Сила Солнца: Фантастическая повесть для молодежи из времен недалекого будущего

I Скандал в Инженерной академии

Легко и быстро, как стрела, мчалась по глади Днепра небольшая странная лодка с блестящими металлическими крыльями. В ней что-то ворчало и порыкивало, как раздраженная собачка, а спереди быстро крутился воздушный пропеллер. Серебристые крылья блестели в лучах заходящего солнца, то прятавшегося за высокими, лесистыми днепровскими кручами, то вновь освещавшего широкий простор реки.

В лодке с удобством расположился еще довольно молодой на вид авиатор. Он придерживал руками руль больше по привычке, чем в силу необходимости — лодка шла по воде совершенно плавно.

На лице молодого летчика лежал отпечаток безмерной усталости. С первого взгляда становилось понятно, что он бежал из шумного Киева куда-то далеко, надеясь отдохнуть после каких-то весьма неприятных переживаний и поправить на лоне природы свои надорванные нервы. Крепко сжатые губы выражали решимость. Руки время от времени судорожно сжимали руль, словно оружие, которое вскоре придется обратить на невидимого врага. Изредка голова его бессильно откидывалась на спинку удобного кресла. Непроизвольно закрывались глаза, но только на миг: нельзя давать свободу пусть исправному и послушному, но все же только металлическому коню.

Мимо проносились прибрежные деревни и хутора. Солнечные лучи падали все более косо, отражаясь от воды и блестящих крыльев челнока. Вот подул холодный ветерок и освежил душный вечер середины июня.

Летчик наслаждался прохладой и скоростью. Не впервые ему доводилось плыть или лететь так быстро, что все вокруг только мелькало, и всякий раз он чувствовал облегчение и успокоение. Скорость словно возносила его в недосягаемую высь, вздымала над всей земной суетой. В авиации, означившей громадный прогресс человеческого духа, он видел неисчерпаемый источник высших жизненных ценностей, рядом с которыми должна померкнуть людская ненависть и злоба. Как же часто приходилось ему бороться с этой человеческой злобой, ненавистью и завистью…

Незаметный поворот руля — и лодка приблизилась к левому берегу. Здесь мельче, а следовательно, не так велика опасность встретиться с пароходами; для лодки же вполне достаточно такой незначительной глубины, поскольку она несется будто по самой поверхности воды. Теперь летчик мог вздохнуть спокойнее. Он весь ушел в свои мысли. Хотелось любой ценой забыть пережитое в последние часы, отвлечься от событий, что решат для него роковой вопрос — «быть или не быть». Он выйдет из сражения победителем, с честью, либо…

Но как ни силился он забыть, тягостные мысли, точно рой назойливых насекомых, возвращались снова и снова, и он был не в состоянии их отогнать. Несколько часов назад он все поставил на карту — объявил войну людям, которые были намного сильнее его. Эти люди не постесняются прибегнуть к самым подлым способам борьбы. Ни перед чем не остановятся, как профессор Хрущенко, не побоявшийся обрушить на его незадачливого друга Кружляка лживые обвинения. И Кружляк их не вынес. А все из-за того, что Кружляк отважился выступить против авторитета профессора и защищать права на собственное открытие.

Но он не так мягок и беспомощен, как Кружляк. Он не из тех, кто сдается. Раз уж право теперь на острие меча, он небо и землю перевернет, чтобы отстоять справедливость и добиться своего, а заодно восстановить доброе имя бедного друга…

Перед глазами молодого летчика одно за другим всплывали давние и не столь давние воспоминания. Он видел предсмертное письмо Кружляка, где тот клялся всем на свете, что ни в чем не виновен, и выражал надежду, что правда восторжествует и память его будет избавлена от позора. Ненавистный старик Хрущев, на чьей совести гибель молодого одаренного ученого и несчастье его семьи, — еще узнает карающую длань Немезиды…

Как бросался на него сегодня профессор! Как испугался и побледнел, услышав имя Кружляка!

Ему опять мерещится просторный зал заседаний Инженерной академии. Члены академии собрались в полном составе. Журналисты тесно заполнили свою ложу. Галерея, предназначенная для публики, набита битком. И неудивительно: все пришли сегодня послушать его реферат, все горят желанием узнать об открытии, которое сулит переворот в науке, технике и эксплуатации сил природы.

В углу — небольшой кружок его единомышленников. Все они более или менее подробно ознакомлены с его открытием и убеждены в громадной ценности его работ. Все остальные, вся академия — его противники. Они успели невзлюбить его за прежние достижения, за пришедшую в молодости славу, достигнутую благодаря везению и трудолюбию. Они не могут простить ему новую теорию, опровергающую их устаревшие научные взгляды.

Взять хотя бы их великого научного авторитета, «Нестора украинских ученых», профессора Харлампия Акакиевича Хрущева-Хрущенко. Все хорошо помнят его как крайнего реакционера-«москаля», профессора Киевского университета св. Владимира, черносотенца, выступавшего против всего украинского. Когда же рухнул старый строй, он сменил окончание своей фамилии с «-ев» на «-енко», втерся в доверие к тем, над кем прежде насмехался, и превратился в корифея украинской науки и культуры.

А нынче былое забылось, и Хрущенко стал не иначе как солнцем, вокруг которого вращаются планеты, лишенные своего «я»…

Солнце безжалостно палит, в зале стоит духота, хотя все окна открыты. Седой, как голубь, президент академии тихим, хриплым голосом открывает заседание и начинается долгая и скучная деловая часть. Административные референты деревянными голосами зачитывают с трибуны доклады. Половодье цифр затопляет зал и беззвучно спадает. Кроме самих докладчиков, никто не понимает, о чем идет речь. Когда президент ставит вопрос на голосование, члены академии механически поднимают и опускают руки. Всеобщее любопытство приковано к научному реферату, на который отведена вторая часть заседания.

Административные дела завершены. После короткого перерыва слышится шелестящий голос президента:

— Слово имеет научный референт нынешнего заседания, член академии, инженер Михаил Роздвянский! Господин референт! Займите место на трибуне!

Он вскакивает, как нерадивый школьник, вызванный на уроке учителем. Всей силой воли старается подавить волнение. Глаза слушателей устремлены на него. Он быстро идет к трибуне между рядами кресел. В зале становится тихо.

— Достопочтенная академия! — начинает он. Голос взволнованно дрожит.

Сейчас ему предстоит сказать решающее слово. Через полчаса он услышит из уст этой аудитории приговор, что подарит ему бессмертную славу — или опорочит и обречет на смерть.

Из первых рядов кресел до него долетают вполголоса произнесенные слова: «Новый мессия!» «Гений!» «Видали украинского Ньютона?[14]» Это заставляет его еще больше смущаться.

— Достопочтенная академия! Уважаемые господа! Я осмеливаюсь предложить сегодня вашему вниманию свой реферат, полностью осознавая необходимость данного шага. Кое-кто из уважаемых господ-членов академии относится к моим трудам с недоверием, но я попросил бы всех на некоторое время забыть о моей особе и думать исключительно о деле. Мои слова продиктованы лишь стремлением к научной истине, поводом же для нынешнего моего доклада является только любовь к родной стране и страх перед ее туманным завтра, ее будущим.

Его голос окреп, звучал отчетливо и ровно. Вся аудитория напряженно слушала: одни смотрели на него с неприкрытым любопытством, на лицах других проступала злобная усмешка.

— Уважаемые господа! Известно ли вам, что Украина стоит над пороге хозяйственной катастрофы? Неожиданным ростом нашей промышленности мы обязаны исключительно природным богатствам нашей земли, в первую очередь колоссальным залежам угля. Но эти запасы нельзя считать неисчерпаемыми. В ряде статей, с какими вы могли ознакомиться в различных научных журналах, я показал, что если развитие нашей хозяйственной жизни и дальше пойдет такими же темпами, через несколько лет от этих сокровищ и воспоминания не останется, даже при условии прекращения весьма значительного экспорта угля за границу. Следовательно, нам рано или поздно придется заняться поисками того, что могло бы заменить уголь.

— Вопрос только, правильны ли ваши вычисления! — отозвался голос из зала.

— Ошибка в вычислениях не изменит положения вещей. Я допускаю, что угля нам хватит еще на десять лет, а если запретить вывоз его за границу — на дополнительное десятилетие. Предположим, что катастрофа, о которой я говорю, наступит не через двадцать, а через пятьдесят и даже сто лет. Но все же эта катастрофа когда-нибудь случится, и мы ее не остановим. И если уже сегодня в нашем распоряжении имеется источник энергии, способный заменить уголь, было бы непростительным грехом отказываться от работ в этом направлении. Более того, священный долг перед родиной и человечеством в целом призывает нас всеми силами взяться за дело. Подумайте только, как укрепится наше положение среди других государств, если Украина сможет поставлять энергию для всей Земли!

В зале раздались кое-где робкие аплодисменты, но вскоре смолкли. Роздвянский продолжал:

— После многолетних опытов мне посчастливилось напасть на след очень важного открытия. Как вам известно, радиоактивные — то есть лучистые — вещества, помимо прочих лучей, испускают еще один вид лучистых частиц, которые я назвал «лучами омега». Излучение «омега» выделяется своей необычайной мощностью и обилием частиц и по этим показателям в десять раз превосходит «сигма-лучи». Мне удалось установить, что в соответствующих условиях некоторые вещества вбирают в себя данные лучи, которые затем нетрудно извлечь. Медь, нагретая до необходимой температуры в сосуде с особой смесью газов, за десять дней поглощает такое количество «лучей омега», что после может отдавать энергию на протяжении двух месяцев.

— Признайтесь, что и здесь вы ошиблись в вычислениях! — раздался тот же голос в зале.

Высказывание было встречено несколькими взрывами натужного смеха.

— Мои вычисления я предоставлю для оценки профессиональной комиссии, и она скажет свое слово, а до тех пор должен предостеречь вас от подобной критики, — спокойно ответил Роздвянский.

Он уже погрузился в любимую тему и обрел уверенность и смелость. Волнение бесследно исчезло.

— Но пойдем дальше. Я обнаружил «лучи омега» также в составе светового излучения Солнца и придумал способ их выделять. Опытным путем были найдены вещества, вбирающие и отдающие «лучи омега» лучше меди. И, что самое важное — эти вещества, без заметных потерь, способны сохранять в себе энергию «лучей омега» в течение целого полугода. Одним словом, я изобрел самый экономичный аккумулятор солнечной энергии, который в нашем случае куда ценнее природного, то есть каменного угля. Для возникновения залежей угля — а они, как я говорил, уже на исходе — потребовались миллионы лет. Солнце взрастило своим теплом гигантские леса; впоследствии эти леса оказались погребены под толстым слоем ила и окаменели. Но скажите, какое поколение дождется образования новых угольных залежей из зеленеющих сегодня лесов? А при той неразумной хозяйственной деятельности, что в наших лесах повсеместна — останутся ли вообще какие-либо леса на Земле?

— Прекрасно! Да здравствует первооткрыватель новой украинской Америки! — в третий раз прервал тот же голос.

— Мои заслуги оценит будущее, а пока что я попросил бы господина президента оградить меня от такого рода нападок со стороны аудитории, — сказал Роздвянский, поворачиваясь к президенту.

— Господа, — неохотно отозвался президент, — прошу не перебивать докладчика. После выступления состоится дискуссия и каждый получит возможность высказать свое мнение.

— Я обращаюсь к достопочтенной академии за помощью в этом важнейшем деле. Прошу избрать комиссию, которая рассмотрит мои исследования и обратится к академии с ходатайством о практическом воплощении моих проектов, каковые я передам комиссии либо представлю вместе с ней нашей уважаемой организации. Простите, господа, но я — как и всякий изобретатель — вынужден до поры до времени держать подробности экспериментов в строгом секрете. Не сочтите это знаком моего недоверия к вам.

Роздвянский сошел с трибуны. В зале воцарилась тишина — свидетельство недовольства и разочарования слушателей. Все ожидали чего-то другого. Противники Роздвянского точили зубы, готовясь к дискуссии с ним, — но он преподнес им такую неожиданность, как предложение назначить комиссию, которую он — очевидно — также обяжет хранить тайну. Комиссия может прислушаться к его доводам, выступить с соответствующим ходатайством, и игра будет проиграна.

Посетители на галерее, являвшиеся на чинные академические заседания лишь изредка и в ожидании какой-либо сенсации, также были разочарованы. Докладчик изложил всего-навсего несколько сухих фактов, отчасти общеизвестных, отчасти не представлявших никакого интереса для широкой публики.

Только маленький кружок друзей Роздвянского оценил всю весомость его краткого доклада; однако они составляли среди аудитории ничтожное меньшинство и потому молчали.

В зале была такая духота, что вентиляторы мало помогали.

