Шпион Его Величества

Глава 10

В начале сентября пришла желанная весточка о том, что наконец-то моя убойная команда добралась до Копенгагена и была готова поступить в мое распоряжение. Я полагаю, что не стоит говорить о том, что очень сильно обрадовался этому сообщению, аж даже горел желанием скорее познакомиться со своими бойцами. Поэтому с нетерпением ожидал условленного сигнала от командира о дате и месте встречи с членами группы. При отборе бойцов и их подготовке князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский проявил невероятную скрытность и таинственность. Он ни единым словом не обмолвился о ее персональном составе, ни разу не упомянул о том, кто является ее командиром. В переписке между нами князь-кесарь только изредка общими словами упоминал о том, что «обучение группы продолжается» или что «группа отбыла в твое распоряжение».

К этому времени я с Тишей переехал на постоянное квартирование в копенгагенский замок, который занимал двор Петра Алексеевича. Две комнаты на нижнем этаже прекрасно нас устраивали, так как позволяли нам всегда знать о том, кто пришел или покинул замок, кто в нем сейчас находится. Появление у меня молодого слуги не осталось придворными незамеченным, сказалось на подъеме моего авторитета и росте уважения к моей особе в придворной иерархии. Теперь не только одни слуги кланялись при моем появлении, но и многие офицеры, вельможи и сановники двора государя приветствовали меня своими поклонами. Я теперь больше не носился сломя голову по дворцовым помещениям, а степенно прохаживался, переходя из одного помещения в другое, посматривая только вперед, прямо перед собой. Правда, при встречах с такими людьми, как Александр Данилович Меншиков или Яков Вилимович Брюс,[87] я первым кланялся.

Я уже начал подумывать о том, чтобы для еще большего повышения к себе авторитета, обзавестись джентльменской тростью, чтобы, как Сиятельный князь Меншиков, ходить, припадая на правую или левую ногу, опираясь на эту великолепную трость. И чтобы трость имела тяжелый набалдашник из золота или серебра, чтобы в случае опасности его использовать в качестве оружия защиты, или чтобы она имела клинок в черенке — это уже для неожиданного нападения.

В этот момент мои сладкие мысли о возвышении при дворе государя были прерваны появлением тени, которая внезапно отделилась от одной из колонн залы и бесшумно скользнула ко мне. Я слишком размечтался, да и трости с набалдашником со мной в тот раз еще не было, поэтому я только успел разинуть рот, чтобы кричать и звать на помощь. Но тень, коснувшись моего правого бока, исчезла в темени залы и коридора королевского замка. Судорожно похлопав себя по боку, я никакого ранения не обнаружил, облегченно вздохнул, а в правом кармане камзола лежала записка, в которой было написано

На встречу в трактир «Три кабана» я отправился вместе со своим лучшим другом, карликом и государевым шутом Лукой Чистихиным, Петру Алексеевичу уже было за сорок, но государь по-прежнему сохранял мальчишеское любопытство и любовь ко всяким диковинам и невероятностям этого мира. При его дворе можно было встретить самого высокого или самого низкого человека в мире. В эту поездку в Европу русское посольство не было таким большим, каким, скажем, было Великое посольство, посещавшее европейские страны в конце прошлого века, но официально в его состав были включены шесть русских певцов и плясунов, а также государевы шуты нормального человеческого роста и карлики. Так, Лука был росточком в локоть человеческой руки, не имел внешних уродств, у него было нормальное, только миниатюрное, телосложение и блестящий разум. Иногда мне приходилось наблюдать, как Лука Чистихин молчаливым и без дурацких кривляний покидал государев кабинет, видать, и государь прислушивался к советам этого маленького человечка. Петр Алексеевич его любил и вместе с собой возил по всему миру, стараясь надолго с ним не разлучаться.

Почему я взял шута-карлика с собой? Да потому, что своей внешностью, умом и поведением Лука наверняка отвлечет внимание посетителей трактира от моей особы и встречи с бойцами группы, благодаря его усилиям я мог бы с ними в полной мере пообщаться.

В этот день Лука был до безобразия весел, много смешил меня, чуть ли не довел до колик в животе. Я за всю свою жизнь столько не смеялся, но сохранять какую-либо серьезность при шутках Луки было невозможно. С диким хохотом мы так и ввалились в трактир. Я уже был весь в слезах от этого истерического хохота, они сплошной рекой текли по моим щекам, а Лука с самым невинным и с серьезным видом рассказывал очередную прибаутку из жизни государева двора.

Трактир «Три кабана» в это обеденное время был до отказа забит посетителями, которые с удивлением посматривали на меня, заливающегося смехом, а затем переводили взгляд на маленького Луку, который был мне ниже пояса. Но после этого взгляда на шута они уже больше ни на что не смотрели, карлик начинал полностью занимать их умы. Чтобы датчане лучше понимали Луку Чистихина, я сделал так, чтобы шутки и прибаутки карлика в помещении трактира автоматически переводились, с сохранением фольклорного юмора, на датский язык. После чего Лука окончательно превратился в центр всеобщего внимания, на него и только на него смотрели посетители трактира. Они слушали и смеялись над его шутками. В зал вышла вся прислуга трактира, и даже хозяин этого заведения, обладатель мощного пивного животика, красовался в проеме кухонной двери.

Поначалу в зале трактира звучали отдельные и легкие смешки, датчане, по своему характеру весьма сдержанные люди, несколько замедленно реагировали на выступление моего маленького друга-карлика. Затем смешки начали переходить в смех, сначала вполголоса. Ну вы знаете, это когда люди стесняются смеяться и из-за этого глупого стеснения прикрывают рот руками. Совершенно незаметно смех вполголоса перешел в дикий хохот, который вскоре захватил все помещение трактира. Над шутками и мимикой государева шута Луки Чистихина поголовно ржали все посетители зала трактира, громко смеялась прислуга и держался за живот хозяин трактира.

К моему столу подошел некий русский негоциант Иван Чернов, а на деле поручик русской армии Иоганн Зейдлиц, и хотел начать представлять бойцов своей группы, но жестом руки я его остановил. Мне требовалось время, для того чтобы перебороть радость, которая сейчас меня охватила, при виде этого немца, который так неожиданно стал играть значимую роль в моей жизни. По всей очевидности, Иван-Иоганн догадался об этих моих чувствах, но повел себя так, как и должен был вести простой немецкий бюргер. Он остался холоден и непроницаем, ни одним жестом или мимикой не выдал обуревавших его внутренних чувств, по которым мы уже должны были броситься друг к другу в объятия. А вместо этого в течение полуминуты посматривали друг другу в глаза, стараясь ими выразить наши внутренние чувства.

Все-таки я вероломный человек, пока мы рассматривали друг друга, мой мысленный зонд проник в сознание Ивана Ивановича Чернова и произвел небольшие действия. А именно, сделал так, чтобы Иван Иванович мог бы обмениваться со мной мыслями на расстоянии, чтобы он мог бы внутренне определять настрой человека, лжет или говорит правду его собеседник, а в иных случаях и «подсказывать» человеку, как ему следует поступать в той или иной ситуации.

Затем Иван Иванович поднялся на ноги и вернулся за свой стол, теперь мы могли обмениваться мыслями, не поднимаясь со своих мест и не привлекая чужого внимания. Со своего места Иван Иванович вкратце рассказал о своих бойцах, о двадцати молодых парнях в возрасте от девятнадцати до двадцати трех лет. В группе в основном были крестьянские сыновья, которым присвоили солдатские и капральские чины, но в ней также было несколько молодых дворян из семей староверов, которым нравилось подраться и которые не желали учиться европейским наукам. Иван Иванович мыслил несколько замедленно, одну за другой он называл клички бойцов и давал им краткую характеристику.

Ни один из бойцов группы, разумеется, не поднимался на ноги и ко мне не подходил, не кланялся в пояс, как требовалось бы по регламенту. Все ребята оставались на своих местах, пили пиво или слабое вино, некоторые перекусывали. Я же только с этими парнями обменивался взглядами, успевая в их подсознание закладывать метки, чтобы впоследствии любой из этих парней при любых ситуациях мог бы меня признать, чтобы подчиниться и выполнить мои приказания.

