Шпион Его Величества

Глава 9

Государь Петр Алексеевич превратился в важную персону, он стал для нас недосягаем. Если раньше не успеешь еще проснуться, как тебя к нему зовут, то сейчас с утра до позднего вечера государь отсутствовал. Днем за ним приезжала карета и увозила на очередную ассамблею,[79] бал или прием в его честь, даваемый каким-либо знатным датским горожанином. В этой же карете Петр Алексеевич возвращался вечером, совершенно трезвый, но с ужасно плохим настроением. Причем это настроение с каждым проходящим днем все ухудшалось и ухудшалось.

Настали ужасные времена для его денщиков, с государем было трудно выдержать и минуту, поэтому они были вынуждены перейти на двухчасовые дежурства, особенно по ночам. Государь не спал сам и не давал спать денщику, обязанностью которого было его баюкать. После такого тяжелого ночного дежурства лейб-гвардии парни, разбитые и ни на что не способные, забегали ко мне, чтобы поделиться ужасом прошедшей ночи. Тогда я им и себе наливал чарку анисовки, после чего разговор принимал более приятные обороты, мы переходили к обсуждению женщин, в данном случае датских женщин, которым очень нравились государевы денщики, и они им ни в чем не могли отказать. Я же им, как умудренный годами и опытом человек, советовал, чтобы они более заботились о восстановлении генофонда родного отечества, а не пахали бы поля других государств.

Через неделю это смутное время закончилось, в Копенгаген прибыла государыня Екатерина Алексеевна со свитой. Оказывается, Петр Алексеевич сильно скучал по супруге, поэтому впал в трезвую меланхолию, но по возвращении супруги в лоно семьи он тотчас объявил смертный бой трезвости. Тринадцатого июля он напился до такой привычной степени, что домой его принесли датские солдаты, которые с большим удивлением говорили о том, что ни один старослужащий или опытный по этому делу унтер-офицер за всю свою жизнь не выпьет столько, сколько за прошлый вечер выпил наш государь. Наша жизнь моментально изменилась и покатилась по привычной для нас стезе.

Всю прошлую неделю по утрам, когда у государя особенно хорошо соображала голова, или я с ним завтракал, или он, завтракая, давал мне указания на день, одновременно строго спрашивая о выполнении старых дел.

Вот уже более полугода государь Петр Алексеевич путешествовал по заграницам, знакомя европейские страны с нашими достижениями в области государственных реформ, строительства армии и флота. Как только государь покинул отечество, то, как было хорошо видно из переписки государя с доверенными людьми внутри страны, жизнь в отечестве замерла, осуществление реформ приостановилось. В стране особо крупных событий не происходило, государственные приказы большею частью занимались отписками, нежели осуществлением практических дел. Поэтому Петру Алексеевичу, чтобы руководить отечеством, приходилось много внимания уделять этой государственной переписке, интересуясь тем, как идет работа по старым проектам, и давая указания о начале новых.

Всю эту работу я, разумеется, взвалил на плечи своего помощника Ваньки Черкасова, который начал задыхаться от ее такого объема и начал постоянно хныкать о том, что для такой работы ему нужно больше дьяков-писарей.

Через неделю после воссоединения августейшей семьи настроение Петра Алексеевича снова стало заметно портиться. Хотя он продолжал анисовкой баловаться, перестал меня и других своих людей принимать и с ними разговаривать. Я-то хорошо понимал государя, сам не раз в таких обстоятельствах оказывался, когда тебе все кругом улыбаются, расточают любезности, но ничего не случается. На все твои просьбы — одни только обещания, мол, завтра обязательно сделаем, но проходит завтра и послезавтра, а Фридрих IV никаких судов не собирает, ни военных, ни купеческих.

Из-за чего перевозка солдат корпуса Аникиты Репнина из Ростока в Данию затопталась на месте. Те тридцать девять тысяч солдат, которых Петр Алексеевич на галерах морем перевез, стоят лагерем под Копенгагеном, к ним еще шестнадцать тысяч конницы своим ходом подошло, вот и вся наша сила. Фридрих IV со своей стороны мало что предпринимал для реализации своих обещаний всячески способствовать организации десанта коалиционных войск в Сканию, провинцию Швеции. Но в последнее время принял за моду всякими дипломатическими словесами государя попрекать, мол, русские солдаты не умеют себя вести в хорошем обществе, а постоянно дерутся и к датским девицам со всяким непотребством пристают.

А о военных судах датский король вскорости разговаривать совсем перестал и по этому вопросу стал избегать встреч с государем Петром Алексеевичем. Поэтому государь потерял всякий интерес ко встречам и приемам с датчанами, о чем с ними разговаривать, если они ничего не знают, да и выпить толком не умеют. Вот пришлось Петру Алексеевичу с Екатериной Алексеевной самим развлекаться. Один раз они так напились, что решили на Швецию посмотреть, она с Круглой башни, в которой размещались аптека, университет и что-то еще, в погожие дни была хорошо видна.

Я лично при этом осмотре берегов Швеции не присутствовал, там Петька Толстой командовал, уж очень он любил себя повсюду выпячивать и знатоком показать. Так этот гад-маразматик августейшей чете, которая слегка подшофе была, Екатерина Алексеевна, когда этого хотела, то от венценосного супруга по выпивке не отставала, об этом и рассказал. Разумеется, государю тотчас захотелось на эти вражьи берега посмотреть, вот он подъехал к этой башне, а ее высота тридцать шесть метров, взглянул на башню и решил, что высоковато по лесенке на ее вершину подниматься, и хотел осмотр перенести на другой случай.

Так этот старик дипломат и маразматик снова блеснул своими познаниями и эдак на ушко шепнул Петру Алексеевичу, что внутри башни пандус имеется. Пьяному и море по колено, но наш государь полностью пьяным никогда не бывал, а подвыпивши даже лучше соображал, вот он и решил на шведские берега с седла скакуна полюбоваться. Ему тут же привели верхового жеребчика, он на нем, двести метров по пандусу проскакав, на смотровой площадке башни оказался. Долго он всматривался в шведские берега, которые в тот день были особенно хорошо видны, и, видимо, решил поближе на них посмотреть. В этот момент государыня Екатерина Алексеевна, устав ждать супруга, к нему на смотровую площадку на карете въехала.

Пару раз я поинтересовался у Петра Андреевича, а как они карету вниз спускали, но он на меня только злобно смотрел и ни единым словом не огрызнулся.

Я сидел за столом и трудолюбиво, словно пчелка, скрипел гусиным пером, строча очередной донос Ушакову на некого губернатора, который второй год недоимку по государственным налогам имеет. Пусть государев кат этим губернатором занимается и в том, что он натворил, разбирается, а то у меня совсем времени не было это дело расследовать. В этот момент мимо стола проходил Петр Алексеевич, стараясь утренний перегар перебить ароматом голландского табака, который я ему теперь регулярно и бесплатно поставляю.

