Сигнал из космоса

3

Сегодня под вечер, когда я уже лежал в постели, мне нанес неожиданный визит профессор. Его сопровождали старший врач доктор Бендер и сестра.

Профессор бегло просмотрел кривую температуры, которая, разумеется, оказалась у меня совершенно нормальной, и другие записи на больничном листке, поданном сестрой. Затем попробовал пульс, приподнял веко и задал несколько вопросов мне и доктору Бендеру. Все было выполнено настолько быстро и настолько по установленному трафарету, что я сразу понял: это делается лишь для проформы, и у профессора нет ни намерения, ни надежды обнаружить в моем состоянии что-либо особенное.

В каких-нибудь пять минут он покончил с процедурой, и сестра уже направилась в следующую палату. Однако профессор задержался и бросил на меня такой взгляд, словно на языке у него вертелся еще какой-то вопрос. Я сделал почти непроизвольную гримасу и едва заметным кивком головы показал на доктора Бендера. Поджав губы, доктор как раз выискивал что-то в своем блокноте. Исход осмотра, видимо, совсем не удовлетворил его. Мимолетный взгляд профессора мог быть и случайностью, но чувство подсказало мне, что он понял меня правильно.

- Дорогой коллега, - обратился он к доктору Бендеру в тоне любезно-непринужденном, но в то же время не допускающем никаких возражений, - позаботьтесь, пожалуйста, чтобы буйного маньяка из десятой палаты подготовили для шока. Я сейчас же приду сам; мне хочется там присутствовать.

Старший врач вышел, бросив перед тем на своего шефа вопросительный, укоряющий взгляд, как будто в душе он глубоко осуждал его за риск остаться наедине с таким опасным сумасшедшим, как я. Профессор закрыл за ним дверь. Я уже знал, что такой поступок необычен для здешних условий, и усмотрел в нем лишнее доказательство, что профессор отнюдь не считает меня опасным.

Заложив руки за спину и нахмурив брови, он раза два прошелся взад и вперед по палате, словно подыскивая нужные слова. Вдруг он сел на край моей койки, положив ногу на ногу, и, не отрывая взгляда от носка своего блестящего черного ботинка, проговорил:

- Мой дорогой доктор Вульф! Мне хотелось бы очень коротко обсудить с вами кое-что.

- Пожалуйста, прошу вас, - подбодрил я его с улыбкой.

- Видите ли, в чем дело, - начал профессор, - ваш случай - трудный случай. Может быть, не столько с медицинской точки зрения, сколько совершенно в ином смысле. Я надеюсь, вы меня понимаете? - Тут он с гневом и отвращением махнул рукой. - Но, к сожалению, сам я ничего изменить не могу. Короче говоря, можно найти основания, чтобы выписать вас отсюда поскорее. Предположим, ваше заболевание явилось просто кратковременным психозом, который был вызван переутомлением, перенапряжением нервной системы. В таком состоянии человеком часто могут овладевать навязчивые идеи. После продолжи тельного отдыха и трезвого размышления эти психические явления бесследно исчезают. Я даже постарался бы принять меры к тому, чтобы возбужденное против вас судебное дело в связи с дисциплинарными нарушениями по службе начальство попросту заменило вам длительным лечебным отпуском, а тем временем страсти улеглись бы.

Я улыбался и молчал.

Немного нервничая, профессор изменил позу и снова заговорил:

- Вы со мной согласитесь, господин доктор Вульф: бывают научные заблуждения, с которыми специалист настолько сживается, что безнадежно в них вязнет, как муха в банке с вареньем. Никто не знает этого так хорошо, как я. Не ваш ли это случай? Я смог ознакомиться с некоторыми вашими записями… Из медицинских соображений я энергично настоял на своем праве получить доступ к материалам, которые были у вас отобраны. Ну, что ж, все это действительно очень интересно, хотя и выглядит слишком фантастическим, даже невероятным. Но судить об этом не берусь, потому что не специалист в данной области. Поверьте, мне искренне жаль, что приходится держать вас здесь. Но все же - не могло ли случиться, что вы, занимаясь вашими экспериментами, действительно стали жертвой самообмана?

- Итак, вы мне хотите посоветовать, чтобы я от всего отрекся и, полный раскаяния, признался, что страдал временным помешательством? Такова была бы цена моего скорого освобождения? - спросил я.

- Если вам угодно прибегать к столь резким выражениям…- Профессору явно сделалось не по себе.

- Хорошо, - кивнул я, - по этому поводу, господин профессор, я хотел бы заявить вам следующее. С чисто научной стороны я, пожалуй, не прочь сделать такое признание. Может быть, я ошибался, стал жертвой самообмана или чьей-нибудь мистификации, хотя сам я и не допускаю ни одного из этих объяснений. Но от той части работы, которая содержит в себе, если можно так выразиться, этические выводы, я не отрекусь ни за что. Отречься от разума, предать его? Нет, этого я не сделаю никогда!