Президент открыл дискуссию. Первым потребовал слова профессор химии Хрущенко, самый ярый враг Роздвянского. Переваливаясь на коротеньких, кривых ножках, он добрался до трибуны и, с немалым трудом неся пузатый живот, поднялся по ступенькам. Его отталкивающее лицо поросло седовато-рыжей бородкой, лысая голова отражала солнечные лучи. Маленькими, чрезвычайно подвижными глазками профессор несколько раз обвел аудиторию и, удостоверившись, что симпатии разочарованных рефератом слушателей на его стороне, торопливо заговорил писклявым голосом, полным яда и злобы:

— Какое счастье, что в греческом алфавите всего 24 буквы и последняя из них — омега! Иначе нам пришлось бы еще не раз выслушивать здесь подобные мудреные рефераты о все новых лучах! Из уст многоуважаемого референта, — тут он с иронической улыбкой чуть поклонился в сторону Роздвянского, — в течение нескольких минут прозвучали все греческие буквы от сигмы до омеги, и мы необыкновенно благодарны, что он дошел наконец до конца алфавита. Но может — не дай Бог — в нем пробудится вдобавок преклонение перед иудаизмом и он, по примеру некоторых математиков, возьмет на вооружение еврейские буквы, начав новую серию открытий «лучами алеф[15]?»

В зале раздались смешки. Хрущенко, довольный своей остротой, продолжал:

— Господа, вы меня не первый день знаете. Я в науке пуд соли съел. Вспомните, как десять лет назад я высказал мнение, что за исключением «лучей каппа» в радиоактивной материи не может быть каких-либо других составляющих. Вспомните также, что крупнейшие ученые, как местные, так и зарубежные, согласились с моими выводами. У меня сердце болит, когда я слышу с этой высокой трибуны научную ересь наподобие россказней о «сигма-лучах» и «омега-лучах». Должен ли я это терпеть, будучи уверен, что подобные доклады наносят вред доброму имени нашей академии, позорят ее перед всем научным миром?

С болью и страданием в голосе, укоризненно покачивая головой, профессор затянул:

— Уважаемая Академия не раз потакала таким — позвольте воспользоваться резким определением — богохульным идеям и поддерживала псевдонаучные эксперименты разных лиц… И каковы последствия? Последствия таковы, что господин Роздвянский смеется над нами и хочет весь мир перевернуть с ног на голову! Он хочет опровергнуть все прежние научные теории и снискать себе большую славу, чем все члены академии, вместе взятые! Мы все, товарищ, уважаем и ценим вас как умелого авиатора и несравненного директора нашего главного авиационного завода, но в радиоактивности вы не разбираетесь. К тому же, выше чрезвычайное недоверие к нам^ Неужели мы, члены академии, не заслуживаем того, чтобы вы хотя бы вкратце изложили нам суть ваших открытий? А если вас, господин Роздвянский, смущает посторонняя публика, почему вы не потребовали закрытого заседания? Не знаю, как коллеги это расценивают, но лично я чувствую себя оскорбленным. По указанным причинам я убедительно прошу уважаемую академию не допустить всемирного посрамления себя и всей нашей науки и вношу предложение отвергнуть притязания господина референта.

— А вам, товарищ Роздвянский, — проговорил он, уже сходя с трибуны, — я искренне советую: бросьте ваши лучезарные фантазии и держитесь своей работы, которая делает вам честь. Стройте самолеты, летите себе на северный полюс — а по мне, хоть на Луну — и ограничьтесь этим. Когда вы будете в годах и выйдете на покой, вы вспомните слова вашего профессора и поймете, что он не был таким уж беспросветным глупцом, каким вы его считали.

Сторонники профессора громкими аплодисментами дали понять, что разделяют мнение Хрущенко. Роздвянский ощутил глубокую обиду. Его, такого добросовестного и знающего ученого, обвиняют в невежестве, нерадивости, называют мальчишкой!

Он уже не слушал дальнейшей дискуссии. Понимал, что на пренебрежительные замечания Хрущенко должен ответить решительно и твердо. Волевым усилием старался взять себя в руки, чтобы говорить спокойно и по делу. Не мог дождаться конца обсуждения. Видел, как во сне, что после профессора и двух сторонников последнего выступал и один из его друзей, но не слышал и не понимал их — настолько был поглощен своими мыслями. Наконец его терпение иссякло, и он попросил слова.

— Достопочтенная академия! Удивительно, что уважаемый господин профессор Хрущенко предпочел обойти суть вопроса и вместо этого обрушился на меня с упреками, обвиняя в незнании предмета и неподобающей молодости. Так что же? Какое отношение к предмету обсуждения имеет наличие или отсутствие у меня седой бороды? Изменит ли что-нибудь тот факт, что я не изучал радиоактивность по методике господина профессора? Господин профессор противопоставляет научным доказательствам свой опыт, знания и юмор. Я всецело уважаю труды господина профессора, но в свою очередь требую понимания, а прежде всего беспристрастности. Господин профессор обиделся на меня, решив, что я питаю к нему недоверие. Но доверял ли он сам широкой общественности, когда объявил результаты своих недавних исследований? Получил ли научный мир разъяснение известных неясностей в его теории «радиоцеллюлозы»?

— Это не относится к теме! — воскликнул профессор. — Говорите о себе и своих трудах, а мою персону оставьте в стороне!

— Извините, господин профессор, что я распространил дискуссию на вас и ваши работы. Мне жаль, что с научных материй мы так быстро перешли на личности, но в этом нет моей вины. Я хотел говорить о нашем предмете, вы же заговорили лично обо мне, приводя в положительный пример себя самого и собственные заслуги. Так что вам не стоит удивляться, если я поневоле обратил внимание аудитории на темные места вашей теории. Именно они заставили вас бросить эту интересную тему, а ведь теория ваша отличалась широким охватом и подавала большие надежды в той же области, что и мой сегодняшний реферат. И только этим «темным местам» я обязан тем, что сегодня на академической трибуне проект использования природной энергии представляю я, а не вы!

Профессор с досады покраснел и вскочил с места.

— Еще раз прошу вас: оставьте в покое мою теорию! — закричал он. — Вы не доросли еще меня попрекать! Я вам в отцы гожусь, если не в деды!

— Выманили волка из леса — так взгляните ему в глаза, — пылко ответил Роздвянский. — Вы сами накликали беду. Позвольте мне сделать необходимые выводы и найдите в себе смелость их выслушать!

— Замолчите! — затопал ногами Хрущенко. — Замолчите немедленно! Не доводите меня до крайности!

Он дрожал от злости. Глаза светились зловещими огоньками. Роздвянский тоже рассердился.

— Вы не имеете права приказывать мне молчать. Никто не может запретить мне говорить. Думаете, все уже забыли о смерти Кружляка?

Профессор дернулся, будто в него вонзилось осиное жало. Он подбежал к самой трибуне, замахал на Роздвянского кулаками и бешено завопил:

— Молчите, если вам жизнь дорога! Не напоминайте мне об этом негодяе! Из-за него едва не пострадало мое достоинство. Это отъявленный преступник!

Роздвянский вскипел. Он чувствовал, что должен теперь произнести решающее слово. Знал, что одним этим словом уничтожит своего противника. Он не хотел так поступать; из уважения к академии не желал предавать гласности историю, о которой только недавно узнал. Но увидев, что Хрущенко задумал похоронить его проект, а вместе с ним все заветные мечты, — понял, что должен защищаться. Должен разоблачить профессора, раз и навсегда лишить его уважения и научного имени. Пусть враг пеняет на себя. В начале заседания он думал, что без этого обойдется, но теперь твердо решил покончить с Хрущенко.

— Господа! Оскорбительное замечание, каким профессор Хрущенко очернил память моего несчастного покойного друга, вынуждает меня исполнить дружеский долг.

Я намеревался промолчать, особенно сегодня, но вижу, что это невозможно. Итак, я прилюдно заявляю, что…

— Господин президент! Господин президент! — во весь голос закричал Хрущенко. — Лишите его права голоса! Он меня презирает! Он ищет скандала! Он позорит нашу академию!

Поднялся крик. В общем шуме президент несколько раз неслышно призвал аудиторию к порядку, а затем лишил Роздвянского права голоса и в сопровождении секретарей покинул зал заседаний.

— Итак, я прилюдно заявляю, — громовым голосом, покрывая все крики, повторил Роздвянский, — что создателем теории «радиоцеллюлозы» является не профессор Хрущенко, а его ассистент, мой покойный друг Кружляк!

— Ложь! Ложь! — с пеной на губах кричал Хрущенко.

— Профессор Хрущенко — виновник его смерти!

— Ложь! — заверещал Хрущенко. — Не верьте ему! Не слушайте его! Это недостойная ложь!

— Кружляк пал жертвой интриги профессора Хрущенко! Теорию «радиоцеллюлозы» разработал Кружляк! Профессор присвоил авторство открытия. А затем, чтобы обезопасить себя, Хрущенко ложно обвинил Кружляка в хищении золота из государственного золотого запаса и довел несчастного до самоубийства! Я располагаю всеми доказательствами!

Произнеся эти слова, он сошел с трибуны и быстро вышел из зала.

Неведомо когда и как очутился в саду — поблизости от своего завода, далеко за городом. Было уже, вероятно, за полдень. Он выбрал уютное местечко и подставил ветру лицо. Ветер развевал его волосы и понемногу приводил в чувство.

Почти оправившись, Роздвянский зашагал к заводу.

II На заводе и дома

Рабочая обстановка завода и дружный стук машин вернули ему уверенность в себе. Здесь он оживал, здесь были его сторонники; он чувствовал, что все они — инженеры, администраторы и рабочие — были искренне ему преданы и готовы стать на его защиту. Ведь он — их лучший друг, он знает радости и горести каждого. Он не раз оказывал им услуги, заступался за них перед кураторами завода и выторговывал для своих людей лучшие условия работы.

Завод был его детищем; он подвел фундамент под это исполинское здание, начертил его подробные планы, а сегодня организовывал и распределял работу, задавал направление деятельности, и все, выходившее с завода, несло на себе печать его духа. Все, начиная с чертежей каждого самолета и заканчивая пробными полетами готовых аппаратов, проходило через его руки, на его глазах рождалось и росло. Он и «Первый государственный авиационный завод» — эти понятия были неразделимы.

Но тщеславная заносчивость была Роздвянскому чужда, и он охотно делился славой со своими работниками.

— Не будь их здесь, — говорил он знакомым, — не было бы ничего. Перед вами появляется только инженер, изобретатель, конструктор, — но вы не видите той черной работы, которая лежит между замыслом и его окончательным воплощением. Вы даже не представляете, что это значит: иметь прекрасный, удачно подобранный, исполнительный заводской персонал. Это словно хорошо сыгранный оркестр. Каждый из музыкантов делает свое, досконально изученное и привычное дело, но все они стараются угадать невысказанные мысли дирижера, все так и живут желанием их воплотить. Таковы и мои товарищи, мои сотрудники. Все они понимают, что самый невзрачный, ничем не примечательный труд — например, отделка какого-нибудь металлического колесика, — является звеном большой работы, которую выполняет завод, и в конечном счете станет виден, как мы слышим игру целого оркестра. Каждый из сотрудников — тоже творец, и очень часто они — даже простые рабочие — приходят ко мне со своими проектами и улучшениями. Вот почему я называю их своими товарищами и с радостью разделяю с ними все похвалы в свой адрес.

И действительно, Роздвянский, по примеру Эдисона, допустил всех работников к участию в доходах завода. Тем не менее, завод приносил владельцу, то есть государству, громадную прибыль.

Роздвянский пересек обширный заводской двор и просторные машинные цеха. Повсюду кипела работа, всюду на него с уважением смотрели благодарные сотрудники. Знакомая картина помогла ему восстановить внутреннее равновесие, которое он ненадолго утратил на заседании.

Он вошел в кабинет и велел пригласить своего заместителя, главного инженера Павла Покотенко.

— Друг мой, — сказал, крепко сжимая его руку. — Вы уже, вероятно, слышали о моем приключении в академии.

— Слышал, директор, и должен выразить вам искреннюю признательность за то, что в таких тяжелых условиях вы не побоялись выступить в защиту оболганного Кружляка. Я знал его и глубоко сожалею о его разбитой жизни, хоть мне и неизвестны все подробности трагедии. Ни минуты не сомневался, что он ни в чем не виноват.

— Он и вправду невиновен. Это был честный человек. В письмах ко мне покойный часто жаловался на профессора, но только его прощальное письмо из лечебницы объяснило мне все. Если профессор вздумает довести дело до суда, у меня будет возможность доказать правдивость моих слов. Однако сейчас я хотел вам сказать, что на неделю оставляю завод на ваше попечение. Мне необходимо на какое-то время уехать на хутор и отдохнуть, а затем подготовить материалы для защиты себя и Кружляка.

— Поезжайте, директор. В добрый час! — ответил Покотенко.

