Симранский Цикл Лина Картера

Река

В Пегане берёт начало река, но не река воды и даже не река огня: по небесам и Мирам струится к Пределу Миров Река Безмолвия. Миры полны звуками и шумами, полны эхом голосов и песен, только на Реке царит молчание, ибо там все звуки умирают.

Река рождается из барабанной дроби Скарла, течёт меж берегов из грома, а за Мирами, за самой далёкой звездой, впадает в Океан Безмолвия.

Я лежал в пустыне, вдали от городов и звуков, и надо мной по небу текла Река Безмолвия, а на краю пустыни ночь сражалась с Солнцем.

Когда же ночь одержала победу, на Реке показался корабль Йохарнет-Лехея, корабль Сновидений, плывущий в сумерках.

Шпангоуты корабля сделаны из старых снов, высокие прямые мачты — из фантазий поэтов, а снасти — из людских надежд.

Гребцы на палубе — те, что умерли, и те, что ещё не родились, принцы из забытых сказок и существа, рождённые фантазией — беззвучно поднимали и опускали вёсла.

Ветры приносят в Пегану людские надежды и мечты, которым не нашлось места в Мирах, а бог Йохарнет-Лехей вплетает их в сны и вновь отсылает на Землю.

Каждую ночь Йохарнет-Лехей садится на корабль Сновидений, чтобы вернуть людям былые надежды и забытые мечты.

Прежде чем новый день вступит в свои права и легионы зари примутся метать в лицо ночи огненные копья, Йохарнет-Лехей покидает спящие Миры и уплывает по Реке Безмолвия в Пегану и дальше, в Океан Безмолвия, лежащий за Мирами.

И зовется та Река Имраной — Рекой Безмолвия. Те, кто устал от шума городов, пробираются ночью на корабль Йохарнет-Лехея, ложатся на палубу и плывут по Реке, окружённые былыми снами и мечтаниями, пока Мунг не явит им своё знамение, ибо такова их судьба. И, лёжа на палубе среди незабытых фантазий и неспетых песен, они перед рассветом достигают Имраны, где не слышно ни шума городов, ни раскатов грома, ни полуночного воя Боли, терзающей людские тела, где никому нет дела до печалей Мира.

У врат Пеганы, там, где Река струится меж двумя созвездиями-близнецами Йумом и Готумом — Йум стоит на страже справа, а Готум слева, — сидит Сирами, властелин Забвения. Когда корабль проплывает мимо, Сирами глядит сапфировыми глазами на лица я мимо лиц тех, кто устал от городов, глядит, как глядят перед собою те, кто ничего не помнит, и плавно взмахивает руками, и люди на палубе забывают всё — кроме того, что забыть невозможно, даже за Пределом Миров.

Говорят, когда Скарл перестанет бить в барабан и МАНА-ЙУД-СУШАИ очнётся от сна, боги Пеганы поймут, что настал КОНЕЦ, и, не теряя достоинства, взойдут на золотые галеоны и поплывут вниз по Имраие, к Океану Безмолвия, где нет ничего, даже звуков. А далеко, на берегу Реки, будет лаять их старый пес-Время, восставший на своих хозяев. А МАНА-ЙУД-СУШАИ придумает другие миры и других богов.

Неприступная для всех, кроме Сакнота, крепость

В древнем лесу, который возник задолго до появления летописей и был молочным братом холмов, укрывалась деревня Аллатурион. Тогда люди жили в мире с бродившими в сумраке леса племенами, будь то звери или человеческие существа — феи, эльфы и крошечные священные духи деревьев и ручьёв. Мир царил среди самих обитателей деревни, в мире жили они и со своим владыкой Лорендиаком. Перед деревней тянулась большая поляна, заросшая травой, и за ней вновь поднимался лес, а с другой стороны деревья подступали вплотную к бревёнчатым домам, которые почти сливались с лесом из-за толстых балок и соломенных крыш, позеленевших от мха.

Но в те времена, о которых я повествую, пришла в Аллатурион беда, ибо по вечерам проникали в дупла деревьев, а через них и в саму мирную деревню жестокие сновидения — овладевали они душами людей, увлекая их по ночам на обгоревшие поля Ада. Тогда деревенский маг сотворил заклятие против этих жестоких сновидений, но с наступлением темноты по-прежнему просачивались они сквозь деревья, увлекая ночами души людей в ужасающие места и заставляя их уста безбоязненно славить Сатану.

И в Аллатурионе люди начали бояться сна. Стали они измученными и бледными — одни от изнеможения, а другие от ужаса перед тем, что довелось им увидеть на обгоревших полях Ада.

Тогда деревенский маг поднялся на чердак своего дома, и всю ночь те, кто бодрствовал из страха, видели мерцающий свет в его окне. На следующий день, когда сумерки отступили под натиском ночи, маг отправился на опушку леса и произнес сотворённое им заклятие. То было могучее, страшное заклятие, имевшее власть даже над греховными сновидениями и прочими духами зла, ибо в сорока стихотворных строках его звучали многие языки — как живые, так и мёртвые — и был в них крик, которым жители равнин проклинают своих верблюдов, и был звук, которым китобои севера подманивают к берегу китов, чтобы убить их, и был возглас, который заставляет слонов трубить, и каждая строка рифмовалась со словом «оса».

Но сновидения по-прежнему просачивались из леса и увлекали души людей на поля Ада. Тогда понял маг, что сновидения эти исходят от Газнака. Созвав жителей деревни, сказал он им, что использовал самое могучее из своих заклятий, которое имеет власть над людьми и над зверями — но бессильно оказалось оно против сновидений, исходящих от Газнака, величайшего мага вселенной. И, взяв Книгу Магов, прочёл он жителям деревни предсказание, где говорится о пришествии кометы и возвращении Газнака. И ещё поведал он им, что Газнак прилетает на комете через каждые двести тридцать лет, чтобы навестить землю и построить громадную неприступную крепость, откуда насылает сновидения, которые питаются душами людей — а победить его можно только при помощи меча Сакнот.

И холодный ужас проник в сердца людей, ибо поняли они, что деревенский маг не способен защитить их.

Тогда заговорил Леотрик, сын Лорендиака, и было ему от роду двадцать лет. И сказал он:

— Мудрый учитель, что такое меч Сакнот?

И деревенский маг ответил:

— Добрый мой лорд, меч этот ещё не выкован, ибо таится он в шкуре Тарагавверага, защищая хребет.

Тогда спросил Леотрик:

— Кто такой Тарагаввераг, и где можно найти его?

И ответил маг Аллатуриона:

— Это дракон с пастью крокодила. У него логово в северных болотах, которые постепенно поглощают фермы и поля. Шкура на боках его из стали, снизу из железа, а вдоль хребта идет узкая полоска неземной стали. Это и есть Сакнот: его нельзя ни расколоть, ни расплавить, и нет в мире ничего, что могло бы сломать его или хотя бы поцарапать. По длине и по ширине равен он хорошему мечу. Если бы удалось тебе одолеть Тарагавверага и расплавить шкуру его в кузнечном горне, ты бы освободил Сакнот. Наточить Сакнот можно только одним из стальных глаз Тарагавверага. А второй глаз нужно вделать в рукоять Сакнота, чтобы он оберегал тебя. Но трудно победить Тарагавверага, ибо шкуру его не пробить ни одним мечом, сломать ему хребет невозможно, не горит он и не тонет в воде. Есть только один способ умертвить Тарагавверага — сделать так, чтобы он околел от голода.

Опечалился Леотрик, а маг продолжал:

— Если найдется человек, который в течение трёх дней будет отгонять Тарагавверага палкой от еды, околеет дракон от голода на закате третьего дня. И хотя неуязвим он, есть у него слабое место, ибо нос его сделан из свинца. Меч соскользнёт вниз, к бронзовой груди, которую нельзя прорубить, но если бить его по носу палкой, он взвоет от боли. Таким образом можно отогнать Тарагавверага от пищи его.

И спросил Леотрик:

— Чем же питается Тарагаввераг?

Маг Аллатуриона ответил:

— Он питается людьми.

Леотрик сразу же отправился в лес и вырезал себе большую ореховую палку, а затем лёг спать пораньше. Злые сновидения не давали ему покоя: он встал ещё до рассвета, взял с собой еды на пять дней и двинулся к северным болотам. Долго шёл он в сумраке леса, а когда вышел на опушку, солнце стояло в зените, освещая небольшие озёрца на обширной равнине. И увидел он глубокие следы когтистых лап Тарагавверага, а между ними шла борозда, оставленная хвостом. Леотрик пошёл по следам и вскоре услышал биение бронзового сердца, грохотавшего как колокол.

Для Тарагавверага настал привычный час завтрака: дракон направлялся в деревню, и сердце его стучало, как колокол. И все жители вышли ему навстречу, как давно было заведено у них, ибо не могли они выносить ужаса ожидания, сидя в своих домах и слыша громкое сопение Тарагавверага, переходившего от двери к двери, чтобы неспешно выбрать металлическими мозгами своими очередную жертву. И никто не смел бежать, как случалось раньше, ибо преследовал Тарагаввераг того, кто ему приглянулся, с неумолимостью и неизбежностью рока. Ничто не могло служить спасением от Тарагавверага. Некогда забирались люди на деревья при виде дракона, но Тарагаввераг поднимался во весь рост и начинал тереться о ствол, пока не падало дерево. И когда подошёл Леотрик, Тарагаввераг уставился на него крошечными стальными глазками и неторопливо двинулся к нему, а из открытой пасти его слышалось оглушительное биение сердца. Но Леотрик, уклонившись от броска, заслонил собой деревню и ударил дракона по носу палкой так, что в мягком свинце появилась вмятина. И Тарагаввераг пошатнулся, а затем неуклюже отскочил в сторону, издав жалобный вопль, похожий на удар большого церковного колокола, в который вселилась выскользнувшая ночью из могилы душа — злая душа, подарившая колоколу свой голос. И опять Тарагаввераг с рыком бросился на Леотрика, и тот вновь увернулся, ударив по носу палкой. Тарагаввераг взвыл, и теперь это было похоже на удар треснувшего колокола. И каждый раз, когда дракон-крокодил нападал или делал попытку прорваться в деревню, Леотрик бил его по носу палкой.

Весь день Леотрик сражался с чудовищем, отгоняя его всё дальше и дальше от деревни, и сердце Тарагавверага яростно колотилось, a вопли звучали всё более жалобно.

К вечеру Тарагаввераг перестал огрызаться и бежал впереди Леотрика, чтобы увернуться от палки, ибо нос его покраснел и воспалился. А жители деревни стали плясать в темноте, подыгрывая себе на цитрах и цимбалах. Когда Тарагаввераг услышал цитры и цимбалы, голод и бешенство охватили его, словно владыку замка, которого не пускают на пиршество в собственном доме — и он в бессильной злобе слушает, как скрипит вертел и аппетитно шипит мясо, поджариваясь на огне. Всю ночь Тарагаввераг яростно бросался на Леотрика и несколько раз едва не схватил в темноте, ибо стальные глазки его видели ночью так же хорошо, как и днём. И Леотрик медленно отступал до самого рассвета, а когда наступил день, они снова оказались у деревни — но не так близко, как в первый раз, ибо днём Леотрик выиграл больше, чем уступил ночью. И Леотрик вновь погнал чудовище палкой, и вновь наступил час, когда дракон-крокодил привык хватать человека. Обычно съедал он на завтрак треть своей жертвы, а две другие трети оставлял на обед и ужин. И когда наступило привычное для еды время, великая ярость овладела Тарагавверагом, и он стремительно ринулся на Леотрика, но не смог схватить его. Долго сражались они, но наконец боль в свинцовом носу оказалась сильнее голода, и дракон-крокодил с воем ринулся прочь. С этого момента Тарагаввераг стал слабеть. Весь день Леотрик гнал его своей палкой, а ночью и шагу не уступил, и когда наступил рассвет третьего дня, сердце у Тарагавверага билось так слабо и тихо, как если бы измождённый человек звонил в колокольчик. В какой-то момент Тарагаввераг чуть не поймал лягушку, но Леотрик вовремя выбил её. Ближе к полудню дракон-крокодил лёг и замер без движения, а Леотрик стоял рядом, опираясь на свою верную палку. Он был измучен, и глаза у него слипались — но, в отличие от дракона, он смог досыта поесть. Тарагаввераг слабел на глазах: дыхание у него стало хриплым, в горле что-то скрежетало, и это было похоже на звук охотничьих рожков, а ближе к вечеру дыхание участилось, но было таким слабым, как постепенно умирающий вдали неистовый поначалу зов рожка. Внезапно дракон сделал отчаянный бросок к деревне, но Леотрик был начеку и принялся колотить его по носу палкой. Сердце Тарагавверага билось теперь еле слышно, словно церковный колокол, возвестивший с холмов о смерти неведомого одинокого человека. Солнце садилось, освещая лучами окна деревни. По всему миру прошла дрожь, и в каком-то садике вдруг запела женщина. Задрав морду вверх, Тарагаввераг испустил дух — жизнь покинула его неуязвимое тело, и Леотрик, улёгшись рядом с ним, тут же заснул. Уже при свете звёзд появились местные жители и унесли спящего Леотрика в деревню, шепотом воздавая ему хвалу. Они уложили его в постель, а сами вышли из дома и начали плясать, но без цимбалов и цитр. На следующий день они с ликованием понесли в Аллатурион дракона-крокодила. И Леотрик шёл за ними, держа в руках размочаленную палку. Рослый и могучий кузнец Аллатуриона развёл большой огонь в горне, чтобы расплавить Тарагавверага — и когда это было сделано, в золе остался лежать сверкающий Сакнот. Взяв затем выпавший крохотный глаз, стал кузнец водить по нему Сакнотом, и глаз стирался грань за гранью, но когда он полностью исчез, Сакнот был грозно наточен. А второй глаз вставил кузнец в рукоять меча, и та заблистала голубоватым светом.

Тёмной ночью поднялся Леотрик, взял Сакнот и двинулся на запад, ибо там обитал Газнак, и шёл он через сумрачный лес до рассвета, и всё утро до полудня. После полудня очутился он на просторе — перед ним простиралась Земля-Куда-Не-Ступала-Нога-Человека, и на самой середине её, примерно в миле пути, стояла окружённая горами крепость Газнака.

И увидел Леотрик перед собой болотистую бесплодную почву. А вдали возвышалась белоснежная крепость с мощными укреплениями, внизу широкая, а вверху узкая, и бесчисленные окна тускло мерцали на стенах её. Вершина была окутана небольшими белыми облаками, но и над ними вздымались остроконечные башенки. И Леотрик двинулся через болота, а с рукояти Сакнота бдительно взирал глаз Тарагавверага, который хорошо знал эту трясину и направлял Леотрика, заставляя сворачивать и обходить слева или справа опасные места, пока тот не добрался целым и невредимым до стен крепости.

В стене высились двери, похожие на стальные проломы, усеянные железной галькой, над каждым окном виднелись ужасные каменные лики, а на фронтоне сверкали большие латунные буквы, которые гласили: «Неприступная для всех, кроме Сакнота, крепость».

Тогда Леотрик вытащил и показал Сакнот, и все каменные лики осклабились, и ухмылка эта поднималась все выше и выше, к шпилю за облаками.

