Шпион Его Величества

Глава 4

Посольский обоз из ста крытых возков, кибиток с пассажирами и телег с багажом и продуктами медленно тянулся по зимнику. Зима в этом году выдалась холодной и снежной. За стенами возков и кибиток стоял настоящий мороз под тридцать градусов, куда ни бросишь взгляд, повсюду были высокие сугробы снега. Чтобы в таком снегу пробить дорогу, накануне по этому тракту прошел полк драгун, который своим обозом и конями солдат утрамбовал снег и пробил полозную колею для наших кибиток и возков.

Этот полк драгун не только был проводником на нашем пути на Запад, к Балтийскому морю, но и нашей охраной, так как заранее распугивал братства разбойных людей большой дороги. В последнее время на наших дорогах развелась чертова куча беглых крестьян и солдат-дезертиров, причем все с топорами и рогатинами, которые ради пропитания грабят проезжих путников. Моим кабинет-гонцам и кабинет-курьерам совсем нельзя стало свободно по дорогам ездить, чтобы кого-либо из них не ограбили или даже не убили, в охрану солдат они начали требовать. Степка Чеботарев, мой кабинет-курьер, на это неоднократно жаловался, когда со срочной почтой отправлялся в столицу. Кому же будет приятно, когда тебя грабят, да еще убивают?!

Наши пращуры немцев и басурман отродясь не любили и не жаловали, вот и дорог к ним не строили, да и кто вообще в России дороги когда-либо строил? Зачем они нам нужны, когда сидишь себе в какой-либо глухомани и слушаешь, как волки воют за околицей и пытаются в хлев твоей избы забраться, домашнюю скотину вырезать и ею полакомиться. Красота, да и только!

А эти немцы проклятые все покоя не знают, куда-то торопятся, хотят большой торговлей заниматься, продать в России свои товары и на полученные от продажи деньги закупить русские товары, а затем эти русские товары продать на своей родине, набив большими деньгами свою мошну. Вот немецкие купцы и гоняли к нам по зимам громадные возы с товарами из серебра и золота, жемчуга и драгоценных камней, дорогих тканей, оружия, пороха, цветных металлов, экзотических продуктов, а также вина, сахара, специй и красителей для тканей. Неменьшие возы с пушниной, воском, медом, пенькой, юфтью, льном, смолой, строевым лесом, дегтем, парусным полотном, кожей и зерном они вывозили в свои страны. И эта перегонка обозов туда и сюда с товарами могла производиться только по зимним дорогам, по зимникам, так как летом проехать в Московию было абсолютно невозможно. Дорог в Россию совсем не было, а пробраться через болота и по лесным пущам ни один нормальный человек, какой бы он ни был национальности, был не в состоянии.

Вместо того чтобы хотя бы один раз пробить хороший тракт, чтобы им было бы возможно вдругорядь пользоваться и зимой, и летом, хитрая немчура, чтобы не тратиться, ездила к нам, в Россию, только по зимникам. Зимой там, где проходил хотя бы один воз на полозьях, обязательно пройдет второй, третий… сколько угодно возов купеческого обоза. Вот и приходилось нашим мужикам в глухих деревнях и селах, вместо того чтобы зимами по избам спать и детей строгать, брать в руки топоры и рогатины, чтобы с ними в руках таможенные посты ставить и с этих немецких купчиков таможенную пошлину собирать.

Личность немецких купчиков трогать и обозы полностью грабить было тоже нельзя! Если до ушей Петра Алексеевича доходила весть о том, что разграблен какой-то немчурин обоз, а купец, басурман проклятый, случайно убит крестьянской рогатиной, то он обязательно полк драгун на расправу с мирными крестьянами пошлет. Царские драгуны деревеньку, откуда приходили грабители с большой дороги, вместе с женщинами и детьми выжигали до основания, никого не щадя, а пойманных крестьян-разбойников развешивали по соснам и по елям, на радость лесному воронью.

Я с большим удовольствием перевернулся на другой бок, левая сторона тела слишком перегрелась, надо было немного повысить температуру другого своего бока, подогреть его у этой серебряной жаровни с такими прекрасными горячими угольками, продолжая одновременно размышлять о грабежах и убийствах на больших русских трактах. Эти убийства как таковые меня особо не волновали, я больше переживал из-за сожженных по приказу моего государя крестьянских женщин и детей.

Мне было до слез их жалко, ведь, отдавая свой приказ о наказании разбойников, Петр Алексеевич никогда не приказывал жечь женщин и детей. Но эти проклятые майоры, командиры драгунских полков карателей, следовали примеру некоего майора Андрея Андреевича Ушакова. А тот в свое время, наказывая жителей одной крестьянской деревеньки, перестарался и прямо на глазах у пойманных и связанных дорожных грабителей сжег их детей и женок. После чего развесил на деревьях вниз головами плачущих крестьян-разбойников. За этот каннибальский поступок Петр Алексеевич этого майора сделал своим личным палачом, катом. С тех пор Ушаков занимался делами, которые не мог себе позволить ни один нормальный человек. Пару раз мне приходилось с ним встречаться и разговаривать по некоторым вопросам не для широкого общественного внимания, нехорошим был он человеком, ненавидел все человеческое.

Но я этого майора Ушакова всей душой ненавидел токмо из-за того, что он со временем стал заместителем Петра Андреевича Толстого по тайной канцелярии.

