Сила Солнца: Фантастическая повесть для молодежи из времен недалекого будущего

VIII В Сахару!

Из дневника Федора Ткаченко, самого младшего участника экспедиции.

2 апреля, вечером

Мы уже в Константинополе. Хороший, замечательный — просто волшебный полет в эту первую ночь! Таких впечатлений я еще не испытывал и хочу как можно подробней рассказать о них тебе, мой верный друг, мой дневник.

Ты свидетель моего первого славного путешествия. Ты узнаешь о всех моих победах, если по пути мне удастся сделать какое-нибудь открытие.

Мы вылетели вчера поздно вечером. Вся Одесса торжественно провожала нас музыкой, речами, пушечными выстрелами и светом. Сперва мы летели над землей, затем сделали круг над городом и полетели над морем. Мы еще долго видели и слышали прощальный салют родного города. Со всех сторон падал на нас свет; после он потускнел и наконец совсем исчез. Тогда и на аэроплане погасили праздничную световую гирлянду, роскошно озарявшую весь фюзеляж; сияли только два больших рефлектора спереди и окна нашего «дома».

Все были очень веселы; спать никому не хотелось. Ночной полет над морем был для всех в новинку. Мы по очереди поднимались на террасу и любовались видом. Над нами — звездное небо, под нами — черная пропасть, в которой отражаются только яркие огни самолета.

Летим почти строго на юг, лишь немного отклоняясь к западу. Позади, на севере, откуда мы вылетели, еще виден отблеск яркого сияния: это Одесса. Маяк бросает во все стороны длинный луч света. Наконец все исчезает — и нас окружает темнота.

На небо выкатывается луна. Странно она здесь выглядит, отчего-то иначе, чем на земле. Добирается до середины небосвода и отражается в зеркале моря — далеко внизу. Отражение кажется очень маленьким, потому что мы летим в полутора километрах над морем.

Но на террасе невозможно долго стоять; холод пробирает до самых костей. Спускаюсь по узким ступенькам вниз и наслаждаюсь теплом комнаты. Как здесь уютно! Комната обогревается радиокалориферами. Я даже забываю, где нахожусь. Ничто не говорит о том, что мы летим так высоко, и не над землей, а над морем; камень, брошенный в воду, падал бы не меньше 20 секунд! Скорее можно подумать, что нас несет куда-то легкий автомобиль, что мы едем по твердой земле, по гладкой дороге, а не мчимся по воздуху. Ощущается только слабое покачивание.

Я пошел в столовую. Там я застал веселую компанию; все сидели за столом и разговаривали. Меня встретили дружеским смехом и начали спрашивать, как мне мечталось под луной на такой высоте над морем. Я сел на свободное место и стал прислушиваться к разговорам; мне самому разговаривать не хотелось.

Повар приносит еду. Ненадолго забегают два наших пилота, мигом проглатывают свой ужин и возвращаются в кабину. Мне хочется заглянуть туда хоть на минутку, но приходится ждать. По нашему «закону» — мы все перед вылетом поклялись соблюдать правила и во всем слушаться нашего воздушного «атамана», Михаила Антоновича — в кабине летчиков недопустима теснота и шум. Пилотам не позволено вести пустые разговоры и обмениваться громкими фразами. Их ничто не должно отвлекать от управления; поэтому и дверь в кабину пилотов сделана из толстого двойного стекла и не пропускает никакого шума из «внешнего мира».

Через час в кабине освободилось место, и я этим воспользовался. В кабине царит полумрак, и только внизу, под рулем, светятся маленькие лампочки. Перед креслами пилотов — окошко годографа. На черном фоне выделяются светлые линии — карта местности, над которой мы пролетаем, то есть западного побережья Черного моря от Одессы до Константинополя. Эти города соединены почти прямой линией, по которой ползет яркая точка, отображающая наш полет. Можно видеть, что пилоты твердо держат курс, точно не летят в воздухе, а едут по рельсам железной дороги.

Сбоку от годографа — указатель высоты полета. Цифры показывают, что мы летим ровно, на постоянной высоте.

Пилоты сидят в очень удобных креслах с мягкими спинками. Их ноги прикрывают теплые полости. Один из них пилотов занят управлением, второй отдыхает и в случае нужды помогает товарищу. Они сменяются каждый час.

Я еще долго следил за их работой и рассматривал приборы в кабине. Видел тахометр[28], показывавший 70 км в час, часы, на которых была почти полночь, барометр, термометр и прочее, а также указатели остатка заряженного металла в каждом из моторов. Все это так ярко светится, что в полумраке, если поднести книгу поближе, можно даже читать.

В «моторную кабину» действительно не доносятся веселые голоса из столовой. Здесь слышен только гул радиомоторов и гиростатов; даже шум пропеллеров не долетает сквозь толстые стекла.

Я провел там около часа, а потом зашел в гостиную. Компания уже начала расходиться. Отправился спать и я, забрался на свой «второй этаж», разделся и вытянулся на удобной постели — но еще долго не мог заснуть…

Спал я тоже недолго, проснулся первым, как только стало светать. Никак не мог понять, где я: меня смущал свет, пробивавшийся внутрь сквозь неплотно задернутые шторы. Когда вспомнил, мне сделалось жутко; так высоко — и добро бы над землей, а то над бездонным морем!

Я пришел в себя, оделся и вышел, потому что в окнах не мог ничего разглядеть. Поднялся на террасу и увидел внизу густой, белый туман, окутывавший все море; лишь кое-где проглядывала темная вода. На небе одна за другой гасли последние звезды, а восточная часть небосклона розовела.

После я заметил внизу длинную, узкую полосу; она разрезала море белого тумана и понемногу продвигалась вперед. Нетрудно было догадаться, что это корабль… Берегов нигде не было видно…

Резкий холод прогнал меня с террасы. Внизу все еще спали. Я зашел в моторную; здесь по-прежнему сидели Михаил Антонович и первый пилот Корченко. Годограф показывал, что до Константинополя остается не меньше половины пути. Высота и скорость полета оставались неизменными.

Тем временем становилось все светлее. Я стоял позади пилотов и удивлялся: как они могут неподвижно сидеть за приборами всю ночь, не произнося ни слова?

Неожиданно Михаил Антонович нажал кнопку звонка. Вскоре в кабину вошел второй, резервный пилот Бадьорый и занял его место. Михаил Антонович взял меня за руку, мы вышли и направились в столовую. Здесь никого не было. Михаил Антонович принес горячей воды и налил нам чая. Несмотря на очевидную усталость, он был очень оживлен и весел.

Пока мы пили чай, взошло солнце. В спальне началось движение. Люди слезали со своих насестов, мылись в ванных комнатах и собирались в столовой. Пришел и заспанный повар Рукавичка и стал подавать завтрак.

Я снова зашел в кабину — и увидел что-то новое. Стало уже совсем светло, и цифры и обозначения на всех приборах, включая годограф, гипсоскоп, тахометр и так далее, — выделялись теперь черным на белом фоне. Согласно годографу, до цели нам оставалось полторы сотни километров. Мне стало скучно стоять там без дела, и я возвратился в столовую.

Вдруг с террасы к нам спустился профессор Слушкевич и провозгласил: «Товарищи, разрешите приветствовать вас волшебным словом, все значение которого поймет только тот, кто плывет по морю или летит над облаками: Земля! Земля!» Все вскочили и стремглав бросились к лестнице, ведущей на террасу; но там не могли поместиться все и внизу осталось немало недовольных. Я оказался на террасе одним из первых.

Перед нами, в направлении нашего полета и вправо до горизонта тянулась земля. До нее было еще очень далеко, однако в сильный бинокль уже можно было различить равнины, горы и леса. Слушкевич стал объяснять: справа виднеется болгарская крепость Варна; далее гористый мыс Эмине и последние отроги Малых Балкан, дальше — залив Бургас. Затем шли низменные побережья Болгарии и Турции, на горизонте вырисовывались какие-то горы, а прямо перед нами море сужалось в узкую полосу — Босфор. Вдалеке, слева, мы видели плоский берег Малой Азии с горами позади. Еще дальше мерцало море.

Очертания земли становились все более четкими. Мы уже видели длинную светлую ленту Босфора, а справа от нее показались самые высокие холмы Константинополя.

Наш самолет снизился; мы этого не почувствовали, только заметили, что земля будто придвинулась. Мы летели теперь на высоте одного километра. Вскоре мы, как на ладони, увидели весь Константинополь. За ним кончалась узкая лента Босфора и широко разливалось Мраморное море.

Сперва вместо города мы видели только холмики, покрытые зелеными садами, и минареты магометанских мечетей. Затем мы начали различать отдельные здания; но времени разглядывать их у нас уже не было: оставшиеся внизу ругались и требовали, чтобы мы спустились и позволили им хоть что-нибудь увидеть. Пришлось нам покинуть террасу…

Мне повезло: я вовремя заскочил в пилотскую кабину, и никто не успел меня опередить. Отсюда тоже открывался хороший вид на город; мы уже летели над Босфором. И справа, и слева картина была великолепна, но лучше всего было просто смотреть вперед.

Город был словно перерезан надвое Золотым Рогом. Ближняя к нам часть лежала в низине, дальше высились холмы. Показалась величавая Айя-София, султанский сераль, мечеть Ахмеда и много других примечательных зданий, которые я узнавал по фотографиям и описаниям.

Константинопольский рейд был полон жизни. Повсюду сновало множество маленьких, больших и совсем крупных судов и пароходов. Наш аэроплан спустился до 400 метров и полетел над сушей. Удивительный был полет; складывалось впечатление, что земля поднимается вверх и летит на нас, а самолет будто стоял неподвижно.

Наконец мы зашли на посадку. Михаил Антонович управлял самолетом как-то необычно — он все время смотрел вниз и словно выискивал на земле какой-то знак. Нашел его, когда мы уже спустились довольно низко: на высоком минарете реяли сине-желтые флаги (я забыл сказать, что из Одессы заранее оповестили Константинополь о нашем прибытии). Михаил Антонович внимательно поглядел на годограф, остановил двигатели и снизился почти до земли. На высоте метров 20, не более, мы пролетели над громадным полем, усеянным человеческими головами; сверху оно выглядело как муравейник.

Вдруг мы оказались над свободным от людей участком, где стояло какое-то красивое здание, и не сразу поняли, что наш «Орел» уже не летит, а катится по земле. Мы сели так мягко, что никто не заметил, как это произошло и когда под нами сработали пружины колесной рамы.

Самолет подъехал к большой трибуне и остановился. Михаил Антонович затормозил у самых ступенек, ведущих на трибуну. Он управлял этим воздушным великаном так умело, словно аэроплан был хорошо объезженным конем. И сел точно в назначенный час, не опоздав ни на минуту!

Люк аэроплана открылся, и вниз выдвинулся трап. Мы услышали крики толпы и музыку. Вчера с нами прощалась Одесса, а сегодня приветствовал на своей земле древний Царьград.

Мы стали спускаться. Даже не верилось, что мы уже не летим в воздухе, а ступаем ногами по матери-земле…

Нас вновь ожидало почтенное общество: делегаты от правительства, городских властей и научного мира. Начались речи и ответные выступления. Представитель университета произнес в заключение несколько слов на нашем языке, а наш «полиглот», профессор Лосняченко, ответил ему по-турецки. Толпа завопила от восторга.

Михаил Антонович вернулся в самолет, отправил жене в Одессу радиотелефонный привет и тщательно запер люк. К самолету приставили почетную стражу — похоже, гвардейскую сотню: все, как на подбор, рослые, темноволосые парни. Комендант заверил нас, что все будет в порядке, и мы отправились на автомобилях в город. Михаил Антонович придумал для нас такую программу: осмотр города, затем официальный прием у ректора университета, отдых в отелях или в самолете, вечером театр. Ночуем в городе или в самолете, с утра и весь день осматриваем достопримечательности, а вечером отправляемся в путь.

У меня все еще кружится голова от увиденного. Как трудно все описать! Что за невероятный город этот Константинополь! Что за смешение Азии с Европой, современной и древней, консервативной цивилизации! Роскошь и комфорт в европейской части, теснота и грязь в турецкой — удивительно ли, что у человека, на которого в одну ночь обрушилось столько впечатлений, голова идет кругом!

Ночь с 3 на 4 апреля, в воздушных просторах

Летим дальше. Мне что-то не спится. Сижу за столом и пишу: хочется записать все, что я видел и пережил вчера и сегодня.

Я уже упоминал, что мы были в опере. Там в нашу честь давали «Рождественскую ночь» Лысенко[29]. После театра мы провели еще несколько приятных часов с представителями нашей здешней общины.

Сегодня утром мы плавали по Босфору до Мраморного моря, побывали на Принцевых островах, затем осмотрели азиатское предместье Константинополя, Скутари, видели танцы «вертящихся дервишей» и большое магометанское кладбище. Около полудня возвратились в Пера и были на обеде у нашего посла, а потом вернулись на самолет.

Вечером нас посетили некоторые местные знаменитости, остававшиеся на самолете до самого отлета.

Провожала нас намного более многочисленная публика, так как весть о нашем отъезде разнеслась по всему городу. Снова играла музыка и опять говорились речи.

В Константинополе к нам присоединился еще один участник экспедиции: молодой техник Стопескул, родом из Бессарабии, который учился в Киеве и затем поселился в Турции. Берестецкий был с ним когда-то знаком и посоветовал взять его с нами, так как экспедиции может пригодиться хороший технический специалист. Не могу сказать, что Стопескул мне понравился, по крайней мере с первого взгляда. В его глазах есть нечто такое, что никак не вызывает доверия к его особе. Надо будет держаться с ним настороже.

Таким образом, наша компания выросла до 24 человек.

Летим теперь прямо в Александрию; сперва над Малой Азией, затем над Средиземным морем до самого Египта. Длина данного отрезка пути 1100 километров; согласно плану, мы должны покрыть это расстояние за 16 часов.

Днем, пока было светло, мы могли любоваться разными интересными видами; пролетели над малоазийским Олимпом, горой высотой в 2500 метров, поднявшись выше, чем до сих пор — на 3500 метров. Некоторые вышли на террасу, но им пришлось вскоре вернуться: там чувствовался сильный холод и было трудно дышать. Очень странно смотрится среди зелени высокая гора, с которой еще не сошел зимний снег. Потом мы перестали что-либо видеть: под нами сгустились тучи. Медленно наступали сумерки, и окрестности понемногу тонули во мраке ночи.

Мы собрались в столовой за ужином и стали делиться константинопольскими впечатлениями. В этой увлекательной беседе принял участие и наш новый товарищ, который оказался необыкновенно разговорчивым и веселым. Когда все разошлись, я засел за дневник.

Теперь, когда все спят, я познакомлю тебя, мой дневник, со всем нашим обществом — и со мною самим.

Прежде всего, представлю моего благодетеля, опекуна и лучшего друга, профессора Ивана Петровича Коростеля. Он очень хороший человек. Еще не стар, но невольно вызывает уважение. Высокая, крепкая фигура, копна черных волос и длинные казацкие усы. Голос громкий, говорит неторопливо. Глаза такие, что словно заглядывают тебе в душу. Когда говорит, хочется без конца его слушать и наслаждаться звучанием его слов, а каждое его высказывание западает в сердце. Нет ничего лучше, чем его лекции по ботанике. Держит в руке самую простую травинку, засушенный сорняк, а говорит такие вещи, что перед глазами встает яркий и живой образ. Видишь всю жизнь этой травинки; кажется, слышишь биение ее пульса, тешишься ее радостями и грустишь над ее невзгодами.

Никогда не забуду, как впервые его увидел. Приехав в Одессу, я поступил на медицинский факультет и записался на обязательный курс биологии растений. Со средней школы я хорошо знал ботанику; помнил латинские названия нескольких тысяч растений, умел подробно описать любой увиденный цветок и мог долго рассказывать о каждом кусте или дереве всякому, кто готов был меня слушать. Поэтому мне было очень любопытно послушать лекцию по ботанике в университете. Я был уверен, что профессор не сможет поведать мне ничего нового.

Но первые же слова профессора захватили меня. Я знал растения лишь поверхностно, видел только внешние, бросавшиеся в глаза черты; а профессор рассматривал их внутреннюю жизнь и раскрывал тайну их существования. Я услышал, что все живые существа — как бы единая большая семья, в которой каждое создание имеет свое предназначение и место, что внешний вид и образ жизни любого растения указывают, по каким причинам оно выглядит так, а не иначе… Я настолько заслушался словами профессора, что и не заметил, как прошел час. С этого дня я стал одним из прилежнейших студентов Ивана Петровича и начал постепенно сближаться с ним. Во втором полугодии я бросил медицину и всем своим существом отдался ботанике. Начал работать в лаборатории. Здесь я воочию увидел то, о чем до сих пор только слышал от профессора. Микроскоп раскрыл передо мной жизнь растений.

Мои незаурядные успехи в лаборатории обратили на себя внимание профессора. Иван Петрович хвалил мои работы, в основном рисунки и микрофотографии. Вследствие этого я уже в третьем полугодии стал демонстратором и подавал ему на лекциях необходимые препараты, а сейчас — на пороге четвертого семестра — направляюсь вместе с ним в научную экспедицию, в Сахару!

Дело было так: я сидел за микроскопом и рисовал. Подходит ко мне Иван Петрович и спрашивает, не полечу ли я с ним в Сахару. Я только глаза на него вытаращил. Должно быть, у меня был очень дурацкий вид, потому что он, против обыкновения, громко рассмеялся и повторил свой вопрос. Я не понял, говорит он всерьез или шутит, но быстро убедился, что он действительно хочет взять меня с собой. Я не знал, как благодарить профессора. Он сразу же повел меня к профессору Роздвянскому и представил как своего помощника.

А что за человек Михаил Антонович! С Иваном Петровичем целуются, как родные братья, хотя характерами совсем не схожи. Михаил Антонович — живой, веселый, вечно шутит и много говорит. Он так дружески и весело обратился ко мне, что я сразу к нему привязался. Когда Иван Петрович представил меня, он сказал: «Ну что, товарищ, собираетесь с микроскопом в руках изучать буйные заросли песков Сахары?» Я засмущался: вдруг он смеется надо мной? Тогда Михаил Антонович приветливо потрепал меня по плечу и добавил: «Я очень рад, что наша экспедиция приобрела такого достойного сотрудника. В этом путешествии вы почерпнете много больше, чем сидя дома».

С нами едут еще несколько специалистов-профессоров. Географ Слушкевич, долгие годы занимавшийся Африкой — человек страшно нервный и крикливый и ни у кого не вызывает большой симпатии. Он помогал Михаилу Антоновичу разработать детальный план путешествия. Зато профессор геологии Сегобочный чрезвычайно молчалив; на всех наших заседаниях он не произнес ни слова, будто его ничего не волновало. Далее имеем археолога Василенко: он готов перекопать всю Сахару, только бы найти какие-то следы доисторических людей, которые, по его мнению, некогда там жили. Он так увлечен своим предметом, что ни о чем другом и думать не в состоянии, уже успел изложить нам полную первобытную историю северной Африки и заранее просит всех помогать ему в поисках и раскопках. В экспедиции также принимает участие лингвист Лосняченко. Он говорит почти на всех восточных языках, много лет путешествовал по Востоку, а теперь будет служить нам переводчиком; без него наш кружок был бы неполон. Есть и врачи: бактериолог Хомец и Нестеренко, по специальности хирург, а по совместительству знаменитый летчик и известный одесский спортсмен. Маленький, худенький — но очень сильный и выносливый, с неслыханно крепкими нервами.

С профессорами путешествуют ассистенты. Михаил Антонович привез из Киева в Одессу всех своих давних помощников: Покатило, Берестецкого и Завалу. Они помогали ему в постройке аэроплана и подготовке экспедиции, а теперь отправились в путь вместе с нами. Ассистент Василенко — Гучко, такой же увлеченный археолог. Врачи взяли с собой фельдшера Павлюка, которому поручен уход за аптекой. К научному персоналу экспедиции принадлежу, наконец, и я.

Технический персонал включает одного одесского радиотелеграфиста, Онищенко, работавшего в Киеве на заводе Михаила Антоновича, искусного механика Яворенко (тоже с киевского завода), четырех опытных пилотов, повара Рукавичку — весьма комического персонажа — и двух служителей: Тхора и Грушко. Всего нас вылетело из Одессы 23 человека; двадцать четвертый, ассистент проф. Слушкевича, незадолго до отлета заболел и остался дома, а вместо него мы в Константинополе приняли на борт Стопескула. Еще с нами летит большой пес Ивана Антоновича, Бублик. Вот и все, что следует знать о личном составе экспедиции.

«Украинский орел», наш самолет, описывать не стану, но по возвращении вклею сюда его фотографию, которая вместе с описанием была помещена в последнем номере одесского научно-технического журнала «Космос». А здесь я лучше расскажу о том, чего люди не знают: о его ровном и уверенном полете и о наслаждении, какое испытывает каждый, кто летит над землей.

4 апреля, полдень. Селение Мандра, в Греции

Вот куда загнала нас проклятая буря! Вместо Египта мы отклонились в сторону и очутились в Греции, лежащей чуть ли не в 500 километрах от намеченного пути! Но это еще мелочи; не будь Михаила Антоновича, мы все погибли бы, а наш самолет разбился о прибрежные скалы Средиземного моря!

Мне не описать весь ужас воздушной бури. Она намного страшнее любго морского шторма. Там-то хоть чувствуешь, что под тобой что-то есть, что ты не провалишься вниз, а здесь не понять — не то падаешь, не то вихрь тащит тебя вверх; оглянуться не успеешь, как самолет расплющится о скалу. Страшно, что говорить!..

А началось все как-то незаметно. Когда я ложился спать, небо чуть хмуилось, но такой непогоды никто и не ждал.

Помню, я крепко заснул, как вдруг меня разбудила странная качка, громкие голоса и топот ног в гостиной. Я вскочил, оделся и пошел туда. В гостиной уже собрались все, и я узнал, что приближается буря. Михаил Антонович уверял нас, что в самолете совершенно безопасно и бояться нечего; но все же он посоветовал нам оставаться за столом, чтобы легче было сохранять равновесие. Сам он отправился в кабину.

Аэроплан бросало во все стороны, влево, вправо, вверх и вниз. Но это покачивание было незначительным; казалось, мы слышали, как вращались наши могучие гиростаты, не позволяя вихрям опрокинуть аппарат. Ветер дико ревел, свистел в крыльях и заглушал шум моторов. Мы сидели молча. На всех лицах отражались если не ужас и тревога, то по меньшей мере волнение и беспокойство. Снаружи едва начало светать; у нас горел свет.

Мы летели на высоте 4000 метров; там был сильный ветер, но Михаил Антонович считает, что в таких случаях предпочтительней подняться выше. Иначе в тумане, говорит он, можно столкнуться с какой-нибудь горой и разбиться.

Стало светать. Утро было очень неприветливым. Вокруг не было видно ничего, один серый туман. Туман сверху, туман снизу, туман по бокам… Даже солнечные лучи были не в силах его пробить.

Мы сидели уже добрых два часа, кивая головами и покачиваясь в такт ветру, и время от времени хватались руками за стол, привинченный к днищу. Вдруг за стенкой по правому борту послышался страшный треск, словно там сломался какой-то массивный предмет, и самолет резко закачался. Мгновенно вновь раздался треск, звук сильного удара, и одна стеклянная стена с грохотом разлетелась. Через образовавшийся проем в гостиную вкатился громадный шар, с разгона ударил в ножку стола и разнес ее на куски. Мы все вскочили, но не смогли удержаться на ногах из-за жуткой качки. Пришлось снова сесть и схватиться за стол. Тем временем обезумевший шар носился, как дикий зверь, по всей комнате и перекатывался от стены к стене; счастье еще, что он никому не переломал ноги.

