Сквозь время

ЗА 20 МИНУТ ДО СТАРТА

“Они знают только свой бизнес. Ничего другого у них нет за душой, Интересы общества, человечества — для них книга за семью печатями”.

Джек Лондон, Железная пята.

Что? Вы говорите — рассказать? Нет, не могу. Это — служебная тайна. А если вас интересует история Джона Олдена, чемпиона Олдена, возьмите газеты. Вот. Пожалуйста: “Джон Олден, человек-рыба”… “Джон Олден, человек с жабрами…” С жабрами!.. Вы говорите — ложь? Конечно, ложь. Но в сыскном бюро “Чемберс и Барримор” секретов не разглашают. Надежнейшая фирма — запомните это! Основана в 1872 году. Лучшие отзывы. Безупречное обслуживание. Полная тайна. Адрес — Четырнадцатое авеню, 23.

А история Джона Олдена… Бросьте газету- это вранье, бессовестное вранье. Я вам кое-что расскажу. Но — никому ни слова. Надеюсь, вы понимаете?

Это было в прошлую пятницу. Паршивый день — пятница. Никогда не начинайте дел в пятницу. Но меня вызвали — и я не мог отказаться. Меня вызвал сам Барримор, вы понимаете — сам Барримор, он у нас всем заправляет.

Что? Вы не знаете Барримора? Морда бульдога на туловище буйвола — вот это и есть Барримор. Он весит двести девяносто фунтов. И ни капли жира, только мускулы.

Когда я учился в Корнелле, на медицинском факультете, нам вдалбливали, что у каждого человека размер сердца соответствует размеру кулака. Вранье! Учебники врут — это вам говорю я, лучший детектив частного сыскного бюро “Чемберс и Барримор”, Четырнадцатое авеню, 23. Судя по кулакам, у Барримора такое огромное сердце, что его хватило бы на пятерых. Но учебники врут — у Барримора вообще нет сердца. Он не волнуется, не радуется, не грустит. Он делает доллары. Но как делает! Гениально!

Вы — клиент. Вы входите в кабинет Барримора. И видите: на стене развешаны карты, полуприкрытые занавесками. Один только взгляд на стены — и вы сразу начинаете ощущать атмосферу таинственности. Барримору это стоит шесть долларов сорок центов: пять долларов занавески, доллар сорок центов — карты Нью-Йорка, они продаются в любом магазине. А клиенту эта атмосфера таинственности обойдется в сотни долларов…

Но это еще пустяки. Рядом с Барримором — панель. Барримор слушает клиента и поглядывает, как на панели вспыхивают цветные лампочки (это дьявольски действует на клиентов). И вдруг Барримор вскакивает, впивается взглядом в красную лампочку, хватает микрофон и рычит что-нибудь в таком духе: “Стреляйте, черт побери, закон на нашей стороне!..” И тут же с любезной улыбкой, бархатным голосом говорит клиенту: “Продолжайте, пожалуйста”. Лампочки, микрофон — это все блеф, подделка. Но клиент проникается почтением к Барримору. Трепетным почтением!

Потом — это последний аккорд — в дверь без стука вваливается Роджерс. На голове у него окровавленная повязка, одна рука на перевязи, в другой — кольт тридцать шестого калибра. Роджерс тихо говорит: “Задание выполнено, шеф!” Он когда-то служил в театре, этот Роджерс: у него здорово получается. Клиент смотрит, затаив дыхание. А Барримор, великий Барримор выходит из-за стола, медленно идет к Роджерсу и тоже очень тихо, очень торжественно говорит: “Вы молодец, агент номер сто три. Вы свято выполнили свой долг. Идите”.

Представляете, что после этого происходит с кошельком клиента? Вот что такое Барримор!

Итак, в пятницу (это паршивый день) меня вызвали к Барримору. Стук в дверь, рев: “Войдите” — и я вхожу в кабинет. У Барримора — клиент, тощий, как египетская мумия, шикарно одетый, с бриллиантовым перстнем. Я останавливаюсь в дверях. Барримор говорит клиенту: “Знакомьтесь, мистер Хэзлит, это наш выдающийся сотрудник, доктор медицины Уильям Эзертон”.