Только мы с Иваном Ивановичем закончили мысленную процедуру знакомства с бойцами группы, как в хохочущий трактир ввалилась толпа новых визитеров. Посетители продолжали хохотать шуткам Луки, не обращая внимания на новых посетителей. В этот момент я успел только отметить, что среди вновь появившихся не было ни датчан, ни русских и вели они себя довольно-таки грубовато. Проходя мимо сидевших за столами к свободному столу, они громко разговаривали и шпагами явно намеренно задевали старых, смеющихся посетителей. По всей вероятности, это все же были немцы или, если уж быть совсем точным, этими людьми были ганноверцы.

С появлением ганноверцев в моей голове впервые за все это время прозвенел тревожный колокольчик, словно он предупреждал о приближающейся опасности. Я мысленно связался с Иваном Ивановичем и попросил, чтобы он обратил внимание на появившихся в трактире немцев, ганноверцев.

Почему-то ганноверцы объектом своей атаки выбрали Луку Чистихина. Трое здоровущих немецких парней-быков, выставив перед собой шпаги, пошли на него в атаку. Но государев карлик был не лыком шит и отличным оказался гимнастом. Он вовремя ушел из-под атаки парней. Он вспрыгнул на один из столиков и, повернувшись к ним спиной, неприлично оголил свой тощий зад, чем вызвал новый взрыв истерического хохота. А Лука стремительно уходил от преследования, перепрыгивая со столика на другой столик. Как ловкий и гуттаперчевый гимнаст, Лука легко уходил от преследования неуклюжих и неповоротливых немецких парней со шпагами, при этом он совершал такие уморительные сальто и кульбиты в воздухе, что все посетители трактира от хохота повалились на пол.

Навстречу его преследователям из-за столов поднялись три датчанина и своими шпагами легко отбили натиск ганноверцев.

Я в одиночестве сидел за своим столом, когда на меня устремились другие пять человек из этой толпы только что вошедших в трактир людей. Я снова оказался в ситуации, когда требовалось принимать мгновенное решение. Совершенно случайно, собираясь на встречу со своими ребятами, я захватил два пистоля, заряженных круглыми свинцовыми пулями, никогда ранее огнестрельного оружия я с собой не брал и постоянно его не носил.

Выхватив пистоли из кобур, не прицеливаясь, тут же спустил курки. Последовали два негромких выстрела, двое из пяти бежавших ко мне немцев повалились на пол, один с кровавой дырой во лбу, а другой, выронив шпагу из рук, схватился за плечо. Трое немецких бугаев со шпагами в руках продолжили свой бег, да и бежать-то им оставалось всего шага три, не более. Через секунду один из этой тройки наверняка шпагою пронзит мне грудь или живот. Моя же шпага по-прежнему весело болталась на моем левом боку, но я даже не схватился за ее эфес.

Что толку — фехтовать-то я совсем не умел и шпаги в руках не держал?!

Одновременно с этой мыслью мой мозг пронзила другая мысль о том, что сегодня я зря не надел свой бронекомбинезон, ведь теперь мне оставалось одно только — достойно принять смерть.

Но ганноверцы, так спешившие со мной покончить, вдруг уткнулись в еще одно препятствие в лице троих неизвестно откуда появившихся датчан, их шпаги легко парировали выпады ганноверских шпаг, а кинжалы в правых руках этих датчан так же легко и быстро завершили дело. Три ганноверца умерли, так и не успев понять, откуда пришла их смерть.

Оставшаяся в живых последняя вражья тройка перегруппировалась и, выставив во все стороны клинки своих шпаг, пятясь, попыталась покинуть негостеприимный трактир. Возможно, эти ганноверцы так бы и ушли подобру-поздорову, бросив своих погибших товарищей, если бы им на пути не встал Лука Чистихин. В самую последнюю секунду этот карлуша, когда тройка ганноверцев перешагивала порог трактира, выхватил кочергу из очага и нанес ею мощный удар по голове последнему отступающему немцу. С тяжелым ранением головы тот, потеряв сознание, свалился у порога.

В мгновение ока я оказался рядом с ним и под видом оказания ему медицинской помощи проник ганноверцу в сознание. Довольно-таки быстро я нашел то, что мне требовалось. Англичане дознались, это кто-то из наших чужие деньги любящих доброхотов им донес, что я сбиваю с пути истинного государя Петра Алексеевича, рекомендуя отказаться от стратегического союза России с Англией в пользу союза с Францией.

В этой связи правительство британской короны поручило своей секретной службе, а та перепоручила это дело ганноверцам, мое физическое устранение, объявив за меня награду в две тысячи английских гиней. Принимая такое решение, британское правительство очень надеялось на то, что когда дурного советника в близком окружении не будет, то государь-мальчишка передумает и в своей дальнейшей государственной политике снова будет ориентироваться на «владычицу морей».

Мне оставалось поставить точку в этом небольшом эпизоде моей скрытной жизни. Я вытащил стилет и пару раз им ткнул в шею раненого ганноверца.

Первого сентября на генеральный консилиум собралось все русское военное командование и единогласно решило от идеи высадки на шведское побережье в этом году отказаться и перенести ее на следующий год. Принятием такого решения государь Петр Алексеевич прикончил им же создаваемую антишведскую коалицию из России, Ганновера, Дании.

Сентябрьская погода в Копенгагене совершенно не напоминала погоду в этом месяце в нашем отечестве. Не было ранних холодов, не выпадал снег, не лили занудливые, на весь день, дожди, а сохранялось настоящее августовское тепло.

В течение всего этого месяца я занимался делами разведгруппы, вернее было сказать, Иван Иванович Чернов отправлял пары и тройки бойцов своей команды по столицам и крупным городам различных держав Европы.

Сначала Иоганн Зейдлиц в штыки воспринял мою идею, чтобы всех членов команды распределить по европейским странам, чтобы они там прижились и пустили корни, занялись сбором информации, время от времени выполняя свою непосредственную работу. Первоначально его немецкому складу ума не понравилась сама идея растарабарывания по небольшим частям своей прекрасно сработанной команды. Но, немного подумав, Иван Иванович Чернов принял-таки мое предложение, до него дошло понимание того, что со временем он получит семь-восемь таких команд, каждая из которых будет работать и базироваться в европейских столицах.

После чего Иван Иванович сообщил мне, что в течение месяца будет заниматься вопросами разделения команды на пары и тройки, а затем их отправкой в другие страны. Тут выяснилось, что немаловажным обстоятельством оказалась финансовая сторона обеспечения такой работы, потребовались большие средства на обустройство наших парней в зарубежных столицах.

Когда я в давние времена, еще в самом начале своей карьеры на ниве государственной разведки, впервые перед князем-кесарем Федором Юрьевичем Ромодановским поднял этот финансовый вопрос, то он заметно оторопел от этого моего вопроса, затем посмотрел на меня как на умалишенного, чтобы после этого задумчиво молвить:

— Я-то думал, что ты умный человек, Алешка! О каком специальном фонде ты молвишь, когда все финансы государя у тебя в кармане? Если ты такой фонд создашь, то Алексашка Меншиков тотчас в него свою руку запустит и беззастенчиво будет из него в свой карман деньги перекладывать, а на что ты тогда жить будешь? Ты бы лучше подумай и так деньги Петра Алексеевича распредели, чтобы ему и тебе хватало бы.

Получив указание сверху, я кое-что изменил в финансовой отчетности государя, создав пару-тройку неподотчетных Сенату финансовых фондов. Ефимок, вращавшихся в этих фондах, со временем оказалось достаточно для того, чтобы всякие любопытства и уродства для государевой Кунсткамеры[89] добывать, Петра Алексеевича, супругу и государевых детей содержать и для того, чтобы содержать команду Чернова — Зейдлица и самого себя. В тот наш разговор я не забыл Ивану Ивановичу упомянуть о том, что если его парни хотят хороший заработок от работы своей получать, то они должны много работать, а Чернову посоветовал, чтобы он основал какую-либо всемирную компанию, чтобы та в каждой стране имела свои отделения и торговлей занималась.

Тогда Иван Иванович на меня такими удивленными глазами посмотрел, видимо, совсем не ожидал во мне увидеть столь рачительного и прагматичного немца.

А я, особо далеко не удаляясь от государя Петра Алексеевича, отдался глубокими размышлениями по другому проекту, которым в настоящее время занимался. Уж очень меня беспокоило положение дел в вопросе взаимоотношений государя со своим первенцем, с царевичем Алексеем Петровичем.