Наш механик Яворенко моментально понял, в чем дело. Он подскочил к шару, закатившемуся в угол, и стал изо всех сил удерживать его руками. Но сил его не хватало; на помощь к нему бросились Нестеренко и я. Втроем мы, упираясь ногами в стол, удерживали шар в углу. Яворенко сказал, что это один из гиростатов правого борта, расположенных между стеной и обшивкой аэроплана; видимо, его ось не выдержала сильных порывов ветра и сломалась. Нужно было что-то делать, но никто не знал, что именно. Ясно было одно: шар необходимо где-то прикрепить, чтобы он не разрушил все стены. Яворенко кивнул Грушко, тот заменил механика, и Яворенко побежал к Михаилу Антоновичу за советом.

Вскоре он вернулся и сказал, что шар надо закатить на ее место. Там его нужно вновь прикрепить к оси, а если это сделать не удастся, то хотя бы где-то привязать; в противном случае он будет кататься по самолету и нарушать равновесие. Аэроплан тем временем все заметней кренился и шатался из стороны в сторону. Яворенко объяснил это тем, что Михаил Антонович остановил движение всех гиростатов — боясь, что сломаются и остальные — и пытался собственными силами бороться с ветром.

Сколько труда стоило нам вкатить шар на его место за стеной! Мы толкали его впятером, и у всех пот ручьями лился со лба, несмотря на свист холодного ветра в дыре. Наконец у нас получилось; Яворенко открутил крепления оси, пропустил через них какую-то цепь и приковал шар к месту. Механикам пришлось еще немало поработать, чтобы залатать дыру в стене — оттуда тянуло таким холодом, что мы едва не заледенели.

Нас трясло, кое-кто уже ждал приступа морской болезни, но страх превозмог, и все обошлось. Тем временем Михаил Антонович парировал все удары ветра. Стоило хвосту самолета подняться почти на 45°, как гондола сразу подскакивала, точно резиновый мяч, столкнувшийся с твердой поверхностью, и поднималась вверх метров на сто. При любом крене пилот сейчас же наклонял самолет в противоположную сторону — и вновь выходил из сражения победителем. Михаил Антонович старался постоянно держать самолет носом к ветру, страшась боковых ударов, которые были для нас наиболее опасны. Работали все четыре мотора — иначе аэроплан не устоял бы против такого вихря! На земле подобный ураган ломает самые могучие дубы!

На часы мы не смотрели; голода тоже никто не ощущал. Страх подавлял все остальные чувства. Наконец ветер начал стихать. Ужасная качка прекратилась, а гиростаты снова пришли в движение. Казалось, чья-то сильная рука внезапно схватила наш аэроплан и твердо направила его полет.

В гостиную вошел измотанный Михаил Антонович и сказал: «Черт его знает, где мы теперь… Не летим ли обратно в Одессу?» Мы все недоуменно посмотрели на него, а он пояснил, что годограф соединен с гиростатами[30]. Когда гиростаты остановились, точка-указатель прибора также застыла на месте, как стрелка часов со сломанной пружиной, — и мы сбились с пути.

Небо над нами прояснилось, показалось яркое солнце — мы все еще летели над облаками. Был десятый час утра. Мы стали советоваться, как определить наше местоположение и посадить самолет. Ситуация была очень опасной, так как в тумане мы могли налететь на высокую гору, а облака и не думали расходиться. Больше всех кипятился нервный археолог Василенко. Он жалел, что Михаил Антонович уговорил его отправиться в такое опасное путешествие, и клялся, что при первой возможности покинет самолет и всю нашу компанию. Михаил Антонович, несмотря на усталость, начал шутить: до Сахары, сказал он, теперь уже не сядем, а оттуда можно выбраться лишь на самолете. Василенко разозлился еще больше и стал наскакивать на Михаила Антоновича. Недоволен был и наш «полиглот» Лосняченко: зачем только, твердил он, человеку вздумалось летать? Не лучше ли ходить по земле пешком или ездить по твердой дороге? А если уж взлетел, сумей и сесть! Мы посмеивались, но хорошо их понимали: оба были склонны к морской болезни.

Спокойней других — помимо Михаила Антоновича — вели себя Иван Петрович, профессор Слушкевич, д-р Нестеренко и новый товарищ, Стопескул. После долгого совещания решили осторожно спускаться вниз. Михаил Антонович посоветовал подкрепиться; все уселись за столом и с удовольствием выпили горячего чая. Повар Рукавичка ночью очень настрадался, ходил с завязанной головой, стонал и жаловался, а мы над ним подшучивали.

Наши профессора собрались в кабине и стали выбирать место для посадки. Вскоре мы очутились в густых, темно-серых облаках. Нам казалось, что они стремительно летят вверх — так быстро мы спускались. По каплям на стеклянных стенах мы поняли, что попали в полосу дождя, а когда спустились еще ниже, увидели справа море и какой-то пролив с гористыми берегами. Под нами, довольно близко, проплывали высокие горы. Потом пролив остался позади и мы полетели на высокогорьем; тут и там поднимались лесистые холмики, то повыше, то более низкие. Наконец мы оказались над широкой долиной, которую пересекали несколько рек. Вошел Слушкевич и объявил, что мы летим над Грецией и находимся где-то около Афин.

Михаил Антонович решился сесть на просторном поле, и почти в полдень наш аэроплан коснулся земли; колеса увязали во влажной грязи и самолет катился не так плавно, как в Константинополе.

Мы вышли. Перед нами была маленькая, нищенская деревушка. Под холодным дождем Лосняченко пошел в разведку и возвратился с вестью, что мы действительно в окрестностях Афин, до столицы четыре мили, а деревушка называется Мандра.

Мы посовещались, не зная, стоит ли оставаться здесь или сразу лететь в Афины. Постановили, что прежде всего нужно пообедать. Затем мы разделились: одни остались в самолете, а другие на телеге, нанятой в селении Лосняченко, потащились по размокшей дороге в город. Я остался в деревне.

8 апреля, вечер. Афины, кофейня «Акрополь»

Уже пятый день мы отдыхаем в Греции — попеременно в деревушке Мандра, нашем «порту прибытия», и в Афинах. Все это время моросил холодный дождь. Скучно было до одури! Ни сидеть дома, то есть в самолете, ни бродить в дождь по незнакомому городу, прямо хоть плачь. Даже спать не хотелось. Мы запрягли Лосняченко учить нас арабскому или какому-нибудь другому языку, чтобы суметь объясниться с туземцами Сахары. За учебой нам стало веселее; сегодня мы уже знаем довольно много арабских и канурийских фраз[31].

Зато наши механики время зря не теряли. Сперва соорудили новую стеклянную стенку, а затем починили эти злосчастные гиростаты, причинившие нам столько бед. Михаил Антонович признался, что сильно переживал за самолет, особенно в тот момент, когда сломался гиростат. Не хотелось бы, сказал он, повторить этот опыт.

Он и механики два дня советовались и рисовали какие-то чертежи; окончательно к чему-то пришли и отправились в город, где закупили материалы и заказали различное оборудование. Теперь они работают в самолете.

Город начинает интересоваться нами. Сегодня на поезде (на нем можно добраться до станции в Элефсисе) приехали университетские профессора, и Михаил Антонович подробно рассказывал им о нашем «Орле». Сразу после них появились представители Авиационного общества и тоже осмотрели аэроплан; Михаил Антонович со своими ассистентами был в городе, и гидом выступил я. После стали прибывать все новые группы любопытных; эти уже говорили в основном по-гречески, и сопровождать их пришлось Лосняченко. Он объяснял все подробности устройства аэроплана, а слушатели внимательно кивали — хотя, боюсь, едва ли что-нибудь поняли, потому что сам профессор очень плохо разбирается в технике.

Сегодня мы все выбрались в Афины на какой-то национальный праздник. Весь город был убран флагами. Нас пригласили в театр, куда мы скоро пойдем. Завтра будем осматривать город.

11 апреля, около полуночи. На пути из Афин в Александрию

Наконец-то самолет исправен; погода тоже исправилась, и вечером мы вылетели из Греции в Египет. Мы могли бы полететь прямо в Сахару, но важные причины заставляют нас сделать остановку в Александрии: необходимо заручиться рекомендациями для «шейхов»[32] пустыни.

Уже в третий раз нас провожало сборище любопытных. Официальные круги были представлены только некоторыми учеными и техниками, но многолюдность толпы превысила все ожидания. На всех дорогах, в садах и полях кишел человеческий муравейник; казалось, на высоте нескольких сотен метров мы еще слышали радостные возгласы собравшихся людей.

Мы миновали городок Элевсис, после невысокие горы Скараманги, оставив справа красивый остров Саламин. Затем оказались над морскими воротами Афин, Пиреем, и археолог Василенко, стоя на террасе, стал рисовать перед нами образы древнего мира. Он рассказывал, как когда-то вместо современных пароходов воды Пирея бороздили древние триеры[33], и очень жалел, что эти прекрасные времена канули в прошлое. Люди, говорил он, покорили природу, подчинили своей воле пар и электричество, даже летать научились. И что с того? Легче ли стало жить на свете? Лучше ли сделались люди? Какое там! В старину не было столько упадка, не проливалось так много крови, как теперь, и люди имели право думать, что они близки к идеалу — как и мы сегодня. Но что есть идеал? Это недостижимая мечта. Сегодня мы думаем, что достигли идеала, построив нашего «Орла»; Дедал точно так же был уверен, что его идеал осуществился в крыльях, которые он склеил воском и прикрепил к плечам — своим и сына. И что же? Чуть пригрело солнце и растопило идеал Дедала; а сегодня достаточно одной бури, чтобы превратить наш идеал в груду обломков. Сломалась лишь ось гиростата — и мы уже были одной ногой на том свете…

За неимением другого занятия, мы с уважением слушали эти философские рассуждения; смотрели, как все дальше убегает земля, а перед нами открывается простор синего моря. Мне было искренне жаль нашего милого историка, живущего в неправильное время; ему бы родиться во времена Перикла и Сократа — но как знать, быть может, он и тогда тосковал бы об ушедших веках или тысячелетиях и идеализировал жизнь кочевников доисторических времен.

Дневной свет померк; стало совсем темно. Мы сели ужинать и только тогда заметили, что летим как-то необычно: аэроплан легонько покачивался, как корабль на морских волнах, но шел уверенно. Михаил Антонович объяснил, что причиной были изменения, внесенные в конструкцию наших гиростатов. Для защиты от таких неожиданностей, как поломка оси гиростата, эти оси были укреплены в пружинных подвесах. Сейчас ось может немного наклоняться во все стороны, но пружина возвращает ее в первоначальное положение. Порывы ветра, таким образом, становятся для нас менее опасными: аэроплан будет чуть качаться, но ось не сломается. Кроме того, Михаил Антонович приобрел гирокомпас и обычную магнитную буссоль.

Завтра рано утром мы будем уже в дельте Нила, в Александрии.

14 апреля, полдень. В самолете, близ Ливийской пустыни

Двадцать пять часов в самолете! Ну и путешествие нам предстоит: из Александрии до Бардая, столицы страны Тибести[34] в Сахаре! Долетим ли мы туда живыми — через море раскаленных песков, через дикую безводную пустыню? Как нас встретят туземцы, полудикое племя тиббу? Преодолеем ли мы все трудности жизни в пустыне, к которым так долго готовились?

Вот какие мысли мелькают у меня в голове — впервые за все путешествие. До сих пор я считал, что наши ученые проводники все предусмотрели, и даже не думал, что нас могут ждать приключения, о каких только в книгах читаешь. Как же я ошибался! По пути в Александрию главной темой разговоров стала жизнь в пустыне. Петр Харитонович Слушкевич, который хорошо знает этот край и его этнологию, и Аким Филиппович Лосняченко, переживший в своих путешествиях не одно приключение, рассказывали нам разные страшные истории. Немало европейцев погибли в Сахаре — не столько по вине тяжелых природных условий, сколько из-за ненависти туземцев-магометан ко всем чужакам, будь то христиане или иудеи! Ислам, распространенный в этой бедной и неурожайной стране арабами, вполне соответствует характеру и нраву жителей пустыни: знать лишь «кисмет[35]», судьбу, волю Аллаха, и без ропота, с одинаковым спокойствием принимать все, что он дает. А поскольку пришлые европейцы только и мечтают подчинить своей власти свободных сынов пустыни и опутать их сетью всевозможных налогов — долой их! Недаром заповедал Магомет ненавидеть и убивать всех «джавров[36]»! Убивая христианина, правоверный мусульманин может очиститься от всех грехов и заслужить себе место в раю.

И среди людей, живущих в такой атмосфере ненависти к нам, мы должны поселиться! Какая-то сумасшедшая смелость! Чем мы можем обороняться? У нас всего лишь несколько винтовок и револьверов и один пулемет! Кто знает, как вооружены нынче туземцы, нет ли у них винтовок новейшей системы, а то и пушек?

Эх, уничтожат они наш «Орел», — одна надежда на хитрые уловки наших знатоков Востока.

В Тибести, недалеко от столицы Бардай, есть небольшой оазис Адур. Там обитает Майна Али Бен-Сиди, близкий родственник и добрый друг «марабута[37]» Кохема Абу Эль-Гарами из мусульманского монастыря ордена Эс-Се-нусси, расположенного неподалеку от Александрии. Среди соплеменников он пользуется даже большим уважением, чем сам «дардей[38]» Тибести, Майна Кафеле, живущий в Бардае. Так вот, александрийский приятель Бен-Сиди обеспечил нас отличным рекомендательным письмом. Раздобыл его наш неоценимый Лосняченко. Он выдал себя за араба, который много лет прожил в Европе, а теперь вернулся в Египет, чтобы распространять свет мусульманской веры в краях, где она угасает. Он, мол, хочет учредить в Тибести духовную школу и монастырь, а до этого ему нужно получить рекомендации от такой святой личности, какой является Кохем. Тот с радостью согласился помочь и выдал ему желанное письмо, а также несколько талисманов для своего друга. О существовании в Тибести этого Майны и его связях с александрийским марабутом Лосняченко узнал от одного купца в Александрии, с которым познакомился во время прежних путешествий на Восток. Он тотчас купил себе арабскую одежду — белый бедуинский плащ и большой тюрбан того же цвета — запряг в повозку мула и отправился в монастырь. Поездка Лосняченко, как я уже говорил, удалась, но вылет пришлось отложить еще на день.

Кроме того, Михаил Антонович и Иван Петрович запаслись рекомендательными письмами различных европейских консульств на случай встречи с представителями европейских держав.

Может, все и обойдется! Может, издалека все кажется страшнее?

А что, если кончится вода? Что будет, если мы не найдем источник, не сможем пробить колодец в скале?

15 апреля, ранним утром

Пустыня!.. Жутко становится, как вспомню, что мы уже столько часов летим над пустыней! Напрасно я успокаивал себя доводами разума: во сне мне мерещились разные ужасы, о которых я столько наслушался, и бескрайние просторы, что тянутся под нами со вчерашнего утра, с той минуты, когда мы вылетели из Александрии.

Чуть свет я вскочил и выбежал на террасу; надеялся увидеть что-нибудь, что хоть немного успокоило бы меня. Но где там! Мы пересекаем громадную Ливийскую пустыню; пространство величиной с половину Украины лишено всякой жизни. Как тут не испугаться?

Когда-то, еще в детстве, я представлял себе пустыню как колоссальную ровную площадку, засыпанную песком, словно безграничная цирковая арена. Но я жестоко заблуждался. Пустыня не гладкая, и не везде покрыта песком. По разнообразию форм мало какой ландшафт может с ней сравниться. Общая характеристика одна: здесь нет никакой органической жизни, ни растений, ни животных, не говоря о человеческих жилищах. А причина тому — нехватка дождей. И хотя, возможно, под поверхностью земли вода кое-где есть, жизнь не расцветет, пока она не пробьется наверх. Сама же почва такая урожайная, что стоит попасть куда-нибудь небольшому количеству влаги, как все мгновенно начинает зеленеть.

Мы постоянно летим на высоте 2000 метров, следовательно, дальность обзора составляет около 160 километров — а это означает, что взглядом можно охватить пространство в 25000 квадратных километров. Какой величественный вид!

Итак, прежде всего — песчаная пустыня. Это песочные гряды, дюны, называемые по-арабски «эль арег». При взгляде сверху кажется, что это какое-то взбаламученное море, которое в один миг застыло, окаменело. Дюны намного выше самых высоких морских волн; некоторые поднимаются до 100 метров. Они тянутся длинными рядами с северо-запада на юго-восток, то есть перпендикулярно направлению пассатных ветров[39], что гонят перед собой и все время перемещают песок.

Не все дюны имеют одинаковую величину и вид. Чем дальше летим мы над пустыней (а летим мы в направлении пассатов), тем теснее громоздятся дюны; очевидно, с незапамятных времен ветры приносили сюда колоссальные массы песка и заставляли их смыкать ряды. Одни из них выше, другие совсем низкие. Тут и там гряда прерывается и образуется как бы горный провал.

Кое-где песчаные просторы переходят в каменную пустыню, «гамма-ду». Местами видны пласты больших или меньших размеров, гладкие или изрезанные расселинами, то узкими, то широкими, как настоящие горные пропасти. Это преимущественно песчаник. От ветра и солнца он крошится, пополняя мельчайшими осколками песчаные гряды, чем и объясняется большое количество песка в пустыне.

В других местах, — с высоты не разглядеть, песок там или каменистые пласты, — можно заметить множество холмиков, напоминающих наши курганы. Эти песчаные горбы невесть почему называют «горами-свидетелями».

Но отнюдь не везде камень выступает в виде пластов. Здесь есть и горы, дикие и романтические, с примечательными ущельями, которые были когда-то руслами рек. В Сахаре, — рассказывает профессор Сегобочный, — некогда пышно цвела жизнь; еще в исторические времена — греческие и римские — обитаемые человеком земли простирались много дальше в глубь пустыни. Впоследствии жизнь эта сошла на нет вместе с запасами воды. Реки высохли, источники и колодцы засыпал песок. Свидетельством исчезнувшей жизни и являются русла бывших рек, называемые по-арабски «уади», а в краю Тибести — «эннеди». Зачастую в них еще можно найти следы растительного и животного мира, пальмовые и мимозовые рощи, колодцы и водоемы с останками воды. Следует также знать, что здесь по временам, хотя и очень редко, случаются страшные бури с громами и ливнями; быстрые потоки воды до краев наполняют «уади» и размывают берега. В одно мгновение снова расцветает жизнь, пробуждается растения и вся земля покрывается зеленью. Но этот рай недолговечен. Несколько дней солнечного пекла — и жизнь замирает, а нового дождя иногда приходится ждать несколько лет…

Стоя на террасе, я увидел на горизонте прямо перед нами, то есть на юго-западе, силуэты далеких гор; до них было, вероятно, около 200–300 километров. Согласно показаниям годографа, мы уже пересекли границы Тибести и приближаемся к конечному пункту нашего путешествия. Через 3–4 часа будем на месте.

Светает, но рассвет здесь не такой, как у нас. Очень быстро становится светло; а сумерки, как я заметил вчера, здесь короткие.

В тот же день, позднее

Еще полчаса — и мы сядем. Перед нами высокие горы, под нами — пустынная равнина. Миновали несколько гористых цепей пониже, изрезанных глубокими ущельями; теперь под нами полоса песчаной пустыни. Слева — довольно большой оазис; сквозь пальмовые ветви, кажется, проглядывают хижины. Мы летим так низко, что можно различить отдельные деревья. Чем ниже, тем горячее становится воздух. Солнце быстро выкатывается на небо и начинает немилосердно припекать.

Я весь дрожу: чем встретит нас земля Тибести?

Садимся!

IX В стране Тибести

«Украинский орел» совершил посадку 15 апреля в 8 часов 23 минуты утра, под 17°5′32″ восточной долготы от Гринвича и 21°8′35″ северной широты, близ оазиса Адур, расположенного в 40 километрах на запад-се-веро-запад от Бардая, столицы страны Тибести. Посадка прошла гладко, без происшествий. Аэроплан сел на обширном каменном плато, почти горизонтальном, с небольшим наклоном к югу. Это плато, окруженное горами и балками, выступало, подобно холму, над песчаными грядами в 2–5 километрах от оазиса Адур; гипсометр показывал высоту в 973 метра над уровнем моря.

Путешественники остались в самолете. Наружу выбрался только Аким Филиппович Лосняченко, одетый по-бедуински. Загорелое лицо, массивный нос с горбинкой и черная борода придавали ему восточный вид. На нем был белый шерстяной плащ с длинными широкими рукавами; он подпоясался широким поясом и надел на голову большой красный тюрбан. На ноги натянул кожаные сандалии, а за пояс заткнул два длинных кинжала, ножны и рукояти которых были обиты металлическими накладками и усеяны самоцветами (на самом деле — разноцветными стекляшками) и два так же пестро изукрашенных пистолета. На всякий случай, в карманах у него имелись два заряженных револьвера и острый длинный стилет. В руке он держал толстый посох. В подобном наряде высокий и широкоплечий Лосняченко выглядел внушительно и казался настоящим арабом.

Рядом с ним вдруг появился еще один араб, темнолицый и безусый человечек, одетый по-восточному, как и Лосняченко, но много беднее. В руках он нес деревянную шкатулку с подарками для новых друзей — султана Тибести, адурского марабута Бен-Сиди и их приближенных. Этим оруженосцем был не кто иной, как доктор Нестеренко. Ссылаясь на свой невысокий рост и темный цвет лица, доктор напросился сопровождать Лосняченко во время первого визита к туземцам.

Оба лже-араба, Ахмед Селим Бен-Изагура и его слуга Ага, двинулись к оазису, с любопытством осматриваясь. Они спускались с каменистой возвышенности, где стоял аэроплан, в широкое ущелье между двумя грядами высоких гор Тарсо. На западе виднелось самое высокое скопление гор с горой Эми-Тусиде высотой в 2700 метров[40]. Вершины гор блестели на солнце так ярко, что приходилось отводить глаза. То был не снег или туман — дикие, обрывистые склоны были совершенно голыми, а свет ярко отражал песчаник. Каменные стены кое-где были темными, почти черными благодаря примесям железной руды.

Прямо на юге, в 100 метрах ниже, раскинулся оазис Адур; хотя до оазиса, как могло показаться, было не больше 2–3 километров, наши путники успели выбиться из сил, пока дошли до него. В чистейшем раскаленном воздухе с небольшой примесью водяных испарений все предметы выглядели ближе, чем в действительности, а пробираться по камням и расселинам было очень трудно.

На востоке, на небольшом взгорье, простирались песчаные гряды. Чуть подальше они резко обрывались, а за ними лежало широкое высохшее русло реки Эннеди Бардай, тянувшееся на 300 километров. Местами оно расширялось до 5 километров; на дне ущелья росли густые пальмовые и мимозовые рощи. Воды в этой реке не было, однако изобилие растительности говорило о том, что земля была хорошо увлажнена.

Лосняченко и Нестеренко спустились с возвышенности и добрый час шли по равнине, прежде чем приблизились к жилищам. Солнце безжалостно обжигало руки и лица. Раскаленный песок под ногами, даже сквозь толстые кожаные подошвы, жег пятки, не привыкшие к такому жару. Воздух был настолько сух, что дыхание перехватывало. Путники обливались потом.