Разумеется, это наглая ложь. Меня выгнали с медицинского факультета за неуплату очередного взноса, и я такой же доктор медицины, как вы индийский факир. Но раз Барримор сказал: “Доктор” — значит, я доктор.

Эта мумия Хэзлит привстает, протягивает мне свою высушенную лапку и скрипит: “Очень рад, доктор”. Так скрипит несмазанная дверь. Я улыбаюсь — с достоинством, черт побери, раз я доктор! — и усаживаюсь в кресло.

“Вы, конечно, знаете Джона Олдена, док?” — спрашивает Барримор. “Еще бы”, — отвечаю я, хотя понятия не имею об этом Олдене. “Но мы все-таки попросим мистера Хэзлита снова объяснить дело. Для системы. Вы не возражаете, док?” Я не возражаю.

И Хэзлит объясняет. Его голос скрипит, скрипит… Противный голос. А маленькие бесцветные глаза бегают по кабинету, и, когда они останавливаются на мне, у меня такое ощущение, словно прикоснулась лягушка — холодная, скользкая…

Мистер Хэзлит — импрессарио Джима Фелпса — экс-чемпиона мира по нырянию. Мистеру Хэзлиту грозят колоссальные убытки: появился новый ныряльщик, некий Джон Олден — да будет он трижды проклят! — и побил все рекорды Фелпса. Этот Олден может торчать под водой сколько угодно — здесь какая-то тайна.

— У Олдена импрессарио Бартлет, — скрипит мистер Хэзлит. — Это старый бандит, я его хорошо знаю. Они применяют доппинг. Без доппинга Олден не продержится под водой и минуты — он совсем посредственный ныряльщик. Новичок. Нужно узнать, какой доппинг они применяют. Я готов заплатить…

Тут Барримор вскакивает, хватает микрофон и рычит: “Продолжайте преследование! Во имя всего святого, продолжайте преследование!” И оборачивается ко мне: “Как вы думаете, док, не пора ли стрелять?” Я отвечаю совершенно серьезно: “Пора, мистер Барримор, ведь закон на нашей стороне”. Барримор рявкает в микрофон: “Стреляйте! Закон на нашей стороне!”…

Вся эта интермедия заняла полминуты, но теперь мистер Хэзлит был действительно готов. У него тряслись лапки, но он безропотно подписал авансовый чек на три тысячи.

Вы говорите — Барримор жулик? Нет. Просто он делает свой бизнес. Эти штучки с клиентами не мешают ему честно выполнять порученное дело. Если Барримор получил деньги — он из кожи вылезет, но сделает все точно и в срок.

Так было и в тот раз. Вы, наверное, ожидаете услышать о переодеваниях, погонях, перестрелках… Ерунда! Никаких погонь, никаких переодеваний, никаких перестрелок. Так мог кустарничать Шерлок Холмс. Запомните, здесь у нас сыскное дело — это развитая промышленность. Размах, расчет, точность! И никакой романтики. Она не нужна. Есть ключ, который открывает все тайны, — деньги.

Да, так было и в тот раз. За два дня мы собрали уйму сведений о Джоне Олдене. У Барримора всюду есть свои люди — разносчики газет, репортеры, официанты, полицейские, шоферы такси, продавцы, чиновники…

И вот что мы узнали. Олден учился в технологическом институте, играл в студенческой футбольной команде и — заметьте! — никогда раньше не участвовал в соревнованиях по плаванию. Потом его выставили из института (черт побери, мне это знакомо!). Он приехал в наш город устраиваться на работу. Здесь его и нашел импрессарио Бартлет. И тут происходит чудо. Никому неизвестный парень устанавливает мировой рекорд по дальности ныряния — 82 метра. На три метра дальше Фелпса, непобедимого Фелпса! Через месяц Олден бьет собственный рекорд, результат — 86 метров. Потом — 88 метров… Затем новый рекорд: Олден просидел под водой семь с половиной минут. Сенсация! Сенсация!

Да, сенсация… А вы знаете, что это такое — сенсация? Бартлет загребал тысячи, десятки тысяч. А Олден — у них был контракт — триста долларов в месяц. И с каждого рекорда еще сто долларов. Представляете?

Нет, вы ничего не представляете. Но я медик — пусть недоучившийся медик, — и я вам объясню.