Ну вы же понимаете, Россия все ожидает, что у великих людей гениальные отпрыски рождаться будут, всегда ж получается наоборот — у великих государей и различных гениев сыновья дураки рождаются. Так произошло и в случае с государем Петром Алексеевичем, у него родился сын, царевич Алексей Петрович. Вы, разумеется, понимаете, что я не хочу сказать, что царевич Алексей Петрович был полным дураком, но жизнь по-своему разрулила судьбы отца и сына, сделав их заложниками друг друга.

Я так до конца и не смог сформировать своего определенного отношения к царевичу Алексею Петровичу, первому сыну Петра Алексеевича. Мой друг Сашка Кикин ходил у него в лучших дружках и многое о нем рассказывал. К тому времени Сашка оставил службу денщиком у государя Петра Алексеевича и начал служить офицером для особых поручений у царевны Марьи Алексеевны, у сводной сестры государя. Его общительный характер, вернее, длинный и без костей язык, а также неугасимое желание выпить за чужой счет позволили ему быстро войти в круг друзей царевича и стать ему близким другом.

Я же только изредка встречался с царевичем Алексеем Петровичем, но не входил даже в дальний круг его друзей.

Поэтому мнение об Алексее Петровиче мне приходилось в основном формировать на основе знакомства с перепиской между отцом и сыном, которую вели писари Ваньки Черкасова, а также мыслей государя Петра Алексеевича, которыми он временами изволил со мной делиться.

Государь Петр Алексеевич не любил своей первой жены Евдокии Лопухиной, а женился на ней по настоянию своей матери, царевны Натальи Кирилловны. Через год Евдокия принесла ему сына, наследника царского престола, царевича Алексея. Всем своим сердцем молодой государь обрадовался появлению на свет сына и полюбил его всей душой. Но в ту пору ему самому было всего восемнадцать лет, поэтому Петр Алексеевич был совершенно плохим отцом своему первенцу.

В такие годы юноши только начинают в полной мере знакомиться с окружающим миром. Вот и государь с широко раскрытыми глазами впитывал в себя понимание того, что же это такое жизнь, какое место он в ней занимает. Он по-юношески спешил жить, боясь, что не успеет познать все новое и непознанное. И в действительности у молодого Петра Алексеевича не хватало времени на то, чтобы познать науки и ремесла. Еще меньше времени у государя имелось на то, чтобы заниматься воспитанием сына. Да и Евдокией он быстро пресытился, его больше к ней не влекла юношеская страсть, поэтому в покоях царицы он появлялся только изредка, а настоящую жизнь вел в стороне от Евдокии.

Царица же, необразованная и ничего не знающая боярская дочь, ничего духовного и настоящего не могла вложить в своего сына. Она его страстно любила, но, как говорится, очень странной любовью. Евдокия делала все возможное, чтобы своей материнской любовью уберечь сына от влияния того, чем в то время занимался ее супруг, государь Петр Алексеевич. Все это происходило в то время, когда у ее сына, царевича Алексея, формировался будущий характер. Государь Петр Алексеевич тогда совершил величайшую глупость и ошибку, оставив сына Алексея в раннем возрасте на руках матери.

Те несколько лет, которые царевич Алексей Петрович провел с матерью, превратили его в слабовольного и слабохарактерного подростка. Царевич полюбил чтение, но читал только богословские книги. Алексей Петрович рос и взрослел патриархальным русским боярином, полюбил русскую старину, неторопливость и размеренность старой жизни. По своей натуре царевич Алексей, будучи подростком, и думать не думал о реформаторстве, он совершенно не был таким, каким в таком же возрасте был его отец, Петр Алексеевич.

Телосложением, ростом и красотой лица царевич пошел в отца, но характером и разумом, а также восприятием жизни — в мать.

Когда царевичу Алексею Петровичу исполнилось пятнадцать лет, государь Петр Алексеевич вспомнил о сыне и решил его приблизить к себе. Ему очень хотелось, чтобы его сын был таким же, как и он сам. Но эта государева попытка приблизить к себе родного сына, чтобы он перевоспитался, привела к совершенно противоположному результату. Царевич Алексей Петрович, столкнувшись с характером отца, сильно перепугался, с тех пор он начал страшиться и избегать своего отца.

Но к этому времени царевич Алексей Петрович научился сдерживаться и говорить неправду. Внешне он ничем не проявил своего испуга и боязни общения с родным отцом, запрятав чувство глубоко в свою душу. Правда, до конца своей жизни Алексей Петрович так и не сумел избавиться от этого страшного внутреннего чувства, именно поэтому так много ошибок и глупостей он наделал в своей жизни. На людях он браво брался за исполнение любой поручаемой отцом работы, но выполнял ее с большим нежеланием, при любой возможности от нее отлынивая или переваливая работу на чужие плечи.

Государь Петр Алексеевич обратил-таки внимание на эту нехорошую, по его мнению, черту характера сына. Вскоре он окончательно убедился в том, что его сын «неправильно» воспитан и не может в должной мере выполнять поручаемые ему задания. Это государя насторожило, у него впервые в голове зародились мысли о том, что его сын и наследник престола не пойдет по его стопам, не сможет в должной степени продолжать реформирование России.

Тогда Петр Алексеевич решил перевоспитать или довоспитать своего сына, царевича Алексея, направив его мысли и деяния на путь истинный. Государь по-прежнему был по горло занят государственными делами и проектами, поэтому воспитание сына поручил своему лучшему другу и самому доверенному соратнику, Сиятельному князю Александру Даниловичу Меншикову.

Александр Данилович рьяно принялся за порученную дело, он свято верил в то, что труд и наказание обезьяну превратили в человека. Может быть, я несколько преувеличиваю, когда говорю об обезьянах и человеке в понимании такого безграмотного человека, как князь Меншиков. Разумеется, Александр Данилович знал и видел обезьян в зоопарках европейских государств, которые посещал вместе с государем. Но он наверняка не был знаком с дарвиновской теорией происхождения человека, так до конца жизни не научившись самостоятельно читать книги.

Что касается воспитания царевича, то в этом вопросе Александр Данилович проявил всю свою житейскую безграмотность. Он научил Алексея Петровича пить водку, матерно ругаться, грубо обращаться с прислугой и строго наказывать подчиненных. За любую провинность или плохо выполненное задание Александр Данилович самолично драл царевича за волосы, порол кнутом. А отец царевича Петр Алексеевич стоял неподалеку и, покуривая любимую голландскую трубку, наблюдал за тем, как его фаворит воспитывает его же сына.

Эти оба человека были твердо уверены в том, что наказанием можно исправить и перевоспитать любого человека. Я не знаю, как бы Петр Алексеевич поступил, если бы только он знал о том, к чему может привести перевоспитание царевича его фаворитом, Александром Даниловичем Меншиковым?!

Царевич Алексей Петрович возненавидел отца и окружающих его людей, твердо решив, что когда займет царский престол, то первым делом он искоренит реформаторские нововведения отца.

Разногласия между отцом и сыном происходили не в пустом пространстве, а на глазах большого количества придворных, которые постоянно совали свои носы не в свои дела.

Любому человеку было ясно и понятно, что государь Петр Алексеевич, осуществляя свои реформаторские идеи в государстве, сыскал много врагов, которые, если обладали бы такой возможностью, то уничтожили бы реформатора и его идеи. Но враги государя и государства были умными людьми и хитрыми политиками, ненависть к государю и неприятие его новой политики они прятали глубоко в своих душах, в том месте, в котором только Бог мог докопаться.

Помаленьку, потихоньку эти люди начали собираться и группироваться вокруг царевича, превращая его в центр своего недовольства царскими нововведениями и реформами. В царевиче Алексее Петровиче они находили отдушину своим чувствам и слабую надежду на то, что со временем жизнь в их государстве вернется на прежнюю стезю, исчезнут иноземные платья, прекратится эта непонятная европейская суета. Требовалось бы только набраться терпения, немного подождать, когда больной государь Петр Алексеевич естественным путем отойдет в мир иной.

А царевич Алексей Петрович в свою очередь в этих людях находил поддержку и ласку своим убеждениям, мечтам о спокойном и безоблачном будущем без отца и непонятных людей, его окружающих. Но следует отдельно выделить и специально упомянуть о том, что ни царевич Алексей Петрович, ни люди вокруг него не допускали и мысли об открытом ниспровержении государя, об открытом выступлении против отцовских нововведений.