И когда явил себя Сакнот и ухмыльнулись все каменные лики, из-за облака блеснуло нечто, похожее на блеск луны, и впервые осветилось кровавое поле, и видны стали мокрые тела убитых, лежавших рядами в этой ужасающей тьме. Тогда Леотрик подошёл к двери, и была она мощнее, чем мраморная каменоломня Сакремона, из которой древние люди выламывали огромные глыбы, чтобы построить Аббатство Священных Слёз. День за днём вгрызались они в холм, пока не возвели Аббатство, и было оно прекраснее любого храма, когда-либо сотворённого из камня.

Затем служители Божьи освятили Сакремону, и оставили её в покое, и ни один камень не был взят оттуда, чтобы построить жилище человека. Застыл в молчании одинокий холм, и только солнечные лучи освещали громадную рану на его боку. Такой же мощной была эта стальная дверь. И звалась она Громоподобная, Освобождающая Путь Войне.

Леотрик ударил в Громоподобную Дверь Сакнотом, и эхо от Сакнота кругами поднялось ввысь, и все драконы крепости завыли. И когда к общему вою присоединился лай последнего, самого далёкого дракона, где-то за облаками, под коньком крыши, отворилось в сумерках окно, и жалобно вскрикнула какая-то женщина, и в глубокой пропасти Ада этот вопль услышал её отец и понял, что ей пришёл конец.

А Леотрик стал наносить ужасные удары Сакнотом, вырубая куски серой стальной махины — Громоподобной Двери, Освобождающей Путь Войне, которая была выкована так, что могла бы устоять перед всеми мечами земли.

Тогда Леотрик, сжимая в руке Сакнот, прошёл в вырубленное им отверстие и оказался в огромном тёмном зале, похожем на пещеру. Затрубив, ринулся прочь слон. А Леотрик стоял спокойно, сжимая в руках Сакнот. Когда топот слона затих в дальних коридорах, в пещере воцарилась тишина, и ничто в ней более не шевелилось.

Но вскоре во мраке послышалась музыка колокольчиков, которая постепенно приближалась.

Леотрик по-прежнему ждал в темноте, а колокольчики звенели всё громче и громче, так что эхо их отдавалось повсюду, и вот появилась процессия верблюдов, идущих парами из внутренних покоев крепости. Все погонщики были вооружены кривыми саблями, наподобие ассирийских, и одеты в кольчуги, а из-под шлемов свисала кольчужная маска, хлопавшая в такт движения верблюдов. И остановились они прямо перед Леотриком, стоявшим посреди зала-пещеры, и колокольчики верблюдов, звякнув в последний раз, умолкли. И вожак сказал Леотрику:

— Лорд Газнак желает, чтобы ты умер у него на глазах. Ты пойдёшь с нами, и мы расскажем тебе, какой смертью умрёшь ты на глазах Лорда Газнака.

С этими словами он стал разматывать железную цепь, притороченную к седлу, а Леотрик ответил:

— Я охотно пойду с вами, ибо пришёл сюда, чтобы убить Газнака.

Тут все погонщики верблюдов разразились отвратительным хохотом и вспугнули вампиров, дремавших в бездонной глубине свода под крышей. И вожак сказал:

— Лорд Газнак бессмертен, и панцирь его способен устоять даже перед самим Сакнотом, а меч у него второй в мире по ужасающей силе своей.

Тогда Леотрик сказал:

— Я владыка меча Сакнот.

И пошёл он навстречу погонщикам верблюдов Газнака, а Сакнот в его руке подрагивал, словно бы от ликования. Вожак погонщиков ринулся прочь, а остальные, подняв плеть, подхлестнули своих верблюдов, и под неумолчный звон колокольчиков за колоннами, в коридорах, в сводчатых залах ускакали все они, исчезнув в бездонном мраке крепости. Когда затих последний шорох, Леотрик стал раздумывать, куда ему идти, ибо погонщики разбежались в разные стороны. И тогда двинулся он прямо вперёд, пока не оказался перед большой лестницей в глубине зала. По широким ступенькам этой лестницы Леотрик поднимался около пяти минут. В зале почти не было света, ибо проникал он только сквозь редкие узкие бойницы, а за стенами крепости вечер отступал под стремительным натиском ночи. Лестница привела к двум двустворчатым дверям, и обе были слегка приоткрыты, и Леотрик, протиснувшись сквозь щель, попытался продолжить путь, но не смог двинуться с места, ибо вся комната была завешана гирляндами нитей, свисавших с потолка, и все они так перепутались между собой, что ничего нельзя было разглядеть. Комната, казалось, почернела от них, и были они мягкие и тонкие на ощупь, похожие на шёлк, но Леотрик не сумел разорвать ни одну из них, и хотя они отклонялись перед ним, стоило ему сделать шаг, как они вновь смыкались вокруг него, подобно толстому плащу. Тогда Леотрик отступил назад и вытащил Сакнот, и Сакнот бесшумно разрубил их, и бесшумно упала на пол одна из гирлянд. Леотрик медленно продвигался вперёд, равномерно вздымая и опуская Сакнот. Когда же дошёл он до середины комнаты и отсёк Сакнотом большую гирлянду, перед ним вдруг возник паук, размерами превосходивший барана. Уставившись крохотными глазками, в которых таилась вся злоба мира, паук спросил:

— Кто ты такой и как посмел погубить многолетние груды мои, сотворённые во славу Сатаны?

И Леотрик ответил:

— Я Леотрик, сын Лорендиака.

Тогда сказал паук:

— Сейчас я совью нить, чтобы повесить тебя.

Но Леотрик рассёк ещё одну гирлянду и подошёл вплотную к пауку, который присел, чтобы свить нить. И паук, оторвавшись от своей работы, спросил:

— Что это за меч, который может рассечь мои нити?

И Леотрик сказал:

— Это Сакнот.

Тут чёрные волосы, свисавшие на лоб паука, разошлись в стороны, ибо он нахмурился, а затем вновь упали на лоб, закрыв всё лицо, кроме злобных глазок, внезапно вспыхнувших в темноте. Но прежде, чем Леотрик успел занести меч для удара, паук метнулся прочь и мгновенно взобрался по одной из нитей на стропила и с рычанием уселся там.

Расчистив путь с помощью Сакнота, Леотрик миновал комнату и подошёл к задней двери. Она была закрыта, и до ручки Леотрику было никак не дотянуться, поэтому он прорубил её Сакнотом точно так же, как прежде Громоподобную Дверь, Освобождающую Путь Войне. И вошел Леотрик в ярко освещённый зал, где пировали Королевы и Принцы за большим столом. Тысяча свечей горела на нём, и свет их отражался в вине, которое пили Принцы, и блестел золотом огромный канделябр, и королевские лица сияли, равно как и белая скатерть, и серебряные тарелки, и драгоценности в волосах Королев, и у каждого драгоценного камня был собственный историк, который ни о чём больше не писал и лишь о нём составлял свою ежедневную хронику. Между дверью и столом были выстроены в два ряда двести стражей, и по сто человек с каждой стороны смотрели друг на друга. Никто не взглянул на Леотрика, когда он вылез из отверстия в двери — лишь один из Принцев спросил о чем-то ближайшего стража, и вопрос этот был передан по цепочке от одного к другому, пока не достиг сотого стража, стоявшего перед Леотриком. И спросил страж, не повернув головы:

— Зачем ты явился сюда?

И Леотрик ответил:

— Я пришёл, чтобы убить Газнака.

И страж передал эти слова другому, и через сто человек ответ достиг стола:

— Он пришёл, чтобы убить Газнака.

Тогда другой вопрос был передан через ряд из ста стражей:

— Как тебя зовут?

И другие сто стражей донесли ответ Леотрика до стола. Тогда один из Принцев сказал:

— Уведите его туда, где мы не будем слышать воплей.

И стражи начали передавать друг другу этот приказ, пока не достиг он двух последних в ряду, и оба двинулись к Леотрику, чтобы схватить его.

Тогда Леотрик поднял свой меч со словами:

— Вот Сакнот.

И последние в ряду стражи, сказав двум ближайшим «вот Сакнот», вскрикнули от ужаса и ринулись прочь. И каждые следующие двое, передав слова «вот Сакнот», вскрикивали от ужаса и бросались прочь, пока последние двое не передали послание столу и, в свою очередь, не исчезли. Тогда поспешно вскочили Принцы с Королевами и ринулись прочь из комнаты. И прекрасный стол, покинутый ими, вдруг оказался крохотным, истерзанным и грязным. А Леотрик стал осматриваться в пустынной комнате, и тут до него донеслись звуки музыки, и понял он, что это магические музыканты, которые играют Газнаку, пока тот спит.

И Леотрик, двинувшись на звуки далёкой музыки, вошел в дверь, противоположную той, в которой прорубил проход, и оказался в такой же обширной комнате, где было много женщин, и были все они необыкновенно красивы. И спросили они, что он ищет, и услышав, что он хочет убить Газнака, стали умолять его остаться с ними, ибо Газнак бессмертен и лишить его жизни может только Сакнот. А ещё сказали они, что им нужен рыцарь — защитник от волчиц, которые всю ночь бьются о деревянную стену и иногда пробиваются сквозь трухлявый дуб. Будь эти женщины человеческими существами, Леотрик наверное остался бы с ними, ибо странной притягательностью обладала их красота, но когда заметил он, что вместо зрачков в глазах у них полыхает пламя, то понял, что это жуткие кошмары Газнака. И сказал он им:

— У меня есть дело к Газнаку, и я пришёл к нему с Сакнотом.

И при имени Сакнота женщины вскрикнули от ужаса, и пламя в глазах их стало уменьшаться, пока не потухло совсем, так что остались одни лишь искры.

Леотрик миновал их и, прорубив проход Сакнотом, прошёл через дальнюю дверь.

Тут он ощутил на лице своём ночную прохладу и увидел, что стоит на узкой тропе между двумя безднами. Справа и слева, насколько хватало глаз, опускались в глубокую пропасть стены крепости, хотя вершина её по-прежнему возвышалась над головой, а внизу темнели полные звёзд бездны, ибо путь этот вел через всю Землю, открывая нижнее небо, и между ними вилась узкая тропа, которая поднималась вверх, а по краям её уходили вниз отвесные стены. За пределами этих бездн находились комнаты, где играли свою магическую мелодию таинственные музыканты. И Леотрик встал на узкую тропу шириной в ступню, и пошёл по ней, держа в руках обнажённый Сакнот. А под ним в каждой бездне с шумом кружились вампиры, пикируя вниз и взлетая вверх, и все они в полете своём восхваляли Сатану. А впереди лежал дракон Ток, притворяясь спящим, и хвост его свисал в одну из бездн.

И Леотрик двинулся к нему, и когда подошёл совсем близко, Ток прыгнул.

Тогда Леотрик вонзил в него Сакнот, и дракон рухнул в бездну с воплем ужаса, и во время падения крылья его вздымались во мраке, но он всё падал и падал, пока вопль его не превратился в шёпот, а затем и вовсе умолк. Несколько раз видел Леотрик померкшую на мгновение звезду, которая затем снова вспыхивала, и это мимолетное затмение звёзд было всё, что осталось в мире от дракона Тока. А лежавший чуть сзади брат Тока Ланк понял, что это должен быть Сакнот, и неуклюже заковылял прочь. И пока Леотрик шёл между безднами, могучий свод над головой его рос ввысь и наполнялся мраком. Когда же показался край бездны, Леотрик увидел зал с бесчисленными арками, и арки эти уходили в бесконечную даль, пропадая слева и справа во мраке.

И в этой бездонной дали за пропастью, где стояли колонны, Леотрик увидел маленькие окошки, забранные решётками, и между прутьями решёток иногда мелькали существа, о которых я говорить не смею.

Не было больше света, кроме как от больших южных звёзд, сверкавших в обеих безднах, а также от огней, которые беззвучно проносились между арками.

И Леотрик сошёл с тропы и оказался в большом зале. Даже сам себе показался он крохотным карликом под этими колоссальными арками. Последний вечерний луч скользнул в окно, осветив тёмные фрески, увековечившие деяния Сатаны на земле. Высоко в стене было пробито окно, а под ним стоял канделябр, и мерцающий свет его тихо угасал по мере приближения Леотрика.

И не стало света совсем, и лишь голубоватый глаз Тарагавверага на рукояти меча неутомимо сверкал во мраке, а в зале вдруг повис тяжёлый липкий запах громадного опасного зверя.

Леотрик медленно шёл вперёд, держа перед собой Сакнот и ощущая присутствие врага, а глаз на рукояти бдительно всматривался в темноту.

Никто не пошевелился. Если и пряталось нечто за колоннами арок, поддерживающих крышу, то оно не двигалось и не дышало. Мелодия магических музыкантов звучала всё ближе. Внезапно большие двери слева и справа в задней части зала распахнулись. Не заметив поначалу никакого движения, Леотрик ждал, сжимая в руке Сакнот. И тут на него с громким сопением ринулся Вонг Бонгерок.

Это был последний, самый верный страж Газнака, который явился сюда, лизнув руку хозяина.

Газнак обращался с ним не как с драконом, а скорее как с ребёнком, и часто кормил его с руки человечиной, дымящейся на столе. Длинным и приземистым было тело Вонг Бонгерока, зоркими были его глаза, из верной груди его вырывалось дыхание, напоённое злобой к Леотрику, а сзади громыхал его хвост, и звук этот напоминал тот, с каким матросы вытягивают на палубу якорь.

И уже знал Вонг Бонгерок, что предстоит ему встреча с Сакнотом, но приучил он себя не страшиться пророчества, когда лежал, свернувшись клубком, у ног Газнака.

И Леотрик двинулся навстречу этому сиплому дыханию, занеся Сакнот для удара.

Но глаз Тарагавверага на рукояти не выпускал дракона из виду и зорко следил за ним.

А тот широко разинул пасть, показав Леотрику острые зубы-сабли, и кожаные дёсны громко скрипнули. И прежде, чем Леотрик прицелился в голову, дракон взмахнул своим бронированным хвостом, на конце которого сидел ядовитый скорпион. Вовремя заметил это глаз на рукояти Сакнота, и удар был нанесён в сторону, по хвосту. И не острым лезвием ударил Сакнот — сделай он так, отсечённый хвост продолжал бы нестись со свистом и пронзил бы Леотрика, как вырванная лавиной с корнем сосна мчится со скалы прямо в широкую грудь горца. Сакнот нанёс свой косой удар плашмя, и просвистел хвост над левым плечом Леотрика, лишь слегка задев его панцирь и поставив на нем вмятину. А скорпион попытался напасть на Леотрика сбоку, но Сакнот, отразив удар, отсёк острый хвост, и тот с воплем пронёсся над головой Леотрика. Тогда Вонг Бонгерок пустил в ход зубы-сабли, но Сакнот ударил так, как умел только он один, и злая верная душа Вонга Бонгерока покинула тело сквозь громадную рану.

И Леотрик переступил через мёртвое чудовище, чьё закованное в броню тело ещё содрогалось. И походило это на дрожь всех лемехов в поле, когда измученные лошади, шатаясь, едва бредут — затем конвульсии прекратились, и Вонг Бонгерок остался лежать на земле, на глазах покрываясь ржавчиной.

А Леотрик двинулся к открытым воротам, и с лезвия Сакнота на пол мерно падали капли крови.