Человек может не дышать минуту, две минуты. Француз Пуликен просидел под водой шесть минут — и умер, когда его вытащили. Это адское дело — соревнования на длительность пребывания под водой. Вы не дышите, но ваше сердце гонит кровь, гонит, гонит, и она отдает кислород и насыщается углекислотой. Концентрация углекислоты увеличивается, дыхательный центр в мозгу бьет тревогу, командует вам — дышите, дышите! Но вы терпите, вы корчитесь в судорогах, вы до крови кусаете губы, но терпите. Терпите. Повешенный погибает почти мгновенно, а ваша казнь растягивается до бесконечности. Одно движение — и вы можете вдохнуть чистый воздух. Но вы терпите, чтобы побить рекорд. В глазах плывут красные круги, бешено стучит кровь в висках, удушье сжимает горло и давит, давит… А вы должны угадать мгновение: несколько секунд раньше — и вы не побьете рекорд, несколько секунд позже — и из воды вытащат безжизненный труп…

Вот что такое соревнования на длительность ныряния. А на дальность… ну, это то же самое, только вдобавок вы еще должны плыть.

И за это Бартлет платил Олдену по сто долларов. Теперь вы понимаете?

Говорят, в некоторых странах такие соревнования запрещены. Я бы поставил памятник человеку, издавшему такой закон. Но у нас, как известно, свобода. У нас свободный предприниматель может устраивать какие угодно соревнования. И кто мог запретить Бартлету выжимать деньги из этого парня?

Так вот, слушайте. Ныряльщики прибегают ко всяким уловкам. Есть уловки дозволенные и недозволенные. В воздухе около двадцати одного процента кислорода, остальное — азот. А в легких кислорода всего семнадцать процентов. Наши легкие похожи на плохо проветриваемую комнату, с каждым вдохом мы обновляем только одну девятую легочного воздуха. Отсюда и берется эта разница в четыре процента. Четыре процента — чертовски много для ныряльщика. Поэтому перед стартом ныряльщик проделывает серию глубоких вдохов и выдохов, вентилирует легкие. Это называется гипервентиляцией. Правила соревнований разрешают гипервентиляцию. Это, так сказать, дозволенная уловка. Но кое-кто додумался заменять гипервентиляцию оксивентиляцией. “Окси” — значит “кислород”. Оксивентиляция — вдыхание чистого кислорода. Берется кислородная подушка — и человек глубоко вдыхает и выдыхает кислород. Легкие наполняются стопроцентным кислородом. В результате наступает состояние, при котором человеку не хочется дышать, дыхательный центр как бы выключается. Медики называют такое состояние “апноэ”. Иногда “апноэ” продолжается десять — пятнадцать минут, представляете, что это может дать ныряльщику?..

Так вот, оксивентиляция — уловка недозволенная. Правила соревнований требуют, чтобы ныряльщик за пятнадцать минут до старта был на месте. Никаких отлучек!

Этот парень, Олден, не прибегал к оксивентиляции. За четверть часа до старта он стоял у всех на виду, разговаривал, смеялся — нет, тут не было никакой оксивентиляции. В эти пятнадцать минут до старта к нему не мог бы придраться даже самый придирчивый судья! Но пятью минутами раньше он удалялся в свою раздевалку с тренером и доктором Фрадье. И никого из посторонних туда не пускали. Бартлет говорил репортерам: “Нельзя. Последний инструктаж и осмотр”. Это длилось всего пять минут. И так — перед каждым соревнованием.

Изучая материал, собранный агентами Барримора, я сразу отметил это обстоятельство. Бартлет старался каждый шаг Олдена использовать для рекламы, и только эти пять минут он скрывал от репортеров, от зрителей, от всех.

И еще одно обстоятельство. Доктор Фрадье всегда приходил на соревнования с небольшим чемоданчиком из крокодиловой кожи. При бассейнах есть медицинские пункты — зачем, казалось бы, доктору приходить с чемоданчиком? И зачем импрессарио Бартлет платит доктору по четыреста долларов в месяц — больше, чем Олдену?

В общем, я доложил Барримору о своих выводах. “Слушайте, Эзертон, — сказал мне Барримор. — Завтра соревнования. Наш клиент требует, чтобы тайна была раскрыта сегодня. Даю вам два часа. Он так и сказал: “Два часа”.