Я утверждаю это с такой уверенностью потому, что превосходно знал обо всем том, что творилось вокруг царевича Алексея Петровича, мои людишки уже начали вращаться в его окружении и давали информацию. Заговора, разумеется, там никакого не было, а было сплошное трепание пьяными языками. Людям требовалась возможность высказывать свои искренние мысли, своего рода отдушина, но повторяю, что они не мыслили поднять руку на Петра Алексеевича. Очень осторожно эту мысль я пытался довести до разума государя Петра Алексеевича, но первоначально он мало внимания уделял вопросу престолонаследия, а когда в дело вступила государыня Екатерина Алексеевна, то мое мнение утонуло в ее требовании.

Жизнь шла своим чередом, отец и сын женились. Их жены почти одновременно, с разницей в пару месяцев, родили им сыновей, которых назвали Петрами. Но как только у государя родился второй сын, то ситуация в этом вопросе резко изменилась, мгновенно обострились отношения между отцом и сыном, стал ребром вопрос о престолонаследии. Государыня Екатерина Алексеевна активно, но незаметно для чужих глаз включилась в борьбу, вот уже много лет шедшую между отцом и его первым сыном. Государь Петр Алексеевич потребовал, чтобы Алексей Петрович официально отрекся от самодержавного престола. Царевич Алексей опять-таки в силу своего характера, будучи не способен открыто бороться со своеволием отца, занял выжидательную позицию, надеясь, что рано или поздно судьба повернется к нему лицом.

По совету друзей на все требования отца — отречься от престола, уйти монахом в монастырь, он отвечал согласием, но никаких активных действий со своей стороны в этом направлении не предпринимал.

Государь Петр Алексеевич устал ждать, в последнем августовском письме, мною сочиненном для истории, он потребовал, чтобы царевич Алексей Петрович выехал к нему в Копенгаген. Алексей Петрович, собираясь в дорогу к отцу в Копенгаген, начал по друзьям и недругам занимать деньги в дорогу. Как совсем недавно мне стало известно из сообщения лейб-гвардии капитана Румянцева, в конце сентября царевич Алексей Петрович покинул Москву, отправившись на встречу с отцом.

Алексей Иванович Румянцев мне также сообщал, что недавно в Сенате Алексей Петрович, обнимаясь с князем Яковым Долгоруковым,[90] шептал ему на ухо, что вскоре покинет его, но чтобы тот не бросал его дружбы. На что Яков Федорович ему отвечал:

— Всегда рад служить вашему величеству. Если ты решил уехать, то уезжай, но обратно ни в коем случае не возвращайся. Здесь ты навсегда лишишься своей головы.

Государя Петра Алексеевича великая авантюра пребывания в Копенгагене, как и предполагалось, завершилась ничем. Перед отъездом из города Петр Алексеевич позвал меня к себе. Как и в лучшие времена, во время сидения в турецком окружении на Пруте, мы распили с ним по чарке синеватой анисовки. Государь было зело задумчив, он всегда глубоко в душе переживал, когда ему не удавался или с треском проваливался задуманный им проект. Но государь практически никогда не впадал в уныние, так как умудрялся тут же находить новую заинтересованность.

Его голубая мечта — как можно быстрее покончить с этой бесконечной войной со шведами — из-за решительного противодействия британцев и ганноверцев пока не осуществилась. Но еще не покинув Копенгагена, государь уже начал размышлять о том, как подойти к решению проблемы окончания войны со Швецией с другого конца. Он начал думать о поисках новых союзников, на поддержку которых могла бы положиться Россия.

Когда я незадолго до этого вошел в государев кабинет, то Петр Алексеевич стоял у окна и всматривался в пролив Эресунн. Затем государь вспомнил о своей курительной трубке и глазами молча показал мне на трубку и лежащий рядом на столе полупустой кисет. Я моментально догадался о том, что этим кивком головы хотел мне сказать государь. Настала моя очередь, это уже по второму кругу, закупать ему голландского табачка.

Подаренный пруссаками табачок оказался весьма забористым и ароматным, но уж очень он был дорогим по торговой цене. А государю этот табачок чрезвычайно полюбился, но он, будучи по жизни большим жмотом, этот табачок сам никогда не покупал. Внутренняя натура Петра Алексеевича не позволяла ему такие деньжищи на какой-то там табак тратить. Поэтому проблему поставки голландского табака государь решил древнейшим способом: время от времени он намекал друзьям и приятелям о том, что табачок-то у него заканчивается. А те старания ради, чтобы стать еще ближе к государю, с большою радостью шли на расходы, этот дорогой голландский табачок покупая, и ему, как подарок, передавали.

Эту свою привычку к голландскому табаку государь перенес и на государственные закупки, которые якобы должны делать люди, хорошо в том разбирающиеся. Когда в свое время я написал ему докладную записку о необходимости учреждения нашей тайной резидентуры при дворах европейских монархов, то это мое предложение государь благосклонно воспринял, но вопрос опять-таки решил по-своему. Он начал отбирать своих любимчиков и в качестве наших тайных резидентов направлять к европейским дворам. Помимо составления аналитических записок о политических интригах того или иного двора, мои резиденты были обязаны, но, слава богу, только по поручению государя, заниматься покупками интересных и познавательных книг, художественных картин, философских работ и работ в других областях науки.

Государь закурил, пуская дым в открытое окно, я присел за стол и начал доедать гуся, на три четверти съеденного Петром Алексеевичем, уж очень голоден в этот день был. Зная привычку государя, протянул и из наполовину опустошенной бутылки разлил анисовку по двум чаркам. Вторая чарка в горло обычно идет с некоторым трудом, но эта под суровым взглядом Петра Алексеевича рыбкой проскочила в мое горло. Утерев мокрый от водки рот рукавом кафтана, ведь после второй чарки водки не закусывают, я внимательно посмотрел государю в глаза.

Следует признать, что Петр Алексеевич очень не любил, когда ему так внимательно и бесстыдно смотрят в глаза, быстро на это гневался, а иногда бил кулаком по голове, приговаривая:

— Не туда смотришь, дурак, смотри в другую сторону.

Но на этот раз государь на мой бесстыдный взгляд не обратил внимания и сказал:

— Плохи мои дела, Алешка. Старею я, да и болезни совсем донимают. С сыном, Алешкой, не могу общего языка найти. Чувствую я, что он злобу начал противу меня таить. К тому же ты, чертяка, оказался совсем прав в отношении поведения датчан и англичан, поэтому я принял окончательное решение в следующем году отправляться в Париж и искать там поддержки нашим делам и планам. Так что займись перепиской с двором французского регента, готовь поездку в Париж. Зиму проведем в теплой Европе, зима тут гораздо мягче нашей русской зимы. Катька-то опять на сносях, ей будет совсем невмоготу возвращаться домой по плохой дороге. Что же касается англичан, сделай так, чтобы они немного помандражировали по этому поводу. Устрой им пару неприятностей, а то они считают себя великими и неприкосновенными. Но особо не перебарщивай, войны мне с Англией пока не надо.

Когда я с Петром Алексеевичем принимал третью чарку, к государю заглянул карлик Лука и, страшно оскалив лицо, этой улыбкой монстра попытался развеселить мрачного и грустного Петра Алексеевича. Тот только краем губ улыбнулся в ответ своему верному шуту и сказал, чтобы тот позвал певчих. Должен признать, что анисовка — это наилучший напиток, которого можно выпить ведро, под благословенное русское пение. Русские песни брали за душу и наизнанку нас выворачивали.

Восемь певчих выстроились в полукруг перед нашим столом и сладкими голосами затянули русские фольклорные песни. Пришел Борька Куракин и, толкнув меня в бок, влез сидеть между мной и государем. К нам попытался присоседиться тайный советник Петька Толстой, но тут у меня не выдержал характер и спьяну я его так шуганул… Так он, гад конопатый, вывернулся и пристроился с другого бока государя Петра Алексеевича. Последним пришел Долгоруков Василий Владимирович,[91] который молча пристроился рядом с Петькой Толстым, я хорошо знал и уважал этого человека. Правда, краем уха слышал, что многие новации государя он не уважал и дерзко хулил, но выпить в хорошей компании никогда не отказывался. По долгу службы я многое знал, но особо не любил распространяться о тайных сторонах и качествах придворных и приближенных государя Петра Алексеевича, одновременно делая так, чтобы они обо мне ничего не знали.