Тем временем возки, санные повозки и кибитки посольского государева обоза, переваливаясь с боку на бок, едва ползли по пробитой драгунами дороге не потому, что наши лошади утомились или были слабыми. Лошадки-то были русскими и весьма выносливыми, могли бы эти кибитки и возки тянуть куда более быстрым шагом. Да все дело заключалось в том, что и зимой в наших российских пустошных болотах на западе державы хорошего и наезженного тракта никогда не бывало и не будет.

За стенами кибитки послышались громкие крики и свист возниц, которым и такая стужа была совершенно нипочем. Утром принял на душу чарку крепкой водки, натянул на голые плечи доху и сиди себе посиживай на козлах повозки, погоняй свою лошадку, спрятав рожу бандитскую в теплый воротник. На этот свист и крики я даже не пошевелился и в слюдяное окошко кибитки глазом не глянул, только-только пригрелся у походной жаровни. Да и не мое это дело — следить за ходом и справностью движения нашего посольского обоза по русскому бездорожью. Пускай Антошка Девиер и колготится, раз ему государем Петром Алексеевичем управление людьми и лошадьми обоза большого посольства поручено.

Обоз прекратил движение, по голосам возниц и солдат, проходивших мимо, можно было понять, что на повороте в снег опрокинулась одна из обозных кибиток с пассажирами. Поворот был не очень крутым, да и снега было много, поэтому из пассажиров кибитки никто не пострадал. Все целыми и живыми оказались, правда, в снегу слегка искупались и морозцу немного хлебнули, когда из опрокинувшейся кибитки на свет божий выбирались. Сейчас возницы и солдаты собирались, чтобы перевернувшуюся кибитку снова на полозья поставить. Вдали послышались равномерные и такие привычные для русского уха ухающие звуки — это мужики всем кагалом кибитку поднимали. Вскоре, вероятно, с первой же попытки, если судить по общему радостному крику и ору, кибитка была поставлена на полозья. А я снова повернулся на другой бок и попытался задремать, так как ночь выдалась бессонной. Пришлось государя Петра Алексеевича внимательно слушать и с чаркой анисовки в руках рядом с ним сидеть, но я ни разу не касался губами края этой чарки.

После того как государь в молодости меня за веселое питие водки вместе с Сашкой Кикиным отодрал как Сидорову козу, по первое число, то уже в его присутствии я водки больше никогда не пил, а только чарку в руке держал и слушал, какие умные вещи государь глаголил другим людям. Запоминал, чтобы потом записать в свой путевой дневник, который государь приказал мне вести, делая ежедневные записи.

Я уже засыпал, когда в мою кибитку ввалился Ванька Черкасов, принеся с собой молодой запах анисовки и чертову уйму холоднющего воздуха. Поежившись плечами и телом, я ногой с силой пнул Ваньку в зад, диким голосом потребовав, чтобы он, эта гадина подколодная, быстрее дверцу кибитки закрывал бы и меня бы не морозил. Пока я снова впадал в глубокую и задумчивую дрему, Ванька успел натрепать о том, что опрокинулась кибитка Петра Андреевича Толстого. Что тот вместе со своей новой девицей, имени которой никто не знал, опрокинулся в глубокий снег и долго не мог оттуда выбраться, пока не подбежали солдаты и ему не помогли. С ним-то сразу справились и быстро поставили на ноги в колее санного обоза, а вот с девицей помучались. Она совсем не знала, как по-русски говорить, и долго не могла понять, чего солдаты и мужики от нее хотят. Только когда появился государь Петр Алексеевич и сам за ней полез в глубокий снег, то возницы начали шевелиться и ему помогать. Иноземная девица совсем замерзла, пришлось государю преподнести ей и всем работавшим для ее спасения по чарке анисовки.

В этот момент мой помощник Ванька Черкасов широко раскрыл рот, сделав глубокий выдох, чтобы распространившимся по кибитке запахом анисовки показать мне, как он тяжело трудился во имя спасения очередной толстовской шпионки.

Но я уже не спал, перед моим взором снова появился взгляд злых и одновременно таких обворожительных зеленых женских глаз, которые вот уже в течение более чем десяти лет регулярно снятся мне в страшных ночных видениях и кошмарах. Видимо, до конца дней мне так и не удастся забыть ту первую встречу с Петром Андреевичем Толстым, с этим хамелеоном в мундире офицера Преображенского полка, на Яузской переправе. Видение зеленых глаз настолько взбудоражило меня, что я как мог дальше отодвинулся от пышущего холодом и анисовкой Ваньки и, спиной прислонившись к войлочной стене возка, снова задумался.

За дверьми возка завывал злой и очень холодный зимний ветер, все норовил возок опрокинуть, но был слабоват для такого дела. Да и здесь, ближе к западной границе русского государства, этот ветер задувал не так уж шибко, как это делал на великих просторах нашего отечества, где вытворял все, что ни пожелал. За одну только ночь мог по крышу замести любой высоты возок или кибитку посольского обоза или же неожиданным шквальным порывом их опрокидывал. Тогда солдатам и ямщикам приходилось много трудиться, чтобы откопать из-под снега возок или поставить кибитку на полозья. В этих же местах ветер напрочь потерял свой дикий, необузданный и норовистый характер, одним словом, терял свой русский дух вольности и неподчинения. Здесь же он стал вежливым и услужливым западным ветерком.