Не успел он договорить, как в кабинет вошли еще два приятеля Роздвянского: инженер Антон Коробка и профессор геологии Григорий Шевченко. Они тоже высказали ему свою благодарность и рассказали, что произошло в академии после его ухода. Через несколько минут президента призвали вернуться в зал. Тот вновь открыл заседание и торжественно объявил, что во время его отсутствия Роздвянский нанес тяжкое оскорбление многоуважаемому профессору Хрущенко. Исходя из этого, президент внес предложение исключить Роздвянского, как человека, порочащего честь академии, из членов организации. К обсуждению своего предложения президент не допустил никого; за это предложение голосовали все, кроме Коробки и Шевченко. Так академия наказала Роздвянского, а Хрущенко праздновал победу.

После этой беседы Роздвянский распрощался с друзьями и вскоре уже сидел в своем маленьком самолете. Аппарат был способен летать в воздухе, плавать по воде и ездить по суше. Запустил мотор и поднялся в воздух, пролетел над Киевом и Днепром. Когда Киев исчез из виду, опустился на воду и спокойно поплыл дальше…

На небе показались звезды — одна, и вторая, и третья. Солнечный свет на западе померк и стало совсем темно. Правый берег Днепра угадывался лишь по острым очертаниям утесов, прибрежных лесов и одиночных домов.

Наконец, вдали выступил из темноты высокий силуэт креста — то была могила Шевченко. Отсюда уже недалеко было до хутора. Роздвянский достаточно успокоился и отдохнул и мог позволить себе взлететь. Движение рычага — и самолет начал подниматься в небо, бросая вперед два длинных световых луча: загорелись ночные прожекторы, мощные электрические лампы с рефлекторами.

Вскоре широкий Днепр превратился в узенькую светлую полоску; затем летчик повернул аппарат на запад, и река скрылась из глаз.

В приветливой комнате летай-орловского[16] хутора сидела за столом молодая и красивая женщина и заплаканными глазами в отчаянии смотрела на чрезвычайный вечерний выпуск «Каневского листка». В голове не умещалось прочитанное в новостях; уговаривала себя, что это просто чья-то злобная выдумка. Ни на секунду не могла поверить, что сообщение соответствовало действительности. Сердцем чувствовала, что все это неправда.

Телеграмма из Киева гласила:

«Скандал в Инженерной академии. На сегодняшнем утреннем заседании Инженерной академии дошло до бурных сцен, какие прежде не знала ни одна академическая институция. Известный инженер, директор “Первого государственного авиационного завода” Михаил Роздвянский должен был зачитать сенсационный реферат, посвященный использованию солнечной энергии в практических целях. Но вместо этого его краткое выступление свелось к нескольким загадочным фразам о неких “радиоактивных лучах сигма и омега ”, существование которых не признает ни один уважаемый ученый. Разумеется, вся академия единодушно высказалась против гипотез Родзвянского и в лице профессора Хрущенко выразила удивление тем обстоятельством, что такой заслуженный ученый взялся не за свое дело и тратит драгоценное время на подобные беспочвенные фантазии. Обиженный этими замечаниями инж. Роздвянский выступил с резкой критикой академии в целом и набросился с площадной бранью на проф. Хрущенко. Он не остановился даже перед клеветой на Нестора украинской науки, выставив проф. Хрущенко виновником смерти бывшего ассистента профессора, Кружляка (последний, как известно, похитил часть золотого запаса государственного банка и позднее наложил на себя руки в ***-ском заведении для умалишенных, куда был переведен из тюрьмы). Проф. Хрущенко немедленно подал судебный иск против своего обидчика и потребовал ареста Роздвянского, указывая, что тот может скрыться от правосудия на своем самолете. В настоящее время Роздвянский, вероятно, уже находится под арестом…»

Молодая женщина встала из-за стола и нервно прошлась по комнате.

— Нет, этого не может быть! — произнесла вслух. — Это не более чем обыкновенная газетная сплетня!

Но внутреннее чувство подсказывало ей, что в сообщении могла содержаться доля правды. Поздний вечер, а его все нет, хоть и обещал сразу вернуться…

Галина Роздвянская знала, что муж не из тех, кто не умеет сдерживаться. А значит, его слова, — если только газета не врет, — должно были на чем-то основываться.

В невиновности Кружляка, не будучи с ним лично знакома, она была уверена: по рассказам мужа у нее сложилось впечатление, что в жизни ассистента произошла какая-то страшная трагедия, бросившая тень на невинного человека.

Но как сможет Михаил доказать перед судом его невиновность и подтвердить вину профессора Хрущенко? И если известия об аресте мужа правдивы, как вызволить его из тюрьмы?

В безысходной печали и грусти снова заплакала. Потом вытерла слезы, подошла к открытому окну и стала вглядываться в темноту ночи. Кругом было тихо…

Далеко за полночь раздался приглушенный перезвон и двор перед домом засиял электрическими лампочками. Это было изобретение Роздвянского — автоматический сигнал оповещал, что самолет приближается к хутору. В окрестностях хутора особые радиосигнализаторы приводили в действие электрические звонки и зажигали вокруг дома целую гирлянду ламп. Таким образом, становилось возможным садиться ночью в таком опасном месте, как здесь, среди деревьев и зданий.

Галина вертела головой, обводила взглядом небо, но сперва ничего не заметила. Наконец на какую-то секунду вокруг стало светло, как днем. Галина знала и этот сигнал: выстрел осветительной ракеты. Следом за ним в небе мгновенно появились два ярких световых луча — рефлекторы самолета.

Сердце Галины забилось быстрее.

— Да! Это он! Он на свободе, а я напрасно так волновалась.

Опрометью выбежала из дома.

Самолет дважды описал круг над хутором, будто ища подходящее место для посадки, а затем спокойно и медленно опустился на землю. Въехал на узкую дорожку между двумя рядами больших ламп и остановился перед самым домом. Через несколько минут Роздвянский уже стоял на пороге дома и держал в объятиях Галину.

— Ах, где ты так задержался? — спрашивала она. — Как я за тебя переживала! С тобой ничего плохого не случилось?

— Тьфу, ерунда какая-то стряслась. Добрых два часа где-то блуждал, сбился с курса и никак не мог добраться домой. Такое со мной впервые, хотя я не раз летал по ночам. Видимо, нервы сегодня никуда не годятся. Думал, придется до рассвета кружить в небе — в потемках я не решился бы сесть…

Поздоровавшись с женой, Роздвянский тотчас возвратился к самолету и завел его в небольшой ангар, как заботливый хозяин ставит лошадь в конюшню. В ангаре осмотрел радиомотор[17], достал из него остаток радиоактивного металла и осторожно спрятал в отдельную коробочку. Затем вынул из ящика с инструментами маленькую дорожную сумку и дальнейший уход за самолетом поручил прислуге. Войдя в комнату, Роздвянский бросил взгляд на стол и заметил «Каневский листок», где жена прочитала злополучную телеграмму.

— Ты плакала, голубка моя? Бедняжка, ты так печалилась из-за меня, а виной всему людская глупость и злоба! Как бессмысленно описано заседание! Сама подумай! Тебе ведь лучше, чем кому-либо другому, известны мои работы, мои мечты; ты поймешь, что я не мог поступить иначе. А в отношении остального — неужели пресловутый «Нестор украинской науки» видится тебе таким всесильным, что государственная власть встанет на защиту его достоинства? Ты даже вообразить не можешь, что это за негодяй. До сегодняшнего заседания, правда, и мне ничего подобного не пришло бы в голову. Вот, смотри!

С этими словами он вынул из сумки толстый пакет в конверте, адресованном Михаилу Роздвянскому. Пакет был отправлен из канцелярии ***-ского заведения для душевнобольных.

В конверте лежало следующее письмо:

«Глубокоуважаемый господин инженер!

Занимая должность директора нашего заведения, я приводил в порядок канцелярию и архив и обнаружил прилагаемый пакет, который долго пролежал у нас. Исполняя последнюю волю несчастного автора, незамедлительно пересылаю его Вам. Находясь у нас, Иван Кружляк покончил свою злосчастную жизнь самоубийством.

Мне было искренне жаль этого сломленного человека, которого я близко узнал и полюбил, будучи в то время помощником директора. Я догадывался, что в его жизни произошла, очевидно, какая-то чудовищная трагедия. Если моя догадка верна, не откажите в просьбе сообщить мне об этом. Я был бы рад удовлетворить свое любопытство, исходящее из искренней привязанности к бедняге Кружляку.

Примите мое глубокое уважение,

Степаненко».

Помимо письма, в пакете был второй конверт с надписью:

«Моя исповедь — прошу вручить моему другу, инженеру Михаилу Роздвянскому. — Иван Кружляк».

Галина Роздвянская достала из конверта пачку листов и начала поспешно читать.

III Исповедь

«Заведение для душевнобольных, в день моей смерти.

Друг мой единственный!

Вскоре я перестану существовать. Всего лишь несколько часов отделяют меня от смерти. Враги объявили меня сумасшедшим и упекли сюда, откуда люди либо не возвращаются совсем, либо выходят моральными и физическими калеками. Продолжать и дальше жить здесь невозможно. И днем, и ночью встают перед глазами моя любимая жена и дети, и я понимаю, что ничем не смогу облегчить их участь, будь то здесь или на воле. Эти видения так измучили меня, что я не в силах описать тебе ад, в котором я пребываю.

И в эту, самую трудную минуту жизни я вынужден просить тебя, мой старый, испытанный друг: не откажи несчастному в последней услуге. Я оставляю жену и двух малых деток. Жене, я думаю, и так недолго осталось жить на этом свете, но дети! Одна мысль о них доводит меня до отчаяния! Что с ними станется? С каким клеймом они выйдут в мир? Отец — вор…

Заклинаю тебя всем на свете, всем, что тебе дорого и свято, нашей давней дружбой, твоим семейным счастьем и счастьем твоих детей, если они у тебя есть — друг мой, Михаил, в тебе одна моя надежда! Когда-нибудь, быть может, тебе удастся очистить мою память от постигшего меня позора. Возврати моим детям честное имя! Пусть не стыдятся своего отца! Пусть не винят его в том, что в жизни им придется трудно — виновен не он, а сломившие его злодеи!

Прими же мою исповедь, выслушай меня, несчастного, и поверь мне. Надеюсь, настанет день, когда моя невиновность будет доказана!

В последний раз мы виделись с тобой много лет назад: я тогда поступил ассистентом к профессору Хрущенко, а ты собирался за границу. Позднее переписка наша сошла на нет, а затем я и вовсе потерял тебя из виду. Но недавно я увидел твое имя в одном научном журнале — и сказал себе, что только с тобой я могу поделиться своей тайной, только твое сердце могу тронуть судьбой своих детей.

Я начал работать в лаборатории Хрущенко, помогал профессору в его трудах, а попутно занимался собственными исследованиями. Специальность Хрущенко — как тебе известно — радиоактивность. Вполне понятно, что и я обратился к этому заманчивому полю деятельности. Я надеялся, что узнаю у профессора много нового и под руководством такого виднейшего ученого сумею внести свой вклад в эту область знаний.

Сперва Хрущенко очень обрадовался моему решению. Он все время только и делал, что ходил за мной и излагал свою теорию; за месяц я ознакомился с ней в таких подробностях, какие не дал бы и год чтения книг. Но когда Хрущенко добрался до места, на котором остановился в своих экспериментах, прервались и лекции. Однажды он сказал мне, что наука дошла здесь до последнего рубежа и что за этими Геркулесовыми столбами искать более нечего. Меня очень удивило столь ненаучное высказывание профессора, и я попытался ему возразить. Произошло это впервые, так как прежде я лишь выслушивал его и ни в чем не перечил.

Хрущенко страшно рассердился и дал мне понять, что возражений не потерпит, а если я хочу жить с ним в мире, то должен ему подчиняться. С этого момента наши отношения изменились до неузнаваемости: Хрущенко придирался ко мне, злился и постоянно мне досаждал. Понимая, что упрямством ничего не добьюсь, я старался во всем ему угождать. Я был слишком слабоволен, чтобы противостоять его самодурству, а вдобавок боялся потерять место. Именно тогда заболела моя жена, и хорошие отношения с профессором были для меня очень важны. Об этом я, кажется, в свое время тебе писал.

Занятия в лаборатории мне наскучили. Моя живая мысль рвалась вперед. В воображении начали возникать новые концепции, замыслы, идеи. Мне захотелось поставить ряд собственных экспериментов.

Вначале я боялся профессора, но в конце концов приступил к работе в кабинете ассистентов. Работа шла сперва вяло, после все глаже; но все-таки она была лихорадочной, прерывистой. Я не мог, как другие ассистенты, позволить себе открыто проводить опыты в свободные от обязательных занятий часы. Приходилось скрываться и тайком, под бдительным оком профессора, раздобывать необходимые приборы. И тогда я решился сказать Хрущенко, что стою на пороге важного открытия и прошу разрешения работать в его лаборатории.

Хрущенко лукаво улыбнулся и принялся выпытывать у меня подробности моей теории, которую я описал ему в общих чертах. Он сделал несколько иронических замечаний и наконец согласился, но по его словам я понял, что этот поступок мне дорого обойдется.