Профессор посмотрел на часы и поднялся. Взгляд его подтвердил мне прежнюю догадку: по сути, дух его родствен моему.

- Я, кстати, распорядился, - сказал он как бы мимоходом и уже на пороге, - чтобы завтра вам дали свидание с женой.

- Может быть, смею попросить о возвращении очков? - крикнул я ему вслед.

Вспоминая теперь время, последовавшее за памятным днем 28 сентября, я кажусь себе муравьем, ревностно собиравшим тогда материал для своего жилья. В ближайшие ночи таинственных сигналов слышно не было, но в ночь на 2 октября я снова принял их. И на этот раз тоже они продолжались не больше десяти минут. О запуске новых космических ракет по прежнему ничего не было известно (последняя американская, взорвалась тридцать секунд спустя после старта), и потому дело становилось для меня все загадочнее. Я перебирал самые различные возможности. Может быть, передатчик одной из советских ракет, которые еще совершали свой путь в нашей солнечной системе, по какой-нибудь случайности снова начал посылать сигналы? Поскольку передающий аппарат частично приводился в действие солнечными батареями, такое объяснение не исключалось, хотя, правда, было маловероятным. В подобном случае радиус действия и чувствительность моей приемной аппаратуры были поистине сказочными! Допускал я и иную возможность. Это могли быть сигналы, время от времени посылаемые с Земли на Луну и теперь отраженные Луной обратно на Землю - издавна хорошо известный способ преодолевать кривизну земной поверхности с помощью ультракоротких волн. Но с таким объяснением никак не вязалась ни частота, ни направление, откуда шли сигналы. Когда я услышал сигналы вторично, Луна находилась много ниже линии горизонта. Но одно толкование я после долгого обдумывания и многократных вычислений отверг почти на сто процентов: сигналы не могли прийти прямо с какой либо земной станции!

На первых порах, однако, меня больше занимали не загадочные сигналы, а сама работа аппаратуры, превзошедшая все ожидания. Видимо, принцип, по какому я построил свою схему, открывал некоторые перспективы. Но, как всегда бывает, бросились в глаза и всевозможные недоделки и упущения. Широкие возможности моей удачной схемы были исчерпаны далеко не до предела. При столь точной отстройке от помех вполне можно было добавить еще один усилительный контур. Если бы, например, повысить напряжение и обзавестись более совершенным стабилизатором, тогда… Словом, надо было решать, что предпринимать дальше с начатой работой. Ведь она обретала масштабы, уже непосильные для частного лица, да еще со столь скромными материальными возможностями, как мои.

Проще и легче всего было бы перенести дальнейшую работу в институт. Достаточно было обратиться к моему непосредственному начальнику профессору фон Егеру и все ему рассказать. Нет сомнения, что он с затаенной радостью ухватился бы за мою идею. И как-то утром во время разговора на служебную тему я уже было собрался заговорить о моем плане.

Но, бросив украдкой взгляд на господина, важно сидевшего передо мной в кресле, как на троне, я ничего не сказал. Может быть, я к нему несправедлив, но этот человек с продолговатым шрамом на левой щеке одним своим видом убивал всякую надежду на сердечное отношение и человеческую теплоту. Его подчеркнуто элегантный костюм, холодный, колючий взгляд серо-зеленых глаз, очень холеные руки, почему-то вызывающие представление о жестокости, и особенно его отрывистая речь… Даже «доброе утро, дорогой коллега» звучало у него начальнически. При разговоре он как-то особенно заострял губы, словно ему было трудно двигать остальными лицевыми мускулами. Казалось, что он раз навсегда уложил перед зеркалом все складки и черточки своего бледного лица и они навек застыли в этом положении… Нет, у меня просто не хватило духу посвятить его в свою тайну.

Поговаривали, что профессор фон Егер занимал свой пост не столько благодаря научным заслугам, сколько в силу принадлежности к определенным влиятельным кругам. Он сам давал повод для таких толков, потому что никогда не упускал возможности резко нападать в официальных речах или газетных статьях на своих коллег, даже куда более знаменитых, стоило тем выступить с докладами о последствиях Хиросимы или предостеречь против еще более страшных перспектив в будущем. Из его собственных научных работ мне до сих пор попадалась лишь одна, статья «О теплопроводности различных современных синтетических материалов», напечатанная в «Ежегоднике физики». Ознакомившись с ее содержанием, я убедился, что это всего лишь сухая и скучная компиляция фактических данных.

