Сквозь время

АЛМАЗ В 20 000 КАРАТОВ

Представьте себе, что вы получили посылку, самую обыкновенную посылку. Представьте себе далее, что вы открываете эту посылку — разумеется, без особого интереса и обнаруживаете… ну, скажем, слиток золота! Немыслимо? Невероятно? Однако именно такой случай произошел со мной летом 196… года.

В один из знойных июльских дней изнывающий от жары работник почтового отделения вручил мне небольшой фанерный ящик. Я расписалась на корешке квитанции, мы перекинулись несколькими фразами, и я пошла.

По виду это была самая обыкновенная посылка — сургучные печати, выведенный химическим карандашом адрес, в правом верхнем углу надпись: “Оценено в 50 рублей”. Но одна деталь заставила меня насторожиться: обратный адрес и фамилия отправителя были вымышленными. Точнее — взятыми из моего рассказа “Алмаз”. В этом рассказе инженер Николай Ильич Лоскутов изобрел промышленный способ производства крупных алмазов. Рассказ заканчивался описанием нового города на Урале — Алмазогорска. Понятно, ни Алмазогорска, ни Лоскутова с его изобретением в действительности не существовало.

Рассказ напечатали в одном из московских журналов, прошло три года и вдруг… И вдруг прибыла эта посылка, отправленная инженером Н.И.Лоскутовым из Алмазогорска.

Я решила, что это чья-то шутка. Литературным героям не полагается отправлять посылки автору. Я поддела перочинным ножом фанерную крышку, сняла ее. В ящике лежало что-то, аккуратно прикрытое толстым слоем ваты.

И вот тогда, увидев вату, я почему-то решила, что в посылке должен быть алмаз. Искусственный алмаз, полученный инженером Лоскутовым. Не знаю, почему мне пришла в голову эта совершенно невероятная мысль. Но именно так я думала, вынимая тщательно уложенную вату. И когда был снят последний слой…

Да, в ящике лежал алмаз.

В грубом фанерном ящике, оцененном инженером Н.И.Лоскутовым в пятьдесят рублей, оказался огромный розоватый алмаз. Признаюсь, впечатление было ошеломляющим. Я потеряла ощущение реальности. Мне казалось, что все это происходит во сне. Я вынимала алмаз из ящика и укладывала обратно, ходила из угла в угол, вновь и вновь перечитывала обратный адрес на посылке…

Сейчас, когда история с розовым алмазом ушла в прошлое, я могу спокойно описать этот крупный, необыкновенный камень овальной, вытянутой формы. Он напоминал небольшой булыжник и весил килограмма четыре. Цвет алмаза, как я говорила, был розоватым, но это очень приблизительное определение. В зависимости от освещения и угла падения света, цвет менялся. Он был слабо розовым в ярких солнечных лучах и почти кроваво-красным в полумраке. Стоило слегка повернуть алмаз, и в нем сейчас же вспыхивало множество алых искорок. Еще поворот — едва заметный, — и рядом с алыми искрами зажигались фиолетовые, сиреневые, зеленые… Камень светился, отбрасывая узкие снопы лучей, переливаясь тончайшими оттенками розового и красного. В глубине алмаза были видны какие-то небольшие черные точки. Скрытые в толще камня, они не портили его почти фантастической красоты…

Прошло, наверное, часа два, прежде чем я поняла, что нужно действовать. Я решила отнести алмаз в редакцию журнала, который три года назад опубликовал рассказ об инженере Лоскутове. Но сначала следовало убедиться, что розоватый камень — действительно алмаз. И я пошла к знакомому ювелиру.

Он был глубокий старик, этот ювелир. За полвека работы через его руки прошли тысячи бриллиантов — больших и малых. Он любил и понимал камни. Как все старые мастера, он был немного философом. Однажды, подбирая камни для кольца, он сказал мне: “Хороший человек похож на алмаз — чистый, твердый, красивый”. Я знала ювелира давно — еще с тех пор, как девчонкой принесла ему чинить дешевые сережки. Старик всегда был спокоен и чуть-чуть насмешлив. Я не помню, чтобы он когда-нибудь волновался.