Утром мы должны были покинуть пределы дедовской России и въехать на территорию только что нами завоеванной Лифляндии, родины некого Иоганна Рейнгольда фон Паткуля, уже всеми забытого европейского авантюриста, развязавшего Северную войну. Фон Паткуль уже был давно казнен шведским государством, а Северная война все еще продолжалась. Сейчас новое русское посольство отправлялось в Европу для поиска новых союзников и создания новой коалиции, чтобы покончить с этой войной, которую так легко начали, но мы пока не знаем, как ее завершить.

До Риги оставалось два дневных перехода, но дорога все больше и больше превращалась в месиво изо льда, снега и грязи, а значит, и скорость движения нашего посольского обоза снижалась день ото дня. К тому же наступало время, когда требовалось полозья заменять колесами, а эта смена могла занять не менее суток. В любом случае посольский обоз ночь простоит на съезжей мызе. Государь Петр Алексеевич и Катерина из-за царских привилегий будут ночевать на настоящих полатях этой съезжей мызы, в матрасах которой имелось великое множество клопов, их даже морозом нельзя было вывести. А всем остальным посольским чинам спать придется, как и в прошлые ночи, скрючившись или валетиком в ездовых возках и кибитках. Мне же с Черкасовым личным распоряжением государя был выделен целый возок, поэтому приближающейся ночи нам нечего было опасаться. Из-за моего секретарства ко мне боялись приближаться и напрашиваться на ночлег такие люди, как Борис Петрович Шереметев,[37] но им так хотелось хоть бы раз поспать выпрямившись. Один раз он все же подошел и слезно попросил меня потесниться, намекая, что этого не забудет и в свое время отплатит. Но я хорошо знал из его переписки с государем, которую я вел, что этот генерал-фельдмаршал очень не любил возвращать долги, честно и по-солдатски быстро забывая о их существовании, поэтому принял тупое солдафонское выражение лица и ему отказал.

После отказа Шереметеву к нам с Черкасовым никто больше не приставал с какими-либо просьбами. Из-за своей приближенности к государю Петру Алексеевичу и своей секретности я вдруг оказался обделен слухами и подслушанными разговорами, так как никто ко мне не приходил, не рассказывал и не делился новостями и впечатлениями о том, что происходит в обозе. Из-за всего этого мне становилось тоскливо, ужасно скучно, и я постоянно дремал. Правда, в эти моменты я выполнял специальные задания Петра Алексеевича, сношался с Федором Юрьевичем и советовался с ним по различным интересующим нас обоих вопросам, но рассказ об этом чуть позже.

Пару раз меня к себе в возок зазывал государь Петр Алексеевич. Последний раз, с подозрением поглядывая на меня, поинтересовался, как это я свободное время провожу, чем во время дневных переходов занимаюсь, при этом все время свою ладонь к моему лицу прикладывал. Нет, бить меня государь не собирался, пока еще было не за что. Это, видимо, Петька Толстой, который только что с государем беседовал, облыжно обо мне отзывался, говоря, что моя морда толстеет не по дням, а по часам от моего ничегонеделания. Несколько раз Петр Андреевич пытался ко мне в возок залезть и побеседовать, но каждый раз я его вовремя шугал и в возок даже глазом заглянуть не давал, вот мужик и бесился. А Петр Алексеевич мою морду своей дланью измерял для того, чтобы проверить, насколько она расширилась и потолстела. Я же в ответ доставал свою тетрадь с путевыми заметками и эдак небрежно перед царской… лицом помахивал. Петр Алексеевич тут же терял интерес во мне, так как хорошо знал, что я без дела никогда не сижу и очень люблю разные записи делать.

К тому же Катерина Алексеевна уже толкала государя в бок, мол, нечего к занятому человеку приставать. Она меня любила и всячески оберегала, но я ее любви больше всего на свете боялся. Не дай вам боже с Екатериной Алексеевной связаться, Петр Алексеевич этого не потерпит и вовек не простит, за один только взгляд исподлобья на супругу он уже не одну душу на плаху к палачу отправил.

Однажды государь Петр Алексеевич изволил за Алексашкой Меншиковым с дубиной и громкой русской бранью гоняться вдоль всего нашего обоза. Видать, для того чтобы все посольские немного повеселились и от дикой лени отошли. А что касается Алексашки, так тот опять чего-нибудь государственное спер, его государю тут же заложили. Они встретились, обсудили проблему и решили немного размяться, друг за дружкой гоняясь. Потом все посольские, временами стыдливо отводя глаза и крестясь троеперстно, слава богу, что не они на месте Алексашки оказались, наблюдали за тем, как Петр Алексеевич морду своему Данилычу бил. На следующее утро, это уж я один наблюдал, Алексашка Меншиков, генерал-губернатор Лифляндии, в сильно напудренном парике и с так же сильно припудренной мордой — сквозь белый тальк хорошо просматривались синяки под глазами — сел в седло своего скакуна, сына старого Воронка. По приказу государя он, так и не доехав до столицы своей лифляндской столицы, возвращался в Санкт-Петербург, чтобы Федору Юрьевичу Ромодановскому помогать управлять Россией, взяв на себя Санкт-Петербург, где тоже был генерал-губернатором.

Мой бывший учитель Александр Данилович был очень хорошим человеком, но слишком уж любил все чужое себе в карман класть, особливо крестьян и их земли, вот и брал их почем зря, иногда с большими скандалами. Я его никогда за эту клептоманию не осуждал, но зачем было ему, человеку, столь приближенному к Петру Алексеевичу, такие скандалы на людях устраивать?!