Не успели они подойти к первой хижине, как из-за пальм выступила группа людей. Невысокие туземцы были одеты в белые, длинные одежды со свободными рукавами. На плечи и грудь были наброшены светло-синие накидки, на головах — небольшие тюрбаны. Лица были прикрыты «литамами» из двух полос материи: одна закрывала лоб, а другая подбородок и нос, оставляя лишь узкую щель для глаз. В руках они держали длинные копья с острыми наконечниками и загнутыми назад зубьями и железные палицы в виде ветвистых оленьих рогов; этим метательным оружием они искусно поражают издали животных или врагов.

Заметив туземцев, чужестранцы также прикрыли лица. Хозяева и гости молча и медленно сходились. В двадцати шагах туземцы сели на корточки и стали ждать; то же молча проделали чужестранцы. Первым торжественно заговорил Лосняченко:

— Лагалис инкеннаго?[41]

— Лагалис! — ответили туземцы хором, но каждый иным тоном.

Лосняченко продолжал спрашивать:

— Лаганини?

Последовал тот же ответ:

— Лагалис!

— Киллагани?

— Лагалис!

— Гита иннадуния?

— Лагалис!

— Игилла! — завопил во все горло Лосняченко.

Хор туземцев чуть глуше повторил: «Игилла!».

Тогда Лосняченко, понизив голос, завел вежливую беседу, вплетая в нее новые вопросы о здоровье и благополучии своих новых знакомых. Через каждые несколько фраз обе стороны ревели «Игилла!» и продолжали разговор все более низким тоном; мало-помалу все стали хрюкать, как свиньи.

Наконец один из тибестинцев снова громко заверещал: «Игилла!» Лосняченко счел это знаком, что можно приступать к делу. Он спросил святого марабута Майну Али Бен-Сиди.

Из рядов туземцев выступил человек; закрытое лицо не выдавало возраста, но по сгорбленной фигуре было видно, что он несет изрядный груз лет. Старик опирался на толстую суковатую палку.

— Великий «сиди[42]», — торжественно произнес Лосняченко. — Счастливы мои глаза, увидевшие тебя, счастливы уши, ибо Аллах позволил им услышать твой благозвучный голос. Приношу тебе поклон от твоего друга, святого марабута Кохема Абу Эль-Гарами, который всю свою жизнь посвятил служению Аллаху и его великому пророку.

— Где же ты его видел, чужеземец? — спросил марабут.

— Позавчера я имел счастье беседовать с ним в Искендерие[43]. Там встретил я его, когда он направлялся из своей святой и пресветлой «савии»[44] в Сара-бубе на поклон священному камню в Мекке. В сороковой раз в своей долгой жизни отправился он, несравненный в добродетелях и познаниях, в богоугодное паломничество. Он очень обрадовался, увидев меня, твоего смиренного слугу, ибо некогда исцелил меня с помощью Аллаха; а узнав, что я еду к тебе, великий сиди, велел передать это письмо и эти святые дары.

С этими словами он поднялся на ноги подошел к туземцам, подавая старику письмо и талисманы. Али Бен-Сиди долго держал письмо в руках, затем распечатал его и начал читать, время от времени пристально взглядывая Лосняченко в глаза. «Литам» немного сдвинулся, и по выражению лица нетрудно было понять, что старик не верит словам профессора.

— Чужеземец, твои уста говорят неправду! — сказал он грозно. — Где Адур, а где Искендерие! Разве я не знаю, что за два дня невозможно пересечь пустыню? Что напрямик через пустыню человек один не ходит — лишь большие «кафиле[45]», да и те огибают ее? Горе тому, кто лжет слуге Аллаха и Магомета!

— Святой Бен-Сиди, — смиренным голосом, склонив голову, сказал Лосняченко. — Неужто я, неустанно возносящий хвалу Аллаху и его святым марабутам за оказанные мне благодеяния, осмелюсь обманывать тебя, великий господин? Видел ли ты громадную птицу, что недавно спустилась на землю вот там, недалеко от широкого «уади»? Знай, что это не живая птица, какая летает в «гава[46]», а только воздушный «маркиб[47]». На нем прилетел я сюда в обществе нескольких «румие[48]» и…

— Что? — удивленно воскликнул старый марабут. — Ты прибыл сюда в обществе «куфар румие[49]»? Ты привез их в нашу пустыню?

— Мудрый сиди, — невозмутимо перебил Лосняченко, — выслушай меня. Позволь поведать тебе историю моей жизни, и пусть твой непревзойденный ум рассудит, хорошо ли я поступил, что прибыл с теми джаврами.

— Говори, чужестранец, — уже спокойнее отозвался старик, — я слушаю.

— Благодарю тебя, сиди, — сказал Лосняченко. — Разреши смиренному слуге преподнести тебе этот подарок.

Произнеся это, он подал старику один из своих кинжалов. Марабуту, очевидно, подарок понравился: он стал с удовольствием рассматривать кинжал, не распознав, что самоцветы были фальшивыми. Все остальные с не меньшим любопытством разглядывали подарок. Али сдвинул «литам», показав старческое лицо с длинной седой бородой. На вид ему было лет девяносто.

— Прежде, чем я расскажу тебе историю своей жизни, мой господин, — а она весьма необычайна и поучительна для правоверных, — позволь нам напиться «мое[50]» из твоего «бор[51]», ибо гортань наша от жары пересохла, и язык прилип к нёбу.

Али встал.

— Ступайте со мной, чужеземцы. Мы сядем в прохладе пальм у моего «бет[52]», и ты поведаешь мне свою историю. Как зовут тебя?

— Мое имя — Ахмед Селим Бен-Изагура; родом я из Искендерие.

— А этот «валяд[53]»?

— Это мой раб, Ага, из султанских[54] негров.

Чужестранцы пошли за стариком и вскоре оказались посреди селения.

Выглядело оно довольно необычно. При обеим сторонам главной улицы стояли нищие хижины, выстроенные из акациевых столбов, соединенных плетенками из пальмовых листьев. Крыши, чуть наклоненные в сторону улицы, опирались на деревянные поперечины и были покрыты такими же циновками. Дверей и окон в хижинах не было и только у самой земли имелось отверстие, служившее входом и выходом.

Улица была очень извилистая, узкая и темная. Свет едва проникал сюда сверху, и в нескольких шагах невозможно было узнать человека. Лишь местами улица расширялась, образуя род площади; там перед домами стояли низкие каменные скамейки, на которых сидели мужчины и женщины. Все мужчины были одеты одинаково, наподобие тех, с которыми уже познакомились наши путешественники. Женщины прикрывали тело одной большой звериной шкурой шерстью наружу. Они пропускали ее под правой рукой и скрепляли деревянными заколками на левом плече и левом боку; обе руки и правое плечо оставались открытыми. Наплечники из слоновой кости, бусы из жемчуга или ракушек на шее и подвески в носу и ушах служили женщинам украшениями. Волосы они заплетали в высокую прическу, смазывали маслом и посыпали каким-то порошком. Все они, как и мужчины, были страшно худыми.

У хижин играли голые дети. Тут и там видны были обнаженные фигуры черных невольников, одетых лишь в набедренные повязки. При виде чужаков все живое выбегало на улицу поглазеть на неведомых людей. Толпа все росла, и когда чужестранцы и марабут дошли до широкой площади, где стояла хижина последнего, любопытные уже заполнили всю площадь.

Хижина Али была просторней и красивей других; стенами служили циновки из пальмовых веток. Неподалеку от дома находился колодец, обложенный камнями.

Из дома вышла молодая женщина, видимо, внучка марабута. Али велел ей принести чужеземцам воды; она ушла и вернулась с двумя половинками выдолбленных тыкв, наполненными до краев. Вода оказалась вкусной и холодной. Молодая женщина подала марабуту кожаную подушку; тот положил ее на каменную скамью и уселся. Такую же подушку получил Лосняченко; он устроился на земле, подобрав под себя ноги по восточному обычаю. Рядом прямо на голую землю сел Нестеренко, с трудом пытаясь согнуть ноги по примеру Лосняченко и туземцев — последние сели в ряд, окружив полукругом чужеземцев и Али.

Лосняченко, не торопясь начать рассказ, поднялся с подушки, упал на колени лицом к востоку и, кладя поклоны, начал молиться:

— Слава тебе, великий Аллах! Ты привел меня в этот гостеприимный край, к милосердному хозяину, и он принял и напоил страждущих чужеземцев. Подари долгие лета твоему марабуту, святому Али Бен-Сиди, да процветают вечно он и его семья!

— Аминь, — торжественно добавил Али.

Лосняченко и Нестеренко, повторявший каждое движение профессора, снова сели. Наступила тишина. Лосняченко начал:

— Ты хочешь, святой Али Бен-Сиди, узнать мою историю. Слушай же.

Родом я из Искендерие. Мои семья была богата; отец мой был «тагир», торговал драгоценностями и держал «дуккан[55]» на одной из главных улиц магометанской части города. Я был единственным сыном. Меня воспитывали мудрые учителя; среди них был один марабут, Селим. Когда мне исполнилось пятнадцать, отец повез меня в Истамбул[56] учиться на муэдзина[57] и оставил жить у близких родственников.

Однако будущее занятие мне не нравилось, и я сошелся с европейцами. Я стал учителем арабского языка в семье одного «гакима[58]» — руми. Я влюбился в его дочь и хотел жениться на ней, но «гаким» сказал, что сперва я должен креститься. Зачем я только познакомился с этим «гакимом»! Лучше бы я сломал ногу, прежде чем переступил порог его проклятого дома!

Лосняченко с минуту помолчал, задумавшись. Затем он продолжал:

— Я стал готовиться к безбожному деянию, и тогда приключилось со мной несчастье.

К моему «гакиму» приехали гости из Европы, и я показывал им город. Они осматривали разные интересные вещи, а напоследок захотелось им зайти в «джамию[59]». Однако у дверей они отказались разуться, к чему — признаюсь в своем великом грехе — подговорил их я сам, безбожник. Привратник не позволил им осквернить святыню, разгорелся спор, и я — окаянный — с такой силой ударил палкой по голове привратника, старенького «шейха[60]», что он упал на землю.

Но, о чудо! Едва опустилась моя правая рука с палкой, как я почувствовал, что она безжизненно повисла и я не могу ею даже пошевелить… В глазах у меня потемнело, я упал и не мог встать — и правая нога мне не повиновалась… Я превратился в калеку…

Вскоре приехал отец и стал возить меня по различным врачам Истамбула и Масра[61], но все было напрасно: мне ничто не помогало. Я оставался калекой двадцать лет и беспомощно лежал дома.

Но недавно явился предо мной наш великий пророк и молвил: «Грешник, тяжка провинность твоя. Если хочешь, чтобы милосердный Аллах даровал тебе силу рук и ног, ты должен очиститься от грехов, исправить все зло, что ты причинил! Ты должен посвятить себя служению Аллаху и распространять по миру истинную веру». Я ответил: «Великий пророк, верни мне здоровье, а я всю свою жизнь буду служить Аллаху и тебе». Так я поклялся, и Магомет — да одарит его Аллах безмерным блаженством — исчез.

Наутро я попросил моего доброго «абу[62]» отвезти меня в Сарабуб, в святую савию сенусситов. Отец согласился, и там я познакомился с твоим другом, святым марабутом Кохемом Абу Эль-Гарами, который взял меня под свою опеку. Три месяца провел я в молитве и постах и поклялся в присутствии Эль-Гарами перед Аллахом, что как только оправлюсь от болезни, стану нести в мир истинную веру и закладывать в пустыне савии.

Стоило мне произнести эти слова, как я почувствовал, что в руке и ноге пробудилась былая сила. Я вновь владел рукой и мог самостоятельно вставать и ходить! Тогда я еще раз горячо помолился и поблагодарил Аллаха за спасение. Я тотчас начал собираться в дорогу и спросил у моего доброго опекуна, куда мне лучше направиться. Он указал мне путь к тебе, святой сиди; да ниспошлет ему Аллах долгие лета за то, что совет его привел меня в эту благословенную страну.

Но как мне было одному, без «кафиле», пускаться в такое далекое путешествие, когда вокруг кишат «гарамие[63]», которые не чтят божьи законы и презирают святых людей?

Долго раздумывал я над тем и не находил ответа. И вот однажды иду я по улице Искендерие и слышу, как два чужестранца — это были «ингелизе» или «ферансис», а может, «немшавие[64]», точно не знаю, — говорят между собой, что собираются в пустыню выращивать финики и знают способ, как из «гагар[65]» добывать «мое». Я сейчас же подумал, что надо этим воспользоваться, подошел к ним и сказал, что знаю одну прекрасную местность, где растут финиковые пальмы, только воды там почти нет… Они согласились взять меня проводником и поехать туда, куда я укажу. И теперь, после долгих приготовлений, мы прилетели сюда.

Лосняченко закончил рассказ. Собравшиеся слушали его в глубокой задумчивости. Наконец старик Али произнес, грозно наморщив лоб:

— Зачем же ты, чужестранец, привез сюда проклятых джавров? Чтобы они отобрали горстку фиников, которыми одаривает нас всемогущий Аллах? Так-то ты служишь Аллаху и нашей вере?

Среди туземцев послышался недовольный ропот. Лосняченко спокойно обвел их глазами и ответил:

— Мудрый сиди и вы, честные, правоверные магометане! Неужто вы считаете араба таким глупым, таким простодушным? Разве вы не поняли из моего рассказа, что я намерен провести неразумных и опрометчивых европейцев?

Али и все остальные заинтересовались.

— Странны твои слова, чужеземец, — сказал Али. — Если мы сами не в силах уразуметь твой замысел, скажи сам, как ты собираешься использовать джавров во благо нашей веры.

— Слушайте. Я привел их к вам, во-первых, потому, что они позволили мне удобно и быстро сюда добраться. Во-вторых, они просверлят нам «бор», у нас появится много воды. Заведем «генана[66]» и пальмовую «рабе[67]». Здесь будет лучшее место для савии, что я хочу построить.

— А как ты поступишь со своими румие? — вновь спросил Али.

— С ними? Не беспокойся о них, мудрый сиди, предоставь их мне. Пусть только сделают для нас «бор», а я затем я от них как-нибудь избавлюсь. Не забывай, что я живу у них и могу в любую минуту их зарезать, не успеют они и глазом моргнуть. Думаю, и вы не откажете мне в помощи, если дойдет до войны с ними.

Эти объяснения успокоили туземцев. Али Бен-Сиди обещался во всем помогать Лосняченко, и все присутствующие поклялись исполнять любые их приказания. Туземцам казалось, что новый колодец превратит их страну в рай земной. В их изголодавшемся воображении уже вставали среди пустыни высокие финиковые пальмы с гроздьями вкусных плодов. Все радовались. Поначалу недоверчивые и хмурые, туземцы сделались дружелюбными и веселыми. Они тесно обступили чужеземцев и стали с интересом приглядываться к их одежде, а особенно к шкатулке в руках Нестеренко. Лосняченко это заметил, перевел разговор на их отношения с соседними племенами и спросил, в ходу ли у них европейское оружие. Один рослый туземец ответил, что им, скрепя сердце, приходится пользоваться этим «нечистым оружием»: хотя оно недостойно правоверного магометанина, в стычках с другими племенами не обойтись без ружей и пистолетов.

Лосняченко сделал вид, что очень обрадовался:

— Ах, как удачно складывается! Теперь я смогу тебя, добрый сиди, одарить еще и этим пистолетом. Я привез его, помышляя о тебе, — но боялся оскорбить тебя, даря нечистое оружие. Возьми!

Он протянул Али кинжал и пистолет — очевидно, не имевший никакой ценности — и сказал:

— А второй кинжал и другой пистолет предназначены для вашего шейх-эль-беледа[68]. Он здесь?

— Это я, — ответил тот же высокий мужчина.

— Прими же от меня эти дары, сиди, и будь мне «габиб[69]», — сказал Лосняченко и низко поклонился.

Шейх-эль-белед с удовольствием принял подарки.

Тогда Лосняченко сделал знак своему спутнику, и тот подал ему шкатулку. Лосняченко принялся доставать из нее всякие безделушки: маленькие зеркальца, ножики, серьги для носов и ушей, игрушечные пистолеты, трубки, свистульки и так далее — и раздавать их кому попало. Туземцы толпились вокруг, вырывали друг у друга подарки, кричали и радовались.

Завязался веселый разговор; Нестеренко также засыпали вопросами. Но он, не понимая ни слова и не зная, что ответить, упорно молчал и только кивал головой на Лосняченко. Туземцы не отставали и даже начали толкать беднягу; тогда Нестеренко дернул товарища за полу одежды и посмотрел на него умоляющим взглядом. Лосняченко грозно зыркнул на него и отрицательно помотал головой. Нестеренко понурился.

— Почему твой Ага ничего не говорит? — спросили из толпы.

— Моему невольнику не позволено говорить, — ответил Лосняченко. — Надо вам знать, что этот «валяд», хоть он еще молод, большой грешник. Он родился и вырос у нас в доме. Однажды он в гневе убил свою «омм[70]», а когда я хотел наказать его смертью, стал молить меня оставить его в живых и наложить на него любое покаяние. Я согласился, и он поклялся всюду следовать за мной; в наказание же он должен до самой смерти молчать, а говорить лишь тогда, когда я позволю. Сегодня годовщина его преступления. В этот день и всю последующую неделю ему не разрешено произносить ни слова.

Туземцы оставили Нестеренко в покое и с презрением отвернулись от него.

В разгар непринужденной беседы кто-то крикнул:

— Люди, не верьте им! Это же «румие»!

В первое мгновение все замолчали и уставились на чужаков. Вскоре раздался глухой ропот недовольства. Лосняченко выпрямился во весь рост и грозно вскричал:

— Румие? Мы румие? Мы куфар? О Аллах, ты слышишь, что здесь говорят, как нас оскорбляют? Слышишь ли ты? Нас, твоих верных слуг, посвятивших тебе свою жизнь, называют христианами? О Аллах! Отомсти за нашу обиду! Ниспошли на них «гебли[71]», ниспошли грозных «гарамие»! Пусть высохнут их пальмы, пусть издохнут их козы! О Аллах!

Продолжая стенать, он повернулся лицом в сторону востока, упал на колени, стал бить поклоны и, дергая себя за бороду, пронзительно кричать:

— О Аллах! Акбар Аллах! Ты слышал, какую нам нанесли обиду?

Рялдом отбивал поклоны Нестеренко. Когда он наклонился к земле, Лосняченко шепнул:

— Повторяйте за мной!

Услышав это, Нестеренко забыл о годовщине своего преступления и тонким голосом запищал во все горло:

— О Аллах! Акбар Аллах! На румие?! На румие?![72]

Лосняченко приник головой к земле, после встал и, будто успокоившись, сказал своему товарищу:

— Пойдем, Ага. Оставим этих негодяев. Пойдем к нашему «маркибу»; нам здесь нечего делать. Мы пошлем на них проклятие Аллаха. Пошлем на них врагов и дадим им европейское оружие, и от тех, кого мы считали «габаиб», и следа не останется. Их оазис мы сожжем, и через два дня «дубу[73]» будут грызть их кости, а «гава[74]» развеет пепел их домов по пустыне. Пойдем, мой верный Ага!

Взял Нестеренко за руку и пошел прочь.

Толпа зашевелилась. Послышался шепот, затем все более громкие восклицания. Как видно, туземцы испугались проклятий Лосняченко, в особенности угрозы вступить в союз с их врагами — и обратили свое негодование на виновника бедствия.

В конце концов несколько туземцев бросились вслед за уходящими чужеземцами и уговорили их вернуться. Примирение не заставило себя ждать.

Было уже далеко за полдень, когда Лосняченко и Нестеренко вернулись к самолету.

X Вода из скалы

В то время, как наши «дипломаты» завязывали сношения с туземцами и поджаривались на раскаленном песке под горячими лучами солнца, в гостиной самолета царила приятная прохлада. Окна и двери были плотно закрыты для защиты от жары и комаров, так и роившихся возле оазиса. Под потолком крутился мощный вентилятор. Под ним, в плоских сосудах, находился жидкий воздух; испаряясь, он охлаждал все помещения.

По возвращении дипломатов довольная компания села обедать. Договор Лосняченко с туземцами обеспечивал экспедиции безопасность, а также помощь в работе и охоте. Тибестинцы, как считали путешественники, с радостью будут им помогать — во-первых, в надежде на колодец, расширение своего оазиса и лучшее будущее, а во-вторых, в страхе перед угрозами Лосняченко. Европейское оружие всегда пугало этих полудикарей; кроме того, они прекрасно знали, что соседние племена не придется долго уговаривать напасть на оазис. Лосняченко, однако, предостерегал товарищей от чрезмерного доверия к новым союзникам, ибо племена пустыни редко держат слово.

Путешественники пировали вволю. Кладовка «Орла» была богата всевозможными вкусными припасами, преимущественно консервами и другими продуктами, какие невозможно найти в пустыне. Все остальное они надеялись добыть на месте. В мясе недостатка не ожидалось. Неподалеку, в ближайшем сухом русле — «эннеди Вая», как называли его туземцы, — росли леса, где водилось много дичи: газели, антилопы и так далее. Среди участников экспедиции были хорошие охотники, к примеру, Коростель и оба врача, так что можно было ждать богатой добычи. Лосняченко надеялся также заручиться помощью туземных охотников.

Молока в оазисе тоже было с избытком. Овечье и козье молоко, правда, европей-цам кажется не очень-то вкусным, но в пустыне не до выбора. Путешественники хотели еще отведать верблюжьего молока, которое здесь считают деликатесом. Они задумали построить на каменном плато рядом с самолетом загон и купить в селении несколько овец и коз и одну верблюдицу. Тхор заранее радовался этому хозяйству.

В самолете имелся достаточный запас сахара, а соль в пустыне найти нетрудно. Туземные огороды давали хороший урожай; сбор фиников в июне и июле обещал сладкие плоды. Если же в Адуре фиников не хватит, их можно будет закупить в селениях побогаче.

Хуже всего дело обстояло с водой. Запасы минеральной и простой воды, привезенные с собой, были не бесконечны. Много воды уходило на мытье и научные эксперименты. Поэтому в первую очередь путешественники приступили к самому важному: устройству собственного колодца.

К этой работе Роздвянский подготовился еще перед вылетом, взяв с собой буровую установку.

Сразу же после обеда начали готовиться к бурению. Слушкевич решительно утверждал, что в окрестностях есть два водоносных слоя: поверхностный, на глубине максимум полутора-двух метров, и глубинный. Добраться до последнего будет нелегко — придется пробивать твердую скалу неизвестной толщины. Его мнение разделял и геолог Сегобочный, хотя опасения Слушкевича считал преувеличенными: геолог был убежден, что нижний пласт не может быть слишком твердым и представляет собой простой сланец.

Оба ученых отправились на осмотр местности. От самолета двинулись на северо-восток. Здесь каменное плато кончалось, а поверхность его чуть наклонялась, образуя узкую и некогда, вероятно, достаточно глубокую долинку; теперь она была почти доверху занесена песком. К северу начиналось русло меньшей реки, «эннеди Габо», шедшее от гор до «эннеди Бардай». Русло в эту пору года было сухое, только поросло деревьями.

Профессора обошли все плато и, наконец, остановились на долинке. Далее требовалось соорудить помост и вышку. Для этого необходимо было много дерева, достать которое можно было лишь в лесу, а эта работа не обошлась бы без помощи туземцев. Лосняченко со своим оруженосцем снова пошел в селение на поиск лесорубов и верблюдов для перевозки срубленных деревьев, а остальные участники экспедиции принялись освобождать долинку от песка.