Что можно сделать за два часа? Пять лет я работаю в бюро “Чемберс и Барримор”, я провел шестьдесят четыре дела, сам Барримор считает меня лучшим детективом… Но два часа — это немыслимо! Есть предел человеческим возможностям. Так я и заявил Барримору.

Он молча смотрел на меня своими маленькими глазками. Клянусь вам — это было страшно! Они ничего не выражали, эти глазки. Такой взгляд бывает у бульдога — и вы не знаете, собирается ли он вцепиться мертвой хваткой или вообще не замечает вас.

Барримор долго молчал. Потом он откинулся на спинку кресла, и я понял — гроза миновала. “Вы болван, Эзертон, — сказал мне Барримор. — Вы ничему не научились за пять лет. Но я вам покажу, как надо работать. Идемте”.

Через минуту машина Барримора мчала нас к доктору Фрадье. “Посмотрите, Эзертон, который час”, — сказал Барримор. Я посмотрел: было без четверти одиннадцать. “Через полчаса все будет кончено!”. Я промолчал. Впервые за пять лет я не поверил Барримору. Я знал — он способен на все. Но на этот раз я ему не поверил.

Доктора Фрадье мы застали в кабинете, это были приемные часы. Нас встретила горничная и провела к доктору. Мы прошли пустую, очень скромно, я бы сказал — бедно обставленную приемную, и Барримор открыл дверь в кабинет. Доктор Фрадье шел нам навстречу.

Едва взглянув на него, я подумал: “Да, на этот раз Барримор получит отпор”. У доктора было розовое, очень доброе, очень усталое лицо. Такими бывают доктора в детских сказках. Таким я когда-то мечтал стать.

“Слушайте, док, — сразу же сказал Барримор. — У нас к вам дело. Выгодное дело. Посмотрите-ка эту бумажку”. И он протянул ему листок с собранными мною сведениями.

Вы знаете, за пять лет работы я многое видел. Такое видел, что не приведи господь вспомнить на старости лет… Но лицо доктора — этого нельзя забыть. Оно стало серым, глаза налились кровью, рот судорожно, как в припадке астмы, глотал воздух.

“Слушайте, док, — бархатным голосом продолжал Барримор. — У вас куча долгов, у вас нет пациентов. Ваши родители разорены, и гроши, которые вам платит Бартлет, это капля в море”. Доктор положил листок на стол. Я видел- рука доктора дрожала. “Что вам надо?” — прохрипел он. “Только одну небольшую услугу, — ласково сказал Барримор. — Расскажите нам, что применяет Олден. И за это — четыре тысячи долларов. Тут же”.

И тогда доктор Фрадье указал нам на дверь. Он был бледен, этот доктор, у него дрожали руки, прерывался голос. Но он указал нам на дверь. Я торжествовал!

Но Барримор только рассмеялся. Рассмеялся, бесцеремонно придвинул стул, сел и выложил на стол пачку долларов. Новеньких, сверкающих радужными красками долларов. “Здесь пять тысяч, док”, — сказал он. “Вон! — закричал доктор. — Убирайтесь вон!”

Барримор покачал головой: “Будьте деловым человеком, док”, — и достал еще одну пачку. “Теперь здесь семь тысяч, — он говорил своим страшным бархатным голосом. — Семь тысяч, доктор Фрадье. Это ваши долги, это долги вашего отца, это реклама, без которой пациентов никогда не будет”.

Фрадье старался не смотреть на деньги. Я видел — он боится взглянуть на стол. И я понял: Барримор победил.

Доктор отбежал к окну, повернулся к нам спиной. А Барримор ласково говорил: “Я ценю ваши чувства, уважаемый док. И вот вам доказательство. Я добавляю еще одну тысячу.

Он шелестел новенькими банкнотами, и от этого шелеста Фрадье дрожал, как в лихорадке. Вы знаете, что такое шелест новеньких долларов? Если в аду есть музыка, она на девяносто процентов состоит из этого дьявольского шелеста. Он совсем тихий, еле слышный, но он заглушает все — и голос совести, и голос разума, и голос долга… Есть что-то змеиное в этом шелесте.

