Шестое действие

1. Южный тракт

В середине октября Мерсер пересек границу герцогства Эрдского. Следовало бы выехать пораньше, но он задержался в Эрденоне. Выждал два дня сверх намеченного, надеясь, что бегство Анкрен – одна из ее внезапных выходок, о которых она потом жалеет, и, одумавшись, она вернется. Потом отложил отъезд еще на пять дней. И на исходе недели понял, что возвращения Анкрен не дождется.

Наверное, он сумел бы ее найти. Ведь нашел же он ее в Свантере, имея о ней самые поверхностные сведения и ни разу до того не видев. Но странное послание Анкрен ясно говорило: она не желает, чтоб ее искали.

И Мерсер предоставил ей поступать как хочет.

Не то чтобы он легко это перенес. Были тоска и обида: впервые за много лет он встретил женщину, с которой хотел бы остаться, а она поступила с ним, как он с той девицей в Аллеве: получила от него то, что ей было нужно, и исчезла без прощаний и обещаний.

Мерсер настаивал на том, что они с Анкрен похожи, – так они оказались слишком похожи. И он не успел узнать о ней самого главного: откуда она пришла, от кого унаследовала свои знания и умения.

Но какое право Мерсер имел обижаться? Он тоже не рассказал Анкрен о своем прошлом и не открыл настоящего имени. Может быть, если бы они дольше пробыли вместе… Но зачем рассуждать о том, что могло бы быть? Полезней заняться делом. Он не герой Бергамина, свершающий подвиги во имя неземной любви. И любовь, и подвиги – не его стезя.

Если у Роберта Китцеринга имелись соображения по поводу исчезновения несимпатичной ему постоялицы, он держал их при себе и не задавал вопросов. Мерсер тем временем приготовился к отъезду, благо это было недолго. Денег у него было в обрез, но искать какого-нибудь дела, чтобы обогатиться, Мерсер не стал. И не стал просить взаймы у Китцеринга – у всякой благодарности должны быть границы, и Мерсеру не хотелось испытывать судьбу.

Было еще одно обстоятельство, заставлявшее поторопиться. Неумолимо близилась зима. А она в Эрде долгая и снежная. Там, где родился Мерсер, морозных зим не бывало, и длительный холод представлялся ему каким-то природным извращением. И если ему приходилось зимовать в Эрдской провинции, виной тому были веские причины.

Пожалуй, до наступления холодов Мерсер успел бы съездить в Аллеву и потрясти хозяина «Полумесяца» на предмет знакомства с Венделем и его наемниками. Но он не любил возвращаться. К тому же не к месту вспомнилось ехидное замечание Анкрен о девице, которая по нему сохнет. И разве в Венделе дело? Если догадка Мерсера верна, искать его не придется, он явится сам.

В любом случае поездка в Открытые Земли будет занимательной. Прежде Мерсер там не бывал, лишь задевал границы по касательной, если приходилось путешествовать из Эрда в Карниону (или обратно) по суше.

И это было упущение. Открытые Земли претендовали нынче на лавры самого богатого владения империи, стяжав их у земель Древних. Правда, следует признать, что Карниона сама приложила к этому немало усилий.

Как известно тем, кто изучал историю империи Эрд-и-Карниона, обширные территории, прилегающие к южной границе Эрдского Вала, очень долго не были заселены, начиная с тех веков, когда на край пало Заклятие. В чем оно заключалось, теперь никто не помнил, и служило оно темой либо сказок для маленьких детей, либо насмешек. Даже Бергамин не воспользовался им в качестве сюжета, хоть и жил в самом сердце бывших Заклятых Земель. Но в те времена, когда было официально объявлено, что земли эти свободны и открыты (более двух с половиной столетий назад), в силу Заклятия очень даже верили, и страх перед ним был так силен, что поселенцы не спешили. В ту пору среди равнин и лесов Открытых Земель, кроме диких зверей, можно было встретить лишь изгоев с каторжным клеймом, для которых имперский закон был хуже любых Заклятий, да самых отчаянных купцов, искавших коротких путей через Эрдский Вал. Так продолжалось сто с лишним лет, пока во всем известном мире порох не вытеснил с полей сражений лучников и арбалетчиков, и ни один правитель не мог чувствовать себя спокойно, не обзаведясь собственной артиллерией. А это означало, что железо, медь, олово и прочие металлы следует добывать в количествах, многократно превышающих прежние. Предприимчивые люди бросились разведывать месторождения. И оказалось, что самые изобильные из них залегают именно с южной стороны Эрдского Вала. Кроме железной руды там обнаружились и цветные металлы, не было только золота, но золотых месторождений нет нигде в Европе, так что грех жаловаться. Никто и не жаловался. Некогда было. Месторождения нужно было осваивать.

Проблема состояла в том, что в Открытых Землях отсутствовала какая-либо власть. То есть, конечно, над ними властвовал император, но вот местной администрации, способной проводить в жизнь имперские законы, не было. А даже самый жадный промышленник понимает: законы необходимы хотя бы для того, чтобы их можно было нарушать.

Незадолго до того Карниона пережила волну мятежей городской бедноты (ткачей по преимуществу), подавленных большой кровью с помощью имперских войск. И хотя в Древней Земле снова установился мир, она, в политическом отношении и без того являвшая довольно рыхлый конгломерат, была значительно ослаблена.

А будущие шахты и рудники нельзя было оставлять без защиты: ведь как только они начнут приносить доход, в Открытые Земли, позабыв прежние страхи, ринется забубенная шваль со всей империи.

Нобилитат Карнионы, состоявший из аристократии родовой и аристократии финансовой (впрочем, разница была весьма условной), в отличие от эрдского дворянства, еще кричавшего в те времена по всякому поводу о «древних исконных вольностях», уже усвоил принцип: «Если насилие неизбежно – расслабься и получай удовольствие». Решено было снова просить военной помощи у императора. А самим скинуться деньгами.

Так возникла странная система управления Открытыми Землями, которая держалась по сей день и пока, похоже, всех устраивала.

Назначаемый из Тримейна военный губернатор Открытых Земель, в отличие от генерал-губернатора Эрда, ведал только вопросами обороны. По всей территории выстроилась цепь крепостей (на карнионские средства, разумеется), занятых вооруженными гарнизонами. Нельзя сказать, что они изнывали от безделья.

В первые годы по освоении земель стало ясно, что опасения карнионских толстосумов были не напрасны. Крепостей тогда еще не было, а лесов, где могли укрыться разбойники, имелось предостаточно, и новоприбывшим военным отрядам то и дело приходилось вступать в кровопролитные стычки. А в веке нынешнем гарнизонам нужно было подниматься по тревоге во время смуты в Эрде, когда северные беженцы норовили хлынуть во владения благополучных соседей. И за это заметный процент доходов со здешних рудников отчислялся в императорскую казну.

Прочие дела изначально должны были решаться парламентом карнионского нобилитата. Наверное, ничего иного во времена запустения и быть не могло. Однако за век с лишним в Открытых Землях появилось шесть городов, множество поселков, а общего органа самоуправления по-прежнему не было. Зачем, спрашивается? Военный губернатор и его солдаты обеспечивали порядок, а об остальном позаботятся господа промышленники. Владельцы шахт в какой-то мере играли ту же роль, что в Средневековье владельцы феодальных замков. Как у замковых стен лепились селения, так в Открытых Землях города вырастали вблизи рудников. Владельцы рудников могли меняться, но, как правило, каждый из них имел сторонников в парламенте, либо они сами заседали там и положение свое использовали, чтобы люди, работающие на них, были обеспечены всем необходимым. А производить необходимое на месте оказалось дешевле, чем ввозить, и в Открытые Земли потянулись те, кто не был связан напрямую с добычей и обработкой металлов.

Обогащению Открытых Земель способствовало еще одно обстоятельство. Там, где хребет Эрдского Вала разделялся, в так называемом Междугорье (самом жутком, по мнению знатоков старинных преданий, месте в империи), начали добывать цветные камни. Опять же самых дорогих, истинно благородных – алмазов, изумрудов, рубинов – здесь не нашли, как не нашли и золота. Зато всяческого рода кварцев, шпатов, алебастра, агатов, змеевика и радужника – сколько угодно.