Некоторые направились в лес. Среди них был Коростель с неотступно следовавшим за ним молодым ассистентом, Федором Ткаченко, и второй врач, Хомец. Казалось, до балки, то есть «эннеди Габо», где виднелись верхушки деревьев, было не больше полумили, но дорога заняла добрых два часа. На жаре, бредя по песку, путешественники выбились из сил. Добравшись до первых деревьев, они тотчас устроились на отдых в тени и одновременно стали рассматривать незнакомый лес.

Балка была довольно глубокой. Противоположный склон скрывали деревья. Очевидно, русло было также вполне широким — даже там, где деревья росли не так густо, путникам не удавалось разглядеть другой берег.

Они находились в небольшой пальмовой роще. Здесь росли дикие пальмы, донизу обросшие ветвями; они отличались от европейских декоративных пальм и деревьев оазиса не только видом, но и плодоносностью. Роща состояла из 100–200 пальм. Между деревьями росла трава, но и она не походила на европейскую: высокая, степная, с зернистыми колосками. Трава была серой, высохшей от солнца.

За пальмами виднелись различные виды акаций, главным образом мимоза, тальговое дерево, тамаринд и нильская акация. Судя по этой буйной растительности, почва была им по нраву; некоторые акации образовывали низкие, но густые и почти непроходимые кусты. Для пустыни подобное место было, конечно, исключительным.

Вниз по руслу растительность редела, сквозь деревья живописно просвечивали голые изломанные откосы противоположного склона. Они свидетельствовали о колоссальной силе дождевых потоков, изредка, через длительные промежутки времени, заливавших балку.

Кругом было тихо; только ветер иногда шелестел ветвями деревьев и из пустыни доносился странный грохот — падали обломки скал, ставших хрупкими от солнца, ветра и влаги. Порой из зарослей слышались звериные голоса — вой гиены, рев льва или писк обезьян.

Нашими европейцами овладела сонливость. Коростель и Хомец уговаривали их не спать: спящий мог получить солнечный удар или пострадать от многочисленных здесь гадюк и скорпионов.

Но самый юный из путешественников, Ткаченко, не внял их совету. Сраженный, должно быть, богатством впечатлений, он уснул крепким сном. Все уже успели отдохнуть и взяться за работу, а он продолжал спать. Вдруг он вскрикнул и вскочил, схватившись обеими руками за правую ногу.

— Что случилось? — спросил перепуганный Коростель.

— Ай, больно, больно! — кричал Ткаченко.

Хомец подскочил к Ткаченко и сорвал с него одежду. На ноге виднелась ранка; заметив на земле скорпиона, догадались о причине. Крошечный негодяй пытался спастись бегством. Кто-то бросил в скорпиона камень и раздавил его.

Хомец взялся за лечение. Рана была не очень опасна: в пустыне бывает мало случаев смерти от яда скорпиона, однако жало его причиняет сильную боль. Врач был готов к подобному приключению и имел при себе лекарства. Он с такой силой выдавил кровь из ранки, что больной завопил, а затем натер рану аммониаком и присыпал папиросным пеплом. Ткаченко получил также обезболивающую пилюлю.

Работу пришлось прервать — больного необходимо было отнести в самолет и уложить в постель. Вызвались Хомец и Грушко.

Оставшиеся начали осматривать деревья. Простукивали стволы пальм и обозначали годные зарубками; садовыми ножами очищали стволы от веток.

К вечеру на верблюдах приехали Лосняченко и Нестеренко в компании нескольких туземцев. Они несли пилы, топоры и длинные канаты, сплетенные из пальмового лыка. Сейчас же приступили к работе, хоть туземцам и было жаль рубить такие красивые деревья. Лосняченко стал их убеждать, что иначе «бор» в скале не провертеть; когда и это не помогло, он прибег к энергичному приказанию.

Два лесоруба подрубали каждое дерево с двух сторон, врезаясь с одной стороны глубже; одновременно двое других тянули за веревку, привязанную к верхней части ствола. Работа спорилась, и деревья одно за другим ложились на землю.

Возвращались в темноте. Луна освещала окрестности бледным светом. Срубленные деревья привязывали по одному между двух верблюдов, так что концы пальм волочились по земле. На спинах верблюдов сидели европейцы, навьючив на животных также пилы и топоры. Туземцы шли пешком.

Европейцы дивились лунной ночи в Сахаре. Острый серп месяца низко повис в западной части небосклона. Над ним ярко светила прекрасная вечерняя звезда, словно оттеняя все вокруг. Небо было усеяно крупными, сияющими звездами, каких им еще не доводилось видеть. В свете луны песок приобрел необычайный, серебристо-зеленый цвет; осколки кремня блестели, как алмазы. Чудилось, что вся мертвая страна, все это окаменевшее волнующееся море оживает, песчаные холмы и дюны приходят в движение и то приближаются, то снова убегают. Широкие песчаные гряды на затененной стороне чернели, как бездонная пропасть, и всякий маленький каменный зубец, совершенно незаметный днем в каменном море, отбрасывал теперь длинную темную тень, похожую на распростертого черного великана.

Царила полная тишина — слышно было биение собственной крови да хрустел под ногами людей и верблюдов песок. Никто не осмеливался ни единым словом нарушить торжественное молчание ночи. Лишь изредка слышался странный треск крошащихся скал и голоса пустынных зверей.

Трехчасовая езда на верблюдах порядком измотала непривычных к такому транспорту путешественников; вдобавок они хорошенько замерзли — ночи в этих краях, даже в самое жаркое лето, бывают чрезвычайно холодными, что свойственно континентальному климату.

В самолете было тихо и темно. Распрощались с туземцами, и Лосняченко велел подсобным рабочим явиться чуть свет. Предстояла новая задача: бурение колодца.

Путники вошли в самолет. Некоторые их товарищи уже спали. Рядом с больным Ткаченко сидел Хомец и накладывал на рану какую-то мазь. Бедняга Ткаченко метался в горячке, бредил и стонал от боли. Коростель подошел и стал расспрашивать врача о состоянии больного. Хомец успокоил его: опасности нет, но молодому ученому придется некоторое время провести в постели.

Пока партия работала в лесу, Роздвянский готовился к ночлегу. Самолет мог защитить участников экспедиции от нападения туземцев или бродячих разбойников, но сам аэроплан нельзя было оставлять без присмотра. Какой-нибудь злоумышленник мог повредить колеса и это затруднило бы старт — а «Орел» должен быть готов к вылету в любую минуту. Не желая выставлять часовых и принуждать их мерзнуть всю ночь под открытым небом, Роздвянский придумал выход. Все каменное плато он опутал проводами; если кто-либо наступал на провод, в аэроплане раздавался сигнальный звонок. Провода окружали самолет в несколько рядов и человек, не знавший о них, непременно выдал бы себя. Кроме того, на «Орле» имелся опытный сторож — пес Бублик, а Лосняченко предупредил туземцев, что любого, кто приблизится ночью к аэроплану, европейцы могут застрелить.

Таким образом, можно было надеяться, что первая ночь в пустыне пройдет спокойно. Все легли спать. Не спали только Ткаченко и дежуривший у его постели фельдшер.

Роздвянский разбудил всех на рассвете: лучше было работать в утренней прохладе, чем после страдать от жары. В утешение сказал, что они смогут вдоволь отоспаться, когда закончат самую важную часть работы.

Все вышли из самолета встречать восход солнца в пустыне. Солнечный диск с неожиданной быстротой выкатился из-за песчаного горизонта. Яркий круг полыхал жаром, хотя стоял еще низко. Воздух оставался прохладным, и песок под ногами не успел нагреться.

Оставалось созвать туземцев. Один из пилотов поднялся на террасу и заиграл на механической сирене. В оазисе началось замешательство: такой музыки туземцы никогда не слышали. Все селение опрометью бросилось к самолету. Тем временем наши путешественники двинулись к месту работ.

Долинка, где еще вчера выкопали глубокую яму, находилась не далее чем в 50 шагах от самолета. Место вполне годилось для колодца. Здесь уже лежали пальмы, привезенные накануне из леса.

Главные специалисты по бурению, механик Яворенко и пилот Корченко, сразу приступили к строительству вышки. В углублениях по четырем углам расчищенной квадратной площадки наклонно укрепили самые длинные стволы; верхушки пальм почти соприкасались.

Тем временем вокруг собралась толпа жителей Адура. Туземцы сгорали от любопытства и скорее мешали, чем помогали. Лосняченко отобрал полтора десятка наиболее крепких мужчин, а остальных с трудом разогнал по домам. Рабочие едва ли могли помочь с постройкой башни; поэтому им было велено распиливать пальмовые стволы и ставить забор.

Но и здесь возникли новые трудности: туземцы, незнакомые с такой работой, не понимали, что хотят от них европейцы, а ученый филолог Лосняченко не знал, как им толком это объяснить.

Работали до самого полудня тремя группами: одни возводили вышку, другие устанавливали забор и строили хлев для скота, третьи в некотором отдалении от вышки копали большой резервуар для воды.

Около полудня работа была прервана до вечера. Свободное время европейцы провели в самолете, а туземцы под вышкой. Их накормили европейским обедом; и хотя туземцам не все одинаково понравилось, эти живущие впроголодь люди из племени теда[75] съели все и даже пальцы облизали.

Вечером работа продолжилась, и вскоре вышка была готова. Ее обили со всех сторон антолевой жестью, оставив только прорези для окон и двери.

После захода солнца началось бурение. Моторный бур был очень остроумно устроен. Он крепился на конце антолевой трубы и выдавался из нее широкой головкой; в трубе находился малый радиомотор, вращавший бур вокруг вертикальной оси. Чуть расширенный на конце наконечник был изготовлен из самой прочной стали. Труба с радиомотором проходила внутри второй, шире диаметром, та — внутри третьей и т. д. По мере того, как бур пробивал отверстие и углублялся в него, автоматически выдвигалась следующая часть составной трубы; затем можно было использовать новую серию труб и тем самым пробурить колодец произвольной глубины.

Над трубой располагался гнет — широкая емкость, нагруженная камнями; она увеличивала давление бура на скалу. В случае необходимости этот груз, с помощью отдельного мотора, подтягивался на крепких канатах под самый верх вышки.

Благодаря быстрому вращению бура возникал сильный ток воздуха, направлявший внутрь трубы осколки камней. Вентиляторы поднимали их наверх и выбрасывали наружу через широкий проем.

Каждые несколько минут мотор останавливался и бур поднимали; делалось это для охлаждения и проверки наконечника. Затупившийся наконечник заменяли новым, а старый тем временем вновь готовили к работе в самолетной мастерской.

Вскоре после того, как началось бурение, из трубы вместе с землей и камнями показалась мокрая грязь — бур дошел до первого, поверхностного слоя воды. В ту же минуту бурение было прекращено, трубы вытащены наверх, и все принялись рыть колодезную шахту. Через несколько часов удалось зачерпнуть первое ведро мутной, теплой воды. В скором времени вода отстоялась, но оказалась непригодна для питья по причине горько-соленого вкуса. Химики и повар начали кипятить и дистиллировать воду, чтобы проверить, не пригодится ли она в будущем, если не удастся найти глубинный слой более чистой воды.

Вновь начали бурить. Трубы ушли во влажную жижу, и бур быстро погрузился в землю. Затем, однако, погружение остановилось и бур начал крутиться на одном месте, не подвигаясь ни на сантиметр вперед. Слушкевич и Сегобочный заспорили, что за порода препятствует работе: древний гранит или сформировавшийся позднее базальт. Но эту загадку невозможно было разгадать, пока с глубины свыше ста метров не были выброшены первые каменные обломки.

Наступила ночь. Луна светила ярко, но этого было недостаточно, и поэтому на вышке подвесили электрическую лампу. Лосняченко отпустил туземцев в оазис — работы для них не было. Несколько часов спустя бур наконец пробил двухметровый пласт, однако наконечник оказался поврежден. Слушкевич торжествовал: это был чрезвычайно твердый гранит.

Установили новый наконечник и стали бурить дальше. Тем временем Роздвянский, Яворенко и Стопескул пытались привести в порядок поврежденную деталь.

Из-за жары работать можно было только утром и по ночам. За первым пластом гранита снова последовала мягкая земля, но воды по-прежнему не было. Вскоре наткнулись на следующий пласт твердого камня и стали с еще большим трудом пробиваться вниз.

В бурильных работах принимали участие только механики и пилоты. Остальные путешественники были свободны. Вместе с туземцами они начали строить хлев для скота. Неподалеку от самолета вкопали в песок стволы, обозначив большой прямоугольник, после сплели из пальмовых ветвей, по местному обычаю, стены и крышу. Над циновками трудилось все туземное селение; но туземцы были так ленивы, что Лосняченко то и дело грозился уговорить «румие» перебраться на другое место, оставив селение без колодца.

Такие же циновки Роздвянский велел подложить под колеса, чтобы те не пострадали от ежедневно раскалявшихся и обжигавших, как огонь, камней.

Путешественники впали в отчаяние, потеряв надежду добраться до глубинного слоя воды. Последний запасной наконечник застрял на глубине свыше 600 метров. Вода из первого, поверхностного слоя просачивалась в яму и только затрудняла работу.

Все собрались на совещание и постановили прекратить бурение. Один Слушкевич настаивал, что следует бурить дальше, но с ним никто не согласился. Стали советоваться, как использовать поверхностную воду, и решили прежде всего ее откачать, а затем заняться поисками воды в другом месте. Запустили моторную помпу — и теплая, горько-соленая вода потекла бесполезным потоком. Ее перекачивали в резервуар самолета, чтобы там на протяжении ночи дистиллировать и сделать хоть немного пригодной для питья.

Слушкевич ходил насупленный и злой, ворчал и со всеми ругался. Его оставили в покое, и каждый занялся своим делом. Слушкевич отозвал в сторонку Яворенко и Корченко, главных знатоков бурильного дела, и что-то им долго втолковывал. Они согласились продолжать бурение, пока не сломается последний наконечник. По недосмотру они забыли, однако, подтянуть вверх бур с грузом, как делалось всегда во время остановки работ.

Среди ночи Роздвянский проснулся. Шторы были приподняты, и лунный свет довольно ярко освещал спальню. Роздвянскому показалось, что его разбудил какой-то глухой рокот, похожий на раскат грома или далекий пушечный выстрел. Сел на постели и стал прислушиваться. Кругом было тихо. В этот момент зашевелился на своей койке Лосняченко, и Роздвянский спросил, не слышал ли он выстрела.

Оба торопливо поднялись на террасу. Везде было спокойно, лишь полная луна лила свой свет на зачарованную страну. Они не заметили ничего особенного и уже собрались спуститься вниз, как вдруг услышали что-то напоминавшее отдаленный плеск воды. Посмотрели в сторону вышки, но под ней лежала густая тень, не позволявшая ничего разглядеть. Роздвянский и Лосняченко спустились, вышли из самолета и приблизились к вышке. Здесь уже определенно слышался плеск воды, поднимавшейся под давлением из недр земли.

Заглянули внутрь вышки и увидели нечто странное. Все пространство между столбами было залито водой, которая с огромной силой тонкими струйками вырывалась из-под земли. Но напор воды словно что-то сдерживало. Что за чудо?

Роздвянский с минуту постоял и, не найдя ответа, побежал в самолет и разбудил Слушкевича.

— Слушай, показалась вода! Вставай!

— Иди к черту! Отцепись! — спросонья пробормотал Слушкевич.

— Да послушай! Мы добрались до воды!

— Что? Вода? Где вода? — радостно закричал Слушкевич, разбудив всех.

В спальне поднялась суматоха. Все вскакивали и стремглав мчались к вышке; даже Ткаченко, еще не совсем оправившийся, бросился к месту работ.

При свете лампы, висевшей на вышке, открылась удивительная картина. Из-под земли вырывалась вода и грозно бурлила, словно сражаясь с какой-то могущественной силой. Исчез ящик с камнями, стоявший вчера в двух метрах над землей, не было видно и торчавших из отверстия труб и только натянутые канаты, удерживавшие гнет, уходили в воду и дрожали от напряжения. Никто не мог понять, в чем дело. Наконец Слушкевич воскликнул:

— Почему все застыли, как статуи? За работу! Что тут непонятного? Вчера, когда вы прекратили работу, до воды оставался какой-нибудь миллиметр. Перемычка уже начала поддаваться благодаря тряске и ударам бура. А когда вы по невнимательности забыли подтянуть бур вверх, перемычка не выдержала тяжести и просела, как тонкий лед под санями. Бур провалился вниз, гнет оказался в этой кротовой яме, и воде некуда вытекать. Понимаете?

Слушкевич праздновал победу. Бегал вокруг, радостно потирал руки и трепал по плечу то одного, то другого.

— Вот и вся ваша техника, философия и знания. Я один знал, что вода там есть, а вы меня за дурака держали! То-то теперь стоите, как каменные столбы… Шевелитесь! За работу! Прежде всего, нужно извлечь бур и гнет.

Люди, до сих пор в изумлении стоявшие у отверстия, задвигались. Механик запустил радиомотор, но бур так и не показался из воды — лишь до предела напряглись и вдруг с хрустом порвались канаты.

Люди беспомощно переглядывались. Слушкевич распорядился:

— Выбросьте камни, чтобы можно было извлечь гнет!

В воду никто не торопился. Слушкевич снова начал ругаться:

— Рукавичка, разогрей-ка самовар и налей сюда кипятка — наши принцы боятся холодной ванны. А ну-ка, Грушко, Тхор, Яворенко, в воду! Сколько раз вам еще повторять?! И у тебя, ясновельможный пан атаман, корона с головы не слетит, если немного искупаешься!

Первым послушался Тхор. Разделся и, лязгая зубами, прыгнул в воду. Погрузился выше пояса, прежде чем нащупал ногами гнет. Тогда, окунаясь с головой, принялся доставать камни. Его примеру последовали Грушко, Яворенко и Стопескул, и вскоре четыре голые фигуры копошились среди ночи в холодной воде.

— Нам бы днем, когда жарко, такую работу! — заметил Тхор.

Хомец, беспокоившийся о здоровье товарищей, через четверть часа велел им вернуться в самолет и приказал Рукавичке напоить их горячим чаем.

Следующим решился принять холодную ванну Павлюк; однако он, по совету Роздвянского, только привязал к ящику с камнями оборванные канаты. Внутри оставалось уже не так камней, и после короткого подергивания мотор вырвал ящик из плена вязкой грязи. Мощная струя воды мгновенно подбросила его вверх, разлетелась над вышкой и обдала брызгами всех стоявших вокруг. Люди отскочили, смеясь.

Теперь нужно было поднять бур, что также потребовало немалого труда — вода била в лицо и заливала глаза. Никто не понимал, как подступиться к дальнейшей работе: необходимо было подвести трубы и устроить хотя бы примитивный водопровод. Неприятный холод, воцарившийся перед рассветом, заставил путешественников окончательно прервать работу, несмотря на все протесты Слушкевича; продолжать решили в дневные часы.

К утру в долине, где стояла вышка, появился обширный пруд. Работать было очень трудно. К тому же вода подмыла столбы, вышка сильно накренилась и грозила рухнуть в любую минуту. Путешественники решили в первую очередь разобрать вышку, но успели только сбросить поперечины и вынуждены были спасаться бегством: столбы сами попадали в воду. Пришлось их зацепить и вытягивать канатами.

Вода била из земли струей, поднимавшейся выше самолета, рассыпалась во все стороны мелким дождем и разливалась широкими потоками.

В широкое отверстие пропустили трубу, которая упиралась в стенки первого пласта твердой породы и поднималась на метр над уровнем воды в пруду; к ней наискосок подсоединили вторую, отводившую воду в сторону.

Больше всех радовались колодцу туземцы: они сейчас же сбежались и глазели на невиданный водопад.

Далее требовалось устроить подобие сруба, но для этого прежде всего было необходимо откачать воду из пруда и закрепить трубу, чтобы напор воды не выбил ее из отверстия. Ни о какой облицовке не могло быть и речи — в окрестностях не было другого камня, помимо песчаника; извести не нашли ни крошки. Поэтому трубу только пропустили во вторую, более широкую, засыпали промежуток камнями и песком и залили расплавленным свинцом, прикрепив таким образом сверху металлический лист.

На листе поместили толстую и тяжелую металлическую крышку с несколькими отверстиями, откуда вода могла вытекать через соответствующие краны. На самом верху крышки была расположена труба, которая шла к самолету и исчезала внутри.

Из кранов постоянно поступала вода, которой Лосняченко щедро поделился с туземцами; в благодарность, однако, им пришлось пообещать в любое время оказывать помощь европейцам.

Туземцы благословляли Аллаха, пославшего им добрых гостей, которые сумели добыть «мое» из скалы; а когда через два дня все вокруг колодца зазеленело и сквозь прежде мертвый песок пробилась трава, они сочли это знаком особой божьей милости.

XI Сахара — враг европейцев

Участники экспедиции разделились на две группы: «научную комиссию» во главе с Роздвянским, включавшую всех профессоров и их ассистентов, и «хозяйственный комитет», куда вошли все остальные.

«Научная комиссия» немедленно приступила к работе. На террасе самолета установили необходимые для радионации металлов аппараты. На большом столе разместились «радионационные линзы»; они автоматически поворачивались, оставаясь всегда в наиболее выгодном положении относительно солнца.

После нескольких проб работа стала продвигаться с большим успехом; Роздвянский и его ассистенты днями и ночами просиживали в лаборатории и каждый вечер ставили все новые опыты над радионированными металлами. Условия позволяли производить радионацию на протяжении не менее 10 часов в день, и Роздвянский радовался, что может наилучшим образом использовать энергию солнца.

Когда была найдена самая действенная формула радионации, собственно научная работа прекратилась. Теперь речь шла лишь о получении как можно большего количества радионатов. Дежурства распределили так, что каждое утро кто-нибудь один устанавливал приборы, а вечером относил готовые радионаты на склад в хвосте самолета, где радионаты охлаждал жидкий воздух.

К этой же группе присоединился и новый участник экспедиции, Стопескул, который обнаружил незаурядный талант к подобной работе и погрузился в нее с таким рвением, что все не замедлили это отметить.

Тем временем другие ученые занимались собственными исследованиями и сбором научных материалов. Коростель и его молодой ассистент Ткаченко бродили по лесу и собирали различные растения, Слушкевич и Сегобочный закладывали в скалах шурфы и приносили в самолет груды камней. Они не расставались ни на час, хотя оба были заядлыми спорщиками, а крикливый Слушкевич вдобавок беспрестанно ругался. Археологи, Василенко и Гучко, рылись в песке — но, к сожалению, не находили никаких следов древней культуры. Вечно недовольный Василенко попрекал Роднянского, выбравшего такое неудачное место для стоянки; однако же археологи не находили в себе смелости отойти от самолета и углубиться в пустыню. Наконец, Лосняченко и врачи каждый день посещали оазис Адур. Лосняченко рассказывал туземцам всевозможные чудесные истории, читал и толковал Коран, а врачи изучали жизнь местного населения. Все трое пришлись туземцам по душе: Лосняченко был несравненным проповедником учения Магомета, а Хомец приобрел славу чудотворца, когда начал лечить глазные болезни, вызванные ярким солнечным светом. Даже Нестеренко, то есть невольник Ага, в конце концов заслужил симпатии туземцев, невзирая на свой страшный грех — убийство матери: он умело вправил вывихнутую ногу одного из тедийцев.