Зная это, я без опасений поставила на его рабочий столик посылку инженера Лоскутова. И тогда произошло то, чего я совершенно не ожидала. Старый ювелир, не спеша надел пенсне, придвинул к себе фанерный ящик, поднял вату, взял в руки розовый камень… и вдруг, побледнев, бессильно откинулся на спинку кресла. Алмаз упал в ящик.

Я бросилась к графину, налила стакан воды. Старик достал из жилетного кармана пробирку, медленно — у него дрожали руки — вынул белую таблетку.

Минут пять он сидел молча, неподвижно — очень старый, нахохлившийся, даже в этот жаркий день одетый в теплую куртку и поэтому похожий на большую птицу. Потом снова вынул алмаз и положил его на стекло своего рабочего столика.

Очень осторожно, стараясь не волновать старика, я рассказала все. Он слушал, не оборачиваясь. Он смотрел на алмаз.

— Вы можете не сомневаться, — сказал он наконец каким-то странным, приглушенным голосом. — Это настоящий алмаз. В нем не меньше двадцати тысяч каратов. После огранки останется тысяч пятнадцать. Да… “Куллинан”, самый крупный из известных до сих пор алмазов, имеет всего три тысячи каратов. “Эксцельсиор” — около тысячи. “Президент Варгас” и “Джонкер” — по семьсот. Да… Знаменитый алмаз “Орлов” — это меньше двухсот каратов, “Шах” — меньше ста… Ваш камень по сравнению с ними — гигант. Правда, он не абсолютно чист, да, да, но эти черные точки, пожалуй, не портят его. Нет, не портят.

Старик опустил шторы, включил лампу и поднес ее к алмазу. Мгновенно вспыхнули, заискрились бесчисленные алые звездочки. Казалось, внутри алмаза возникло пламя и рванулось, разбрасывая бесчисленные искры… Старый ювелир весь ушел в созерцание камня.

— Великий “Куллинан”, — произнес он после долгого молчания, — оценен в девять миллионов фунтов стерлингов. А этот камень стоит полмиллиарда. Да, полмиллиарда. Впрочем, если не ошибаюсь, на посылке указано пятьдесят рублей? Так вот, настоящая его цена — пятьдесят рублей.

— Почему? — удивилась я.

Старик неторопливо снял пенсне, вытер платком глаза и, хитровато прищурившись, сказал:

— Между прочим, я читал ваш рассказ. Да, читал. Там, в тумбочке, лежит этот журнал. Я думал, что вы ошиблись. Да, я так думал. Но этот… как его… инженер Лоскутов научился получать алмазы. Ваш алмаз — настоящий, но искусственный. Понимаете?

Когда я вышла от ювелира, был вечер. Идти в редакцию уже не имело смысла. Я поехала домой.

Мне казалось, что в такой необыкновенный день все было возможно, и я поэтому не очень удивилась, увидев на лестничной площадке, у дверей своей квартиры, незнакомого человека в белом, тщательно выутюженном шерстяном костюме.

— Вы ко мне? — спросила я.

Он круто обернулся. Лицо его, красное от загара, с широко расставленными глазами и белой полоской шрама над левой бровью, выражало удивление.

— Я хотел видеть товарища Каждана, — сказал он.

Взгляд его остановился на фанерном ящике:

— Что это? Посылка у вас?

— Да, конечно. Моя фамилия — Каждан.

Кажется, он покраснел. Под загаром это было почти не заметно, но я почувствовала по глазам и голосу.

— Простите… — смущенно произнес он. — Каждан — такая фамилия… Я ожидал увидеть убеленного сединами писателя… Выходит, это вы написали рассказ?

— Выходит так. А вы… инженер Лоскутов?

Он рассмеялся.