Конечно, моя столь суровая оценка профессора фон Егера в какой-то мере обусловлена конкуренцией, желчной погоней за выгодной должностью, научным признанием, за кафедрами и карьерами. Скрытая борьба всех против всех ведется в мрачных помещениях нашего института с не меньшим ожесточением, чем где бы то ни было. Чем ниже стоишь, тем больше степень опасности остаться, если можно прибегнуть к такому сравнению, вечным заряжающим и никогда самому не выстрелить. Стоящий внизу всегда склонен и к недоверчивости, и к коварству. Что же касается меня, то я стоял на очень низкой ступени. Доверься я профессору фон Егеру, очень легко могло бы произойти, что он хотя вначале и одобрил бы мою идею, но в дальнейшем постепенно прибрал бы все себе к рукам и в конце концов в один прекрасный день вышла бы работа под таким приблизительно названием: «Новейшие методы достижения предельной чувствительности при приеме электромагнитных волн в диапазонах частот, применяемых при радиосигнализации». Автор: профессор физики в университете города X. И только в исключительно счастливом для меня случае где-то внизу мелким шрифтом было бы набрано: «Составлено при дружеском участии моего ассистента доктора Вульфа».

А потом делом заинтересовалась бы промышленность и профессор фон Егер за участие в дальнейшей разработке получил бы такую сумму, одна мысль о которой уже вызывала головокружение… Нет, я могу и сам попытаться все это осуществить! Трудность заключалась в том, что у меня не было никаких связей в промышленных кругах. Я знал о них не более того, что их финансовые возможности так же относятся к возможностям нашего института, как, например, средства уличного шарманщика к доходам индийского набоба.

В масштабах Грюнбаха такой человек, как Нидермейер, казался мне сведущим и опытным. Когда он в следующий раз пришел ко мне в гости, я, поступившись своими намерениями соблюдать экономию, опять выставил на стол три бутылки мозельского и, крепко стиснув зубы, выдержал обычную его болтовню, уже не подавая, как в прошлый раз, никаких реплик, нарушающих мирное течение беседы. К концу визита Нидермейер пришел в столь приятное расположение духа, что даже затянул песенку «Про старых товарищей», и я спросил его как бы между прочим:

- Скажите, пожалуйста, господин Нидермейер, нет ли у вас случайно знакомых в электропромышленности? Ведь вам приходится так много вращаться в деловых кругах!

Сигара в уголке рта Нидермейера свесилась вниз, он прищурил один глаз и посмотрел на меня, как смотрят на человека, внезапно и удивительно раскрывающего какую-то новую сторону своего существа.

- Гм… гм… милый доктор. Скажите на милость!..- пробормотал он. - Наконец-то вы почувствовали, где пахнет жареным. Разумеется, у меня есть там кое-какие связи. Что вы скажете, например, о фирме «Анилин АГ»? Они платят двести десять!

- Но ведь это же химические фабрики, - возразил я.

- Ах, да! Но я думал, что для вас это совершенно безразлично. Ну, что ж, в таком случае, может быть, Всеобщая компания электричества, коротко «Электро АГ»? - Нидермейер отхлебнул вина и, к ужасу моей жены, стряхнул пепел сигары прямо на ковер. Ну, уж раз вы, милый доктор, такой отличный малый, - продолжал он в припадке великодушия, - открою вам, что, обращаясь ко мне, вы попали по верному адресу. И, добавлю между нами, я и сам имею кое-какое отношение к «Электро АГ»: там есть и моих пара акций. Надо же немного застраховаться, не так ли, Гертрудхен? - И, как бы ища у нее одобрения, он похлопал свою супругу по розовой шее, затем опять обратился ко мне:

- Итак, милый доктор, отправляйтесь немедля к директору, а еще лучше - к генеральному директору и скажите ему, что это я вас прислал, я, Нидермейер. Только не связывайтесь с конторской мелюзгой: все эти мелкие козявки ничего не смыслят, в общем - сплошное дерьмо! Прямым ходом в дирекцию! Вы сразу увидите, как вас там примут, едва сошлетесь на мою рекомендацию! Чего доброго, вы очень скоро переберетесь во Франкфурт, думаете, нет? Конечно, мне будет жаль наших приятных вечеров, но нельзя становиться поперек дороги к счастью человека…

Я не стал прерывать эту речь и оставил его при своем мнении. Рекомендацией же решил воспользоваться.

В тот вечер мне сыграло на руку еще одно благоприятное обстоятельство. Нидермейер неожиданно обратился к провизору господину Кинделю, который тоже сидел за столом:

- Хе-хе, не хотели бы и вы в ближайшую пятницу прокатиться на вашей старой мельнице во Франкфурт и пополнить запас своих ядовитых снадобий? Вот могли бы прихватить заодно и нашего милейшего доктора. Сэкономили бы ему билет.

Намек на мое далеко не блестящее материальное положение был беззастенчиво явным, но, может быть, я просто-напросто стал слишком чувствительным и Нидермейер вовсе не хотел меня обидеть? Да и как можно было ожидать особой деликатности от человека вроде Нидермейера? Провизор Киндель выразил согласие кивком головы, впрочем довольно сдержанным. По-видимому, это предложение не доставило ему большого удовольствия, но делать было нечего.