Когда все свои аферные дела можно было бы тихо обделывать, заплатив рубль или пять рублей нужному человеку. Все в таком случае были бы довольными, никто не будет обижен, а у тебя в управлении, а потом уже в собственности много казенной земли и крестьянских семей останется. Из-за своей неграмотности или из-за того, что у него ума не хватало, Александр Данилович всегда становился центром какого-либо общественного скандала, а государю волей-неволей приходилось в воспитательных целях за свою дубинку хвататься. Ну да ладно, хватит мне о Меншикове мыслить, он мне не друг, но и не враг, а лишь спутник и учитель по жизни. Лучше я о Петре Андреевиче Толстом подумаю, который был мне более чем враг.

Перед моими глазами встает лодочная переправа через московскую Яузу. Моложавый старый хрыч Петр Андреевич Толстой и зеленоглазая пани Язи, прекрасная полячка, которую Толстой к государю на разговор провожал. Очень интересной личностью та зеленоглазая девчонка оказалась. Она была из самого рода Мнишек,[38] который к этому времени совсем обезденежел, вот и пришлось ей подвизаться на шпионском поприще.

Когда мы в ту нашу первую ночь разговорились, она была вынуждена в Лефортовском дворце переночевать, а я там на постоянное жилье в первую ночь устраивался, вот мы случайно в дворцовом коридоре столкнулись и разговорились, на ночь глядя. Девчонка откровенно мне призналась, что Петра Андреевича на дух не воспринимает, хотя он является настоящим благодетелем, такие деньжищи за ее будущую работу отвалил, что ее отец семейства все долги оплатил и теперь новую земельку к поместью прикупить хочет. Я не спрашивал, девчонка сама мне рассказала, что рано утром уедет в Швецию, где должна стать официальной фавориткой Карла Двенадцатого.

Меня по настоящее время в сильное волнение приводит то обстоятельство, что в ту ночь зеленоглазая пани Язи так откровенно со мной разговаривала, предложив окончание ночи провести в одной постели.

Позже Сашка Кикин мне на ухо шепнул, что Петр Андреевич Толстой — доверенное лицо государя Петра Алексеевича и занимается нехорошими делами. Ищет красивых баб по миру, их укрощает, ссужает большими деньгами, чтобы позже подсунуть их в постель сильному мира сего. Причем после того как баба становится полюбовницей короля или какого-либо иностранного министра, Толстой поддерживает с ней регулярные отношения, часто к ней ездит, или она к нему приезжает.

Занимаясь наведением порядка в государевых архивах и одновременно просматривая старинные документы, в них я часто встречал упоминание имени этого человека. Оказывается, в конце прошлого века именно Петька Толстой и Ванька Милославский криками «Нарышкины Ивана Алексеевича задушили!» подняли на восстание царских стрельцов, проскакав на конях от начала и до конца Москву. Толстой восемь лет помогал царевне Софье Алексеевне править московским царством. А когда наступило время расплаты, когда государь Петр Алексеевич правомерно занял царский трон, то Ваньке Милославскому и многим стрельцам на Красной площади отрубили головы. Софью Алексеевну отправили в монастырь перед Господом Богом замаливать свои земные прегрешения. Ванька же Толстой по неведомой причине сумел избежать Божьего наказания, не потерять головы и снова прилепиться к Петру Алексеевичу.

Таким образом, вырисовывалась не очень хорошая картина, когда Петька Толстой сначала предал младого Петра Алексеевича, а затем ради сохранения собственной жизни предал и своих былых стрелецких соратников, вымаливая у государя жизнь. Однако государь долго не мог простить Петьке Толстому участия в стрелецком бунте, относился к нему с недоверием, но высоко ценил его изворотливость и поганость ума.

В одна тысяча шестьсот девяносто седьмом году великий государь Петр Андреевич попал в группу молодых русских парней для обучения «морскому делу» в Италии. Через два года он вернулся в Россию, имея грамоты, удостоверявшие его познания в мореходстве. Каждый день пребывания за границей он делал запись в путевом журнале о том, что видел и что делал.

Не имея возможности лично встретиться и доложиться Петру Алексеевичу о своих заграничных успехах, Петька Толстой, эта гнида подколодная, сделал так, чтобы государю дали на прочтение его путевые заметки о пребывании в Италии.

Но стать военным моряком Петьке Толстому так и не было суждено, Петр Алексеевич направил его чрезвычайным и полномочным послом в Турцию, где он просидел до тысяча семьсот четырнадцатого года. Это из-за него мы с Петром Алексеевичем несколько месяцев просидели окруженными турецкими войсками на Пруте, ведь к тому времени государь начал этой гниде доверять и подарил ему свой портрет в алмазах.

Советник государя Петр Андреевич Толстой с новой девицей ехал в кибитке посольского обоза вместе с Борькой Шафировым. Хорошо, что Борька в тот момент, когда кибитка опрокидывалась, находился в совершенно другом месте, вот и пришлось Петьке одному со своей девицей барахтаться в снегу. Ну откуда же тогда в его кибитке оказалась неговорящая по-нашему незнакомка и что она собой представляет? Надо будет чуть позже у Борьки Шафирова поинтересоваться, этот дружище за копейку продаться кому угодно может, а информации в его в голове дай боже сколько. Главное, Борька умеет язык держать за зубами и на людях, в отличие от Александра Даниловича, не треплется.