— Нет. Я инженер Флеровский. Олег Павлович Флеровский. Если разрешите, я все объясню…

Это было довольно странное занятие — сидеть и слушать человека, так сказать, придуманного тобой. Правда, выдуманный Лоскутов и настоящий Флеровский не очень походили друг на друга. Вместо невысокого, пожилого, немного медлительного Лоскутова передо мной, откинувшись на спинку кресла и крепко сжав руками подлокотники, сидел очень высокий, худощавый человек, лет тридцати пяти, необыкновенно подвижный и энергичный. Он схватывал мысль собеседника на полуслове, без особого стеснения перебивал, говорил быстро, отрывисто, без лишних слов. Прямой взгляд широко расставленных голубых глаз, резкие жесты, властные интонации голоса — все свидетельствовало о большой уверенности в себе. В первый момент, признаюсь, мне это не очень понравилось. Но очень скоро я увидела: его безоговорочная уверенность относится только к таким вещам, которые Флеровский действительно хорошо знает. Во всем остальном он легко уступал, охотно признавал свои ошибки, жадно прислушивался к тому, что говорил собеседник.

Скажу откровенно: Флеровский оказался ярче, интереснее и, если так можно выразиться, масштабнее выдуманного Лоскутова. Для писателя это было не очень веселое открытие…

— Моя специальность — химическая технология, — говорил Флеровский. — Более точно — сверхвысокие давления в химии. Может быть, поэтому ваш рассказ особенно заинтересовал меня. Я сразу увидел, что вы слабо, да, очень слабо разбираетесь в проблеме сверхвысоких давлений. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так. Вы выдвинули идею создания больших давлений методом взрыва. Вам казалось, что это — дело будущего. Но лет за пять до появления вашего рассказа этот метод уже применялся в промышленности для получения таких материалов, как топаз и криолит.

Я ответила Флеровскому, что в задачу литературы отнюдь не входит рождение новых научных идей. Главное для литератора — человек. Безапелляционный тон Флеровского немного злил меня, и я ответила не без ехидства. Флеровский нисколько не обиделся.

— Понимаю, — сказал он, — но я химик, изобретатель. Для меня рассказ имел особое значение. Я не мог не отметить техническую неточность. И все-таки рассказ написан хорошо. Приключения Лоскутова, его мысли, чувства — все это верно и сильно. По себе знаю. Поэтому рассказ и произвел на меня впечатление. Я мысленно спорил с Лоскутовым, спорил, как с живым человеком. Я доказывал ему, что взрывчатые вещества не могут создавать длительно действующее давление, необходимое для получения алмазов. Я даже проделал некоторые расчеты… И вот тогда появилась у меня эта идея. Нет, нет! Совсем не об алмазах. Я придумал другое — гидрогенизация угля взрывным методом. Вы, наверное, знаете, что, действуя на уголь водородом при высоких температурах и давлениях, можно получить нефть. Этот процесс сжижения угля и называется гидрогенизацией. Стальные колонны, в которых ведут гидрогенизацию, имеют толщину лобовой брони тяжелого танка. Из-за огромного давления усложняется аппаратура, затрудняется создание производительных установок. И я решил: уголь нужно сжижать взрывным методом непосредственно под землей, в пласте. Вы улавливаете мою мысль? По идее это довольно просто: бурится скважина к угольному пласту, закладывается термоядерный заряд, скважина цементируется, затем взрыв — и под землей, в угольном пласте развивается давление в миллиарды атмосфер, температура в миллионы градусов. Режим взрыва подбирается так, что в пласте, за исключением небольшой центральной зоны, создаются наиболее благоприятные условия для соединения углерода с водородом.

— Но ведь в угле нет водорода, — возразила я.

— До взрыва водорода нет, если не считать органических вкраплений, — согласился Флеровский. — Но при взрыве атомы горных пород, да частично и самого углерода, распадаются на атомы водорода. Потом, когда температура падает, водород соединяется с углеродом. Под землей возникает нефтяное озеро радиусом в несколько километров. Конечно, я сейчас объясняю только принцип. На деле все это много сложнее.

— И вы осуществили свое изобретение? — нетерпеливо спросила я.

Он рассмеялся. Голубые глаза прищурились и стали темно-синими.

— Я? — переспросил он. — Один я ничего не мог бы сделать. В этом, кстати, вторая ошибка вашего рассказа. У вас Лоскутов действует почти в одиночку. Видимо, для писателей изобретатели во все времена одинаковы.