Краем глаза заметив мое присутствие, Петр Алексеевич удовлетворенно хмыкнул и, приостановившись, сказал:

— Ты это, Алешка, не смотри на меня с такой укоризной. Знаю, что наши дела остановились, но принять и поговорить с тобой пока не могу, зело занят дипломатическими переговорами. Вопросы государственной важности решаются. Вот-вот в Копенгагене должны наша эскадра, голландская и английская эскадры объявиться и тогда шведов на этих кораблях воевать отправимся. Так что жди, вскорости обязательно позову.

Я поднялся на ноги и стоя выслушал слова государя. Когда он закончил говорить, то я решил не тянуть резину и ожидать, когда он примет меня в кабинете. А подошел к государю и, приподнявшись на цыпочки, на ухо тихо-тихо ему рассказал о замыслах британского правительства и о событиях, которые должны были произойти в ближайшее время. Надо признать, что Петр Алексеевич был мужественным человеком и умел принимать удары судьбы. Он только сильно побледнел и крепко сжал ладони в кулаки, посмотрел мне в глаза и сказал:

— Ну что ж, Алешка, может быть, ты и прав, но если будущее покажет, что сию минуту ты мне врал, то Андрюшка Ушаков лично тобою займется. Он давненько меня об этом просил.

С этими словами Петр Алексеевич так резко развернулся на каблуках, что очередная паркетина из пола выскочила, и скрылся в покоях Екатерины Алексеевны искать успокоения.

Вскоре туда пробежал глава Адмиралтейского приказа Федька Апраксин. Через минуту он, красный лицом, выскочил из покоев государыни и, пробегая мимо моего стола, орал на одного из своих мичманов. Генерал-адмирал[80] на ходу требовал от того, чтобы тот рысью летел в порт, нашел бы капитана шнявы[81] «Принцесса» и приказал бы тому готовиться к срочному выходу в море. Федька Апраксин пролетел мимо моего стола, даже меня не заметив. Этот выходец из древнего татарского рода ко мне всегда относился свысока, посматривал на меня как на голытьбу и босяка, пристроившегося на тепленьком местечке под крылышком у государя.

Но я тоже уже не обращал внимания на генерал-адмирала Апраксина и его команду мичманов, которые, словно табун необъезженных лошадок, один за другим проскакивали мимо открытых дверей моего кабинета. В тот момент я увлеченно вчитывался в коротенькое письмецо, пришедшее от князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, в котором он коротко проинформировал меня о том, что завершено обучение убойной команды, которая уже отбыла в мое распоряжение. Настало время моей полной независимости в решении некоторых вопросов весьма сомнительного характера.

Утром двадцать второго июля нетерпеливый Петр Алексеевич решил сам обследовать шведские берега. Шнява «Принцесса», на борту которой находился государь, слишком близко подошла к береговым батареям шведов, была обстреляна вражеской береговой батареей, получила ядром в обшивку борта, а следовавшая за ней шнява «Лизетта» получила еще большие повреждения. Когда обе шнявы вернулись в Копенгаген, то их приветствовал весь приписной состав русской эскадры и галерного флота России. Матросы со сванов и рей диким ревом и криками «ура» приветствовали своего царя, возвращавшегося из боя со шведами. Бастионы датской крепости хранили молчание.

Меня государь Петр Алексеевич с собой в эту первую разведку шведских берегов не взял, потому что всегда на меня посматривал как на глубоко штатское лицо, к оружию совершенно непривычное, и чиновника его придворного аппарата. Но подтвердились разведданные, которые я ему сообщил. После возвращения от шведских берегов впервые я увидел Петра Алексеевича задумчивым и даже несколько нерешительным человеком. Побывав на шняве «Принцесса» у берегов шведской провинции Скания, государь лично убедился в том, что его «братец Карл» зря времени не терял. Шведские берега оказались сильно укрепленными, а боеспособность шведской армии была полностью восстановлена. Особенно хорошо был укреплен берег шведской провинции Скания, словно шведы заранее знали о том, что десант коалиционных войск будет производиться именно на берег этой шведской провинции.

Государь особо много по этому поводу не бранился в адрес датских друзей. Вызвав меня к себе, он потребовал, чтобы в самый кратчайший срок я узнал об истинных намерениях наших союзников — собираются ли они или не собираются воевать со Швецией.

Некоторое время я посидел за своим рабочим столом с гусиным пером в руках, размышляя над тем, с чего бы начать свой розыск, решая поставленную передо мной государем задачу. Говорить с датчанами — бесполезное дело, они и сами не знают, что с ними через минуту будет происходить. Не зря же прусский король Фридрих Вильгельм I о них говорил, что они марионетки в руках англичан. Карл-Леопольд об этом наверняка ничего не знает, слишком малая сошка для дела подобного масштаба. Говорить с англичанами, но до их Лондона далековато, за короткий срок обернуться туда и обратно не успею.

Оставался Ганновер, где русских не очень-то любили последнее время, но этот город поддерживал прямую связь с Лондоном и всегда действовал по указке своего бывшего курфюрста, а ныне английского короля Георга Первого.

Появился Петька Шафиров и, увидев меня в глубокой задумчивости, тут же полез ко мне выяснять причину этой моей задумчивости.

Уж очень любопытным был этот мужик!

Пришлось несколько грубовато его послать в лес сходить за грибами, чему Петька немало удивился, откуда, мол, в такую пору какие-либо грибы могут быть в датском лесу. Мне было совершенно некогда вести долгую беседу с Петькой, даже о грибах в летнем лесу, поэтому я собрал свои вещи и решил отправиться в ближайший датский трактир, где под пиво и думается легче. А Шафирову, видимо, делать было совершенно нечего, так он, чертяка, за мной увязался.

Вскоре мы с ним вместе входили в трактир и только сели за стол, как слуга тут же принес нам по кружке пива, мне темного немецкого портера, а Петьке — светлого. Знать, Шафиров, как и я, был постоянным клиентом этого датского заведения, его любимые напитки и привычки здесь уже успели хорошо изучить. Потихоньку мы с Петькой разговорились. Оказывается, и у него на душе лежал большой камень, мол, государь забыл его и уже давно не звал к себе на переговоры. Я, как мог, объяснял ему занятость государя переговорами с датчанами и, успокаивая своего будущего друга, ему говорил, подожди, мол, и к тебе вернется государева любовь и ласка. После пятой кружки пива мы с Петькой подружились и крепко полюбились друг другу, решив навечно стать друзьями. Для укрепления дружбы попросили принести нам по чарке анисовки, чтобы выпить на брудершафт, но такой в датском трактире не оказалось. Взамен принесли дерьмового немецкого шнапса, которым мы скрепили наши дружеские узы.