Компания собралась хорошая и много пьющая, каждый член этой компашки хорошо знал свое место и возможности, поэтому не выпячивался, а сидел и слушал, что государь в это время говорил.

Я по опыту общения с Петром Алексеевичем хорошо знал, чем обычно кончаются эти вечерние посиделки с государем под звон чарок и пение певчих. Немного поднапрягся и силой воли попытался вывести из своего тела излишний алкоголь, вернуть голову к ясному мышлению. К своему удивлению, я вдруг осознал, что мне это удалось сделать, мне полегчало, голова посвежела, в нее вернулись хорошие мысли, но виду я не показал. Сохранил на лице умное, молчаливое и одновременно гнусное выражение лица, личину, которую я носил последнее время. Двумя перстами с брезгливым отвращением взял чарку с анисовкой и, благородно отворотив морду в сторону от благой компании, одними губами осторожно начал посасывать водку из чарки.

Борька Куракин, сидя рядом с государем, оказался не в состоянии выдержать этого моего антисанитарного чудачества и, по-приятельски толкнув меня плечом, с усмешкой поинтересовался:

— Леха, ну чего ты анисовку так грязно пользуешь, это ж ведь благой, божеский напиток, а ты ее, словно отраву какую, принимаешь. Смотри, как Петр Алексеевич чарку лихо заглотал. Любо-дорого смотреть и за державу не обидно, что у нас такой государь! А ты, гад проклятый, сосешь и сосешь, да и губами причмокиваешь, словно за мамкину титьку ухватился. Ведешь себя так, что мне непонятно, то ли ты русский, то ли басурман проклятый!

Я не стал вдаваться в полемику с этим великим ученым дипломатом. Как ни крути, он всегда последнее слово скажет, а ты все равно в дураках останешься. Я поднял чарку к губам и в один глоток ее опорожнил.

В этот момент слуга Балакирев принес легкую закуску, мне в ней больше всего нравились соленые орешки в скорлупе, которые датчане называли фисташками. А Петр Алексеевич своей лапищей ухватил еще одну ножку гуся и, похрюкивая от удовольствия, начал ее обгладывать. Видимо, голоден государь оказался, удивительная соразмерность в нем имелась, когда он пьет, то и неимоверное количество еды уничтожает.

Куда в него только влезает?!

Мне всегда нравилось наблюдать за тем, как этот почти уже сорокапятилетний монарх ведет себя за столом подобно маленькому ребенку, ему хочется все понюхать и попробовать, всем полакомиться. Как любое другое дело, Петр Алексеевич любил хорошо поесть, хотя в еде был совершенно непривередлив.

В этот момент государь перестал ножку гуся жевать и с хитрецой во взоре на меня посмотрел, видимо, подумал, что я специально этот гешефт-выпивку организовал и заранее людей на нее пригласил, чтобы развеять ему грусть и тоску. Этим взором государь меня как бы в некотором роде благодарил за проявленную инициативу, но на этот раз Петр Алексеевич ошибался. Я ничего не организовывал и людей на эту выпивку не приглашал. Они сами пришли, видимо, почувствовали, что у государя анисовку пьют, вот и пришли на запах государевой водки.

К этому времени государь уже был зело пьян, но его голова пока еще неплохо варила, соображала, да и его язык еще не заплетался. Возможно, именно сейчас настала минута, которую я так долго ждал, мысленным щупом по государеву сознанию пройтись. Но одновременно я так боялся этой минуты, что путешествие по головному мозгу Петра Алексеевича постоянно откладывал, не хватало у меня на это смелости и куража.

Я незаметно сделал глубокий вдох, дождался, когда очередная чарка анисовки упадет в желудок, согреет его, и только после этого свой мысленный зонд запустил в государево сознание. В этот момент Петра Алексеевича аж всего передернуло, шея его одеревенела, по левой стороне лица пошли судороги. Очень походило на то, что у Петра Алексеевича начиналась его обычная головная лихоманка. Судорожным продвижением мысленного щупа я просканировал его головной мозг, чтобы убедиться в том, что под государевой черепной коробкой все в полном порядке, что его головной мозг функционирует нормально. В следующий момент последовала яркая вспышка белого света, меня, словно пробку из бутылки шампанского, вышвырнуло из сознания Петра Алексеевича, после чего я начал заваливаться в беспамятство, когда напоследок услышал слова Васьки Долгорукова:

— Совсем парень озападился, нос воротит от родной русской водки. Всего-то шесть чарок анисовки принял, а уже, гляди-ка, в обморок падать намерился, словно в сарафанную девицу превратился!

У моей кареты внезапно сломалось колесо, и, как сказал солдат-ямщик, починить его в дороге не было никакой возможности. Нужна была деревенская кузня и кузнец, который весь ремонт мог бы сделать за пару минут. Посольский обоз только что выехал из одной немецкой деревушки. Было бы целесообразно развернуть карету и вернуться в эту деревушку, чтобы произвести там нужный нам ремонт.

Ваську Черкасова я отправил предупредить государя Петра Алексеевича о том, что вынужден задержаться в деревушке для небольшого ремонта.

Когда Ванька собрался бежать и догонять едва плетущийся посольский обоз, то в моей голове внезапно всплыла мысль о том, что поломка колеса — это дело неспроста. К тому же я оставался в полном одиночестве. Солдат-ямщик был не в счет, я его совершенно не знал. В Копенгагене все старые солдаты, к которым мы за время поездки по Германии и Дании привыкли и хорошо знали их лица, были заменены на новых солдат посольской охраны, лица которых даже не успели запомнить. Поэтому я крикнул вслед Ваньке Черкасову, чтобы он нашел и прислал кого-либо мне в помощь. Ванька в ответ только махнул рукой, я так и не понял, слышал он или не слышал мою последнюю просьбу.

Кое-как развернувшись и в карете, ковылявшей на трех колесах, мы добрались до немецкой деревушки, которая встретила нас тишиной и безлюдьем на улицах. На улице не было ни одного немца, у которого можно было бы спросить, где проживает деревенский кузнец. Мы остановились у одного из домов деревушки, я вылез из кареты, подошел к калитке в заборе и специальным деревянным молоточком постучал по металлической пластине, укрепленной на калитке, вызывая хозяев. В ответ на мой стук сначала послышался лай сторожевого пса, а затем тихо скрипнула открываемая дверь дома, и до моих ушей донесся звук старческих шаркающих шагов. Немного погодя басовитый женский голос спросил на немецком языке:

— Чем могу вам помочь, герр путник?

— Извините за беспокойство, но в моей карете сломалось колесо. Нет ли в вашей деревушке кузнеца, который мог бы починить это колесо? — спросил я, немного грассируя хорошим швабским акцентом.

— Кузнец, разумеется, имеется, но герр Люцке вместе со всеми деревенскими мужчинами сейчас работает в поле и вернется домой только к вечеру, когда начнет темнеть, — последовал ответ владелицы дома. — Я бы вам посоветовала остановиться на некоторое время в нашем трактире и там подождать возвращения герра Люцке. Трактир находится в переулке, который отходит направо от этой улицы за два дома от моего, следующий дом после трактира принадлежит деревенскому кузнецу, герру Люцке. Желаю вам удачи, герр путник. — После этих слов послышался звук удаляющихся шаркающих шагов.

Солдат-ямщик стоял рядом со мной и, небрежно поигрывая кнутовищем, сказал:

— Не нравится мне эта тишина, вашбродь. Слишком уж тихая она, эта тишина. Даже если мужики в поле работают, то дети и бабы завсегда по деревне бродят. А здесь никого не видно, словно жители этой деревушки все повымерли. Не нравится мне эта обстановка, но что будем делать, вашбродь?

В душе я несколько удивился той коммуникабельности и ясности ума, которую только что проявил мой солдат-ямщик, но не показал виду, а только поинтересовался тем, как его кличут.

— Васькой, вестимо, вашбродь. Васька Суворов, вашбродь, — сказал солдат и вытянулся по стойке смирно.