Через те самые ворота, откуда появился Вонг Бонгерок, Леотрик вышел в коридор, в котором эхом раздавалась музыка. Это было первое место, где Леотрику удалось разглядеть хоть что-то над головой, ибо прежде крыша обреталась в заоблачных высотах, лишь смутно вырисовываясь во мраке. Но в этом узком коридоре совсем низко свисали огромные бронзовые колокола шириной от стены до стены, и подвешены они были друг над другом. И когда проходил под ними Леотрик, колокола отзывались глухим траурным звоном, подобно голосу колокола, который возвещает человеку близкую смерть или оплакивает его кончину. Каждый колокол гремел над Леотриком, и это был звучный торжественный перезвон с торжественными паузами сообразно тому, медленно или быстро шёл Леотрик. Эхо каждого звона разносилось над его головой, постепенно замирая до шёпота. Когда же Леотрик один раз внезапно остановился, колокола откликнулись гневным нестройным хором и звенели так, пока он не двинулся дальше.

В паузах между этим неторопливым и величавым боем слышалась мелодия магических музыкантов. Теперь они исполняли погребальную песнь, и звучала в ней великая тоска.

Наконец достиг Леотрик конца Коридора Колоколов и увидел маленькую чёрную дверь. А коридор позади него был наполнен эхом колокольного звона, возвещавшим о траурной церемонии, и печальная мелодия музыкантов струилась между ударами, словно процессия высоких чужеземных гостей, и от всего этого Леотрику делалось дурно.

Под рукой его чёрная дверь сразу отворилась, и он оказался на свежем воздухе, в просторном дворе, выложенном мраморными плитами. Высоко в небе стояла луна, сотворённая рукой Газнака.

Здесь Газнак спал, и вокруг него сидели его магические музыканты, играющие на струнных инструментах. И даже во сне не снимал Газнак панциря, оставляя открытыми только кисти рук, лицо и шею.

Но самым чудесным в этом месте были сновидения Газнака. Ибо у края просторного двора дремала тёмная бездна, и в неё спускались каскадами белые мраморные лестницы, которые переходили в террасы и балконы, уставленные белоснежными статуями, затем вновь начиналась широкая лестница, ведущая к нижним террасам, погружённым во мрак, и там сновали какие-то неясные тёмные тени. Это и были сновидения Газнака: рождаясь в его мозгу, обращались они в мрамор и спускались в бездну под мелодию струнных инструментов. Одновременно возникали из мозга Газнака, умиротворённого этой странной музыкой, прекрасные тонкие шпили и остроконечные башенки, тянувшиеся всё выше и выше с небу. А мраморные сновидения медленно двигались в такт музыке. Когда звучал бой колоколов и музыканты начинали играли похоронную песнь, на всех шпилях и башенках внезапно возникали уродливые каменные лики, и великая тень падала на ступеньки и террасы, а из бездны вдруг слышался торопливый шёпот.

Когда Леотрик шагнул из чёрной двери, Газнак открыл глаза. Он не взглянул ни налево, ни направо, но тут же встал навстречу Леотрику.

Тогда музыканты сыграли смертельное заклятие на своих струнах, но лезвие Сакнота зазвенело, отводя его. Услышав звон Сакнота и увидев, что Леотрик не исчезает, вскочили магические музыканты и ринулись прочь, а струнные инструменты их завыли от ужаса.

Тогда Газнак со скрежетом выхватил из ножен меч, уступающий мощью лишь Сакноту, и медленно двинулся на Леотрика — и шёл он с улыбкой, хотя его собственные сновидения предрекали ему гибель.

И когда сошлись Леотрик с Газнаком, то взглянули друг на друга, и ни один из них не сказал ни слова, но оба одновременно нанесли удар. И скрестились их мечи, и каждый узнал другого и понял, откуда тот пришёл. Ударяясь о лезвие Сакнота, меч Газнака отскакивал, высекая искры, словно град, который бьётся о черепичную крышу, зато когда касался он панциря Леотрика, то срезал его, словно простыню. А Сакнот с яростью бился о панцирь Газнака, отступал с рычанием, не оставляя ни единой царапины. Во время боя Газнак держал левую руку над головой, и когда Леотрик свирепо ударил прямо по шее, Газнак схватил себя за волосы и поднял голову высоко вверх — Сакнот разрубил пустоту, а Газнак опустил голову на место, продолжая ловко и проворно орудовать мечом. Вновь и вновь заносил Леотрик свой меч над бородатой шеей врага, но каждый раз левая рука Газнака оказывалась быстрее удара, и голова поднималась вверх, и Сакнот тщетно пытался поразить её.

Так кружились они, нанося друг другу удары, и изрубленный панцирь Леотрика уже лежал на полу, и мраморные плиты были забрызганы его кровью, а меч Газнака иззубрился, словно пила, от лезвия Сакнота. Но на самом Газнаке не было ни единой раны, и он по-прежнему улыбался.

Наконец прицелился Леотрик в глотку и занёс Сакнот для удара. Вновь поднял Газнак голову за волосы, но не в шею поразил его Сакнот, ибо Леотрик рубанул по поднятой руке, и Сакнот прошёл через запястье с такой лёгкостью, как коса срезает стебель цветка.

Когда окровавленная отрезанная кисть упала на пол, фонтаном брызнула кровь из шеи Газнака и из головы его, лежавшей на земле, и высокие остроконечные башни упали на землю, и широкие белоснежные террасы повалились в бездну, и двор исчез, словно роса, и поднялся ветер, и колоннады рухнули, и все огромные залы крепости обратились в прах. А обе бездны закрылись так внезапно, как смыкаются уста человека, который поведал историю свою и не намерен более говорить вовеки.

Тогда Леотрик огляделся вокруг и увидел в предрассветной мгле одни лишь болота. И не было здесь больше никакой крепости, и не слышалось ни единого звука, и ничто не шевелилось, будь то дракон или смертный: только лежал перед ним старик — высохший, мёртвый, злой старик, чьи отрубленные рука и голова валялись рядом.

Постепенно над широкими полями занималась заря, и всё вокруг на глазах становилось краше, подобно органу под рукой мастера, начинающего с низких тихих звуков, которые звучат всё мощнее и мощнее по мере того, как согревается душа, а потом вдруг сливаются в могучую слаженную хвалу.

Тогда запели птицы, и Леотрик, оставив эти болота, пошёл домой через тёмный лес, и свет поднимающейся зари неотступно следовал за ним. В полдень вернулся он в Аллатурион и принёс с собой злую высохшую голову, и люди возликовали, а ночные кошмары их прекратились.

Так была побеждена и исчезла с лица земли неприступная для всех, кроме Сакнота, крепость — и свято верят в эту историю те, кому дороги тайны старины.

Другие же говорят, не имея на то никаких доказательств, что Аллатурион поразила лихорадка, которая затем сама собой прошла. И якобы именно эта болезнь погнала Леотрика ночью в болота, и там приснился ему кошмар, отчего и стал он впустую размахивать мечом.

Есть и такие, что утверждают, будто не было вовсе такого Аллатуриона, а Леотрик никогда не жил на земле.

Не будем мешать им. Вот уже сгрёб садовник в кучу опавшие осенние листья. Кто увидит их вновь и кто узнает о них? И кто может сказать, что случилось давным-давно, много лет тому назад?

Меч Веллерана

Там, где словно вторгающееся в устье реки море, начинают подниматься сжатые Сирезийскими горами великие равнины Тарпета, стоял когда-то — почти в тени могучих утесов — город Меримна. В целом мире я не видел города столь же прекрасного, какой была Меримна в ту пору, когда она впервые привиделась мне во сне. То было настоящее чудо с высокими шпилями, бронзовыми статуями, мраморными фонтанами и собраниями трофеев легендарных войн. Прямо через центр этого удивительного города, широкие улицы которого целиком были отданы Прекрасному, пролёг проспект пятидесяти шагов в ширину, по обеим сторонам которого выстроились бронзовые статуи — точные подобия королей и властителей всех стран, которые некогда покорились солдатам Меримны. В конце этого проспекта воздвигнута была огромная колесница из бронзы, влекомая тремя бронзовыми конями; правила ими крылатая статуя Славы, а за её спиной высилась стоящая в колеснице колоссальная фигура с поднятым мечом — то было изваяние Веллерана, древнего героя Меримны. И таким сосредоточенным казалось лицо Славы, такой напряжённой её спина, и такими летящими — кони, что чудилось, будто колесница только что была рядом с вами, и поднятая ею пыль едва успела осесть на бронзовые лица королей. И ещё был в городе огромный дворец, где хранились все сокровища, добытые героями Меримны во многих сражениях. Украшали его искусно высеченные статуи и лёгкий изящный купол, сложенный в незапамятные времена руками давно умерших каменщиков, а венчала купол скульптура Роллори, обращенная лицом к Сирезийским горам и к лежащим за ними землям, которые знали его меч. Рядом с Роллори сидела, словно старушка-кормилица, сама Победа, вплетающая в предназначенный для его головы золотой лавровый венок короны поверженных владык.

Вот какой была Меримна — город воплощённых в камне побед и бронзовых героев. Но в то время, о котором я пишу, искусство войны давно было позабыто в Меримне, и все её жители будто спали на ходу. Они бесцельно бродили взад-вперёд по широким улицам и глазели на богатства, добытые в чужих краях мечами тех, кто когда-то любил Меримну — любил больше всего на свете. И во сне они грезили о Веллеране, Суренарде, Моммолеке, Роллори, Аканаксе и юном Ираине. О землях, что лежали за окружившими Меримну со всех сторон горами, они не знали почти ничего, кроме разве того, что когда-то все они были ареной внушающих ужас дел, которые Веллеран вершил своим мечом. Много лет назад эти земли снова отошли к народам, некогда побеждённым армиями Меримны, и жителям её не осталось больше ничего, кроме их мирного города да воспоминаний о давно минувшей славе. Правда, по ночам в пустыню отправлялись часовые, но они всегда спали на своих постах и видели сны о Роллори, да ещё трижды за ночь обходили городские стены одетые в пурпурные плащи стражники с фонарями, которые громко пели песни о Веллеране. Никогда не носили дозорные оружия, но стоило словам их песни разнестись над равниной и достичь неясных далёких гор, и разбойники в пустыне тут же прятались в свои норы, едва заслышав имя Веллерана. Часто бывало и так, что рассвет, гасящий звёзды и зажигающий волшебный огонь на шпилях Меримны, заставал стражников всё ещё поющими о Веллеране, и тогда их плащи меняли свой цвет, а огонь в фонарях бледнел. И всё же крепостной вал всегда оставался в неприкосновенности, и стража уходила, а потом и часовые с равнин один за другим пробуждались от грёз о Роллори и, ёжась от утренней прохлады, не торопясь возвращались в город. Чуть позже с ликов Сирезийских гор, которые окружали Меримну и с севера, и с запада, и с юга, исчезала грозная тень, и в прозрачном утреннем свете становились видны над мирным, безмятежным городом высокие колонны и статуи героев.

Вам, должно быть, любопытно, как могли невооруженная стража и часовые, которые всё время спали, сберечь город, в котором было так много произведений искусства и драгоценных изделий из бронзы и золота, — надменный город, который некогда царил над своими соседями, но ныне позабыл искусство войны? Да, была одна причина, по которой Меримна могла чувствовать себя в безопасности, хотя все завоёванные земли давным-давно были у неё отняты. Странная вера — или странный страх — жили среди свирепых племён, обитавших по ту сторону гор, а верили они в то, что крепостные валы Меримны всё ещё стерегут Веллеран, Суренард, Моммолек, Роллори, Аканакс и юный Ираин, хотя вот уже сто лет прошло с тех пор, как Ираин, самый молодой из героев Меримны, в последний раз вышел на битву против племён.

Разумеется, время от времени в племенах появлялись молодые, горячие воины, которые начинали сомневаться и говорили:

— Как может быть так, чтобы человек без конца избегал смерти?

Но другие сурово им отвечали:

— Выслушайте нас вы, чья мудрость столь велика, и объясните нам, как может избежать гибели человек, который в одиночку сражается с четырьмя дюжинами вооружённых мечами всадников, каждый из которых поклялся убить его и призвал тому в свидетели всех своих богов, — а Веллерану не раз приходилось выходить победителем в таких схватках. И растолкуйте нам, как могут два человека пробраться ночью в огороженный крепостной стеной город и похитить оттуда короля, как сделали это в своё время Суренард и Моммолек. Уж конечно, те, кто сумел избежать стольких мечей и кто стоял невредим под дождем смертоносных стрел, сумеют ускользнуть от Времени и от армии лет.

И тогда молодёжь почтительно замолкала, но всё же сомнения продолжали расти и крепнуть. И часто, когда солнце садилось за Сирезийскими горами, жители Меримны замечали на фоне заката чёрные силуэты свирепых воинов из этих племён, которые пристально глядели в сторону города.

Все жители Меримны знали, что фигуры, расставленные вдоль крепостного вала, были лишь каменными изваяниями, однако каждый питал надежду, что настанет день, и древние герои явятся снова, ибо никто и никогда не видел их мёртвыми. А произошло это потому, что в своё время все шестеро великих воинов поступили одинаково; зная, что полученная ими рана смертельна, все они отправлялись к некоему укромному ущелью и бросались в него (я где-то читал, что, перед тем как умереть, подобным образом поступают великие слоны, прячущие свои огромные кости от мелких тварей), а было то ущелье узким и глубоким — мрачная пропасть, на дно которой не вела ни одна тропа и куда не мог спуститься ни один человек. К краю этого ущелья, задыхаясь и хрипя, подъехал однажды Веллеран; а некоторое время спустя у расселины появились Суренард и смертельно раненный Моммолек, который должен был остаться здесь навсегда, и Суренард, который не пострадал в том бою, вернулся от ущелья один, оставив своего лучшего друга покоиться рядом с костями великого Веллерана. И в свой срок прискакал сюда и сам Суренард, прискакал вместе с Роллори и Аканаксом, и Роллори ехал посередине, а двое его друзей — по бокам. Этот долгий путь нелегко дался Суренарду и Аканаксу, ибо оба они были смертельно ранены в последнем бою, и только для Роллори путешествие оказалось необременительным, ибо он был мёртв. Вот как получилось, что кости пяти героев белели во вражьей земле; и хотя когда-то они заставляли трепетать города, прах их лежал бестревожно, и никто не знал, где нашли они свой покой — никто, кроме Ираина, юного капитана, которому едва исполнилось двадцать пять, когда Моммолек, Роллори и Аканакс отправились в своё последнее путешествие. И среди останков разбросаны были сёдла, уздечки и другая конская сбруя, дабы ни один человек не мог случайно наткнуться на них и потом похваляться в каком-нибудь чужеземном городе: «Глядите! Вот добытые в бою сёдла и уздечки славных капитанов из Меримны!», и лишь своих верных коней герои отпустили на свободу.

И сорок лет спустя, в час великой победы, получил свою последнюю рану Ираин — то была глубокая, страшная рана, которая никогда не закрылась бы. Из всех капитанов-героев Ираин был последним, и в одиночку отправился он к известному ему ущелью. Долгой и тяжёлой была дорога к этой мрачной расселине, и Ираин, боясь, что не сможет добраться до места своего последнего успокоения, всё понукал и понукал своего коня, вцепившись обеими руками в седельную луку. По пути он часто впадал в забытье, и тогда являлись ему прошедшие дни — те, когда он в первый раз отправился на великую войну с армией Веллерана, и когда Веллеран впервые заговорил с ним, — и лица товарищей Веллерана, которые мчались в бой впереди атакующей конницы. И всякий раз, когда Ираин приходил в себя, в душе его, которая вот-вот готова была расстаться с телом, рождалось огромное желание лежать там, где белеют кости древних героев. Когда же наконец Ираин увидел тёмное ущелье, словно незаживший шрам пересекавшее равнину, душа его тихонько выскользнула сквозь зияющую рану, выскользнула и расправила крылья, и в тот же миг боль покинула его бедное изрубленное тело, и Ираин умер, даже в смерти продолжая торопить своего коня. И старый верный конь всё мчал лёгким галопом, и так бежал он до тех пор, пока не увидел перед собой чёрную трещину в земле, и тогда на всём скаку конь упёрся передними ногами в край обрыва и встал как вкопанный. И мёртвое тело Ираина покатилось через правое плечо коня, и вот уже много лет пролетело с тех пор, как его кости смешались с останками героев Меримны и обрели, наконец, вечный покой.