После научных трудов все они совместно участвовали в хозяйственных работах, помогая другим членам экспедиции.

Тхор, Грушко и Павлюк проявили себя мастерами домашнего хозяйства. Они достроили хлев и при содействии Лосняченко без труда приобрели живой инвентарь: целое стадо коз и овец и двух молочных верблюдиц.

Животных каждый день гоняли на пастбище у колодца. Зелень быстро росла под воздействием чудотворной воды. Достаточно было только с вечера полить участок, и к утру всходила буйная поросль травы, которую днем выжигало солнце.

Путешественники часто ходили с туземцами на охоту. В лесу «эннеди Вая» водилось много зверей, и они всякий раз возвращались с богатой добычей.

Тхор, любивший огородничать, попытался было завести огород яровых; но на каменном плато, в отличие от оазиса, не было тени и солнце сжигало нежные всходы. Он посадил кое-какие растения в оазисе и довольствовался тем, что густо насадил пальмы вокруг самолета, по краям каменного плато.

Для удобства сообщения Роздвянский с помощью техников собрал два маленьких самолета, привезенных в разобранном виде на «Орле»: уже знакомый нам самолетик-лодку и второй побольше, рассчитанный на четырех человек и приспособленный к полетам в пустыне. Он не нуждался в большом разбеге, что позволяло взлетать и садиться практически на любом ровном участке. Оба самолета пригодились для охоты: чуткие и пугливые лесные звери, завидев небывалых птиц, останавливались как вкопанные и подставляли себя под выстрел.

Несколько дней спустя Роздвянский, Коростель, Лосняченко и Нестеренко отправились в Бардай, столицу Тибести, собираясь нанести визит тамошней европейской колонии: представителям французского правительства и обществу владельцев большого пансиона «Лероп», предназначенного для европейских путешественников. Лосняченко и Нестеренко вылетели, разумеется, в своих экзотических одеждах, чтобы не вызвать у туземцев никаких подозрений.

Городок Бардай, благодаря особой опеке французского «Союза развития Сахары», в последние годы очень изменился. Был выстроен целый европейский квартал с широкими бульварами и площадями, а Каирский университет основал здесь специальный «Институт изучения Сахары».

Наши ученые провели в городе несколько часов и поздно вечером неохотно расстались с новыми знакомыми, пригласив их к себе.

Ответный визит французов вскоре состоялся. Однажды утром путешественники увидели, что издали, со стороны Адура, приближается караван, состоящий из нескольких верблюдов; на них ехали бардайские европейцы, а рядом бежали погонщики.

Французы не скрывали удивления при виде необычайного самолета. Их было шестеро: французский наместник с секретарем, директор пансиона «Лероп» и три профессора из «Института изучения Сахары». Гостей принимали радушно, а когда они вечером собрались уезжать, Роздвянский предложил им заночевать.

Стояла темная, звездная ночь; все долго беседовали и легли спать совсем поздно. Роздвянский проснулся, когда солнце уже встало — ему почудилось, что в самолете зазвенел сигнальный звонок, а собака заворчала. Вскочил на ноги и совершенно отчетливо услышал, что кто-то колотит по колесной раме. Выбежал на террасу: под аэропланом стояли несколько туземцев, которые что-то кричали и размахивали руками, показывая в сторону оазиса. Роздвянский, ничего не понимая, позвал Лосняченко; тот с трудом разобрал, что на оазис напали «гарамие», жгут дома и убивают людей. Разбойники знают, где находится аэроплан, и собираются устроить «рацию» (нападение). Сами туземцы прибежали с просьбой о помощи.

Из оазиса доносились крики. Кровавое зарево на небе указывало, что разбойники подожгли село. Было очевидно, что непрошеные гости появятся с минуты на минуту; приходилось думать о собственном спасении, ибо помочь оазису было невозможно.

Все мигом собрались на совещание, но никто не знал, что делать. Нашелся один Стопескул. Он заявил, что нужно немедленно готовиться к обороне, иначе будет поздно.

— Я советую выдвинуться шагов на 100–200 с пулеметом. Надеюсь, такая встреча разгонит негодяев или, по крайней мере, охладит их военный пыл. Какие у нас запасы оружия и амуниции?

— Кроме пулемета с несколькими лентами патронов, есть еще шесть винтовок и несколько револьверов, — ответил Роздвянский. — Амуниции достаточно, учитывая отведенную для охоты.

— Хорошо, — сказал Стопескул, — этого должно хватить. Но кто пойдет с пулеметом?

Все молчали; наконец, Стопескул сам вызвался добровольцем и позвал с собой Грушко. Перед уходом он изложил план обороны:

— Я почти уверен, что пулемет сделает свое дело, однако вы должны быть готовы к любым неожиданностям. Если разбойники подберутся к самолету, ваше положение сильно осложнится. Поэтому я советую укрепиться за живой изгородью и стрелять оттуда, сделав ее второй линией обороны. Но прежде всего следует выслать разведчиков и хотя бы примерно установить, какими силами располагает враг — от наших перепуганных союзников толку не добьешься. Прощайте!

Стопескул и Грушко ушли. В аэроплане вновь стали советоваться: опасно было выдвигаться ночью навстречу неизвестности. В конце концов решили лететь на малом самолете. Полетели Коростель, Слушкевич и один из французов, за руль сел Нестеренко. С собой взяли револьверы и осветительные ракеты. Вскоре оказались над оазисом, превратившимся в пожарище. Несколько хижин горели, а рядом с ними происходили страшные сцены: дикие разбойники в звериных шкурах закалывали адурийцев кинжалами или резали ножами. Другие грабили хижины несчастных и уносили добычу, в особенности последние крохи съестного. Туземцы отчаянно защищались, но спросонья не могли оказать захватчикам серьезное сопротивление: они были застигнуты врасплох и не подготовились к обороне.

Верблюды ревели и убегали от огня; нападавшие ловили их и присоединяли к своим «мегерие». Верблюды разбойников спокойно паслись поодаль — они были приучены оставаться на месте.

Наши разведчики ужаснулись, насчитав до 200 разбойников. Они не знали, что делать: открыть огонь или подождать и подпустить врагов под пулемет. К тому же при стрельбе можно было убить или ранить и адурийцев, которые перемешались с дикарями в упорном бою на ножах.

Решили возвращаться, но в этот миг француз, намеренно или невольно, выпустил осветительную ракету. Яркая вспышка привлекла внимание разбойников, и те принялись палить вверх из винтовок и луков. Ракета еще не успела погаснуть, как в воздухе просвистела стрела и впилась французу в висок. Надежды спасти его не было. Не зная, что произошло, Нестеренко продолжал проклинать француза, так неосторожно выдавшего разведчиков, а тот уже понес наказание за свою неосмотрительность — яд отравленной стрелы убил его за несколько минут. Самолет поднялся выше и быстро скрылся от стрел и пуль.

Светало; пожар разгорался — похоже, враги намеревались сжечь все селение. Самолет опустился близ пулеметного гнезда и разведчики рассказали обо всем, что видели. Пулемет стоял на холмике посреди плато и прятался в небольшом окопе, а спереди был насыпан защитный вал из песка и камней. В том же окопе сидели Стопескул и Грушко. Выслушав разведчиков, они велели им немедленно улетать — приближались вражеские всадники. Самолет взлетел, и пулеметчики открыли огонь.

Неожиданный обстрел вызвал замешательство в рядах врага. Несколько верблюдов упали на землю, всадники покатились по песку — «мегерие» летели с бешеной скоростью. Раздались крики людей и рев верблюдов, и вдруг вся разбойничья ватага куда-то исчезла.

Удивленные пулеметчики неосторожно выбрались из окопа, чтобы получше разглядеть поле боя. Врагов не было видно, лишь несколько верблюдов дергались в предсмертных судорогах и ревели от боли. Рядом виднелось несколько мертвых человеческих тел. Едва пулеметчики огляделись, как Грушко внезапно вскрикнул и упал. Стопескул бросился к нему и увидел, что его лицо залито кровью, а из щеки торчит стрела. Должно быть, она была отравлена, так как бедняга Грушко умер на месте.

Стопескул не стал задерживаться у тела убитого товарища. Он спрятался в окоп и, чуть высунувшись из-за вала, начал осматривать местность. Вскоре он понял, что враги обошли холмик с двух сторон и, прячась за скалами, приближаются к аэроплану. Он не знал, сможет ли оставшийся у аэроплана отряд достойно их встретить. При мысли о судьбе экспедиции Стопескула объял ужас, но одновременно родилась другая, подлая мысль, вызвавшая тихую радость: смерть товарищей покончит со всеми препятствиями к осуществлению его планов. Однако страх победил — Стопескул осознал, что никогда не сможет вернуться назад, если разбойники уничтожат аэроплан. Он не терял надежды, что подходящая возможность достичь цели еще представится, а пока что решил прийти на помощь соратникам по экспедиции.

Будучи уверен, что никто из нападавших не справится с пулеметом, Стопескул оставил оружие в окопчике и направился к оазису. Он рассчитывал найти там подмогу, но пришлось вернуться — разбойники оставили в оазисе отряд, стороживший пленников и добычу. Прячась в расселинах, Стопескул скорее дополз, чем добежал до аэроплана.

Гарнизон «Орла» был в очень затруднительном положении. Нападавшие подобрались под самолет и стреляли вверх. Участники экспедиции, вовремя скрывшиеся в аэроплане, отстреливались. Разбойники пытались взобраться по колесной раме; перенеся весь огонь на один участок, они вот-вот могли разрушить стенку и взять крепость приступом.

Нужно было что-то делать. Стопескул остался один и был безоружен. К счастью, враги, занятые штурмом аэроплана, его не заметили.

Он спустился в долинку за колодцем, где разбойники оставили своих верблюдов, спутал животным ноги и крепко привязал поводья к хвостам; распутывать верблюдов пришлось бы долго. Затем подскочил к колодцу и с некоторым трудом сорвал верхнюю трубу, шедшую к аэроплану, закрыл все краны и, когда воды набралось достаточно, пустил на нападавших сильную струю.

Последствия были самыми неожиданными. Захватчики смешались и не знали, что делать; такого холодного душа они еще не видывали. Стопескул немилосердно поливал их водой, а сам спрятался за колодец. Разбойникам оставалось только рассудить, что произошло какое-то чудо. Побросав оружие на землю, они пустились наутек. Многие дикари были убиты огнем из самолета. Остальные бросились к верблюдам и нашли их связанными; пока они распутывали веревки, путешественники их настигли.

Немногочисленные оставшиеся в живых разбойники кинулись бежать. По пути беглецы наткнулись на пулемет и хотели забрать его с собой, но не сумели с ним справиться и бросили незнакомое оружие. Тем временем подоспели европейцы и открыли шквальный огонь, убив еще нескольких разбойников.

Туземцы, прятавшиеся в самолете, развязали верблюдов и погнались за беглецами в направлении оазиса. Разбойничья охрана приняла их за возвращавшихся с победой товарищей и была очень удивлена приветственной очередью из пулемета. Оставив всю добычу, дикари на нескольких верблюдах помчались в пустыню. Из всей разбойничьей шайки спаслась лишь горстка людей.

Сражение закончилось около полудня. Когда европейцы въехали в селение, глазам их предстало печальное зрелище. Десятки хижин были сожжены дотла и превращены в дымящиеся пепелища. Вокруг лежали трупы туземцев. Кое-где слышались крики и стоны раненых разбойников; туземцы безжалостно их добивали.

Выжили лишь немногие жители оазиса. Они убежали из селения и спрятались в балке; нужно было их собрать, заверив, что опасность миновала.

Добыча в основном осталась на месте. В качестве военных трофеев адурийцам достались еще и несколько разбойничьих верблюдов.

Экспедиция понесла в этой битве еще одну потерю. Василенко, который остался на террасе и вел огонь оттуда, был ранен стрелой в грудь. В сумятице боя его крики никто не услышал. Прежде, чем потерять сознание, он нашел в себе силы выдавить кровь из раны. Когда его нашли, он лежал на террасе как мертвый, ослабев от потери крови. Раненого снесли вниз, однако врачи не питали ни малейшей надежды, что он выживет.

Обоих павших — Грушко и француза — похоронили в гробах, склепанных из антолевой жести, в балке «эннеди Габо». Их смерть надолго омрачила настроение участников экспедиции.

После похорон французские гости возвратились в Бардай.

Погибших туземцев нужно было немедленно похоронить, чтобы зловоние их трупов не отравляло воздух; существовала и опасность, что мухи и прочие насекомые разнесут трупный яд. Адурийцы стали возражать, настаивая, что сперва необходимо провести все погребальные обряды. Действовать пришлось силой и хитростью; погибших похоронили ночью в братской могиле, вырытой в балке.

Грустили и адурийцы — многие жители селения погибли, включая марабута Али Бен-Сиди и шейх эль-беледа. Не обрадовал туземцев даже пир из мяса убитых вражеских верблюдов.

После нападения разбойников почти все научные работы свернули. Прекратились ботанические и зоологические экскурсии и археологические раскопки, и только радионаторы работали с удвоенной энергией. Но беда заметно сплотила европейцев и адурийцев. Остававшиеся без дела участники экспедиции охотно помогали туземцам восстанавливать сожженные хижины. Через какое-то время оазис приобрел более европейский вид: улицы стали шире и прямее, хижины — светлее и просторней. Туземцы теперь во всем слушались Лосняченко, которого по смерти шейх эль-беледа избрали главой общины как «самого умного и достойного из всех живущих мусульман». Его уговаривали поселиться в оазисе и посвятить остаток дней служению Аллаху, но Лосняченко день ото дня откладывал решение, поясняя, что сперва хотел бы отстроить селение.

Однажды вечером небо над оазисом Адур потемнело и приобрело темнокрасный цвет. Слушкевич объяснил, что приближается страшный ураган, самум, называемый туземцами «гебли». Хотя здесь, на возвышенности, самум менее грозен, чем на равнинах, «гебли» способен был причинить немалые неприятности. Все щели и отверстия в аэроплане законопатили, в хвостовом отсеке разместили несколько ягнят и козлят, которые могли погибнуть во время бури. Остальной скот предоставили собственной судьбе. За верблюдиц не беспокоились — эти животные умеют о себе позаботиться.

Главную опасность для «Орла» представляли крылья: ветер, вцепившись в эти гигантские лопасти, закрутил бы самолет, как мельничное колесо. Обшивку с крыльев поспешно сняли, оставив лишь голый каркас. Колеса обложили грудами камней. В крайнем случае предполагалось также запустить все гиростаты.

К счастью, ночь прошла спокойно, но в воздухе чувствовалась страшная духота.

Солнце взошло рано и освещало плато темно-желтым светом. Все сидели в самолете; только Тхор вышел, завел своих подопечных в хлев и наполнил все поилки водой, опасаясь, что буря разрушит водопровод.

Внезапно вокруг стало темно, почти как ночью. Вскоре аэроплан задрожал под сильными ударами ветра. Тучи песка неслись, закрывая солнце. Грозный ветер все крепчал; казалось, «Орел» не выстоит и, того и гляди, перевернется набок. Тогда разом загудели все гиростаты и аэроплану словно полегчало.

Ураган длился недолго. Через какие-то полчаса вихрь начал стихать, а на стеклянные стены упали крупные капли дождя. После снова наступила тишина и засветило солнце. Слушкевич заметил, что самум оказался на сей раз сравнительно слабым.

Путешественники вышли из самолета и сразу увидели, какие разрушения причинил этот «слабый» ураган их хозяйству. Труба колодца была вывернута, вода снова била вверх высокой струей, резервуар был почти доверху засыпан песком. Ветер развалил хлев и разогнал скот. Обе верблюдицы до сих пор лежали на земле, вытянув головы, а овцы и козы разбежались и искали защиты под живой изгородью.

Пришлось заново ладить колодец и отстраивать хлев; в этой работе путешественникам помогали адурийцы.

Не прошло и нескольких дней, как наши европейцы пережили новое приключение. В тот день за радионацию отвечал Стопескул. Вышло так, что все разошлись по своим делам, за исключением повара Рукавички, которому был поручен уход за умирающим Василенко. Даже Роздвянский, очень не любивший оставлять свой аэроплан, куда-то отлучился.

Роздвянский вернулся первым, под вечер, и с удивлением увидел, что «Орел» пуст. Не было ни Стопескула, ни Рукавички. Лишь профессор Василенко смотрел на него широко открытыми глазами и с видимым усилием протягивал к нему руку. Роздвянский понял, что кризис миновал и Василенко выжил, вопреки всем опасениям врачей.

Радость Роздвянского смешивалась с тревогой: непонятно было, куда подевался Стопескул. Он вышел на террасу — и ужаснулся: два лучших радионационных аппарата были разобраны, их линзы исчезли…

Тем временем собрались остальные и стали допытываться, кто улетел на малом самолете. Самолет видели над балкой, в кабине сидели двое. И действительно, малого самолета не было. Стопескул и Рукавичка, которые в последние дни часто о чем-то шептались, бежали, похитив самолет и линзы двух радионационных приборов…

Все очень разволновались, но одновременно обрадовались известию о спасении Василенко. Роздвянский позвонил жене и попросил ее сообщать обо всем, что станет известно о Стопескуле. Недели через две Галина рассказала, что прочитала в киевских газетах некоторые любопытные новости об авиационном заводе, которым раньше руководил Роздвянский. Председателем Куратории был назначен Хрущенко, а директором завода — некий инженер Стопченко из Константинополя. Стопченко сразу же взялся за изготовление радионатов, производство которых было заброшено со времен увольнения Роздвянского.

Теперь все убедились в гнусном предательстве.

«Итак, Хрущенко вновь пошел в атаку, — размышлял Роздвянский. — Не пора ли нам вернуться домой и дать отпор его затеям? Вполне очевидно, что он хочет использовать достижения моей экспедиции в Сахару!»

Отныне мысль о возвращении его не оставляла, но нужно было хорошенько все обдумать.

Главная цель экспедиции, по мнению Роздвянского, была достигнута. На протяжении шести недель они провели столько опытов и изготовили столько радионатов, что этого хватит по крайней мере на год дальнейшей работы и обеспечит их достаточным количеством энергии. Не сидеть же тут вечно; а строить постоянную фабрику радионатов здесь, в пустыне, казалось невозможным даже такому оптимисту, как Роздвянский.

Он не боялся, что экспедиция возвратится с пустыми руками. Ботаническое собрание Коростеля, микрофотографии молодого Ткаченко, коллекции минералов и метеорологические наблюдения Слушкевича, его собственные опыты с радионацией — путешествие, бесспорно, принесло обильную жатву. Но одновременно — гнетущая мысль о том, что враги, украв открытие, помешают ему осуществить обширные замыслы и будут попрекать его неудачей. Роздвянский сам удивлялся своей слабости. Беда подкосила его. Еще недавно он мужественно преодолевал любые преграды, а сейчас, когда был так близок к цели и не достиг своего, чувствовал себя совершенно разбитым.

От Галины приходили более нерадостные вести. В одной из киевских газет появились подробные сведения о быте и работах экспедиции в Сахаре.

Безымянный автор выдал и истинную цель экспедиции, а закончил своего рода послесловием, где высмеивал Роздвянского и называл его неисправимым и безумным фантазером. Галина догадывалась, что все это исходило от Хрущенко и Стопескула.

Через несколько дней — новое известие: какой-то японец хотел похитить у Галины тайну черного стекла, и этого лишь чудом удалось избежать… Подробностей Галина не сообщила, но Роздвянскому хватило и краткого рассказа. Он понял, что завод в Киеве будет продолжать его работу, враги поднимут его на смех, а японцы, отлично сознавая перспективность изобретения, будут и дальше охотиться за тайной радионации.

Товарищи Роздвянского работали без устали; хотя сам Роздвянский и отстранился от работ, его ассистенты удвоили свои старания, считая, что профессор размышляет над чем-то важным.

Того же мнения придерживались и остальные. Один только Коростель заметил, что его друг переменился. Однажды, когда они остались вдвоем, Коростель заговорил без обиняков:

— Михаил, дружба велит мне спросить, в чем причина твоей печали, а доверие, какое ты мне раз оказывал, требует от тебя рассказать мне всю правду. Мы вместе составляли план нашей экспедиции, мы поставили целью нашей жизни довести это дело до конца. Будем же и в дальнейшем делиться всеми нашими радостями и горестями!

Роздвянский сперва засомневался, стоит ли ему посвящать в свои тревоги Коростеля, но сейчас же напомнил себе, что ботаник был единственным человеком, которому он мог слепо довериться. Не будь Коростеля, не было бы и экспедиции. Да, он должен поведать другу обо всех своих сомнениях и опасениях.

Коростель внимательно выслушал и задумался. Наконец проговорил:

— Я понимаю, что у тебя есть повод грустить, но не вижу причин для такой безграничной тоски. Согласен, что здесь, в пустыне, мы не достигнем своей цели. Но неужели весь мир сошелся клином на этой негостеприимной Сахаре? Оглянись вокруг и подумай, не поискать ли счастья в другом месте. Я тебя просто не узнаю, Михаил!

Слова друга немного привели Роздвянского в чувство. Положение уже не казалось ему таким ужасным, как минуту назад.

А Коростель продолжал:

— Что тебя связывает с Сахарой? Ведь ты еще в Киеве, а после в Одессе производил радионаты. Нельзя ли перенести фабрику поближе к родным краям?

— Твоя правда, — ответил Роздвянский. — Что меня связывает с Сахарой, ты спрашиваешь? Ничего. Я приехал сюда лишь в поисках наиболее сильного солнечного света, и я его здесь нашел. Кроме того, солнце светит в пустыне целыми днями, с утра до вечера, а при высокой температуре процесс радионации происходит быстрее. Но эта жара просто убивает…

После разговора с Коростелем Роздвянский начал раздумывать над переносом производства радионатов на Украину. Если бы там удалось построить фабрику и запустить в работу большое число радионатов, производительность была бы выше. Остается только найти на Украине место, где облачность и дожди случаются редко.

Вдобавок ко всему, пребывание в Сахаре становилось все более бессмысленным, так как Стопескул украл лучшие линзы.

Возвращение домой стало главной темой всех разговоров. Все уже достаточно устали от Сахары, ее непрестанной жары, от которой толком не спасал ни жидкий воздух, ни холодные купания, от однообразной еды и натянутых отношений между участниками экспедиции.

Даже дружба с адурийцами дала трещину. За это время они закончили постройку хижины для своего нового вождя, Лосняченко, и все настойчивее приглашали его поселиться в оазисе.

Однажды вечером они выслали торжественную депутацию к Лосняченко, желая наконец водворить его в новое жилище. День почему-то выдался для европейцев веселым. Под вечер все вышли на плато. Выздоравливавший Василенко впервые встал с кровати и дал себя уговорить спуститься с самолета на землю. Покотило начал наигрывать на гитаре, а Лосняченко и Нестеренко сбросили с себя магометанские мантии и принялись с гиканьем отплясывать казачка. Особенно разошелся Нестеренко, танцевавший с громкими криками. Остальные стояли вокруг и смеялись.

Вдруг из-за живой изгороди послышался душераздирающий вопль. Музыка и танцы прервались. Все оглянулись на голос.

За изгородью они увидели с десяток празднично одетых адурийцев, явившихся с торжественной миссией к профессору. Пораженные туземцы мгновенно поняли, что Лосняченко их обманул и предал. Оба «араба» были одеты по-европейски и танцевали какой-то непристойный танец, не подобающий правоверному мусульманину, тем более поклявшемуся, как Бен-Иза-гура, всю жизнь служить Аллаху и Магомету. И его невольник тоже был европейцем, молчал же потому, что не владел их языком.