От этого ответа я чуть не подпрыгнул на месте: неужели передо мной стоит прародитель гениального русского полководца? Суровой рукой я сдержал выражение своих восторженных чувств перед этим солдатом. Ведь в таком деле всегда можно ошибиться, вдруг я случайно встретился с однофамильцем нашего военного гения, да и только. Сдерживая чувства, в спокойной тональности я объяснил рядовому преображенцу Василию Суворову, что сейчас мы направляемся в трактир, где будем ожидать возвращения домой герра Люцке, местного деревенского кузнеца. Но попросил его оружие на всякий случай привести и держать в боевой готовности.

Внешне этот трактир ничем не отличался от других деревенских трактиров Неметчины, которые так регулярно и так часто встречались по пути движения посольского обоза. Аккуратная вывеска, аккуратный вход и хорошо натоптанная дорожка, ведущая к дверям трактира. Только этот трактир находился не в переулке направо, как говорила хозяйка дома, а в переулке налево и за ним никаких других домов не было.

С появлением нашей кареты из дверей трактира выскочил немецкий отрок лет пятнадцати и, открыв дверцу кареты, вежливо поддерживая меня под локоток, помог мне выбраться из кареты. Широким и гостеприимным махом руки он предложил мне проходить в трактир, по-мальчишески быстро протараторив, что багаж из кареты принесет вслед за мной. Но я легонько одной рукой отстранил его, заглянул внутрь кареты и достал оттуда свою дорожную сумку, с которой направился в трактир, на ходу объясняя парнишке, что карете требуется ремонт. Преображенец Васька Суворов решил лично сторожить наше основное достояние — карету и нашу дорожную поклажу, если надо, то и ночь провести на конюшне. Там ему будет гораздо удобнее и спокойнее наблюдать за происходящими событиями и в случае необходимости прийти мне на помощь, как позже Васька объяснил мне свое решение.

Обеденная зала трактира была совершенно пустынна, в ней стояло несколько идеально прибранных длинных столов, проходы между которыми были аккуратно и чисто выметены. Несколько раз я принюхался, но так и не уловил приятного носу ароматного запаха ранее приготовленных блюд. Кругом был свежий воздух, но такого не могло быть, я еще не бывал ни в одном трактире, где на вечные времена не сохранялся бы запах пережаренного или недожаренного мяса, подгорелого или прогорклого масла. В моей голове начала формироваться мысль о том, что это не настоящий трактир, а его убого подготовленная декорация для театрального действия.

Но я вновь не показал вида, а высоко подняв голову и прижимая платочек, который демонстративно достал из кармана кафтана, к носу, прошел к одному из столов и сел на лавку. Кончиком пальца презрительно касаясь его поверхности, я громко прохныкал о том, что голоден, устал, что после еды мне хотелось бы немного поспать.

Скоро передо мной склонилась абсолютно лысая голова тучного немца, вероятно, хозяина этого декоративного трактира. Противным и протяжным голосом я потребовал принести чего-нибудь вкусненького, но чтобы пища была не очень тяжелой для желудка, а также бутылку анисовки. Водку я заказал из чувства противоречия, желая немного поиздеваться над немцами, которые наверняка не знают, что это такое — русская анисовка, и как таковую не имеют. Но вскоре передо мной стояла глубокая тарелка с протертым томатным супом, большая тарелка с громадным куском буженины и маленькая тарелочка с русским хреном. А под правой рукой горделиво высился штоф голубоватой анисовки с глиняной чаркой.

Одним словом, сервировка стола отвечала моим вкусам, я решился все же пообедать. Первым делом, разумеется, я, как истинно русский человек, протянул руку к бутылке анисовки и набулькал полную чарку, с громким кряком пропуская водку в себя. Еще до того момента, когда анисовка достигла желудка, сжигая все на своем пути, силой воли я свой организм привел в состояние, при котором крепость водки не действовала на мой разум. Сделал я это потому, что интуитивно чувствовал, что расслабляться в этом трактире опасно.

Еще в тот момент, когда только перешагивал порог трактира, я попытался проникнуть в сознание встречавшего нас немецкого отрока, но оно было заблокировано. Причем блокировка сознания парня была произведена не дилетантом, а настоящим мастером своего дела. Да еще и это полное отсутствие запахов в трактире наводило на размышления о том, что дело здесь нечисто. Поэтому во время поглощения пищи и чрезмерного пития безалкогольного напитка под названием «анисовка», я сделал так, чтобы мой дух оставил человеческую плоть и немного попутешествовал бы по служебным помещениям трактира.

Воспарив над своей плотью, некоторое время я понаблюдал за тем, как мое человеческое отражение, этот чистоплюй в образе человека, пьет чарками анисовку и с ножа жрет свежую буженину. Временами он со вкусом крякал и обильно намазывал отлично приготовленное мясо толстым слоем хрена.

От такого сладострастного чавканья у меня, у духа, слюнки чуть не потекли!

Затем я осторожно начал перемещаться в сторону кухни, чтобы посмотреть, чем сейчас занимается толстяк хозяин трактира. По дороге на кухню подо мной прошел немецкий отрок, встретивший меня, он с моей высоты показался мне совсем не отроком, а симпатичным лилипутом, лицо которого мне кого-то напоминало.

Я не стал ломать голову над решением этой проблемы, а прямо через дощатую стену попытался проникнуть на кухню, но стены как таковой на месте не оказалось. Вместо нее был мерцающим зеленым цветов вход в магический портал. На выходе из портала, я оказался в странном голубом мире, где было яркое бело-голубое солнце, голубое небо и ярко-зеленая трава, на которой вальяжно развалилось несколько одетых в черные кафтаны мужчин неприятного вида. Все они были вооружены холодным оружием, палашами, саблями и шпагами, а перед ними взад и вперед расхаживал толстяк и с важным видом что-то им рассказывал.

Мне многое стало ясным и понятным, а главное — я понял, что даже мое продвижение не во плоти будет этими людьми наверняка замечено. Поэтому я решил вернуться в свое тело, к тому же утром мне предстояла встреча с генерал-адъютантом прусского короля графом Гребеном, а к этой встрече я должен был быть при полном параде.

Обед оказался на удивление вкусным. Я в полной мере наелся прекрасной немецкой пищи. Но прежде чем отправляться на боковую, я решил сходить на конюшню, чтобы узнать, как там время проводит мой преображенец Васька Суворов. Удивительное дело, но этот рядовой солдат и на конюшне чувствовал себя преотлично, устроился так, как будто вернулся в казарму родного Преображенского полка.

Когда я заходил на конюшню, то сразу обратил внимание на то, что и здесь отсутствуют какие-либо ароматы и запахи, которые должны быть присущи конюшням, здесь вообще не было запахов лошадей — ни тебе аромата лошадиного навоза, ни запаха свежескошенного сена.

Суворов занимал отдельное стойло и с огромным аппетитом грыз большую баранью ногу, жирное мясо которой запивал холодным пивом. Заряженное ружье с примкнутым багинетом лежало на чистой тряпице на расстоянии вытянутой руки от солдата. Палаш тоже находился под рукой, солдат его не отстегнул от поясной перевязи. Таким образом, рядовой преображенец Васька Суворов, обедая, был готов во всеоружии встретить любую неожиданность, отбить удар любого врага. Но мы так и не успели с ним и единым словом обмолвиться.

Наши лошади первыми почувствовали другие запахи и забили тревогу, начав тихонько ржать и перебирать копытами в своих стойлах. По их поведению можно было догадаться, что лошади явно чем-то встревожены. Тревога лошадей передалась и нам, мы оба насторожились, а Ванька Суворов, с большим сожалением отложив в сторону баранью ногу, взял в руки ружье и поднялся на ноги.

Двери конюшни начали медленно, без какого-либо скрипа раскрываться. Когда щель между створками ворот достаточно расширилась, то на пороге конюшни появилось нечто несуразное, скорее это был медведеподобный человек. Этот человек был не очень высокого роста, но имел широкие плечи, могучие и длинные руки, которыми, не наклоняясь, запросто доставал до земли.