- Сегодня первый случай, когда затраты на вино как будто оправдались, - заметил я жене после ухода гостей.

Поездка во Франкфурт навсегда останется для меня поучительным воспоминанием. Я взял в институте двухдневный отпуск, на который давно уже имел право. Моя просьба об отпуске не совсем пришлась по вкусу профессору фон Егеру, но меня это мало трогало. В пятницу, еще до рассвета, мы с Кинделем выехали из Грюнбаха на его машине. Купил он ее из вторых рук и редко ею пользовался.

Вначале господин Киндель был молчалив. За рулем он сидел очень прямо. В серой мгле туманного рассвета он был бледен, выделялись темные круги под глазами. Плотно сжатые губы казались обескровленными, - так мог выглядеть человек, пригвожденный к столбу пыток. Я не смел его отвлекать. Когда мы отъехали от Грюнбаха километров на восемьдесят, он в первый раз разжал губы, чтобы выразить удовлетворение по поводу того, что сегодня торчать в аптеке придется не ему, а шефу. Киндель пробормотал еще что-то, достаточно непочтительное, о старом козле. Дескать, когда-нибудь выйдут ему боком шашни с официанткой из «Медведя», с которой он флиртует прямо на лестнице погребка. Сначала я подумал, что ослышался, но чем больше отдалялись мы от Грюнбаха, тем щедрее становился господин Киндель на грубые выпады, изрекаемые сквозь стиснутые зубы. Начинало казаться, что злоба его против Грюнбаха и всех его обитателей росла прямо пропорционально квадрату расстояния. Он выразил, например, надежду, что в один прекрасный день Нидермейер так запутается наконец в своих вонючих кишках, что уткнется носом в дерьмо. Он высказал несколько скабрезных предположений о фрау Нидермейер. Досталось от него и еще кое-кому из почтенных граждан Грюнбаха. Словом, Киндель раскрылся передо мной с самой неожиданной стороны. По-видимому, под внешне спокойной поверхностью его мнимо благочестивой души успело накопиться много злобы. Собрал он также богатейший запас компрометирующих сведений о частных тайнах многих жителей Грюнбаха, и при случае эти сведения могли стать весьма опасными для данных лиц. Я слушал его с удивлением, рассказ развлек меня, и лишь один раз пришлось мне перебить рассказчика испуганным возгласом: «Боже мой, сейчас нас этот грузовик…» Киндель резко затормозил и выругался самыми последними словами. При приближении к Франкфурту он как будто начал раскаиваться в невоздержанности своего языка, стал снова молчаливым и корректным.

- Все, что вы слышали, останется между нами, не так ли, господин доктор?

Конечно, я постарался тут же его успокоить:

- Разумеется! Все останется между нами, господин Киндель.

День выдался солнечный. Башни и крыши Франкфурта вырисовывались на холодной синеве осеннего неба с какой-то беспощадной четкостью. Вдали, над холмами, возникали в этой холодной синеве белые пушистые полоски охлажденного пара, будто чья-то рука выводила в небе затейливый узор. Оглушительный рев реактивных истребителей порой перекрывал даже уличные шумы.

Исполинские многоэтажные новостройки, целые колонны роскошных, блистающих хромом автомобилей - сразу по три-четыре машины в ряд,- ослепительные витрины, кипение уличного водоворота… Все эти впечатления захватили и даже подавили меня. Ведь я не бывал во Франкфурте много лет, и по сравнению с ним наш город X., несмотря на свой университет, был не более как захудалой провинциальной дырой, а сам я успел превратиться в настоящего провинциала. Как завороженный, глядел я на эти улицы сквозь ветровое стекло, пока Киндель вел машину через центр города. На краю обширной площади высилось монументальное здание из бетона и стекла. Оно сверкало в лучах солнца, и все же мне почудилось в его очертаниях что-то леденящее, почти нечеловеческое. На башне, увенчивавшей здание, красовалась надпись гигантскими буквами: Всеобщая компания электричества «Электро АГ».

- Вот оно! Высадите меня, пожалуйста, здесь! - воскликнул я, сразу пробудившись от моих размышлений.

Однако Киндель отрицательно покачал головой и проехал мимо фасада, перед которым стояло много роскошных машин.

- Если вы вылезете из этой старой тачки именно здесь и кто-нибудь случайно увидит это из окна, ваши шансы заранее упадут на добрых пятьдесят процентов, - заметил мой спутник в поучительном тоне, и я, учитывая окружающую роскошь, не мог не согласиться. Действительно, потускневший черный лак и старомодная конструкция нашей автомашины придавали ей удручающее сходство с большим навозным жуком.