Барримор шелестел долларами, и плечи доктора опускались, спина сгибалась, словно этот проклятый шелест был непосильной ношей. И тогда Барримор спокойно сказал: “Соглашайтесь, доктор. Я добавляю еще пять тысяч”.

Фрадье обернулся. Его трудно было узнать. За эти минуты он постарел на двадцать лет, на целую вечность. “Хорошо, — сказал он каким-то мертвым голосом. — Я согласен”.

“Превосходно, док! — рявкнул Барримор. — Выкладывайте начистоту. И не вздумайте что-нибудь скрыть. Мой спутник — медик”.

Фрадье говорил, как во сне. Мне кажется, что он еще не совсем осознал, что произошло. И эти банкноты на столе… Он не мог не смотреть на них…

Но все было просто, так просто, что я понял с первых же слов. Остальное касалось деталей.

Вы не медик, поэтому я объясню вам в общих чертах. Когда человек болен туберкулезом и легкие поражены, возникает чувство удушья. Чем можно помочь? В наших клиниках применяют кислородные подушки. Но за границей нашли другой, лучший способ. Больному делают переливание крови. Кровь при этом берут не обычную, а с добавлением перекиси водорода. Понимаете, что получается? Перекись содержит много кислорода. В организме этот кислород постепенно выделяется. И пока идет процесс выделения, кровь в избытке насыщена кислородом.

Фрадье знал о работах зарубежных ученых. И когда однажды импрессарио Бартлет спросил его, нет ли какого-нибудь доппинга для ныряльщиков, Фрадье сказал: “Есть”. Бартлет дал деньги на опыты, нужно было подобрать такой замедлитель, чтобы перекись начинала выделять кислород не сразу, а минут через двадцать после введения в организм. Потом Бартлет разыскал Олдена… И это все.

Мы ушли, а доктор Фрадье, ссутулившись, сидел за столом. Перед ним лежали банкноты, радужные, новенькие банкноты…

“Ну, Эзертон, посмотрите на часы”, — сказал мне Барримор. Я посмотрел: прошло всего I семнадцать минут. Семнадцать минут, пачка долларов — и человек совершил предательство!

В бюро нас ожидал Хэзлит. Мы заперлись в кабинете Барримора, и я все изложил Хэзлиту. Он долго смотрел на меня своим липким взглядом. Потом спросил: “Скажите, доктор, а если увеличить концентрацию этой… перекиси водорода?” Я объяснил, что это очень опасно. Выделившийся кислород, если его будет много, вспенит кровь, закупорит кровеносные сосуды. Наступит паралич. Концентрация перекиси не должна превышать определенного предела — об атом сказал Фрадье. “Та-ак, — протянул Хэзлит и скользнул по мне своим лягушечьим взглядом. — Та-ак. Значит, паралич… У меня больше вопросов нет”. Барримор посмотрел на него, засопел, кашлянул и сказал мне: “Ну, на сегодня вы свободны, Эзертон. Вы хорошо поработали. Можете получить у кассира двести долларов. Идите”.

Двести долларов — это тоже блеф, широкий жест перед клиентом. У нас все знают: названную Барримором цифру нужно уменьшить в десять раз. Я получил двадцать долларов. А Хэзлит просидел у Барримора еще четыре часа. Я это точно знаю. И еще я знаю — они посылали машину за доктором Фрадье.

Ну, а на следующий день были соревнования. Я не мог не пойти в бассейн Феникс-парка. И я пошел.

Вы читали в газетах отчеты об этих соревнованиях. Поверьте, на этот раз газетчики не врали. Они просто не понимали, что произошло. Но я догадывался с самого начала. Расчет Барримора и Хэзлита был прост. Все ставили на Олдена пять против одного, десять против одного… Никто не сомневался, что Олден побьет Фелпса. Ведь Олден был чемпион, абсолютный чемпион!

Я пришел за час до начала и видел, как люди Барримора заключили пари. Это был грабеж среди белого дня. В публике только я один знал, что на этот раз Фелпс тоже получит изрядную дозу доппинга. Все ставили на Олдена — и агенты Барримора быстро делали свое дело.