Однако при нынешнем уровне развития ремесел и стремлении к роскоши в строительстве, свойственном всем провинциям в империи, эти залежи могли принести доход не хуже алмазных. В Междугорье не было дорог? Неважно. Там, где царила тысячелетняя тишина, загремели взрывы, и скалы разлетались в щебенку над провалами пропастей.

Никаких ужасных последствий вторжение в Междугорье не вызвало. И это еще больше убедило людей, что рассказы о Темном Воинстве, некогда свирепствовавшем возле Эрдского Вала, и о его прорывах из потустороннего мира в Междугорье и Заклятые Земли не имеют под собой никакой почвы. И вообще, никакое заклятие соседства с заводами и лесопилками не выдержит.

Открытые Земли приносили Карнионе все больше денег, и тем не менее, несмотря на внешнее благополучие, Карниона неуклонно слабела. Помимо городских восстаний, ее силы подорвала очередная война на Южной границе. Впервые за два столетия разрозненные мусульманские княжества за Южным мысом сумели объединиться. Точнее, для них нашелся объединитель. И войска султана Санджара абд-Рашида, принявшего неоригинальное прозвище Меч Пророка, прорвали границу. Должно быть, Санджару не давали покоя лавры основателей молодой Османской империи. Посоперничать с ними Санджару не удалось: карнионцы землю свою отстояли, и над церковью Урсулы Скельской не воссиял полумесяц. Однако тумены султана дошли до самого Эйсана (по странной прихоти судьбы рыцарский орден, основанный в этом городе с целью защиты границы, давно оставил его после длительного мира, дабы не терять боевых навыков). Это было сильным ударом по пресловутой гордости южан. Гордость, впрочем, скоро заменили извечными заклинаниями: «Мы одни держим щит между варварами и империей», а вот отстроить разоренные города так быстро не удалось.

Не все ладно было и в других пределах империи. Пиратские войны, эрдская смута… лишь Открытые Земли в последние сто лет избежали развернутых боевых действий. Что пошло им на пользу не меньше финансовых вливаний из Карнионы. Здешние богачи стали претендовать на определенную независимость от Древней Земли и размещали капиталы в других провинциях, особенно в замиренном нынче и призванном к порядку Эрде.

Все это Мерсер прекрасно знал. Теперь ему предстояло это увидеть.

Но не сразу. В первые дни и даже недели путешествия Мерсер ничего нового для себя не заметил. Южный тракт был ему знаком хорошо, приходилось странствовать здесь и верхом, и в карете, а в первые годы пребывания в империи – и пешком. Сейчас Мерсер передвигался не торопко: загонять Бальзана он не хотел, равно как и не хотел продавать его и трястись в почтовой карете. На сменного коня и наемную карету денег не хватало.

Путешествующих на дороге хватало в обоих направлениях: люди спешили уладить дела до холодов, а если повезет – до продолжительных осенних дождей, когда повозки тонут в грязи. Казалось, это главное, что их заботит. Год для Эрдской провинции в целом выдался неплохой, если не считать мелких неприятностей с казнями в Вальграме. Урожай собрали вовремя, торговля процветала, край не посетила никакая зараза – грех жаловаться. В деревнях вдоль тракта варили пиво, готовили сидр, пекли пироги.

Не все праздники в этой сельской идиллии были связаны со сбором урожая. Однажды, когда Мерсер подкреплялся в каком-то деревенском трактире, туда с радостным гомоном явилась компания местных жителей, волоча за собой приблудного волынщика. Все были принаряжены, мужчины навтыкали в шляпы петушиных и индюшачьих перьев, на женщинах – бусы, коралловые, завезенные с побережья, либо из добытых в Междугорье цветных камушков.

А худенькая и кудрявенькая, как барашек, девушка, поминутно закрывавшаяся платком, чтобы скрыть румянец, когда ее поздравляли и величали, была разубрана яркими лентами. Но это была не свадьба и не помолвка, а девушка не была невестой, хотя, возможно, в ближайшем будущем ей предстояло принять брачный венец. Меж тем совсем недавно несчастнее Присси – так звали девушку – не было никого в деревне. О прошлом годе, рассказывали Мерсеру, у нее от тяжкой ли работы – а девушка она работящая, родителям послушная – или от завистливого сглаза отнялись ноги. А семья-то бедная, лишний рот совсем ни к чему, хоть жернов бедняжке на шею цепляй – и в пруд. По счастью, родители догадались свозить Присси на могилу святого Альдрика. И внял святой молитве от сердца чистого, убил злое колдовство, потому как есть он Светлый Воин! Возвратилась Присси домой на своих ногах. А жители деревни на радостях решили всем миром это дело отпраздновать, паче того – каждый год теперь по осени устраивать пиршество в честь святого Альдрика, а кто не выпил – тот еретик.

Мерсер, конечно, выпил – и в память Светлого Воина, и за здоровье Присси, дай ей Бог того и впредь, и жениха хорошего. С искренним чувством и даже с умилением.

Так вот они какие – почитатели святого Альдрика Эрденонского! В последнее время Мерсер начал было верить, что он полностью их выдумал, хотя слышал о них от Китцеринга. Те, придуманные, – суровые защитники веры, преследующие ангелистов на ночных улицах Эрденона в жутком отблеске пожара, были интереснее, но эти – простодушные, круглолицые, уминающие за обе щеки пироги с репой, безусловно, полезнее для жизни. Можно было лишь пожелать, чтобы администрация наместника не поддалась давлению Церкви и не принялась с ними бороться. К счастью, деятельный Форсети пока что носился по ложному следу. Что же, след, по которому шел Мерсер, тоже мог оказаться ложным. И пока что вел он через Кулхайм.

Это был первый город Открытых Земель, если считать от Южного тракта. Вообще-то довольно долго существовали сомнения, где, собственно находится Кулхайм – в Заклятых Землях или в Эрде. Последнее мнение имело под собой основание, так как изначально Кулхайм находился под юрисдикцией герцогов Эрдских, но тогда он был просто деревней, а герцогам было недосуг заниматься этим захолустьем… и Кулхайм как-то сам собой, не сходя с места, уплыл в сторону Открытых Земель и вырос до настоящего города. Это был единственный город в здешних краях, не зависящий напрямую от рудников. Зато он зависел от дорог, на перекрестке которых находился, а иные из них вели как раз к рудникам.

Мерсер уже бывал в Кулхайме, тоже проездом. Но прежде ему приходилось двигаться мимо по старому тракту, теперь предстояло свернуть.

Он приехал во второй половине дня и решил заночевать в гостинице, а продолжить путь утром. Но прежде всего – пообедать.

Чтобы убедиться, что Кулхайм не принадлежит более Эрду и это уже другой край, не стоило глазеть по сторонам. Достаточно было вдохнуть запахи с кухни – такие забористые, что вышибало слезу. Но это была слеза удовольствия – для тех, разумеется, кто мог переносить острую пищу в больших количествах. С тех пор как пряности перестали быть предметом роскоши, они вошли в обиход у всех южных сословий, где и без того любили приправлять блюда уксусом, разными пахучими травками, луком и чесноком – по мнению северян, в непомерном количестве. Охотно перенимали в Карнионе и кулинарные новшества, ввозимые из Дальних Колоний и от соседей-врагов за Южным мысом: рис, кукурузу, баклажаны, золотые яблоки и прочее. До Открытых Земель все это доходило в достаточно упрощенном и огрубленном виде, и утверждения противников местной кухни, будто бы трактирщики столь щедро поливают мясо и рыбу уксусом и острым соусом, дабы отбить вкус тухлятины, имели под собой некоторую почву. Кроме того, по части напитков пиво здесь еще не сдавало позиций перед вином. Что делать? Виноградников в Открытых Землях не было, а следовательно, вино не столь дешево и общеупотребительно, как дальше к югу.

Мерсер уже обедал раньше в той гостинице, где встал на постой, и покуда не отравился. Поэтому без опасений заказал блюдо из сладких перцев по-карнионски – с мясом, сыром и базиликом. А после вышел пройтись.