Поэтому Киндель остановился, лишь проехав до следующей улицы, и посоветовал мне возвратиться на площадь в такси: пусть там подумают, что моя собственная машина находится в ремонте. По укоренившейся привычке экономить я было восстал против такого маневра, робко возразив, что столь малое расстояние можно бы и пешочком пройти; но Киндель только презрительно улыбнулся моей неопытности.

- Если вы явитесь туда пешочком, то дальше швейцара не проникнете. Тогда к вашим услугам будет лишь один вход - для уборщиц и учеников. Впрочем, поступайте как угодно! - Затем он объяснил мне, на перекрестке каких улиц я должен буду его ждать. - Но не раньше десяти вечера. Или даже назначим точнее: двадцать два часа тридцать минут. Адье и желаю удачи.

В последний раз мелькнула его непонятная улыбка, затем он исчез в уличном водовороте, предоставив меня собственной судьбе.

После некоторого колебания я все же воспользовался советом Кинделя и подъехал к порталу здания на такси. И тем не менее швейцар оглядел меня очень подозрительно.

- Простите, вы куда?

- В дирекцию. По рекомендации господина Нидермейера, - заявил я важно, стараясь в то же время освободиться в душе от зловещего чувства ужаса, возбужденного во мне одним видом этого здания.

Простодушный швейцар дал себя провести. Во-первых, он не понял, что за моей уверенной манерой поведения кроется обычная робость, а, во-вторых, неизвестная ему фамилия Нидермейер могла принадлежать важному депутату бундестага. Он все же попытался связаться по телефону с дирекцией. На мое счастье, аппарат в ту минуту оказался занятым. Швейцару ничего не осталось, как предложить мне подняться на третий этаж. Немного поколебавшись, он это и сделал, добавив, правда, что вряд ли меня смогут сейчас принять.

Я был так взволнован, что не сообразил воспользоваться лифтом и стал подниматься по лестнице пешком. Солнечные лучи косыми полосами проникали сквозь стеклянные стены, и мрамор полов сверкал, как покрытый льдом. У дверей дирекции дежурил некий господин, и разговор с ним оказался потруднее, чем с швейцаром. Он высоко поднял брови и задал вопрос «куда» таким тоном, будто подозревал во мне тайного злоумышленника. Мой ответ «в дирекцию» вызвал у него лишь сострадательную улыбку: дескать, бедный мальчик из сказки желает к царю!

- У господ директоров сейчас заседание, и вообще сегодня никого не принимают, - объяснил он и сделал движение рукой, словно предлагая повернуть обратно к лестнице. При этом он смерил меня таким взглядом с головы до ног… Что ж, конечно, мой костюм был не моден и уже чуть поношен, где ему было равняться с одеянием этого господина!.. Но тут-то взяла меня злость.

- Послушайте! - проговорил я резко и очень отчетливо, стараясь преодолеть свою злосчастную шепелявость. - Моя фамилия Вульф, доктор Вульф! Я явился по очень важному делу и пробуду во Франкфурте всего один день. Кроме всего прочего, у меня есть рекомендация господина Нидермейера.

- Если вы намерены предложить свои услуги в качестве врача на наших заводах, то отдел личного состава находится на первом этаже, - услышал я в ответ.

- Я не врач, а физик, ученый, понимаете? - почти закричал я, быстро вынул из портфеля аккуратно переписанный конспект моих теоретических умозаключений и помахал им перед самым носом этого господина.

- Вот! Это имеет чрезвычайную важность!

Он как будто начал немного колебаться.

- Хорошо, я передам это в дирекцию. Оставьте ваш адрес, через две недели вам будет дан ответ.

Но я не сдался:

- Нет! Дело не терпит ни малейшего отлагательства! Меня должны принять лично и немедленно.

В конце концов я добился, что он, метнув на меня злобный взгляд, исчез с моей рукописью за красиво обитой звуконепроницаемой дверью. Вернулся он, преисполненный насмешливого злорадства.

- Заседание продлится еще не меньше двух часов.

- Хорошо, я подожду, - мрачно отпарировал я.

Заседание продлилось не два, а три часа с четвертью. Подавленный одиночеством, просидел я все это время на стуле в углу холла, и чудилось мне, будто из каких-то огромных незримых часов каплями сочатся и падают секунды, такие мучительно медленные и вместе с тем невозвратимые. Господин у двери больше не обращал на меня никакого внимания. Если его взор случайно устремлялся в мой уголок, господин делал вид, будто ничего, кроме воздуха, в этом углу нет.

Около двух часов пополудни меня наконец приняли.