А в Меримне жил один мальчик по имени Рольд. Я, сновидец, впервые увидел его, когда дремал у своего очага — увидел как раз тогда, когда мать привела сына во дворец, где хранились добытые древними героями трофеи. Пятилетний Рольд остановился перед огромным стеклянным футляром, внутри которого был заключён меч Веллерана, и мать сказала ему:

— Вот меч Веллерана.

А Рольд спросил:

— Для чего он нужен?

И мать ответила:

— Для того чтобы смотреть на него и вспоминать Веллерана.

А потом они пошли дальше и остановились перед огромным алым плащом Веллерана, и мальчик снова спросил:

— Для чего был нужен Веллерану такой большой красный плащ?

Мать ответила:

— Так ему нравилось.

Потом Рольд немного подрос, и вот однажды в полночь, когда весь мир затих и Меримна погрузилась в свои грёзы о Веллеране, Суренарде, Моммолеке, Роллори, Аканаксе и юном Ираине, он потихоньку выбрался из материнского дома. Он отправился прямо к крепостному валу, чтобы послушать, как будет петь о Веллеране пурпурная стража. И дозорные в своих тёмно-пурпурных плащах прошли мимо него, держа в руках фонари. Далеко разносилась в ночной тишине их песня, и тёмные тени в пустыне поспешно бежали при звуках её. И тогда Рольд вернулся домой к матери, унося в груди своей странную печаль, разбуженную звуком имени Веллерана — такую, какую испытывают люди, тоскуя о чём-то возвышенном и святом.

Со временем Рольд выучил все дорожки, пролегавшие вокруг крепостного вала, где были расставлены конные статуи, всё ещё охранявшие Меримну. Эти удивительные изваяния вовсе не походили на обычные скульптуры; они были так искусно высечены из цветного камня, что ни один человек, если только он не подошёл совсем близко, ни за что не усомнился бы, что перед ним живые люди. Из глыбы пятнистого мрамора высекли умелые мастера коня Аканакса; чисто-белый конь Роллори был выточен из алебастра, а его глядящий на север всадник был облачён в доспехи из сверкающего кварца и кавалерийский плащ из драгоценного голубого камня.

А мраморный конь Веллерана был чёрен как смоль, и сам Веллеран, восседавший на его спине, пристально смотрел на запад. Это его скакуна больше всего нравилось Рольду гладить по прохладной изогнутой шее, и именно Веллерана яснее ясного видели следившие за городом наблюдатели в далёких горах. А Рольд никак не мог налюбоваться на огненные ноздри вороного коня да на яшмовый плащ всадника.

Между тем за Сирезийскими горами продолжало расти и крепнуть подозрение, что герои Меримны давно умерли, и тогда промеж племён родился план: найти человека, который не побоится подкрасться под покровом ночи к крепостному валу и посмотреть, действительно ли эти фигуры — живые Веллеран, Суренард, Моммолек, Роллори, Аканакс и юный Ираин. И все согласились с этим планом и принялись называть имена людей, которые могли бы отправиться в опасный путь. Замысел зрел на протяжении многих лет, и всё это время наблюдатели частенько поднимались по вечерам в горы, но идти дальше никто осмеливался. В конце концов кто-то предложил ещё лучший план, и было решено, что двое мужчин, которые как раз ожидали казни за какое-то преступление, будут прощены, если спустятся ночью в долину и узнают, живы ли ещё герои Меримны. Поначалу двое узников никак не могли решиться на это, однако в конце концов один из них, которого звали Сиджар, крепко задумался и сказал своему товарищу Саджару-Хо:

— Верно ли говорят, что если королевский палач ударит человека топором по шее, то этот человек умрёт?

И его товарищ подтвердил, что это так. Тогда молвил Сиджар:

— И если Веллеран ударит человека своим мечом, то ничего страшнее смерти с ним все равно не случится.

Тут Саджар-Хо немного подумал, а потом ответил:

— В момент удара королевский палач может промахнуться или топор его дрогнет, а Веллерана ещё ни разу не подводили ни глаз, ни рука. Уж лучше мы попытаем своё счастье на плахе.

— Может статься, что Веллеран уже умер, и его место на бастионе занимает кто-то другой — или даже просто каменное изваяние, — возразил Сиджар, но сказал ему Саджар-Хо:

— Как может быть так, чтобы умер Веллеран — тот, кто избег клинков четырёх дюжин воинов, каждый из которых клялся убить его и призывал в свидетели тому всех богов?

И Сиджар ответил ему на это:

— Я знаю одну историю о Веллеране: мне рассказал её дед, а он слышал её ещё от своего отца. В день, когда наша армия проиграла великую битву на равнинах Курлистана, отец моего деда увидел у реки умирающую лошадь, которая жадно глядела на воду, но дотянуться до неё не могла. И ещё отец моего деда увидел, как Веллеран подошёл к реке и, зачерпнув воды, своими руками напоил несчастное животное. Наше с тобой положение гораздо хуже, чем у той лошади, и, так же как она, близки мы к смерти; скорей уж Веллеран сжалится над нами, чем выполняющий приказ короля палач.

Тогда Саджар-Хо сказал так:

— Ты всегда был ловким спорщиком, Сиджар. Это из-за твоих хитрых проделок мы попали в беду, — так посмотрим, сумеешь ли ты теперь спасти нас. Давай сделаем то, чего от нас требуют.

И вот королю стало известно, что двое осуждённых на смерть согласились отправиться к стенам Меримны.

В тот же вечер наблюдатели отвели обоих на границу горной страны, и Сиджар и Саджар-Хо стали спускаться на равнину по дну глубокого ущелья, а наблюдатели смотрели им вслед.

Вскоре фигуры их вовсе растаяли в сумерках, и над равниной взошла ночь. Бескрайняя и торжественная, она появилась с востока, — с той стороны, где раскинулись болотистые неудобья, влажные низины и море, — и ангелы, что присматривали за людьми при свете дня, сомкнули свои глазищи и уснули, а ангелы, что следили за всеми людьми ночью, напротив, пробудились ото сна, расправили тёмно-лазурные перья и взлетели на свои наблюдательные посты, и равнина внизу наполнилась таинственными звуками и ожившими страхами.

Тем временем два шпиона спустились с гор по дну ущелья и крадучись пошли через пустыню. Когда же они достигли цепочки спавших на песке часовых, один из них вдруг пошевелился во сне и призвал Роллори, и великий страх охватил разведчиков. «Роллори жив!» — шепнули они друг другу, но вспомнили королевского палача и пошли дальше.

Скоро они достигли колоссальной бронзовой статуи Страха, давным-давно созданной древним ваятелем. Его огромная фигура как будто неслась по воздуху к горам, на лету окликая своих сыновей. Сыновей же Страха скульптор изобразил в виде армий загорных племён, которые, обратившись спиной к Меримне, следовали за Страхом, словно цыплята за наседкой, и над их головами был занесен грозный меч Веллерана, который — как и всегда — восседал на своём скакуне на крепостном валу. Увидев героя, два шпиона опустились на песок и стали целовать огромную бронзовую ногу статуи, бормоча: «О, Страх, Страх!..» И, всё ещё стоя на коленях, они увидели вдалеке между бастионами яркие огни, которые приближались к ним, и услышали, как мужские голоса поют песнь о Веллеране. Но вот пурпурная стража подошла совсем близко, и пошла со своими фонарями дальше, и, продолжая петь о Веллеране, скрылась за изгибом крепостной стены, и все это время два лазутчика продолжали цепляться за огромную бронзовую ногу Страха, шепча: «О, Страх, Страх!..» И лишь когда имя Веллерана больше не доносилось до них, они поднялись с песка, приблизились к крепостному валу и, перебравшись через него, оказались у самого подножья огромной фигуры Веллерана. И тогда они поклонились ему до земли, и Сиджар сказал:

— О, Веллеран, мы пришли посмотреть, верно ли, что ты всё ещё жив.

Долго ждали они ответа, не смея оторвать от земли свой взгляд. Наконец Сиджар поднял голову и посмотрел на ужасный меч Веллерана, но он был всё так же простёрт вперёд и указывал остриём на мраморные армии, которые следовали за Страхом. И Сиджар снова до земли поклонился герою, а сам коснулся рукою копыта могучего скакуна, и оно показалось ему холодным. Тогда он передвинул руку выше и коснулся бабки коня, но и она была холодна. Наконец Сиджар потрогал ногу Веллерана, и доспех на ней был неподвижным и твёрдым, но сам Веллеран не пошевельнулся и не заговорил, и тогда Сиджар вскарабкался на седло и коснулся руки — страшной руки Веллерана — и она оказалась мраморной! Тут Сиджар рассмеялся громко, и они с Саджаром-Хо пошли по безлюдной дорожке и наткнулись на Роллори. И отважный Роллори тоже был мраморным. Тогда шпионы снова перебрались через вал и поспешили обратно через пустыню, с презрением обогнув изваяние Страха. Тут до них донеслись голоса пурпурных стражников, которые в третий раз обходили крепостной вал с песней о Веллеране, и Сиджар сказал:

— Можете петь о Веллеране сколько хотите, но Веллеран мёртв, и гибель ждёт ваш город.

И они заспешили дальше и снова наткнулись на спящего часового, который продолжал метаться во сне и всё звал Роллори, и Саджар-Хо прошептал:

— Зови Роллори сколько угодно, но он мёртв и не сумеет спасти твой город!

Так двое лазутчиков живыми и невредимыми вернулись к себе в горы, и только они достигли их, как первый алый луч солнца упал на равнину позади Меримны и зажёг её тонкие шпили. Настал тот час, когда пурпурные стражники, видя, что их плащи становятся ярче и что фонари бледнеют, возвращались обратно в город; тот самый час, когда ночные разбойники торопятся назад в горные пещеры, когда вылетают легкокрылые мотыльки, живущие лишь один день, и когда умирают приговорённые к смерти — в этот-то рассветный час Меримне грозила новая, страшная опасность, а город о ней не ведал.

И Сиджар обернулся и сказал:

— Гляди, как красен рассвет и как красны шпили Меримны. Должно быть, кто-то в Небесах разгневался на этот город и предвозвещает его судьбу.

Так двое шпионов благополучно вернулись к племени и рассказали своему королю обо всём, что видели. Несколько дней владыки загорных стран собирали вместе свои войска, и вот наконец армии четырёх королей встали в верховьях глубокого ущелья, держась так, чтобы их не видно было за гребнем, и дожидаясь захода солнца, и лица воинов были полны решимости и бесстрашия, но про себя каждый из них творил молитвы богам, всем по очереди.

Наконец солнце закатилось и пришёл час, когда вылетают на охоту летучие мыши и выползают из своих нор тёмные твари; когда львы покидают свои логовища, а разбойники снова спускаются на равнину; когда летучие жаркие лихорадки поднимаются от влажных болот; когда троны владык начинают шататься и сменяются династии королей. И именно в этот час, размахивая фонарями, выходила из Меримны пурпурная стража, и погружались в сон дозорные в пустыне.

Известно, что печаль и беда не в силах проникнуть в Рай; они могут лишь хлестать по его хрустальным стенам, подобно дождю, и всё же души героев Меримны почувствовали какую-то смутную тревогу — точно так же, как спящий человек чувствует холод, но ещё не осознает, что замёрз и продрог он сам. И герои заволновались в своём звёздном доме, и, невидимые, устремились к земле в лучах заходящего солнца души Веллерана, Суренарда, Моммолека, Роллори, Аканакса и юного Ираина. Когда же они достигли крепостного вала Меримны, уже стемнело, и армии четырёх королей, позвякивая бронёй, углубились в ущелье. А шестеро героев снова увидели свой город, почти не изменившийся за столько лет, и смотрели на него с томлением, в котором слёз было больше, чем в любом другом чувстве, когда-либо посещавшем их души, и говорили так:

— О, Меримна, наш город, наш возлюбленный град, окружённый стенами!

Как прекрасны твои тонкие шпили, Меримна! Ради тебя оставили мы землю со всеми её королевствами и скромными полевыми цветами, и ради тебя мы ненадолго покинули Небеса.

Нелегко было оторвать взгляд от лица Бога, ибо оно — как тёплый огонь в очаге, как сладкий сон и величественный гимн; оно всегда безмятежно, и спокойствие его полно света.

Для тебя мы на время покинули Рай, Меримна.

Многих женщин любили мы, но возлюбленный город был у нас только один.

Гляди, вот спят твои жители, наш любимый народ. Как прекрасны их сны! Во снах оживают даже мёртвые, даже те, кто умер давным-давно и чьи уста сомкнулись навеки. Потускнели огни твои, потускнели и погасли совсем, и тихи лежат улицы. Тс-с-с! Ты дремлешь, о Меримна, спишь, как юная дева, что, смежив ресницы, дышит чуть слышно, не зная ни тревог, ни забот.

Вот твои бастионы и старый крепостной вал, Меримна. Защищают ли их жители твои так, как мы когда-то? Но мы видим, что стены кое-где обрушились… — И, подлетев ближе, души воинов с беспокойством вгляделись.

— Но нет, не человеческие руки сделали это — безжалостные годы сточили камень, и неукротимое Время перстами коснулось стен. Твои бастионы, Меримна, как перевязь девы, как пояс, обвитый вокруг её стана. Смотри, вот роса ложится на стены, как жемчуга, которыми расшит твой драгоценный пояс!

Тебе грозит опасность, Меримна, потому что ты так прекрасна. Неужто погибнешь ты, потому что не в наших силах защитить тебя сегодняшней ночью, неужто сгинешь, ибо мы кричим, но никто нас не слышит, как не слышит ни один человек голосов смятых лилий?

Так говорили могучие капитаны, привыкшие повелевать войсками в битве, но звук их голосов был не громче писка летучей мыши, что проносится над землёй в вечерних сумерках. Когда появилась пурпурная стража, первым дозором обходившая крепостной вал, древние воины окликнули их: «Меримна в опасности! Враг уже крадётся во тьме!», но их зов так и не был услышан, потому что все они были лишь странствующими духами, и стражники, так ничего и не заметив, зашагали дальше, продолжая распевать на ходу песнь о Веллеране.

Тогда молвил своим товарищам Веллеран:

— Наши руки не в силах больше удерживать меч, наши голоса не слышны, а тела лишились былой силы. Мы — всего лишь грёзы, так давайте же отправимся в сны. Пусть каждый из вас — и ты тоже, юный Ираин — войдёт в сновидения спящих мужчин, пусть внушит им снять со стен прадедовские мечи и собраться у выхода из ущелья. Я же тем временем найду им вождя и вложу ему в руки свой меч.

И, решив так, воины преодолели крепостную стену и оказались на улицах любимого города, где туда и сюда летал беззаботный ветер, и вместе с ветром носилась туда и сюда душа Веллерана — того самого Веллерана, который когда-то противостоял неистовым ураганам атак. А души его товарищей — и душа юного Ираина тоже — проникали в грёзы спящих мужчин и шептали:

— Как душно, как жарко сегодня в городе! Ступай в пустыню, к горам, где веет прохладный ночной ветерок, да не забудь взять с собой меч, что висит на стене, потому что в пустыне рыщут разбойники!