Кулхайм по части красот и достопримечательностей ничего особенного собой не представлял. Но он был упомянут в связи со списком потерянных и обретенных реликвий. Одна из них хранилась в здешней церкви.

Если догадка Мерсера, ради которой он направился в Открытые Земли, была верна, эта реликвия к делу не имела никакого отношения. Однако коли представился случай проверить дополнительную версию, то почему бы этого не сделать? Тем более что день воскресный и створки алтаря должны быть открыты.

Похоже, жители Кулхайма не отличались особым благочестием. На вечерней службе народу было немного, и Мерсер сумел хорошо разглядеть серебряную створку.

Парная створка алтаря, которой также следовало быть литой, была, однако, выписана красками по деревянной основе. То ли денег не хватило, то ли вкусы горожан не лежали к симметрии.

Апостолы Петр и Павел, вопреки канону, были схожи, как близнецы. Должно быть, створка была изготовлена в те времена, когда мастера не обладали необходимым умением, чтобы достичь разницы в изображениях. «Ничем, кроме древности работы, не примечательна», – сказала о ней Анкрен…

Все эти дни в дороге Мерсер не вспоминал о ней. И сейчас возникшее в памяти имя резануло, словно бритвой по сердцу. С чего бы? Разве не было в его жизни горших и более тяжких потерь, когда смерть разрубала узы, не в пример более прочные, чем эта короткая связь? И были худшие поражения, злая неблагодарность, нищета и боль. Ничего, со всем справлялся и спокойно шел дальше…

Кто-то деликатно кашлянул за плечом Мерсера, и он осознал, что месса кончилась и прихожане покидают церковь.

Языки пламени догоравших свечей колыхались от сквозняка, и по тусклому старому серебру бежали черные тени.

Обернувшись, Мерсер увидел невысокого бледного человека, дурно выбритого, в дешевом парике и кафтане табачного цвета. Переносицу его оседлали очки в железной оправе.

– Вы так пристально смотрели на алтарную створу, сударь… – начал он сипловатым тенором.

– …что вы заподозрили во мне церковного вора, – закончил фразу Мерсер.

– Как можно, сударь, как можно! Истинного знатока и ценителя! – Нос под очками от полноты чувств покраснел и заблестел от пота. – Я и сам принимаю сие творение близко к сердцу и потому помогаю здешнему причетнику. Ведь это мои святые… Позвольте представиться: наставник кулхаймского юношества Петер-Пауль Файт. Или Пейре-Пао, если вы южанин…

– Корнелис ван Бойд.

У Мерсера были веские сомнения в том, что учитель прислуживает в церкви из одного лишь благочестия, а с приезжим заговорил из любви к искусству. Но и в самом худшем наставника кулхаймского юношества вряд ли следовало подозревать. Он был бледен не только из-за того, что полумрак скрадывал краски. Дрожащие руки, потливость, а главное, запах свидетельствовали, что любители аквавиты завелись также вдали от столиц и портовых городов. Или он в Эрденонском университете познакомился с этим напитком.

Учитель страдал с похмелья, а Мерсер нынче был не так богат, чтобы меценатствовать. Но местный житель может оказаться полезен по части сведений.

– Я здесь проездом и сейчас возвращаюсь в гостиницу. Не выпить ли нам по кружке пива?

Петер-Пауль изъявил немедленную готовность, и видно было, что он с трудом сдерживается, дабы не бежать впереди Мерсера.

В гостиничном зале Мерсер заказал – как и предупреждал – по кружке пенного. Но учителю пока больше и не надо было. Надо думать, он оказался совсем на мели. Припав к живительному напитку, он высосал кружку до дна и отвалился с видом счастливейшего из смертных.

– Где-то я уже слышал такую фамилию – Файт, – сказал Мерсер. – Или название.

Выражение счастья испарилось с лица учителя.

– Милостивый государь! В прежние времена вам не пришлось бы ломать над этим голову… а мне – сидеть в этом трактире. Замок Файт находился всего лишь в конном переходе от Кулхайма, и его гордые владельцы защищали границы герцогства Эрдского от всякого зла, нашедшего прибежище в Заклятых Землях. Но против наглых толстосумов рыцарский меч оказался бессилен. И вот я, несчастный потомок древнего рода, лишившийся из-за происков коварных злодеев всех владений, влачу свои дни в этом жалком городишке. К счастью, родители озаботились дать мне образование, и это единственное, что спасает меня, Петера-Пауля Файта, от того, чтобы не умереть с голоду. Увы! Все потеряно, кроме чести!

– Не такая уж редкая история в наши дни, господин Файт. Но вы могли бы поискать счастья в Эрденоне или в Свантере – там есть нужда в образованных людях.

– Сам не понимаю, что меня здесь держит. – По тому, как Петер-Пауль опустил глаза, Мерсер догадался, что счастья он, несомненно, искал, но не нашел. – Разве что из привязанности к родным местам… к церкви, где меня крестили.

– Но в Открытых Землях тоже можно сделать карьеру. Сюда притекают большие деньги…

– Притекают. Только куда они деваются, хотел бы я знать? У кого из этих… нынешних… ни спросишь, на все ответ: «Капитал в обороте». На школу не допросишься, на дела милосердия – ни за что, Господу денег и то жалеют. Эта жалкая серебряная планка в алтаре, которую давно пора заменить, дабы не свидетельствовать о варварстве нашем…

– Как сказать… Я слышал, что в древности в Карнионе серебро ценилось дороже золота. Не случайно тамошние нотабли носят знаки отличия из серебра. И это древнее изображение апостолов – свидетельство не варварства, а глубокого почитания святынь.

– Чтобы оправдать собственную скупость, можно наплести что угодно.

Мерсер волен был понимать это как намек: настало время для второй кружки. Однако Файт еще ничего не сделал, чтоб ее заслужить.

– Я вспомнил, в какой связи мне приходилось слышать название вашего родового гнезда. Там хранилась какая-то древняя реликвия Эрда, не так ли?

– Наконечник копья святого Хамдира. Увы, мы лишились его, так же как и всего достояния. Быть может, если бы святыня по-прежнему охраняла наш род, Файты вернулись бы к процветанию.

– Святыня пропала бесследно?

– Вовсе нет. Она в Свантере, в церкви Св. Николая. Когда я учился в Эрденонском университете, то специально ездил в Свантер, чтобы своими глазами взглянуть на эту великую реликвию, о которой с детства слышал от матушки. Из уважения к моему имени капитул допустил меня к святыне. И вы знаете, господин ван Бойд, что самое удивительное? – Файта так захлестнули воспоминания, что он даже позабыл зыркнуть в сторону стойки. – Матушка не рассказала мне одного важного обстоятельства. Но ее нельзя винить – она тоже не видела копья. Так вот, наконечник был каменный!

– Каменный? – Мерсер нахмурился.

– Да, и совсем черный! Наподобие тех черных камней, что добывают в Междугорье. Гладкий и блестящий, словно полированный. Но это, конечно, был не такой камень. Те – ломкие. Наконечник больше моей ладони, в виде листа, края его остры как бритва, и в него можно смотреться, как в зеркало.

– Но все же это камень – не железо и не стекло.

– Вот именно! Представляете, какой силой должен был обладать человек, способный камнем пробить драконову чешую? Воистину, Господь направлял руку воителя. А что до того, что камень черный, здесь у меня свои догадки. Это кровь из сердца дракона навеки окрасила его. Никто не станет отрицать, что кровь у драконов черная и густая, как смола. Все источники подтверждают это…

– И давно наконечник копья хранился в вашей семье? – спросил Мерсер, одновременно сделав знак слуге наполнить кружку. Это действие еще больше вдохновило учителя.

– О, с незапамятных времен! Мои предки поселились здесь много веков назад, когда земли еще назывались Заклятыми. Теперь над этим принято смеяться, но я-то знаю, что чудовища, с какими им приходилось сражаться, были настоящими; равно как и дракон, сраженный святым Хамдиром. Я даже полагаю, что они были соратниками… то есть мои предки и святой Хамдир, а не дракон…

Из сложной словесной конструкции Файту помог выпутаться зычный голос:

– Господин Файт! Никак вы здесь?