— Измена! Измена! — кричали туземцы. — Проклятые румие, джавры, вы нас обманули! Горе тому, кто обманывает приверженцев Магомета!

— Говорил же я вам, — обратился один из адурийцев к своим товарищам, — что это переодетые румие? А вы мне тогда не поверили, чуть не побили за то, что я вас предостерегал!

— Бейте румие! — воскликнул второй, и адурийцы собрались уже броситься с копьями на европейцев.

Но в этот миг из самолета раздался выстрел, заставивший туземцев остановиться. Обе стороны застыли в растерянности: европейцы были застигнуты врасплох неожиданным появлением гостей, адурийцы — напуганы выстрелом; со времен совместной обороны от кочевников они питали большое уважение к европейскому оружию.

— Лосняченко, — послышался с террасы голос Слушкевича, — я вытащил сюда пулемет. Скажите им, что буду стрелять, если они не провалятся к черту.

— Поганцы паршивые! — закричал на туземцев Лосняченко. — Прочь! Не приближайтесь, иначе умрете! Видите вон там, — он указал на пулемет, — адскую машину, которая стерла с лица земли толпы ваших врагов? Она и вас отправит на тот свет, уничтожит ваши мерзкие жилища, если вы осмелитесь причинить вред кому-нибудь из нас. Даже не думайте нападать! Горе падет на ваши головы!

— Зачем ты нас обманул? — отозвался один из адурийцев. — Для чего называл себя мусульманином и выдавал себя за калеку? Разве может так скакать человек, что годами лежал без движения? И когда это твой невольник, Ага, научился так красиво петь?

— О, безумный народ! — отвечал Лосняченко. — Мало вам доказательств, что мы вам друзья? Кто, как не мы, защищал вас от врагов и нагнал на них такой страх, что они никогда больше сюда не вернутся? Кто помог вам заново отстроить селение? Кто добыл для вас воду из скалы? Мы оставим эту воду вам, хоть вы того недостойны! Знайте же, что мы вскоре покинем ваш негостеприимный край. Скажите, как мне было подступиться к вам, питающим безумную, закоренелую ненависть к европейцам? Вы не оказали бы нам никакой помощи и стали бы преследовать нас, как врагов, пусть мы и не сделали вам никакого зла.

— Послушай, чужеземец, — сказал старейший член депутации, — ты нам грозишь адской машиной. Мы тебя и твоих поганых товарищей оставим в покое и не станем грозить вам ничем — только карой Аллаха! Идем!

И туземцы ушли, осыпая путешественников страшными проклятиями.

Это событие всех расстроило. Веселое настроение исчезло, как не было. Все жалели, что неосторожно позволили туземцам за собой подсмотреть; за песнями и плясками они даже не услышали сигнальных звонков — и винить могли только самих себя. Хорошо еще, что горстка адурийцев не осмелилась атаковать самолет. Однако не исключено, что туземцы устроят теперь засаду и попытаются поодиночке расправиться с участниками экспедиции. Наконец, они могут подговорить к нападению все население Тибести — а против такого нашествия экспедиции не выстоять.

Строить здесь настоящую крепость? Но их дни в пустыне уже сочтены. Остается только удвоить осторожность и в любую минуту быть готовыми к вылету.

Сеть сигнальных проводов раскинули еще шире, охватив и подножие плато. Затем стали монтировать крылья, рассудив, что самум вряд ли повторится в ближайшее время. Аэроплан переместили к краю плато, обеспечив место для разгона. Все было готово к отлету. Овец и коз, разумеется, придется бросить.

Несколько дней и ночей прошли без всякий происшествий. В ущелье по дороге к оазису не показывался ни один человек. Тем не менее, путешественники соблюдали меры предосторожности. На террасе самолета день и ночь стоял заряженный пулемет, и все участники экспедиции по очереди дежурили ночью у самолета.

Все научные работы, за исключением радионации, были прекращены. Роздвянский и его ассистенты знали, что время их пребывания в Сахаре на исходе, и работали круглые сутки: днем трудились на террасе у радионационных аппаратов, ночные часы посвящали вычислениям и работе в лаборатории. Остальные помогали с радионацией, занимались хозяйством или — скучали.

Ткаченко, также помогавший в последние дни Роздвянскому, как-то вспомнил, что недавно, во время последнего похода в лес к западу от плато, видел одно очень интересное деревце наподобие сенегальской акации. Он надрезал кору и очень хотел узнать, сколько сока выпустило за это время деревце и что это за сок. Молодой ботаник был уверен, что открыл новый вид гуммиарабика. Он успел принести из леса несколько кусков резины и изучить их, а теперь задумал набрать побольше камеди и выкопать одно деревце, чтобы увезти его на родину.

Роздвянский и Коростель в один голос заявили, что после ссоры с адурийцами в лес идти немыслимо. На одинокого путешественника могут напасть туземцы; с другой стороны, в случае срочного вылета подобрать его экспедиция не сможет.

За Ткаченко заступился Нестеренко. Он предложил полететь в лес на малом самолете и сам вызвался сесть за руль. Такая вылазка совершенно безопасна с точки зрения встречи с туземцами, доказывал он; а если «Орлу» придется улететь, малый самолет вылетит вдогонку.

Роздвянский принял этот план. Но при осмотре малого самолета выяснилось, что тот сломан — произошло это, видимо, во время нападения дикарей. Требовалось заделать пробоины, починить мотор и заново испытать самолет, а на это — учитывая, что экспедиция не располагала хорошей мастерской — ушло бы несколько дней, не говоря уж о том, что все механические средства были брошены на радионацию. Словом, план Нестеренко осуществить было невозможно.

— Тогда я пойду пешком, — решительно заявил Ткаченко.

— Нельзя. Бросьте эту мысль, — уговаривал его Роздвянский. — Ваша прогулка закончится смертью. На то, что вы задумали, одного дня мало. Вы всегда летали в тот лес, а теперь хотите идти пешком… Это же очень далеко!

— Подумаешь, один день без воды, — ответил Ткаченко, — ничего не значит. Я и так очень редко пью воду. Возьму немного еды, и достаточно.

— А как вы собираетесь донести сюда деревце? — спросил Коростель. — Не забывайте, что ваша акация не такая уж маленькая, а дорога дальняя. Оставьте это. Кто знает: может, когда-нибудь вам еще представится возможность побывать в Сахаре, тогда и продолжите ваши исследования.

— Но мне жаль бросать это деревце, — грустно сказал Ткаченко. — Я так радовался открытию, а теперь оно пропадет зря…

Он чуть не плакал. Роздвянский ласково уговаривал его, но Ткаченко был безутешен, нахмурился и ни словом не отвечал. Коростель понял, что уговоры не помогут, и решительно запретил молодому ученому отходить от самолета, добавив, что пообещал его матери присматривать за ним.

Два дня спустя Ткаченко выпала очередь дежурить в предутренние часы. Он подождал, пока его предшественник не уснет, а когда убедился, что в самолете стало тихо, схватил приготовленную с вечера сумку с провизией и на цыпочках выбрался из самолета. Осторожно перешагивая через сигнальные провода, двинулся на запад, к заветному лесу, находившемуся в глубокой балке. По дороге предстояло пересечь два невысоких горных отрога, каменное нагорье и широкую каменистую равнину. Ткаченко казалось, что он хорошо знает дорогу — он летал в этот лес несколько раз. Однако вскоре он понял, как трудно ориентироваться на земле, где поле зрения сильно ограничено.

Когда он выходил из самолета, было еще совсем темно. Сейчас солнце стояло на небе довольно высоко, а он по-прежнему брел по песчаным валам и не добрался даже до первого горного отрога. Он пошел быстрее и вскоре почувствовал усталость; удивлялся жажде и сухости в горле — до сих пор он всегда пил очень мало воды. Ноги стали тяжелыми, как бревна, сумка на плече тянула к земле.

Набрел на удобный камень и присел отдохнуть. Открыл сумку, думая поесть, но аппетита не было. Чувствовал слабость.

Вернуться в самолет? Нет, ни за что на свете! Возвращение стало бы для него позором. Немного потерпеть, и все будет хорошо. К такой трудной дороге нужно привыкать постепенно.

Он пошел вперед, однако отрог приближался почему-то очень медленно. Перед ним тянулись песчаные дюны. Взбираясь на одну, он ожидал увидеть прямо перед собой гору, но открывалось другое — вторая, третья и еще несколько таких же дюн.

Вдруг понял, что сбился с пути. Когда выходил из самолета, был уверен, что не заблудится: нужно идти так, чтобы впереди все время была вон та щербатая вершина, прямо на запад. Теперь показалось, что впереди не одна зазубренная вершина, а две отдельные горы, одна ближе, другая дальше. К которой идти, когда расстояние между ними увеличивается? Ему уже несколько раз приходилось пересекать широкие провалы между песчаными грядами. Не исключено, что он потерял из виду ориентир. Оглянулся — и не увидел плато, где стоял «Орел».

Попытался сориентироваться по маленькому компасу и пошел на запад, но не достиг даже подножия горы, когда солнце перевалило зенит. Устал так, что еле передвигал ноги. Наконец совсем изнемог и сел на первый попавшийся камень. Солнце жгло безжалостно. Казалось, что за два месяца, проведенные в Сахаре, ему никогда еще не было так жарко. Болела голова; он чувствовал, что теряет сознание. Прилег на камень и, кажется, задремал.

Не знал, как долго проспал. Проснулся от холода. Открыл глаза и увидел, что уже вечереет. Солнце зашло, быстро наступали сумерки. Он почувствовал себя немного бодрее, но тут желудок заявил о своих правах. Подкрепился, снова заснул и вскоре проснулся, ощущая холод.

Мучился всю ночь. Весь сжался, скорчился и прикрылся почти опустевшей сумкой. Это не помогло — под ним был холодный камень. Он попробовал лечь на песок, но песок быстро остывал. Тогда стал бегать вокруг камня, пытаясь согреться.

Ждал утра. Попеременно то ложился, то садился, то снова бегал.

— Ах, скорее бы уже утро! — повторял он, забыв, как несколько часов назад радовался вечерней прохладе.

Наконец, его горячее желание исполнилось. Вокруг посветлело. Рассвет в пустыне недолог — на небо выкатился огненный шар. Ткаченко обрадовался и решил возвращаться: одна ночь в пустыне сломила его гордость.

Шел на восток, ориентируясь по компасу. Беспокоило только одно — он нигде не видел своих вчерашних следов. Успокаивал себя тем, что вскоре покажутся песчаные дюны, а после он выйдет к краю ущелья, откуда виден и самолет, и оазис Адур.

Но сегодня усталость проявилось быстрее. После дневного перехода он не успел достаточно отдохнуть и выспаться.

Шел все с большим трудом, поминутно останавливаясь на отдых. В конце концов опустился на камень и замер без движения. Чувствовал неимоверную слабость. Казалось, душа рвется прочь из тела, охваченного лихорадкой и жаждой.

Сидел и не понимал, что с ним происходит. Видит он это наяву или во сне?.. И к чему было так страдать? Да, он явственно видит перед собой «Орла». Михаил Антонович и Иван Петрович беспокойно расхаживают по каменному плато и готовят к вылету малый самолет.

— И что? Я же говорил, что можно было еще вчера дать самолет… — бормотал он. — Зачем было заставлять меня мучиться? Нет, Михаил Антонович нехороший человек. А Иван Петрович вон как тревожится, что меня нет. Но почему они меня не замечают? До самолета совсем близко, не больше 5001000 шагов. Надо крикнуть погромче, может, услышат.

Вскочил и закричал слабым голосом:

— Иван Петрович, я здесь!

На его призыв никто не отозвался. Даже головы не повернули в его сторону!

Тогда он достал револьвер и выстрелил. В тот же миг «Орел» вместе с людьми задрожал, расплылся — и исчез, а Ткаченко увидел перед собой лишь бескрайнюю песчаную равнину…

Это был пустынный мираж — фатаморгана…

Ткаченко бросился на песок и горько зарыдал. Слезы принесли облегчение, на душе стало спокойнее. Он заснул.

Путешественники очень встревожились, когда не нашли часового на месте. Они сразу догадались, куда направился Ткаченко, что только усилило их беспокойство.

Весь день прошел в напряженном ожидании: они понимали, чем грозит такая прогулка. С наступлением ночи Коростель и Роздвянский и вовсе не могли найти себе места. Коростель, помня о своих обещаниях матери Ткаченко, впал в отчаяние. Он бродил вокруг самолета, спускался с плато и прислушивался, зажег рефлекторы аэроплана и то и дело стрелял с террасы осветительными ракетами, надеясь, что они помогут Ткаченко найти дорогу обратно, если тот заблудился. Спать он даже не ложился.

На рассвете, еще до восхода, они с Роздвянским стали ремонтировать малый самолет. Прочие работы были остановлены, и всем было приказано помогать. Соорудили также большую сирену из толстой трубы. Она так страшно ревела, что адурийцы выбежали из оазиса в ущелье посмотреть, что произошло. Но все было напрасно — Ткаченко не возвращался.

К полудню самолет был подготовлен, и Роздвянский, Коростель и Нестеренко вылетели на поиски пропавшего. Они взяли с собой пса Бублика. Полетели на запад, довольно низко над землей, внимательно осматривая местность в бинокли. Все трое сошлись на том, что Ткаченко не мог уйти далеко и заблудился, скорее всего, уже в дюнах. Поэтому, даже не долетев до первого горного отрога, стали кружить над песчаной равниной.

Наконец пес залаял, а летчики увидели издали распростертое на камне тело. Когда подлетели ближе, узнали Ткаченко. Он лежал неподвижно, как мертвый. Коростель хотел сейчас же садиться, но оба пилота знали, что не смогут подняться с земли, сев на песке. Нужно было найти подходящее для посадки место. К счастью, менее чем в ста шагах заметили большой плоский камень и сели там.

Коростель первым подбежал к казавшемуся бездыханным телу и приложил ухо к груди Ткаченко.

— Жив! — произнес он.

Нестеренко наклонился над молодым ученым, влил ему в рот несколько капель крепкого коньяка и осмотрел тело. Скомандовал немедленный взлет на значительную высоту, надеясь, что прохладный ветер быстро приведет обмершего Ткаченко в чувство.

Еле живого Ткаченко занесли в самолет и усадили в кресло. Рядом сел Нестеренко. Коростель и Роздвянский заняли кресла впереди. Всю дорогу Нестеренко смачивал лоб больного водой и подставлял его голову ветру; но тот открыл глаза только в «Орле», когда уже лежал на своей кровати, а вокруг хлопотали оба врача и фельдшер.

Ткаченко так и не пришел в себя. Всю ночь он в бреду метался на постели. К утру успокоился, а вскоре после восхода солнца скончался…

Коростель, вместе с врачами не отходивший от постели больного, жалобно зарыдал и стал биться головой о стену… Он очень привязался к юноше и полюбил его, как родного сына. Возлагал на него большие надежды, взял с собой в экспедицию, чтобы приохотить к полевой научной работе, и радовался, когда в сборе и изучении растений Ткаченко стал выказывать чрезвычайные способности к ботанической систематике.

Но больше всего ему было жаль бедной матери Ткаченко, для которой все счастье воплотилось в единственном сыне. Она очень боялась путешествия и отпустила сына только после заверений Коростеля, что он будет относиться к ассистенту, как к собственному ребенку. Теперь Коростель чувствовал себя виноватым в его смерти и думал, что мать Ткаченко наверняка сочтет его убийцей ее сына.

Гибель Ткаченко стала для путешественников страшным потрясением, затмившим все пережитое в экспедиции. Все осознали, что каждого может постигнуть такая же судьба, если они как можно скорее не вернутся в Европу. Роздвянского начали торопить с возвращением.

Ткаченко похоронили в лучшем гробу, какой только можно было сделать из запасных антолевых листов. В долине у колодца выкопали могилу, опустили гроб, высокую песчаную насыпь обложили камнями и поставили высокий крест из пальмового дерева. На похоронах Роздвянский начал прощаться с погибшим теплыми словами, но не закончил речь и расплакался. Все участники экспедиции рыдали, а Коростель не помнил себя от горя.

Сразу после похорон он обратился к Роздвянскому:

— Михаил, друг мой, возвращаемся сейчас же! Здесь наша смерть!

Роздвянский еще колебался. Несколько дней назад он приступил к новую серии опытов с радионатами и хотел ее завершить. Поэтому он, как мог, откладывал отлет.

На третий день после похорон Галина сообщила еще одну новость: к ней начал заходить весьма подозрительный человек, который очень интересуется Роздвянским. Она подозревает в нем сообщника Хрущенко.

Это известие заставило Роздвянского действовать. Не только негостеприимная Сахара ставила им максимальные преграды в работе — враги только и мечтали уничтожить их труд. В одно мгновение он решился:

— Сегодня вечером улетаем!

Начались лихорадочные сборы. Прежде всего требовалось навести порядок в самолете: выбросить все ненужное и не забыть взять то, без чего в дороге не обойтись; набрать достаточно воды для двухдневного путешествия и запастись продовольствием. Механики и пилоты взялись качать и воду, а Тхор и телеграфист Онищенко, который после бегства Рукавички заменял повара (и оказался лучшим поваром, чем телеграфистом) зарезали несколько коз и овец. Остаток стада и верблюдиц отпустили на волю.

С колодца сняли металлическую крышку, но освобожденная струя воды, казалось, била уже не так высоко, как раньше. Геолог Сегобочный объяснил это тем, что запасы воды, скопившиеся после нескольких проливных дождей в подземных водоносных слоях, начали исчерпываться. Это также свидетельствовало, что пора было возвращаться.

К закату все было готово. Роздвянский спустился по трапу, намереваясь смотать сигнальные провода, как вдруг все звонки одновременно зазвонили. Роздвянский глянул вниз и увидел, что к плато со всех сторон подбираются человеческие фигуры. В аэроплане зажгли рефлекторы и выпустили осветительную ракету. Ракета высветила громадную толпу туземцев, вооруженных копьями, луками и ружьями, которые тихонько подкрадывались к самолету. Очевидно, адурийцы задумали отомстить за обман и мобилизовали для нападения весь край. Мимо уха Роздвянского просвистела стрела; он отшатнулся и крикнул:

— Все к самолету! Улетаем!

Не успели нападавшие взобраться на плато, как загудели радиомоторы, завертелись пропеллеры и ярко освещенный, как при вылете из Одессы, аэроплан тронулся с места. Покатился по каменному плато и поднялся в воздух.

На плато, задрав головы, стояли туземцы и удивленно следили глазами за улетающей птицей-гигантом…

Сорок пять часов длился перелет из Сахары в Одессу. Самолет, нигде не садясь, пролетел 3200 километров. День клонился к вечеру, когда «Украинский орел» приземлился на том же широком летном поле, откуда вылетел двумя месяцами ранее.

Роздвянский выскочил первым, оставив аэроплан на попечении пилотов: он торопился домой. По дороге попалось свободное такси; он сел и вскоре был уже у своего института.

Вошел в квартиру. В гостиной звучал чей-то незнакомый приглушенный голос, перемежавшийся тихими стонами Галины.

— Что за черт? — спросил он себя и прислушался.

В гостиной послышалась возня и раздался крик Галины. Прежде чем Роздвянский добежал до двери, она открылась и перед ним оказался невысокий человечек, поспешно прятавший в карман какую-то бумагу. У него была длинная черная борода, в такой же черной шевелюре проглядывали серебряные нити; он сильно прихрамывал на одну ногу. Одет он был в длинный, старомодный черный сюртук, в одной руке держал шляпу и толстую суковатую палку, в другой смятую бумагу. Роздвянский внимательно присмотрелся к незнакомцу, но не мог вспомнить, где и когда его видел. В первую минуту незнакомец смутился и вновь попытался запихнуть бумагу в карман сюртука. Когда сделать это ему не удалось, он перехватил бумагу левой рукой, спрятал ее за спину вместе с палкой и шляпой и приблизился к Роздвянскому, протягивая ему правую руку:

— Не узнаете меня?

Роздвянский узнал его по голосу.

XII Хрущенко, желтый брат и заговор

Галина Роздвянская и Оксана Кружляк жили вместе в помещениях Физического института Одесского университета. Кружляк перебралась в Одессу вместе с Роздвянскими и здесь поселилась в их просторной квартире. После отлета «Украинского орла» она взяла на себя все заботы о хозяйстве. У Галины появилось много свободного времени, которое она посвящала опытам над таинственным веществом, служившим примесью к черному стеклу. Одновременно она пристально следила за всеми новостями, относящимися к экспедиции в Сахару и киевскому авиационному заводу. Узнав о бегстве Стопескула, она стала еще внимательней читать газеты и однажды натолкнулась на заметку о назначении нового директора завода. Вскоре появилась и статья, описывавшая будни экспедиции в Сахаре.

Галина забеспокоилась, боясь, что дело обернется не лучшим образом.

Как-то Оксана Кружляк сказала ей, что видела в городе двух японцев. Те долго кружили по улицам и затем оказались перед их институтом.

Два японца в Одессе, в этом современном украинском Вавилоне — что же тут удивительного? Но рассказ Оксаны неприятно поразил Галину и кольнул ее предчувствием беды. Оксана принялась ее успокаивать и затем посоветовала не показываться на глаза японцам, которые могли задумать что-то дурное:

— Если придут сюда, к ним выйду я и представлюсь женой профессора Роздвянского.

И действительно, в скором времени явился любезный гость и пожелал увидеть жену профессора. Оксана вышла в гостиную, а Галина осталась в соседней комнате и слушала разговор через приоткрытую дверь.

Японец представился и сказал, что рад познакомиться с женой профессора, чьи труды, упорство и отвагу он высоко ценит. А поскольку профессора сейчас в Одессе нет, он хотел бы заключить с ней определенное соглашение.

— Вы, наверное, и не догадываетесь, что в моих руках имеется один важный документ. Если я пущу его в ход, вашему мужу будут грозить большие неприятности! Я не поверил своим глазам, когда впервые узнал о существовании этого документа, а после приложил все старания, чтобы им завладеть. Мне не хотелось бы видеть, как такой уважаемый и заслуженный человек, способный принести много пользы своими будущими трудами, гниет в тюрьме.

— Что случилось? Говорите немедленно! — нетерпеливо воскликнула Оксана.

— Сейчас я все расскажу. В моих руках имеется документ, из которого следует, что профессор стал виновником смерти человека…

— Смерти человека? — испуганно спросила Оксана.

— Да, именно смерти человека. В далекой Сахаре он самым коварным образом убил одного из своих товарищей по путешествию, видя в несчастном соперника, а его гибель объяснил случайной стычкой с туземными разбойниками.

— Господи, что за напасть? — воскликнула Оксана. — Откуда вы это взяли?

Галина вся оцепенела. Она была измотана, испуганный голос Оксаны лишил ее последних остатков мужества и самообладания. Галина сидела, как мертвая. Если бы она сама разговаривала с гостем, слова японца, возможно, смутили бы ее не так сильно; но теперь она в один миг заразилась тревогой Оксаны. А эта бедная женщина, видевшая в жизни одни только тернии, быстро позволила сбить себя с толку.

Японец злобно усмехался.

— Прилетели люди из Сахары… Они много знают, — проговорил он с нажимом, — и мне стоило много труда, — тут японец пошевелил пальцами, словно пересчитывая деньги, — уговорить их молчать…

— Боже мой, что же это творится? — спрашивала Оксана. — Покажите документ!