— Но…

— Это ошибка, — перебил Флеровский. — Методы и характер изобретательского творчества меняются, и в каждую эпоху они другие. Изобретатель древности — это открыватель. Он случайно наталкивался на открытие, в конце концов замечал его и начинал применять сознательно. В эпоху Возрождения, когда пробудился интерес к человеку, к окружающему миру, изобретатели преимущественно копировали природные образцы. Например, Леонардо да Винчи изучал птиц, чтобы построить летательный аппарат… Я не могу сейчас подробно останавливаться на этой мысли. Мне хочется только, чтобы вы поняли главное: характер изобретательского творчества меняется. Каждая эпоха обогащает арсенал творческих методов новым оружием. И сейчас — поверьте мне на слово — это очень богатый и сложный арсенал: в нем есть место и копированию природы, и математическому анализу, и эксперименту, и даже случайному открывательству. Если когда-то изобретатель в одиночку проходил весь путь от идеи до ее осуществления, то теперь одному человеку не под силу управлять сложным творческим арсеналом. Чтобы осуществить значительную идею, превратить ее из мечты в изобретение, нужны соединенные усилия изобретателей разных специальностей. Так было и в моем случае. Я подал еще очень смутную идею, показал направление, а создавали изобретение десятки людей — химики, физики, геологи, горняки, математики… Многое впоследствии изменилось, многое дополнилось…

Я слушала Флеровского, и — честное слово! — мне было стыдно за свой рассказ. И не только за свой. Мне было стыдно за то, что еще не создан образ настоящего советского изобретателя- с его смелостью, размахом, твердой верой в свое дело, знаниями, упорством. Передо мной сидел герой нашего времени, быть может не лишенный некоторых человеческих слабостей, но умеющий превращать творческий труд в высшее искусство — в искусство преобразования природы.

Уже давно наступил вечер, я включила настольную лампу, зеленый полумрак упал на книжные полки, картины на стенах, узорчатый ковер на полу. Было очень тихо, и негромкий голос Флеровского только подчеркивал эту тишину.

— Уголь есть везде, — говорил Флеровский, — а география нефтяных месторождений довольно своеобразна. На огромных просторах Сибири промышленных запасов нефти пока не обнаружено. Поэтому первый опыт по подземному сжижению углей решено было провести в Сибири, на одной из разведывательных шахт Тунгусского угольного бассейна. Вас удивляет, что мы выбрали шахту? Видите ли, нам нужно было хорошенько изучить результаты первого эксперимента, самим добраться до места взрыва. Поэтому и пришлось использовать шахту. С нижнего горизонта шахты — это на глубине шестисот метров — пробурили скважину к глубоко залегающему угольному пласту и… Ну, остальное я вам объяснял. Нет, ничего страшного не произошло. В момент взрыва были подземные толчки — и все. Ведь взрыв произошел на глубине около километра. Над углем лежали очень крепкие горные породы — они выдерживали давление… Через месяц, когда по нашим расчетам радиоактивность образовавшейся нефти перестала быть опасной, мы начали пробиваться вниз. Подземные выработки шахты сильно пострадали от взрыва. Кое-где произошли обвалы, крепь еле-еле держалась, и ее пришлось усиливать. Словом, работать под землей было опасно. Мы пустили автомат для проходки, управляемый на расстоянии. Он проходил за сутки сто метров наклонного гезенка — туннеля, идущего под углом в сорок пять градусов к горизонту. Автомат вынимал горную породу и закреплял стенки туннеля специальным пластмассовым раствором. На шахте осталось только несколько человек, в том числе механик Лосиков и бригада, обслуживавшая автомат. Мы опасались смещения масс в нарушенных горных породах, попросту говоря, опасались землетрясения. Разбили три палатки подальше от наземных сооружений шахты и дежурили у пульта управления. Так прошло пять дней. Автомат работал безупречно. Но на шестые сутки произошло нечто необъяснимое. Автомат натолкнулся на какую-то горную породу необыкновенной крепости. Резцы, сделанные из очень твердого сплава, мгновенно вышли из строя. Автомат остановился….. Разрешите, я закурю?

Придвинув пепельницу, я сказала Флеровскому, что он поступает почти как писатель — прерывает рассказ на самом интересном месте.