В дверях гостиницы, уперев руки в бока, стояла мощная тетка. По своим статям, будь она помоложе, эта особа вполне могла служить моделью для любой картины Кнаппертсбуша – хоть для героической римлянки, хоть для подруги Геркулеса. Но лучшие годы нимфы миновали, зато она, в отличие от своих живописных подобий, не молчала.

– Господин хороший! За вами из школы присылали и велели передать, что ежели вы опять в понедельник будете с перепоя маяться, то от места будет отказано. Ступайте, господин Файт, домой, нечего вам в этом притоне распивать и у проходимцев разных на водку клянчить, не то буду стоять тут и с места не сойду!

Посетители не слишком бурно отвечали на эту речь, за столами раздались редкие смешки. Похоже, для завсегдатаев это был привычный аттракцион.

Несчастный потомок древних воителей встал и, не говоря ни слова, побрел к выходу, где его подхватила бывшая нимфа – экономка или хозяйка дома, где он квартировал.

Так Мерсер и не узнал окончания истории про копье святого Хамдира… а возможно, что-то в ней было. Гладкий черный камень, похожий на осколок черного зеркала. И что б ему в Свантере не заглянуть в эту церковь, каждый ведь день мимо ходил – нет, тогда его другое занимало. Ладно, не будем отклоняться с пути, но на всякий случай запомним.

2. Крепость и город. Брат и сестра

В Карнионе, говорят, снег выпадает раз в столетие, и там это повод для праздника. В Эрде, где зимы долгие и морозные, от эдаких праздников деваться некуда. Открытые Земли, вклинившись между ними, не ведают южной жары, но зима там не в пример легче эрдской. Причиной, вероятно, хребет Эрдского Вала, защищающий этот край от снегопадов. Но от пронизывающих ветров горы не спасают, особенно с тех пор, как большую часть здешних лесов пустили под топор. Так что поздняя осень – начало зимы в Открытых Землях – время не самое вдохновляющее, по крайней мере для тех, кто от природы не безнадежно мрачен. Небо, даже в те дни, когда не было дождя, затягивал темный покров – то ли тучи, то ли дым от многочисленных заводских труб. Вереск и заросли дрока в пустошах цветом напоминали запекшуюся кровь. Города тоже не ласкали глаз, при том что строили их выходцы из краев, знаменитых своим пристрастием к красоте и комфорту. Амне, Ганделайн, Уриарк, Китейн, Монзуриан – независимо от того, кому принадлежали заводы и рудники, были похожи если не как близнецы, то как близкие родственники.

Строения были не грубые, но простые и суровые. Эти земли, в сравнении с Карнионой и даже Эрдом, были обжиты совсем недавно, и многое здесь имело сходство с пограничьем, внезапно оказавшимся в центре империи. Мерсера удивило обилие деревянных построек в городах – это рядом с Древней Землей, где даже крестьянские дома были каменными. Камня здесь тоже было достаточно, но, очевидно, из дерева строить было быстрее и дешевле. Надо полагать, в первые десятилетия своего существования поселения в Открытых Землях были обнесены деревянным палисадом. Но с тех пор городские стены оделись камнем. Чудес фортификации здешние зодчие не являли. Приземистые квадратные башни крепостей напоминали о давно минувших веках, когда уповали при обороне не на расширение угла обстрела с помощью ронделей, больверков, орильонов и прочих имперских ухищрений, а на толщину внешних стен. Дальше этого военно-техническая мысль не пошла, вероятно потому, что в Открытых Землях даже в самые неспокойные годы не случалось серьезных сражений с применением артиллерии.

При всей внешней суровости жизнь в этих сумрачных городах была вполне обустроена. Хватало всяческих ремесленных мастерских, лавок и гостиниц. Но Мерсер в гостиницах не останавливался. Приходилось ограничиваться постоялыми дворами. Денег оставалось в обрез, а цены в Открытых Землях были выше, чем на побережье. Следовало добрым словом помянуть меркантильность Анкрен, которая в Свантере настояла на том, чтобы продать оружие и лошадей убитых наемников и поделить выручку. А заодно и Китцеринга, ни гроша не взявшего за постой, какими бы соображениями он там ни руководствовался.

Сейчас наличных хватало лишь на то, чтобы заночевать под крышей, и на черный хлеб с овощами. Ничего, бывало и хуже. Да и не задерживался Мерсер ни на постоялых дворах, ни в городах, и на рассвете, что ни день все более позднем и туманном, выезжал на дорогу, тянувшуюся вдоль темнеющих гор, мимо холодных рек, перегороженных мельничными запрудами.

Несколько раз Мерсера останавливали военные патрули. На рудниках и заводах здесь работали не каторжники, а вольнонаемные. Так было не всегда, однако нынче считали, что использовать каторжный труд при всей его дешевизне в центре империи выходит себе дороже, особенно памятуя о событиях в Эрде. Поэтому каторжников теперь отправляли горбатиться в колонии. Но, обезопасив край от больших потрясений и кровопролитий, достичь идеального порядка все равно не удалось. Случались и грабежи, и поджоги, и вооруженные стычки, и войска, как и в прошлом веке, исполняли в Открытых Землях полицейские функции.

Бумаги Мерсера, выправленные в Эрденоне, были в полном порядке, и встречи с патрульными не принесли ему неприятностей. А тех, за кем патрульные, возможно, охотились, от него Бог отвел. Так что ехал он без особых происшествий – и это в его жизни тоже могло сойти за происшествие, – пока под клубящимся небом на серой равнине не встали перед ним красно-бурые стены Галвина.

Слишком много людей, чьи имена мелькали в разговорах недавно минувшего лета, так или иначе были связаны с этим городом. А некоторые здесь жили. Как Лейланд Оран. Или капитан Бергамин.

Мысль о том, что комендант-литератор может быть замешан в эрдскую интригу, уже не казалась Мерсеру такой нелепой, как раньше. Почему бы и нет? Только потому, что облик унылого типа, который служебным положением обязан дружеским чувствам стареющей куртизанки к еще более унылой сестре капитана, никак не вязался с образом хладнокровного зачинщика жестоких преступлений? Но по внешности Бергамина столь же трудно было заподозрить, что он обладает умом и талантами, потребными знаменитому писателю. А Бергамин, как ни относись к его книгам, не только имел дар рассказчика – он был весьма наблюдателен, что из тех же книг и явствовало. К перечисленным талантам необходимо прибавить хорошую память – и умение все эти таланты скрывать. Он был в Эрденоне весной, когда завязались нынешние события. И он был знаком с Мерсером и мог догадаться, чем тот занимается. И вывести на него Венделя.

А что знал Мерсер о Бергамине, кроме вышеперечисленного?

Ничего.

Он даже не знал имени Бергамина. Романист везде предпочитал называть себя капитаном – и на обложках книг, и в светских салонах. А сестра его до недавнего времени вообще представала существом безымянным, лишь Мария Омаль проговорилась, что зовут ее Магдалиной…

Мария и Магдалина. Забавно…

Что ж, Бергамин тоже не знает имени Мерсера. Зато прозвище наверняка запомнил. И никакие «Корнелисы ван Бойды» и «лейтенанты Виллье» здесь не сработают.

Что же делать? Бергамин – комендант здешней крепости, в пределах Галвина он – то же самое, что Джайлс Форсети в Эрденоне (кстати, оба в капитанском звании). Укрыться от него при том, что намерен предпринять Мерсер, было бы затруднительно, даже назвавшись другим именем…

А Мерсер и не станет скрываться. Он явится прямо пред светлы очи сочинителя авантюрных эпопей. Это, конечно, опаснее, чем визит в имение Олленше-Тевлисов. Крепость в Галвине – она же и тюрьма, помимо прочего. Остается уповать, что Бергамин, как бы извращенно ни работал его ум, мыслит не как эрденонский капитан, вечно рыщущий в поисках, кого заточить…

Крепость в Галвине в настоящее время находилась внутри городских стен. А город показался Мерсеру больше, чем его собратья, и деревянных домов он здесь почти не увидел. Но близкое знакомство с городом Мерсер решил отложить. Надвигался вечер, а Галвин, пусть и вел свое происхождение от благоустроенной Древней Земли, еще не знал ночного освещения улиц. Иногда, конечно, это бывает полезно – как в Эрденоне при той истории с ангелистами. Но не сейчас. К тому же начал моросить омерзительный мелкий дождь. В Эрденоне об эту пору дождей уже не бывает, может и снег пойти, а здесь – пожалуйста.