Я очутился в большой комнате, напоминающей зал. Хотя обстановка была парадной, но от нее веяло духом холодной деловитости. Даже дневной свет из окон казался ледяным. Никакие иллюзии не могли бы здесь возникнуть и расцвести. По ту сторону большого зеленого стола сидели три господина и секретарша. Повидимому, эти господа располагали такой могущественной властью, масштабы которой было даже трудно представить себе. Сидевший в центре стола как бы держал эту власть в своих мощных мясистых руках. Его лысый, круглый и несоразмерно маленький череп сверкал от жира, а загривок, подбородок и щеки сплошь состояли из пухлых подушечек, похожих на грубо прилепленные кусочки пластилина. Его сине-красные вспученные губы сжимали сигару. Господин этот сосредоточенно крутил пальцы сложенных на животе рук и взирал с благодушной улыбкой на собственное брюхо, будто радуясь его невероятной выпуклости. Он очень напоминал фигуру Будды в состоянии нирваны. Однако, когда он поднимал лицо и на вас устремлялся из-за тяжелых ленивых век его взгляд, у вас появлялась догадка, что первое впечатление было обманчиво. В светло-водянистом круге роговицы зрачок казался разве что чуть больше булавочной головки, а взор этих зрачков был неподвижен. У этого человека были глаза убийцы.

Сосед справа отличался элегантным костюмом, особо тщательной прической и высокомерным выражением лица. Его безупречный галстук казался отлитым из гипса. Он мог бы так вот сразу и шагнуть к телекамере, чтобы произнести речь. Успех у публики, в особенности женской, был ему заранее обеспечен. Пока я там находился, он все время держал холеный мизинец на уровне глаз, словно рассматривая свое отражение в золотой печатке перстня, как бы желая убедиться, что ни в прическе, ни в идеально завязанном галстуке никаких нежелательных перемен не произошло.

Господин слева от толстяка был облачен в старомодный, торжественно черный костюм. На его бледном, морщинистом лице с острым носом и поджатыми губами все время сохранялось выражение брюзгливого недовольства, какое бывает у людей, страдающих язвой желудка. Но самым примечательным в нем был, несомненно, череп. В форме башни, абсолютно лысый череп, болезненно-желтоватой окраски, почти как у скелета.

Не скрою, при виде этих людей меня объял ужас. Я почувствовал свою полную беззащитность перед этим, как я догадывался, враждебным мне, беспощадным миром богатства и могущества. Одному я удивлялся, да и по сегодняшний день это осталось для меня загадкой - как меня вообще могли сюда допустить, а не направили в нижние инстанции. Безусловно, причина крылась не в Нидермейере. Потому что едва я проговорил: «Моя фамилия Вульф, доктор Вульф, я явился по рекомендации господина Нидермейера», как все три господина переглянулись в недоумении.

- Вы имеете в виду Нидермайера с дортмундских металлургических? Фамилия через «ай»? - осведомился после небольшой паузы толстяк.

- Нет, через «ей». Нидермейер из Грюнбаха, - выдавил я из себя, почти пристыженный. О кишках и кожах я благоразумно промолчал, потому что при слове Грюнбах даже секретарша, хорошенькое белокурое создание с кукольным личиком, отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

- Вы знаете такого? - спросил толстый элегантного. Тот небрежным жестом наманикюренных пальцев как бы смахнул со стола и Нидермейера, а с ним и весь Грюнбах, обратив их в ничто. Голос его прозвучал при этом почти сердито:

- Может быть, кто-нибудь из мелких акционеров? Откуда нам знать их всех?

Престиж Нидермейера упал в моих глазах до нуля. Да, здесь были иные масштабы, чем в Грюнбахе!

Тем не менее толстяк ободряюще показал мне на кресло:

- Садитесь, пожалуйста. Вы хотели сделать нам предложение, какое-то открытие или нечто в этом роде? - В его тоне слышались довольные нотки, он даже предложил мне сигару.

По всей вероятности, между тремя господами происходило какое-то конфиденциальное совещание. Возможно, мне было позволено предстать перед ними только потому, что столь экстравагантный гость мог внести некоторое разнообразие в деловую рутину - маленькое развлечение в антракте между серьезными разговорами. Во всяком случае, иронический взгляд, которым элегантный окинул мою скромную персону, делал такое толкование весьма вероятным. И только один из трех - господин с черепом скелета - явно был лишен чувства юмора и до конца сохранял на лице горько-строгое выражение.

Элегантный полистал мою рукопись самыми кончиками пальцев, словно опасался, как бы с ее страниц не посыпались блохи, а я начал было краткий доклад, но толстяк сразу прервал меня вопросом, занимаю ли я в университете города X. профессорскую кафедру. После моего смущенного признания, что я там всего лишь научный ассистент, интерес ко мне явно упал еще ниже, и под конец меня уже почти не слушали. Было вполне очевидно, что господа ничего не смыслят в научных проблемах и ведают лишь коммерческими делами концерна.