Предметом моих трудов была «теория радиоцеллюлозы[18]», получившая известность после того, как о ней написал профессор Хрущенко. Но написанное Хрущенко — вовсе не моя теория. Его изложение прервано на середине и настолько сумбурно, что в нем потерялась моя главная мысль: бесплатное получение неисчислимо больших объемов солнечной энергии! Статья Хрущенко описывала только начало длинной серии проделанных мною опытов. Я распределил их на много лет вперед и собирался посвятить им всю свою жизнь. Судьба распорядилась иначе…

Рассказываю дальше. Я получил возможность работать, не оглядываясь по сторонам — и работал так, как только может работать молодой, энергичный человек, горящий святым огнем великого дела. Каждую свободную минуту я посвящал своим экспериментам и ежедневно, пусть ненамного, продвигался вперед. Я чувствовал себя безгранично счастливым, особенно после того, как в течение нескольких месяцев мне удалось завершить первую серию опытов. Я начал готовить к печати первую статью.

В те дни Хрущенко снова переменился и вдруг сделался со мной сладким, как патока. Сперва я вел себя очень осторожно, но природное добродушие победило, и я забыл, что мне следует его опасаться. Профессор не раз расспрашивал меня о моей работе. Конечно же, я рассказывал ему больше, чем следовало бы, а Хрущенко выслушивал и уходил с очень довольным видом.

Однажды я обнаружил в лаборатории настоящий разгром. Кто-то залез в ящик моего стола, где я держал заметки о своих исследованиях, вытащил их и так перемешал, что я несколько часов приводил их в порядок. Но я ничего не подозревал. Я распорядился поставить на ящик замок понадежней и на этом успокоился.

Через некоторое время я на несколько дней уехал из Киева. Когда вернулся и зашел в лабораторию, застыл как вкопанный: мой стол был сломан, дно ящика выбито, а от рукописей остались только два листка… Я тут же созвал всех служителей и узнал, что за время моего отсутствия в комнату никто, кроме профессора, войти не мог, так как ключ от моего помещения хранился у него в кабинете. Я пошел к Хрущенко и рассказал ему о своей беде. Профессор принял меня довольно холодно и осведомился, почему я обращаюсь к нему с подобным вопросом.

Я сильно смутился и ответил, что хотел только поделиться с ним своим горем, ведь до сих пор он с большим интересом относился к моей работе — и получил язвительный ответ, что мое несчастье его ничуть не беспокоит.

Я вышел из кабинета Хрущенко с твердым убеждением, что уважаемый профессор приложил руку к этому делу.

Беда придавила меня. Вся моя работа пропала впустую. Я вложил в нее столько труда, столько усилий, что теперь не мог заставить себя повторить все заново.

Прошло немало времени, прежде чем я оправился от этого удара и вновь приступил к работе.

Хрущенко ходил нахмуренный и мрачный, как туча. Однажды он застал меня за работой в лаборатории и принялся разоряться: как я посмел делать что-либо без его ведома? Я пробовал объяснить, что лишь продолжаю начатое ранее, но никакие оправдания не помогали. Профессор ругался и твердил, что я порчу оборудование, а после не отваживаюсь показывать людям свою никчемную работу и потому устраиваю какую-то трагикомедию с бандитским нападением…

Упреки профессора задели меня за живое. Я хотел было ответить ему, как подобает, но сейчас же напомнил себе, что у меня больная жена, а сам я так разбит, что не сумею найти другого занятия — хоть и понимаю, что это было бы для меня единственным выходом. И потому я снова проглотил тяжкую обиду.

Покорность вновь сослужила мне хорошую службу. Профессор опять подобрел, а спустя какое-то время даже раз и другой зазвал меня в гости. Позже я стал бывать у него почти ежедневно.

Не стану описывать компанию, в которой я каждый вечер вращался. Это были в основном старые холостяки (профессор надеялся подцепить среди них мужа для своей неказистой дочери). У меня не могло быть ничего общего с этими людьми. Одни играли в карты, другие развлекали мадмуазель Эвелину, а я крутился между ними, не находя себе места. Этим-то и пользовался профессор: как правило, он ловил меня где-нибудь в уголке и весь вечер хвалился своими великими научными достижениями.

Я не раз удивлялся и спрашивал себя, что я ищу в этой компании, не раз клялся, что больше туда не пойду. Но наступал вечер, и я снова плелся к профессору. Хрущенко буквально загипнотизировал меня. Когда, прощаясь со мной в лаборатории, он говорил со сладкой улыбкой: «Сегодня увидимся у меня, правда же?» — я не находил в себе сил ему отказать.

В его доме я познакомился со своим заклятым врагом — человеком, который украл золото и навлек на меня подозрение… Это был, как ты знаешь, Семен Бовдур, молодой чиновник из “Днепровского банка”. Он умел быть милейшим товарищем, сочувственно выслушивал других, интересовался их жизнью.

Сперва меня совсем не тянуло к Бовдуру; я даже испытывал к нему какое-то необъяснимое отвращение и обходил его стороной. Но после нам несколько раз довелось вместе возвращаться от профессора — и мы разговорились. На первых порах я был с ним очень осторожен, но он незаметно покорил меня своей притворной искренностью.

Он был гулякой; сколько денег высыпалось из его карманов на зеленое сукно! Однако он выдавал себя за богатея, рассказывал о своих доходах, и я не удивлялся тому, что деньги у него водились.

Как-то профессор сказал, что нашел для меня прекрасную должность: заведующего отделом золота в “Государственном институте эксплуатации природных ресурсов Украины”. Он пояснил, что на эту должность требуется хороший специалист-химик, но при том человек безукоризненно честный и порядочный, каким он и считает меня. Сгоряча я подумал, что поработаю какое-то время, приобрету некоторые приборы и химикалии и вернусь к научным трудам.

Я принял должность. Работы было очень много. Мне был доверен надзор над всеми запасами золота, стекавшимися в отдел из рудников, до поступления их в Государственный банк. Кроме того, под строгую личную ответственность я должен был проверять все химические анализы, которые проводили мои сотрудники.

Я радовался, что перестану видеть Хрущенко. Но вскоре он стал изо дня в день наведываться в институт и просиживать у меня по несколько часов…

В тяжелом труде прошел месяц. Мне предстояло подводить первый месячный баланс. К несчастью, как раз в это время заболел наш главный бухгалтер. Дело было слишком важным, чтобы поручить его кому-то другому, и я был вынужден заняться им самостоятельно. Поначалу мне было нелегко; я обратился за помощью к Бовдуру. Он охотно согласился помочь — и я был чрезвычайно рад, когда придирчивая комиссия с благодарностью приняла мою работу.

Бовдур увидел, какие богатства хранятся в золотом отделе, и стал заходить ко мне чаще. Хрущенко, напротив, появлялся все реже. Это удивило меня: Бовдур и профессор поддерживали близкие отношения, и Бовдур каждый день бывал у Хрущенко.

Однажды мы с Бовдуром сидели вдвоем в моей канцелярии. Я только что принял большое количество золота и записывал поступление в книгу. Золото лежало на столе, а рядом стоял открытый ящичек с образцами, приготовленными для анализов.

Внезапно в соседней комнате зазвонил телефон, и я побежал туда, оставив золото на попечение моего товарища. Я пробыл у телефона недолго. По возвращении мне бросилось в глаза, что Бовдур — против обыкновения — расхаживает по комнате и потирает руки. Мне показалось, что на его лице было написано необычайное довольство. Бовдур посидел еще минутку, но разговор не клеился, и он распрощался, а на прощанье крепче, чем обычно, пожал мне руку.

Этот эпизод быстро стерся из моей памяти. Я вновь вспомнил о нем два дня спустя, когда утренние газеты принесли известие о бегстве кассира “Днепровского банка”, скрывшегося с большой суммой денег. В меня закралось зловещее предчувствие. Я едва дождался окончания рабочего дня, а когда все сотрудники разошлись, бросился взвешивать и пересчитывать золото. Это продолжалось всю ночь, и результат поразил меня, как гром с ясного неба: недоставало значительного количества золота… Я понял, что Бовдур обокрал меня, когда я говорил по телефону!

Я был близок к безумию. Что мне оставалось делать? Я всегда был беспомощен в практических делах и теперь избрал худший путь, на который только мог ступить. Я не мог признаться, что допустил кражу золота, и должен был любой ценой залатать эту дыру. Но как? Куда обратиться? У кого просить совета? Я отчаянно искал выхода, никому не рассказывая о случившемся — даже жене я не сказал ни слова. Ко всему, от горя я стал неосторожен и перестал посещать по вечерам профессора, чем привлек к себе внимание. Связь между бегством Бовдура и моим смятением трудно было не заметить.

А тем временем месяц подходил к концу и приближался срок очередной ревизии. В смертельной тревоге я пошел к Хрущенко и рассказал ему все. Со слезами на глазах я молил его о спасении и клялся в своей невиновности. Профессор, услышав мои слова, побледнел и задрожал, а после накинулся на меня, будто готов был убить. Он обвинил меня в сговоре с Бовдуром: мол, мы вместе растратили золото, только Бовдур оказался умнее, бросил меня и вовремя сбежал, а мне придется отвечать за двоих. К тому же, я покрыл таким позором седую голову профессора, наш университет и все ученое сословие, что любого наказания для меня будет мало.

Через час состоялась ревизия. Не успел председатель ревизионной комиссии подписать со мной протокол, как явилась полиция, и меня отвезли в холодную…

Ах, друг мой, что я пережил в те первые дни в тюрьме — никаким пером не описать… Нет сил рассказывать о первом тюремном свидании с женой…

Мой защитник, Яковленко, сделал все, что мог, для моего спасения. Но выхода не было: мне грозило длительное заключение с лишением всех прав и клеймом вора на мне и моих детях…

Однако незадолго до суда меня посетил — кто бы ты думал? Хрущенко! Он выразил мне свое сочувствие и сказал, что может вытащить меня из тюрьмы и избавить от суда, поскольку надежды на оправдательный приговор нет никакой. И предложил мне дорогу к спасению — желтый дом! У него, — пояснил Хрущенко, — есть друг, профессор психиатрии, который признает меня душевнобольным, так что до суда даже не дойдет. В сумасшедшем доме я пробуду недолго; постепенно мое дело забудется, и тогда при помощи того же психиатра он освободит меня и предоставит возможность уехать далеко, на Зеленый Клин[19], где я смогу найти занятие себе по душе.

Сперва я испугался и попросил у Хрущенко несколько дней на размышление. Он ничуть не возражал, только предостерег, что я не должен обмолвиться ни словом ни жене, ни адвокату. Я обещал молчать.

Я долго не мог решиться, но в конце концов принял предложение. Этот страшный человек играл со мной, как с механической куклой! Но тогда я видел в нем своего спасителя и превозносил его доброту и заботу о моей семье. Представь себе, Михаил, я упал перед ним на колени и со слезами благодарил его за спасение!

Жену и детей я видел после этого один-единственный раз. По ходатайству Хрущенко они смогли провести почти целый день у меня в камере. Я рассказал им, что появилась надежда на освобождение, но, помня предостережения Хрущенко, не стал раскрывать никаких подробностей. Прощаясь, мы плакали от радости: скоро мы все снова будем вместе, на свободе.

На следующий день я оказался в сумасшедшем доме. Директор, приятель Хрущенко, знал обо всем и не терзал меня расспросами, ограничившись формальностями. Однажды меня вновь посетил Хрущенко и сказал, что дело мое в суде уже закрыто, а общественное мнение изменилось и склоняется на мою сторону. С тех пор я больше не видел никого из старых знакомых.

Сразу после этого визита меня повезли куда-то далеко: ночью перевезли в закрытой машине на железнодорожный вокзал, там посадили в вагон — и я поехал неведомо куда. К вечеру очутился здесь, где мне суждено распрощаться с жизнью.

Вначале мне думалось, что здешнее “гигиеническое” существование вернет мне душевное спокойствие, и все было бы хорошо, не будь моего окружения, сотен товарищей по несчастью, попадавшихся мне на каждом шагу, с их безумными выдумками и маниями. Я с нетерпением ждал освобождения. Однажды я заговорил об этом с одним из врачей — и его ответ раскрыл мне всю правду. Меня навеки упекли сюда как неизлечимого и опасного больного, который время от времени впадает в буйство… Моя судьба была решена…

У меня начались приступы тоски. Однако, стараясь убедить врачей в безосновательности моего диагноза, я вел себя примерно и ничем не выдавал свое угнетенное состояние. Даже смотрители стали поговаривать, что мне здесь не место.

Начальником отделения, куда меня поместили, был молодой врач. Мы с ним не раз беседовали, и наши отношения становились все более дружескими. Он вел себя со мной участливо, и во мне зародилась искра надежды.

Как-то я попросил у него книг. Он с радостью согласился удовлетворить мою просьбу и с тех пор стал приносить мне много новинок научной литературы. По целым дням я читал, а в свободные минуты дискутировал с ним.