— Нет, — он покачал головой. — Я просто волнуюсь. С момента возникновения идеи и до момента ее осуществления изобретение, как эстафета, проходит через руки многих людей. И случается, что на каком-то этапе судьба изобретения иногда зависит от человека не совсем достойного… Нужно было исправить автомат, но механик Лосиков отказался спуститься в шахту. Он сказал мне: “Я не желаю рисковать головой из-за ваших сомнительных идей”. Это было вечером. Шел дождь, ветер хлестал палатку…

Шел дождь — мелкий, бесконечный, заполняющий мир липкой сыростью. Ветер хлестал палатку, раскачивал подвешенную на проводах электрическую лампу. В колеблющемся свете тени то вырастали до огромных размеров, наползая на стены палатки, то съеживались, исчезали.

Они стояли лицом к лицу — широкоплечий, массивный, спрятавший руки в карманы меховой куртки Лосиков и одетый в грязную шахтерскую спецовку Флеровский.

— Я не желаю рисковать головой из-за ваших сомнительных идей, — быстро, словно боясь, что его остановят, говорил Лосиков. — Крепь в выработках едва держится. Пока мы будем возиться с автоматом, произойдет обвал и… Нет, вы не имеете права!

— Крепь стоит, — тихо, сдерживая себя, сказал Флеровский. — Я только что из шахты.

— Ерунда! — грубо оборвал его Лосиков. — Вы ни черта не понимаете в горном деле. Вас интересует изобретение… Я знаю! Но рисковать из-за этого жизнью… Нет, увольте!

Свет метался по лицу Лосикова — полному, гладко выбритому, пахнущему хорошим одеколоном. Лосиков раздраженно покосился на раскачивающуюся лампу — он не выносил никакой неустроенности — и торопливо заговорил, глотая окончания слов, захлебываясь:

— На исправление автомата понадобится не меньше трех часов. Спуститься в гезенк, в эту мышеловку, и три часа просидеть в ней? Нет, нет! Вы забыли о людях. Человек ценнее машины, — он ухватился за эту фразу. — Да, да, человек дороже любой машины! Машину можно построить заново…

— Вы инженер, товарищ Лосиков, — совсем тихо сказал Флеровский. — Вы должны понимать, что с каждым днем напряжения в потревоженных горных породах растут и опасность завала увеличивается. Если мы сегодня, сейчас, не исправим автомат, тем, кто придет сюда завтра, будет еще труднее.

— Я в гезенк не по-ле-зу, — по слогам, с неожиданной злостью проговорил Лосиков. — Из бригады вы тоже никого не уломаете. Титаренко месяц назад женился — он не полезет. Игнатьев недавно демобилизовался; не думаю, чтобы ему надоела гражданская жизнь. А эти… Слойков и Ерофеев… мальчишки, без году неделя из технического училища… Нет, товарищ Флеровский, никто ваши нелепые приказы выполнять не будет. Я своих людей знаю.

— Хорошо, — все так же тихо сказал Флеровский. — Я поговорю с бригадой.

Лосиков пожал плечами.

Флеровский отбросил полог палатки, шагнул в темноту. Сразу налетел мокрый ветер, до отказа заполненный дождевыми капельками, насыщенный запахом сырого дерева, ударил в лицо, зашумел. Вдали, сквозь дождевую пелену, мутно светили огни “юпитеров” на шахтном копре. Откуда-то донесся отдаленный раскат грома, на мгновение рассек монотонный свист ветра и затих, оставив в ночи что-то тревожное…

Лосиков шел сзади Флеровского и громко ругал все на свете. Палатки, непогода, грязь, в которой вязли сапоги, — все это было неустроенностью. Ссора тоже была неустроенностью. Лосикову не очень хотелось открыто ссориться с Флеровским. Случившееся следовало бы представить в благопристойном свете, иначе — Лосиков это понимал — могли возникнуть неприятности, осложнения по службе. Громко ругая вязкую, липкую грязь, Лосиков ожидал, что Флеровский откликнется. Но Флеровский молчал.

…В просторной палатке четверо играли в домино. Костяшки со стуком ложились на стол. Флеровский, пригнувшись, нырнул в дверь. Яркая трехсотсвечовая лампа заставила его зажмуриться. Следом вошел Лосиков, буркнул что-то насчет лампы (еще одна неустроенность!), поднял щепочку и принялся счищать с сапог грязь.