Человек-медведь улыбнулся, продемонстрировав нам два ряда прекрасно заточенных белых зубов, и проговорил короткими фразами на хорошем русском языке:

— Господа, я свое дело сделал. Колесо вашей кареты отремонтировано. Кое-что я изменил и добавил в устройство вашей кареты. Примите это как мой подарок вам. Теперь вы можете отправляться в путь. Только должен вас предупредить, что вам вряд ли удастся без боя покинуть этот трактир, которого у нас в деревне никогда не было. Мы, местная нечисть, немецкие оборотни и волколаки,[92] в ваши человеческие дела не вмешиваемся. Это не наша война! Поэтому помочь вам не можем, вы не нашего рода и племени существа. Так что спасаться вам придется самим.

С этими словами деревенский кузнец герр Люцке развернулся и, сделав шаг в сторону, пропал из нашего поля зрения. Правда, волколак нам так и не сказал, от кого следует спасаться и кто нас преследует.

Отремонтированная карета стояла прямо у ворот конюшни. Не говоря ни слова, рядовой Суворов перебросил ружье за плечо и стал выводить лошадок из стойл. Когда лошади были запряжены в карету, то я вспомнил, что в обеденном зале трактира осталась моя дорожная сумка с двумя пистолями, которыми я дорожил, один раз они спасли мне жизнь. Васька Суворов уже сидел на козлах и с недоумением в глазах смотрел на то, как я развернулся и пошел прочь от кареты в сторону входа в трактир.

Перешагнув порог, я вдруг вспомнил все то, что наблюдал во время путешествия своего духа. Я внимательно осмотрелся по сторонам, но обеденная зала была по-прежнему пуста и безлюдна. Моя дорожная сумка одиноко лежала на лавке у стола, за которым я только что обедал. Всего несколько шагов до сумки, а после этого можно было бы спокойно покидать это опасное место. Но в этот момент дальняя стена залы начала мерцать редкими вспышками зеленоватого цвета. Любому дураку было понятно, что это начал работать магический портал. Через секунду в трактире появятся те молодцы, которых я видел в потустороннем мире.

Одним большим скачком я долетел до сумки, выхватил из нее оба пистоля, одновременно взведя их курки.

А портал уже работал, первым в стене начал проявляться знакомый мне толстяк, хозяин трактира. Он-то и получил первую пулю в лоб, так и навсегда застыв, наполовину проявившись, в мерцающей кухонной стене. Второй выстрел я попридержал, стремительно бросаясь к выходу из трактира.

В этот момент навстречу мне попал немецкий отрок, который преградил мне путь к спасению. Паренек непонимающими глазами уставился на меня, не двигался и в то же время не уступал мне дорогу. Я не привык стрелять или драться с детьми или подростками, поэтому постарался паренька обежать сторонкой. Но немецкий отрок совершенно неожиданно бросился мне под ноги, я споткнулся об него и кубарем полетел в сторону от выхода.

Я еще лежал на полу, а отрок в этот момент начал превращаться в маленького человечка, лилипута, который тут же принялся совершать странные движения руками, пришептывая при этом губами.

Разум мне подсказал, что этот лилипут плетет магическое заклинание. Не задумываясь, я направил в него мысленный силовой удар-толчок, который подготовил на всякий случай, еще находясь в конюшне. От этого воображаемого удара лилипут приподнялся в воздух и с большой скоростью влетел в мерцающую зеленым стену кухни. Врезаясь в портал, он своим тщедушным телом сбил с ног здоровенного верзилу, который только что начал проявляться в проеме портала. Тот с грохотом и воем, словно его очень больно ударили, покатился по полу трактира. А вслед за ним в обеденном зале один за другим стали проявляться и другие громилы разбойно-бандитского вида.

Вскочив на ноги, я стремительно побежал к выходу из трактира, на бегу стрельнув из пистоля за свою спину. Выстрел и на этот раз оказался удачным, он поразил в живот одного из моих преследователей. Но остальные громилы оказались храбрыми вояками и, ни на секунду не задерживаясь, чтобы оказать помощь раненому товарищу, продолжали меня преследовать. Я уже слышал за спиной их тяжелое дыхание, когда, прыжком перескочив порог, выскочил на улицу, с силой захлопнув за собой тяжелую дубовую дверь.

Васька Суворов оказался смекалистым русским солдатом, он умудрился так подогнать карету ко входу в трактир, что мне было нужно только вскочить на ее подножку и ему матерно и азартно прокричать, чтобы он как можно быстрее гнал своих лошадей.

Карета уже трогалась с места, когда в дверях трактира появился первый преследователь. Я выхватил шпагу, поудобнее за нее ухватился и, как дротик, ее бросил в лицо этого преследователя, удивительное дело и, наверное, мне просто повезло, но острие клинка шпаги попало прямо в переносицу этого громилы. Дикий, нечеловеческий вопль пронесся над деревней, преследователь, выронив из рук турецкий ятаган, схватился за окровавленные глазницы и ничком повалился на землю перед входом в трактир. Выбегавшие из трактира другие громилы-преследователи обязательно спотыкались об его тело, заваливаясь на землю. В результате чего на деревенской улице, прямо у входа в трактир, образовалась груда человеческих тел, в которой натужно копошились шесть взрослых мужчин с оружием в руках.

А наши немного отдохнувшие лошадки весело галопировали по сельскому тракту, увлекая за собой отремонтированную карету. Они хорошо поели овса, неплохо отдохнули и сейчас стремительно уносили нас прочь от этой оравы разбойников и бандитов.

Я уже подумал о том, что все опасности позади и мы спасены, как в этот момент увидел летящего по воздуху лилипута. Он быстро догонял нашу карету и вскоре, зависнув прямо над нашими головами, начал опять совершать какие-то движения руками и шевелить губами, затем одновременно взмахнул кистями обеих рук, словно с вымытых рук стряхивал воду. Одна из наших лошадок тотчас копытом попадает в глубокую ямку, неизвестно откуда вдруг появившуюся на ровной дороге. Тут же послышался хруст ломающейся кости лошадиной ноги, и она кувырком через голову полетела за обочину тракта, своим туловищем разрывая постромки.

Карета мгновенно остановилась, едва не опрокинувшись набок.

Васька Суворов продолжал сидеть на козлах, ни жив ни мертв.

На своем веку этот петровской выучки солдат многое повидал, но такого, чтобы человек, хоть и совсем маленький, летал бы над землей, ему еще не приходилось видать.

А лилипут, злорадно ухмыляясь, завершал плетение нового заклинания, завершая движения кистями рук. Я сидел в карете и спокойно наблюдал за действиями этого непонятно откуда появившегося лилипута, понимая, что на этот раз его магический удар придется по мне. Магии заклинаний, к сожалению, я не ведал, не практиковал, поэтому в данный момент этому чародею мне нечем было ответить и нечего противопоставить.

Открыв дверцу кареты, я сошел на обочину дороги, чтобы принять смерть на свежей травке, а не в дорожной пыли.

Но в этот момент громко бабахнул ружейный выстрел, это преображенец Васька Суворов спустил курок своей фузеи. Свинцовая пуля восемнадцатимиллиметрового калибра шлепнула лилипута прямо в его лоб. Но, разумеется, она лилипута не убила, а далеко отбросила его в сторону от нашей кареты. Несколько секунд лилипуту потребовалось, чтобы прийти в себя от прямого попадания Васькиной пули, чтобы снова приняться за любимое дело — плетение нового магического заклинания.

Но на этот раз в дело вмешался я и не дал лилипуту времени на то, чтобы он до конца довел свое колдунское дело. Вытянув руку в его сторону и слегка подтолкнув его ладонью, я мысленно пожелал, чтобы лилипут вернулся в свой потусторонний мир. На наших глазах лилипут замерцал зеленоватым цветом и вскоре исчез из поля зрения, растворившись в воздухе.

Васька Суворов палашом озлобленно рубил постромки травмированной лошади. А я, перезарядив пистоли, подошел к бедной лошадке и со слезами на глазах, приставив один из пистолей к ее уху, спустил курок.

О случае с колесом и о встрече с лилипутом мы с Васькой Суворовым договорились особо не распространяться.

Кто может поверить в то, что человек умеет летать по воздуху, или в те необыкновенности, что с нами случились в трактире немецкой деревушки, где проживают немецкие оборотни.

Да никто, ни один нормальный человек в такое никогда не поверит!