Уже расставаясь, Петька Шафиров каким-то чудом, он в тот момент языка не вязал, сумел произнести слова, из которых я понял, что его родственники в княжестве Ганновер были близки тамошнему главному министру Эшбауму. Я тут же ухватился за эти его слова и заставил Петьку пару слов черкануть своим родственникам в отношении того, что предъявитель сего письма является его лучшим другом и доверенным лицом. Даже будучи глубоко пьяным человеком, Петька Шафиров сильно удивился таким словам, но к этому времени совершенно потерял силу воли, из-за чего впоследствии сильно пострадает,[82] написал и подписал требуемое письмецо.

Столица герцогства Ганновер, город с одноименным названием, насчитывала городских жителей чуть более десяти тысяч человек и была расположена на пересечении двух небольших речушек Ляйн и Везер. Как и все немецкие города того времени, Ганновер имел радиальную планировку, все городские улицы сводились в одну точку, к рыночной площади, где проводились базары и ярмарки. На этой же площади высился и замок курфюрста герцогства.

Город быстро рост и развивался, к этому времени ему стало совсем тесно в окружении городских стен, и его городские кварталы давно уже вышли за пределы крепостной стены. Эта стена потеряла свое военное значение, кое-где она была даже снесена, ее пересекли новые городские улицы, по обеим сторонам которых выстроились аккуратные бюргерские дома.

По мере моего продвижения к центру Ганновера дома становились более ухоженными и богатыми, а улицы по-прежнему оставались прибранными, сухими и проезжими. Городской магистрат внимательно следил за тем, чтобы ненужный хлам горожан, дорожная грязь и нечистоты регулярно сбрасывались в небольшие каналы, прорытые вдоль улиц, которые стекали в реки Ляйн и Везер. Из этих сточных каналов сильно попахивало, но дышать, даже не прикрывая платком носа, было еще можно.

На жеребчике я доскакал до городской набережной Ам Хоэн Уфер и попытался разыскать дом родственников Шафирова. Петька, когда мы расставались в трактире, назвал их адрес, но я тогда, ни одного произнесенного им слова не разобрал. По необъяснимой причине меня почему-то сильно влекло к одному трехэтажному особняку, который даже в этом богатом районе Ганновера выделялся своим изысканным фасадом, ухоженным парком и аллеями, посыпанными красным песочком.

Я снова был саксонским дипломатом Гансом Лосом. Но мне очень не хотелось обращать на себя внимание ганноверцев. Поэтому я не рискнул постучать в дверь одного из домов этой набережной, чтобы поинтересоваться в отношении того, где проживает родственник Петьки Шафирова. К тому же мне очень хотелось поэкспериментировать своими уникальными способностями, которые время от времени во мне проявлялись. Совсем недавно я узнал, что могу «слышать» то, что происходит за закрытыми дверьми или стенами домов.

Эта способность родилась во мне из-за того, что мне постоянно приходилось напрягать свой слуховой аппарат, чтобы услышать, о чем Петр Алексеевич шепчется с Александром Даниловичем или другими своими соратниками.

Я подскакал к одному из домов и «прислушался» к тому, что происходило у него внутри. Там ничего интересного не происходило, хозяйка ушла на базар, а хозяин уговаривал молоденькую служанку на пару минут любви. Эта любовная история меня не интересовала, поэтому на жеребчике я проехал к следующему немецком дому. В этом же доме все было до отвратительности тихо, ни слова, ни мысли там не было слышно.

Я уже собрался скакать к следующему дому, как в голове послышался дребезжащий старческий смешок и послышалось:

— Ну что, паренек, так и будешь передвигаться от одного немецкого дома к другому и подслушивать, чем немцы в это время занимаются?

От такой неожиданности я пошатнулся в седле и чуть не свалился с лошади. Никак не мог сообразить, кто это со мной разговаривает и где находится этот старичок.

— Да ты, парень, оказывается, лопух лопухом и совершенно не соображаешь, что своим мысленным воплем-запросом поднял на ноги всю магическую округу. Я не хочу знать, как тебя зовут и кто ты такой, мы с тобой даже не встретимся, но будь осторожен, прибегая к своим магическим штучкам. Не спеши их применять, пока не поймешь, что это такое и как этим можно правильно пользоваться. А то накличешь беду на свою голову и знать об этом не будешь. Для твоей информации, посланная мысль не знает границ и может быть при определенных условиях и обстоятельствах услышана и в другой галактике. Да… А ты, оказывается, еще не знаешь, что это такое «галактика»?! Да, зря я ответил на твой зов, тебе еще рановато общаться с подобными тебе существами. Прекращаю контакт, а напоследок — родственники Петра Павловича Шафирова носят фамилию Эшбаум и проживают в том особняке, который тебе так понравился.

Моя голова стала совсем пустой, как и была до этого, голос-наваждение бесследно исчез, но информация о контакте с ним осталась в моем подсознании. Я трижды перекрестился и раз десять плевался через левое плечо, но Бог не спешил на помощь и не избавлял меня от этих проклятых мыслей-воспоминаний о «голосе». К тому же с моей головой что-то начало странное происходить. В глазах погас белый свет, появлялось изображение ржаного поля, причем это повторилось несколько раз, затем голова снова начала правильно соображать.

Я встрепенулся, словно собака после купания в реке, одновременно размышляя о том, а почему бы мне не проверить ту информацию о родственниках Петьки Шафирова, которую мне только что сообщил голос.

Привратник особняка даже не приоткрыл глазка калитки и проорал мне через забор, что господин главный министр сегодня никого не принимает. У него сильная мигрень, поэтому он изволит сильно болеть и страдать по этому поводу.

— Ты, морда свинячья, — прокричал я на отличном швабском диалекте немецкого языка, — передай своему господину главному министру, что известный лекарь фон Герц мимо проезжал. Услышав о головной болезни такого большого и важного господина, он хочет предложить свои услуги по излечению его от головной мигрени.

Через пять минут я находился в спальне ганноверского министра Эшбаума и делал вид, что готовлюсь к его излечению. Тщательно в тазике с кипятком вымыл руки, вытирая их чистейшим немецким полотенцем. Затем взял в руки здоровую иглу и начал ею осторожно тыкать в районе правого виска Эшбаума. А тот лежал на кровати и протяжно стонал. Головная боль была невыносимой, главный министр герцогства Ганновер в данную минуту думал только об одном, об избавлении от этой дикой головной боли. В течение двух минут я беспрепятственно ползал по различным уголкам его сознания, пытаясь разобраться и найти концы в хитросплетениях ганноверской внешней политики. Сначала у меня ничего не получалось, в голове министра было много такой информации, что в отдельных случаях я не мог в ней совершенно разобраться.

Но когда дошел до слоя памяти, посвященного нашему государю Петру Алексеевичу, то все мгновенно выстроилось в определенный логический ряд и политический порядок.