Японец флегматично достал из кармана бумагу.

— Вот он… здесь, у меня… но я его вам пока не отдам…

— Дайте хотя бы прочитать! — попросила Оксана.

— Минутку, милостивая государыня. Я не спешу, но и вам, очевидно, спешить не к чему.

Японец вытащил папироску и стал медленно закуривать. При этом он продолжал неторопливо говорить, оценивая впечатление от каждого произнесенного слова:

— Я пришел к вам, уважаемая госпожа, с целью заключить соглашение. Услуга за услугу. Мне пришлось тяжело потрудиться, чтобы скрыть поступок вашего мужа, и я хочу получить свою награду. Я отдам вам документ в обмен на бутылочку вашего тайного эликсира и рецепт его изготовления. Согласны?

— Не требуйте от меня этого. Я не могу на такое пойти!

— Милостивая государыня, вспомните, что речь идет о судьбе вашего мужа — и вашей. Я ведь знаю, что вы его сообщница. Вы ежедневно беседовали с ним по телефону, свидетели это подтвердят, а отсюда можно заключить, что преступление было совершено с вашего ведома.

— Думаю, я знаю обо всем, что происходит в Сахаре. Насколько мне известно, такого случая не было, — возразила Оксана. — Сперва покажите мне документ, а потом продолжим разговор.

— Мои условия просты: вы даете мне вещество и рецепт, я отдаю вам документ. Хотите — отлично; не хотите — сами будете виноваты. Если я уйду отсюда с пустыми руками, документ через полчаса окажется у прокурора, вы будете арестованы и ваши тайны станут известны всем, потому что полиция произведет у вас обыск и найдет все спрятанное. Так или иначе, вашу тайну не сохранить, но вам будет лучше поделиться ею добровольно и спасти себя и мужа.

Наступило молчание. Галина не могла пошевелиться. Она сознавала, что нужно вскочить, броситься на японца и вырвать у него злосчастную бумагу, но была не в силах сдвинуться с места. Тем временем японец встал с кресла и проговорил:

— Простите мне некоторое нахальство, это в ваших интересах. Дайте мне ключ… Нет?.. Что ж, я возьму его сам. А вы можете за мной приглядывать. Не сочтите меня вором — я в вашем присутствии возьму все необходимое, а затем отдам вам ключ и документ. Пойдемте!

Галина слышала, как японец взял со стола связку ключей и вышел. Оксана пошла за ним, а в нескольких шагах позади, как тень, поплелась Галина. Она не могла понять, откуда японец так хорошо знает дорогу в мастерскую. Он шел уверенно, открывал одну дверь за другой и наконец оказался в «святая святых» Роздвянских. Галина стояла в дверях и смотрела; она понимала, что кто-то их предал — но кто?

Японец открыл стенной шкафчик и начал невозмутимо в нем хозяйничать. Брал одну бутылку за другой, внимательно разглядывал, затем смотрел в глаза Оксаны. Вдруг Оксана вскрикнула: японец держал в руке бутылочку с тайным веществом. Она была хорошо знакома Оксане — у Галины не было от подруги никаких секретов. Японец, обрадовавшись, хитро усмехнулся и опустил бутылочку в карман.

Галина дернулась, хотела броситься и отобрать бутылочку, но не могла сделать ни шагу вперед. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, она из последних сил добралась до своей комнаты, упала на кровать и горестно зарыдала…

Через минуту в комнату вошел старший сын Роздвянских, двенадцатилетний Юра; он играл в саду с товарищами и прибежал за чем-то в дом. Увидев, что мать плачет, он очень испугался и начал спрашивать ее, что случилось. Но все расспросы были напрасны: Галина никак не могла прийти в себя. Тогда он решил осмотреть дом и, миновав длинную анфиладу комнат, дошел до мастерской. Здесь он увидел следующую сцену: в папином столе рылся какой-то незнакомец, а рядом, будто окаменев, стояла тетя Оксана. Незнакомец приговаривал, обращаясь не то к себе, не то к ней:

— Раз уж я так легко нашел флакон, нетрудно будет найти и рецепт этой чудодейственной водицы. Вот и он! — радостно воскликнул незнакомец и достал из ящика стола записную книжку. — Да, рецепт здесь. Отныне я стал совладельцем тайны профессора Роздвянского!

Он выпрямился и спрятал записную книжку в сумку. Юра был поражен маленьким ростом незнакомца. А тот подал Оксане какую-то бумагу и начал прощаться.

— Дело сделано. Искренне благодарен за то, что не заставили меня ждать. Ваша тайна у меня, моя у вас — мы в расчете. Не пожалеете. Прощайте!

Хотел пожать Оксане руку, но она спрятала свою руку за спиной. Маленький человечек, немного обидевшись, направился к выходу. Юра спрятался за дверную створку и пропустил незнакомца вперед, а сам стал осторожно красться за ним.

Он быстро понял, в чем дело. Косоглазый гость был, несомненно, японцем. Юра хорошо помнил, как досаждали им японцы на хуторе прошлым летом и теперь без труда догадался, что этот поганец выкрал папины бумаги. Вот почему мама так горько плачет, а тетя стоит как неживая.

— Нет, не дождешься, чертяка желтый, рано обрадовался! — пробормотал Юра, сжимая кулаки.

Вернулся в мастерскую и шепнул Оксане на ухо:

— Тетя, не волнуйся, все будет хорошо. Скажи мамочке, что я отберу у него все украденное.

Потом побежал за японцем; мягкий ковер приглушал его шаги.

Японец вышел на улицу с чрезвычайно довольным видом. Он даже не надеялся, что все пройдет так гладко. Да, он придумал хитрый способ! Только так и не иначе нужно поступать с глупыми белыми женщинами!

На улице его ждал его второй японец. Оба направились в ближайший сквер и сели на скамейку в укромном уголке, весело обмениваясь впечатлениями. Первый японец достал из кармана бутылочку и стал разглядывать ее на свет, любуясь содержимым, как пьяница водкой. Но в этот миг что-то ударило по бутылочке и жгучая жидкость потекла из нее на одежду и руки японцев. Оба вскрикнули и замахали руками. Вещество разъедало одежду, она дымилась, руки страшно жгло. Японцы бросились искать воду. У ближайшей колонки с питьевой водой долго мыли руки, пронзительно вопя. Кругом собрались люди, но никак не могли выяснить, что случилось: от боли японцы забыли, где находятся, и только лопотали на своем языке.

Прополоскав обожженные руки, японцы вернулись к скамейке — там они впопыхах оставили сумку. Однако сумка бесследно исчезла.

А тем временем в комнату, где рыдали Галина и Оксана, вбежал обрадованный Юра, бросил на стол маленькую сумку и воскликнул:

— Мамочка, тетя, не плачьте! Бутылочку я разбил камнем из рогатки, а Тараска (это был его друг) украл сумку с бумагами!

И в самом деле, в сумке нашлась записная книжка Роздвянского. Женщины немного успокоились и начали читать жуткий документ, который передал Оксане японец. В бумаге значилось:

«Я, Фердинанд Рукавичка, повар самолета “Украинский орел”, сим заверяю, что профессор Михаил Роздвянский испытывал давнюю неприязнь к профессору Василенко, узнавшему тайну изготовления черного стекла, и мечтал от него избавиться. Эта возможность представилась во время битвы жителей оазиса Адур с дикарями, которые явились из пустыни и также напали на наш аэроплан; тем самым профессора Василенко можно было выдать за жертву разбойников. Я сам слышал, как несчастный профессор Василенко со слезами на глазах молил врага сжалиться над ним, но профессор Роздвянский бессердечно застрелил его и спокойно спустился с террасы аэроплана.

Я все это видел и однажды сказал профессору, что знаю о его преступлении. Он хотел подкупить меня деньгами и просил молчать, но я отказался взять у него деньги. Тогда профессор Роздвянский бросился на меня, и я еле сумел вырваться. Я боялся оставаться с ним и при первой возможности спасся бегством.

Свидетельствую и могу присягнуть, что все рассказанное правдиво.

Подписал собственноручно

Фердинанд Рукавичка.

В Киеве, 1 июня *** г.

Написано и подписано в моем присутствии Захар Стопченко, директор авиационного завода».

Обе женщины весело рассмеялись: из разговоров с Роздвянским они знали, что Василенко выжил. Но они тотчас посерьезнели, сообразив, что все враги Роздвянского объединились с целью похитить его тайну. Судя по последнему случаю, Хрущенко, Стопескул и желтый брат действовали сообща. Нужно было обезопасить себя от нового вторжения, ибо и последний случай мог закончиться намного печальнее.

Для начала Галина навела в мастерской порядок: уничтожила запасы таинственного вещества, прекратила все работы, а рукопись Роздвянского запечатала в конверт и передала на хранение в архив «Одесского научного общества», предупредив, что забрать документ может только она или профессор.

Дома расспросила, как могло случиться, что японец знал все входы и выходы в квартире Роздвянских. Вскоре узнала, что однажды, когда ее не было дома, к ним заглянул Рукавичка, работавший в свое время служителем в мастерской, и вместе с другим служителем показал мастерскую какому-то малорослому господину. Горничная Галины, невеста служителя, рассказала им, где Галина держит ключи. Галина немедленно рассчитала горничную и позаботилась о том, чтобы профессор, замещавший в отсутствие Роздвянского директора института, уволил предавшего их служителя.

Галина догадывалась, что враги ничуть не успокоились, а только начали борьбу, и была готова ко всему.

Новая беда не заставила себя ждать. Галина узнала по телефону о смерти молодого ботаника Ткаченко, и на нее легла тяжелая обязанность сообщить о трагедии его несчастной матери. Не откладывая, она отправилась в маленький городок, где жила мать Ткаченко. Там пришлось задержаться на два дня — она не могла оставить убитую горем, беспомощную женщину, впавшую в безграничное отчаяние.

На третий день, под вечер, подавленная и разбитая Галина возвратилась в Одессу — и сейчас же явился гость, какой-то незнакомый господин, представившийся инженером (фамилию Галина не расслышала). Он сказал, что является сотрудником одной крупной киевской издательской фирмы, которая выпускает серию жизнеописаний знаменитых людей; ему же, в частности, поручено составить жизнеописание профессора Роздвянского. В отсутствие профессора он решил обратиться к его жене с просьбой рассказать некоторые подробности биографии Роздвянского.

Этот тип с первого взгляда очень не понравился Галине: он разговаривал с ней самоуверенно, почти нагло, а глаза выдавали затаенную хитрость.

Галина пригласила гостя садиться и, стараясь побыстрее закончить беседу, коротко изложила важнейшие факты биографии мужа. Но гостя это не удовлетворило.

— Все это, многоуважаемая госпожа, вещи общеизвестные, тем более что я хорошо знаю вашего мужа. Много лет назад я служил учителем в ***ской гимназии, где обучался ваш муж, и был его наставником. Он был хорошим учеником, много-уважаемая госпожа, а теперь достиг такой славы! Мы теперь коллеги — я ведь тоже инженер, многоуважаемая госпожа! И мне хотелось бы, многоуважаемая госпожа, больше узнать о его личной жизни, проникнуть в его способ мышления и подать все жизнеописание импрессионистическим методом, многоуважаемая госпожа.

— Каким таким методом? — прервала Галина.

— Импрес-сиони-стичес-ким! — с нажимом ответил гость. — Это означает, что я, многоуважаемая госпожа, хочу создать образ его научного творчества, как бы описать профессора за работой, хотя писать буду, многоуважаемая госпожа, только на основе ваших рассказов и того, что увижу в мастерской, многоуважаемая госпожа. Подобный способ письма совершенно нов, многоуважаемая госпожа, и я довел его до уровня искусства, многоуважаемая госпожа; сами увидите, ибо я, многоуважаемая госпожа, так расхвалю профессора, что вы, многоуважаемая госпожа, сами не узнаете в нем своего мужа.

Галину неприятно удивили слова гостя. Поняла, что он пытается импонировать своей ученостью и купить ее безудержной лестью, и сразу же сказала себе, что нужно держаться с большой осторожностью.

— Прошу вас, спрашивайте, а потом мы осмотрим мастерскую.

— Прежде всего, скажите мне, многоуважаемая госпожа, какой труд вашего мужа вы, многоуважаемая госпожа, считаете самым важным и ценным?

Галина молчала, словно раздумывая. Гость настаивал:

— Может быть, многоуважаемая госпожа, опыты с радиоактивностью, которые он сейчас, многоуважаемая госпожа, проводит в Сахаре?

— Нет, милостивый государь, в Сахаре его роль совершенно служебная. Самым важным я считаю то, что он вообще сделал эту экспедицию возможной. Наибольшей его заслугой является постройка «Украинского орла».

— Вы ошибаетесь, многоуважаемая госпожа, — сказал гость, — я хорошо знаю, и вы, многоуважаемая госпожа, должны знать, что главным открытием профессора, многоуважаемая госпожа, являются «лучи омега». Ведь вам, многоуважаемая госпожа, наверняка известно, что именно их он сейчас, многоуважаемая госпожа, изучает в Сахаре.

Галина решила притвориться, что ничего не ведает и, изобразив смущение, ответила:

— Вы, милостивый государь, должно быть, хотите надо мной посмеяться. Я бедная сирота, в университетах не обучалась и в ученых трудах мужа не разбираюсь. Я только видела, как он строил большие и маленькие самолеты. Это мне больше всего нравилось, и мне кажется, что для всех это должно быть самым важным.

— Простите, многоуважаемая госпожа, но скажу вам откровенно: вы, многоуважаемая госпожа, заблуждаетесь. Я вам коротко объясню, в чем суть, многоуважаемая госпожа. Ваш муж, многоуважаемая госпожа, открыл в солнечном свете такие, многоуважаемая госпожа, лучи, что их можно, многоуважаемая госпожа, поместить в какое-нибудь тело таким образом, что они, многоуважаемая госпожа, будут затем отдавать свою энергию…

Галина принужденно рассмеялась:

— Оставьте меня в покое с вашим ученым изложением! Я знаю, что лучи Солнца невозможно собрать, как мы собираем в бочку дождевую воду для стирки белья. Да, у мужа было много энергии, и всю ее он вложил в постройку «Украинского орла». Жаль только, что он потратил так много своей энергии на борьбу с этим Хрущенко.

— Хрущенко? Кто это такой? — с притворным удивлением спросил гость.

— Как? Вы ничего не слышали о Хрущенко? Говорите, что живете в Киеве и знаете весь научный и инженерный мир, знаете все труды моего мужа, а не слышали о его ссоре с Хрущенко и судебном разбирательстве?

Гость понял, что по неосторожности перегнул палку. Пришлось поправиться:

— Ах, правда, правда; слышал, многоуважаемая госпожа, это имя, только оно, многоуважаемая госпожа, вылетело у меня из памяти; теперь я припоминаю, многоуважаемая госпожа, это дело с киевским, многоуважаемая госпожа, профессором. Но я позабыл, многоуважаемая госпожа, что они не поделили, поэтому будьте добры, многоуважаемая госпожа, мне вкратце рассказать.

На это Галина с большой неохотой ответила:

— Я вам дам прочитать газетные вырезки о процессе, из них вы узнаете больше, чем из моего незамысловатого рассказа. А теперь мы с вами осмотрим мастерскую.

Осмотрели весь институт; Галина намеренно воздерживалась от каких-либо подробных объяснений, чтобы случайно не проговориться — иначе гость мог узнать, что она является сотрудницей мужа. После осмотра института она поспешно распрощалась и вернулась к себе.

Гость был очень недоволен визитом; он надеялся на большее. Никак не мог понять, действительно ли Галина — женщина настолько недалекая или просто притворяется: ведь некоторые ее фразы говорили о высокой интеллигентности и образованности. Нужно будет, рассудил он, подступиться к делу иначе.

На другой день он пришел опять и расспрашивал Галину о разных вещах, а потом начал довольно-таки нахально превозносить ее красоту. Галина отмалчивалась и едва отвечала. Однако гость не терялся и продолжал свои ухаживания.

То же повторилось на третий и четвертый день.

Как-то Галина вернулась из поездки к матери Ткаченко — теперь она часто у нее бывала, успокаивая горевавшую женщину — и снова застала дома настырного гостя: тот беседовал с детьми и подробно расспрашивал их о мастерской.

Галина присоединилась к скучному разговору. Когда дети ушли, гость пристально уставился прямо в глаза Галине. Ей этот взгляд не понравился; возмущенная поведением гостя, она заявила, что не желает его больше видеть. Хотела встать с кресла и выйти из комнаты, но почувствовала, что не в состоянии это сделать: взгляд гостя приковал ее к месту.

Гость не спускал с нее глаз и одновременно гладил себя левой рукой по лицу, проводя ладонью вниз от середины лба. Галина не видела ничего, кроме страшных глаз и костистой руки, которая словно качалась прямо перед ее глазами и заслоняла все вокруг, подобно плотной ширме. Она пыталась защититься, отвернуться — и ощутила, что лишилась сил. Глаза ее непроизвольно закрылись. Галина почувствовала сонливость и перестала сознавать происходящее.

Увидев, что его жертва загипнотизирована, гость прикрыл дверь соседней комнаты и заговорил приглушенным голосом:

— Принесите мне тайное вещество вашего мужа!

— У меня его нет… все уничтожила…

— Тогда дайте мне рецепт его изготовления.

— У меня его нет. отдала.

— Куда?

— В архив «Одесского научного общества». Не могу!..

— Вы должны!

Лицо Галины исказилось, словно от тяжкой муки.

— Не могу, не мучайте меня!

Гость подумал, что обращаться в архив, пожалуй, нежелательно: кто-либо мог обратить внимание, что Галина так быстро забрала рукопись, начались бы расспросы, наконец, Галина могла его выдать. Поэтому он зашел с другой стороны:

— А вы знаете, как изготовить вещество?

— Знаю…

— Скажите мне!

Галина только глухо застонала.

— Вы должны сказать! — решительно приказал гость.

Галина уже начала говорить, как вдруг в соседней комнате послышался какой-то шорох. Гость прервал допрос:

— Нет, не надо, — прошептал ей в ухо. — Ты запишешь рецепт и отдашь мне завтра, когда я приду снова. Проснешься через полчаса!

Произнеся это, он вышел.

Галина проснулась, как после ночного кошмара. Она не могла собраться с мыслями и не помнила, что с ней случилось. Помнила лишь, что в доме был этот назойливый гость со страшными глазами, но куда он подевался — не знала.

Ночью не могла уснуть. Ее мучила какая-то неосознанная, невыраженная мысль. Рано утром встала, подошла к туалетному столику и стала поспешно записывать рецепт изготовления тайного вещества. Говорила себе, что не должна этого делать, но какая-то неведомая, непонятная сила не позволяла ей бросить перо.

Написала, поднялась и хотела порвать написанное. Та же сила ей не позволила; она спрятала бумагу в ящик столика, легла в кровать и мгновенно уснула.

Весь день бродила, как сомнамбула. Работа валилась из рук. После обеда сидела в гостиной и бессознательно чего-то ждала. Когда вечером явился гость, она почувствовала некоторое облегчение, потому что ее ожидание закончилось; но вместе с тем ее охватило какое-то новое беспокойство.

Гость не произнес ни слова и стал, по обыкновению, смотреть ей в глаза. От этого взгляда сознание Галины снова затуманилось. Как только она уснула, гость напомнил ей о вчерашнем приказании. Тогда она прошла в спальню, достала из столика бумагу, вернулась и вручила гостю. Тот схватил бумагу и быстро забегал глазами по строчкам, читая их вполголоса. В этот момент он услышал, что кто-то вошел в прихожую и приближается к двери. Гость отвернулся от жертвы, которая осела в кресле, как мертвая, продолжая спать, и попытался спрятать бумагу в карман сюртука.

Шаги приближались. Гость, забыв даже прикрыть дверь, стремглав выскочил из комнаты и наткнулся на Роздвянского. В первую минуту не знал, что делать. Потом спрятал свою добычу за спину и, изображая великую радость, протянул Роздвянскому руку:

— Не узнаете меня?

Роздвянский внимательно присмотрелся к нему и наконец произнес:

— Неужели профессор Франтовский? Что вы здесь делаете?

Гость сердечно пожал руку Роздвянского и поспешно заговорил, преграждая ему дорогу в гостиную:

— Да, это я, многоуважаемый господин, и очень рад, многоуважаемый господин, что вижу вас живым и здоровым, потому что — ей-ей — боялся за вас, многоуважаемый господин, опасаясь, что вы погибнете там, в песках Сахары, многоуважаемый господин. А теперь прошу вас, многоуважаемый господин, проводите меня к выходу, так как я очень спешу и мне, многоуважаемый господин, некогда. Как-нибудь в следующий раз расскажу вам, многоуважаемый господин, зачем я приходил. Я несколько раз уже бывал у вас, многоуважаемый господин, и имел счастье, многоуважаемый господин, познакомиться с вашей, многоуважаемый господин, женой; что за милая, многоуважаемый господин, особа!

С этими словами гость направился к выходу, потянув Роздвянского за собой. Роздвянский удержал его. Он понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее и что этого типа нельзя выпускать из комнаты.

— Что там у вас за документ? — спросил он.

— Ничего важного, многоуважаемый господин, ей-Богу ничего, — заискивающе ответил Франтовский, — это мои записи.

Роздвянский, недолго думая, вырвал у него бумагу и ахнул, увидев рецепт изготовления тайного вещества, написанный рукой Галины. Не знал, подозревать ли какую-то уловку негодяя Франтовского или предательство Галины, хотя последнее не умещалось в голове.

— Галинка, что это? — громко спросил он, входя в гостиную.

Ответа не было. Галина сидела в кресле и спала. Роздвянский подбежал к ней и стал трясти ее за плечо. Это не помогло — Галина не просыпалась.

Роздвянский, зная своего «профессора», мигом понял, в чем дело: Галина загипнотизирована. Следовательно, без помощи гипнотизера она не проснется и будет, чего доброго, спать вечно. Надо спасать ее, пока не поздно. Роздвянский выбежал в переднюю, но гостя там уже не было; воспользовавшись смятением хозяина, Франтовский скрылся. Роздвянский выскочил в коридор и услышал только стук палки хромого «профессора» внизу, на лестнице.

— Лови, держи вора! — что было мочи закричал Роздвянский и погнался за ним.

На крик выбежал из своей каморки швейцар и у самых ворот сбил беглеца с ног. Франтовский повалился ничком, а его шляпа выкатилась далеко на улицу. Швейцар поставил его на ноги и силой подтащил к Розддвянскому.

Франтовский сильно расшибся; из его носа текла кровь.

— Негодяй, злодей! — крикнул Роздвянский. — Сейчас же разгипнотизируй мою жену!

— Надо же! Многоуважаемый господин, что за некультурное поведение? — обиженным тоном спросил Франтовский. — Вы говорите с порядочным человеком, многоуважаемый господин! Такова благодарность ученика своему учителю?

— Поменьше разговоров, милостивый государь, — прервал его Роздвянский. — Немедленно разгипнотизируйте мою жену.

Тем временем они подошли к двери комнаты, где спала Галина; Франтовский не хотел входить, и швейцар толкнул его так, что он чуть не растянулся на полу посреди гостиной.

— Что вы хотите от меня? — спросил он, принимая крайне надменный вид.

— Что? Я вам уже сказал! — ответил Роздвянский и, указывая на спящую Галину, добавил: — Разбудите эту женщину!

— Оставьте нас одних! — сказал Франтовский швейцару. — Нам с господином профессором нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.