И бог этого города в самом деле наслал на него жар, который навис над тонкими шпилями Меримны; на улицах стало невыносимо душно, и спящие очнулись от дремоты и подумали о том, как приятно и прохладно, должно быть там, где прохладный ветерок скатывается по ущелью с гор. И в точности как во сне, сняли они со стен мечи, которыми владели их далёкие предки, чтобы защищаться в пустыне от разбойников. А души товарищей Веллерана — в том числе и душа юного Ираина — все кочевали из сновидения в сновидение, и страшно торопились при этом, ибо ночь летела к концу; они вселяли тревогу в сны мужчин Меримны, так что в конце концов разбудили всех и заставили выйти из домов с оружием — всех, кроме пурпурных стражников, которые, не ведая об опасности, продолжали пением славить Веллерана, ибо бодрствующий человек не внемлет голосам умерших.

А Веллеран летел над городскими крышами, пока не наткнулся на крепко спящего Рольда. К этому времени Рольду уже исполнилось восемнадцать лет, и вырос он сильным, светловолосым и высоким, как Веллеран. И душа героя зависла над ним, и легко и бесшумно — точно бабочка, которая сквозь кружево шпалер влетает в цветущий сад — вошла в его сны и сказала спящему Рольду так:

— Ты должен отправиться во дворец, чтобы ещё раз полюбоваться мечом, огромным кривым мечом Веллерана. Ступай туда непременно нынешней ночью, и увидишь, как играет на клинке лунный свет.

И во сне своём Рольд ощутил такое сильное желание увидеть меч Веллерана, что, не просыпаясь, вышел из дома своей матери и отправился во дворец, где были сложены добытые героями трофеи. А душа Веллерана, направлявшая его сновидения, заставила Рольда задержаться перед огромным красным плащом Веллерана, и сказала юноше:

— Как ты замерз! Завернись-ка в этот плащ и защити себя от ночной прохлады.

И Рольд послушался и накинул на себя огромный красный плащ, а душа Веллерана уже подвела его к мечу и шепнула во сне:

— Тебе хочется дотронуться до меча Веллерана, протяни же руку и возьми его.

Но Рольд ответил:

— Да что я буду делать мечом Веллерана?!

И душа старого капитана ответила спящему:

— Этот меч очень приятно держать; возьми же в руки меч Веллерана.

Но Рольд, продолжая спать, громко возразил ему:

— Это запрещено законом; никому не дозволено касаться меча.

С этими словами Рольд повернулся, чтобы уйти, и в душе Веллерана родился горестный плач, который был тем более страшен, что не мог герой издать ни звука; это не нашедшее выхода рыдание все кружило и кружило в душе его, словно эхо, разбуженное в тиши какой-нибудь мрачной кельи какими-то чёрными делами — эхо, которое веками мечется меж каменных стен, едва слышное и никем не слышимое.

И вскричала душа Веллерана, обращаясь ко снам Рольда:

— Ваши колени скованы! Вы увязли в болоте и не можете двинуться с места!

И сон приказал Рольду:

— Твои ноги связаны, ты попал в болото и увяз.

И Рольд встал перед мечом, не в силах сдвинуться с места, и пока он стоял, душа Веллерана зарыдала в его сновидениях:

— Как тоскует Веллеран по своему мечу, по своему чудесному изогнутому мечу! Несчастный Веллеран, который когда-то сражался за Меримну, оплакивает во тьме свой клинок. Не лишай же Веллерана его прекрасного оружия, ибо сам он мёртв и не может придти за ним — бедный, бедный Веллеран, который когда-то сражался за Меримну!

И тогда Рольд разбил кулаком стеклянный футляр и взял в руки меч, огромный кривой меч Веллерана, а душа воина шепнула ему во сне:

— Веллеран ждёт у входа в глубокое ущелье, что ведёт в горы — ждёт и плачет, плачет о своём мече…

И Рольд пошёл из города, перебрался через крепостной вал и направился через пустыню к горам, и хотя глаза его были широко открыты, он всё ещё спал, спал как прежде.

А к этому времени огромное число городских жителей уже собралось перед устьем ущелья, и все они были вооружены старинными мечами, и Рольд не просыпаясь шагал между ними с оружием в руках, и горожане, завидев его, удивлённо восклицали:

— Глядите! Глядите! У Рольда меч Веллерана!

А Рольд дошёл до самого ущелья, и тут голоса людей разбудили его. Юноша не помнил ничего из того, что делал во сне; он очень удивился, увидев в своих руках меч Веллерана, и спросил:

— Что ты такое, о прекрасная, прекрасная вещь? В тебе сверкают огни, и ты не знаешь покоя. Ты — меч Веллерана, его славный кривой клинок!

И Рольд поцеловал рукоять меча и ощутил на губах солёный вкус пота, пролитого Веллераном во многих битвах. А потом он сказал:

— Для чего он нужен людям?

И тут из глубины ущелья до слуха Рольда донеслось бряцанье доспехов, и все жители города, не знавшие, что такое война, услышали, как этот лязг приближается к ним в ночной темноте, ибо четыре армии шли и шли на Меримну, всё ещё не видя врага. Тогда Рольд покрепче сжал рукоять огромного кривого меча, и его остриё словно бы немного приподнялось. И в сердцах людей, которые стояли тут же с мечами пращуров, тоже появилось какое-то новое чувство. Всё ближе и ближе подходили не ведающие об опасности беспечные армии четырёх владык, и в головах жителей Меримны, которые собрались за спиной Рольда со старыми мечами в руках, стала пробуждаться память предков. Даже дозорные из пустыни проснулись и держали наготове свои копья, потому что Роллори, который когда-то водил в бой целые армии, а теперь сам стал сновидением, сражающимся с чужими снами, сумел разбудить воинственный дух и в их грёзах.

А вражеское войско уже подошло совсем близко. Неожиданно Рольд прыгнул вперёд и выкрикнул:

— Веллеран! Меч Веллерана!

И неистовый, хищный клинок, который сто лет подряд мучился жаждой, взлетел вверх вместе с рукой Рольда и вонзился меж рёбер первого врага. И когда его лезвие окунулось в тёплую кровь, то в искривлённую душу этого меча вошла радость, что сродни радости пловца, который, прожив много лет в засушливых и безводных местах, выходит из тёплого моря, роняя со своего тела капли воды. Когда же племена увидели алый плащ и знакомый им страшный меч, то по рядам их прокатился крик:

— Веллеран жив!

И, вторя ему, раздались ликующие победные вопли, и тяжкое дыхание бегущих, и меч Веллерана тихонечко пел что-то, взлетая в воздух и роняя с лезвия тяжёлые красные капли. И последним, что я разглядел в этой сече, удалявшейся вверх по ущелью, был огромный клинок, который то взлетал над головами людей, то опускался, то голубел в лунных лучах, то мерцал красным, и так понемногу растворился в ночном мраке.

Но на рассвете мужчины Меримны вышли из ущелья, и солнце, которое взошло, чтобы дарить миру новую жизнь, осветило вместо этого вселяющие ужас дела, что совершил меч Веллерана. И тогда Рольд сказал:

— О, меч, меч! Как ты страшен, и как ужасны дела твои! Зачем достался ты людям? Сколько глаз по твоей вине не увидят больше прекрасных садов? Сколько зачахнет полей — тех полей, где стоят дивные белые домики, вокруг которых резвятся дети? Сколько опустеет долин, что могли бы вынянчить в лоне своём уютные деревушки — и всё потому, что когда-то давно ты убил мужчин, которые могли бы выстроить их? Я слышу, о меч, как рыдает рассекаемый тобой ветер. Он летит из заброшенных долин и с несжатых полей. Он несёт голоса детей, которые никогда не родятся. Смерть может положить конец несчастьям тех, кто когда-нибудь жил, но им, нерождённым, придется плакать вечно. О, меч, меч, зачем боги вручили тебя людям?

И из глаз Рольда покатились на гордый меч слезы, но и они не смогли отмыть его дочиста.

Когда же прошла горячка боя, то ли от усталости, то ли от утренней прохлады дух жителей Меримны смутился и остыл, — как смутилось и сердце их вождя, — и они, поглядев на меч Веллерана, сказали:

— Никогда, никогда больше не вернется к нам Веллеран, потому что мы видим его меч в чужой руке. Теперь-то мы точно знаем, что он умер. О, Веллеран, ты был нашим солнцем, нашей луной и нашими звёздами, но солнце зашло, луна разбилась, а звёзды рассыпались, как бриллиантовое ожерелье, которое злая рука срывает с шеи убитого…

Так плакали жители Меримны в час своей славной победы, ибо поступки людей часто бывают необъяснимы, а за их спинами лежал древний, мирный город, которому ничто больше не угрожало. И прочь от стен прекрасной Меримны — над горами, над землями, что они когда-то покорили, над всем миром — уходили обратно в Рай души Веллерана, Суренарда, Моммолека, Роллори, Аканакса и юного Ираина.

Каркассон

В письме от друга, одного из читателей моих книг, которого я никогда не видел, приводилась чья-то строка: «Но он — он так никогда и не добрался до Каркассона». Откуда эти слова, я не знаю, но ими навеян мой рассказ.

В те времена, когда в мире было больше справедливости, чем теперь, а в Арне правил Каморак, он устроил для жителей Веальда большое празднество, дабы всем запомнился блеск его молодости.

Замок его в Арне был, говорят, огромен и высок, своды в замке сияли небесной голубизной, а когда опускались сумерки, слуги взбирались на лестницы и зажигали бесчисленные свечи, подвешенные на тонких цепях. Рассказывают, что иной раз наплывало облачко и, просочившись сквозь приоткрытое окно эркера, переваливало через каменную кладку стены — так туча водяной пыли вздымается над голым отвесным утесом, извечно обдуваемым древним ветром (ветер тот унёс тысячи листьев и тысячи веков, унёс и не заметил, он ведь неподвластен Времени). А под величественными сводами замка облачко вновь принимало свою форму, медленно проплывало над залом и сквозь другое окно улетало назад в небо. Рыцари, находившиеся в зале, предсказывали по его очертаниям битвы и осады предстоящей военной поры. Ничего подобного этому залу, которым славился замок Каморака, правителя Арна, не было больше нигде на свете, говорили люди, и не будет никогда.

Сюда из овчарен и лесов Веальда стекался народ; неспешно размышляя о еде, о крыше над головой и любви, рассаживался, изумлённо оглядывая знаменитый зал; там сидели и жители Арна, чьи домишки, крытые слоем родной рыжеватой земли, теснились вокруг роскошного королевского дома.

Если верить старинным преданиям, то был поистине дивный замок.

Многие из собравшихся прежде видели его лишь издали — он возвышался над лесами и полями, уступая в высоте только холму. А теперь все гости могли любоваться развешенным на стенах оружием, принадлежавшим воинам Каморака; об этих воинах лютнисты уже сложили баллады, а вечерами в хлевах простолюдины рассказывали о них легенды. Гости разглядывали щит Каморака, побывавший с ним во многих битвах, и его меч с острым, в небольших зазубринах лезвием; там же висело оружие Гадриола Верного, Норна, Аторика по прозванию Студёный Меч, Хериэла Буйного, Ярольда и Танги из Эска; оружие было аккуратно развешено по всему замку, невысоко, чтобы можно было дотянуться; а в центре, на почётном месте, между гербами Каморака и Гадриола Верного, висела арфа Арлеона. И среди всего оружия в том замке не было ничего губительнее для врагов Каморака, чем Арлеонова арфа. Ибо человеку, пешим идущему на вражеское укрепление, музыкой кажется лязг и грохот какой-нибудь страшной военной машины, которую запускают позади его братья по оружию, — и вот уже летят со свистом над его головой огромные камни и падают в стане врагов; и в пылу сражения, чей исход ещё не предрешён, ласкают слух воина резкие команды его короля, и радостно ему вдруг услышать издали крики товарищей, приветствующих перелом в ходе битвы. А в звуках той арфы воины Каморака слышали всё это и многое другое, ибо она не только воодушевляла их в бою — не раз бывало, что Арлеон-Арфист, ударив рукою по громкозвучным струнам, выкрикивал вдруг в экстазе некое прорицание, сеявшее смуту среди неприятельских полчищ. Более того, и война неизменно объявлялась лишь после того, как Каморак с воинами долго слушали Арфиста и, опьянённые музыкой, отвергали мирную жизнь. Однажды Арлеон ради одной только рифмы начал войну с Эстабонном; и свергнут был порочный король, а воины Каморака снова завоевали почёт и славу; истинно, неисповедимы пути добра.

Выше щитов и арф виднелись живописные портреты героев славных старинных преданий. Но мелкими казались все легендарные победы, ибо намного превосходили их подвиги Каморака и его воинов; и даже добыча, полученная в семидесяти выигранных Камораком битвах и выставленная напоказ в зале, казалась его воинам ничтожной по сравнению с тем, что грезилось им в их юных мечтах и что они твёрдо вознамерились стяжать.

Выше картин сгущалась тьма, потому что спустился вечер, а свечей, качавшихся под крышей на тонких цепях, ещё не зажгли; казалось, будто в здание встроили кусок ночи, как, бывает, встраивают в стену часть природной скалы. И сидели там все воины Арна, а народ Веальда дивовался на них; не было среди витязей ни единого старше тридцати лет, и все они были искусны в ратном деле. А во главе воинства сидел Каморак, в полном блеске своей молодости.

На борьбу с Временем нам положен срок в семь десятков лет или около того, но в первых трёх схватках противник сей ещё хил и слаб.

А на том пиру был один предсказатель, провидевший ход Судеб, сидел он не на почётном месте, а среди простого люда Веальда, ибо Каморак с дружиной не боялся Рока. И когда мясо было съедено и обглоданные кости сдвинуты в кучи, встал со своего места король; окружённый рыцарями, опьянённый вином и блеском своей молодости, обратился он к предсказателю:

— Вещай!

Огладив седую бороду, поднялся тогда предсказатель и осторожно молвил:

— На путях Судьбы есть события, сокрытые даже от глаз прорицателя, зато видны ему другие, которых остальным людям лучше бы и не видеть; мне известно много такого, что даже не хочется предсказывать, а есть и такое, чего мне нельзя открыть под страхом вечной кары. Но одно я знаю наверное и выскажу прямо: никогда вам не бывать в Каркассоне.

Тут же поднялся гул голосов, толкующих о Каркассоне, — одни слыхали о нём то ли в сказаниях, то ли в балладе, другие о нём читали, а третьи видели его во сне. Тогда послал король Арлеона, сидевшего по правую его руку, в гущу жителей Веальда, чтобы Арфист послушал то немногое, что говорилось о Каркассоне. Но воины рассказывали о завоёванных землях — кто о неприступной крепости, кто о дальних краях, — и клялись, что дойдут до Каркассона.

Через некоторое время Арлеон вернулся и сел по правую руку короля; подняв арфу, он запел песнь о Каркассоне. Далеко тот край, очень, очень далеко тот город, окружённый крепостными валами, вздымающимися один за другим; за крепостными валами поблёскивают мраморные террасы, а на террасах сверкают под солнцем фонтаны. Туда, в Каркассон, улетели от людей короли эльфов и феи; однажды вечером в конце мая, затрубив в свои волшебные рожки, они построили город. Каркассон! Каркассон!