Больше всего меня интересовали научные журналы. Мой новый приятель так привязался ко мне, что за свой счет выписал наш “Химический сборник”. Как я обрадовался, когда впервые взял его в руки! Кажется, никогда в жизни я не читал ничего так внимательно, как эти тетради “Сборника”! И в один прекрасный день, просматривая свежий выпуск журнала, я увидел изложение своей “теории радиоцеллюлозы”, подписанное автором открытия — Хрущенко.

В один миг я понял все. Понял, куда исчезли мои бумаги, почему профессор устроил меня приглядывать за золотом, зачем оставлял меня наедине с Бовдуром и откуда нашел в себе столько милосердия, что вызвался спасти меня от суда, а мою семью от голодной смерти! Он желал избавиться от опасного свидетеля, который мог разоблачить его незаслуженную славу, и придумал весь этот дьявольский план, чтобы навсегда запереть меня здесь!

Я утратил власть над собой, забыл о всякой осторожности и начал биться и кричать. Дежурный врач был поражен моим поведением. Когда я воскликнул, что Хрущенко украл мой труд, и произнес злосчастное слово “радиоцеллюлоза”, он принялся меня успокаивать, а сам тем временем подмигнул смотрителям. Так я оказался в смирительной рубашке и минуту спустя был уже в отделении буйнопомешанных. Три дня я действительно бесновался, бился головой о стены, а смотрители безжалостно колотили меня. Затем я сообразил, что слезами горю не поможешь и лучше будет поговорить с врачом и объяснить ему случившееся. Но я не был знаком с начальником нового отделения и не питал к нему доверия. Тогда-то я и нашел выход — смерть. Хотел только оставить тебе свою исповедь и просить тебя присмотреть за моими детьми и очистить мое имя от позора. Но для этого мне требовалось время — и покой.

Месяц я вел себя спокойно и осмотрительно и смог вернуться в отделение моего друга-врача. Помогло письмо — я передал его через одного смотрителя. В письме я просил доктора принять меня обратно, вспоминал наши разговоры и обещал вести себя примерно. И этот добряк освободил меня.

Вернувшись в старое отделение, я чувствовал себя собачкой, которую побили и выбросили на улицу, а после снова пустили в дом… Я был покорен и подавлен. Мною овладела теперь настоящая меланхолия, и я ощущал, что мое здоровье со дня на день ухудшается. Поэтому я решил поторопиться со своей исповедью, пока мой разум еще не затуманен.

Я собрался с духом и перечитал хрущенковскую статью о “радиоцеллюлозе”.

Читал — и вновь переживал недавние минуты… Перед глазами вставала моя работа; я припомнил мельчайшие подробности своих экспериментов. Наконец я вспомнил все. Я снова и снова перечитывал статью Хрущенко — и видел, что он не сумел разобраться как следует в моей теории, а просто скопировал рукопись и опубликовал ее под своим именем. К примеру, я натолкнулся на одно неясное место, где был отчетливо заметен какой-то пробел в рассуждениях. Но именно это место бросало яркий свет на все дальнейшие выводы, именно там я развивал смелые планы использования “радиоцеллюлозы” для эксплуатации энергии Солнца.

Внезапно я понял причину: похитивший мои бумаги в спешке выронил два листа. Вероятно, они и содержали выводы, которых недоставало в статье.

А как искусно уважаемый профессор обошел эту небезопасную Сциллу и Харибду! Как остроумно переработал темные места! Он залатал их, как хороший хирург рану — заживет, и следа шва не останется. Но он не обратил внимания на одну мелочь. С двух утраченных листов начинался новый раздел; а наш ученый, переписывая чужой труд, этого не заметил и пропустил заголовок. В результате окончание раздела в его статье не соответствует сказанному в начале. Этого должно быть достаточно: верю, что ты найдешь способ смыть позор с моего имени.

Вчера я раздобыл веронал; его используют здесь как снотворное для успокоения буйных. Несколько граммов избавят меня от тяжких страданий. Засну, чтобы больше никогда не проснуться.

Вот и конец моей исповеди. Если она попадет к тебе в руки, ты защитишь меня и моих детей от клеветы.

Я заканчиваю письмо. Теперь мне стало легче. Я верю, что моя семья обретет в тебе преданного защитника. Прощай, Михаил, мой настоящий, искренний друг. Одному тебе я доверил эту долгую исповедь. С женой и детьми я прощаюсь короткой запиской. Помни, что они обессилены, сломлены и не могут за себя вступиться.

Если тебе доведется когда-нибудь встретить моего друга-врача, расскажи ему мою историю.

Поминай иногда добрым словом твоего несчастного друга

Ивана Кружляка».

IV Защищая умершего друга

Михаил Роздвянский поспешил в адвокатскую контору Петра Сотенко, рассказал ему все и просил его взять на себя роль защитника на судебном процессе по иску Хрущенко. Сотенко внимательно выслушал Роздвянского и сразу же велел разыскать Яковленко, защищавшего в свое время Кружляка. Однако Яковленко, как выяснилось, не так давно скончался.

Сотенко прочитал предоставленные ему бумаги и призадумался.

— Дело будет сложным. Письмо человека, официально признанного душевнобольным, — слабоватое доказательство для суда. Лично я убежден, что он говорит правду. Но сможет ли это письмо опровергнуть сложившееся мнение о профессоре, который в глазах широкой публики продолжает оставаться большим авторитетом?

— Я приведу профессиональное, научное доказательство того, что в одном месте статьи Хрущенко имеется очевидный провал в рассуждениях.

— Суд направит ваши доказательства на экспертную оценку, а экспертами — по всей вероятности — будут назначены сторонники Хрущенко. Вам требуется что-то еще. Лучшим доказательством, — добавил адвокат, помолчав, — были бы два утраченных листа из рукописи Кружляка. Вы виделись с его вдовой?

— Да, я побывал у нее, как только получил письмо. Она живет очень бедно. Письмо покойного стало для нее неожиданностью. Она была уверена, что Кружляк в самом деле сошел с ума. Ее не пускали к мужу и говорили, что навещать его опасно, потому что он бросается на всех. Когда Кружляка увезли из Киева, она даже не смогла узнать, где он содержится. Яковленко также не удалось раскрыть эту тайну.

— А статью Хрущенко вы читали?

— Конечно, сразу по ее появлении в печати. Она меня очень заинтересовала, поскольку я шел к той же цели, что и Кружляк, но совершенно иным путем. Кроме того, меня удивило, что этот старый гриб Хрущенко выступил с такой передовой теорией. После письма Кружляка мне удалось без труда найти в статье упомянутый им пропуск.

— Прежде кто-либо на этом останавливался?

— Некоторые слабые стороны работы заметили вскоре после ее появления. Статья Хрущенко никого не удовлетворила. В следующем выпуске «Химического сборника» об этом говорилось.

— И что ответил Хрущенко?

— Промолчал. С тех пор вышло еще несколько тетрадей «Сборника», однако тема больше не поднималась.

— Видели ли вы Хрущенко после того, как получили письмо Кружляка?

— За день до злополучного заседания в академии я случайно встретил его на улице. Заговорил с ним и перевел разговор на его статью. «Господин профессор, — сказал я Хрущенко, — недавно я перечитывал ваше ценное изложение “теории радиоцеллюлозы” и очень обрадовался тому, что вы не успели опередить меня в вопросе использования энергии Солнца. Но я заметил в статье одно весьма неясное место. Не пропустили ли вы часом пару страниц рукописи?» Хрущенко побледнел и спросил: «Как это понимать?» — «Вам лучше знать», — ответил я и распрощался. Думаю, Хрущенко инстинктивно понял, что я ему враг, чем я и объясняю его поведение на заседании.

— А о Бовдуре ничего не слышно?

— Ничего. Исчез, как сквозь землю провалился.

— В таком случае я не вижу иного выхода, кроме как отыскать потерянные листы рукописи. Но поторопитесь, времени остается мало.

На этом они расстались. Роздвянский пошел к жене Кружляка, чтобы просмотреть оставшиеся от покойного бумаги.

Большой зал Киевского суда, как некогда Инженерная академия, был переполнен. Здесь разбиралось дело Роздвянского: профессор Хрущенко обвинял инженера в оскорблении чести и достоинства. Публика, слышавшая бурную дискуссию на памятном заседании академии, собралась и сегодня: всем было интересно узнать, чем закончится дело.

Роздвянский спокойно и уверенно выступил в свою защиту. Он раскритиковал статью Хрущенко, выделил неясные места и процитировал рецензентов, указывавших на недоработанность статьи. Затем убедительно показал, что в статье недостает третьего раздела; за вторым — чрезвычайно длинным — следует четвертый, а окончание второго по своему содержанию не соответствует заголовку.

— Все это приводит меня к выводу, — подвел итог Роздвянский, — что уважаемый профессор, переписывая чужой труд, где-то потерял как минимум две страницы рукописи.

Он пристально посмотрел на Хрущенко. Тот опустил глаза и беспокойно заерзал в кресле.

Далее в качестве свидетельницы защиты выступила вдова Кружляка. Сломленная и убитая горем женщина выглядела старше своего возраста, но ее измученное лицо все же несло на себе отпечаток былой красоты. Она рассказала всю историю своей жизни: как молодой студент Кружляк, сразу после окончания университета, женился на ней — бедной сироте, — как они вдвоем преодолевали трудности и глядели в будущее с чаяниями и надеждами. Кружляк, человек мягкий и непрактичный, как ребенок, был способен найти в себе неисчерпаемые запасы энергии, когда дело касалось работы. Получив место ассистента Хрущенко, он был счастлив. К тому времени он уже опубликовал некоторые научные труды и надеялся многое почерпнуть, работая со знаменитым профессором.

— Вскоре, — продолжала она, — с ним произошла необъяснимая перемена. Его прежняя веселость исчезла без следа, он стал угрюм и молчалив. Я понимала, что это объяснялось дурным влиянием Хрущенко, и догадывалась, что профессор ведет себя с ним некрасиво. Однако муж не говорил ни слова о своих отношениях с профессором, и я не могла дознаться, куда он ходит вечерами. Но худшее было впереди: он познакомился с Бовдуром. Я Бовдура никогда не видела, но сердцем чувствовала, что нас ждет беда. Дошло до того, что известие о его аресте меня даже не удивило… После ареста мужа, — тут она расплакалась, — я поверила, что профессор Хрущенко искренне озаботился его и нашей судьбой. Он был со мной так добр и ласков. В тюрьме я в последний раз встретилась с мужем, а на следующий день с ужасом узнала, что его, по требованию суда, перевели в сумасшедший дом. Там мне не позволили с ним видеться; сперва сказали, что судья запретил кого-либо к нему допускать, а после стали рассказывать, что мне опасно идти туда, потому что муж впадает в приступы бешенства и бросается на всех, кто попадется под руку. Затем мне сообщили, что он переведен в другое заведение. Куда его увезли — ни я, ни адвокат Яковленко не смогли узнать. После я получила известие о его смерти, но в кратком прощальном письме ничего не говорилось о причинах самоубийства.

Слово предоставили научному эксперту, профессору Шелудько, приятелю Хрущенко. Эксперт в патетических тонах описал заседание академии и немедленно заявил, что многоуважаемый и заслуженный профессор Хрущенко никоим образом не мог совершить вменяемое ему в вину преступление; в что-либо подобное он никак не может поверить. Голосом, полным негодования, сказал затем, что Роздвянский сам не знает, чего хочет, и перешел к профессиональному анализу статьи Хрущенко. С помощью прикладной диалектики обошел все ловушки неясных мест и заключил, что статья о «радиоцеллюлозе» безупречна — подвела типографская корректура… Завершил он свое выступление словами:

— Я во всеуслышание заявляю, что нет ни малейших оснований сомневаться в авторстве профессора Хрущенко.

После выступления Шелудько симпатии судей и аудитории стали явно клониться на сторону Хрущенко. Однако защитник Роздвянского заявил:

— Мы, юристы, в академических дискуссиях профаны. Убедительность научных доказательств, представленных сторонами, мы оценить не в состоянии и вынуждены опираться в своих выводах исключительно на юридические аргументы. Поэтому я прошу разрешения представить некоторые из таких аргументов.

Затем адвокат зачитал письмо директора ***-ского заведения для душевнобольных и предсмертную исповедь Кружляка.

Исповедь произвела на слушателей глубокое и страшное впечатление. Весь зал словно замер. Давно отзвучали последние слова письма, но никто не шевелился.

— Господин профессор Хрущенко, — нарушил тишину председатель суда, — что вы можете сказать об этом письме?

Глаза всей аудитории обратились на Хрущенко. В нем трудно было узнать человека, который только что иронически улыбался, слушая речь адвоката защиты. Его красное лицо побледнело, маленькие подвижные глазки уставились в угол, руки мертво свисали с подлокотников. Он забился глубоко в кресло, и не понять было, живой это человек или статуя.