Да, спортивный мир давно не видел такой колоссальной аферы. Барримор ничем не рисковал. Победа Фелпса была обеспечена, и эта победа приносила Барримору, по самым скромным подсчетам, тысяч полтораста.

Олдена и Фелпса осаждали репортеры. Трое других ныряльщиков стояли в стороне — они никого не интересовали…

Вы знаете, был момент, когда я позавидовал этим ребятам — Олдену, Фелпсу, другим ныряльщикам. Молодость, сила, здоровье, красота человеческого тела — разве не это главное в спорте? Я много лет не бывал на соревнованиях, может быть, поэтому я на мгновение забыл о Барриморе, о Хэзлите, о всей закулисной грязи. Яркие огни, нарядная публика, грохот оркестра, молодые ребята, весело болтающие с репортерами… Да, на какое-то мгновение я невольно поддался внешнему очарованию.

Но ровно за двадцать минут до старта Олден и Фелпс ушли. Ушли со своими тренерами и врачами. Публика одобрительно свистела… Но я — то знал, в чем дело! У меня было такое чувство, словно погас свет. Я ничего не видел и ничего не слышал. Меня охватило какое-то оцепенение. Казалось, что именно мне — вот в этот миг! — вводят перекись водорода, и я чувствовал, как бешено стучит сердце, как лихорадочная дрожь охватывает тело…

Да, я пять лет прослужил у Барримора и не думал, что нервы могут так сдать.

Через несколько минут Олден и Фелпс снова появились. Зрители встретили их восторженным ревом. А я видел — радость, молодость, сила уже не светятся в глазах ныряльщиков. Они шли какой-то скованной походкой, рассеянно улыбались. Впечатление было такое, как будто они прислушивались к тому, что происходило внутри них.

Бесконечно долго тянулось время. Прошла целая вечность, пока раздалась команда: “Приготовиться!” И сразу наступила тишина. Судья поднял пистолет. Черт возьми, я волновался так, как будто не знал, чем все это кончится!.. Впрочем, я действительно не знал всего. Клянусь вам — всего я не знал!

Выстрел — и ныряльщики бросились в воду. Олден сразу же отстал. Он плыл хуже других. Но при соревнованиях на дальность ныряния это не имеет значения, здесь дело не в скорости. А Фелпс шел великолепно. Он плыл стилем “торпеда” руки вытянуты, ноги работают, как при кроле. Он словно ввинчивался в воду — размеренно, ритмично и в то же время стремительно.

Олден плыл брассом — спокойными, неторопливыми движениями, — как человек, которому незачем спешить. Это действовало на публику.

На третьей двадцатипятиметровке трое ныряльщиков выскочили из воды. Они не проплыли семидесяти метров. Зрители не обратили на это внимания: фаворитом был Олден, из-за него они пришли сюда. Они ставили на Олдена, а старая поговорка не зря гласит: “Сердца зрителей там, где их кошельки”.

Но когда Фелпс первым прошел семьдесят пять метров, в бассейне наступила тишина. Это было совершенно невероятно — тишина во время соревнований. Все сидели молча, и никто ничего не понимал. Фелпс, который раньше не мог соперничать с Олденом, сейчас прошел — первым! — семьдесят пять метров. Его сильное тело ввинчивалось в воду, и он плыл, плыл, плыл…

И вот тогда я увидел, что с Олденом плохо. Его дорожка была крайней, а я сидел во втором ряду и все видел. Олден еще плыл, но движения его стали резкими, угловатыми, судорожными… В наступившей тишине чей-то хриплый голос крикнул: “Олден, нажми!”

В этой тишине я вдруг явственно услышал скрипящий голос Хэзлита: “Скажите, доктор, а если увеличить концентрацию этой… перекиси водорода?”

Ну, вот и весь рассказ. Вы знаете из газет, что произошло дальше. Фелпс проплыл девяносто два метра и установил новый рекорд. А Олден на семьдесят пятом метре пошел на дно. В газетах пишут: “Смерть от асфиксий” — это значит смерть от удушья. Да, так написано в газетах.

Но стоит мне закрыть глаза, и я вижу холодный взгляд импрессарио Хэзлита и слышу его страшный, скрипящий голос: “Скажите, доктор, а если увеличить концентрацию этой… перекиси водорода?”.