У ворот крепости Мерсера, естественно, остановили, но записку для коменданта приняли. Мерсер озаботился начертать ее загодя, на постоялом дворе, упоминая о встречах в Тримейне и общих столичных знакомых. Но Марию Омаль не назвал.

Интересно, что на самом деле связывает ее с Бергаминами? Мерсер был уверен, что они не родственники, что бы там ни болтали в столице о благородном происхождении куртизанки. Однако будет забавно, если Бергамин не захочет его принять. Какими бы ни были мотивы.

Мерсер опасался напрасно. Из дверей караульной высунулся солдат и, шмыгая носом, сообщил, что комендант ждет.

Они прошли по мощеному двору, пустынному по случаю дождя и вечернего времени, к угловой башне, где располагалась квартира коменданта. Это снова напомнило Мерсеру о визите в Стор-Бирену. Но башня в крепости ничем не была похожа на ту, где обитал наследник Олленше-Тевлисов-Дагнальдов. Грубая кладка стен, лестница с высокими ступенями, как бы на случай отражения штурма. Судя по запахам, на первом этаже располагался какой-то склад. На втором этаже было несколько уютнее. Поверх каменного пола уложили дощатое покрытие и соломенные циновки, стены утеплили, да и печь здесь топилась, и не только ради тепла: при квартире имелась кухня, и оттуда доносились приглушенные женские голоса.

Бергамин встретил Мерсера на пороге. При том что одет он был по-домашнему и сапоги успел сменить на мягкие туфли, выглядел примерно так же, как при прежних встречах. Ибо латная кираса и лавровый венок украшали его только на портретах. Длинное лицо с прямым, опущенным книзу носом, что долженствовало служить признаком аристократизма, напоминало почему-то свечу с оплывшим воском. Парика Бергамин не носил, у него были волосы до плеч, темные, с заметной проседью, свисавшие неопрятными жидкими косицами. Карие глаза выглядывали из-под набрякших слезных мешочков осторожно, словно из-за бруствера.

– Добрый вечер… э-э-э… сударь… – он мялся, не зная, как обращаться к Мерсеру. Или делал вид.

– Здравствуйте, капитан. Вы меня помните?

– Конечно, помню, – произнес Бергамин с некоторой обидой, будто бы его в чем-то упрекнули. – Мы с вами встречались в Тримейне. Только… – он снова сбился, – я позабыл, ведь вы не литератор, правда?

Если это и ловушка, то расставлена она с редким искусством.

– Нет, я лишь поклонник литературы. А занимаюсь некоторыми юридическими проблемами. Здесь я проездом…

– Откуда? – равнодушно спросил Бергамин.

– Из Эрденона. Кстати, там мы много беседовали о постановке ваших пьес.

– Правда? – Впервые в голосе капитана послышался интерес. – Ах да… – спохватился он. – Что же мы на пороге-то… И ужин скоро.

Это, видимо, надо было принимать как приглашение.

В комнатах горели свечи, на подоконниках стояли горшки с цветами, и было довольно уютно, тем более что сумрак и дождь скрывали вид из окна. И скромно – ни картин, ни статуй, мебель удобная, но старомодная.

– Вот так мы и живем, – промямлил Бергамин. – Сестра, служанка… вот.

Женщина, накрывавшая на стол, при появлении гостя выпрямилась и вздрогнула всем телом. Облачена она была в бесформенное коричневое платье, какой-то нелепый тюрбан и передник, и если бы Мерсер не видел ее раньше, то принял бы за служанку. Магдалина Бергамин была в тех же летах, что и ее брат, – около пятидесяти (неважно, с какой стороны около), и в отличие от большинства женщин на склоне лет она могла не страдать об утере былой красоты. Ибо сколько-нибудь привлекательной не была никогда. Те же вытянутые черты, нос сливой, да еще жидкие кудельки, похожие на паклю, выбившиеся из-под платка, и желтушный цвет лица.

– Магдалина, у нас гость. Господин Мерсер, – имя капитан произнес с некоторым сомнением, будто не был уверен, правильно ли его запомнил, – мой столичный знакомый.

– Мы с барышней Бергамин были представлены друг другу в Тримейне, – уточнил Мерсер.

«Барышня» сделала в ответ некоторое движение, и лишь очень проницательный зритель мог угадать в нем реверанс. И затем сманеврировала в сторону кухни.

– Ты куда?

– Еще прибор… – пробормотала она.

– Ида принесет. Садись. Прошу к столу, сударь. Ида! Ида! – Не дождавшись ответа на призыв, Бергамин гаркнул во весь свой невеликий голос: – Иснельда!

– Иду, хозяин! – В комнату, переваливаясь утицей, вкатилась старушка – из тех, у кого голова сразу же переходит в плечи, а грудь – в бедра, и все вместе образует правильную окружность. На левом глазу у нее было бельмо.

Мерсер вспомнил, что Иснельдой звали прекрасную принцессу из последнего романа Бергамина. Интересные у здешнего хозяина шутки… и способные кое-что о нем рассказать.

Выслушав указания Бергамина, служанка притащила прибор для Мерсера и принялась раскладывать по мискам ужин – горячие оладьи и овощное рагу.

– У нас здесь между стенами огород. – Магдалина Бергамин немного оправилась от первоначального испуга и даже вступила в разговор. – Запасаемся с осени овощами, так что до Рождества покупать не приходится.

– Между стенами? Это как?

– У башни нашей второй выход аккурат между двумя стенами – крепостной и городской. Там еще с прежних времен улицу перегородили, так что еще один двор получился. Мы там земли насыпали, тыкву посадили, кабачки, баклажаны, лук…

Бергамин мановением руки прекратил овощную тему.

– Да что ты, Магда… Вот про мою трагедию в Эрденоне вы говорили…

– Сам я ее не видел. Но в Эрденоне ее до сих пор обсуждают. – Мерсер ни словом не лгал, но также и не собирался обижать сочинителя. – А еще говорят, будто у вас была сложность с постановкой последней пьесы, поскольку наместнику не понравился сюжет.

– Ну да… Что там, провинция. Больше не буду с эрденонским театром… как это… связываться. Только императорский. Вот.

– Я должен так понимать, что вы пишете новую пьесу для императорского театра?

– Трагедию. Новую. Гораздо лучше. – При каждом сообщении Бергамин отхватывал кусок оладьи. – «Принц Раднор».

– Снова из тримейнской истории? Честно признаюсь, я не знаток по этой части.

– Да, династическая драма. Ужасная. Я прочел тогда в академической истории, думаю: как это еще никто не взялся? Кузен императора Йорга-Норберта. Отрубили голову.

– А не опасно браться за такой сюжет? – спросил Мерсер, переведя для себя косноязычие Бергамина в доступную форму. – Все-таки имперский принц на плахе… могут увидеть аналогию с английскими событиями!

– Совсем не то! Другая история. Никакого бунта. Клевета, злодейство. – Бергамин внезапно оживился и столь же внезапно сник. – Пора проверять посты… Кстати, вы где в Галвине остановились?

– Пока нигде. Хочу испросить совета у вас – ведь вам известно, какие здесь гостиницы.

– Зачем гостиницы? Лучше у нас. Комната есть. И безопасней. Правда, Магда?

– Да, сударь, оставайтесь.

– Решено. Я пойду, а после расскажу про трагедию. Завтра. Ида, приготовь комнату для гостя.

Магдалина подала брату клеенчатый плащ, и он, натянув сапоги, отправился туда, где сквозь морось мелькали желтые фонари часовых.

Ида-Иснельда откатилась в соседнюю комнату с кипой белья, а ее хозяйка принялась убирать со стола.