Прошла добрая минута, прежде чем он встрепенулся и с трудом поднялся с места. Хотел что-то сказать, но только дергал ртом. Голоса не было слышно.

Вместо Хрущенко заговорил адвокат профессора, который моментально разобрался в ситуации:

— От имени уважаемого профессора Хрущенко заявляю, что прочитанное здесь письмо ничего не доказывает. Прежде всего, у нас нет никаких оснований верить, что его действительно написал Кружляк. Но если даже и так, хотелось бы напомнить, что он был душевнобольным. Прошу учитывать, что и до ареста покойный страдал манией преследования, испытывал приступы меланхолии и вел себя весьма загадочно. Его письмо сложно принимать всерьез.

— Господин профессор, что вы можете сказать по поводу письма покойного Кружляка? — снова спросил председатель суда.

— В нем нет ни слова правды! — пытаясь напустить на себя бодрый вид, пропищал Хрущенко.

Слово вновь взял защитник Роздвянского:

— Прибегать к такого рода аргументам чрезвычайно удобно — достаточно отрицать все, что говорит противная сторона. Но я отвечу следующее: во-первых, к письму прилагается также свидетельство почтенного врача, директора заведения, где умер Кружляк, и ему мы не можем не верить. Во-вторых — я располагаю показаниями эксперта-графолога, подтверждающими, что письмо действительно написано рукой Кружляка. И наконец, в качестве вещественного доказательства, я передаю суду два листа из рукописи Кружляка, утерянные по небрежности профессором Хрущенко. Вероятно, они помогут нам прояснить темные места статьи. Поскольку я в этом вопросе не компетентен, прошу позволить директору Роздвянскому объяснить, как соотносятся эти страницы со статьей в целом.

Роздвянский стал объяснять связь между найденными страницами и темными местами статьи; на этих страницах, доказывал он, содержится все, чего недостает в статье. Наглядные доводы Роздвянского звучали понятно и убедительно.

Шелудько попросил слова и опять вступил в научную дискуссию с Роздвянским. Председатель суда и его заместители проявляли все большее нетерпение, считая дискуссию излишней. В это время Сотенко подали какое-то письмо. Адвокат вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и подошел к судейской скамье в тот момент, когда председатель суда уже собрался лишить Шелудько слова. Он шепнул председателю несколько слов, и тот прервал ученое выступление Шелудько, предоставив слово адвокату.

— Я только что получил письмо из детективного бюро, откуда узнал, что Семен Бовдур, растративший банковские средства и обокравший Кружляка, был недавно задержан в Буэнос-Айресе, — сообщил Сотенко. — Там он несколько месяцев жил на широкую ногу и выманивал у различных людей деньги. С учетом того, что настоящее дело тесно связано с делом Кружляка, которое было прекращено судом, и с будущим процессом Бовдура, я вношу предложение прервать заседание и отложить его до тех пор, пока не прояснится эпизод с Бовдуром.

Аудитория заволновалась. Две таких сенсации, как письмо Кружляка и известие об аресте Бовдура, совершенно изменили положение дел. Присутствующие шепотом делились впечатлениями. Хрущенко застыл, как мертвый; возле него стоял Шелудько и пытался успокоить профессора. Роздвянский подошел к вдове Кружляка и ободряюще пожал ей руку. Несколько сторонников Роздвянского радостно окружили его жену, сидевшую в зале.

Председатель суда прервал заседание.

V На новом положении

«Киев, *** года.

Инженеру

Михаилу Роздвянскому,

директору Государственного авиационного завода,

летай-орловский хутор.

Поручая Вам управление заводом, Куратория была убеждена, что Вы используете все Ваши глубокие познания и энергию на благо завода и что под Вашим руководством предприятие достигнет высокого уровня развития. Однако возложенные на Вас надежды не оправдались. В последние месяцы завод на глазах приходит в упадок; производство никак не соответствует количеству заказов и спросу. Вина в создавшемся положении лежит исключительно на Вас: пренебрегая Вашими обязанностями как директора, Вы занимаетесь приватными научными трудами. Мало того, Вы в частном порядке пользуетесь таинственными “радиомоторами”, каковые, однако, Вы не желаете предоставить нам для блага общественности. Тем самым Вы нарушаете известный пункт нашего соглашения, по которому Вы обязались все Ваши изобретения в области авиации передать в исключительную собственность вверенного Вам завода.

И последнее: исключение Вас из числа членов Инженерной академии бросает пятно на возглавляемое Вами предприятие и компрометирует его до такой степени, что Куратория считает необходимым поблагодарить Вас за проделанную работу и просит Вас со дня получения данного письма оставить должность директора завода».

Это письмо Роздвянский получил несколько дней спустя от Куратории, ведавшей авиационным заводом. То была уже вторая ласточка бури, которую готовил в Киеве профессор Хрущенко. Незадолго до этого пришло письмо из Инженерной академии, где сообщалось о его исключении из числа членов академии.

Прочитав письмо, Галина Роздвянская приуныла. Материальные соображения были здесь ни при чем: она хорошо знала способности мужа и верила в ценность его изобретений. Больно было думать, что его вынуждают бросить место, с которым он тесно сжился, в которое вложил так много труда, столько собственного «я». Лишь ему одному завод обязан своим существованием и развитием. Это он применил в строительстве самолетов «антоль», новоизобретенный металлический сплав, что был намного легче и прочнее ранее использовавшегося алюминия[20]. Это он изобрел складные крылья — они сворачивались, как ставни на магазинных витринах, а после в одно мгновение распрямлялись и были готовы к полету. Располагая ими, он совершил следующий шаг и разработал универсальное средство передвижения: аппарат был способен летать по воздуху, как самолет, плыть по воде с помощью небольших поплавков и ехать на колесах по суше — все равно, по гладкой ли дороге или снегу и грязи.

А радиомоторы? Бензиновые и газонефтяные двигатели в ближайшем будущем останутся лишь в музеях древностей, ибо будущее принадлежит его радиомотору. Маленький, ладный моторчик обладает неслыханной мощностью и потребляет крайне мало расходного материала. Не приходится возить с собой бензин и воду для охладителей, а следовательно, отпадает и опасность взрыва бензина; исключена и такая неприятность, как закончившееся посреди пути горючее.

В радиомотор достаточно поместить только небольшой кусочек металла, как правило меди, предварительно подвергнутый воздействию солнечных лучей и тем самым прошедший «радионацию» лучами «омега»[21].

Процесс радионации был тайной Роздвянского и его жены. Хотя доступ в его мастерскую, где производилась радионация, был разрешен всем, и каждый мог подробно разглядывать оборудование и присматриваться к методам работы — Роздвянский был убежден, что тайна надежно скрыта от посторонних глаз. В последнее время при выделении «лучей омега» он пропускал солнечные лучи через особое «черное стекло», а один из ингредиентов этого стекла было не так-то легко обнаружить. Даже если прогресс аналитической химии позволит другим напасть на след, он мог быть уверен, что пройдут долгие годы, прежде чем они сумеют повторить его открытие.

И наконец, новейшие изобретения, радиосигнализация и приборы для ночных полетов — все это его заслуга. Как можно говорить, что его труды в области радиоактивности не имеют ничего общего с конструированием самолетов?!

Галина ужасно волновалась за мужа. Теперь ему придется отказаться от привычного положения, от товарищей по работе, с которыми он так сблизился. Только ради них он в прошлом году отверг заманчивое со всех точек зрения предложение: перейти в Одесский университет на кафедру радиологии. Он уже окончательно решил принять приглашение университета, как вдруг к нему явилась делегация инженеров и рабочих. От имени всех сотрудников они просили Роздвянского не бросать завод, тем более сейчас, когда он стоит на пороге важного открытия. Они обещали и дальше всеми силами помогать ему в работе и говорили, что больше нигде он не найдет таких работящих и преданных товарищей. Их доводы убедили и тронули Роздвянского — и он ответил Одесскому университету отказом.

А теперь его насильно срывают с места, а следовательно, заставляют прекратить начатую работу. Галина понимала, что теперь ему придется уступить.

Прочитав письмо Куратории, Роздвянский стал раздумывать над способами реализации своих замыслов.

Вспомнил и об одесском приглашении. Неплохо было бы, подумал он, перебраться туда и на новом месте заново начать работу. Но как получить должность, от которой он уже один раз отказался? Не станет же он напрашиваться?

Мысли текли одна за другой. В течение нескольких часов Роздвянский наметил дальнейшие шаги.

В Одесском университете работал один его давний знакомый и приятель. Он решил обратиться к нему и, посоветовавшись с Галиной, наутро вылетел в Одессу.

В голубой дали блестело Черное море; Роздвянский приближался к большому приморскому городу. Посадил самолет на землю, сложил крылья и поехал прямо в Ботанический институт университета. Здесь спросил профессора Ивана Коростеля и направился к нему в кабинет. Напомнил о давнем знакомстве, и между старыми приятелями началась дружеская беседа.

Коростель был достаточно подробно посвящен во все киевские события. Поведение академии и Куратории его возмущало, и это давало Роздвянскому надежду на благоприятный исход. Не откладывая, он заговорил о цели своего приезда.

— Ты, наверное, знаешь, — сказал он, — что в прошлом году ваш университет приглашал меня на должность профессора радиологии. Я вынужден был отказаться: работа была в самом разгаре, а я знал, что профессорские обязанности, по крайней мере в первые месяцы, отнимут все мое время и на самостоятельные труды его уже не останется. Сегодня дело обстоит иначе. Я свободен — во-первых, мой проект разработан до мельчайших деталей, а во-вторых, я не обременен должностью и готов в любую минуту перебраться на новое место. Я хотел спросить, не смог бы ты повести дело так, что университет повторит свое приглашение? Обращаюсь с этим к тебе, а не к кому-либо другому, потому что хочу посвятить тебя во все свои замыслы и вместе с тобой их воплотить.

После этого вступления Роздвянский в общих чертах изложил Коростелю свои планы. И без лишних слов было видно, что сказанное очень заинтересовало одесского профессора. Коростель согласился вновь поговорить о кандидатуре Роздвянского со своими университетскими коллегами.

Его усилия принесли плоды: университет пригласил Роздвянского занять кафедру — но не радиологии, поскольку та была уже занята — а технической физики и авиатики.

Той же осенью Роздвянский перебрался в Одессу и немедленно приступил к академической деятельности.

А следующей весной крупнейшие одесские газеты принесли сенсационную новость:

«Научная экспедиция. По предложению профессора ботаники нашего университета Коростеля, организуется новая научная экспедиция для изучения растительности центральной Сахары. В экспедиции, помимо нескольких видных ученых, также примет участие известный физик и летчик, проф. Роздвянский, недавно прибывший в Одессу из Киева. Он возьмет на себя техническое руководство экспедицией. Экспедиция отправится на место воздушным путем и воспользуется особым аэропланом, который строит проф. Роздвянский».

VI Экспедиция

Михаил Роздвянский собрал у себя в кабинете всех участников будущей экспедиции. Это было их первое совместное заседание.

Роздвянский поздравил товарищей и сказал:

— Я хочу еще раз напомнить всем о первой и важнейшей предпосылке успеха нашей экспедиции: мы обязаны хранить все ее подробности в тайне. Для всего мира я выступаю лишь как технический сопровождающий и летчик, и широкой общественности не следует знать ничего, кроме этого. В глазах публики руководителем экспедиции является профессор Коростель. А в доказательство того, что мои опасения не лишены оснований, я поведаю вам об одном событии.

Вы знаете, когда и при каких обстоятельствах я приехал в Одессу. Из-за профессора Хрущенко мое положение в Киеве стало очень шатким. Он еще не успокоился и в дальнейшем будет пытаться мне вредить. Однако надо мной — а точнее, над всей нашей экспедицией — нависла еще одна, куда более серьезная и грозная опасность, о которой я до сих пор молчал. Вкратце: перед отъездом в Одессу меня посетил необычный гость — представитель одной крупной японской фирмы. Он был хорошо осведомлен о моей работе и от имени своей фирмы выразил готовность помочь мне в реализации моего проекта. Я не отказался продолжить разговор с гостем — главным образом потому, что меня чрезвычайно интересовало, как оценивают мои труды за границей.

Он предложил хорошие условия. Но это значило продать душу иностранцу: мое изобретение навсегда становилось исключительной собственностью японской фирмы, ее монополией. Кроме того, от меня требовалось обязательство до самой смерти хранить молчание. В обмен на это мне, помимо громадного оклада, был обещан высокий правительственный пост. После недолгих размышлений я понял, что обещанный «высокий пост» в Японии был равнозначен пожизненному заключению на островах Восходящего Солнца.

Но предложение японцев не давало мне покоя. Я раздумывал над ним так и эдак, не зная, на что решиться. Не ради денежной выгоды хотелось мне продать изобретение, у меня была иная цель: показать соотечественникам, что в то время, как они меня презирают, иностранцы умеют лучше ценить достижения науки. С другой стороны, я твердо намеревался подарить свое изобретение родине, для которой оно и было предназначено.