Бывший курфюрст Ганновера, а ныне английский король Георг I, даже находясь на английском престоле, думал только о своем курфюршестве, а в государе Петре Алексеевиче и в присутствии русских войск в Мекленбурге видел угрозу существованию этой своей родовой вотчины. Кто-то постоянно вливал в его сознание страхи и опасения в отношении русских варваров, которые только и думают о том, чтобы огнем и мечом захватить его курфюршество и поработить всю Германию.

А дальше мои поиски пошли по накатанному пути, возникли причинно-следственные связи и связки.

Из-за якобы русского дамоклова меча, зависшего и раскачивающегося над Ганновером, в герцогстве возникли, углублялись и крепли антирусские настроения. Ганноверцы и их бывший курфюрст теперь только и мечтали о том, когда русские войска покинут Германию, предпринимая немалые политические, военные и тайные усилия в этом направлении. Британский король Георг I лично приказал английскому адмиралу Норрису любой ценой, даже силой оружия, воспрепятствовать высадке русских и датских войск на шведском побережье. А в случае неповиновения со стороны русских напасть и разбить их войско под Копенгагеном.

Что касается главного министра Эшбаума, то головная боль у него прекратилась, как только я покинул его дом. Он даже не помнил о моем появлении и лечении.

А письмецо нашего вице-канцлера Петьки Шафирова я сохранил-таки у себя на всякий случай, а вдруг пригодится.

Жеребчик быстро вынес меня за пределы Ганновера, городская стража, мимо которой мы быстро прошмыгнули, нас не успела заметить. Да и как кого-либо можно увидеть, если ганноверские гренадеры спали на своем посту. Я постарался сделать так, что их сон был вкусным и сладким.

В чистом поле возникло серебряное мерцание, и мой жеребчик безбоязненно проскакал сквозь это марево, и, оказавшись в пригороде Копенгагена, мы с ним понеслись к дому брата датского короля, где его ждала чистая конюшня с овсом, а меня государь Петр Алексеевич.

Четыре больших эскадры выстроились рядком на копенгагенском рейде.

Это была не просто объединенная эскадра, составленная из русских, датских, английских и голландских кораблей, а настоящий великий флот, в котором было девятнадцать английских линейных кораблей, шесть голландских, двадцать три датских и двадцать один русский линейный корабль. Но и в этой великой кампании, восемьдесят три вымпела общим счетом, не было согласия до самого последнего момента: датский адмирал Гелденлеве не желал подчиняться англичанину Норрису, а голландский адмирал Граве не желал подчиняться ни Гелденлеве, ни Норрису. Тогда специальным рескриптом Фридриха IV наш государь Петр Алексеевич был избран первым флагманом — верховным командиром объединенного флота.

Государь Петр Алексеевич в тот момент, когда появился в копенгагенском порту и увидел на рейде многие ряды одних только линейных кораблей, молча повернулся ко мне и со всего размаха кулаком въехал мне в правое ухо, а затем сапогом удачно попал под самый копчик, мрачно крикнув:

— Если бы ты, Леха, не был бы мне очень нужен, то я тебя давно бы тараканам и клопам в остроге скормил. Поди прочь, крыса канцелярская, чтоб я тебя больше не видел.

Поднимаясь на ноги и отряхивая кафтан от налипшей грязи, я исподлобья наблюдал за тем, как государь Петр Алексеевич удалялся к баркасу, который ожидал его у причала, чтобы государя доставить на «Ингерманландию»,[83] флагманский корабль объединенного флота. Я понимал, что наступал звездный час Петра Алексеевича, который двадцать лет назад мальчишкой на датском ботике под парусом плавал по Яузе, а сегодня он вступал в командование объединенным европейским флотом. Своей энергией и увлеченностью, а главное — значимостью своего государства государю удалось против шведов и их короля Карла XII поднять основные государства Европы. Оставалось за малым — посадить на корабли десант и двигаться к берегам Швеции. Федька Апраксин со своими галерами уже стоял у острова Аланд, в любую секунду готовый идти приступом на шведов, а Борис Петрович Шереметев с войсками ожидал датские десантные суда в Мекленбурге, чтобы тоже идти на Швецию.

Одним словом, в то время все было готово для того, чтобы объединенными усилиями сокрушить и покончить с Карлом XII и его королевством. Двадцать линейных кораблей шведского флота, прячущиеся в Карлскруне, военно-морской базе, не смогли бы оказать даже малейшего сопротивления европейскому флоту. Мои прогнозы несколько противоречили тому, что происходила на глазах государя, вот он и поступил со мной так, как частенько поступал со своими любимцами — фавор… опала… фавор.

Мне пришлось довольно-таки долго ожидать другой оказии, чтобы попасть на борт флагманского корабля «Ингерманландия», ведь в баркас Петра Алексеевича, видя, как государь лихо поступил со мной, матросы меня не пустили: мол, нечего государевы глаза своим непотребным видом мозолить.

Когда на причале появился Гаврила Головкин и матросы стали аккуратно на своих руках нашего зануду канцлера переносить в другой баркас, чтобы плыть на «Ингерманландию», то я, не испрашивая у канцлера разрешения, с причала спрыгнул в тот баркас. На флагманском корабле меня встретили неласково и каюту отвели в самом низу, почти в трюме. В каюте было сыро, и мне всегда казалось, что где-то протекает вода. Одним словом, мне было страшновато время проводить в такой каюте, которая освещалась тонкой и одной-единственной свечой.

Но Бог терпел и нам велел, поэтому я набрался храбрости и решил отсыпаться впрок.

Представляете, как удивлен был Петр Андреевич Толстой, который под предлогом того, что принес мне еду, пришел полюбоваться моим злоключением и страданиями, а увидел меня спокойно спящим в койке. Поблагодарив за еду, я тут же повернулся спиной к Петру Андреевичу и нарочито громко захрапел. Вину за собой перед государем я не чувствовал, на душе у меня было ясно и спокойно, поэтому спал крепко.

Петька Толстой больше не приходил, этот подлец снова потерял ко мне интерес, но еду мне стал носить матросик вестовой, молодой и симпатичный парнишка из Брянска, взятый из семьи богатого крестьянина по рекрутскому набору. Тишка, так звали этого салагу, не просто носил еду, а старался всячески меня хорошо обустроить, он регулярно менял белье в моей постели.

Одним словом, я приобрел друга и слугу, к присутствию которого начал постепенно привыкать.

Иногда мне казалось, что за время пребывания в этой каюте я потерял счет дням и ночам, не знал, какое время суток на дворе.

Однажды глубокой ночью я проснулся от тяжелого взгляда и знакомого запаха перегара от анисовки. Открыл глаза и при слабом свете увидел какого-то верзилу, стоящего в дверях каюты и меня внимательно рассматривающего. Присмотревшись, понял, что меня пришел навестить сам государь Петр Алексеевич, но я притворился, что мой сон глубок, и не стал подниматься на ноги. Когда открыл глаза во второй раз, то в дверях уже никого не было, только дверь то открывалась, то закрывалась. Мне стало очень страшно и захотелось завыть волком на свою судьбину. Но в этот момент появился Тишка, я тихо у него спросил, не встречал ли он кого-либо на трапе по дороге в каюту, а главное — все ли парни в сборе и готовы?!