– Мне много хорошего рассказывала о вас одна дама, – сообщил ей Мерсер. – Наша общая знакомая.

Магдалина не смотрела на Мерсера, но совсем не отвечать было бы невежливо.

– Какая… дама? – с недоверием переспросила она. Действительно, затруднительно было представить, что у нее с Мерсером есть общие знакомые.

– Та самая, которую вы просили похлопотать о месте для вашего брата.

Магдалина едва не выронила стопку тарелок. Ее желтоватое лицо пошло безобразными бурыми пятнами. Мерсеру редко приходилось видеть такой неподдельный ужас. Неужели Магдалина Бергамин настолько боится, что в здешнем провинциальном обществе прослышат про ее дружбу с куртизанкой? Хотя все может быть.

– Если то, что я сказал, вам неприятно, сударыня, я больше не стану упоминать об этой особе.

Магдалина поставила тарелки на стол. Нести их она не могла – слишком дрожали руки. И хотя она после заверения Мерсера слегка успокоилась, страх еще окончательно не отпустил ее. Она неопределенно кивнула – согласилась? – и вышла.

Мерсер встал, прошелся по комнате. Его внимание привлекла книга, лежавшая на подоконнике, точнее, ее заглавие: «De vestigii litterais sub guibus nomina entexta sunt».[3] Автором значился некто И. Сауэр, книга была издана десять лет назад в Амстердаме. Ничего себе чтение для коменданта заштатной крепости…

– Сударь, вы можете отдыхать. Комната готова. – Толстуха Ида протягивала ему свечу. – Хорошо там, тепло… А мне еще выходить надо.

– Зачем?

– Котишка наш загулял, и дождь ему не помеха… А пропадет – хозяйка расстроится, давно он у нас, привыкли…

Мерсер не рискнул взять книгу с собой. И без того ясно, что с Бергаминами не все просто, и, возможно, не зря он сюда заявился. А пока нужно воспользоваться представившейся возможностью и впервые за осень отоспаться в приличной постели. Простыни на ней оказались чиненые, но чистые, и это было приятно.

За окном перекликались часовые, и это вполне подобало времени и месту, однако среди их голосов выделялся еще один – женский, пронзительный.

– Маугрин! Где ты? Иди к мамочке! Маугрин, кис-кис-кис…

Еще одна бергаминовская шуточка. Принцу он присвоил имя своего кота. Действительно, неразлучная пара – Маугрин и Иснельда. Мерсер не удивился бы, узнав, что местный литейный завод прозывают Железной Твердыней. Тогда и у алмазной шпаги найдется свой прототип.

…О знаках, под коими скрыты ложные имена… Следовало бы прочитать другие романы Бергамина – с этой точки зрения. Тогда, возможно, Мерсер бы лучше разобрался в недавних событиях. И тех, что еще предстоят.

Поутру, когда Мерсер встал, хозяина дома уже не было; он с рассвета приступил к своим комендантским обязанностям. Относился к ним Бергамин весьма добросовестно, о чем, вернувшись, и поведал – в той же конспективной манере.

– Дел полно. Солдаты. Учения. Каталажка, допросы. Офицеров всего трое. Вместе со мной. – Он с надеждой взглянул на Мерсера. – Вы в военную службу вступить не собираетесь? – Услышав отрицательный ответ, он наконец поинтересовался: – А вы сюда по какому делу?

– Мне нужно встретиться с господином Ораном.

– Рекомендательное письмо есть у вас?

– А это необходимо?

– Желательно. Он вельможа. Хоть и заводчик. И вообще… Я сам его редко вижу. Он в разъездах. И болен последний год.

– Но сейчас-то он в Галвине?

– Сейчас – да. Но не знаю… Разве что мадам Эрмесен вас представит… если Магда попросит.

– Мадам Эрмесен? – заинтересовался Мерсер. Какое-то галвинское подобие Марии Омаль? И тоже в дружбе с Магдалиной.

Но ответ капитана эту гипотезу развеял.

– Местная аристократка. Хорошее общество – все у нее. Магдалину принимают, потому как хорошего рода. Меня – нет.

– Но ведь вы ее брат. Где логика?

– Имя запятнал, они считают. Комендант, тюрьма и прочее. И перо свое продает. Дворянину ради заработка писать не пристало. Только для удовольствия. – Мерсер заметил, что Бергамин заговорил не так нечетко и отрывисто и вполне связно. – А что нам остается? Состояния нет, владений нет. И что еще я делать умею? Только солдат муштровать и пером по бумаге царапать. С юных лет по гарнизонам, а карьера не идет. За тридцать лет всего-то до капитанского звания и комендантской должности дослужился, да и то заслуга не моя.

Он умолк, сообразив, что слишком много наговорил малознакомому человеку. Или это тоже была уловка? Магдалина вчера могла поведать брату о знакомстве Мерсера с Марией Омаль и о ее причастности к тому, что Бергамин стал здешним комендантом. А Бергамин был волен делать выводы. Мерсер успел заметить, что заинтриговавший его том с подоконника исчез.

– Значит, ваша сестра посещает эту госпожу Эрмесен?

– Ну да. Вдова, богатая, все умерли. Они там собираются, стихи, загадки. Других-то развлечений нет, особенно об эту пору.

– Верно, осень здесь унылая. Но она уже почти прошла, а там и Рождество на носу.

– Рождество! – На длинном лице Бергамина выразилось отвращение. – И все праздники здесь. Любые. Век бы не видал. Вы думаете, сударь, наш гарнизон против внешнего врага поставлен? Или ангелистов каких подавлять? – И, упреждая вопрос Мерсера, выпалил: – Заводские!

– Рабочие с литейного завода?

– Ну да. Тут раньше каторжники были. Так эти хуже каторжников. Потому как на свободе. Или почти. Как они на праздниках упьются и пойдут рынок разносить… или с ломовыми драться. Жуть что. А мы их усмиряем. И в каталажку. Кроме них, в тюрьме мало кто сидит. Но после праздников – полно. А господин Оран велит выпускать. Гнать на работу. И все сызнова.

Да, подумал Мерсер, от такой жизни начнешь трагедии в стихах писать. Или романы про любовь и чудеса.

– Глупо получается, капитан. В столицах вы в моде из-за ваших книг, а в такой, извините, дыре, как вы сами обрисовали, из-за этих же книг с вами знаться не хотят. Почему бы вам не попросить о переводе или не выйти в отставку?

Бергамин развел руками.

– Никак. Жалованье хорошее. На гонорары не проживешь. А мы уже не молоды…

В комнату заглянула Магдалина. Она несколько приоделась по сравнению со вчерашним днем – в синее шерстяное платье с узкой полоской кружев на воротнике и манжетах; голову вместо кошмарного тюрбана укутывала вязаная шаль с кистями. Привлекательней Магдалина от этого не стала, но внешние приличия были соблюдены.

– Братец, я к мадам Эрмесен… – робко начала она.

– Вот и хорошо. Представишь ей нашего гостя. – Магдалина пугливо покосилась на Мерсера, однако капитан не придал значения этому взгляду. – Вы уж как-нибудь, господин Мерсер, договоритесь с ней сами насчет Орана. Я попрошу – только хуже будет. А вы… – Он снова несколько замялся, хотя на протяжении предшествующего разговора держался вполне уверенно. – Может быть, вы проводите Магду? Вечером темно и вообще… Я когда сам не могу, солдата за ней посылаю…

– Конечно, о чем речь. Это самое малое, чем я могу отплатить за ваше гостеприимство.

Вот именно, подумал он. Бергамин оказался неожиданно любезен и разговорчив. Это настораживает. Поэтому не лишне будет побеседовать с его сестрой.

3. Как в лучших домах Скеля

Закутавшись в плащ и шаль, Магдалина Бергамин стала похожа на крупную ворону, а склоненная голова и длинный нос еще больше увеличивали сходство. Мерсер, конечно, не высказал этого вслух и вежливо предложил даме руку. Она уцепилась за его локоть двумя пальцами, но, когда они вышли из ворот крепости, отстранилась. Очевидно, барышня Бергамин просто не привыкла так ходить.