У меня сложился следующий план: до отъезда поделиться тайной, известной только моей жене, с двумя-тремя друзьями и обязать их молчать до тех пор, пока в родной стране отношение ко мне не изменится.

Но решиться было нелегко. А что, если я не сумею передать на родину свои новые находки, уйду в работе далеко вперед? Тогда Украина, вместо того, чтобы быть первой, будет плестись позади и сильно отстанет от Японии. А потом — вопрос этики. Что скажут в мире и на родине о таком поступке? Как отнесется к нему моя собственная совесть?

Наконец, после долгих колебаний и разговоров с женой, я решил отказать японцам. Я чувствовал в себе достаточно сил и готов был и дальше работать самостоятельно.

Следствием этого решения стала очень живописная сценка, которая произошла несколько дней спустя. Я складывал вещи в своей частной мастерской на киевском заводе, собираясь забрать их домой. Мастерская — маленькое здание в дальнем углу заводского двора. Итак, я складываю вещи, как вдруг в дверях появляется мой любезный гость в компании своего соотечественника.

Начинаем разговор. Я нарочно тяну их за язык и пытаюсь еще что-нибудь выяснить, — и тут мой японец подает мне на подпись уже составленное соглашение. Я читаю — и глазам своим не верю: перехитрил меня желтый брат! Он, видимо, сразу понял причину моих колебаний и взял быка за рога!

В соглашении значится, что с момента подписания я перестаю распоряжаться собой и немедленно отправляюсь в закрытом автомобиле по маршруту Киев-Челябинск-Владивосток, а оттуда — прямо в Токио.

Я прочитал соглашение и без единого слова вернул его японцу. Он вторично подсунул мне бумагу и с вежливой улыбкой проговорил:

— Извольте подписать!

— Прямо сейчас?

— Да, милостивый государь. Сейчас же, немедленно!

— Но позвольте, на это я не могу согласиться! Начнем с того, что я должен прежде покончить с делами. Должен обеспечить семью, позаботиться об имуществе — если вообще соглашусь на ваше предложение.

— Не извольте беспокоиться о семье, — бросил японец, лукаво улыбаясь. — Семья будет при вас, так как поедет вместе с вами!

— Моя жена никуда не поедет! — сказал я твердо. — Мы об этом еще не говорили, но мне известно, что она не думает покидать Украину!

— С женой вы успеете наговориться: дорога длинная, ехать не день и не два. Поглядите, какой красивый автомобильчик повезет вас на восток!

Я выглянул в окно. Перед зданием стоял автомобиль, внешне напоминавший грузовик; дверца кузова была открыта, и я заметил, что внутри кузов был обставлен на манер спального купе.

— Мы сказали вашему служителю, что вы заказали грузовик для перевозки вещей с завода на хутор.

Я отошел от окна. Японец продолжал:

— Говорите, ваша жена не поедет? А я говорю, что поедет. Вот, читайте! — и вытащил из кармана записку, написанную рукой жены.

Она писала, что с радостью соглашается ехать и просит, чтобы и я не очень упрямился. Далее говорилось, что она уже в пути, а эту записку пишет, сидя в автомобиле.

Все это показалось мне крайне подозрительным. Дрожащий почерк подсказывал, что жена согласилась ехать без особой радости, да и стиль записки в целом был очень странным. Я достал из кармана трубку радиотелефона[22] и стал вызывать Галину. Звонил минут пять, но никто не отвечал.

Японец терпеливо стоял и ждал. Когда я наконец бросил трубку, он произнес:

— Вы думаете, милостивый государь, что нашего брата так легко поймать? От вашего хутора уже только пепел остался! Мы имели причины опасаться, что там могли находиться какие-либо ваши записи или приборы. Кто-нибудь из ваших друзей, получив их в свое распоряжение, мог продолжить ваш труд! А все ваши бумаги, хранящиеся здесь, мы также предадим огню.

— Что это?! Разбой! Как вы смеете? — закричал я. — Я сейчас вызову полицию!

Я нажал кнопку электрического звонка, и мой гость с улыбкой показал мне на стену. Провод был перерезан. Оба японца громко рассмеялись, а мой старый знакомец произнес:

— Не кричите так громко, сударь, не то люди могут подумать, что мы вас обижаем. Вы должны подписать это соглашение по доброй воле — не годится ведь начинать новую дружбу ссорой.

— Я не подпишу! Ни за что на свете!

— Подпишете, милостивый государь, — совершенно спокойно проговорил японец и посмотрел мне в глаза таким взглядом, что я весь похолодел. — Подпишете, даю вам руку на отсечение!

С этими словами он протянул ко мне свою худощавую, длинную руку. Я был так смущен, что невольно хотел пожать ему руку, однако пальцы японца сомкнулись чуть выше моей кисти, на запястье. Я машинально отдернул руку, мигом сообразив, какая опасность мне грозит. Своим невозмутимым и пронзительным взглядом противник пытался меня загипнотизировать, лишить сил — и тогда я пропал… Этого нельзя было допустить.

— Предлагаю, господа, обсудить все спокойно, — произнес я, стараясь и сам сохранить хладнокровный тон. — Садитесь, прошу вас.

Я сел и жестом предложил моим гостям сделать то же. Мой знакомый сел, а его товарищ неподвижно застыл у двери.

— А задумывались ли вы, господа, над тем, что случится, если я подпишу соглашение и поеду с вами, но там, на месте, откажу вам в своих услугах? Вам ведь не удастся меня принудить, потому что средневековые пытки здесь не годятся. Для успеха в моей работе трудиться необходимо с полной охотой. Я могу также обвести вас вокруг пальца, натворить какие-нибудь глупости, а потом заявить, что изобретение оказалось нежизнеспособным.

— Мы предусмотрели и это, милостивый государь. Вы верно говорите, что пытками не достичь результата, и такие методы мы не употребляем. Но никакие глупости вам не помогли бы: мы прекрасно сознаем ценность вашего изобретения и понимаем, в чем она заключается. Впрочем, я убежден, что мы обойдемся без насилия.

Японец проговорил это твердо и решительно и снова посмотрел на меня тем же пронзительным взглядом. Я понял, какое «добровольное» согласие имел он в виду: мне предстояло работать под гипнотическим воздействием моих нанимателей.

Еще минута — и он подчинил бы меня своей воле. Я отвернулся, сжал голову руками и задумался. Необходимо было что-то предпринять, пока не поздно, иначе мне не вырваться из лап японцев.

Я вспомнил, что в ящике стола лежит заряженный револьвер. До сих пор он был мне ни к чему, но сейчас воплощал надежду на спасение.

Я взял перо и подписал соглашение. Японец, торжествуя, спрятал документ и собрался встать. Тогда я попросил его минутку подождать, выдвинул ящик и начал перебирать бумаги. Долго не мог я найти револьвер; почудилось даже, что в ящике его нет. Кровь застыла у меня в жилах…

Наконец я сжал револьвер в руке и, продолжая другой рукой перебирать бумаги, молниеносно выхватил свое единственное оружие, направив дуло в грудь врага.

— Вон! Прочь! Оставьте меня в покое, не то умрете!

Не успел я произнести эти слова, как второй японец очутился возле меня, помахивая собственным револьвером у моего уха. Оба незваных гостя рассмеялись.

— Ха-ха-ха! Вы думали, мы этого не ожидали? Ха-ха-ха!

Все было без толку. Я швырнул револьвер на стол и обессиленно откинулся на спинку кресла. Товарищ моего «дипломата» стал складывать в стопку мои бумаги.

В этот миг у меня мелькнула еще одна мысль. Я встал и направился в соседнюю комнату. Японец преградил мне дорогу.

— Куда? — спросил он. — Нам пора. Собирайтесь!

— Хорошо, только позвольте мне взять несколько склянок с ценными растворами, необходимыми для работы. Без них и ехать не имеет смысла.

— Милостивый государь, у нас найдется все. Прошу вас поторопиться и не тратить слишком много времени на поиски. Кому-нибудь может показаться, что наш визит затянулся, и нам могут помешать.

— Раз уж вы доверяете мне такой важный правительственный пост, поверьте и в этом: вещества мне действительно нужны. Не бойтесь, я не отравлюсь. Я не теряю надежды рано или поздно освободиться. А огнестрельного оружия у меня при себе больше нет.

Японец пропустил меня, но все же зашел следом, подозревая, что я что-то задумал. Он пристально и недоверчиво следил за каждым моим движением. Я не мог ни присмотреться к склянкам, ни понюхать содержимое: как только я подносил какую-нибудь склянку к носу, японец сейчас же хватал меня за руку.

За чем же я, собственно, сюда пришел? Ага! Вот она, моя спасительница!

Снял с полки небольшую бутылку с распылителем, я начал рассказывать японцу всякие небылицы о чудодейственном составе. Он слушал меня с большим сомнением.

Я сделал вид, что увлекся рассказом, словно бы ненароком встряхнул бутылку, нажал на распылитель — и внезапно направил раструб прямо в лицо назойливого гостя. С несказанной радостью я увидел, что глаза японца закрылись и он зашатался. Я подвел его к креслу, усадил и позволил спокойно заснуть. Потом проделал то же с его соотечественником, который уже собрался бросить мои бумаги в печь. Тот заснул, стоя на коленях у печи.

Я был спасен!

А знаете, что меня спасло?

Самая безобидная вещь. С юных лет я был заядлым велосипедистом и очень страдал от вечно нападавших на меня деревенских собак. И тогда я придумал специальную смесь — стоило брызнуть ею на собак, как они засыпали. Я страшно радовался, когда несколько часов спустя, на обратном пути, видел на том же месте настырную дворнягу, едва очнувшуюся от тяжелого сна!

Незадолго до появления японцев я составил эту микстуру для одного знакомого, но он забыл ее забрать — и средство против злых собак спасло меня от гораздо более злобных людей!

Оба незадачливых похитителя спали; в ближайшие несколько часов мне ничего не грозило. Я достал из кармана моего знакомца только что подписанное соглашение, разорвал бумагу в клочки и вдруг услышал звонок. Я кинулся к второму японцу и обнаружил у него в кармане свою радиотелефонную трубку. Приложил ее к уху. Говорила жена. Она рассказала, что ранним утром к ней заявились японцы и заставили написать под диктовку записку, угрожая в случае отказа расправиться со мной. Когда она попыталась позвонить мне, один из японцев выхватил у нее из рук трубку и спрятал. Два японца, забрав записку, вылетели на самолете в Киев, а двое других остались ее сторожить. Тем временем жене удалось найти запасную трубку, с помощью которой она и связалась со мной. Наш хутор не сгорел, он цел — японец солгал. Я позвал служителя и велел ему перенести спящих японцев в грузовик. Их заговор провалился[23].

Я решил не сообщать о случившемся в полицию, опасаясь огласки. Но я уверен, что японцы продолжают следить за моей деятельностью.

Теперь вы понимаете, почему нам необходимо сохранять все работы в тайне и почему я вынужден скрывать свою роль в экспедиции, оставаться в тени и выступать просто как летчик, — закончил свое повествование Роздвянский.

Все дружно рассмеялись и стали обсуждать подготовку к экспедиции.

Частная мастерская Роздвянского в Физическом институте Одесского университета превратилась в «святая святых», куда имели доступ только ближайшие соратники профессора. Для всех остальных Роздвянский стал почти недосягаем. Он понимал, что должен соблюдать осторожность — и потому жил отшельником, сторонясь любопытных глаз.

В мастерской работала Галина и один из ассистентов, приехавших вместе с Роздвянским из Киева, Самуил Берестецкий; ему помогал киевский механик Гаврила Грушко. Еще один киевский ассистент, Семен Покотило, и новый сотрудник Иосиф Завала строили новый, гигантский аэроплан в фабричном цеху, расположенном далеко за городом, у лиманов. Самолет строили на государственные средства за счет денег, выделенных на экспедицию Коростеля.

Роздвянский делил свое время и силы между мастерской и цехом; с утра он трудился в университете, а после полудня — в цеху. Требовалась незаурядная энергия, чтобы справиться с обеими задачами. Но Роздвянский давно к такому привык. Еще в Киеве, занимаясь одновременно постройкой самолетов и радионацией металлов, он жил, как говаривал в шутку, «на две души».

В мастерской Роздвянского имелась и стеклоплавильная печь, и литейное оборудование, и «химическая кухня». Была и еще одна, секретная комната, ключ от которой всегда находился у Галины. Там проходил самый таинственный этап подготовительных операций — создание примесей для «черного стекла».

Кипела лихорадочная работа. В мастерской отливали большое количество линз разной величины и формы и изготавливали жестяные емкости для «радионации» металлов. Металлические отливки, с которыми не справлялась мастерская, производились в цеху, где над ними работал один знающий киевский специалист.

Но сердцем мастерской была «химическая кухня». Здесь готовили особую смесь, а затем перетапливали ее в стекло черного цвета, сильно преломлявшее свет. В растопленную массу Галина подливала определенное количество своего таинственного вещества, после чего из этой массы отливались линзы.