На следующее утро посольский санный обоз дополз-таки до Риги, но, не заползая в сам город, остановился в пригороде столицы рижской губернии, в московском форштадте, где проживали русские купцы. Рижский генерал-губернатор князь Петька Голицын[39] в сопровождении целой своры своих офицеров и бурмистров прибыл встречать государя Петра Алексеевича, все время ему по старинке поясно кланялся и с тоскливым взором в глазах ожидал государевых распоряжений. Видимо, в тот момент он мечтал только об одном — сохранить свой пост губернатора в этой тихой и доходной западной губернии и дождаться, когда Петр Алексеевич со своим посольством уберется из города, отправляясь далее в страны Балтики.

В этом московском подворье посольский обоз окончательно должен был с санных полозьев перейти на колеса, превратив возки и кибитки в тяжелые и легкие кареты для путешествия по дорогам Южной Балтии. Февраль на западном балтийском побережье всегда отличался своей мягкостью, снега в этот месяц практически не выпадало. Но, как оказалось, заграничная грязь мало чем отличалась от российской дорожной грязи. Разве только тем, что была не столь глубокой, ступишь в нее — и не утонешь по колено, как обычно в отечестве, но на обувь она налипала пудами. Я только ступил из своего возка, как мои черные полированные башмаки приобрели такой неприязненный и неопрятный вид, они стали такими грязными, что я не выдержал и был вынужден громко и матерно прокомментировать это обстоятельство.

Причинно-следственные связи отлично сработали и на этот раз, ну с какого иначе ляда рядом с моим возком в этот момент носильщики проносили паланкин с Екатериной Ивановной, государевой племянницей и нашим подарком, замуж выдаем, немецкому герцогу Карлу-Леопольду. Услышав родные русские слова, девушка не выдержала и, откинув полог, вся такая разрумянившаяся и сдобненькая из него выглянула, чтобы посмотреть, ну кто это там так мило выражается?! Но, увидев меня, принцесса взгрустнула и потупила взор невинных девичьих глаз, при дворе государя я успел прослыть верным супругом и однолюбом, Катерина Ивановна совсем уж собралась сказать носильщикам продолжать путь. Но, немного подумав, принцесса явно нехотя предложила мне составить ей компанию до Риги.

Потом эта совершеннолетняя и двадцатичетырехлетняя девица добавила, что ей одной так скучно и тоскливо на этом западе, что и замуж совсем не хочется. Я, конечно, не поверил ее словам, очень удивляясь ее настрою, так как я не понял, где же пребывает ее постоянный ухажер и полюбовник, лейб-гвардии капитан Васька Коновницын, но решил прикусить язык. Раз дама приглашает меня составить компанию, то я, галантно сбросив обметанные пудами лифляндской грязи лакированные башмаки, полез к девице в паланкин. Прежде чем задернуть полог паланкина и немного там согреться, я приказал носильщикам подобрать башмаки и, очистив их от грязи, нести с собой. В ответ носильщики радостно только закивали мне головами, но по их глазам я увидел, что они были готовы порвать меня на куски. Ведь одно дело нести в паланкине легкого веса принцессу, и другое дело тащить на своем горбу принцессу с мужиком в придачу!

Черт побери, к тому же в тот момент мне нужно было бы быть более внимательным, а то присутствие близкое Катерины Ивановны распалило дух и затмило разум, я и не заметил, что паланкин несли не наши русские крестьяне, а местные остзейцы, которые ни черта не понимали по-русски! С местными-то крестьянами надо было бы разговаривать по-другому, вежливей и с улыбкой, а не приказывать тоном барина.

Катенька была девушкой в самом расцвете сил и возраста, в паланкине нам вдвоем было совершенно тесно, и вскоре ее маленькие и такие вкусные грудки оказались в моем рту, язычком ласкал ее сосочки, а руки путешествовали по женскому телу невинной принцессы. Одним словом, в такой тесной обстановке я не устоял и она тоже.

Мы всего на пару минут задержались в пути, остановившись у местного дорожного трактира, позволив носильщикам хорошей кружкой пивка промочить горло. А сами занимались любовными утехами, причем Катерине Ивановне это дело так понравилось, что она носильщикам паланкина разрешила за мой счет, разумеется, выпить еще одну кружку пива. Мы с принцессой забыли обо всем на этом белом свете, отдаваясь запретной, но такой прекрасной любви. На десятой кружке пива носильщиков наш разум над зовом плоти возобладал, мы продолжили путь до Риги, чтобы в полной темноте войти в город через шведские ворота. По дороге нам часто встречались патрули уланов и драгун, которые останавливали и тщательно осматривали все кареты, въезжающие в город, кого-то разыскивая. Но мы с Катенькой в тот момент были слишком увлечены поцелуями, что на солдат не обращали никакого внимания. Когда один молоденький солдатик сунулся своим рылом к нам в паланкин, то я его так шуганул, что принцесса мило рассмеялась. А солдат в это время, как я краем уха слышал, рапортовал своему унтеру о том, что в паланкине никакой принцессы нет, а какой-то мужик с бабой милуется.

А в это время события в Риге развивались своим ходом. Празднество в городской ратуше по случаю прибытия великого русского государя Петра Алексеевича в столицу лифляндской губернии постоянно откладывалось на все более позднее время, неизвестно куда пропала принцесса и невеста Екатерина Ивановна. Придворные люди с ног посбивались, разыскивая принцессу в рижском дворце Петра Алексеевича, а конные разъезды драгун и улан весь город прочесывали, пытаясь ее найти в таком огромном городе с двадцатитысячным населением.

Они уже несколько раз дорогу от московского форштадта до Риги прочесали. В одном месте, на московском подворье им говорили, что принцесса Катерина Ивановна несколько часов тому назад в полном одиночестве убыла в Ригу. А в Риге, во дворце государя, в ее покои солдаты сколько бы раз ни заглядывали, то всегда слышали в ответ, что Катерина Ивановна еще не прибыла.