Дождя сегодня не было, хотя небо хмурилось и под ногами хлюпало. К счастью, главные улицы Галвина были замощены. А они шли, судя по всему, по одной из главных – широкой, с каменными домами. Правда, не было видно ни карет, ни портшезов.

Как понял из комендантского рассказа Мерсер, извоз здесь кормился при заводе. Но сюда тяжелым повозкам путь был заказан.

Магдалина шла, не глядя по сторонам. Прохожие тоже не смотрели на сестру коменданта. Очевидно, она часто преодолевала этот путь – с Иснельдой, караульным солдатом или кем-то еще…

– Что вам сказала обо мне Мария Омаль?

Она долго собиралась с силами, чтобы это произнести, и слова ее прозвучали слишком резко для такой застенчивой женщины. Она сама испугалась своей решимости и остановилась.

– Что вы были дружны и потому попросили ее походатайствовать за брата.

– А вы давно знаете Марию?

– Нет. Встречался и беседовал несколько раз этим летом. Она теперь живет в Эрденоне.

– Я знаю… – Потоптавшись немного, Магдалина снова двинулась по улице. Мерсер заметил, что у нее, как и у брата, чередуются периоды бессвязных высказываний и совершенно гладкой речи. – Странно, что Мария вам это рассказала. Она не отличается откровенностью. Мы ведь знакомы с юных лет. – Она умолкла – потребовалось время собрать расползавшуюся по клочкам решимость, а затем выпалила: – Но вы правда не агент?

Тут настала пора изумляться Мерсеру, и он изумился бы, если бы Магдалина не уточнила:

– Вас не издатели послали?

До Мерсера наконец дошло.

– Вы боитесь, что я приехал выведывать подробности про жизнь вашего брата, чтоб тиснуть какую-нибудь пакость в летучих листках?

Молчание явно было знаком согласия.

А ведь верно, подумал Мерсер. Столичные литераторы то и дело печатают пасквили про своих собратьев по перу, и подобные творения имеют коммерческий успех. Бергамина чаша сия до сих пор миновала, чуть ли не единственного из модных авторов. Вероятно, его спасало то, что капитан жил вдали от крупных городов. Однако какой-нибудь книгоиздатель вполне мог возжелать подзаработать на имени Бергамина и заслать в Галвин бойкого и небрезгливого писаку. Правдоподобно. Но, черт возьми, неужели страхи Магдалины основаны только на этом?

– Нет, сударыня, я не заслан к вам ни издателями, ни самовольно, чтобы испытать перо по части памфлетов и пасквилей. Уверяю вас, я не имею к этому ремеслу никакого отношения. Чем хотите поклянусь!

– Я вам верю, – тихо проговорила она.

– Ваш брат сегодня удивил меня. Подумать только, в Тримейне и Эрденоне он нарасхват в самом лучшем обществе, а в Галвине им пренебрегают. Такого провинциального чванства я еще не видел. Хорошо еще, что вас это не коснулось…

– На самом деле мы вовсе не нуждаемся в обществе. Брат слишком занят. Его солдатам и офицерам нет дела до того, что он пишет, и так даже лучше. Он – хороший комендант, правда, правда. А я хожу в гости только для того, чтобы доставить ему удовольствие. Он хочет, чтобы у меня были друзья. Но это не так нужно. Когда брат уезжает с рукописями к издателям, я вообще не выхожу из крепости. Копаюсь в огороде и сижу в башне. Родители угадали с именем, – добавила она. – «Магдалина», помимо прочего, переводится как «живущая в башне».

Это было неожиданное замечание для женщины, озабоченной главным образом кухней и огородом. Но Мерсер уже понимал, что Магдалина не столь безгласное и запуганное существо, как могло показаться. Возможно, им с Марией Омаль было о чем поговорить.

– Ваш брат упомянул, что не хочет уходить с комендантского места из-за жалованья…

– Да, оно вполне достойное. Помимо того, что идет из казны, еще господин Оран доплачивает. Ведь это его рабочие устраивают в городе беспорядки.

– Однако живете вы скромно.

– Вы намекаете на то, что мой брат скуп? Вовсе нет, нет! Но ему приходится тратить деньги на постановку своих пьес…

– Ему следовало бы вовсе отказаться от сочинения пьес и ограничиться романами. Так многие считают в Эрденоне и Тримейне, и я с ними согласен.

– Никогда не говорите ему этого, – решительно и категорично произнесла Магдалина. – Никогда!

– Хорошо. – Мерсеру не было знакомо авторское самолюбие, но он догадывался, что это такое. – Оставим это. Расскажите лучше, куда мы идем.

– Госпожа Эрмесен – одна из первых дам города. Она родом из Скеля, ее семья была там влиятельна.

– Я не раз бывал в Скеле, но фамилию Эрмесен мне не приходилось слышать.

– О, наверное… Дело в том, что эту даму постигло большое горе… ужасное. Она потеряла мужа, а потом сына. И чтобы ничто не напоминало ей об утрате, она вернула себе девичью фамилию и переехала в Галвин.

– Когда это было?

– Лет семь тому назад… еще до того, как мой брат получил место коменданта.

– Понятно… – Семь лет назад Мерсера еще не было в империи. А к тому времени, когда он впервые приехал в Скель, госпожа Эрмесен, или как ее там, могла улетучиться из памяти местных жителей.

– Она состоятельная дама и весьма образованная – куда мне… У нее бывают лучшие люди города и господин Оран – он тоже южанин.

С некоторым сомнением она добавила:

– Поэтому не удивляйтесь, если увидите и услышите там странные вещи…

– Странные?

– В карнионском духе – так она говорит. Не знаю, я не бывала на Юге…

Следовательно, вдова Эрмесен либо излишне эксцентрична, либо не в своем уме, заключил Мерсер.

– Меня очень трудно удивить, госпожа Бергамин, – сказал он.

Магдалина не ответила – задумалась. И вышла из этого состояния перед двухэтажным зданием с башенкой-мансардой. Высокое крыльцо и дубовую дверь украшала сложная резьба.

– Красивый дом, – сказал Мерсер.

– При нем еще большой флигель, он на другую улицу выходит. Поэтому госпоже Эрмесен пришлось хорошо доплатить, когда она покупала дом. Но теперь она сдает флигель под пуговичную мастерскую, и затраты окупились.

Мерсер хотел было постучать в дверь, но Магдалина остановила его:

– Нет, вы не знаете, как надо…

Она поднялась по ступенькам и простучала девять раз – трижды с длинными интервалами, трижды – с короткими, и снова с длинными. Стоя вполоборота к Мерсеру, произнесла, словно извиняясь:

– Такие правила…

Неужели эти провинциалы в своем снобизме дошли до конспирации? Мерсер пожал плечами.

Дверь открылась, и путники ступили в темную прихожую. Первое, что заметил Мерсер в этом доме, – запах. И трудно было бы не заметить! Удушающий аромат напоминал одновременно и о церкви, и о серале. Правда, в серале Мерсеру до сих пор бывать не приходилось. Зато он неплохо разбирался в отравляющих и дурманящих веществах. Здесь, насколько он мог судить, ничего такого не было. Просто хозяйка дома питала излишнее пристрастие к ароматическим свечам и благовонным курениям.

– А вот и вы, дорогая Лауретта!

Голос был звонкий, красивый, хорошо поставленный. Он мог бы принадлежать совсем молодой женщине, если бы такая чистота и звучность не вырабатывались многолетними упражнениями. И дама, обратившаяся к Магдалине Бергамин со столь странным приветствием, вряд ли была намного ее моложе. Но сравнивать их не стоило. И на Марию Омаль, женщину без возраста, она ничуть не походила. Небольшого роста, хрупкого телосложения, она блистала красотой, которую недоброжелатели называют кукольной, а льстецы – ангельской. Правда, теперь у нее был облик весьма утомленного ангела – не столько годами, сколько людской глупостью и грубостью. В платье из темно-малиновой тафты (Мерсер припомнил, что в аристократических семьях Юга красный цвет считался вдовьим), с бархоткой на шее, с причудливой прической из темных локонов, поддерживаемой черепаховыми гребнями, – существо, явно не принадлежащее этому грубоватому городу с литейным заводом, ломовыми извозчиками и крепостью, куда после праздников загоняли пьяных рабочих.