Швейцар стоял, не зная, что делать. Роздвянский жестом разрешил ему выйти. Швейцар вышел, но остался под дверью, догадываясь, что профессору еще может понадобиться его помощь.

Когда они остались вдвоем, Франтовский сказал Роздвянскому:

— Хорошо, я исполню ваше пожелание, но не ранее, чем вы отдадите мне бумагу, которую вы у меня отобрали.

— Никогда! — отрезал Роздвянский. — Вы хитростью выманили документ у моей жены, и вам он не принадлежит.

— Подумайте хорошенько, многоуважаемый господин! — стал уговаривать его Франтовский. — Вы знаете, что ваша жена не сможет проснуться без моей помощи?! А известно ли вам, что долго в таком состоянии она находиться не может? Что это фатально отразится на ее здоровье? Ваше упрямство может довести ее до смерти!

— Что? что? Вы угрожаете мне смертью жены? Так знайте, что я немедленно передам вас полиции!

— А чем это поможет, даже если меня повесят? Ваша жена все равно не проснется, и никто другой, кроме меня, не в силах ее пробудить! Вы теперь в моих руках.

Роздвянский с минуту молчал, не зная, как поступить, но затем ему пришла на ум счастливая мысль. Со школьных времен он помнил, что Франтовский всегда безумно боялся электризации. Из-за этого на уроках физики не раз происходили комические сцены.

— Нет, это вы в моих руках! Сейчас увидите! — грозно закричал Роздвянский. — Онисько! — позвал он швейцара, который стоял в соседней комнате, словно ожидая приказа. — В мастерскую!

Швейцар, высокий и дюжий парень, одной рукой схватил худого Франтовского за воротник и потащил его в мастерскую. Роздвянский вернулся в гостиную и поднял Галину с кресла. Она глубоко спала и еле переставляла во сне ноги, так что ее пришлось чуть ли не нести на руках.

— Вы разбудите ее или нет? — спросил Роздвянский у Франтовского, когда все собрались в мастерской.

— Нет! — ответил тот решительно.

В его глазах мелькали злые огоньки; так и видно было, что этот никчемный человек, поборов свой страх, уперся и ни за что не хочет уступить.

— Посмотрим, — сказал Роздвянский, — посмотрим!

Он усадил Галину в кресло и приблизился к Франтовскому. Тот выглядел как дикий злобный кот, готовый к прыжку. Худые пальцы судорожно скрючились и, казалось, в любую минуту могли вцепиться Роздвянскому в глаза. Рядом с Франтовским встал крепкий Онисько. При виде щвейцара Франтовский немного успокоился.

— Нет? — еще раз спросил Роздвянский. — Посмотрим.

Мигнул швейцару, и оба быстро связали Франтовского. К его рукам прикрепили клеммы электрического аппарата. Франтовский молча закусил губу и ждал.

Роздвянский пустил электрический ток и стал наблюдать за результатами. Сперва Франтовский сидел спокойно, после заерзал и начал стонать. В конце концов он не выдержал и закричал:

— Ой, отпустите, отпустите! Сделаю все, что скажете!

Роздвянский выключил ток и развязал своего гостя, однако тот вновь отказался будить Галину. Роздвянский вынужден был пригрозить, что продолжит электризацию, даже если опыт закончится смертью испытуемого. Наконец Франтовский подошел к Галине и несколькими движениями руки разбудил ее.

Галина открыла глаза и долго не могла понять, что с ней. Необычная обстановка, присутствие Роздвянского, о возвращении которого она не знала, — все это приводило ее в замешательство. Затем она вспомнила, что произошло: вчера под воздействием зловещих глаз гостя она заснула, а ночью записала злополучный рецепт. Она поняла, что втянула мужа в большую беду, выдав его секрет; а увидев Франтовского, сообразила, что бумага уже у него.

— Михаил, Мишенька, милый мой, прости меня, я тебя предала! — запричитала она. — Я отдала твою тайну в руки этого негодяя!

— Успокойся, голубка моя, — сказал Роздвянский. — Ты меня не предала, а написанное тобой у меня.

С этими словами он показал ей отобранную у Франтовского бумагу.

Онисько тем временем засмотрелся на небывалую сцену. Воспользовавшись общим смятением, «профессор» бросился к двери — и там попал прямо в объятия лабораторного служителя, который услышал крики и прибежал в мастерскую. Таким образом, Франтовскому вторично не удалось скрыться. Роздвянский вновь прибег к электризации и узнал, что за всеми последними событиями стоял Хрущенко; затем он заставил Франтовского написать и подписать такое заявление:

«Я, Раймонд Франтовский, заявляю: желая узнать тайну изобретения проф. Роздвянского, я загипнотизировал его жену и таким способом получил рукопись с изложением секретного рецепта; однако проф. Роздвянский отобрал у меня документ и отпустил меня безнаказанно. Взамен я обязуюсь немедленно уехать из Одессы и больше не преследовать ни профессора Роздвянского, ни его семью, где бы они ни находились. Если же я не сдержу свое обещание, проф. Роздвянский имеет право предать меня в руки властей с целью уголовного суда».

После этого Франтовский был отпущен на свободу. Затем Роздвянский подробно рассказал жене историю этого господина, неприятного во всех отношениях. Будучи студентом-техником, он подался в учителя: в те годы была большая нехватка преподавательских сил. Недолгое время он преподавал и в гимназии Роздвянского. Из-за злобного нрава его не любили ни ученики, ни учителя. Повсюду, куда Франтовский ни приезжал, он наживал себе врагов, так как принуждал родителей к взяткам. Был он страстным картежником и никогда не отдавал долги. Известен был также тем, что с помощью гипноза выманивал у людей деньги. В конце концов его уволили со службы.

Что с ним дальше случилось — никто не знал; и сейчас Роздвянский не мог сказать, откуда вынырнул этот чванливый господин, который кичился своим благородным происхождением.

Приключение с Франтовским Галина искупила, пролежав две недели в нервной горячке.

XIII Станция солнечной энергии

Несколько дней покоя — и началась новая работа. Кружок друзей Роздвянского, то есть участники экспедиции в Сахару и еще кое-кто из одесских профессоров, стал собираться на долгие совещания, а затем несколько профессорских семей, включая семью Роздвянского вместе с Оксаной Кружляк и семью Коростеля, отправились на «Орле» в Крым на летний отдых.

После нескольких шумных статей в прессе интерес к новому полету «Орла» сошел на нет, уступив место другим новостям. Одесситы вновь вспомнили об «Орле», когда Роздвянский за ничтожную плату предоставил свой аэроплан для публичных полетов, проводившихся с какой-то благотворительной целью. Затем «Украинский орел» перестал занимать публику. В Крыму, у моря, наши одесситы сняли несколько маленьких домиков на Тарханском полуострове, поблизости от нового купального заведения «Крымская русалка». Туда редко заезжали дачники, разве что больные, которые предпочитали отдыхать подальше от шумной жизни санатория, бывшего тогда в большой моде. Местность была чудесная: на севере невысокие горы, на юге море; на востоке купальни с пляжем, на западе лесок. За ним простиралась широкая, плоская равнина, а дальше и горы дугой уходили на север. Здесь полуостров обрывался в море.

Эта равнина стала любимым местом прогулок наших профессоров. Они все время что-то измеряли; на равнине поставили деревянный барак, где поселился Берестецкий, один из ближайших сотрудников Роздвянского. Гости купальни и окрестные крестьяне и рыбаки не раз видели издали, как «господа из Одессы» ежедневно выносили из барака столы, устанавливали на них какие-то вертикальные трубки и целыми часами стояли возле них и что-то обсуждали.

Часто приезжали, точнее говоря, прилетали гости из Одессы — все сообщение происходило воздушным путем — и вновь что-то долго обсуждали с отдыхающими.

Наконец разнесся слух, что некое одесское финансовое общество приобрело всю равнину вместе с участком леса и собирается строить здесь фабрику. Вскоре привезли строительные материалы, стали съезжаться каменщики. К осени на равнине уже стояли несколько домиков разной величины, предназначенные, очевидно, для жилья, и заканчивалась постройка двух больших фабричных зданий. Удивляло всех только одно: у этих зданий не было обычных высоких труб.

С наступлением осени наши дачники вернулись в Одессу, и профессора вновь стали читать лекции в университете. Роздвянский прилетал лишь изредка, чтобы держать ход строительства под контролем, а весной окончательно перебрался в Крым для запуска фабрики.

Открытие «Станции солнечной энергии» состоялось в годовщину возвращения «Украинского орла» из Сахары. Фабрика была собственностью акционерного общества, во главе которого стоял Одесский университет. Деятельность и назначение этой удивительной фабрики, работавшей без дымоходов, без угля и пара, долгое время оставалась загадкой для широкой общественности. Пресса успокаивала публику общими объяснениями, указывая, что здесь используются открытия, сделанные экспедицией профессора Роздвянского в Сахаре.

Мало-помалу в кое-каких южных городах — Одессе, Николаеве, Херсоне и некоторых крымских местностях — начали прекращать работу электрические станции. Их перестали отапливать углем и остановили гигантские паровые машины, однако станции продолжали давать необходимое количество электрической энергии. Одновременно цена электрической энергии для потребителей была снижена до ¹/100 прежней.

Публика снова заинтересовалась этими новостями, но даже персонал станций не мог дать удовлетворительных объяснений. Самым любопытным показывали длинные ряды больших и меньших радиомоторов; они вращали колоссальные динамо-машины, рассеивавшие электрическую энергию в воздухе без посредства проводов.

Чуть позже на всех крымских железных дорогах исчезли паровозы. Поезда мчались теперь с большей скоростью; их приводили в движение радиомоторы, размещенные в передних «моторных тележках». Часть пароходов, плававших по Черному морю, также оснастили радиомоторами.

На главную фабрику в Крыму пока никого не допускали, помимо отдельных ученых и некоторых технический комиссий.

Роздвянский, директор фабрики, пригласил также комиссию от киевской Инженерной академии. В один прекрасный день, поздней осенью, «Украинский орел» привез из Одессы в Крым нескольких давних знакомых Роздвянского. Были среди них и те, кто в свое время голосовал за исключение Роздвянского из академии; в его присутствии они чувствовали себя очень неловко. Они рады были бы не ехать, но не могли нарушить распоряжение академии.

Роздвянский встретил их весьма сердечно, ни словом не упоминая о давних ссорах. Обменявшись приветствиями, пошли осматривать фабрику.

Она стояла на пригорке примерно в километре от моря и состояла из двух больших зданий, соединенных крытым переходом. В случае необходимости здания могли быть расширены за счет новых пристроек.

Во всю длину первого здания тянулась колоссальная терраса, поднимавшаяся ступенями до высоты третьего этажа. На ступенях были расставлены толстые трубы, наклоненные так, что солнечные лучи падали в них прямо; все они автоматически меняли угол наклона согласно положению солнца на небе. Отдельный регулятор, пропускавший солнечные лучи внутрь здания, контролировал движение аппаратов.

Роздвянский объяснял:

— Эта терраса — сердцевина моей фабрики. В трубах находятся линзы из черного стекла, которые извлекают из солнечного света наиболее активные лучи и собирают их в пучок. Ниже размещены тела, состав и способ изготовления которых я должен пока держать в тайне; из них и создаются наши «радионаты».

— И что вы дальше делаете с этими радионатами?

— Они имеют двоякое назначение: одни преобразуют полученную энергию непосредственно в электрический ток, другие хранят ее для дальнейшего использования. Соответственно, у нас имеются два рода аппаратов: в одних радионированные тела закреплены постоянно и служат лишь преобразователями энергии из одной формы в другую, в других радионаты каждые несколько часов заменяются свежими металлическими телами, а готовые радионаты поступают на склады и оттуда рассылаются, куда требуется.

— Но как вы передаете электрическую энергию на ваши станции? Невозможно же пересылать энергию беспроводным способом на такие расстояния и в таких количествах!

— Разумеется, возможно. Вот, смотрите. Верхние ряды аппаратов на террасе соединены проводами, которые проходят сквозь этот узкий коридорчик к второму зданию. Там расположены громадные динамо-машины. Они создают ток очень высокого напряжения, который мы еще раз трансформируем и затем при помощи этих антенн[76] высылаем в пространство в форме электрических волн.

— Однако при этих многократных трансформациях вы тратите огромный процент полученной энергии!

— И что с того? Энергия для нас дешева, как вода в море. Видите, сколько еще свободного места на террасе? У нас не было времени поставить здесь дополнительные аппараты, но в этом сейчас нет необходимости. Если понадобится, достаточно добавить несколько линз — и дело с концом!

— Какая удивительная антенна! Она полукруглая! Зачем это?

— Как вы знаете, электрические волны действенней всего, когда обе антенны параллельны. У нас есть или, как мы надеемся, будут абоненты — получатели нашей энергии — по всей Украине, и наша антенна должна быть параллельна направлению всех локальных антенн; опять же, каждый абонент должен позаботиться о том, чтобы его антенна была параллельна нашей.

— Объясните нам, почему вы выбрали для своей фабрики это чудесное место?

И в самом деле, вид был прекрасен. Все стояли на верхней ступени террасы и осматривали окрестности. В лучах заходящего солнца море отсвечивало удивительным блеском; стояла полная тишина, и море казалось отлитым из зеркального стекла. Оно охватывало возвышенность, где стояла фабрика, с двух сторон — с юга подходило ближе, на западе лежало чуть дальше. У подножия холма начинался пляж; его южная сторона поросла молодой живой изгородью. На западе простирался густой лесок, теперь пожелтевший, а на севере, среди садов, стояли домики — там жили работники фабрики. Сады незаметно переходили в лес, покрывавший отроги гор.

Роздвянский всматривался в беспредельную даль моря. Видимо, он очень любил это место, потому что заговорил медленно, тихо, словно пробуждаясь от глубокой задумчивости:

— Почему мы выбрали этот рай? Не думайте, что из одного только восхищения перед природой. Были и чисто материальные причины. Что нам нужно для работы? Солнце, солнце и еще раз солнце! В Сахаре солнца было хоть отбавляй. Там оно светит и греет, как бешеное, но жар его просто убивает людей. А здесь есть все, что душа пожелает — и солнца с избытком, и жить можно с удобством, на родной земле. Главное же в том, что здесь, на Тарханском полуострове, выпадает наименьшее в Украине количество осадков. Статистика показывает, что на протяжении последних десяти лет осадки составляли здесь в среднем 158 мм за 25 дождливых дней в году, а облачность в другие дни не превышала 13 %[77]. Как видите, это место позволяет самым экономичным образом использовать энергию Солнца.

— А что происходит в облачные и дождливые дни или по ночам, когда солнце не светит?

— Есть несколько решений. Все эти нижние ряды приборов работают про запас. Мы собираем из них радионаты, как пасечник мед из ульев, и помещаем либо на склады, либо сразу в радиомоторы. Поэтому мы можем беспрерывно, днем и ночью, круглый год подавать энергию. Для этого у нас имеется три вида радионатов: одни вбирают лучи Солнца более интенсивно, но и отдают их быстрее — они обслуживают наши машины по ночам; вторые радионируются не так активно, и мы используем их в такие периоды, когда солнце — например, зимой — греет недостаточно сильно и не может приводить наши машины в движение. Наконец, некоторые радионаты хранят энергию очень долго (я мог бы сказать — годами, но до сих пор у нас еще не было такой длительной практики) и предназначены на «черный день». Мы рассылаем их абонентам на случай, если наши машины или их антенны испортятся или сильная буря помешает передаче электроэнергии. Они также приводят в движение автомобили, поезда и пароходы. Желающие регулярно, как газету, получают от нас условленное количество радионатов третьего вида; я надеюсь, что вскоре мы сможем в любом количестве снабжать ими каждого желающего.

Гости спустились вниз и теперь осматривали большие фабричные цеха. Наверху, по террасой, проходили толстые мотки проводов, тянувшиеся сквозь широкий проем в стене к второму зданию. На верхнем этаже возились рабочие, собиравшие маленькие радионаты сквозь отверстия в стенах. Уже стемнело, и повсюду зажглись лампы. Какой-то смотритель распорядился закрыть террасу. Роздвянский пояснил, что на ночь террасу приходится накрывать толстыми покрывалами, чтобы резкие перепады дневных и ночных температур не повредили драгоценные аппараты.

В погребе под зданием находились громадные склады радионатов. Хотя фабрика начала работу не так давно, они уже были в достаточной мере заполнены.

— Этого запаса — вместе с солнцем — нам хватит на всю зиму, даже если количество членов нашего «Союза солнечной энергии» удвоится. А больше мы до весны не примем.

Во втором фабричном здании гудело множество динамо-машин, хотя оставалось и место для новых. В отдельных помещениях, как когда-то в Одессе, находились литейный и стеклоплавильный цеха, механическая мастерская и химическая лаборатория.

— А как вы защитите свою энергию — ведь ее могут украсть совершенно посторонние люди? И вообще, в каких отношениях вы состоите с абонентами?

— Плата невысока; взамен они получают определенное количество энергии, которое зависит от величины их антенны. Эти антенны — наш исключительный продукт, и увеличить их размер можно только с нашего согласия. Абоненты также обязуются содержать лабораторию во главе с профессиональным ученым, где будут проводиться опытные работы в указанном нами направлении, и в целом делиться с нами своими наблюдениями. Далее, мы обязуем их проводить агитацию с целью скорейшего распространения солнечной энергии по всей стране. Что же касается посторонних, то от их вмешательства мы защищены. Самостоятельно построить и подсоединить антенну к нашей системе нелегко даже для того, кто знает все наши тайны, и если это кому-нибудь удастся, мы даром отдадим ему нужную крупицу энергии, потому что он всецело этого заслужит. А того, что кто-либо выдаст наши секреты, мы не боимся, и я уверен, что тайна черного стекла в безопасности.

— Какова же ваша окончательная цель?

— Наша окончательная цель — позволить родной стране неограниченное время и с наименьшими затратами, иначе говоря, почти бесплатно пользоваться энергией Солнца. Когда наша система распространится и на протяжении хотя бы года безусловно докажет свою практичность, мы передадим ее в монополию государства. Тогда у каждой общины появится своя электрическая станция, свой свет, топливо и энергия для механических работ. Люди смогут посвятить все свои силы культурной деятельности, потому что отпадет необходимость беспокоиться о неясном будущем и думать о том, что в любой день запасы угля под землей могут иссякнуть. Мы сможем стать во главе культурных народов, ибо освободим все силы для духовного развития. Вот моя цель, мой идеал, и я безмерно счастлив, что преодолел все трудности и сумел основать эту фабрику.

Руководитель комиссии, профессор Шелудько, когда-то выступавший экспертом на достопамятном судебном процессе, счел нужным извиниться перед Роздвянским за неблаговидное поведение академии.

— Хрущенко сумел ослепить нас всех своим московско-азиатским авторитетом, и мы утратили собственный взгляд на вещи. Теперь мы видим, что допустили несправедливость по отношению к вам, и мы все, вся комиссия, приложим все усилия, чтобы исправить эту ошибку. Я лично прошу у вас прощения за то, что так несправедливо выступил против вас.

Роздвянский только улыбнулся и махнул рукой:

— Оставим это, господин профессор. Лично я вас и не обвиняю, ведь ваше положение во время процесса было чрезвычайно тяжелым. К тому же вы не стали бездумно бросать в меня камень и воздержались от осуждения. Могу лишь пожалеть, что остальные чинили мне такие препятствия. Если они были убеждены, что действуют во благо науки, я готов все забыть и с радостью их прощаю. Их ошибка заключалась только в том, что они поставили чужой авторитет выше своего разума, чужое мнение выше своего. А ученый должен прежде всего критически относиться к чужому мнению. Но все мы люди, и потому нужно прощать друг другу невольные ошибки. Однако я не смогу забыть, как обошелся со мной Хрущенко — ибо у него главную роль играли личные амбиции.

Одним из последствии визита академической комиссии стало пришедшее вскоре письмо из Инженерной академии с извинениями за нанесенные обиды и сообщением об избрании Роздвянского почетным членом. Роздвянский отклонил эту честь, ссылаясь на то, что вся досадная киевская история была еще слишком свежа в памяти. «Со временем, — написал он в ответ, — мне, возможно, будет легче принять это почетное звание из рук людей, некогда бесчестивших меня и бросавших в меня камни».

Через некоторое время Роздвянский с большой радостью узнал, что Одесский университет присвоил ему почетную докторскую степень. Торжественный акт вручения диплома состоялся вскоре после передачи «Станции солнечной энергии» в государственную монополию. К весне второго года работы почти вся южная Украина вошла в состав «Союза солнечной энергии», и Роздвянский не поспевал с пристройками и расширением фабрики. Тогда государство приняло фабрику в собственность, а акционерное общество самораспустилось, выговорив только одно условие: Одесский университет должен был стать постоянным куратором фабрики.

Празднично убранный актовый зал университета едва вместил всех гостей, прибывших на торжество. Роздвянский, глядя на это многолюдное собрание, вспоминал прошлое. В последний раз он видел такое количество людей на незабываемом судебном заседании в Киеве. Тогда ему казалось, что враги вот-вот одолеют, сметут с лица земли все его достижения и мечты… А сегодня он сам на коне; враги, слишком жаждавшие славы, повержены. Хрущенко, как соучастник преступлений Бовдура, сам стал героем судебного процесса. Во время следствия всплыли также подробности истории с Кружляком и его насильственного заключения в сумасшедшем доме.

Ректор университета произнес длинную речь, перечислив заслуги Роздвянского перед отечественной наукой и родной страной.

— Имя нашего коллеги, — сказал ректор, — будет на устах у всех ныне-них и грядущих поколений. Но его будут помнить не только как великого ученого, который силой своего гения поставил на службу человеку вечный источник мировой энергии — Солнце. Михаил Роздвянский и нам, и позднейшим векам будет служить образцом чистого характера, идеала сильной воли и веры в торжество доброго дела. Пусть берет с него пример наша молодежь, пусть идет по его стопам, и тогда наш народ, который сумел за короткое время сбросить цепи многовекового рабства, войдет в семью культурнейших народов мира и будет идти в первых рядах борцов за лучшую долю всего человечества. И все это — благодаря заслугам Михаила Роздвянского!

С этими словами он вручил Роздвянскому почетный диплом.

Роздвянский, глубоко растроганный речью ректора, стал благодарить за незаслуженную честь — не забывая, как всегда, о своих соратниках:

— Когда вы в эту торжественную минуту воздаете дань уважения мне одному, я не могу умолчать об одном важном обстоятельстве: оказанную вами честь я разделяю со своими друзьями. Я оказался в счастливом положении и сумел сплотить людей, которые щедро, бескорыстно, во имя дела, во имя науки и во имя любви к родине помогали мне в работе. Не стану перечислять их поименно: я боюсь кого-либо обидеть, забыв упомянуть его имя или называя имена беспорядочно, не оглядываясь на весомость заслуг. Все они мне одинаково дороги, и сейчас я выражаю им свою искреннюю благодарность. Я горжусь только тем, что мне удалось объединить моих товарищей в совместной деятельности и указать им путь, на котором их силы, знания и любовь к труду могли принести родине наибольшую пользу. Вместе мы довели до конца великое дело, что станет фундаментом Новой Украины!

Во время ответного слова Роздвянского по залу разнеслось принесенное телеграфом из Киева известие: профессор Хрущенко, обвиняемый по делу Бовдура, посреди судебного заседания неожиданно умер от разрыва сердца.

Написано летом 1918-го года.