На «химической кухне» также наполнялись смесью газов — будущей начинкой сосудов для радионации — прочные антолевые трубки.

Экспедиции, наконец, требовались значительные запасы жидкого, а то и замороженного воздуха для охлаждения аэроплана в жаркой атмосфере пустыни; Роздвянский придумал собственный способ перевозки жидкого и замороженного воздуха в закрытых сосудах[24].

Работа так и горела в руках, но для стороннего человека была совершенно незаметна. Все внимание научного и технического мира было приковано к новому самолету. Роздвянский не делал из него никакой тайны. Всякому, кто интересовался аппаратом, он с такой искренностью и готовностью излагал технические подробности, что могло показаться, будто эта машина — смысл всей жизни профессора.

Только о двигателе Роздвянский говорил с некоторой осторожностью, а на вопросы любопытных отвечал, что у него еще не все окончательно доработано; это никого не удивляло.

В прессе время от времени появлялись сообщения о ходе строительства самолета и интервью с другими участниками экспедиции, которые развивали прямо-таки фантастические планы будущих работ в Сахаре. Читая их, некоторые ученые, возможно, недоуменно пожимали плечами, но не более того — ведь всем известно, что газетчики имеют привычку преувеличивать.

За работой незаметно пролетела зима и наступила весна; а когда все было готово к отлету — истинная цель экспедиции оказалась надежно скрыта. Публика ожидала лишь занятных новостей о Сахаре, ее животном и растительном мире.

VII «Украинский орел»

Последний предотлетный месяц Роздвянский целиком посвятил постройке своего аэроплана. Химическую мастерскую он оставил на попечении Галины, а сам с раннего утра до поздней ночи пропадал в цеху за городом.

Все составные части самолета были уже готовы, их нужно было только собрать воедино. Эта задача и являлась главным полем деятельности Роздвянского; рядом со своим самолетом он превращался в придирчивого инженера, контролирующего все этапы работ, ибо малейшая оплошность могла погубить все дело.

Сборка самолета происходила на фабричном дворе. Прежде всего подготовили основание — две длинные антолевые трубы, соединенные несколькими поперечинами; в задней части трубы сужались и загибались вверх.

На передних и задних концах труб поднимались четыре вертикальные стойки, а на них крепились такие же, как нижние, продольные трубы; в хвосте они загибались вниз и почти сходились с трубами основания. Вместе с многочисленными косыми распорками и проволокой все это представляо собой скелет будущего фюзеляжа.

Антолевый «скелет» был новым и чрезвычайно ценным изобретением. Антоль, сплав нескольких металлов, легкий, как сосняк и прочный, как сталь, превосходно заменял материалы, использовавшиеся ранее для постройки самолетов — бамбук и алюминий. Роздвянский одним из первых применил в авиастроении эту новинку; но поначалу, в Киеве, ему с трудом удавалось раздобывать антоль. Зато в Одессе антоля было с избытком: Одесский университет приобрел на Кубанщине единственный рудник, поставлявший руду для производства составляющих сплава.

Экспедиция должна была стать первым триумфом антоля.

Когда был готов фюзеляж, начали крепить крылья. Каркасом двух пар крыльев также служили антолевые трубы, соединенные более тонкими ребрами. Эти трубы, у фюзеляжа довольно широкие в диаметре, затем сужались, и концы их могли выгибаться, подобно настоящим птичьим крыльям. Покрытием крыльев служили широкие листы антолевой жести.

После этого приступили к отделке самолета, в первую очередь стенок. Днище было однослойным, из толстой антолевой пластины; двойные стенки состояли из антолевых рам, на которые натянули сетку из антолевой проволоки и залили все стеклом. Опыты показали, что такое «антолевое стекло» было прочнее старого стекла на железной сетке; к тому же оно было почти прозрачным. Таким же был и изогнутый, как свод, потолок. В задней стене центрального отсека имелась дверь, ведущая в хвостовую часть фюзеляжа, походившую на коридор с иллюминаторами из антолевого стекла. Он заканчивался темной «хвостовой каморкой», которая была отведена под химическую мастерскую и фотографическую лабораторию.

До сих пор все шло гладко. Наибольшие трудности возникли при креплении носовой гондолы. Здесь требовалось перейти от прямоугольного сечения фюзеляжа к круглому и постепенно сужавшемуся, наподобие носа торпеды. Пришлось не раз переделывать и модель, и саму носовую часть самолета, прежде чем конструкция стала безупречной. Гондола была обшита толстой жестью с окнами на три стороны.

Самолет уже стоял на колесах. Двенадцатиколесная рама располагалась прямо под центральным отсеком фюзеляжа; хвост опирался на четыре колеса поменьше.

Внутри самолет был оборудован со всеми удобствами. Центральный отсек был разделен на четыре помещения, идущие анфиладой. Первое, непосредственно за торпедообразной гондолой, служило библиотекой и кабинетом для научной работы. Второе — самое просторное — было отведено под спальню; посередине и вдоль стен стояли в три яруса, как в корабельных кубриках, 24 койки. В третьем была устроена столовая, она же гостиная, в четвертом кухня с продуктовой кладовой.

Коридор служил складом научного оборудования. Оно было размещено вдоль стенок, оставляя посередине проход.

Не хватало лишь последнего и самого важного: моторов. Для них предназначалась гондола. На носу установили два громадных радиомотора; по мощности они превосходили все двигатели, построенные до сих пор Роздвянским. Моторы запускались попеременно; при этом резервный мотор был всегда готов к работе. Роздвянский вложил в двигатели все свои знания и опыт и был уверен, что они выполнят свою задачу.

Энергия моторов передавалась на симметрично расположенные пропеллеры.

За моторами располагалась кабинка для летчиков с двумя креслами. Здесь должны были постоянно находиться два члена экипажа: один обслуживал мотор, второй находился в резерве и помогал товарищу в управлении самолетом.

Перед глазами летчика находились два важнейших прибора: годограф[25] и гипсоскоп[26]. Годограф представлял собой черное прямоугольное окошечко со схематической картой местности, над которой пролетал самолет, и проложенной линией курса. По карте перемещалась светлая точка со стрелкой, указывавшей местоположение самолета и направление движения. Это была словно живая фотография, кинематографический образ полета. Белые линии карты ярко светились в темноте.

Гипсоскоп показывал две цифры: абсолютную высоту полета — то есть высоту над уровнем моря — и высоту относительную, т. наз. подъем над рельефом местности.

Равновесие поддерживали автоматические устройства — стабилизаторы. Под полом кабины проходили отдельные трубы, где помещались тяжелые железные шары; они сами собой перекатывались в ту сторону, где отмечалось волновое уменьшение тяжести, иначе говоря, нарушалось равновесие. Кроме того, между двойными стенками самолета были размещены большие металлические гиростаты[27], тяжелые волчки, которые приводились в действие отдельными моторами и быстро вращались. Они придавали самолету устойчивость и исключали опасность перевернуться в воздухе.

К услугам путешественников была уютная домашняя обстановка, электрическое освещение, шторы на всех стеклянных стенах — и небольшая терраса на «крыше» самолета, вмещавшая двух-трех человек. Поднявшись туда по лесенке, можно было наслаждаться чудесной панорамой.

По окончании постройки Роздвянскому предстоял изрядный труд: необходимо было испытать самолет, самому привыкнуть к нему и научить нескольких профессиональных пилотов-авиаторов управлять аппаратом. По требованию Роздвянского, азам управления должны были также научиться все участники экспедиции; поэтому, пока «Украинский орел» строился, они брали уроки у опытных летчиков.

«Украинский орел» готов к старту. Роздвянский, его ассистенты и два первых пилота поднимаются по трапу в аэроплан и запускают мотор. «Орел» трогается с места и начинает почти незаметно ползти по широкой площадке. Ворота фабричного двора растворены настежь. Машина выкатывается на летное поле. Сперва Роздвянский испытывает аэроплан на земле; огромный крылатый дом бежит по полю и поворачивает в разные стороны.

Внезапно летчик дает машине приказ подняться в воздух. Руль движется, крылья выгибаются, колеса отрываются от земли. Летит великан — грандиозное творение человеческой науки и техники. Летчиков и собравшихся зрителей охватывает восторг. На миг забывается вся будничная суета. Все, кто видит это достижение человеческого гения и человеческих рук, радуются, как дети — человек преодолел все преграды и воцарился не только на земле и море, но и в воздухе.

Летит «Украинский орел», поднимается все выше, уменьшается на глазах и наконец исчезает в облаках…

Через полчаса Роздвянский, под рукоплескания собравшейся толпы, сажает аэроплан у фабрики.

После первого испытания полеты продолжаются. В них по очереди принимают участие все члены экспедиции, а также посторонняя публика. Вся Одесса только и говорит об «Украинском орле» и его создателе, профессоре Роздвянском.

Тем временем кладовые самолета постепенно заполняются съестными припасами и продукцией университетской мастерской.

«Одесский экспресс», 2 апреля.

«Вылет “Украинского орла” в Сахару. Вчера Одесса провожала научную экспедицию под руководством проф. Коростеля, которая отправилась для исследований в Сахару на аэроплане конструкции проф. Роздвянского, получившем от своего создателя гордое имя “Украинский орел”.

Прекрасный весенний вечер привлек на побережье и летное поле на лиманах, близ цеха, где строился “Орел”, почти все население нашего города. Любопытные окружили толпой место старта “Орла”. Аэроплан еще днем выкатили на просторное поле, необходимое для разгона аппарата, и до вечера лихорадочно готовили к вылету. К вечеру собрались участники экспедиции со своими семьями и близкими друзьями, а также представители всех публичных учреждений: городская управа во главе с председателем, начальник гарнизона вместе со штабом, представители центральной власти, высшие местные чиновники, профессора нашего университета и делегаты других украинских и зарубежных университетов.

Когда стало совсем темно, вокруг фабрики засияли сотни лампочек. “Орел” был увенчан, — но не цветами, а венком из электрических светильников; его фюзеляж и крылья были так ярко освещены, что можно было хорошо разглядеть весь аэроплан. На трибунах, выстроенных по соседству, играл оркестр.

Начались торжественные проводы. Музыка стихла. На трибуну поднялся городской голова. В нескольких теплых словах он напомнил о большой чести, выпавшей на долю Одессы, отметив, что уважаемый инициатор, руководитель и душа экспедиции, профессор Иван Петрович Коростель, является уроженцем нашего города, в Одессе вырос, учился и стал наставником молодого поколения ученых. Оратор пожелал ему наилучших успехов в путешествии и научной работе.

Затем выступил ректор университета, также провожавший своих коллег в дальний путь. Он остановился на выдающихся научных заслугах некоторых участников экспедиции, а особенно проф. Коростеля, у которого родилась блестящая мысль открыть перед отечественной наукой новые широкие горизонты, и проф. Михаила Антоновича Роздвянского, которого он назвал «отцом современной украинской авиации».

После еще нескольких речей провожавших от имени путешественников выступил руководитель экспедиции проф. Коростель. Он поблагодарил ораторов за добрые пожелания и указал, что экспедиция стала возможна только благодаря тесному сотрудничеству всех участников.

Оркестр заиграл марш: “Счастливого пути, украинские орлы”.

Над аппаратом вдруг появляется ослепительный световой луч — с верхней террасы аэроплана выпустили ракету. “Орел” готов к вылету. В тот же миг раздаются залпы береговых и корабельных орудий и слышится рев сирен.

“Орел” медленно и величественно трогается с места. Бежит по земле все быстрее, скрывается из виду, однако через несколько минут мы замечаем его в воздухе, высоко над нашими головами. Одна за другой взлетают ракеты, но и сам “Орел” весь горит огнями. Два глаза в передней части аэроплана испускают длинные снопы света, электрические огоньки подчеркивают контуры фюзеляжа. Аэроплан проносится над морем, начинает уменьшаться и исчезает за горизонтом.

В этот тихий, погожий вечер у берега снуют сотни лодок и катеров, празднично украшенных разноцветными лампочками. Они провожают улетающего “Орла” ракетами. Почетный эскорт, ярко освещенный пароход “Галич”, уходит вслед за аэропланом далеко в море и возвращается поздно ночью.

Летите же, украинские орлы! Летите далеко, парите высоко, выше облаков! Выше взвивайте крылья вашей могучей мысли — пусть все народы увидят ваш полет, проникнутся силой украинского духа и украинской науки! Принесите нам из горячих песков пустыни не жемчуга, не алмазы и золото, но богатство знаний и великую славу!

Летите, украинские орлы! Счастливого пути!»

Бурные излияния почтенной газеты, которые на следующий день зачитала в радиофонограмме Галина, были лучшим доказательством успеха: публика восприняла экспедицию именно так, как хотел Роздвянский. Он очень радовался, что сумел так удачно скрыть любые намеки на истинную цель путешествия, и был искренне благодарен своему другу Коростелю, чья помощь в этом деле оказалась неоценима.