Государь Петр Алексеевич прохаживался по своим покоям, вместо трости опираясь на свою любимую дубинушку и многозначительно поглядывая на Антона Девиера. Бывший литовский свинопас, а теперь главный полицейский начальник России, бледнел, потел, но ничего не мог поделать, его люди Катьку или ее трупа нигде не находили. Антошка хотел по этому делу посоветоваться с Алешкой Макаровым, который был прекрасно осведомлен, кто с кем спит или кто кому козни строит, но и его не могли найти. В этой связи очень нехорошие мысли стали появляться и формироваться в голове Девиера, обретая форму немыслимую, Лешка из-за своего застенчивого характера никогда не полезет под подол любовнице Васьки Коновницына.

Их величества, Петр Алексеевич и Екатерина Алексеевна, после долгой и грязной дороги привели себя в порядок, помывшись в местной баньке и одевши свежую одежду. А всех посольских людишек, предварительно расселив на московском подворье, заставили носиться по всему городу, разыскивая пропавшую принцессу-невесту. В этой суматошной и безголовой суете никто ничего не понимал и не соображал. Правда, государыня Екатерина Алексеевна от имени Петра Алексеевича потребовала, чтоб все заткнули рты и ничего местным остзейцам не говорили о пропаже Екатерины Ивановны, опасаясь политического скандала.

В такой напряженной политической обстановке было нельзя постоянно откладывать начало празднества по случаю прибытия русского государя Петра Алексеевича в Ригу.

Это празднество было в самом начале, но ответная речь государя еще не была произнесена, хотя подготовительная суматоха к этому моменту уже закончилась, участники празднества тесной толпой выстроились на площади перед зданием ратуши. Тысяча факелов и свечей, зажженных в честь Петра Алексеевича и Екатерины Алексеевны, освещали ратушную площадь. Тысяча людей, недавно ставших подданными великой России, пришли на эту площадь, чтобы поприветствовать великих государей.

Именно в этот торжественный момент вдрызг пьяные носильщики внесли паланкин, покрытый белой шелковой тканью цвета девичьей невинности, на ратушную площадь. Собравшееся высшее общество Риги замерло от неожиданности, а затем с нескрываемым любопытством и интересом повернулось лицами к паланкину, предвкушая интересное развитие дальнейших событий. Великий государь Петр Алексеевич и государыня Екатерина Алексеевна приблизились к народу, чтобы тот хорошо слышал, что будет говорить наш государь.

Паланкин, разумеется, остановился непосредственно перед державной четой.

Ни я, ни Екатерина Ивановна даже и не догадывались о том, что эти грязные свиньи остзейцы, местные крестьяне в образе носильщиков, поступят подобным образом. Хотя они были пьяны, пили за мой счет, но эти свиньи так и не смогли забыть об обиде, нанесенной им мною просьбой почистить грязные башмаки. Поэтому решили выставить меня и Катерину Ивановну на посмешище, доставив наше переносное гнездо любви прямо на ратушную площадь Риги. Вот они и выставили паланкин прямо перед царской четой. В тот момент мы оба были слишком увлечены друг другом, чтобы обратить на такую мелочь внимание. Правда, нас удивило обстоятельство, что вдруг прекратилась легкая тряска, возникавшая при переносе паланкина носильщиками. Истомленная любовью принцесса Катерина Ивановна, не оправив как следует своего платья, перегнувшись через меня, отдернула полог паланкина, чтобы посмотреть, что же там происходит на улицах Риги, чтобы нос к носу столкнуться с государыней Екатериной Алексеевной. В тот момент я лежал на боку, изучая строение правого сосочка Катькиной груди, потому успел только заметить, как глаза Катерины Ивановны округлились и начали стремительно увеличиваться в размерах.

В отличие от детской наивности и повседневной любознательности нашего государя Петра Алексеевича, государыня Екатерина Алексеевна в любовных делах обладала огромным женским опытом, жизнь ее приучила принимать мгновенные решения в самых неожиданных жизненных ситуациях. Государыня, не давая принцессе Катеньке и ее дяденьке и слова сказать, стремительно задернула полог паланкина, прошипев, обращаясь к государю, но эти ее слова можно было бы таким же образом мне отнести и к себе, и к Екатерине Ивановне:

— Катенька очень устала, чувствует себя разбитой из-за тяжелой дороги, ей, государь Петр Алексеевич, срочно требуется отдохнуть. Прикажи солдатикам отнести ее до моей опочивальни, там срочно уложат поспать. К полуночи она проспится, усталость пройдет, а затем, надев новое платье, к нам присоединится, чтобы немного повеселиться.

По всей очевидности, государь Петр Алексеевич в этот момент пытался понять, что происходит и кто с его племянницей Катенькой находится в паланкине. Всей своей наивной детской душой он рвался заглянуть в паланкин, но государыня Екатерина Алексеевна в таких делах была тертым калачом и, не позволяя ему откинуть полог паланкина, прошипела:

— Петя, ну не стоит тебе сейчас видеть эту стерву расхристанную, Катьку. Я же тебе сказала, устала она от дороги и плохо себя чувствует. Позднее, вечерком ты сможешь ее увидеть, когда она оправиться, сажей, белилами и свеклой свою рожу намажет и начнет своей толстой задницей перед тобой вертеть.