Поэтому мы и решили держать языки за зубами. Но после этого приключения я сильно запал на дружбу с Васькой Суворовым и сделал ему протекцию, представил как верного человека государю Петру Алексеевичу. Теперь во время остановок обоза мы, встречаясь в других немецких трактирах, пропускали по чарочке дерьмового немецкого шнапса. Громко крякали, вытирали рукавами кафтанов рот, а так как на закуску денег всегда не хватало, то многозначительно переглядывались и весело и громко ржали. А если у нас случалось очень хорошее настроение, то пропускали еще по чарочке шнапса, уважительно кивали друг другу головами и расходились по своим компаниям.

Государь Петр Алексеевич на какое-то время забыл о моем существовании, последнюю неделю пути он меня к себе совсем не звал и не передавал каких-либо спешных или новых указаний, позволяя мне предаваться бездумной лени и воспоминаниям о прошлой жизни.

К новой встрече с прусским королем Фридрихом Вильгельмом I давно уже все было готово. Федька Шафиров дописывал последние параграфы договора, который монархи должны были подписать.

А я пил анисовку, не переставая, и сначала не пьянел, а после — не помнил. Но на людях не показывался, чтобы свое реноме «умного и непьющего» человека не подрывать. Ванька Черкасов был на побегушках, к Антону Девиеру за водкой он часто бегал. А тот все удивлялся и говорил, что наша компания весь государев неприкосновенный запас водки выпила. Антошка полагал, что в моей карете прячутся и пьют водку человек по крайней мере пять-шесть.

Знал бы он, сколько нас там было всего!.. Но меня Антон сильно уважал и отказать не хотел.

А я знал и хранил секрет пополнения Девиером неприкосновенного запаса анисовой водки. Когда на первой неделе пути посольского обоза в Европу вся анисовка внезапно закончилась, то, решая проблему пополнения анисовой водки, Антон завел специальную старуху, которую в крытой телеге возил и на волю ни при каких оказиях не выпускал. Теперь вам понятно, почему у него анисовка такой разноцветной была — то синей, то зеленой или белой?! Просто та старуха слегка подслеповатой оказалась, но водку варила высшего класса.

Что касается государственных дел, то переписка государя с Россией шла налаженным чередом. Над ней работали, не покладая рук и не разгибая спин, дьяки и подьячие кабинет-канцелярии, которой я руководил, но всю ответственность нес Ванька Черкасов. Кабинет-курьеры и кабинет-гонцы передвигались с немецкой пунктуальностью и согласно утвержденному графику между Россией и европейскими странами, где в то или иное время находилось наше посольство. В эти дела лучше было бы не вмешиваться, а то по пьяни внесешь ненужную суету в их и так напряженную работу.

В свое время, занимаясь государственной перепиской, в глубине души я сильно потешался над тем, что зверье в петербургском зоопарке отказывается от пития легкого вина, требуя его замены на водку. Видимо, служители петербургского зоопарка, злоупотребляя служебным положением, съедали все продукты и выпивали все напитки, выделяемые этим бедным зверушкам, требуя увеличения и того и другого. Мне от души становилось жалко государева любимца Александра Даниловича Меншикова, который в письмах на мое имя просил доложить Петру Алексеевичу печальное известие о том, что единственный слон городского зоопарка помер из-за нехватки продуктов для его кормежки. И тогда смех прекращался, а я думал о том, насколько же велик Петр Алексеевич, что из-за своей любознательной натуры желал быть в курсе всего, что происходило в его отечестве.

Таких или подобных писем на адрес государя приходило великое множество. Изредка я делал подборку этих писем и давал ее на прочтение государю, но обычно Петр Алексеевич довольствовался моей устной информацией по вопросам такого уровня. Моим писарям приходилось изводить громадное количество листов бумаги, отвечая на любые вопросы, поступающие ко двору государя со всех уголков великой России.

Мне приходилось заниматься организацией и сбором денежных подношений, которые поступали из российской глубинки, губерний. Некоторые генерал-губернаторы, занимая должность губернатора, мгновенно догадались об основном принципе, заложенном в рентмейстерстве,[93] организуя и делая такие подношения к государеву двору. Вскоре нам стало поступать такое количество денег, что их стало хватать не только на карманные государевы расходы, на содержание царского двора, осуществление государственных закупок, но и на организацию и проведение скрытых операций.

Таким образом, я стал настоящим казначеем, рентмейстером государя Петра Алексеевича. В любое время дня и ночи я мог государю Петру Алексеевичу без запинки рассказать, сколько у нас денег имеется, сколько потрачено и какое их поступление ожидается в ближайшем будущем.

Размеренное движение посольского обоза и беспробудное пьянство с Ванькой Черкасовым делали свое дело. Постепенно мы с моим помощником от вынужденного безделья превращались в одичалых детей естественной природы. Только появление Павла Ивановича Ягужинского в карете предотвратило наше окончательное единение с дикой природой. К тому моменту мы с Ванькой из-за большого количества опрокинутых в себя чарок анисовки перестали узнавать друг друга, а я уже подумывал над тем, как бы шпагой проколоть этого надутого индюка, который постоянно лезет ко мне целоваться и предлагает дружить до скончания веков. Просто у меня никак не получалось найти свою шпагу…

Павел Иванович открыл дверцу, выпуская на волю скопившиеся за это время сильные пары анисовки, и, не спрашивая разрешения, полез в нашу карету. Мы с Ванькой сильно поежились от холода, проникшего в карету из-за открытой дверцы, слегка начав соображать, но с места не двинулись.

Павел Иваныч некоторое время посидел, посмотрел на нас и вдруг случайно заметил полуопустошенный штоф с анисовкой беловатого цвета, валявшийся в ногах на полу. Молча он нагнулся и, правой рукой цепко ухватив штоф, его горлышко поднес к своему рту, в долю секунды заглотив его белое содержимое. Затем приоткрыл дверцу кареты, запустив в карету новую волну холода, и профессиональным движением руки метнул штоф за обочину дороги. Тут же послышался звук разбившейся стеклянной посуды и протяжный человеческий вопль на ненашем языке. Но Пал Иваныч не обратил на это никакого внимания, прикрыл дверцу кареты, снова уселся на свое место и, дружески ткнув меня кулаком в грудь, отчего у меня перехватило дыхание, весело сказал:

— Ну что, Лешка, воруешь понемногу государственные деньги?

От этих дружеских слов я мгновенно протрезвел, но не из-за того, что испугался. Нет, пока мне бояться было нечего, не зря же в народе говорят: «не пойман — не вор». А меня за руку никто не ловил и не поймает, пока еще маловато было на Руси грамотных людишек, которые могли бы хорошо писать и считать. Да и кто позволит человеку со стороны секретные государевы бумаги читать, а затем сопоставлять их с реальными государевыми тратами. За это недолго и на плаху к палачу с топором попасть.

Просто в данную минуту Пал Иваныч не совсем хорошее время нашел для подобных шуток. Рядом со мной на сиденье пьяным валялся мой помощник Ванька Черкасов, память у него и в пьяном виде отлично работала, я неоднократно в этом на собственном личном опыте убеждался. Когда-нибудь он может вспомнить эти слова и невзначай где-нибудь сдуру об этом ляпнуть, тогда пойдет по всему миру гулять глупая людская молва обо мне как о воре, которую уже ничем нельзя будет остановить.

Пересилив боль и головокружение, я принял сидячее положение, хотя копчик ужасно болел от неровностей дороги, чтобы посмотреть в глаза этому честнейшему на всем белом свете человеку. Недавно я подозревал Пал Иваныча в том, что именно он сдает меня англичанам. Но в том воображаемом немецком трактире, где произошло столкновение с магом-лилипутом, я случайно выяснил, что таким доброхотом-злопыхателем уже давно является мой любимый недруг Петр Андреевич Толстой. Характер у этого человека был таким эксцентричным, что ну не мог он, даже будучи в таком почтенном возрасте, не предавать или не закладывать других людей. Стараясь не утонуть и не запутаться во всех этих мыслях о друзьях-товарищах и о друзьях-предателях, огромным напряжением воли я изгнал из себя излишние пары алкоголя.

Уже почти трезвым человеком, у которого мгновенно и страшно заболела голова, посмотрел в честные глаза Пал Иваныча Ягужинского. В этих глазах я прочел, что он пришел ко мне по поручению государя Петра Алексеевича, чтобы обсудить вопрос реорганизации государственной власти в России для борьбы с казнокрадством и коррупцией.