Шахтеры встали, увидев инженеров.

— Ну, Олег Павлович, что там, в шахте? — спросил Титаренко. С крупного, в рябинках лица на Флеровского внимательно смотрели черные глаза.

— Вы бы закурили, товарищ инженер…

Ерофеев, невысокий веснушчатый паренек, протянул Флеровскому портсигар.

Флеровский взял папиросу. Кто-то щелкнул зажигалкой.

— Садитесь, ребята, — сказал инженер. — Поговорим.

Четыре человека смотрели на Флеровского, ждали его слов. В какое-то мгновение Флеровский успел заметить все — и особую, семейную аккуратность в отглаженной сорочке бригадира Титаренко, и тельняшку в вырезе щеголеватой куртки Игнатьева, и нахмуренное, все в веснушках лицо Ерофеева, и совсем еще детскую, с пухлыми губами мордочку Феди Слойкова…

— Автомат стоит, — негромко сказал Флеровский. — Нужно сменить резцы и пустить машину в другом направлении, обойти этот участок с твердыми породами.

Он замолчал. Ему показалось, что он говорит слишком обыденные, не те слова. Наверное, следовало сказать что-то иное, особое, значительное.

— Спуститься в гезенк? — спросил Титаренко.

Флеровский видел — громадные, с синими угольными крапинками руки бригадира машинально перебирают костяшки домино.

— Да… Это опасно, предупреждаю. Может завалиться крепь на штреке. В гезенке высокая температура. Товарищ Лосиков в гезенк не идет и вам не советует.

— А вы? — выдохнул Федя. И покраснел от смущения.

— Я? — Флеровский усмехнулся. — Я пойду. Только я плохо разбираюсь в конструкции автомата. А его надо пустить без промедления. Сегодня в шахте спокойно, но земная кора потревожена взрывом. Кто знает, что будет через неделю… Если произойдет завал, нам придется много месяцев вести восстановительные работы.

— Нужно поставить дополнительную крепь на штрек и поднять автомат, — быстро сказал Лосиков. — Незачем лезть к черту в пасть. Неделей раньше, неделей позже…

Титаренко с шумом отодвинул табурет, обернулся к механику. Лосиков смотрел куда-то в сторону. Бригадир ничего не сказал.

— Что ж, можно и не спускаться в гезенк, — медленно проговорил Флеровский. — Мы рассчитывали, что автомат сам пройдет до пласта. Авария совершенно непредвиденная. Будем искать другие пути, может быть, бурение…

— Товарищ Флеровский — изобретатель, — поспешно сказал Лосиков. — Конечно, ему хочется, чтобы все было быстро…

С трудом сдерживая себя, Флеровский встал, шагнул к механику.

— Да, Лосиков, хочется! И не мне одному. Десятки людей выстрадали это изобретение, сотни людей корпели над проектом, тысячи вели подготовительные работы. Если опыт удачен, мы будем создавать месторождения нефти везде, где это потребуется, мы дадим Сибири нефть, а нефть — это свет и тепло, бензин, смазочные масла, пластмассы, лекарства… Вы правы, Лосиков, мне очень хочется быстрее дойти до пласта.

Флеровский вернулся к столу, придвинул табурет.

— Что же получается? — Ерофеев закашлялся, и его веснушчатое лицо стало кумачовым. — Мы же комсомольцы… я и Федя… и вот Игнатьев… Разве мы не понимаем?! Вы напрасно думаете… Мы пойдем…

— Помолчи, — недовольно сказал Игнатьев. — Тоже… главный механик… — он повернулся к Титаренко. — Ну, бригадир, как считаешь? Идти всем надо, быстрее управимся.

Титаренко мотнул головой, встал, посмотрел на Лосикова. Механик хотел что-то сказать, но Титаренко пробасил:

— Никудышный ты человек, товарищ Лосиков…

Когда шахтеры ушли переодеваться, Флеровский подошел к механику.

— Вот что, Лосиков. Возьмите машину — и чтобы вашего духу на шахте не было. Вы меня понимаете?

Было в голосе Флеровского нечто, заставившее Лосикова промолчать. И хотя ночная поездка по лесному, малознакомому шоссе представлялась Лосикову явной неустроенностью, он беспрекословно пошел к машине.