Бывало, он являлся путешественникам, словно сон наяву, вдали на холме блестела под солнцем его твердыня, но потом откуда ни возьмись наплывали вдруг тучи или мгла; никому не удавалось подолгу смотреть на город или приблизиться к нему; впрочем, однажды случилось каким-то людям подойти к нему вплотную, до их лиц долетел печной дым, один случайный клуб дыма, не более, но они утверждали, что печь топили кедровыми дровами. Пришельцам помстилось, что живет там колдунья, бродит одиноко по дворам и коридорам мраморных дворцов, по-прежнему пугающе прекрасная, несмотря на свой восьмитысячелетний возраст; распевает вторую древнейшую песнь, которой научило её море, и от одиночества из глаз её, способных свести с ума целые армии, льются слёзы; но она всё равно не отзывает домой своих драконов — Каркассон строжайше охраняется. Порою она плавает в мраморном бассейне, в глубинах которого бежит бурная река, или целое утро лежит возле прохладной купели, медленно обсыхая на солнце, и глядит в водную глубь, волнуемую мощным потоком. Из неведомой ей дальней дали несётся он сквозь подземные пещеры и, появляясь на свет в бассейне колдуньи, вновь уходит в землю и бежит дальше, к своему морю.

По осени воды потока, бывает, темнеют от снега, растаявшего ещё весною в горах на краю земли, или же несут на поверхности прекрасные цветы, опавшие с горных кустов.

Когда вода в бассейне окрашивается кровью, волшебница понимает, что в горах идёт война; но ей неизвестно, где находятся эти горы.

Стоит ей запеть, из чёрной земли, утверждает молва, начинают бить фонтаны, когда она принимается расчёсывать волосы, на море поднимается буря, когда колдунья сердится, волки, осмелев, стаями спускаются к хлевам, а когда она печалится, море печалится тоже, и печаль их нескончаема. Каркассон! Каркассон!

Это самый прекрасный город из всех, какие только видело Утро; заметив его, Солнце вскрикивает от восторга; а Вечер, умирая, льет слёзы, расставаясь с Каркассоном.

И Арлеон поведал им, сколько страшных опасностей подстерегает всякого, кто приблизится к городу, а дорога к нему неведома, так что отчаянный подвиг этот по плечу лишь настоящим рыцарям. И тут все рыцари встали и воспели сей великий подвиг. А Каморак поклялся богами, воздвигшими Арн, и честью своих воинов, что, живой или мёртвый, но он до Каркассона дойдёт.

Тогда поднялся предсказатель и, отряхнув и расправив одежды, вышел из зала.

И Каморак сказал:

— Предстоит многое обдумать, о многом посоветоваться и запастись провизией. В какой же день выступим?

И воины дружно крикнули в ответ:

— Сей же час!

И Каморак улыбнулся на это, потому что он лишь испытывал их. И тогда они сняли со стен своё оружие — Сикорикс, Келлерон, Аслоф, Уоул по прозвищу Топор, Хугенот-Нарушитель-Мира, Уолвуф-Отец-Войны, Тарион, Лурт-Боевой-Клич и многие другие.

Паукам, сидевшим в углах звеневшего голосами зала, и во сне не снился тот ничем не тревожимый покой, который их ждал впереди.

Вооружившись, дружина построилась и вышла из замка, а впереди всех шёл Арлеон и пел о Каркассоне.

Жители же Веальда, насытившись, встали и отправились назад в свои хижины. Они не испытывали ни малейшей нужды в войнах и необычайных опасностях. Им хватало вечной борьбы с голодом.

Долгая засуха или суровая зима — вот с чем они сражались не на живот, а на смерть; если в овчарню забирался волк, для них это было подобно падению крепости, а гроза, под которой полегали хлеба, была для них коварной вражеской вылазкой. Насытившись, они медленно брели домой, наслаждаясь перемирием с голодом, а над ними раскинулся полог звёздной ночи.

И на фоне сияющего звёздами неба зачернели круглые шлемы воинов, поднявшихся на горный кряж, а потом, в долине, нет-нет и вспыхивали на стальных шлемах звёздные блики.

Воины двигались за Арлеоном на юг, откуда всегда летели легенды о Каркассоне; так они и шагали в звёздном сиянии, Арфист же шёл впереди и пел.

Когда они отдалились от Арна настолько, что уже ни звука не долетело до них из города, и даже звона колокольного не слышали они, и свечи, допоздна горевшие в высоких башнях, уже не слали им свой печальный привет, в глухие часы этой дивной ночи, убаюкавшей всё вокруг, усталость охватила Арлеона, и вдохновение покинуло его. Но отлетело оно не сразу. Исподволь возникало сомнение: а той ли дорогой идут они в Каркассон? Певец остановился ненадолго, подумал и снова вспомнил дорогу; но уверенность его сменилась мучительными усилиями припомнить старинные пророчества и песни пастухов об этом дивном городе. И тут, когда Арлеон повторял про себя слова песни, что пел странник, слышавший её от пастушонка, пасшего коз на склоне горы где-то в далеких южных краях, усталость окутала его напряжённо работавший ум, словно снег, что падает на извилистые, шумные даже ночью городские улочки, и всё сразу стихает.

Он остановился, и воины столпились вокруг. Они прошли долгий путь мимо огромных дубов, одиноко росших там и сям, словно великаны, вышедшие подышать ночным воздухом, прежде чем свершить свой неслыханный подвиг, а пока что недвижно стоящие на опушке тёмного леса; стволы их походили на огромные колонны в каком-нибудь египетском храме, где бог, в одном из своих ранних воплощений, принимал хвалы людские; вершины дубов привычно клонились по воле древнего ветра. Тут воины стали лагерем и развели костер из ветвей, высекая кремнём искры над грудой сухого папоротника. Сняв оружие, они сели вокруг костра, а Каморак встал и обратился к ним с речью. И сказал Каморак:

— Мы пошли против Рока, который судил, что не бывать мне в Каркассоне. Но ежели нам удастся обойти хотя бы одно предначертание Судьбы, тогда будущее всего мира принадлежит нам, а предопределённое Роком будущее станет походить на высохшее русло реки, которая изменила свой путь. Но если такие мужи, как мы, такие неустрашимые завоеватели, не сумеют изменить хотя бы один приговор Судьбы, значит, человек обречён навечно погрязнуть в мелких делишках, выполняя предначертанное ему.

И все как один встали они и, высоко подняв мечи, озарённые светом костра, объявили Року войну.

Ничто не колыхнулось в мрачном лесу, ни звука не долетело оттуда.

Усталые мужчины не грезят о войне. Когда над золотящимися полями занялось утро, посланные из Арна горожане нашли стан воинов и доставили им палатки и провиант. И стали воины пировать, и в лесу запели птицы, и проснулось вдохновение в душе Арлеона.

Тогда поднялась дружина, вошла за Арфистом в лес и двинулась на юг. И вслед им летели мысли и мечты многих женщин Арна, когда и одиночестве пели они старинные заунывные песни, но помыслы самих воинов были далеко впереди, носились уже над бассейном в Каркассоне, сквозь мраморные глубины которого бежит бурная река.

Когда в воздухе запорхали бабочки и солнце поднялось к зениту, воины разбили палатки и предались отдыху; потом, после трапезы, они затеяли рыцарские игры, а позже, на склоне дня, отправились дальше, распевая о Каркассоне.

И опять таинственная ночь опустилась на лес, вновь превратив деревья в сказочных демонов, и из мглистых лощин выкатилась огромная жёлтая луна.

И жители Арна разожгли костры, и сразу вокруг выросли причудливые тени и отпрыгнули от огня. И возникнув, словно призрак, ниоткуда, подул ночной ветер, полетел меж стволов, по мерцающим в лунном свете полянам, разбудил дремавших днём хищных зверей, вынес в поле ночных птиц, грозящих гибелью мелким тварям, оставил кусты роз биться в окна сельских домов, стал нашёптывать слова о наступлении благодатной ночи, донёс до слуха прохожих песню девы и усилил очарование напева, который на дальних холмах наигрывал одинокий лютнист; и фонарями галеона засияли глубокие глаза ночных мотыльков, и, расправив крылышки, мотыльки отправились в плавание по родному им воздушному океану. На волнах этого ночного ветра мечты воинов Каморака поплыли к Каркассону.

Ратники шагали всё следующее утро и весь вечер, понимая, что углубляются в самую лесную чащобу. А горожане жались теснее друг к другу, стараясь не отстать от дружины. Ибо чаща лесная была им совсем непривычна, хотя и слыхали о ней путники из тех страшных рассказов, которые вечерами поверяют друзьям у домашнего очага, в уюте и покое. Потом наступила ночь, и взошла огромная луна. И заснули воины Каморака. Время от времени они просыпались и засыпали вновь; а те, кто, проснувшись, подолгу не мог заснуть, прислушивались, и до них доносился тяжёлый топ бродящих по лесу двуногих существ.

Как только рассвело, безоружные жители Арна начали украдкой покидать дружину, сбиваясь в кучки, они двинулись через лес назад. Когда стемнело, они не остановились на ночлег, а продолжали поспешное бегство, пока не добрались до Арна, и там своими рассказами нагнали на всех нового страху перед лесной чащобой.

Воины тем временем сели за трапезу, а потом поднялся Арлеон, заиграл на арфе и снова повёл их дальше; и несколько верных слуг всё же остались с дружиной. Целый день шли они во мраке, глухом, как ночь, но звездою пылало вдохновение в душе Арлеона. И он вёл их за собой до тех пор, пока птицы не начали опускаться на вершины деревьев, и вот уже настал вечер, и они разбили лагерь.

Теперь у них осталась всего одна палатка; они развели возле неё костер, и там, куда уже не достигало зарево костра, Каморак поставил часового с обнажённым мечом. Одни воины легли в палатке, другие расположились вокруг неё.

На рассвете какое-то жуткое существо убило и сожрало часового. Но легенды о роскоши Каркассона и Судьба, заказавшая им навеки путь к нему, а также вдохновенная песнь Арлеона и его арфы — всё это побуждало воинов идти вперёд; день-деньской они глубже и глубже уходили в лес.

Однажды они увидели дракона; тот поймал медведя и затеял с ним игру: то даст ему отбежать немножко, то снова подцепит лапой.

Наконец, уже в сумерки, вышли они на прогалину. Оттуда облаком наплывал аромат цветов, и в каждой капле росы по-своему отражалась райская благодать.

Был тот час, когда сумерки целуют землю.

Был тот час, когда смысл сущего доходит до самых глупых существ, когда деревья пышностью своей превосходят монархов, когда пугливые создания, крадучись, выползают из нор подкормиться, а хищные звери ещё спокойно спят, и земля вздыхает, и настает ночь.

Посреди широкой поляны воины Каморака разбили лагерь и с радостью посматривали на звёзды, одна за другой вспыхивавшие в небе.

Той ночью они доели остатки провизии и заснули, и сон их не тревожили твари, обитающие в лесном мраке.

На следующий день одни воины стали охотиться на оленей, другие залегли у ближайшего озера в камышах, пытаясь подстрелить из лука водную дичь. Им удалось убить оленя, несколько гусей и чирков.

Там искатели приключений и остались, вдыхая ясный чистый воздух, какого в городах не бывает; днём они охотились, а ночью разводили костры, пели и пировали, позабыв о Каркассоне. Страшные обитатели лесной чащи не трогали их, оленины и всякой водоплавающей дичи было в достатке; днём дружинники тешились охотой, а вечерами пели свои любимые песни. День шёл за днём, неделя за неделей. Время подарило этому лагерю пригоршню роскошных ночей, золотых и серебряных лун, под которыми незаметно тает год; прошли осень и зима, началась весна; а воины пребывали всё там же, охотились и пировали.

Однажды весенней ночью они сидели за трапезой у костра и похвалялись удачным ловом; из тьмы неслышно выплывали к свету мотыльки и, сверкнув над пламенем яркими крылышками, вновь серыми тенями исчезали во мраке; прохладный ветерок овевал мужские шеи, жар костра грел их лица, и после какой-то песни вдруг наступило молчание; и тут, внезапно вспомнив о Каркассоне, поднялся Арлеон.

Он тронул струны арфы, и под его рукою родились мощные созвучия — будто бронза загудела под ногами ловких танцоров, и раскатились гулкие аккорды в ночной тиши, а над ними гремел голос Арлеона:

— Когда бассейн окрашивается кровью, она знает, что в горах идёт война, и жаждет услышать боевые клики бравых воинов.

И тогда все разом вскричали «Каркассон!» И с этим словом слетела с них вся их праздность, как слетает сон со спящего, разбуженного громким криком. И вскоре начался великий поход, и больше не было места колебаниям и нерешительности. Воины Каморака шли вперёд, их не останавливали сражения, не пугала глухомань, даже годы-хищники не лишали сил; их по-прежнему вела за собой вдохновенная песнь Арлеона. Под звуки Арлеоновой арфы рассекали они извечную угрюмую тишь; с песней вступали в бой с ужасными дикарями и с песней выходили из боя, хотя хор их заметно редел; в долинах они шли через селенья, где эхом отдавался колокольный звон, смотрели в сумерках на огоньки, загоравшиеся в домах, где другие вкушали уют и покой.

Их странствия вошли в поговорку, слагались легенды о странном незадачливом воинстве. О них толковали вечерами у горящего очага, когда дождь струился по крыше; и когда завывал буйный ветер, маленьким детям с испугу чудилось, что это гулко топают мимо дома Люди, Которые Не Знают Покоя. О ратниках в старых посеревших доспехах сказывали затейливые побасенки: бродят-де они в сумерки по холмам и никогда не ищут крова; и матери внушали сыновьям, которым прискучил отчий дом, что серым бесприютным бродягам тоже, мол, наскучил родной очаг, а теперь не знать им никогда угомону, вместе с дождливыми тучами гонит их дальше и дальше сердитый ветер.

Сначала скитальцев поддерживала надежда добраться до Каркассона, потом злость на Судьбу, а в конце концов они продолжали идти вперёд, потому что это всё же было лучше, чем остановиться и задуматься.

Так мыкались они много лет, сражались с разными племенами; и деревнях слушали местные предания и песни, которые пели праздные певцы; и все легенды о Каркассоне по-прежнему летели с юга.

И вот однажды пришли они в холмистый край, где бытовало поверье, будто, пройдя ещё три долины, можно в ясный день увидеть Каркассон. И хотя воины устали, да и осталось их немного, хотя измотали их проведённые в битвах годы, они сразу двинулись в путь, — их неизменно влекло вдохновение Арлеона, которое с возрастом несколько поблекло. Но он по-прежнему играл на арфе.

Два дня спускались они в первую долину и ещё два дня взбирались по склону; наконец у вершины горы подошли они к Городу, Который Нельзя Взять Приступом; ворота его перед ними закрылись, а обходного пути там не было. Справа и слева, сколько хватал глаз, уходили вниз вошедшие в легенду бездонные пропасти, так что путь лежал только через город. Тогда Каморак построил остатки дружины в боевой порядок и повел в последнюю битву; и двинулись они, переступая через высохшие кости прежних, непогребенных дружин.

У ворот ни единый страж не преградил им вход, ни единой стрелы не слетело с высоких крепостных башен. Лишь какой-то горожанин в одиночку взобрался на вершину горы, остальные же попрятались в укрытия.