Через минуту, также шепотом, Екатерина Алексеевна добавила:

— А ты, Макаров, вместо того чтобы неопытных девиц в дальней дороге растлевать, за другими должен был подсматривать и подслушивать. Через два часа будь передо мной с докладом, расскажешь, как там мой сынок в Санкт-Петербурге поживает. Заодно я тебе своею собственной рукой твое красивое рыло начищу.

Нас с Катенькой, разумеется, разъединили, как только паланкин, несомый преображенцами покинул ратушную площадь. Государев денщик Иван Орлов, подонок, а не человек, с гадюшной улыбкой на своей угреватой роже, велел мне подобру-поздорову покинуть паланкин, что я и сделал. Несколько удивленный таким поведением Ивана, которого хорошо знал, о котором Сашка Кикин мне рассказывал: грязный, мол, человек с задатками предателя и с ним не стоит иметь дела, я стоял практически босым на мокрой и холодной брусчатке узкой улицы Риги, ошалелыми глазами наблюдая, как преображенцы уносят паланкин с Катериной Ивановной.

Насколько я знал, посольство не должно было долго задерживаться в Риге. Петр Алексеевич спешил в Данциг, хотел своими глазами посмотреть, что там происходит и почему магистрат города так плохо принимает его войска. Поэтому уже послезавтра посольство покинет Ригу, поспешая в Данциг, но сейчас мне нужно было срочно найти кров над головой на эту ночь, помимо башмаков, у меня и одежды особенно не было, атласная рубашка и легкий камзол. До московского форштадта, где посольские остановились, идти было — далеко, да и это подворье за окраиной Риги находилось, кров нужно было искать в самой Риге.

Я внимательно осмотрелся вокруг и невдалеке увидел новый большой и, видимо, недавно построенный особняк, он выглядел таким чистеньким и облизанным домишкой. На третьем этаже здания виделся свет в нескольких окнах. Обходя стороной лужи, я добрел до двери здания и специально повешенной колотушкой постучал в дверь. Прошло несколько минут, прежде чем дверь отворилась, на пороге со свечой в руках появился пожилой мужчина с седыми бакенбардами на щеках, который некоторое время меня рассматривал, задержав взгляд на моих босых ногах и легком камзоле, а затем задал вопрос на швабском диалекте немецкого языка,[40] кто я и чего желаю. По всему было видно, что этот человек нисколько не испугался появления разутого и раздетого человека, который, правда, не был оборванцем.

На таком же чистейшем швабском диалекте я представился саксонским дипломатом Лосом и кратко объяснил слуге причину своего появления, рассказав о том, что в нескольких шагах от этого дома меня остановили и, угрожая оружием, обокрали и раздели люди, не знавшие швабского языка. Я был один, а грабителей было три человека, все трое были с оружием, поэтому я не сопротивлялся и грабителям отдал деньги, верхнюю теплую накидку и башмаки. Выслушав мое объяснение, слуга вежливо посторонился, пропуская в дом и объясняя, что я попал в дом начальника рижской гавани господина Эрнста Данненштерна, который будет рад приветствовать саксонского дипломата у себя в доме.

Утром мне предстояла встреча с генерал-адъютантом графом Гребеном для переговоров о возможной встрече Фридриха Вильгельма I, короля Пруссии, с Петром Алексеевичем на пути посольства в Копенгаген.

Когда имеешь дело с немцами, то никогда не знаешь, как себя с ними вести, как с ними разговаривать. В принципе, немчура нормальные и понятные люди, но эта немецкая любовь к армейским мундирам, уставам и педантизму нормального немецкого человека в мгновение ока превращала в настоящего солдафона, на первых же минутах разговор с таким солдафоном мог свести тебя с ума. Такое превращение произошло и с Францем Гребеном, когда мы встретились в кофейне дома Черноголовых, он был обыкновенным, весьма разговорчивым и вежливым немцем, охотно говорившим о погоде, о ценах на сельхозпродукцию на местном базаре, о вкусе и о распространении кофе, который только что появился в Европе.

В рижском доме Черноголовых останавливались, некоторое время жили молодые неженатые иностранные купцы. Один из этих молодцов, видимо, торгуя кофе, в подвале этого дома устроил нечто вроде кофейни, куда приходил поболтать, обменяться последними новостями свой брат купец.

Здесь мы с Гребеном могли говорить на любые темы, не привлекая к себе внимания любопытных глаз рижских полицейских, они все еще продолжали служить не России, а Швеции, которую всего пять лет назад мы попросили навсегда покинуть этот город. Разговор с господином Гребеном первоначально шел очень оживленно, мы обменивались ничего не значащими любезностями и комплиментами, в основном затрагивая тему прибытия русского царя в Ригу и пьянства сопровождающих его царедворцев. Этот переодетый в гражданское платье немчура время от времени поглядывал на циферблат луковицы часов, ожидая, как мой агент в Кенигсберге ему говорил, появления личного представителя русского царя Петра Алексеевича, дабы через него договориться о встрече с царем. Мне доставляло искреннее удовольствие наблюдать за тем, как сухощавое лицо немецкого генерала все более и более принимает тоскливое выражение, он давно уже слышал о том, что русские не бывают пунктуальными людьми. Адъютант прусского короля совсем уж посерел лицом, прошло более пятнадцати минут противу назначенного времени встречи, а никто из русских так и не появился в кофейне.