Тиша стеснительно ответил, что по дороге ему никто не встретился, а парни стоят за дверью и ждут моего указания.

Когда пятеро парней в простой матросской робе вошли в мою каюту, то в ней уже нельзя было даже повернуться. Все эти матросы были по-крестьянски сильными, кряжистыми и дюжими парнями. Как только матросы переступили порог каюты, то я уже общался с ними на ментальном уровне. Мне было гораздо проще и легче разговаривать со всеми пятью парнями одновременно, в их сознании закрепляя знания о том, как все они должны будут действовать при захвате боевых пловцов британского флота. Что и как эти матросы должны были делать, выполняя боевое задание.

Во время своего посещения Ганновера, излечивая министра Эшбаума от головной боли, я узнал о том, что британская секретная служба подготовила диверсию, покушение на нашего государя. Во время плавания объединенного европейского флота эта группа британских пловцов, располагавшаяся на борту флагманского корабля «Камберленд» английской эскадры адмирала сэра Джона Норриса, о чем адмирал даже не догадывался, должна была проникнуть на русский флагманский корабль и напасть на Петра Алексеевича. Группа состояла всего из трех человек, но ее члены отлично и бесшумно плавали, могли продолжительное время проводить под водой, превосходно владели холодным оружием.

Сегодня под утро эта группа должна была предпринять эту свою попытку, поэтому я решил подготовить группу захвата из сильных или более или менее сообразительных матросов нашего флагманского корабля. Но мысленно общаясь с этими парнями, я убедился в том, что они не совсем понимают, что с ними происходит и что они должны делать. Эти парни поверить не могли, что на их государя кто-то может напасть! Поэтому я на ходу решил поменять свои планы и, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, не захватывать британцев, а не подпускать их близко к Петру Алексеевичу, выставив внешние посты вокруг каюты, где государь сегодня должен был ночевать. К тому же свою боевую силу я мог вооружить одними только плохонькими ножами, ведь матросы на парусных судах в большинстве своем оружия не имели.

Эту ночь вице-адмирал Петр Алексеевич проводил в компании своего денщика Ивана Орлова. День у него выдался трудным, осуществлять маневры таким флотом стоило многих нервов и сил. Силы Петр Алексеевич по морскому обычаю восстанавливал чаркой анисовки, а вот с нервами день ото дня становилось все хуже и хуже. Четыре адмирала находились у него под командованием, каждый адмирал имел собственное мнение по любому вопросу или по тому, как выполнять тот или иной маневр флотом. Если первое время они охотно слушали приказы русского монарха, верховного командующего флотом, то со временем все чаще и чаще предлагали собственное решение, куда флоту идти и чем ему там заниматься. Одним словом, лебедь, рак и щука никогда не могли прийти к единому решению.

Государь, не мудрствуя лукаво, прибегнул к своему испытанному методу решения этой проблемы — каждый вечер он начал в кают-компании «Ингерманландии» проводить совещание для выработки согласованного решения действий флота на следующий день. Вначале совещания вестовые подавали аперитив для аппетита перед ужином, который по неизвестной причине почему-то состоял только из любимой государем анисовки. Тогда иноземные адмиралы немного размякали: они ж не привыкли еще полными полулитровыми чарками пить анисовку на голодный желудок. Затем подавали легкую закуску в виде рыбки и икорки, но опять-таки с анисовкой. После второй чарки адмиралы совсем добрели и начинали путаться, ошибочно называя друг друга чужими именами. После третьей чарки они совсем забывали, зачем сюда собрались, и поддерживали любое решение нашего Петра Алексеевича.

Правда, вы только себе представьте, насколько непостоянны эти иноземцы: эти адмиралы полдня оспаривали свое же собственное решение, требуя в это решение внести исключение или новый поворот старого решения. Таким безобразным способом объединенный флот метался между датскими и шведскими берегами. Прошла целая неделя такого плавания, но еще ни разу эта грозная армада и на пушечный выстрел не приблизилась к шведским берегам.

Поэтому Петр Алексеевич, нежно обнимая этого Ваньку Орлова, сумел-таки перебороть свои нервишки и заснуть в адмиральской каюте, расположенной на второй палубе флагманского корабля «Ингерманландия», рядом с каютой капитан-командора Мартина Гесслера и кают-компанией. Разумеется, у дверей этих кают не было никаких часовых, и они специально не охранялись, в принципе, любой человек, одетый в матросскую робу, мог беспрепятственно к ним пройти и даже поинтересоваться тем, что в них происходит, туда заглянуть. После так называемого адмиральского ужина кают-компания была приведена в порядок, и вестовые отправились по своим кубрикам отдыхать.

На всякий случай, чтобы из-за моего исчезновения не поднялась бы тревога, Тиша остался в моей каюте, а я с пятерыми парнями поднялся на вторую палубу корабля, и мы тихо прошли к адмиральской и капитанской каюте. Двоих парней прямо-таки под звуки корабельной рынды я поставил у дверей обеих кают и строго-настрого им внушил, что ни одного человека они не должны пропускать ни к Петру Алексеевичу, ни к Мартину Гесслеру. После этого с оставшимися двумя матросами я проследовал к трапам, ведущим с верхней, третьей, палубы и с нижней, первой, по которой мы только что поднялись.

Всего пара фонарей освещали этот короткий, в десяток метров, проход от кают до трапов, но от их освещения было совсем мало толку. Поэтому я решился идти до конца во имя спасения своего государя, троим матросам и себе подключил магическое зрение. Теперь мы прекрасно видели в полной темноте, но наши глаза начали светиться зеленым цветом.

Снова послышались звуки рынды, что означало на нормальном языке: прошло тридцать минут с момента нашего появления в этом проходе. До рассвета оставалось каких-то полтора-два часа. Я прислушался, но кроме деревянного поскрипывания ничего не услышал. Правда, легкие моих помощничков работали, подобно мехам в горниле кузницы, ребята были молодыми и дышали с большим удовольствием и с большим шумом. Это шумное дыхание даже на фоне поскрипывания шпангоутов разносилось далеко по проходу и трапам, поэтому я слегка подрегулировал их вдохи и выдохи, чтобы несколько снизить звуковое сопровождение.

Склянки пробили очередные полчаса, остался какой-то час ожидания, и я позволил себе вольность — сладко и затяжно зевнул. Знаете, это так приятно, широко открыть рот, приложить к нему ладошку и, прикрыв глаза, отдаться глубокому выдоху.