Они встретились на дороге: машина выбиралась на шоссе, ведущее к городу, а пять человек, нагруженные инструментами, кислородными приборами и аккумуляторами, шли к шахте. Машина, едва не соскользнув в кювет, объехала людей и скрылась в темноте…

Флеровский говорил очень скупо, короткими, отрывистыми фразами. Но он ясно видел главную линию рассказа и не упускал ничего существенного. Его манера рассказывать — без лишних слов, без ненужных отступлений — удивительно подчинялась математическому принципу “необходимо и достаточно”. Так обычно бывает у людей, привыкших много делать и мало говорить.

Он сидел у стола, помешивал ложечкой давно остывший чай и негромким, но каким-то очень четким голосом излагал эту необыкновенную историю, в которой фантастика превращалась в действительность, а действительность была чудеснее фантастики…

— Федю Слойкова я оставил в штреке, у шахтного ствола. Ерофеев с рацией остался у входа в гезенк. Оба хотели вниз, но… Но они остались. На случай завала нужно было обеспечить связь. Ну, а мы втроем пошли в гезенк. Представьте себе наклонный колодец диаметром в два метра и длиной почти в полкилометра… Мы опускались, придерживаясь за стальные канаты, на которых висел автомат для проходки. К счастью, кислородные респираторы не понадобились. Титаренко переключил пневматическую систему автомата на режим вентиляции, и в гезенке стало свежо и прохладно, будто в метро… Конечно, спуск был занятием не из приятных. Лучи аккумуляторных ламп скользили по гладким стенкам гезенка и терялись где-то в черной бездне… Для непривычного человека зрелище страшноватое. Но все шло хорошо. И только метрах в двадцати от забоя мы остановились. Навстречу нам из-за темной махины автомата блеснули красноватые огни. Это было совершенно неожиданно. В первый момент я подумал о радиоактивном излучении. Схватил наушники индикатора, прислушался — редкие, очень редкие щелчки. Значит, никакого излучения нет. “Адское пекло, — рассмеялся Титаренко. — Черти грешников жарят. Пошли дальше!” И мы пошли.

— Это были алмазы? — перебила я.

Флеровский кивнул.

— Да. Признаюсь вам: я допускал, что мы можем встретить алмазы. Кто не знает, что при высоких температурах и давлениях углерод — а уголь почти целиком состоит из углерода — превращается в алмаз или графит? И все дело именно в этом: алмаз или графит? Мягкий, серый, не очень ценный графит или твердый, прозрачный, бесценный для техники и для вас, женщин, — Флеровский улыбнулся, — великолепный алмаз? Различие только в структуре кристалла, но ведь столетиями никому не удавалось получить искусственный алмаз! Французы Муассан и Бассэ, английский химик Хэнней, итальянец Россини, русский ученый Лейпунский, американцы Бриджмен, Бэнди — разве перечислишь всех, кто хотел дать людям искусственные алмазы… Да… Я допускал, что в зоне взрыва могут образоваться алмазы. Но столько! Об этом я даже не мечтал… Весь забой был усеян алмазами. Розоватые алмазы на фоне темно-синей породы… Такого и нарочно не придумаешь. Захватывающее зрелище! В лучах рефлекторов алмазы вспыхивали, гасли, разбрасывали снопы искр, переливались всеми цветами радуги… Феерия!.. Этот алмаз, что лежит у вас на столе, я отбил первым. Ну, а потом началась работа! Мы быстро сменили резцы у автомата, радировали Ерофееву, он спустил нам отбойный молоток, подключились к пневматической магистрали. Алмазов было очень много, каждый удар молотка откалывал кусок породы, буквально начиненной алмазами. Словом, за час–полтора мы набрали целую гору камней. Включили транспортер автомата, подняли свой груз на штрек, а потом и сами выбрались из гезенка… Вот, собственно, и вся история. Остальное понятно: послали радиограмму в районный, центр, к утру прибыли вертолеты с людьми, со специальным оборудованием для добычи алмазов.