Генерал совсем уж собрался одеваться и покидать помещение, в котором помимо нас так и никто не появился, как я упруго поднялся на ноги и заново представился немцу, назвав себя Александром Борисовичем Бутурлиным,[41] капитаном лейб-гвардии и личным денщиком его величества Петра Алексеевича. В ответ мгновенно послышалось щелканье каблуков гражданских башмаков, передо мной уже стоял настоящий немецкий генерал с ничего не выражающим лицом, губами, вытянутыми в полоску, разговор между нами на общие темы прекратился, и над нами нависло тяжелое и напряженное ожидание.

Три года назад королем Пруссии стал Фридрих Вильгельм I, который на престоле сменил своего отца Фридриха I. В конце прошлого столетия этот король войнами и дипломатическими переговорами сумел добиться того, что Пруссия вышла из состава княжеств Речи Посполитой и стала первым независимым немецким королевством. Если в то время все другие немецкие курфюршества и герцогства пресмыкались перед Англией, Голландией и великой Швецией, то Фридрих I сразу же повел независимую политику, направленную на укрепление независимости Пруссии, желая при этом подчинить себе другие немецкие земли. Петр Алексеевич встречался с этим прусским королем, но полного взаимопонимания между собой они не добились, уж очень Фридрих I хотел руками России, ее солдатами, завоевать себе господство над немецкими разрозненными герцогствами.

Когда Фридрих Вильгельм I заменил своего отца на прусском престоле, то через свою агентуру, которой руководил саксонский дипломат Лос, мы навели справку о новом правителе. Рыжеволосый, как и большинство Гогенцоллернов, кронпринц был невелик ростом, широкоплеч и кряжист. Сильный от природы, он доминировал в детских играх над своими многочисленными кузенами. Я обратил особое внимание в этой информации на то, что будущий король Пруссии в детстве проявлял агрессию по отношению к своему двоюродному брату Георгу Августу, будущему королю Англии Георгу II, и эта детская вражда отчасти стала причиной напряжённых англо-прусских отношений.

Фридрих Вильгельм интересовался самыми «низменными» предметами: работой каменщиков и плотников, кормами для лошадей, садоводством и огородничеством. Специально для маленького принца был устроен огород, где ребёнок с любовью выращивал овощи для королевской кухни. К французскому языку, обязательному в среде европейской аристократии, Фридрих Вильгельм питал отвращение. Гуманитарные знания также были ему неинтересны. Мальчик обнаруживал способности к математике, к рисованию, интересовался историей, обладал неплохим музыкальным слухом, однако в силу своего упрямого и агрессивного характера не смог получить должного образования даже в этих областях.

В самом раннем возрасте кронпринц заинтересовался армией.

Проявляя склонность к выяснению деталей любого явления, Фридрих Вильгельм вникал в быт и нравы казармы, в покрой солдатской формы, в рассказы солдат о былых сражениях. Светские манеры, которым безрезультатно пытались обучить его и родители, и воспитатель — граф Александр фон Дона, принц не воспринимал, так как считал их бесполезными.

Прочитав мою докладную записку, Петр Алексеевич добродушно похлопал меня по плечу, а затем поднес своей кулачище к носу и так же добродушно сказал, чтобы и впредь я так же хорошо работал. Но, ни деревеньки, ни денег за проделанную работу не дал, молвив, чтобы в этом деле я брал бы пример с Александра Даниловича, но перед уходом сказал, что хотел бы встретиться с новым королем Пруссии и кое о чем с ним покалякать.

Во второй половине дня Петр Алексеевич принял генерал-адъютанта графа Гребена и беседовал с ним около часа, время от времени с удивлением поглядывая в мою сторону. Русский офицер, лейб-гвардии капитан Преображенского полка, одет в соответствующую полковую форму, а вот морда этого офицера ему была незнакома. Пару раз он порывался задать мне вопрос о том, кто я такой и откуда тут объявился, но сдерживался, хорошо помня о том, что встреча и переговоры секретные, о них никто не должен был знать. Государыня Екатерина Алексеевна посмеивалась, она давно уже догадалась, что секретарь мужа Макаров поменял свою личину на этого Бутурлина. Петр Алексеевич давно уже узнал о том, что встреча с королем Пруссии состоится в Гевельсберге в конце марта, а сейчас пытался из Гребена выбить информацию о том, как организованы и функционируют школы кадетов в Пруссии, на все свои вопросы получая короткие солдатские ответы, типа: «Не могу знать» и «Так точно, ваше величество».

Проводив генерал-адъютанта графа Гребена, я снова превратился в Алексея Васильевича Макарова и сел за свой рабочий стол, чтобы в путевом дневнике сделать короткую запись о только что состоявшейся встрече.

В этот момент покои покидали Петр Алексеевич и Екатерина Алексеевна, оба были в хорошем расположении духа и над чем-то громко посмеивались. Увидев меня, сидящего и работающего за своим столом, Петр Алексеевич перестал смеяться, остановился, он почему-то раскрыл рот и, по всей очевидности, забыл его закрыть. Он так и стоял некоторое время с открытым ртом, потом подошел ко мне и резко щипнул меня за плечо, отчего я громко вскрикнул, а Екатерина рассмеялась и сказала:

— Лешка, хороший ты парень, но государя своего удивлять не должен, нужно заранее его предупреждать о всех своих превращениях. А то называешь себя лейб-гвардии капитаном Александром Бутурлиным, а ведь это всего лишь шестнадцатилетний мальчишка, который только-только к армии приписан.

Утром следующего дня Рига осталась позади нашего посольства, мы спешили к свободному городу Данцигу, где нас уже ждала армия Бориса Шереметева.