Когда я снова открыл глаза, то увидел какое-то красное пятно на груди одного из своих матросов, он медленно, запрокинув голову назад, валился на палубу. До меня сразу не дошло, что я наблюдаю за тем, как умирает, отдав свою жизнь за царя, один из моих добровольных стражников-охранителей. Только мелькнувшая человеческая тень в свете пламени последнего корабельного фонаря в этом переходе подсказала мне, что я прозевал начало нападения.

Британские убийцы были уже здесь, но я их не видел, а они нас прекрасно видели. Ведь я, дурак, не додумался о том, чтобы своих парней сделать невидимыми, а секретная служба британской короны хорошо продумала план покушения, сделав своих ныряльщиков невидимками. Одним словом, я крепко сел в лужу, подставив под кинжалы профессиональных убийц простых и необученных русских парней. Эти мои грустные мысли были внезапно прерваны дичайшим вскриком, один из британцев, увидев зеленые и святящиеся глаза, заорал от охватившего его ужаса:

— Peter, these are not people, they are the real scum. They all have glowing eyes. Let’s get out of here as soon as possible.[84]

Видимо, этого опытного морского убийцу подвела слабая психологическая подготовка, впервые увидев светящиеся глаза, британец испугался, вот он и орать начал. Нечего было этому британцу так громко орать и других своих товарищей предупреждать. Один из моих матросов словно очнулся после долгой спячки, это он из-под моего мысленного подчинения почему-то вышел и, широко размахнувшись, своим кулачищем врезал по темноте. Да так удачно это у него получилось, что я не поверил своим глазам и даже перекрестился, когда увидел, как вдруг в этой нашей темнотище брызгами во все стороны полетела человеческая кровь.

В свете фонаря проявился невидимка.

Прежде всего, хочу честно признаться, что никаким невидимкой этот британец не был, а, как Абрам Петрович Ганнибал, мой и государев дружок, имел черную кожу лица и тела, поэтому до поры до времени его нельзя было разглядеть, ни простым, ни магическим зрением в нашей темноте. Убежать куда-либо этот английский убийца и ныряльщик уже не мог, удар-то нашего крестьянского паренька пришелся ему прямо по виску, уже в падении он отдал свою жизнь Господу Богу. Но его крик, по всей очевидности, дошел до адреса, мне показалось или это было в действительности, но там послышался топот ног, и через секунду опять наступила тишина.

Я стоял и, глубоко сожалея внутри, рассматривал двух погибших молодых парней. Нашего парня, крестьянского сына, имени которого я пока еще не знал, не успел со всеми своими добровольцами познакомиться. А рядом с ним лежал чернокожий и такой же молодой паренек с застывшей гримасой ужаса на своем лице. Его товарищи бежали, даже не попытавшись отбить его тело. Я настолько плохо себя чувствовал и мне было так жаль обоих этих парней, что едва сдерживал слезы.

Сильнейший удар в плечо, а затем повторный удар по скуле привел меня в сознание. Послышался грозный голос Петра Алексеевича, который в одном исподнем стоял за моей спиной и строго вопрошал:

— Ты что, мразь канцелярская, здесь творишь?! Я же сказал, чтобы тебя в крысиной норе держали.

Затем государь, видимо, увидел два трупа и, повернувшись лицом к капитан-командору Гесслеру, строго сказал:

— Ты, Мартин, выставь вокруг караулы из своих матросов, сейчас следствие творить будем. Похоже, Лешка чего-то нового натворил!

Подходила к концу вторая неделя пребывания в плаваниях великого флота под штандартом первого флагмана, вице-адмирала Петра Михайлова. Корабли флота своими форштевнями вспенивали воды Северного и Балтийского морей в поисках шведских военных и торговых кораблей. Несколько раз государь Петр Алексеевич, когда флот проходил вблизи шведских берегов, на вечерних советах с анисовкой предлагал другим адмиралам обстрелять береговые укрепления противника или войти в порт Карлскроны и сжечь прятавшийся там военный шведский флот. Но каждый раз иноземные адмиралы с серьезными лицами находили тысячу причин невозможности исполнения того или иного маневра. Объясняли Петру Алексеевичу, что нельзя стрелять по шведским береговым укреплениям, когда солнце бьет в глаза канонирам. Мол, эти лучи солнца не позволят канонирам флота хорошо и правильно прицелиться, поэтому стрельба из пушек может привести в большим потерям среди гражданского населения, а европейский гуманизм не позволяет им пойти на этот шаг.

К этому времени и после неудачного покушения Петр Алексеевич снова принялся прислушиваться к моим советам и прогнозам, на собственной шкуре убедившись в том, что во многом я все-таки прав и союзники ведут себя так, как я ранее и предсказывал. Особенно государь был потрясен несостоявшимся на него покушением, впервые перед его глазами были очевидные факты намерения Британии покончить с ним и с его реформами в России. Первоначально Петр все собирался встретиться с адмиралом сэром Джоном Норрисом, с которым вот уже в течение нескольких лет был в хороших отношениях, и потребовать у него ответа на эти действия секретной службы британской короны.

Но после моих слов о том, что наверняка сэр Норрис ничего об этом не ведает, Петр Алексеевич с большим трудом успокоился. Он вызвал Антошку Девиера и избил его до полусмерти, крича тому в лицо, что он службу охраны плохо поставил. А потом извинился и строго указал всем собравшимся вокруг него и Девиера людям, чтобы языки держали за зубами и широко об этом в Копенгагене не болтали.

Уже рассвело, когда я с Петром Алексеевичем уединился в его каюте и в деталях рассказал о возможном ходе развития событий в ближайшее время. По всему было видать, как государю было трудно с небес командования великим европейским флотом опускаться на грешную землю. Ему пришлось поверить в то, что все его планы и намерения уже в этом году покончить со Швецией, высадив коалиционный десант на шведский материковый берег, и дальше войну вести на территории Швеции, пойдут коту под хвост.

Иметь в руках такую военную мощь и силищу в восемьдесят три боевых вымпела, но не мочь ею в полном праве воспользоваться!

Да, от одной такой мысли можно было бы сойти с ума! Поэтому мы не ограничились обычной утренней порцией в чарку анисовки, а приняли на грудь аж целых три. От завтрака в хорошей компании на Петра Алексеевича снизошла благодать, и он решил заняться домашними, государственными делами.

В тот момент он был страшен лицом. На бледном, до синевы, лице выделялась черная ниточка усов и щетина на подбородке. Волосы были взлохмачены и торчали в разные стороны. Глаза были красными и горели злобным огнем.

Не человек, а дьявол во плоти!

Такое с государем обычно происходило накануне обострения головной лихоманки, но ведь чуть более месяца назад он лечился от нее в Пирмонте.

Свой разговор о домашних делах он начал неожиданным вопросом:

— Алешка, ты помнишь, сколько времени я давал сыну, Алексею Петровичу, на обдумывание и подготовку ответа на мое предложение?