На вершине той горы в скале была глубокая, похожая на чашу выемка, в которой неслышно бурлило пламя. Но стоило бросить туда камень — а именно это и проделывал кто-нибудь из жителей города при приближении врага, — гора принималась изрыгать груды камней, и длилось это три дня, и раскалённые валуны градом падали на город и его окрестности. И когда воины Каморака пошли приступом на ворота, до них донёсся страшный грохот, позади упала с неба огромная глыба и покатилась в долину. Еще две рухнули перед ними на железные крыши домов. Когда они вошли в город и втиснулись в узкую улочку, прямо на них свалился раскалённый обломок скалы и задавил двух воинов. Гора дымилась и пыхтела; при каждом её тяжком вздохе новая глыба обрушивалась на улицы или катилась по крепкой железной крыше, и всё выше и выше поднимался над вершиной дым.

Когда они прошли по пустынным улицам весь большой город насквозь, до противоположных запертых ворот, в дружине оставались всего пятнадцать воинов. Когда они разнесли ворота, в живых осталось лишь десять человек. Ещё троих убило при подъеме по склону, и ещё двоих, когда они шли мимо огнедышащей вершины. Судьба позволила остальным начать спуск по другому склону и уж затем прикончила ещё троих. В живых остались только Каморак и Арлеон. На долину, в которую они сошли, опустилась ночь, освещаемая вспышками пламени смертоносной горы; и всю ночь они оба оплакивали погибших товарищей.

Но когда наступило утро, они вспомнили про свой вызов Судьбе, про свою прежнюю решимость добраться до Каркассона, и, возвысив дрожащий голос, Арлеон запел, подыгрывая себе на ветхой арфе; затем, обратив лицо к югу, он вновь в который раз за эти годы встал и двинулся вперёд; за ним пошёл Каморак. И когда они наконец выбрались из третьей долины и в золотистом вечернем свете достигли вершины холма, их старческие глаза увидели лишь тянувшийся на мили вокруг лес и птиц, устраивавшихся на ночлег.

Бороды обоих поседели, они прошли долгий и тяжкий путь; они были в той поре, когда человек отдыхает от трудов и дремлет, грезя не о предстоящих, а о прошедших годах.

Долго смотрели они на юг; солнце село за дальние леса, светляки зажгли свои фонарики, и Арлеоново вдохновение вдруг поднялось и отлетело навсегда, быть может, чтобы украсить мечты кого-нибудь помоложе.

И сказал Арлеон:

— Мой повелитель, я уже не знаю пути в Каркассон.

И ответил Каморак, улыбаясь улыбкой старца, который не ждёт от жизни радости:

— Летят наши годы, словно огромные птицы, которых Судьба, Рок и Божьи предначертания спугнули с какого-то древнего серого болота. И против них, пожалуй, не устоит ни один воин, так что Судьба взяла над нами верх и затея наша провалилась.

И они оба замолчали.

А затем, обнажив мечи, бок о бок вошли в лес, продолжая искать Каркассон.

Мне думается, далеко они не ушли; ибо в том лесу было много непроходимых болот, и мрак не рассеивался с наступлением утра, и страшные звери водились там. И не дошло до нас легенд, ни в стихах, ни в песнях, что поют жители долин, о ком-нибудь, кто добрался до Каркассона.

Как Нут практиковался на Гнолах

Несмотря на рекламные объявления конкурирующих фирм, вероятно, каждый торговец знает, что никто в деловом мире в настоящее время не занимает положения, сопоставимого с положением м-ра Нута. За пределами магического круга бизнеса его имя едва известно; ему нет нужды в рекламе, он уже состоялся. Он побеждает даже при нынешней конкуренции, и, независимо от своего хвастовства, его конкуренты знают об этом. Его условия умеренны: сколько наличных денег при поставке товара, столько же и шантажа впоследствии. Он учитывает ваши удобства. Его навыки можно обозначить; я видел тени ветреной ночью, перемещавшиеся более шумно, чем Нут, ибо Нут — грабитель по договору. Люди, как известно, частенько оказывались в загородных домах и посылали потом за дилером, чтобы заключить договор насчет раритета, который они там увидели — о какой-нибудь мебели или о какой-нибудь картине. Это — дурной вкус: те, чья культура более высока, неизменно посылают за Нутом через ночь или две после визита. Он уходит с гобеленом; Вы едва заметите, что грани были обрезаны. И часто, когда я вижу чей-то огромный новый дом, полный старой мебели и портретов разных эпох, я говорю сам себе: «Эти разлагающиеся кресла, эти портреты предков в полный рост и резное красное дерево добыты несравненным Нутом». Можно возразить против использования слова «несравненный», которое в делах воровства применяется к первейшему и единственному в своём роде Слиту, и об этом мне прекрасно известно. Но Слит — классик, он жил давно и ничего не знал о нынешнем духе конкуренции; кроме того, сама удивительная история его гибели, возможно, придала Слиту очарование, несколько преувеличивающее в наших глазах его бесспорные достоинства.

Не подумайте, что я друг Нута; напротив, мои убеждения находятся в полном согласии с теорией Собственности; и ему не нужны мои слова, поскольку его положение почти уникально в деле, которое остается среди тех немногих, что не требуют рекламы.

В то время, когда моя история начинается, Нут жил в просторном доме на Белгрейв-сквер: неким невообразимым способом он подружился с домохозяйкой. Место подходило Нуту, и, всякий раз, когда прибывал посетитель, чтобы осмотреть дом перед покупкой, хозяйка обыкновенно расхваливала здание теми самыми словами, которые предложил Нут. «Если бы не водостоки», говорила она, «это был бы самый прекрасный дом в Лондоне», и когда визитёры реагировали на это замечание и спрашивали о водостоках, она отвечала, что водостоки также были хороши, но не столь хороши, как дом. Они не видели Нута, когда проходили по комнатам, но Нут был там.

Сюда однажды весенним утром в опрятном черном платье пришла старуха, шляпа которой была окаймлена красным, и спросила м-ра Нута; и с ней явился её большой и неуклюжий сын. Госпожа Эггинс, домовладелица, оглядела улицу, а затем впустила их и оставила подождать в гостиной среди мебели, укрытой простынями. Они ждали довольно долго, и затем разнёсся запах трубочного табака, и явился Нут, стоявший очень близко к ним.

«Боже», сказал старуха, шляпа которой была окаймлена красным, «Вы заставили меня…» А затем она увидела в его глазах, что не так следовало разговаривать с м-ром Нутом.

Наконец Нут заговорил, и очень нервно старуха объяснила, что её сын был подающий надежды парень, и был уже в деле, но хотел бы усовершенствоваться, и она хочет, чтобы м-р Нут научил его искусству выживать.

Прежде всего Нут пожелал увидеть рекомендацию, и когда ему показали одну от ювелира, с которым Нут, случалось, бывал «в одной лодке», в результате он согласился взять юного Тонкера (это была фамилия подающего надежды парня) и сделать его своим учеником. И старуха, шляпа которой была окаймлена красным, вернулась в небольшой домик в деревне, и каждый вечер говорила своему старику, «Тонкер, мы должны закрыть ставни на ночь, ведь Томми теперь грабитель». Детали ученичества подающего надежды парня я не собираюсь раскрывать; ведь те, которые уже в деле, прекрасно знают эти детали, а те, которые работают в другом бизнесе, интересуются только своими собственными тайнами, в то время как досужие люди, которые не ведут дел вообще, не в состоянии будут оценить те степени развития, которых Томми Тонкер достигал сначала, когда пересекал пустые коридоры с небольшими препятствиями в темноте, не издавая ни звука, а затем тихо двигался по скрипучей лестнице, открывал двери и наконец взбирался на стены.

Давайте удовольствуемся тем, что дело процветало, пока яркие отчеты об успехах Томми Тонкера, написанные ученическим почерком Нута, отсылались время от времени старухе, шляпа которой была окаймлена красным. Нут оставил уроки письма очень рано, поскольку он, казалось, имел некоторое предубеждение против подделки документов, и поэтому рассматривал письменность как пустую трату времени. И затем совершилась сделка с лордом Кастленорманом в его Суррейской резиденции. Нут выбрал субботнюю ночь, поскольку так случилось, что по субботам в семействе лорда Кастленормана соблюдался Шаббат, и к одиннадцати часам весь дом затихал. За пять минут до полуночи Томми Тонкер, проинструктированный м-ром Нутом, который ждал снаружи, ушёл с полным карманом колец и булавок для рубашки. Это был весьма лёгкий карман, но ювелиры в Париже не могли заполнить его, не посылая специально в Африку, так что лорд Кастленорман вынужден был использовать для своих рубашек костяные заколки.

Никто не произнес тогда имени Нута. Некоторые говорили, что он потом потерял голову, но остальным это кажется болезненным преувеличением, поскольку его партнёры считают, что его проницательность не менялась под давлением обстоятельств. Поэтому я скажу, что ему пришлось спланировать то, чего ни один грабитель не планировал прежде. Он пожелал никак не меньше, чем ограбить дом гнолов. И этот самый воздержанный человек обратился к Тонкеру за чашкой чая. Если бы Тонкер не был почти безумен от гордости после недавнего дела, и не был бы ослеплён почтением к Нуту, он бы… — но я плачу по пролитому молоку. Он убеждал босса с уважением: он говорил, что предпочёл бы не ходить; он сказал, что это нечестно; он позволил себе поспорить; и в конце концов однажды ветреным октябрьским утром, когда предчувствие угрозы повисло в воздухе, мы видим его и Нута, приближающихся к ужасному лесу.

Нут, положив на чаши весов изумруды и куски обычной скалы, установил возможный вес тех украшений, которые гнолы, как считается, хранят в ровном высоком доме, в котором они обитают с давних пор. Они решили украсть два изумруда и унести их на плаще; но если камни окажутся слишком тяжёлыми, то один придется бросить сразу. Нут предупредил юного Тонкера о последствиях жадности, и объяснил, что изумруды будут стоить меньше, чем сыр, пока они не окажутся в безопасности за пределами ужасного леса.

Всё было спланировано, и они шли теперь в тишине.

Ни одна тропинка не вела под зловещую сень деревьев, ни тропа людей, ни тропа скота; даже браконьер не заманивал там эльфов в ловушку более сотни лет. Вы не нарушили бы границу дважды в лощинах гнолов. И кроме вещей, которые творились там, сами деревья были предупреждением: они не походили на те здоровые растения, которые мы прививаем.

Ближайшая деревня была в нескольких милях, и все дома в ней были обращены задней частью к лесу, и ни одно окно не выходило в сторону зловещего места. В деревне не говорили о лесе гнолов, и в других местах о нём ничего не было слышно.

В этот лес вступили Нут и Томми Тонкер. Они не взяли с собой огнестрельного оружия. Тонкер попросил пистолет, но Нут ответил, что звук выстрела «привлечет к нам всех», и больше не возвращался к этому.

Они шли по лесу весь день, уходя всё глубже и глубже в чащу. Они увидели скелет какого-то древнего браконьера, прибитый к стволу дуба; пару раз они заметили, что фэйри удирали от них; однажды Тонкер наступил на твёрдую сухую палку, после чего оба лежали неподвижно в течение двадцати минут. И закат вспыхнул, полный знамений, за стволами деревьев, и ночь пришла, и они пошли вперёд в слабом звёздном свете, как Нут и предсказывал, к тому мрачному высокому дому, где гнолы жили так скрытно.

Всё было так тихо возле этого бесценного дома, что исчезнувшая храбрость Тонкера вернулась, но опытному Нуту тишина показалась чрезмерной; и всё время в небе было нечто худшее, чем предречённая гибель, так что Нут, как часто случается, когда люди пребывают в сомнениях, имел возможность подумать о самом дурном. Однако он не отказался от дела и послал подающего надежды парня с инструментами его ремесла по лестнице к старой зелёной оконной створке. И в тот момент, когда Тонкер коснулся засохших петель, тишина, хоть и зловещая, но земная, стала неземной, как прикосновение вампира. И Тонкер слышал своё дыхание, нарушающее тишину, и его сердце стучало подобно безумным барабанам в ночной атаке, и застёжка одной из его сандалий звякнула на лестнице, и листья леса были немы, и бриз ночи был тих. И Тонкер молился, чтобы мышь или моль произвели хоть какой-нибудь шум, но ни одно существо не вмешалось, даже Нут хранил молчание. И прямо там, пока его ещё не разоблачили, подающий надежды парень пришёл к мысли, до которой он должен был додуматься гораздо раньше — оставить эти колоссальные изумруды там, где они были, и не иметь ничего общего с простым высоким домом гнолов, оставить этот зловещий лес в самый последний момент, выйти из дела и купить домик в деревне. Тогда он осторожно спустился и позвал Нута. Но гнолы наблюдали за ним через хитроумные отверстия, которые они проделали в стволах деревьев, и неземная тишина предоставила полный простор, как будто с любезностью, для громких криков Тонкера, когда они поднимали его вверх — криков, которые всё усиливались, пока не утратили связности. И куда они забрали его, лучше не спрашивать, и что они с ним сделали, лучше не говорить.

Нут наблюдал некоторое время из-за угла дома с умеренным удивлением на лице, потирая подбородок: уловка с отверстиями в стволах деревьев была плохо знакома ему; затем он проворно направился прочь от ужасного леса.

«И они поймали Нута?» спросите меня Вы, благородный читатель.

«О, нет, дитя моё» (ибо это детский вопрос). «Никто никогда не ловит Нута».

Прискорбная история Tангобринда-ювелира

Когда Tангобринд-ювелир заслышал зловещий кашель, он сразу развернулся на узкой тропе. Он был вором c очень высокой репутацией, покровительствуемым высшими и избранными, ибо украл ни больше ни меньше, чем яйцо Муму, и за всю свою жизнь крал только четыре вида камней — рубины, алмазы, изумруды и сапфиры; и, как считали ювелиры, его честность была велика. И однажды Принц Торговцев пришёл к Тангобринду и предложил душу своей дочери за алмаз, который больше человеческой головы — за тот алмаз, который нужно было найти на коленях идола-паука, Хло-хло, в его храме Мунг-га-линг; ибо торговец слышал, что Тангобринд — это вор, которому можно довериться.

Тангобринд намазал маслом тело и выскользнул из своего магазина, и пошёл тайно по тихим тропкам, и добрался до Снарпа прежде, чем кто-либо узнал, что он снова вышел на дело и извлёк свой меч с законного места под прилавком. Далее вор передвигался только ночью, скрываясь днём и протирая острие меча, который он назвал Мышь, поскольку оружие было наделено быстротой и ловкостью. Ювелир имел свои особые методы путешествия; никто не видел, как он пересек равнины Зида; никто не видел, как он прибыл в Марск и Тлун. O, как он любил тени! Не единожды луна, выглянув неожиданно из-за туч, предавала обычных ювелиров; не так легко ей было разоблачить Тангобринда: сторожа видели только приседающую тень, которая рычала и смеялась: «Всего лишь гиена,» говорили они. Однажды в городе Аг один из стражников почти ухватил его, но Тангобринд был покрыт маслом и выскользнул у него из рук; только его голые ноги застучали где-то вдали. Он знал, что Принц Торговцев ждёт его возвращения, его маленькие глазки открыты всю ночь и блестят от жадности; он знал, что дочь Принца лежит прикованной к ложу и рыдает ночь и день. Ах, Тангобринд знал всё. И даже направляясь по делу, он почти позволил себе раз или два слегка улыбнуться. Но дело прежде всего, и алмаз, который он искал, всё ещё лежал на коленях Хло-хло, где находился в течение последних двух миллионов лет, так как Хло-хло создала мир и наделила его всеми вещами за исключением этой драгоценности, именовавшейся Алмазом Мертвеца. Драгоценный камень часто крали, но он легко возвращался обратно на колени Хло-хло. Тангобринд знал об этом, но он не был обычным ювелиром и надеялся перехитрить Хло-хло, забывая об амбициях, вожделении и о том, что всё это — тщета.

