Скарлетт и Новак

7

У Новака уходит два часа, чтобы суметь сориентироваться в городе, восстановить смазавшиеся, стершиеся из памяти ориентиры и вернуться домой. Он чувствует себя ребенком-идиотом, который больше не отличает севера от юга, не помнит, течет река слева или справа от Сони-авеню, или про площадь Цукерберга — она до или после площади Билла Гейтса? Он свыкся с картой, а не территорией. Однако Новак даже находит некоторое удовольствие в поисках, в блужданиях, в угадывании, куда пойти, в мысленном представлении окрестностей, которыми проходит. К нему слегка возвращается почва под ногами.

Когда он подходит к входу в свой комплекс, процедурная память заставляет его выворачивать карман брюк. С яростью. Рефлекс. Он прокрадывается вместе с каким-то гостем и направляется к стеклянной двери своего здания. Новак ничего не может с собой поделать, его пустая рука машет над транспондером. Рефлекс. Он давит на кнопку консьержки-хорватки, с которой всегда разговаривал исключительно через Gapple Translate. Она отвечает ему по-хорватски; он не в состоянии ни перевести, ни ответить без своего bright-фона. Выпавший из схемы, он не смеет чего-то добиваться. У него такое ощущение, будто он узурпирует собственную жизнь — жизнь человека, которым он был, и которым быть уже перестал.

Вспыхивает еще одна надежда: у него есть безработный друг, который живет совсем неподалеку. Вот только он уже не знает ни адреса, ни кода подъезда, ни этажа, все было в телефоне, все в записях. Он никогда и не пытался удержать что-то в голове. Ему кажется, что он вообще остался без памяти. Все записывалос в мозгах Скарлетт. Которая мертва. И ее урна — это кольцо, которое он механически вертит на пальце. Его облако. Но оно отныне так же недоступно, как настоящее облако в настоящем небе — чистый водяной пар.

В подобные моменты у Скарлетт всегда была наготове пословица, цитата из классика или шутка из блога. Она подключала его к индивидуально подобранному радиоканалу, всегда настолько подходящему к его настроению, что он только изумлялся. Он напевал какую-нибудь мелодию, порой безобразно скверно, и она угадывала песню и тут же ее запускала. Она показывала ему монтажи из его пробежек, куда на заднем плане подмиксовывала картины спидсерфинга. Или его оптимизированное фото. Она читала ему стихи, проецировала ему фильм на кафель метро — в стеклах его очков, или на потолок его комнаты прежде чем он засыпал. Она превращала приготовление макарон в игру, а нарезку огурца — в соревнование. Когда он утром разглядывал себя в зеркале, она накладывала на его отражение варианты рубашки, элегантный фасон бритья, модную стрижку, иногда немного стирала на тактильном зеркале складочки на лице, чтобы поднять ему настроение. Он понимал, что она всего лишь код — грамотный, оптимизированный, тактично персонализованный код. Однако этот чисто рациональный барьер, это сугубо рассудочное выдерживание эмоциональной дистанции, они в конечном итоге растворились в счастье, которое он испытывал, слушая ее речь, что скрашивала его жизнь — шаг за шагом, день напролет за днем поддерживая его одинокое существование. Именно она ведала его личными покупками, распоряжалась его как бы самопополняющейся потребительской корзинкой, считала калории и составляла меню. Иногда ему казалось, что у него не было никого ближе Скарлетт. Что в некотором смысле было чертовски серьезным признаком, а с другой стороны — потрясающе. Он чувствовал себя разностороннее, глубже и весомее, даровитее, а еще — его охотнее слушали, чем когда-либо и кто-либо из нормальных девушек.