Зазвонил один из пяти телефонов цвета слоновой кости. Секретарша взяла трубку, поклонилась невидимой величине на том конце провода и со словами: «Да, пожалуйста, сейчас» протянула трубку толстяку, едва слышно прошептав: «Господин секретарь министерства». Толстяк, удобно развалившись в кресле, не выпуская изо рта сигары, несколько мгновений держал трубку приложенной к уху, как бы прислушиваясь к красивой мелодии, доносившейся до него издалека. Будто в такт ей, он время от времени кивал головой и мычал:

«Гм… так… так… смотря по обстоятельствам.., устроим это дело».

Два других господина буквально застыли в напряжении, стараясь прислушаться. Обо мне, разумеется, совершенно забыли, и я получил возможность незаметно оглядеть комнату. Мой взгляд задержался на большом стенном зеркале в золоченой раме. Там я отчетливо увидел самого себя, сидящего с мучительно напряженным лицом, бледным от волнения; глаза мои, как всегда, казались странно огромными за стеклами очков. Добавьте к этому мою щуплую фигуру в потертом костюме. Сигара, которую я закурил с непринужденным видом, оказалась крепчайшей. У меня началось легкое головокружение, и я невольно откинулся на спинку кресла; в зеркале это выглядело так, точно я соскользнул в глубину пропасти, чтобы исчезнуть в ней без следа.

Толстяк между тем закончил телефонный разговор и едва заметным движением бровей дал понять обоим коллегам, что дело шло о чем-то весьма важном. Мне стало ясно, что при таких обстоятельствах мое дальнейшее присутствие становится обузой. Это можно было понять и по нетерпеливой резкости, зазвучавшей в обращаемых ко мне вопросах. Они преследовали одну цель - скорее покончить с интермедией, которая перестала забавлять.

- Есть у вас еще какие-нибудь рекомендации? - поинтересовался череп. Но таковых у меня не имелось.

- Полагаете ли вы, что ваше… э… э… изобретение может оказаться полезным для нашего производства? - осведомился толстый.

Этого я не мог утверждать. Но в свое оправдание указал, что, например, в радио и телевидении затраты на внедрение моих идей покамест, конечно, себя не окупили бы, но потом, в будущем, со временем эти затраты… может быть… принесли бы…

Элегантный прервал меня нетерпеливым жестом. Наверно, только из простой вежливости он при этом не крикнул: «Так какого же черта вы отнимаете наше драгоценное время?»

Господа переглянулись, как бы совещаясь между собой. Восседавший на председательском месте толстяк с глазами убийцы почти незаметно опустил и снова поднял тяжелые веки, причем ни в его лице, ни в позе не произошло ни малейшего изменения. И все же это движение век вверх и вниз было равнозначно вынесению мне приговора.

Господин с черепом сделал последнюю попытку:

- Не могло бы ваше изобретение пригодиться для оборонной техники? Скажем, для обнаружения вражеских самолетов и ракет?

Я был вынужден сознаться, что еще не подумал о такой возможности.

- Так подумайте о ней, господин доктор, подумайте, а затем опять приходите к нам,- сказал толстяк на сей раз уже с нескрываемым раздражением.

Элегантный протянул мне рукопись. «Если вам угодно, вы можете передать вашу работу на экспертизу в техническое бюро, оно на первом этаже».

Я этого не сделал. Ведь если бы мой труд очутился в бумажной груде этого гигантского делопроизводства, судьба рукописи, вероятно, была бы та же, что и в институте, доверься я профессору Егеру.

О дальнейших событиях того дня почти нечего рассказывать. Наверное, я где-то пообедал, может быть в кафе. Хорошо запомнилось мне только бледное вечернее небо за фасадами высоких домов, когда я отправился на условленный перекресток, дожидаться там провизора Кинделя.

Перекресток находился недалеко от вокзала. Поблизости, как он объяснил, жили его родственники. Вокруг вокзала чернели в серой окантовке фасадов зияющие ущелья улиц. Кое-где слабо светились окна. Наступила глухая ночная пора. Спящий город выглядел уныло и безрадостно.

Уже в некотором нетерпении, я чуть-чуть углубился в одну из узких улиц. Тут открылись моему взгляду в озарении красных и зеленых фонариков на высоте первых этажей заманчивые вывески увеселительных заведений, вроде «Гаваи», «Сан-Франциско», «Бар Гонолулу». Жалкая попытка приплести экзотику Тихого океана к панелям Франкфурта! Из-за плотно задвинутых занавесей звучала пронзительная музыка, доносился пьяный рев. По углам, привалясь к стенам домов,торчали подозрительного вида парни в джинсах; волосы их были приклеены к черепу бриллиантином; в уголках губ-криво зажаты сигареты. Расфранченные, размалеванные девицы семенили взад и вперед по переулку или бросали полные ожидания взгляды на огромный грузовик, из которого как раз высыпала шумная ватага американских солдат.

С чувством глубокого отвращения возвратился я опять на условленное место встречи, но Кинделя все не было. Три четверти одиннадцатого, одиннадцать… О господине Кинделе ни слуху ни духу.