— Шесть месяцев, ваше величество, — по-солдатски бойко рапортовал я.

— Так знай, что по настоящее время я не получил от него ответа по этому поводу. За это время Алексей прислал мне два письма, в которых в подробностях описывал свое здоровье и как он проводит время с друзьями. Но ни слова об отречении от престола, хотя давал устное обещание уйти в монастырь и отказаться от царствования. Этим своим молчанием сын заставляет меня думать дурное и предпринимать к нему суровые меры, а мне этого совершенно не хочется. Ведь он сын мне, моя кровь течет в нем! Я виноват в том, что в его детстве и в отрочестве не уделял ему достаточного внимания и не занимался его воспитанием. Чем воспользовались длиннобородые и отвратили его от пути истинного. Теперь я оказался в ситуации, в которой не могу позволить Алексею после своей смерти вернуть Россию в прошлую жизнь. Так что, Алешка, бери в руки перо и бумагу, пиши, а я тебе кое-что продиктую. Дальше ты это мое письмо сыну допишешь так, чтобы и другим людям было бы ясно, о чем идет речь и к чему сыновнее непослушание может привести.

Из этих слов я понял, что государь Петр Алексеевич принял окончательное решение в отношении дальнейшей судьбы своего первого и старшего сына. Что Алексея Петровича ожидает незавидная судьбинушка. А в настоящую минуту государь думает о том, как выглядеть правым в глазах цивилизованного мира, чтобы история правильно восприняла и оправдывала бы его крутые меры по отношению к собственному сыну.

На моих глазах выступили слезы сожаления, но я ничего не сказал в ответ государю, а достал бумагу, гусиное перо и чернильницу, которые всегда носил с собой, и приготовился к письму. Государь надиктовал мне нескольких тезисов, молча поднялся со стула и исчез в дальнем углу своей каюты. Он предложил сыну срочно выезжать к нему навстречу или так же срочно уходить в монастырь, как это Алексей Петрович обещал сделать ранее, но обратным письмом сообщить, когда он это сделает, в каком монастыре будет находиться.

С большим трудом мне удалось составить более или менее для истории приемлемое письмо. Посмотрев внимательно мой текст, Петр Алексеевич что-то в нем черканул, затем размашисто подписал и, свернув письмо, запечатал его собственной печатью.

Бросил письмо на стол передо мной и сказал:

— Сейчас же отправляй.

Я взял это письмо осторожно, словно бешеную гадюку, в руки и поднялся из-за стола. Поясно поклонился государю и покинул его каюту, а вслед мне Петр Алексеевич бросил неприязненные слова:

— Ты, Алешка, там ничего не удумывай. Я про все в свое время прознаю, и тогда тебе несдобровать. Делай только то, что тебе велено и мною дозволено, тогда голова на плечах и сам жив останешься. А чтобы ты не напроказничал, то я к этому делу Петьку Толстого подключу.

Когда я спустился в свою каюту, то там находился один Тишка, который после памятного утра так прилепился ко мне, что ни на шаг не отходил. Пришлось переговорить с Мартином Гесслером, чтобы получить этого салажонка в свое полное услужение. С большим нежеланием капитан-командор уступил мне в просьбе, и с тех пор Тишка практически все время проводит в моей каюте.

Я попросил его сбегать и поискать лейб-гвардии капитана Александра Ивановича Румянцева.

Разговор с Александром Ивановичем продолжался до середины дня. В общих чертах я набросал картину возможных его действий в случае побега царевича Алексея Петровича и вовлечения в это дело Петьки Толстого.

На следующее утро лейб-гвардии капитан Румянцев одновременно с гонцом, везшим в Москву царское письмо, покинул борт линейного корабля «Ингерманландия».

Как в свое время я и предупреждал государя Петра Алексеевича о возможных проблемах в существовании антишведской коалиции, так оно и получилось, ничего у государя с датчанами не сварилось, они оказались способны только на то, чтобы вести пустые разговоры и давать неисполнимые обещания. После возвращения великого флота в Копенгаген государю все-таки удалось добиться того, что лебедь, рак и щука научились ходить единой кильватерной колонной и дружно выполнять простые и сложные маневры вблизи датских и шведских берегов. По случаю единения великих европейских государств в этом флоте Петр Алексеевич учредил медаль «Владычествует четырьмя, при Борнхольме» в память об этом событии.

К этому времени в отношениях между двумя монархами, государем Петром Алексеевичем и королем Фридрихом IV, наметились первые трещины. Государь Петр Алексеевич все более и более убеждался в том, что дальше обещаний датский король пойти не мог. Видимо, устав от своих пустых обещаний, Фридрих IV под любыми предлогами начал избегать и уклоняться от личных встреч с Петром Алексеевичем. При датском дворе все чаще и чаще начали слышаться реплики о невоспитанности и варварском поведении русского царя и его придворных.

Ганноверский министр Бернсдорф стал постоянным визитером двора датского короля. Мои люди при дворе Фридриха IV неоднократно в своих записях доносили о нелестных его высказываниях по отношению к Петру Алексеевичу и войску Аникиты Репнина. Но и сам Фридрих IV не стеснялся, открыто высказываясь по поводу того, что присутствие русских войск в Мекленбурге наносит вред датско-русским отношениям и подобно удару ножом в спину датского королевства. Ганновер же практически превратился в центр антирусских настроений, а свою государственную политику это немецкое герцогство стало в основном ориентировать на то, чтобы государь со своими войсками как можно быстрее покинул бы все германские земли.

Петр Алексеевич внимательно прочитал послание британского короля Георга I английскому адмиралу сэру Джону Норрису, доставленное в Копенгаген ганноверским министром Бернсдорфом. Затем это письмецо государь швырнул мне в лицо и хмуро сказал:

— Знаешь, Алешка, почему-то я верю тебе, что это письмо моего английского братца Георга действительно им писано и им подписано. Но я-то хорошо знаю Джона и верю в то, что этот хитрый морской лис на такое дело не пойдет. Кому это хочется в мире прославиться тем, что стал цареубийцей. Ты помнишь, какие у этого адмирала были глаза, когда мы с тобой на его флагманский корабль доставили тело убитого на борту «Ингерманландии» англичанина. Уже по одному этому можно было понять, что адмирал ничего о готовящемся покушении не знал. А ты, подлец, воспользовавшись случаем, с него потребовал тысячу гинеев,[85] целое богатство получил.

Уже на следующий день адмирал сэр Джон Норрис в сопровождении пары офицеров британского флота прибыл в замок, в котором стоял царский двор. Его встречать вышел Борька Куракин и сразу провел на кухню, где Петр Алексеевич завтракал и расслаблялся, разговаривая со мной. Увидев входящего британца, в пух и прах разодетого в белый мундир с красными отворотами, я вскочил со своего стула и, рукавом протерев сиденье, пододвинул стульчик Джону Норрису, чтобы он мог позавтракать вместе с государем.