— Скажите, если не секрет…

— Много ли там алмазов? — подхватил Флеровский. — Как вам сказать… Алмазы обычно встречаются в так называемых “трубках” — гигантских колодцах, заполненных породой типа кимберлита. При взрыве, когда развиваются огромные температуры и давления, углерод растворяется в расплавленном кимберлите. Потом кимберлит прорывается в трещины земной коры и застывает, образуя “трубки”. А углерод кристаллизуется, превращается в кристаллы алмаза. Так вот, мы обнаружили целый куст таких “трубок” — и каждая из них была в сотни, в тысячи раз богаче обычных…

Впервые за весь вечер Флеровский ответил неопределенно. Я перевела разговор на другую тему — о нефти.

— Нефть? — переспросил Флеровский. — Через неделю мы добрались и до нефти. Только в другом месте, подальше от центра взрыва. Ну, тогда и начались неприятности. Нефть прорывалась, фонтаны били с невероятной силой: давление в недрах оказалось колоссальным… Вообще, сюрпризы были самые неожиданные. В одной буровой, например, ударил фонтан метилового спирта. По-видимому, водород взаимодействовал не только с углеродом, но и с окисью углерода, которой насыщен угольный пласт. Кое. где уже после взрыва шли вторичные реакции — мы обнаружили такие вещества, как толуол, фенол, тетраметилэтилен… И все-таки новый город в тайге мы назвали в честь первого открытия — Алмазогорском.

Я подумала, что Флеровский шутит.

— Нисколько! — он решительно взмахнул рукой, словно отметая возражения. — Сначала это был небольшой поселок при шахте. Даже без названия. Через несколько месяцев выросли дома, магазины, построили Дворец культуры, словом, получился уже поселок городского типа. Ну, и я как депутат поселкового Совета предложил назвать поселок Алмазагорском. А теперь Алмазогорск — настоящий город. По глазам вижу — не верите. Что ж, взгляните на фотографии.

Флеровский вынул из кармана пачку фотоснимков и положил на стол. Я взяла их со странным чувством — ведь это был город, когда-то придуманный мной!

Впрочем, это оказался совсем другой город — намного красивее придуманного. Вдоль широких, асфальтированных улиц росли сибирские кедры, даурские лиственницы, пихты, сосны. Нарядные здания стояли у холмов, еще по-таежному заросших. На центральной площади высился обелиск с громадной алмазной звездой. У города было свое — неповторимое — лицо: сочетание сибирского простора с разумной красотой планировки.

— Оставьте себе эти снимки, — улыбнулся Флеровский. — Это уже почти история. Когда вы приедете к нам, все будет иначе, еще лучше, еще красивее. Алмазагорск растет быстро.

Флеровский больше ничего не сказал, но я догадалась — вокруг Алмазогорска создаются новые месторождения. Какие? Только ли алмазные и нефтяные?

— Знаете, Олег Павлович, — сказала я, — если бы мне пришлось писать рассказ заново, я написала бы его совсем иначе.

— Как?

— Теперь герои рассказа сделали бы больше. Они научились бы с помощью подземных термоядерных взрывов создавать любые полезные ископаемые. Люди перестали бы открывать месторождения полезных ископаемых и начали бы их создавать там, где это нужно. Но эго еще не все. Полезные ископаемые — только сырье. А термоядерными взрывами можно получать под землей готовые химические продукты. Получать без сложной и громоздкой аппаратуры, получать в любых количествах.

Флеровский рассмеялся.

— Между прочим, вы близки к истине. Конечно, вы все ужасно упрощаете. Взрывы, например, совсем не обязательны. Выгоднее управлять цепной термоядерной реакцией. Но в принципе вы правы.

…Уже расставаясь, в дверях, я спросила Флеровского, как мне поступить с алмазом.

— Я хотел сделать вам подарок, — ответил он. — Изобретатели и инженеры многим обязаны научной фантастике. Но я боюсь, что мой подарок почти ничего не стоит. Алмазы ожидает участь алюминия. Когда-то алюминий был дороже золота, а теперь из него делают кастрюли… В общем, этот алмаз очень скоро будет иметь только историческое значение. Знаете что? — Флеровский лукаво прищурился. — Сделайте себе из этого алмаза чернильницу. Да, да! Обязательно сделайте чернильницу…