В половине двенадцатого мне уже сделалось невмоготу и я снова пошел по веселой улице в сомнительной надежде встретить где-нибудь Кинделя. И действительно, я увидел его машину и стал дожидаться около нее. В ту минуту, когда я совсем было собрался пойти разыскивать его по соседним кабачкам, внезапно метрах в десяти от меня распахнулась дверь «Красной пантеры». Желтый луч упал поперек мостовой, и в этой полосе света я увидел Кинделя. Все произошло, будто на фоне театральной декорации. Какой-то коренастый детина нанес провизору увесистый удар ногой. Удар пришелся пониже спины и сообщил Кинделю необычайную скорость, с которой он и вылетел из двери. В это время некая белокурая дама с полуобнаженной объемистой грудью (его родственница?) напутствовала его яростной бранью: «Ах, ты, деревенская свинья! Жадный пес! Дерьмо! Оборванец!» Потом дверь захлопнулась.

До сегодняшнего дня мне так и осталось неизвестным, чем же вызвал Киндель страшный гнев белокурой дамы. Я ведь так привык видеть этого корректного и внушительного господина с молитвенником в руках, когда он в Грюнбахе благочестиво шествовал в церковь. А тут я вдруг узрел его, облитого пивом, с красными пятнами на лице, растерзанным воротничком и съехавшим на бок галстуком… я не выдержал и разразился оглушительным, чуть не истерическим хохотом. Наверное, это была запоздалая реакция моих нервов на события несчастного дня, своего рода клапан или отдушина, чтобы дать выход всей горечи, накопившейся у меня в душе за этот день.

- Вот это да! Вот это господин Киндель! - бормотал я, задыхаясь от смеха, и никак не мог остановиться.

Но, едва взглянув Кинделю в лицо, я онемел. Его вытаращенные глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Круглые и остекленелые, они отражали зеленоватый свет уличного фонаря, и, когда он глянул на меня, столько было в них нечеловеческой ледяной ненависти, что я испугался. Значит, еще маловато я знал Кинделя и почти раскаивался, что дал волю смеху.

- Сволочь, одна сволочь! - проскрежетал он. Этим ограничились его объяснения по поводу случившегося. Пошатываясь, он пошел к машине. Потом грубо спросил меня, умею ли я водить. К несчастью, пришлось ответить отрицательно. Киндель скривил от презрения рот и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «И на это не годен!»

- Ну, что ж, управимся и без вас. Да садитесь же, черт вас побери совсем! - заорал он.

Всю дорогу Киндель правил молча. Фары вырывали из мрака узкую полосу. Я следил за пролетающими призрачными очертаниями деревьев, кустов, придорожных камней. Я слишком устал, чтобы о чем-нибудь думать, но в подсознании не затихала смутная тревога; казалось, мы без цели мчимся в какой-то бездонный мрак, из которого нет возврата. Полет в ад.

На полпути случилось совсем незначительное, даже скорее комичное происшествие, но, как ни странно, оно глубоко запечатлелось у меня в памяти.

В свете фар, далеко впереди, я вдруг заметил зайца. Зверек неподвижно сидел посреди автострады, поводя ушами; глаза его отсвечивали золотым и зеленым огнем. Я замер от испуга, горячая волна жалости облила мое сердце. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что этот заяц, одинокий и жалкий в ночном мраке, - это я сам.

- Осторожно, Киндель! - крикнул я. Но было поздно. Зверек уже прыгнул, да не в ту сторону! Легкий удар о левое переднее колесо - и мы промчались мимо. В ужасе я обернулся назад. Через заднее окошко машины ничего нельзя было разглядеть во тьме.

- Зачем вы его раздавили? - закричал я в припадке внезапного отчаяния.

Киндель будто окаменел за рулем. От приборов на панели падал слабый отблеск света на его лицо и ежик волос. Что-то сатанинское вдруг почудилось мне в его чертах.

- Может, надо было, по-вашему, из-за него свернуть в канаву и расколоть себе череп? Вот было бы умно! - возразил он с издевкой.

Конечно, он был прав, и я, пристыженный, замолчал.

Приблизительно километров за пятьдесят до Грюнбаха Киндель остановил машину и привел в порядок, насколько это было возможно, свой растерзанный туалет. Он уже вполне отрезвел, и его лицо в свете едва брезжившего утра выглядело очень бледным.

- Все останется между нами, не так ли?- спросил он, прежде чем ехать дальше. Вопрос прозвучал почти как угроза. Но у меня теперь уже нет причин хранить молчание.

Прощаясь, он смерил меня холодным испытующим взглядом, и я понял: Киндель никогда мне не простит, что я видел его унижение и еще смеялся над ним. Отныне он стал моим врагом. Но в ту пору я еще не придал этому должного значения.