До этой встречи этот британец уже несколько раз встречался с нашим государем, знал и привык к его простому обращению. Своими белыми панталонами он вполне спокойно устроился на несколько грязноватом стуле, мною поданном. А свою треуголку сбросил на руки одному из сопровождающих его офицеров, а затем честнейшими глазами морского волка уставился в глаза Петру Алексеевичу. Тот взял тарелку с куриными костями и, одним движением руки сбросив их на пол, швырнул на тарелку четверть курицы, после чего тарелку пододвинул под нос британскому адмиралу.

Адмирал Норрис был истинным британским аристократом и большим политиком, было видно, что этот британец сейчас колеблется, решая, есть или не есть грязный ошметок курицы. Со стороны я наблюдал за тем, как делается британская политика: очень нерешительно и двумя пальчиками сэр Норрис пододвинул к себе тарелку с курицей и посмотрел по сторонам в поисках ножа и вилки. Зря он это сделал, ведь наш государь был простым человеком, любил простую народную еду, которую полагалось есть одними руками.

Тогда политик в сэре Джоне Норрисе взял вверх верх над аристократом, он отбросил обшлага рукавов адмиральского мундира и, заказав мальвазии, руками схватил курицу. Я же мысленно ахнул, сэр Джон Норрис оказался великолепным и предусмотрительным политиком, предугадав следующий дипломатический ход нашего государя, он перешел в контрнаступление. Ведь как большой дипломат адмирал Норрис был бы не вправе отказать Петру Алексеевичу, когда бы тот предложил ему выпить вместе с ним свою любимую анисовку.

Но я зря восхищался дипломатическими талантами и увертками сэра Джона Норриса, противу железной воли государя и дипломатия не поможет, на кухню для перевода пришел Борька Куракин,[86] он принес бутыль анисовки.

Но перевода не потребовалось, государь Петр Алексеевич из-за пазухи достал и в лицо британского адмирала бросил письмецо от Георга I. Да, британцы — люди не от мира сего, это надо же такое выдержать, когда тебе в морду бросают секретнейшее письмецо, о существовании которого мир и слышать не должен был. Все это время адмирал Норрис оставался невозмутим, словно Будда в пагоде, он даже успел крепкими зубами хватануть кусок нашей курицы и совершенно не хотел этого куска упускать. Жуя, он жирными руками — это была британская хитрость: оставив жирный след рук на письме, после выяснить, каким оно образом попало в наши руки, — развернул королевскую цидульку и внимательно ее прочитал.

В этот момент всеми силами я пытался мысленным щупом проникнуть в сознание этого британского адмирала.

Но до чего эти британцы являются предусмотрительными людьми!

Ну скажите, зачем сэр Джон Норрис, отправляясь на встречу с русским государем, на свою голову натянул серебряную сеточку! Ведь только великие знатоки магических искусств знали о том, что сеточка на голове являлась непреодолимым препятствием любому мысленному проникновению в сознание человека.

Адмирал Норрис, не обращая внимания на находящихся в кухне людей, поднялся на ноги и несколько раз в глубокой задумчивости взад и вперед прошелся перед Петром Алексеевичем. В этот момент наш государь наконец-то прекратил жевать курицу и, взяв в руки бутылку анисовки, начал внимательно рассматривать ее содержимое. По недовольному виду государя и его нахмуренным бровям было понятно, что ему не совсем понравился цвет этой жидкости. Он уже открыл рот, чтобы в очередной раз объяснить Борьке, что тот должен хорошо разбираться не только в своей вшивой дипломатии, но в окраске анисовки.

Адмирал сэр Джон Норрис прекратил метаться по кухне, остановился перед государем и на неплохом русском языке произнес:

— Государь Петр Алексеевич! Аглицкий адмирал не может выполнить приказ ганноверской канцелярии и запросит официального подтверждения этого приказа лондонскую канцелярию британского короля Георга Первого.

С этими словами британский адмирал сэр Джон Норрис снова сел на грязный стул, взял в руки оловянную чарку и смело протянул ее Петру Алексеевичу.

На следующее утро, перед самым рассветом, недвижимое тело сэра Джона Норриса, великого адмирала, дипломата, политика и человека, вынесли из адмиральской каюты вице-адмирала Петра Михайлова и на руках осторожно перенесли к борту «Ингерманландии», где к тому времени уже пришвартовался баркас с флагманского корабля английской эскадры. Для проверки прицела и меткости матросов экипажа и для вящей предосторожности по приказу капитан-командора Мартина Гесслера первым в баркас сбросили пьяное тело одного из английских офицеров, которые сопровождали адмирала Норриса.

Бросок получился удачным, тело британца упало прямо в руки английских матросов. Затем пошло тело сэра Джона Норриса, и на старуху бывает проруха: как наши матросики ни прицеливались и ни примерялись, бросок у них не получился, несмотря на стоящий в копенгагенской гавани полный штиль. Тело британского адмирала упало в двух метрах от борта баркаса и начало быстро погружаться в воду. Пьяным и море по колено, а адмирал сэр Джон Норрис был более чем пьян, он был вусмерть накачан анисовкой, поэтому с ничего не выражающим лицом начал спокойно тонуть.

Матросы на борту «Ингерманландии» и британские матросы аглицкого баркаса недоуменно наблюдали за тем, как тонет великий флотоводец. Русские и британские офицеры флота подобного конфуза или промашки не ожидали, поэтому сами не прыгали за борт судов и своим матросикам такого приказа о спасении великого флотоводца не отдавали.

Одним словом, английскому генералу сэру Джону Норрису пришлось бы на веки веков упокоиться на дне копенгагенской гавани, если бы не мой салажонок Тишка. Этот дурень прямо с борта русского флагмана сиганул в воду и скрылся под водой в том месте, где уже перестал пузыри пускать Джон Норрис, видимо, он уже смирился со своей участью. Вскоре голова Тишки снова оказалась над водой, он плыл к аглицкому баркасу и кого-то за волосы тянул вслед за собой. Тут же зазвучали команды офицеров на русском и английском языках, чуть не потонувшего адмирала подняли на борт баркаса, и шестеро матросов начали его дружно откачивать.

Таким образом, мой слуга спас английского генерала, я за это получили очередную деревеньку от Петра Алексеевича и тысячу рублев, сотню из которых отвалил Тишке.

В конце августа государь Петр Алексеевич снова сплавал на разведку к шведским берегам и вел артиллерийскую перестрелку с одним из шведских укреплений. После чего государь окончательно пришел к мысли о том, что осенью высадка коалиционного десанта на шведские берега может обернуться большой глупостью и гибелью десанта. Петр Алексеевич решил не рисковать жизнями пятидесяти двух тысяч русских парней, которые составили бы основу коалиционного десанта.

Высадку десанта на шведские берега государь Петр Алексеевич перенес на весну следующего года.