Как проворно он шёл своим путём, избегая ям Снуда! — то как ботаник, тщательно исследующий землю; то как танцор, прыгающий по рассыпающимся под ногами камням. Было очень темно, когда он прошёл мимо башен Тора, где лучники выпускают стрелы из слоновой кости в чужаков, чтобы какой-нибудь иностранец не изменил их законов, которые хоть и плохи, но не должны быть изменены простыми чужеземцами. Ночью они выпускают стрелы на звуки ног пришельцев. O, Тангобринд, был ли когда-нибудь ювелир, подобный тебе! Он тащил за собой два камня на длинных шнурах, и в них стреляли лучники. В самом деле влекущей была ловушка, которую установили в Воте — изумруды, сваленные у ворот города. Но Тангобринд разглядел золотой шнур, поднимавшийся на стену от каждой драгоценности, разглядел и камни, которые свалятся на него, если он коснётся сокровищ; так что он оставил их в покое, хотя оставил их со слезами, и наконец прибыл в Тет. Там все люди поклоняются Хло-хло; хотя они и верят в других богов, как миссионеры свидетельствуют, но только как в жертвы для охоты Хло-хло, который носит Их атрибуты, как утверждают эти люди, на золотых крючках своего охотничьего пояса. Из Тета он прибыл в город Мунг и храм Мунг-га-линг, и вошёл туда и увидел идола-паука Хло-хло, сидящего с Алмазом Мертвеца на коленях, и взирающего на мир подобно полной луне, но полной луне, увиденной сумасшедшим, который спал слишком долго в её лучах, ибо в Алмазе Мертвеца было нечто зловещее и ужасное, будто предсказание будущих событий, о которых здесь лучше не упоминать. Лицо идола-паука было освещено этим фатальным драгоценным камнем; не было в храме иного источника света. Несмотря на отвратительные члены и демоническое тело идола, его лик был безмятежен и очевидно бесчувствен.

Небольшой приступ страха испытал Тангобринд ювелир, мгновенную дрожь — не больше; дело прежде всего, и он надеялся на лучшее. Тангобринд поднес жертвенный мёд Хло-хло и простёрся перед идолом. О, как он был хитёр! Когда священники прокрались из темноты, чтобы упиться мёдом, они рухнули без чувств на пол храма, поскольку наркотик был подмешан в мёд, поднесённый вором Хло-хло. И Тангобринд-ювелир подхватил Алмаз Мертвеца, положил его на плечо и потащил прочь от святыни; и Хло-хло, идол-паук, не сказал на это ничего, только раскатисто рассмеялся, как только ювелир закрыл дверь. Когда священники пробудились от наркотика, подмешанного в жертвенный мёд Хло-хло, они помчались в маленькую тайную комнату с выходом к звёздам и составили гороскоп вора. То, что они увидели в гороскопе, казалось, удовлетворило священников.

Это было бы непохоже на Тангобринда — возвращаться той же дорогой, которой пришёл. Нет, он прошёл другой дорогой, несмотря на то, что она вела к узкой тропе, ночному дому и паучьему лесу.

Город Мунг возвышался у него за спиной, балкон над балконом, затмевая половину звёзд, пока вор уходил всё дальше. Когда мягкий звук бархатных ног раздался у него за спиной, он отказался поверить в самую возможность того, чего боялся; и всё же его торговые инстинкты подсказали ему, что вообще-то любой шум, идущий по следам алмаза ночью, не слишком хорош, а этот алмаз принадлежал к числу самых огромных, когда-либо попадавших в его деловые руки. Когда он ступил на узкий путь, ведущий к лесу пауков, Алмаз Мертвеца стал холоднее и тяжелее, и бархатная поступь, казалось, пугающе приблизилась; ювелир остановился и слегка заколебался. Он посмотрел назад; там не было ничего. Он прислушался внимательно; теперь не раздавалось ни единого звука. Тогда он подумал о слёзах дочери Принца Торговцев, душа которой была ценой алмаза, улыбнулся и отважно двинулся вперёд. И апатично следила за ним, на узкой тропе, мрачная подозрительная женщина, чей единственный дом — Ночь. Тангобринд, услышав снова звук таинственных ног, не чувствовал более легкости. Он почти достиг конца узкой тропы, когда женщина вяло издала тот самый зловещий кашель.

Кашель был слишком значителен, чтобы его можно было проигнорировать. Тангобринд развернулся и сразу увидел то, чего боялся. Идол-паук не остался у себя дома. Ювелир мягко опустил алмаз на землю и выхватил свой меч по имени Мышь. И затем началась та знаменитая битва на узкой тропе, к которой мрачная старуха, чей дом — Ночь, проявила совсем немного интереса. Для Идола-паука, как можно было заметить сразу, это была всего лишь ужасная шутка. Для Ювелира же схватка была исполнена самой мрачной серьёзности. Он боролся и задыхался и медленно отступал назад по узкой тропе, но он наносил Хло-хло всё время ужасные длинные и глубокие раны по всему огромному, мягкому телу идола, пока Мышь не покрылся кровью. Но наконец постоянный смех Хло-хло стал слишком мучителен для нервов ювелира, и, ещё раз ранив своего демонического противника, он остановился в ужасе и усталости у дверей дома по имени Ночь у ног мрачной старухи, которая, издав единожды зловещий кашель, больше никак не вмешивалась в дальнейший ход событий. И оттуда забрали Тангоюринда-ювелира те, в чьи обязанности это входило, в дом, где висели двое, и подвесив его на крюк по левую сторону от этих двоих, они нашли смельчаку-ювелиру достойное его место; так пала на него карающая длань, которой он боялся, и об этом знают все люди, хотя это и было так давно; и таким образом несколько уменьшилась ярость завистливых богов.

И единственная дочь Принца Торговцев испытывала так мало благодарности за это великое избавление, что обратилась к респектабельности воинственного рода, и стала агрессивно унылой, и назвала своим домом Английскую Ривьеру, и там банально вышивала чехольчики для чайников, и в конце концов не умерла, а скончалась в своей резиденции.

В Заккарате

— Входите, — сказал правитель священного Заккарата. — И да произнесут пред нами свои предсказания пророки.

Священный дворец, к восхищению степных кочевников, озарял своим лучезарным сиянием просторы равнин.

Там был правитель со своими подданными, князья помельче, верно служившие ему, и все его жены, блиставшие драгоценностями.

Дано ли кому-либо описать подобное великолепие; тысячи огней и изумруды, отражавшие их свет; пугающую красоту женщин, их шеи, увешанные украшениями?

Среди драгоценностей было ожерелье из розовых жемчужин, второе не в состоянии представить себе самый изысканный мечтатель. А кто расскажет об аметистовых светильниках, где факелы, пропитанные редкостными биринийскими маслами, пылали, распространяя вокруг аромат блетани?

Наступивший рассвет показался бледным в сравнении с этим великолепием и, лишившись всей своей привлекательности, скрылся за плывущими в небе облаками.

— Входите, — сказал правитель. — Пусть говорят наши пророки.

Тогда выступили вперёд глашатаи. Они прошли сквозь ряды разодетых в шелка воинов, которые, умащенные маслами и благовониями, возлежали на бархатных плащах, наслаждаясь лёгким движением воздуха под колыхавшимися в руках рабов опахалами; даже их литые копья были украшены драгоценностями; и, мягко ступая, сквозь их ряды глашатаи подошли к пророкам, облачённым в чёрные и коричневые одежды; один из пророков предстал перед властелином. Правитель посмотрел на него и молвил так:

— Поведай нам своё предсказание.

Пророк поднял голову, борода его приподнялась над коричневой мантией, а движение воздуха, создаваемое опахалами, которыми рабы обмахивали воинов, слегка шевелило её кончик. И он обратился к властелину и поведал следующее:

— Горе тебе, повелитель, и горе Заккарату. Горе тебе и жёнам твоим, ибо гибель ваша будет скорой и мучительной. Уже на Небесах боги отвернулись от твоего кумира: им известна его судьба и то, что ему предначертано — ему предстоит забвение, обволакивающее его подобно туману. Ты разбудил злобу в сердцах жителей гор. По всем утесам Друма вынашивают они ненависть к тебе. Лишь только весеннее солнце обрушит снежные обвалы, твоя несчастливая звезда ниспошлет на тебя зидианцев. Они нападут на Заккарат, когда лавины спустятся на селения в долине.

Когда женщины принялись смеяться и перешёптываться между собой, он только возвысил голос и продолжал свою речь:

— Горе этим стенам и резным украшениям под сводами дворца. Охотник различит стоянки кочевников по отблескам огня их костровищ на равнине, но никогда не отыскать ему Заккарат.

Он замолчал, и несколько возлежавших воинов повернули головы, чтобы взглянуть на прорицателя.

Эхо его голоса ещё долго гремело среди кедровых балок, высоко над головами.

— Не правда ли, он великолепен? — молвил правитель.

И многие из собравшихся захлопали ладонями о блестящий пол в знак одобрения. Затем пророка отвели назад на его место в дальнем конце огромного зала, и некоторое время музыканты трубили в чудесные изогнутые трубы, а позади них, скрытые в нишах стен, отбивали дробь барабаны. В отблесках факельного света музыканты, скрестив ноги, восседали на полу, дуя в трубы огромных размеров, но, когда барабаны ударили громче, музыканты поднялись на ноги и медленно двинулись к правителю. Барабанная дробь, доносившаяся из темноты, постепенно нарастала, и всё ближе и ближе подходили музыканты, для того чтобы звучание их инструментов не заглушалось барабанами, и повелитель мог усладить свой слух.

Это было поистине чудесное зрелище: трубачи остановились прямо перед правителем, а из темноты, подобно божественному грому, неслись удары барабанов. Женщины покачивали головами в такт музыке, их диадемы колыхались, уподобляясь звездопаду в ночном небе. А воины приподнимали головы, и во время этого движения сотряслись перья тех золотых птиц, которых выслеживали ловцы у Лиддийских озер; за всё время охотникам посчастливилось убить едва ли шесть из них, чтобы сделать те самые гребни, что носили воины, пировавшие в Заккарате. Затем правитель вскричал, и воины запели памятные древние песни о сражениях. И пока они пели, звук барабанов постепенно затихал, а музыканты отходили назад, и дробь становилась всё менее громкой, по мере того как они отступали, а затем разом прекратилась, и музыканты уже больше не дули в свои чудесные трубы. Потом собравшиеся снова застучали по полу ладонями. И женщины принялись умолять правителя послать за другим прорицателем. Глашатаи привели певца, юношу с арфой в руках, и поставили его перед правителем. Юноша провёл рукой по струнам, и, когда наступила тишина, воспел несравненного властителя. И он предсказал нашествие зидианцев, падение и забвение Заккарата и новое наступление пустыни, спел про то, как детёныши льва будут резвиться на том самом месте, где когда-то располагался дворцовый двор.

— О чем он поёт? — перешёптывались женщины.

— О вечности Заккарата.

Когда певец умолк, собрание небрежно захлопало ладонями об пол, а правитель кивнул певцу, и тот удалился. Все пророки выступили перед собранием, и все певцы исполнили свои песни, и тогда свита поднялась со своих мест и перешла в другие комнаты, предоставив праздничный зал бледному и унылому рассвету. Остались лишь божества с львиными головами, вырезанные на стенах; тихо стояли они, заброшенные, скрестив руки на груди. Тени на их лицах скользили, подобно причудливым мыслям, по мере того как блики, отбрасываемые факелами, смешивались с хмурым утренним светом. Огни факелов постепенно меркли.

Заснул последний лютнист, и птицы затянули свою песнь.

Мир не знал большего великолепия, не видел более роскошного зала. Когда женщины в прекрасных диадемах прошли, раздвигая занавеси, сквозь двери, казалось, будто звёзды поднялись со своих мест и с восходом солнца, собравшись вместе, устремились на Запад.

Совсем недавно я обнаружил камень трёх дюймов длиной и дюйм шириной, который, несомненно, был когда-то частью Заккарата. Я заметил его краешек, торчавший из песка. Кажется, не больше трёх таких же камней было найдено раньше.

Как враг пришёл в Тлунрану

Давным-давно было предсказано, что враги войдут в Тлунрану. И дата гибели была известна и ворота, через которые она придёт, но никто не предсказывал, кем был враг, знали только, что он принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей. Тем временем Тлунрана, этот тайный лама-серай, эта опора колдовства, была ужасом долины, в которой стоял город, и для всех стран вокруг Тлунраны. Столь узки и высоки были окна и столь странно они светились ночью, будто смотрели на людей хитрым оценивающим взглядом демонического нечто, таившегося в темноте. Кто были маги и предводитель магов, и великий архи-волшебник этого скрытого места, никто не знал, поскольку они прибыли в вуалях и широких чёрных плащах, полностью скрывавших лица и фигуры.

Хотя гибель была близка и враг из пророчества должен был явиться той самой ночью через открытые на юг двери, названные Вратами Гибели, скалистые отроги и здания Тлунраны ещё оставались таинственно тихими, ужасными, тёмными и увенчанными пугающей судьбой. Нечасто кто-либо смел блуждать поблизости от Тлунраны ночью, когда крики магов, призывавших Неизвестного, слабо возносились над внутренними покоями, пугая парящих в воздухе летучих мышей. Но в последнюю ночь из крытого чёрной соломой дома у пяти сосен вышел человек, чтобы увидеть Тлунрану ещё раз, до того как враг, который принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей, выступит против города и Тлунраны не будет больше.

Он шёл по тёмной долине как отъявленный смельчак, но страхи давили на него; его храбрость выдерживала их вес, но склонялась все ниже и ниже. Он вошёл в южные ворота, что носили имя Врат Гибели. Он вошёл в тёмный зал и поднялся по мраморной лестнице, чтобы увидеть последние мгновения Тлунраны. На вершине лестницы висел занавес чёрного бархата, и человек прошёл в палату, увешанную тяжёлыми занавесами, в комнаты, где царил мрак чернее всего, что мы можем себе представить.

В палате по ту сторону занавеса, видимые сквозь свободный сводчатый проход, маги с зажжёнными тонкими свечами творили своё колдовство и шептали заклятия. Все крысы сбежали из этого места, с визгом устремившись вниз по лестнице. Человек из крытого чёрной соломой дома прошёл через эту вторую палату: маги не смотрели на него и не прекращали шептать. Он миновал их, раздвинул тяжёлый занавес того же чёрного бархата и вошёл в палату чёрного мрамора, где ничто не шевелилось. Только одна тонкая свеча горела в третьей палате; здесь не было окон. На гладком полу, под гладкой стеной стоял шёлковый павильон, завесы которого были накрепко притянуты друг к другу. Здесь была святая святых этого зловещего места, его внутренняя тайна. Со всех сторон палаты сидели тёмные фигуры, мужчины, женщины, укрытые плащами камни, или животные, обученные хранить тишину. Когда ужасная неподвижность тайны стала невыносимой, человек из крытого чёрной соломой дома под пятью соснами подошёл к шёлковому павильону и смелым и нервозным нажатием руки отодвинул одну из занавесей в сторону. И он увидел внутреннюю тайну и засмеялся. И пророчество было исполнено, и Тлунрана больше не была никогда ужасом долины, а маги оставили свои потрясающие залы и бежали через поля. Они кричали и били себя в грудь, поскольку смех был врагом, который должен был явиться в Тлунрану через её южные ворота (названные Вратами Гибели), и он — тот, кто принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей.