Слушающие

Эндрю Уайт — 2028

Кабинет был большой. Слишком большой, показалось Эндрю Уайту. Голубой, коротковорсовый ковер с изображением тюленя тянулся на добрых двадцать ярдов до резной белой двери, через которую входили гости и, перешагивая порог, съеживались, как Алиса в Стране Чудес. Несомненно, так и было задумано — пространство как символ важности. А кто может быть важнее президента Соединенных Штатов?

«Любой, — подумал вдруг Уайт. — Президент Соединенных Штатов — одинокий человек. Он берет на свои плечи всю тяжесть одиночества людей, которым служит. И он маленький человек. Любой гражданин стоит выше него. Президент существует, чтобы подписываться под решениями других людей, чтобы принимать на себя вину, когда что-то не получается. Он марионетка и козел отпущения. „Братья американцы, я принял решение и не буду претендовать на этот пост на второй срок“.

Однако он знал, что будет. Ему не уклониться от своего долга, а долгом было довести до конца дело, начатое его предшественниками более пятидесяти лет назад. Дело не было закончено, и, Бог свидетель, с каждым днем все труднее было говорить людям о том, что плохо указывать им, как должно быть, убеждать их, что борьбу нужно каждый день начинать заново, что мир — всего лишь иллюзия…

«Возможно, — думал он, — духи всех людей, что некогда занимали это кресло, навещают меня сегодня, проверяя, как чувствует себя такой малыш». Он потянулся и ощутил движение мышц под слоем жирка, съеденные за обедами куры мстили за себя. Уайт знал, что он крупный мужчина — двести два сантиметра от подошв до верхушки своей афро[30], физически равный любому из предшественников.

Возможно, причиной был запах этого места, аромат свежего воздуха, без запахов кухни или других людей, аромат бумаги, чернил и электрических приборов, бесшумно доставляющих новости и уносящих распоряжения — запах власти. Насколько же все это отличалось от того, к чему он привык в детстве! Он вдруг вспомнил благоухание свежескошенной травы и, повернувшись спиной к двери и своему столу, посмотрел через широкое окно на зеленый газон и густые деревья, на стоянку и широкую улицу за ней, на высокие небоскребы Вашингтона, что выросли на месте знакомого гетто, из которого ему так хотелось вырваться и которое так часто вспоминалось.

«Как было бы здорово, — подумал он, — снять туфли и босиком походить по траве, что он обычно делал в парке, когда был мальчиком. Что это была бы за картина — президент босиком гуляет по газону у Белого дома!» Он знал, что если бы сделал так, снимок этот появился бы во всех домах страны и принес бы ему голоса избирателей. Людям нравилось, что их президент чуточку импульсивен в сердечных делах, чуточку комичен в домашних и хоть чем-то хуже любого из них… Впрочем, он знал, что не сделает ничего такого — просто времени нет. Сейчас у него не было ни минуты на удовольствия. Если бы вновь оказаться в гетто, где времени хватало на все — и поесть, и поспать, и поиграть, и полюбить…

Он повернулся на звук открывающейся двери — на пороге стоял Джон. «Симпатичный мужчина, — подумал Уайт. — Красоту он унаследовал от матери, рост от отца. Может, чуточку консервативен в одежде и прическе, но все равно интересный парень».

— Звонит доктор Макдональд, — холодно сообщил Джон.

«Все еще помнит разговор прошлой ночью», — подумал Уайт и наконец-то понял, откуда взялась его депрессия, откуда это желание сдаться и уйти. Все из-за Джона.

— А кто такой этот доктор Макдональд?

— Директор Программы с Пуэрто-Рико, господин президент, — сказал Джон. — Это те, что слушают звезды, слушают уже более пятидесяти лет. Несколько месяцев назад они приняли нечто похожее на послание с… с какой-то там звезды, забыл ее название. По словам Макдональда, у них готов перевод.

— О Боже! — сказал Уайт. — Я встречался с ним?

— Пожалуй, раз или два, на каких-нибудь приемах. Уайт вздохнул.

У него возникло предчувствие катастрофы. Может, именно к этому и вело сегодня все. Холодная тяжесть легла на желудок, когда вспыхнул экран между столом и камином, которым уже давно не пользовались из-за суровых законов против загрязнения окружающей среды, и, словно прямо со стола, на него взглянуло лицо мужчины, давно перевалившего за средний возраст. У него были светло-рыжие волосы с едва заметной сединой, лицо спокойное, терпеливое и усталое. Уайт уже видел его где-то, узнал и сразу же полюбил, сочувствуя этому человеку в его заботах, какими бы они ни были, и сдерживая себя, пока не зашел слишком далеко.

— Доктор Макдональд, — сказал он, — как хорошо, что мы снова можем поговорить. Что слышно в Пуэрто-Рико?

— Господин президент… — быстро начал Макдональд, после чего взял себя в руки и продолжал более спокойно. — Господин президент, момент сейчас не менее исторический, чем в день первой ядерной реакции. Я хотел бы выразить это словами, достойными памяти потомков, но могу лишь сказать, что мы получили Послание от иных разумных существ с планеты, кружащей вокруг одной из двух звезд Капеллы, и что у нас есть перевод. Мы не одиноки во Вселенной.

— Поздравляю, доктор Макдональд, — невольно вырвалось у президента. — Сколько человек об этом знают?

— Я хочу сказать вам… — начал Макдональд, но вдруг осекся. — Пятнадцать, — сказал он. — Может, двадцать.

— Все остаются на месте? — спросил Уайт.

— Нет, разошлись.

— Вы могли бы снова собрать их? Прямо сейчас?

— Всех, кроме Иеремии и его дочери. Они уехали несколько минут назад.

— Иеремия — это пастырь солитериан? — спросил Уайт. — Что он у вас делал?

Макдональд заморгал.

— Его враждебное отношение к Программе серьезно угрожало нам. После того как он увидел перевод Послания, выходящий из принтера, прежней враждебности уже нет. Господин президент, это Послание…

— Верните Иеремию, — сказал Уайт. — Никто не должен говорить о Послании или что это такое… ни вы, ни кто-либо из вашего персонала.

— А как же быть с ответом на Послание? — спросил Макдональд.

— Не может быть и речи, — жестко ответил Уайт. — Не будет никакого сообщения, никакой утечки информации, никакого ответа. Последствия этого были бы непредсказуемы. А сейчас извините, мне нужно поработать со своим персоналом. Советую вам заняться тем же.

— Господин президент, — сказал Макдональд, — я считаю, что вы совершаете большую ошибку. Прошу вас вновь рассмотреть этот вопрос. Прошу разрешения представить вам смысл, цели, значение и значительность Программы.

Уайт сражался со своими мыслями. Немного было людей, говоривших ему, что он ошибается, собственно, только Джон и этот человек, Макдональд. Он знал, что должен беречь умеющих говорить «нет», но для него они были вечным кошмаром — президент не терпел, когда ему говорили, что он ошибается. Кто-то писал — Линкольн? Стеффенс? — что Тэдди Рузвельт принимал решения где-то в области своей поясницы. Примерно так же обстояли дела с Эндрю Уайтом. Он не всегда знал, откуда брались его решения, но почти всегда они были верными. Он вполне мог полагаться на свою поясницу.

— Я сам приеду к вам, — сказал он. — Попробуйте меня убедить.

В этом все дело: единственное, в чем действительно нуждаются ученые, так это в возможности выговориться.

— Ради соблюдения безопасности я не могу сказать, когда это будет, а вас прошу никому ничего не сообщать. Но это вопрос нескольких дней.

Он прервал соединение. «Еще одна ноша, — мелькнула мысль. — Еще одна скучная обязанность, ложащаяся на мои плечи».

— Джон! — позвал он.

Джон появился в дверях.

— Я как раз готовлю для тебя краткую историю Программы, — сказал он.

— Спасибо.

Джон был хороший парень и незаменимый секретарь.

— Поедешь со мной? — робко спросил он.

Джон кивнул.

— Если ты хочешь, — сказал он.

Однако он по-прежнему оставался холоден. Когда дверь закрылась, Уайт подумал, что это, возможно, вновь сблизит их, даст им повод для разговора, настоящего общения, вместо того чтобы использовать слова в качестве камней.

И тут Джон вновь появился на пороге.

— Доктор Макдональд опять на линии, — сказал он. — Личный самолет, увозящий Иеремию и его дочь в Техас, уже стартовал.

Уайт быстро обдумал возможность перехвата самолета, ареста Иеремии сразу после приземления или уничтожения машины над морем под каким-либо предлогом. Все варианты никуда не годились.

— Оставьте для него срочное сообщение там, куда он летит, что я хочу с ним поговорить, прежде чем он что-либо сделает, и прошу ничего не делать, пока я с ним не поговорю. И измени наш маршрут, чтобы залететь в Техас.

Джон задержался в дверях.

— Отец… — сказал он и умолк. — Господин президент, — продолжил он, — доктор Макдональд прав — вы совершаете ошибку. Это надо решать не политикам, а ученым.

Уайт медленно и печально покачал головой.

— Все так или иначе связано с политикой. Однако я отправляюсь на Пуэрто-Рико именно для того, чтобы дать доктору Макдональду возможность убедить меня, что я не прав.

Это была только половина правды. Он отправлялся на Пуэрто-Рико, чтобы подкрепить свое решение… и по другим причинам, которые еще не до конца осознавал. Уайт знал это так же, как и Джон. Проклятье! Почему этот парень не может понять, что речь тут не об интеллекте или разуме, что просто жизнь такова, что он сам когда-то был молод, помнит, как это бывает, и хочет избавить Джона от лишних разочарований. А вот Джон никогда не был в его возрасте.

— Те времена кончились, отец, — сказал ему тогда Джон. — Они были прекрасны, велики и необходимы, как пионеры, но они кончились. Ты должен отчетливо понимать, когда битва кончается. Да, ты победил, но не забывай: нет ничего более ненужного, чем солдат после войны. Пора браться за что-то другое.

«Я. всю жизнь слышал это от людей вроде тебя! — Уайт едва не кричал. — Ничего не кончилось, конфликт остался, просто его получше замаскировали. Мы не должны прекращать сражение до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она может ускользнуть из наших рук. И ты должен мне в этом помочь, парень! Я не воспитывал из тебя белого…»

И все это было неправильно. «Ты мне нужен, сынок — вот что он должен был сказать. — Ты звено, соединяющее меня с будущим, оправдание всего этого».

А Джон сказал бы: «Я никогда не думал об этом таким образом, отец…»

Почему парень никогда не говорит ему «папа»?

Полет из Вашингтона до Техаса от катапульты до посадки был монотонным и продолжался не дольше, чем заняло у Джона прочтение Уайту короткого сообщения о Программе. Уайт сидел в кресле, откинув голову и закрыв глаза, с ненавистью слушая вой ветра, который в нескольких дюймах от него пытался найти зацепку на полированном металле. Он ненавидел все механические и электрические устройства, отделявшие его от людей, швырявшие то в одну, то в другую сторону, устройства, которые изолировали его от мира и от которых он никак не мог убежать. Слушая голос Джона, он чувствовал, что парня это начинает интересовать и затягивать, и очень хотел сказать: «Перестань читать! Перестань рассказывать мне этот вздор, я не хочу его слышать, от него только мозги пухнут! Не расходуй свои чувства на эти бессмысленные программы, сохрани их для меня! Перестань читать, и давай поговорим о делах, более подходящих для отца и сына, о любви и прошлом, о любви и будущем, о нас!» Однако он знал, что Джон этого не одобрит и не поймет. А потому слушал Джона…

Три первых десятилетия Программы были тяжелыми. Энтузиазм прошел с течением лет, все усилия не приносили слушающим ничего, кроме тишины. Директора приходили и уходили, духа не было никакого, а деньги давали мизерные. А затем в Программу пришел Макдональд, ставший через несколько лет ее директором. Посланий по-прежнему не принимали или не опознавали, но Программа встала на ноги, все осознали ее долгосрочный характер, и работа пошла своим чередом.

А потом, через пятьдесят лет после начала, во время прослушивания ленты с записью рядовой радиотелескопии Большого Уха — огромного радиотелескопа на околоземной орбите — одному из ученых Программы показалось, что он слышит голоса. Он пропустил запись через фильтр, исключил шумы и помехи, усилил информацию и услышал обрывки музыки и голоса, говорящие по-английски…

Самолет приземлился в Хьюстоне.

— Где Иеремия? — с ходу спросил Уайт.

Встречающие смутились. Наконец кто-то передал ему ответ Иеремии: «Если президент захочет со мной поговорить, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Он ненавидел аэропорты с их прилетами и отлетами, с их шумом и запахами и хотел побыстрее отсюда вырваться.

— Отвезите меня к Иеремии, — сказал он.

Не без возражений провезли они его по чистым широким улицам Хьюстона, а затем вверх, к невероятному куполу, называемому святилищем солитариан, и, вниз, по подземным коридорам, запыленным и мрачным, пока не добрались до небольшой комнатки, казавшейся еще меньше от давящей тяжести стадиона.

Старый человек поднял взгляд от старого туалетного столика с зеркалом. Уайт увидел белые волосы, морщинистое лицо, черные глаза и сразу понял, что не сможет убедить проповедника. Однако попытаться он был обязан.

— Иеремия… — сказал он.

— Господин президент… — откликнулся тот, словно говорил «Ave, Caesar».

— Ты вернулся из Аресибо, — сказал Уайт, — с копией Послания.

— Я вернулся ни с чем, — ответил Иеремия, — а если и получил Послание, то адресовано оно только мне. Я не могу представлять другого человека.

— А я должен представлять других людей, — печально сказал Уайт, — и от их имени требую, чтобы ты не показывал своего Послания никому.

— Так мог бы обратиться фараон к Моисею, спустившемуся с вершины Хоривской.

— Вот только я не фараон, ты не Моисей, а Послание — не Десять Заповедей, — заметил Уайт.

Глаза Иеремии вспыхнули, однако голос звучал по-прежнему мягко:

— Ты говоришь увереннее, чем я смел бы себе позволить. Ты владеешь легионами, — он обвел взглядом телохранителей и свиту, они толпились в дверях и за порогом, в коридоре, — а у меня лишь моя одинокая миссия. Но я исполню ее, разве что меня остановит насилие, и исполню сегодня же вечером.

Голос его, под конец фразы вроде бы не изменился, однако был теперь твердым, как сталь. Уайт попытался еще раз.

— Поступив так, — сказал он, — ты посеешь драконьи зубы раздора и вражды, которые могут уничтожить нашу страну.

Усмешка скользнула по лицу Иеремии и исчезла.

— Я не Кадм, здесь не Фивы, и кто может знать, что предначертано человеку Богом?

Уайт направился к двери.

— Подожди! — сказал Иеремия. Он повернулся к своему столику и взял с него лист бумаги. — Держи! — сказал он, протягивая руку. — Ты первый, кто получил Послание из рук Иеремии.

Уайт взял листок, повернулся, вышел из комнаты, пошел по длинным, мрачным коридорам, обратно к своей машине. Потом, бросив людям из свиты: «Мне нужен детальный доклад», сел в самолет и продолжил свое путешествие на Пуэрто-Рико.

У Джона оказалась запись голосов. Сначала слышался слабый шепот, словно тысячи губ и языков говорили разом. Вот только рождались эти звуки скорее всего без помощи губ и языков, произносились существами, которые не имели знакомых нам органов, и общались, возможно, с помощью жужжания или потирая усики.

Уайт думал о долгих годах прослушивания и удивлялся, как люди могли выдержать их. Тем временем шепот стал громче и преобразился в шум атмосферных помех. Потом что-то еще, доносящееся все яснее, почти понятное, начало пробиваться так, как бывает, когда мы очень малы и лежим в полусне в кровати, а в соседней комнате разговаривают взрослые и мы не можем понять, о чем они говорят, не можем проснуться настолько, чтобы послушать, но знаем, что разговор продолжается…

А потом Уайт услышал обрывки музыки и голоса, обрывки фраз между атмосферными помехами. Говорили что-то бессмысленное, но все-таки говорили.

«СТУКТРЕСКСТУК, — говорили они. — Осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то птица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК…»

— Голоса, — сказал Уайт, когда вернулась тишина.

— Голоса, — согласился Джон.

Уайт отметил, что они произнесли это слово по-разному. Джон — возбужденно и радостно, а вот сам Уайт никакой радости не испытывая. Его беспокоила мысль, что где-то там, в сорока пяти световых годах отсюда, какие-то создания с аппаратурой слушают передачи, приходящие с Земли, чужие уши слушают земные голоса и посылают их обратно, изорвав и испачкав. Он часто выступал по телевидению, а в последнее время и по радио, с тех пор, как оно вновь обласкало его, и ему не нравилась мысль, что его голос и изображение несутся неутомимыми волнами в бесконечность, где кто-то или что-то может их перехватить и таким образом завладеть частью его самого. Ему очень не хотелось верить в это.

— Может, это просто эхо, — сказал он.

— С расстояния в сорок пять световых лет? — спросил Джон. — Мы бы тогда ничего не приняли.

Уайт попытался представить себе невообразимое расстояние между звездами, которое должны были преодолеть эти голоса по пути к тому далекому месту и обратно, но человеческое воображение его пасовало перед этой задачей. Тогда он вообразил себе муравья, ползущего из Вашингтона в Сан-Франциско и обратно, но и это не помогло.

— Может, это где-то ближе, — сказал он.

— Тогда мы не принимали бы программы девяностолетней давности, — заметил Джон.

— А может, все эти годы они летают над нами. — Уайт помахал рукой в воздухе, словно желая смести эту мысль, как нити паутины. — Знаю-знаю, это тоже невозможно. Правда, не более невозможно, чем чужаки, посылающие нам Послание черт-те откуда.

«Или вот это», — подумал он, глядя на листок, полученный от Иеремии. На нем виднелся рисунок черной тушью, похожий на работу талантливого любителя, возможно, самого Иеремии. Рисунок изображал стилизованного ангела с ореолом над головой, с крыльями, распростертыми за плечами, с божественным спокойствием на лице и руками, разведенными в жесте благословения.

Это был ангел милосердия, несущий послание божественной любви, и был он в рамке из цветочной гирлянды… «С помощью какой невероятной магии, — подумал Уайт, — голоса превратились в нечто подобное?»

— Вся космологическая картина делает это вполне возможным, — сказал Джон. — Там должна существовать разумная жизнь. Невозможно, чтобы где-то в Галактике не было существ достаточно разумных, достаточно любопытных и способных связаться с нами сквозь бездну световых лет, жаждущих найти себе подобных, тех, которые могут взглянуть на самих себя и на звезды и удивиться…

Захваченный на мгновенье видением Джона, Уайт взглянул на лицо своего сына и, увидев на нем вдохновение и экстаз, подумал: «Ты чужой мне, и я никак не могу с тобой договориться».

Все дело в том, что он любил этого парня и не хотел видеть, как тот страдает. Он хотел избавить его от мук, избавить от усеянного терниями пути познания мира. В этом и заключался смысл гуманизма: познавать мир, учась на поражениях и ошибках других, а не повторять все заново в каждом поколении.

Уайт знал ответ Джона: это, мол, нисколько не лучше инстинкта. Быть человеком — значит уметь сделать что-то свое.

«Ну, почему это всегда кончалось так? Хоть он и чужой мне, я должен как-то понять его».

На Пуэрто-Рико было тихо. Проезжая по накрытым сумерками дорогам в своем мощном черном лимузине, ждавшем его в аэропорту, Уайт слышал лишь тихое урчание паровой турбины. Он попросил открыть окна и вдыхал аромат деревьев и трав и доносившиеся издалека запахи рыбы и соленого моря.

«Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — думал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». Да и чем во всех запомнившихся ему местах, которые он посетил в последнее время. Пружина беспокойства, плотно скрученная в его желудке, как в заводной игрушке, постепенно ослабевала.

«Кстати, что случилось с заводными игрушками? — подумал он. — Их заменили игрушки с электрическими моторчиками. Может, я и есть последняя заводная игрушка. Заводной президент, заведенный еще в гетто и сейчас разряжающий всю свою неудовлетворенность и агрессию, которые, собственно, довели его до Белого дома. Просто заведи его и смотри, как он искореняет старые грехи — но только осторожно, чтобы не нарушить внутреннего покой, чтобы не пострадал всемирный покой…» Он невесело рассмеялся и подумал, что в его кабинете в Вашингтоне есть нечто, не позволяющее человеку быть тем, кем он был и кем хотел быть, а заставляющее быть президентом. Заметив взгляд Джона, он понял, что тот не слышал смеха отца уже очень давно. Наклонившись, Уайт положил ладонь на руку сына.

— Все в порядке, — сказал он. — Мне тут кое-что пришло в голову.

А подумал он о том, что здесь мог бы быть лучшим человеком. Может, не лучшим президентом, но человеком-то уж точно.

— Мы почти приехали, — отозвался Джон.

Уайт убрал ладонь.

— Откуда ты знаешь?

— Я уже бывал здесь, — сказал Джон.

Уайт откинулся на сиденье. Этого он не знал. Интересно, почему ему ничего не известно о визите Джона? Что еще он не знает о Джоне? Настроение испортилось, и когда из темноты показались сооружения Программы, поблескивающие в свете Луны, огромные и жуткие, Уайт отвернулся, не желая на них смотреть.

Машина подъехала к длинному приземистому бетонному зданию; Макдональд ждал в дверях. Он явно не был взволнован, и Уайту показалось, что Макдональд не спешил сюда, что он всегда находится там, где в данный момент нужен. Вновь, но теперь уже сильнее, Уайт ощутил эмоциональную связь с этим человеком. «Ничего удивительного, — подумал он, — что Макдональд так долго поддерживает существование Программы». Ему вдруг стало неприятно, что он должен убить то, чему этот человек посвятил свою жизнь.

Макдональд вел свиту президента по крашеному бетонному коридору. «Господин президент, — сказал он, приветствуя его, — для нас это высокая честь». Однако теперь шел и разговаривал свободно, словно встречал президентов каждый день и сегодняшние посетители ничем не отличались от других. Коридоры были полны сотрудников, спешащих по своим делам, как будто сейчас была середина дня, а не ночи, и Уайт вдруг понял, что для Программы это самые напряженные часы суток — время ночного прослушивания. «Интересно, — подумал он, — как можно жить, если день и ночь поменялись местами». И тут же решил, что должен знать это не хуже любого другого человека.

Мимо проходили люди. Макдональд не представлял никого, чувствуя, что это неофициальный визит, а может, не желая вызывать домыслов по поводу посещения Программы президентом. Однако некоторые посматривали на них раз, а потом другой, узнавая. Уайт привык к этому. Конечно, были и такие, что бросали на него один взгляд и тут же, не моргнув глазом, возвращались к своим делам. Это было непривычно для Уайта, и он вдруг понял, что ему это не нравится. До сих пор ему казалось, что он любит приватность и при случае анонимность, но, вот выяснилось, что ему совсем не нравится когда его вообще не узнают. Не нравился ему и стерильный коридор, эхом отражающий шаги и голоса, и зал, заставленный электронной аппаратурой, через который его провели. Уайт узнал осциллографы и магнитофоны, но большинство приборов было ему незнакомо и чуждо, и он даже порадовался, что таким оно и останется. Какой-то человек с наушниками на голове сидел у пульта компьютера. Проходя, Макдональд помахал ему рукой, и тот ответил директору, но глаза его остались затуманенными, словно он разглядывал нечто, удаленное на сотни миль. «Миллиарды миль, — поправился Уайт, — световые годы».

Они прошли через соседнюю комнату, она была фактически одним сплошным компьютером. Он образовывал стены помещения, провода тянулись в соседние комнаты, к другим компьютерам, наверное, или к частям этого, на полу стояли устройства для ввода информации и принтеры. Это была самая большая компьютерная система, которую Уайт когда-либо видел, даже больше машин Пентагона и Государственного департамента. Место это пахло маслом и электричеством и было погружено в разговор с самим собой — про информацию, записи и корреляцию, «про рачий свист, про стертый блеск, про дырки в башмаках»[31], и раз за разом добавляло к единице единицу. Находясь здесь, он чувствовал себя так, словно оказался в животе компьютера, как современный Иона в животе огромной, небывалой рыбы, и почувствовал облегчение, когда рыба эта отверзла пасть и выплюнула их в кабинет.

В кабинете не было следов двадцати лет усилий и самоотречения. Как и все здание, он был простым, с обычным столом, стоявшим перед высоким, углубленным в стену стеллажом, на полках которого разместились настоящие книги в кожаных переплетах. Часть книг была на иностранных языках, и Уайт вспомнил слова Джона, что Макдональд, прежде чем стать инженером, был лингвистом.

— Подключи мой информационный центр, — обратился он к Джону.

— Вы можете подключиться прямо к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет вам.

Когда они остались одни, Уайт постарался настроить себя против этого человека. Если Макдональд и почувствовал что-то, то ничем себя не выдал. Вместо этого он мимоходом спросил:

— Как с Иеремией?

Уайт покачал головой.

— Ничего не вышло. Он собирается огласить Послание верующим. Свое Послание, как он его называл.

Макдональд жестом пригласил президента садиться.

— Вот, значит, как… — сказал он. — Его Послание, мое Послание, ваше Послание.

Уайт покачал головой.

— Только не мое. Вот копия его Послания.

Он протянул Макдональду листок, полученный от Иеремии. Макдональд взглянул на рисунок ангела, сжал губы и кивнул.

— Да, именно это увидел Иеремия. Вы не остановили его?

— Есть вещи, которые президент может и должен сделать, есть вещи, которые он может, но не должен делать, а есть такие, которых он делать не может. Затыкание рта Иеремии лежит где-то между второй и третьей категориями. Но такое, — он указал на листок бумаги, — не может, конечно, быть Посланием.

— Вы много знаете о Программе? — спросил Макдональд.

— Достаточно, — сказал Уайт, надеясь избежать повторения лекции Джона.

— Вам известно, что мы долго слушали безо всяких результатов?

— Все это я знаю, — ответил Уайт.

— А о голосах? — продолжал Макдональд, нажимая на своем столе какую-то кнопку.

— Я слышал их, — поспешно сказал Уайт, но опоздал. Голоса уже зазвучали, .

Наверное, акустика здесь была лучше или что-то потерялось при перезаписи. Начинающийся шепот здесь настойчивее содержал обертоны мольбы, злости и отчаяния, и Уайт был настолько потрясен, что испытал облегчение, когда они наконец перешли в голоса, как будто усилие, с которым пытался он расслышать все это и понять, полностью исчерпало его силы. Голоса тоже несколько отличались, словно стартовали с иной точки бесконечной петли, и были гораздо отчетливее.

СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья, та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может уточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК…

Уайт встряхнулся, пытаясь избавиться от чар.

— Это не Послание, — заметил он.

Макдональд повернул ручку на столе, и голоса отступили на второй план, как далекий греческий хор, комментирующий происходящее.

— Это способ привлечь наше внимание.

ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК.

— Послание было заключено в помехах между голосами, — продолжал Макдональд. — После замедления и разложения помехи превратились в ряд звуковых импульсов и пауз, которые мы постарались расшифровать.

СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК.

«Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?»[32] — восстановил цитату Уайт и рассмеялся.

— Вы это знаете? — спросил Макдональд.

— Одна из главных премудростей моего народа, — сказал Уайт, явно недовольный сам собой. — Вас раздражает черный президент?

— Не более, чем вас раздражает белый директор Программы, — сказал Макдональд.

Макдональд был не только умен, но и хитер. Он знал о существовании различий между людьми, знал, что различия эти неизбежно влияют на то, что одни думают о других и что они думают о себе. Уайт с самого начала полюбил Макдональда, теперь же начинал им восхищаться, а это было опасно.

«То, что хочет сделать Джон, еще опаснее. Он думает, что различий уже нет, что можно забыть о цвете своей кожи и о своих людях, что можно жить, как белый человек, занятый только самим собой. Как он может быть так слеп? Нужно постоянно оставаться настороже; если доверчиво полагаться на милость окружающего мира без опоры на силу или праведный гнев, можно потерять свою душу. Мой сын, сын Эндрю Уайта, не может перейти во вражеский лагерь».

— И наконец нас осенило, — говорил Макдональд. — Эти звуки и паузы можно было представить точками и пробелами или черными и белыми квадратами, как в кроссворде. Компьютер решил эту задачу: рассчитал длину послания, нашел, где у него начало, а где конец, отсеял мусор — атмосферные помехи и вычленил собственно Послание. Результат он отпечатал для нас.

Макдональд взял какой-то рисунок, до сих пор лежавший на его столе; Уайт не замечал его прежде. «Сколько еще я не заметил? — задумался он. — Сколько проглядел из этого Послания?»

— Вот оно, — произнес Макдональд и подал рисунок Уайту. — Оригинальное Послание, первый перенос импульсов компьютера на бумагу, мы вставили в рамочку на случай, если вы захотите подержать его какое-то время, посмотреть, может, немного подумать, а когда вам надоест показывать его своим гостям, передать в Смитсонианский институт.

Уайт неохотно взял рамку, содержавшую известие, которое он вовсе не хотел получать, — вызов в суд, приказ или даже обвинительный приговор. Он не желал смотреть на это, не желал об этом думать, не желал, чтобы его для него переводили. Он хотел уничтожить его, забыть о нем, как о кошмаре, он прекрасно понимал древний египетский обычай рубить голову гонцу, приносившему дурную весть. Президент посмотрел на послание. Чистый лист бумаги покрывали пятна, словно его засидели мухи.

— И это Послание?

Макдональд кивнул.

— Я знаю, что на первый взгляд это не впечатляет. Впечатляет его источник в сорока пяти световых годах отсюда, происхождение, разумы чужих существ, рожденных под небом, на котором висят два солнца, два красных гиганта. Долгий путь пришлось ему пройти чтобы добраться до нас, чтобы преобразиться в картинку, которую вы держите в руках.

— И все-таки это не так уж много, — сказал Уайт, переворачивая рамку и оглядывая чистую обратную сторону, как будто там могло оказаться самое главное и более понятное.

— Может, это и не производит большого впечатления, — терпеливо повторил Макдональд, — но заключенная в рисунке информация удивительна. «Один рисунок стоит тысячи слов», как говорили, кажется, китайцы, и из этого мы можем узнать во столько же раз больше, чем из слов, содержащихся в каких-либо символах, при условии, что сможем их прочесть. А ведь все, что у нас есть, это пятьсот восемьдесят девять точек и тире, точек и пауз, сетка, образованная девятнадцатью пунктами по горизонтали и тридцатью одним пунктом по вертикали. И на этом пространстве капеллане нарисовали нам автопортрет.

Уайт вновь взглянул на точки, теперь он заметил фигуры и силуэты и понял, что ему очень хотелось верить, будто компьютерные знаки случайны, будто Послание лишено смысла.

— Дьявольски плохой портрет, — буркнул он. — Как человечки из палочек, которых рисуют дети.

— Или человечки, которых взрослые рисуют для детей; изображения, которые дети могут узнать, потому что сами рисуют так же; изображения, которые у нас выходят, если мы пользуемся толстым карандашом или миллиметровой бумагой. Это понятно любому.

Уайт весело взглянул на него.

— Вроде меня?

— Если угодно. Но в отличие от большинства человечков из палочек этот рисунок заслуживает внимания. В нем еще много загадок, однако часть из того, что он означает, уже ясна. В левом нижнем углу мы видим квадрат со стороной в четыре пункта; второй такой квадрат находится в правом верхнем углу. Вероятно, это солнца.

— Два солнца? — удивился Уайт и вдруг почувствовал себя глупо. — Ну конечно, ведь Капелла двойная звезда. Джон говорил мне это, да и вы тоже, но такие вещи почему-то выскакивают из головы.

— «Слова парят, а мысли книзу гнут», — процитировал Макдональд.

— «А слов без чувств вверху не признают»[33], — закончил Уайт, обрадованный выражением нового уважения во взгляде Макдональда. Он знал, что ему тонко польстили, и оценил мастерство этого хода.

— Под символом вверху справа есть меньший квадрат с отдельными точками, явно группирующимися вокруг него. Если большой квадрат является солнцем, то меньший…

— Планета, — закончил Уайт.

— Именно, — сказал Макдональд.

Уайту показалось, что он снова в школе и его только что похвалил учитель.

— А эти единичные и двойные точки, — продолжал Макдональд, — предположительно спутники этой большой планеты. Теория гласит, что только планеты-гиганты могут сохранять свои орбиты в системе двойной звезды. Жизнь на такой планете едва ли возможна, однако у планет-гигантов бывают спутники размером с Землю, на которых вполне может развиться раса разумных существ. И наш капелланин, если это капелланин или капелланка, похоже, указывает парой своих рук — или рукой и крылом — в сторону одной из двух звезд, той, что в правом верхнем углу, а также на один из спутников, если это спутники. Вероятно, это означает: вот мое солнце, а не то, другое, которое может находиться на большом расстоянии, а это моя родная планета.

Уайт кивнул. Вопреки своей воле он начинал втягиваться в это занятие.

— Изобретательно. Почти как в криминальной загадке. Почувствовав на себе взгляд Макдональда, он понял, что тот играет с ним и что ему это нравится.

— Мы работаем над этим, стараясь собрать в логическое целое все доказательства и решить загадку, — сказал Макдональд. — У меня превосходные работники, господин президент, преданные, умные, гораздо более способные, чем я сам. Мне остается только следить, чтобы им всегда хватало карандашей, ластиков и скрепок.

— Мне знакомо это чувство, — невесело сказал Уайт. Что Макдональд знает о нем? А о чем догадывается? Что общего у бюрократов и технократов?

— Под спутниками расположены цифры от одного до двадцати, записанные в двоичной системе, определяющие систему счисления, начала элементарной математики и факт, что интеллектуальные процессы капеллан напоминают наши.

То, что находится вдоль левого края, производит впечатление слов; справа цифры, слева слова, цифры записаны горизонтально, слова — с вертикальной составляющей.

— А зачем слова?

Макдональд пожал плечами.

— О многом мы по-прежнему только догадываемся. Возможно, они формируют словарь, чтобы позднее воспользоваться им. Тогда слово будет стоить по крайней мере одного рисунка. Возможно, слова нужны для формирования внутри Послания фразы, которую мы еще не прочли, а может, они здесь для того, чтобы помочь в объяснении картинки.

— А что значат эти слова?

— Похоже, они относятся к чему-то, — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта, — что находится с ними на одном уровне, скорее всего справа. Пропустим пока самое верхнее. Следующее повторяется трижды, и на два из них капелланин указывает своими правыми верхними конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Заметьте: в третий раз оно появляется на одной линии с точкой под капелланином, и это — если мы имеем дело не со случайной точкой или шумом — может указывать, что это тоже капелланин или же эмбрион капелланина.

Он выжидательно посмотрел на Уайта.

— Яйцо? — рискнул предположить президент.

— Очень вероятно. Может, он пытается сообщить нам, что размножается, откладывая яйца.

— Значит, это птица?

— Или пресмыкающееся. Или насекомое. Но скорее всего птица: это объясняет дополнительную пару конечностей.

— У него настоящие крылья?

— Может быть, просто рудименты.

Уайт взглянул на рисунок Иеремии на столе Макдональда, потом на оправленное в рамку компьютерное прочтение информации. Он начинал понимать, как одно могло стать другим, как Иеремия мог увидеть в компьютерном человечке ангела, а в квадрате на его голове — ореол. Ситуация прояснилась, хотя от этого не стала менее серьезной.

— А остальные слова? — спросил он.

— Здесь нужно крепко думать, — сказал Макдональд. — Третье в ряду слово может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», шестое — «бедра» или «ноги», седьмое — «ноги» или «ступни». Они могут означать и что-то совершенно иное, относиться к действиям, а не к частям тела. Некоторые мы держим в резерве, пока они не повторятся.

Уайт замер.

— Вы принимаете новые Послания?

Макдональд покачал головой.

— Нет, одно и то же. Похоже, что капеллане хотели сказать о себе только самое важное и увериться, что мы это поняли, прежде чем идти дальше.

— Как в программированном обучении, — заметил Уайт.

Он почувствовал облегчение — не было новых посланий, придется иметь дело с единственным посланием от чужаков, с единственной проблемой, а не с комплексом.

— Или же, — продолжал Макдональд, — они не хотят двигаться дальше, передавать что-то новое, пока не узнают, что мы их принимаем и понимаем, пока мы им не ответим.

Уайт быстро сменил тему.

— И какие же важные вещи они нам сообщили?

— Кто они. Где живут. Как называются. Как размножаются. Как мыслят.

— И как же они мыслят? — спросил Уайт.

— Словами, числами и образами, — ответил Макдональд. — Так же, как и мы.

Уайт сверлил взглядом рисунок, словно хотел силой воли вырвать все его секреты, которые тот ревниво берег.

— А думают ли они, как и мы… в категориях выгоды и невыгоды, в категориях прибыли и убытка, в категориях победы и проигрыша, в категориях типа «а что я с этого буду иметь»?

Уайту показалось, что Макдональд посмотрел на него так, как сам он смотрел на рисунок. Директор покачал головой.

— По-моему, они настроены миролюбиво. И мы не все мыслим в категориях выгоды и борьбы. Мне кажется, мы все больше утрачиваем дух соперничества. Кроме того, птицы всегда были и остаются символом мира.

— Только голубь, — угрюмо уточнил Уайт. — Вы когда-нибудь видели, как сойка нападает на других птиц, кошек и даже людей? А ястребы, а орлы, а грифы? Любое существо, становящееся на своей планете доминирующим видом, должно быть агрессивным. Как думает птица?

«А как думает человек? Тот, которого ты воспитал в тепле своего дома, в тепле своих рук, в тепле своей любви… как он думает? Как можно достучаться до него, сказать ему, заставить его понять, на кого он похож и на что похож мир? А сказать он хотел так: «Слушай, сынок, ты видишь мир дружественным и улыбчивым оазисом покоя, честной конкуренции и благородных правил игры, а ведь он совсем иной.

Продолжай так думать, и он при первом же удобном случае отгрызет тебе твою черную задницу».

А Джон сказал бы в ответ: «Перестань говорить, как черномазый, отец!»

Уайт перевел взгляд с рисунка на лицо Макдональда.

— У вас есть сын? — спросил он и, услыхав, как это прозвучало, понял, что выдал кое-что о себе самом. Не «есть ли у вас дети?», а именно: «есть ли у вас сын?» Сейчас один ребенок стал нормой, и может, Макдональд ничего не заметит.

Лицо Макдональда смягчилось.

— Есть, — сказал он.

Он все понял.

— Мы очень похожи друг на друга, — сказал Уайт. — Это мой сын приехал со мной.

— Я знаю, — ответил Макдональд.

— Он у меня за личного секретаря и очень интересуется вашей Программой, — услышал Уайт самого себя.

— Я знаю, — повторил Макдональд.

— Не знаю, что бы я делал без него, — сказал он, и для него самого это прозвучало почти как просьба. Может, это и была просьба.

— Моему сыну всего восемь месяцев, — сказал Макдональд.

Уайт поднял брови.

Макдональд рассмеялся.

— Вся моя жизнь прошла в ожидании. Я и этого ждал слишком долго.

Уайт представил, как Макдональд ждет здесь, среди всех этих чуждых машин с их чуждыми запахами, как караулит Послание со звезд, которое все не приходит, слушает пятьдесят лет понапрасну. Вздор! Он снова ударился в сантименты. Это не тот человек. Это Программе пятьдесят лет, а Макдональд работает здесь всего лет двадцать. Кроме того, он инженер и наверняка любит машины, их запахи, трески и шорохи. Но и двадцать лет…

И вот наконец Послание пришло, но навсегда останется без ответа. Уайта захлестнула волна сочувствия к Макдональду, ко всем этим людям, которые посвятили жизнь безнадежному делу.

— Вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело его жизни не будет закончено, — сказал Уайт.

Макдональд улыбнулся. «Эту улыбку, — подумал Уайт, — он, наверное, пронес через все долгие годы ожидания».

— Я ждал очень долго, — сказал Макдональд, — капеллане тоже. Если нужно, мы можем подождать еще немного, но, надеюсь, ваше решение изменится. Ведь вы еще здесь и еще слушаете.

— Это мой долг, — сказал Уайт.

Макдональд промолчал.

«Он мог бы сказать: „Ничего вы мне не должны, господин президент. Это мы в долгу перед вами за вашу жертву“, — подумал Уайт в мгновенном приступе раздражения, но тут же отогнал эту детскую мысль.

— А что с остальными словами? — спросил он. — С теми, которые вы пропустили?

— Если это слова. — Макдональд указал на два символа внизу рисунка под яйцом. — Значок из верхнего угла повторен здесь, внизу. Он может означать «солнце».

— А второе слово внизу?

— Не знаем, — ответил Макдональд. — Может, «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце внизу и слева имеет лучи с каждого угла. А у того, что наверху, есть лишь одно начало луча. Может, дальнее солнце горячее и они пытаются сообщить это нам на случай, если ваши астрономические знания позволяют разделить эти солнца.

Уайт вновь вгляделся к рисунок.

— И все это вы узнали из этих точек?

— Как вы сказали, это криминальная загадка. Мы, как детективы, собираем улики, причем во множестве. Кроме того, у нас есть подходящие увеличительные стекла. — Он указал рукой на стену, за которой располагался компьютерный зал. — Буквально вся писаная история и литература человечества, на всех его языках, собрана здесь. Все, что мы делаем или говорим на территории Программы, записывается. Вот какой у нас компьютер. Он учится, сравнивает, переводит, сохраняет, шифрует и дешифрует коды. Но, разумеется, мы занимаемся не криптографией, а совсем наоборот — разработкой кода, которого нельзя не понять.

— Наш ранний разговор и ваш звонок, — сказал Уайт. — Все это записано?

Это было вопросом лишь наполовину.

— В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.

Уайт пренебрежительно махнул рукой.

— Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.

Макдональд помолчал.

— До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.

«То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня», — подумал Уайт.

— Выработка общественного мнения? — произнес он. — Реклама?

— Да, — сказал Макдональд.

«Выходит, — подумал Уайт, — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы, — общественное признание через всеобщее понимание».

— Информирование? — добавил он.

— Это мне нравится больше всего, — заметил Макдональд.

— Мне тоже, — признался Уайт.

Джон открыл дверь в кабинет.

— Господин президент, — сказал он, — сообщение из Хьюстона.

— Посмотрим, — оживился Уайт.

Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:

— Не люблю я эти штуки.

— Я тоже, — поддержал его Макдональд. — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.

Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения:

Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.

Сцена изменилась. Точка наблюдения находилась теперь под огромным куполом. Камера медленно прошлась по рядам. Все места были заняты, люди сидели и стояли в проходах. Внизу в круге света стоял Иеремия, похожий на нарисованного палочками человечка. Он был не один, за его спиной находилось какое-то существо, легкая, прозрачная фигура, но не подлежало сомнению, что это ангел с ореолом и распростертыми крыльями, причем правая длань ангела покоилась на плече Иеремии. Потом пророк поднял левую руку, и толпа поднялась как один человек. Уайт ничего не слышал — звукового сопровождения не было, — но почувствовал волну, что вырвалась из пятидесяти тысяч глоток, сотрясая святилище.

— Неприятности, — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.

— Горячка, — заметил Макдональд.

— Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания, — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.

Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел», — подумал Уайт) и подал ему.

— Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.

Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…

— Я думаю, — сказал Уайт, — что оба они заслуживают право на существование.

— Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается, — ответил Макдональд. — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.

— Другой причиной было то, — сказал Уайт, — что Программа выиграла, когда он принял Послание.

Макдональд пожал плечами.

— Да. Я всячески старался объяснить ему, что Послание не представляет никакой угрозы ни ему, ни его религиозным верованиям. Видит Бог, так оно и есть.

Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.

— Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.

— Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.

— Такая небольшая вещь, — тихо произнес Уайт, — и так много неразберихи.

— Это временно, — сказал Макдональд. — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…

Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.

— У вас есть карандаш? — спросил он. — А может, фломастер или ручка?

Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.

— А если на самом деле они выглядят так? — спросил Уайт.

«Вопрос в том — нужно было бы сказать, — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»

Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.

А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».

Но даже это было утверждением вчерашнего дня».

Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.

— Имеет ли значение, — говорил тем временем Макдональд, — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.

— А зачем? — спросил Уайт.

— Чтобы не быть одинокими. По той же причине, по которой мы слушаем. Одиночество — это страшно.

«Что он может знать об этом?» — подумал Уайт.

— Да, — согласился он.

— Кроме того, — продолжал Макдональд, — они уже знают, что мы здесь есть.

— Это почему? — удивленно спросил слегка обеспокоенный Уайт.

— Голоса, — ответил Макдональд.

Голоса. Конечно же. Чужие приняли старые радиопередачи и узнали, что по другую сторону есть люди.

— Они не знают, какие мы, — сказал Уайт. — Не знают, приняли мы их Послание или нет, прочли его или нет, ответим или нет. И не знают, в состоянии ли мы сделать все это.

Макдональд соединил кончики пальцев.

— А разве это имеет значение?

Уайт нетерпеливо пожал плечами.

— Вы с коллегами специализируетесь по иным существам и их возможностям, но даже дилетант сможет придумать ситуацию, в которой это будет иметь значение.

Макдональд улыбнулся.

— Чудовища из космоса?

— Чудовища существуют, — сказал Уайт. — Племена Востока или Севера. Злые люди с гор. Толпа линчевателей в захудалой деревне.

— Ни одно из этих чудовищ нецивилизованно, ни одно не стремится к общению.

— Можно придумать ответ и на это. Что если капеллане посылают сигналы многим планетам, чтобы напасть на те, которые ответят?

— Даже если бы существовала возможность межзвездного перелета, а ее, по-видимому, нет, — даже если бы имелась возможность ведения межзвездной войны, которой нет почти наверняка, — даже тогда зачем им это делать?

Уайт широко развел руками.

— Прежде всего почему они взяли на себя труд отправить нам Послание?

Макдональд хотел ответить, но Уайт продолжал:

— «Дорогой Клуб Одиноких Сердец, я жду уже миллион лет»… Может, они хотят убедиться, что с момента изобретения радио мы не успели еще уничтожить свою планету радиоактивностью. Может, они хотят передать нам инструкции по созданию передатчика материи. А может, у них есть определенные стандарты и только после достижения нами определенного уровня развития им будет выгодно завоевывать нас.

— Не забывайте, — сказал Макдональд, — что они отдали себя и свою планету в наши руки, так же как мы отдались в их. Это доказательство определенного доверия.

— А может, зазнайства или чванства.

— Не могу поверить… — начал Макдональд.

— Но можете представить, — прервал его Уайт. — Вы провели жизнь среди ученых, среди людей доброй воли. Для вас Вселенная — дружеское место относящееся к вам сердечно, или, на худой конец, равнодушно. Я же был свидетелем взрывов ярости, злой воли и алчности и знаю, что интеллект не обязательно означает доброжелательность. В сущности, как следует из моего опыта, он зачастую бывает лишь инструментом непрестанного поиска выгод, весами потерь и приобретений, средством повысить прибыль и при этом свести риск до минимума.

Макдональд ответил не так, как ожидал Уайт:

— Гарантии нам дает простая логика, — спокойно произнес он. — Единственной вещью, заслуживающей передачи с одной звезды на другую, является информация, а верная выгода такого обмена значительно превосходит возможные выгоды какого-либо иного modus operandi[34]. Первая выгода — это известие о существовании во Вселенной иных разумных существ; оно само по себе добавляет нам сил и твердости духа. Затем — информация о чужой планете, как если бы мы держали на ней свои приборы или своих собственных ученых, только в больших масштабах и в самых различных направлениях. Наконец информация о культуре и науке, о знаниях и путях развития иной расы — вот какие неисчислимые богатства может принести нам такой обмен.

Уайт попробовал с другой стороны.

— А если это нас изменит? Мы встречались с проблемами культурного шока при столкновении высокой цивилизации с низшей. Из обществ, которых это коснулось здесь, на Земле, одни распались, другие попали в рабство, а те, что вышли невредимыми, обязаны этим изменению своей шкалы ценностей, позиции, поведения…

Макдональд смотрел на Уайта, словно прикидывая возможность понимания.

— Не думаю, чтобы вы считали эти условия настолько идеальными, что вас не обрадовали бы изменения.

Непонимание и контраргумент.

— Изменения в моем вкусе, — уточнил Уайт.

— Кроме того, — продолжал Макдональд, — упомянутые вами примеры касаются обществ примитивных или изолированных, которые не могли представить себе ничего лучше себя, даже ничего просто отличающегося…

— Как сказал однажды Карлу Юнгу некий шаман, — заметил Уайт, — мы можем вдруг остаться без мечты.

— Мы не настолько примитивны, — возразил Макдональд. — Нам уже известно, что во Вселенной есть иные разумные существа, что они непохожи на нас, и все-таки жаждем общения с ними. Мы мечтаем о космических полетах и встречах, и все это поддерживается богатой литературой и опирается на легенды, полные летающих тарелок. Мы слушаем уже пятьдесят лет, и люди готовы услышать что-нибудь. Они психически созрели для установления контакта. Теперь они узнали, что с нами связались, услышали голоса и увидели один вариант расшифровки Послания.

Джон вновь приоткрыл дверь.

— Информация продолжает поступать, господин президент.

Макдональд взглянул на Уайта. Президент кивнул, и директор нажал кнопку. Первая сцена изображала полицию, атакующую толпу у святилища солитариан. Там, где в вихре дерущихся открывалось пустое пространство, видны были пятна на асфальте и тела, некоторые в мундирах. Люди непрерывным потоком текли из святилища, пытаясь прорваться сквозь толпу дерущихся… или присоединиться к ней. Макдональд включил звук — загудело, словно далекий гром.

Вторая сцена изображала толпу поменьше на улице перед неоклассическим зданием, словно рвом окруженным климатизационным бассейном, который удерживал людей. Однако он не мешал им размахивать кулаками и кричать на каком-то чужом языке.

Третий, четвертый и пятый отрывки походили на второй, отличаясь от него лишь архитектурой зданий, цветами и покроем одежд, а также языком, на котором кричали. Кричали в основном на английском языке.

Шестой кусок показал им мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг какого-то человека в черном на темной вершине холма. Все они молча смотрели в небо, на звезды.

В седьмом отрывке мелькнуло что-то кровавое, размазанное по мостовой, как абстрактная картина. Объектив камеры двинулся вверх по стене соседнего здания и остановился высоко на бетонном карнизе..

Восьмую сцену заполняли машины скорой помощи, подъезжающие к приемному покою больницы. В девятой был морг, а десятая демонстрировала зрителям огромную пробку, образованную машинами и геликоптерами, пытающимися покинуть город…

Каким был бы Джон в мире, известном его отцу, в мире, существующем там, снаружи? Уайт знал, что подсознательно защищает Джона от этого мира. Джон не был отдан в жертву страсти и насилию, глупости и предубеждению. Уайт жаждал избавить сына от страданий, пережитых им самим, от того вида горечи, которая даже сейчас перехватывала горло. И дело было не в добром сердце, а в плохо понятом чувстве, которое теперь оборачивалось против него. Он не пропускал к Джону даже основных реалий политики, тех компромиссов и договоров, к которым политика вынуждает человека, если он не хочет, чтобы его сын испачкал себе руки. А может, он не хотел, чтобы сын узнал, что сделало кожу его отца такой черной? Быть черным — и без сына?

Уайт глубоко вздохнул. Он привык делать это, когда предстояло принять трудное решение, словно с воздухом втягивал в себя ситуацию, закачивал ее внутрь, туда, где рождались его решения. Вскоре ему придется высказаться, определить свое отношение к этому, спустить с привязи стихии, которые уже никогда больше не будут ему послушны.

— Похоже, — произнес он тихо, — что-то уже начинается — религиозные выступления, может, даже религиозная война… или же что-то кончается.

— Люди реагируют так из-за недостатка информации, — сказал Макдональд. — Поговорим с ними. Они дезориентированы. Официальное сообщение и систематическая информационная кампания о Программе, Послании и ответе…

— Успокоят страхи, — закончил Уайт, — или еще более усилят их.

— Страх иррационален, и факты рассеют его. У капеллан нет возможности прибыть сюда. Передача материи — это просто сказка, кроме того, мы не можем представить себе двигатель, разгоняющий корабль до скорости света.

— То, чего не могли представить, — заметил Уайт, — в последние несколько столетий все чаще становилось правдой. А то, что считали невозможным в одном поколении, становится повседневным для следующего. Скажите, почему вы так настаиваете на ответе? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?

— Я мог бы объяснить это вполне рационально, — ответил Макдональд. — Есть много серьезных причин, важнейшую из которых я уже называл: общение различных разумных существ принесло бы неизмеримые выгоды и тем и другим, но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл. Вы ведь и сами хотите того же.

— Наконец-то мы дошли до принципиальных вопросов.

— Как обычно. Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…

— Все мы этого хотим, — сказал Уайт. — Дело только в том, как этого достичь.

— Не все, — возразил Макдональд. — Некоторые хотят оставить в наследство ненависть, борьбу, словом, ничего нового, а только старое. Но жизнь меняется, время идет, и мы должны подарить нашим детям завтра, а не вчера, а из вчера взять лишь то, что влияет на завтра. Прошлое, конечно, важно, но в нем нельзя жить; единственное место, в котором мы можем жить, это будущее, и оно же единственное, что мы в силах изменить. Поверьте: как только мы отправим ответ, в мире воцарится покой.

— Почему именно тогда?

— Хотя бы потому, что дело будет уже сделано. Ссорящиеся осознают, что они люди, что где-то там живут иные разумные существа, и если уж мы договариваемся с ними, то почему бы нам не договориться между собой, даже с теми, что говорят на иных языках и верят в иных богов.

— Звонит китайский посол, господин президент, — сказал Джон, и Уайт понял, что, поглощенный дискуссией с Макдональдом, даже не заметил, как открылась дверь.

— У меня нет с собой транслятора, — сказал он.

— Ничего страшного, — заметил Макдональд. — Наш компьютер справится с этим.

Уайт с Макдональдом поменялись местами. Оказавшись за столом директора, президент взглянул на экран, с которого к нему обратилось по-английски китайское лицо.

— Господин президент, моя страна со всем уважением требует прекратить беспорядки и публикацию провокационных сообщений, угрожающих иным миролюбивым народам.

— Можете повторить своему премьеру, — осторожно ответил Уайт, — что и нам крайне неприятны эти беспорядки, что мы надеемся вскоре справиться с ними, однако у нас нет таких механизмов контроля над массовой информацией, какими располагает он.

Китаец вежливо поклонился.

— Моя страна также требует, чтобы на Послание, полученное вами с Капеллы, вы не отвечали ни сейчас, ни в будущем.

— Благодарю вас, господин посол, — ответил Уайт, но не успел он повернуться к Макдональду, как место одного лица тут же заняло другое.

— Советский посол, — провозгласил Джон.

— Советский Союз весьма обеспокоен утаиванием этого Послания, — бесцеремонно заявил русский. — Я уполномочен сообщить, что мы также получили его и сейчас готовим ответ. Вскоре об этом будет сообщено.

Экран опустел.

— Конец, — сказал Уайт.

Экран погас.

Уайт положил ладони на стол. Это был солидный рабочий стол, а не какой-то монумент, как у него в Белом доме, и президент чувствовал, что мог бы тут работать. Сидя за столом Макдональда, он представлял, что они поменялись ролями и ч? о он теперь здесь шеф.

— Ни один человеческий язык, — продолжал Макдональд, словно его перебили на середине фразы, — не чужд так, как язык капеллан, ни одна человеческая вера не чужда так, как вера капеллан.

— Мне кажется, вы знали о русских и китайцах, — заметил Уайт.

— Родство по линии науки ближе, чем по месту рождения или языку.

— Откуда они узнали о Послании?

Макдональд развел руками.

— Слишком много людей знали об этом. Если бы я предполагал, что нам запретят сообщать это по обычным каналам, что возникнут какие-то проблемы с ответом, то не собирал бы столько людей в момент нашего триумфа. Но, как теперь ясно, невозможно было бы совершенно утаить эту информацию. Мы были не секретной программой, а научной лабораторией, обязанной делиться со всем миром. У нас даже бывали по обмену русские и китайские ученые. В конечный период…

— Никто не думал, что вам удастся… — вставил Уайт. Макдональд удивленно посмотрел на него. Впервые Уайт видел удивленного директора Программы.

— Тогда почему же нас финансировали? — спросил Макдональд.

— Я не знаю, зачем начали Программу, — сказал Уайт. — Я не углублялся в ее историю, да и не там нужно искать ответ. Подозреваю, что ответ очень напоминает прочие наши причины последних лет: это было нечто такое, чем ученые хотели заниматься, и никто не видел в этом ничего плохого. В конце концов мы ведь живем во времена благосостояния.

— Общественного благосостояния, — уточнил Макдональд.

— Благосостояния вообще, — отмахнулся Уайт. — Наша страна, как и другие, одни раньше, другие позже, реализует сознательную политику ликвидации нищеты и несправедливости.

— Задача правительства — «стремление ко всеобщему благосостоянию», — произнес Макдональд.

— Кроме того, это и цель политики. Нищета и несправедливость — это несчастья, которые можно терпеть в мире, обреченном на несчастья. Однако они становятся нетерпимы в технократизированном обществе, основанном на сотрудничестве, в котором насилие и беспорядки могут уничтожить не только город, но даже саму цивилизацию.

— Разумеется…

— Поэтому, сделав резкий поворот, мы поставили перед народом задачу ликвидации нищеты и выполнили эту задачу. Возникла стабильная общественная система, гарантирующая каждому определенный годовой доход и свободу заниматься примерно тем, что ему нравится, за исключением неконтролируемого размножения и нанесения вреда ближним.

Макдональд покивал.

— Это движение в сторону благосостояния — главное достижение последних десятилетий.

— Вот только мы уже не называем это благосостоянием. Это демократия, система, общественный порядок, принадлежащий людям. С чего вы взяли, что наука не является частью этой системы?

— Наука рождает перемены, — сказал Макдональд.

— Не рождает, если не добивается успехов, — ответил Уайт. — Или же добивается их в неких ограниченных областях, вроде Программы исследования космического пространства. Бог свидетель, Программа казалась нам совершенно безобидной. Разумеется, она должна была входить в программу благосостояния и расходование общественных средств на ее поддержание в течение стольких лет составляло долю ученых — чтобы им было чем заниматься и чтобы они ничего не испортили. Понимаете, едва ли не основной задачей любой власти является забота о постоянстве условий, подавление беспорядков и поддержание самой себя, а этого проще всего добиться, предоставив каждому возможность делать что ему угодно… лишь бы ничего не менялось. И не говорите мне, что вы об этом не догадывались и не использовали этого.

— Нет, — сказал Макдональд. — То есть… да. Пожалуй, да. Я знал, что если мы начнем причинять беспокойства, то получить деньги будет проще. Пожалуй, я понимал это, не признаваясь самому себе. Но сейчас вы хотите вообще ликвидировать нас.

— Но не сразу, — мягко заметил Уайт. — Начинайте постепенно сворачивать паруса, делайте вид, что готовите ответ. Ищите новые Послания, начните где-нибудь новую программу, чтобы чем-то заняться. Поработайте головой и придумайте, что надо делать.

Уайт знал, что война с нищетой еще не выиграна. Джон думал, что победа уже достигнута и можно сложить оружие, а это означало дезертирство. Именно так Уайт и назвал Джона — дезертиром.

Благосостояния мало. Слишком много черных удовлетворяются гарантированным годовым доходом и не желают или боятся выступать за что-то большее.

Их нужно обучить, ими нужно управлять, показать пример таких, как он сам, каким мог бы стать Джон, если бы занялся политикой. О, примеры бы нашлись, ведь есть черные ученые, черные врачи, черные художники, даже черные участники Программы. Но их слишком мало: цифры снова и снова говорили, что неравенство — это факт.

Он управлял кораблем страны благосостояния, но сомневался, что благосостоянием купит Джона.

Макдональд погрузился в раздумья, словно взвешивая что-то. «Может, он тоже думает поясницей, как Тэдди и я?» — подумал Уайт.

— Я прожил жизнь, стремясь к правде, — наконец сказал Макдональд, — и не могу теперь лгать.

Уайт вздохнул.

— Тогда нам придется подыскать того, кто может.

— Ничего не выйдет. Научная общественность ответит так же, как и любое притесняемое меньшинство.

— Нам нужен покой.

— В мире техники, — ответил Макдональд, — перемены неизбежны. Вам придется согласиться с тем, что покой — это умеренные перемены в определенных границах.

— Но перемены, которые несет в себе Послание, нельзя ни рассчитать, ни удержать в каких-то границах.

— Это потому, что вы не дали нам удержать их — не нравится мне это определение! — в определенных границах, не позволили передать людям нашу правду, объяснить ее так, чтобы они взглянули на это, как на приключение, на обещание, на дар разума, сознания или информации, а также еще не родившихся чувств… Кроме того, откуда вам знать, в чем будет нуждаться мир или наша страна через девяносто лет?

— Девяносто лет? — Уайт неуверенно рассмеялся. — Я не заглядываю дальше ближайших выборов. При чем здесь девяносто лет?

— Именно столько лет пройдет, прежде чем наш ответ достигнет Капеллы и вернется обратно, — сказал Макдональд. — Это я и имел в виду, говоря о наследстве для моего сына… и сына моего сына. Ведь еще до того, как наш ответ дойдет до Капеллы, нас обоих уже не будет в живых, господин президент. Большинство живущих сейчас людей будут в могиле, ваш сын станет пожилым человеком, а мой проживет половину жизни. Когда же мы вновь получим сообщение с Капеллы, буквально все живущие сейчас умрут. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для будущих поколений. Мы оставляем им в наследство, — мягко закончил Макдональд, — послание со звезд.

— Девяносто лет, — повторил Уайт. — Что же это за диалог?

— Как только люди все поймут, — уверенно продолжал Макдональд, — беспокойство исчезнет. Страх, гнев, ненависть, недоверие не живут долго. Вечен только покой, и покой вернется к обществу с неуловимым предчувствием чего-то приятного, ждущего нас в неопределенном будущем, как земля обетованная: не сейчас, не завтра, но когда-нибудь наверняка. А те, что угрожают покою, — от народов до индивидуумов — сознательно угрожают ясному, счастливому будущему и потому исчезнут.

Уайт еще раз окинул взглядом кабинет, небольшую суровую комнату, в которой некий человек работал двадцать лет, оставляя после себя совсем мало следов. «Возможно, — подумал он, — Макдональд оставил следы где-то еще: в людях, идеях, в Программе, в звездах». При этом Уайта непрерывно мучило беспокойство, шепчущее ему, что он не прав, мучила жалость ко всем и надежда, что это не потому, что он не интеллектуал, не потому его пугает эта идея, не потому он не может мыслить в категориях столетий…

— Я не могу рисковать, — сказал он. — Ответа не будет, а вы начинайте сворачивать Программу. Вы можете это сделать?

Президент встал, разговор был закончен.

Макдональд задумчиво поднялся.

— И ничто сказанное мной уже не изменит вашего решения?

Уайт покачал головой.

— Вы сказали все. Поверьте, вы сделали все, что в человеческих силах.

— Я знаю, какое наследство хочу оставить своему сыну, — сказал Макдональд. — А какое наследство хотите вы оставить своему?

Уайт печально посмотрел на него.

— Это нечестно. Я делаю то, что должен. А вы сделаете то, что должны?

Макдональд вздохнул. Уайт почти видел, как жизнь покидает его, и ему стало еще тоскливее.

— Дайте мне возможность самому управиться с этим, — сказал Макдональд. — Мы будем изучать Послание, угадывать его содержание. Постепенно я изменю направление прослушивания.

— Вы хотите пересидеть меня? — спросил Уайт. — Надеетесь, что с моим преемником будет легче?

— Наши масштабы времени сильно отличаются. Программа может и подождать.

— Я еще верю в перемены, — сказал Уайт, — но мой преемник не будет верить ни во что, а его преемник захочет вернуться к старому. — Он с сожалением пожал плечами и протянул руку на прощание, машинально защищая ее так, как научила его предвыборная кампания. — Но, возможно, ваше предложение — самое лучшее. Я согласен на надежду, на существование Программы и на работу ваших людей. Но не посылайте — я подтвержу это еще и письменно, хотя ваш компьютер все записал, — не высылайте ответа. У меня есть свои люди в Программе, и они получат точные инструкции.

Макдональд поколебался, потом пожал руку Уайта.

— Простите меня, — сказал он.

Уайт не знал, за что извиняется Макдональд. Может, за то, что вынужден надзирать за изменой Программе, или за то, что должен предать себя и идеалы своей страны. А может, он извинялся перед всем человечеством за то, что больше не получит посланий со звезд, или перед капелланами за то, что они не получат ответа на свое полное надежд Послание… Возможно, он извинялся за все это сразу.

— Однако, — сказал вдруг Уайт, — я не спросил вас, что бы вы ответили, если бы получили разрешение.

Протянув руку, Макдональд взял со своего стола последний лист бумаги и подал его Уайту.

— Это очень простая, очень очевидная… — антикриптограмма. Даже не очень оригинальная. Нечто подобное предлагал Бернард Оливер более пятидесяти лет назад. Это попытка сообщить капелланам-то же самое, что они сказали нам; кто мы, где живем, как называемся, как размножаемся, как мыслим…

Уайт посмотрел на листок.

— Вы держите его боком, — подсказал Макдональд. — Нам пришлось развернуть это в другую сторону для сохранения тех же размеров сетки.

Уайт повернул лист и несколько секунд смотрел на него. Потом рассмеялся.

— Что в этом смешного? — спросил Макдональд.

Смех Уайта оборвался так же внезапно, как и начался. Президент вытер глаза и нос платком.

— Простите, — извинился он. — Я смеялся не над ответом. Я не понимаю даже половины того, что тут есть, но это явно отец, мать и сын, то есть ребенок, и капеллане никогда в жизни не узнают, белые они или черные.

Что он скажет Джону, когда вернется в Вашингтон? Что велел великому человеку спрятать свое величие в карман и разрушить построенное? Он знал, как это подействует на Джона и на их отношения. С одной стороны, он провозглашал веру в дар руководства революцией, а с другой — отвергал подобный дар у других.

«Ты видишь только свое, — скажет Джон, — и слеп к тому, что видят другие».

И что он ему ответит? А если Джон прав? Что если роль предводителя революции кончилась и теперь ее тяжесть лежит на простом человеке? Если борьба идет сегодня за очередное возвышение великой личности, за очередное освобождение ее от общества? Что сказал ему Джон? Что он пытался забыть, но не мог?

«Политика умерла, отец, — сказал Джон. — Неужели ты не понимаешь? Как ты думаешь, почему тебе позволили стать президентом? Твой пост уже не имеет никакого значения!»

— Мак! Мак! — взывали динамики в углах кабинета.

— Слушаю, Олли, — отозвался Макдональд.

— Джон Уайт только что подсказал идею относительно Послания, — сказали динамики. — Я знаю, что ты занят, но, по-моему, это не должно ждать.

— Ничего страшного, — сказал Макдональд, вопросительно посмотрев на Уайта. — Мы как раз закончили.

Казалось, эти слова еще звучали в воздухе, когда в кабинете оказался плотный рыжеватый блондин средних лет. По пятам за ними следовал Джон.

— Ольсен, — сказал Макдональд, — это…

— Я знаю, — ответил блондин. — Господин президент, — он поклонился, на мгновение обуздав волну своего энтузиазма. — Это подходит, как последний фрагмент головоломки.

Уайт смотрел на сына. Джон был явно доволен и взволнован, однако не торопился говорить.

— Твоя идея? — недоверчиво спросил Уайт. — Правда твоя?

Джон кивнул.

— Да.

— Скажи им, — обратился Ольсен к Джону.

— Лучше ты, — ответил Джон.

Ольсен вновь повернулся к Макдональду.

— Символы двух солнц различны, верно? — быстро сказал он и не стал ждать ответа. — От солнца в правом углу отходит единичный знак, а внизу слева у солнца по два знака с каждого угла, как лучи. Слово слева вверху и слово внизу правее нижнего солнца предположительно означают «солнце».

— Да, — сказал Макдональд, переводя взгляд на Уайта, а затем вновь на Ольсена.

— А соседний символ снизу мы интерпретировали как «второе солнце», «большее солнце» или «более горячее солнце». Я как раз показывал его Джону, а он вдруг и говорит: «Может, это не просто описание. Может, это ответ на еще один вопрос. Может, они хотели передать нам, что с ними происходит. Может, это дальнее солнце усиливает мощь своего излучения, посылая больше тепла и, возможно, становясь Новой.

— Что это значит? — спросил Уайт.

Вопрос он адресовал всем, но смотрел только на Джона. Президент вдруг осознал, что в голосе его непонятно почему прозвучало беспокойство, и подумал, что преображение солнца на небе означает попрание основы основ и вызывает страх. Он попытался представить, что было бы на Земле, если бы Солнце стало светить все ярче, делаться все горячее. Что сделали бы тогда люди? Рассказали бы о себе иным разумным расам Вселенной или спрятали бы головы в песок?

— …что может объяснять шлемы, если это шлемы. — говорил Макдональд. — Может, они вынуждены носить их, а также защитные костюмы, когда выходят на поверхность. Для защиты от жары.

— Простите, — сказал Уайт. — Что вы сказали?

— Рост температуры дальнего солнца, — говорил Макдональд, — не должен причинять им особых хлопот. Но теперь и их солнце — солнце, вокруг которого кружит их планета-гигант, — тоже выказывает признаки превращения в Новую.

— Они погибнут, — сказал Уайт.

— Да, — подтвердил Макдональд.

Уайт вдруг осознал, что, Макдональд совершенно уверен в этом, как уверен мужчина по фамилии Ольсен, что Джон тоже не сомневается и вообще все они свято верят в это и оплакивают капеллан, словно те были их друзьями. А может, и были… Макдональд жил, ожидая их появления почти двадцать лет, и когда наконец нашел и понял, оказалось, что их ждет гибель.

— В Послании нет ни слова о попытке спасения. Шлем, если это шлем, убеждает в том, что они смирились с существующими условиями, — говорил Макдональд. — Космические корабли могли бы спасти хотя бы немногих, — продолжал он, — ибо, окруженные всеми этими спутниками планеты-гиганта, они наверняка развивали технику космических полетов, но в Послании не говорится ни о каких кораблях. Может, их философия требует смириться с судьбой…

— Они погибнут, — повторил Уайт.

— Это меняет дело, — сказал Джон. — Ты чувствуешь это, правда, отец?

— Мы не можем отправиться к ним так же, как они не могут прилететь к нам, — сказал Макдональд. — Мы не можем им помочь, но можем сообщить им, что они жили не напрасно, что их последнее усилие, направленное на установление связи, дало результат, что кто-то знает о них, кого-то они волнуют, кто-то желает им добра.

Он взял листок бумаги со стола, куда положил его Уайт, нашел толстый фломастер и над головой ребенка дорисовал голову и плечи капелланина, рука об руку с людьми.

Глядя на рисунок, Уайт задавал себе вопрос и чувствовал поясницей, каким должен быть ответ. Общественное мнение примет это Послание, люди обрадуются ответу, такой контакт расширит горизонты их воображения и разума, сблизит людей еще больше, добавит им смелости и веры в себя.

— Да, — сказал он. — Отправляйте ответ.

Позднее, стоя с Джоном перед выходом из здания, он понял, что Джон нарочно тянет с отъездом.

— В чем дело, сын? — спросил он.

— Я бы хотел остаться здесь на какое-то время, — сказал Джон. — Хотел бы понять, что нужно сделать, чтобы навсегда остаться в Программе, чтобы пригодиться для чего-то. — Он поколебался и добавил: — Если ты согласен, папа.

Холодная рука стиснула грудь Уайта, а потом исчезла, как тающий лед.

— Конечно, сынок, — сказал он, — если ты хочешь.

Через мгновение Джона уже не было рядом с ним, а Уайт устремил взгляд туда, где на фоне ночного неба медленно вращалась чаша радиотелескопа, словно прожектор, готовый вспыхнуть, пронзить ночь светом и пробиться к звездам.

Вскоре ответ на Послание с этих звезд волна за волной начнет свой долгий путь к далекой планете. А если не с этой антенны, то с какой-нибудь другой. Он представил себя свидетелем отправки первой волны и попытался добиться от своей поясницы ответа, верно ли поступил, однако уверенности не было. Уайт надеялся, что сделал все хорошо — хорошо для Джона, для черных соплеменников, хорошо для своей страны, для нынешнего и будущего человечества, хорошо для разумной жизни всегда и везде…

Взгляд его уходил все дальше в бесконечность, где жили иные существа, невероятно отличные от него, и ему казалось, что они говорят: «Браво, Эндрю Уайт».

РАБОТА КОМПЬЮТЕРА