Она приехала сюда раньше, чем Бергамины. Но как-то не вписалась в окружающий пейзаж. А Магдалина, при всей неловкости и неуклюжести, – вписалась.

Но только не в этот миг. Под взглядом хозяйки она стушевалась. Словно и не было тех решительных речей, что слышал от нее Мерсер совсем недавно на улице.

– Дорогая госпожа Эрмесен… – перед фамилией Магдалина словно бы что-то проглотила. – Я… – Она откашлялась. – Наш гость, господин Мерсер, просил меня вам… то есть его…

– Сударь? – Взгляд хозяйки обратился к пришельцу. В полумраке Мерсер не мог определить цвета ее глаз: серые? голубые?

Он почтительно поклонился.

– Позвольте выразить вам свое почтение, госпожа Эрмесен.

– Позволю. Вы здесь по делам императорской службы?

– Нет, по частным.

– Какого рода?

– Некоторые юридические проблемы. – Это была давно отработанная им формулировка.

– Вот уж ни за что не приняла бы вас за адвоката или кого-то еще из этой братии! – голос хозяйки прозвучал особенно звонко. – Скорее я бы сказала, что вы военный.

Теряем навык, подумал Мерсер. Прежде его принадлежность к сословию носящих мантию не подвергалась сомнению. Но, видимо, у этой дамы иное представление о ходатаях по делам.

– Всякое в жизни бывало, мадам, – неопределенно ответил Мерсер.

– Ваше дело связано с капитаном Бергамином? – Хотя дама продолжала допрос, тон ее стал благосклоннее.

– Вовсе нет, сударыня. Если кто-то может помочь мне в этом городе, так это вы… если позволите переговорить с вами.

Госпожа Эрмесен, казалось, не обратила внимания на окончание фразы.

– А откуда вы прибыли к нам, господин Мерсер?

– Из Эрденона.

– Вот как? Вы уроженец Эрдской провинции?

– Нет, сударыня. В Эрденоне я также был по делам.

– Это хорошо, – сказала хозяйка. И пояснила: – Мы здесь не любим того, что исходит с Севера. Ни людей, ни мод, ни книг, ни кушаний… Впрочем, вы и сами поймете. Пойдемте, господин Мерсер… и вы, дорогая Лауретта.

Она подала Мерсеру руку – белую, ухоженную, пальцы с длинными отполированными ногтями, но почему-то без колец – тоже знак траура? Магдалина поплелась следом.

В гостиной шторы были приспущены, дабы ничто не напоминало об унылой осени снаружи, и ярко горели свечи – все, как легко догадаться, ароматические. Три дамы, находившиеся в комнате, повернули головы в сторону вошедших. Одна из них сидела за самбуком – карнионской разновидностью арфы, две других расположились у низкого стола, где стояли вазы с фруктами и сладостями.

– Наша дорогая Лауретта привела сегодня гостя. И я думаю, что мы можем его принять, не изменяя обычного хода наших встреч. Садитесь, господин Мерсер, – хозяйка указала на низкий табурет, обитый рыхлым бархатом, – и выслушайте необходимые пояснения. В нашем маленьком кругу мы поставили целью возродить благородные обычаи Древней Земли, под напором лет и необоримой грубости забытые даже на родине. Музыка, поэзия, традиции истинной куртуазии – вот чему мы посвящаем свое время. И те, кто принят в наш круг, принимают имена, взятые из творений карнионских поэтов. Представляю вам своих подруг: Айма, – она царственно кивнула в сторону дамы с арфой, – Босетта и Драгонтина. Меня же в этом кругу называют Соримонда. Так к нам и следует обращаться.

Мерсер не был особенно удивлен. С подобными кружками и играми он сталкивался в Тримейне и других городах. Только там они преподносились не под карнионским соусом, а под литературным, античным либо имперским. Настораживало, правда, отсутствие мужчин в этом обществе. Женщины, которые предпочитают женщин? Среди увлечений утонченных южных дам встречается и такое. Но здесь – вряд ли. Худенькая рыжеватая Айма с россыпью веснушек на остром лице и пышнотелая, даже несколько грузноватая Драгонтина оглядывали Мерсера с недвусмысленным интересом. Он все же спросил:

– Скажите, высокочтимая Соримонда, в ваше избранное общество принимаются только дамы?

– Отнюдь. Просто наши мужчины чаще бывают заняты делами службы, разъездами… поэтому не всегда имеют возможность присутствовать. Но если вы задержитесь в городе, вы их увидите. Однако условия для принятия в наш круг все же существуют. Во-первых, это безупречно благородное происхождение, во-вторых, кандидат не должен быть эрдской крови, даже если может представить тысячелетнюю родословную. Это даже ухудшит его положение. Потому что эрдские варвары были исконными врагами всего прекрасного в Древней Земле…

Вдвойне глупо, отметил про себя Мерсер. Эти требования непременно дворянского происхождения – тогда как на Юге издавна считался аристократом тот, у кого больше денег, и царило такое смешение кровей, что в жизни не определить, у кого она чистая. И конечно, воевали тысячу лет назад эрды с карнионцами, но разве имперские чиновники, вкупе с инквизиторами, назначаемые из Тримейна, причинили Древней Земле не больше вреда?

– …поэтому милейшая барышня Бергамин, чьи благородные предки происходят из Тримейна, была принята в наше сообщество и получила в нем имя Лауретта. Ведь лавр – дерево поэтов, а наша подруга не чужда этому дару. Не подумайте, что я намекаю на ужасные сочинения ее брата, любимые грубой толпой. Лауретта достойна внимания сама по себе.

Магдалина-Лауретта от похвалы не расцвела, а, напротив, скукожилась. Между тем она не была здесь ни самой старой, ни самой некрасивой. Дама, представленная как Босетта, – с бугристой физиономией заслуженного ветерана многих боевых кампаний, с дымно-серыми волосами, прикрытыми черной мантильей, восседала на стуле как бывалый кавалерист, и странно было не видеть изгрызенной трубки в ее зубах. И она нимало не смущалась своих внешности и возраста.

– Другие дамы в вашем кругу также занимаются изящными искусствами? – осторожно спросил Мерсер.

– Каждая своим, сударь. Айма, например, изрядная музыкантша. Она как раз собиралась порадовать нас своей игрой, когда вы пришли. И пора нам ее послушать.

Кудрявая голова Аймы склонилась в ответ. Пальцы ударили по струнам. Мерсер не обладал хорошим музыкальным слухом и не мог бы сказать, хороша или плоха мелодия. Однако она отличалась от того, что ему приходилось слышать в Тримейне или в Эрде. Какая-нибудь местная песня? Мерсер не настолько в этом разбирался. Он слышал лишь, что Айма играла бойко и гладко. У него было достаточно опыта, чтобы перенести внимание на окружающую обстановку, не выдавая, что музыка его не интересует.

Хозяйка дома приложила немало усилий, дабы ничто здесь не напоминало о ненавистном Севере. Несомненно, все предметы обстановки были изготовлены в Карнионе или Открытых Землях. Ковер со спиральным узором, напоминавший расцветкой шкуру тигра, статуя из полупрозрачного камня, изображавшая женщину в сопровождении бегущих собак (Диана-охотница?), замысловатая утварь – майоликовые улитки, жуки и змеи, поблескивавшие на чашах и блюдах среди гроздьев винограда, ломтей дыни, горок апельсинов и яблок. Для того чтобы гости могли проверить, не керамические ли фрукты, рядом лежали ножи с искривленными лезвиями и костяными рукоятками – нечто в этом перечне показалось ему знакомым. Мерсер был уверен, что никогда не видел ничего из находившегося в гостиной, и все же… Он снова взглянул на статую. Правда, статуя – это громко сказано, фигура меньше чем в четверть натуральной величины. Женщина в легкой тунике, и в руках у нее, вместо положенного лука, нечто напоминающее дубинку – не слишком подходящее для женщины оружие. Художник, конечно, волен фантазировать, однако…

Это был факел.

Мерсер не столько разглядел это, сколько вспомнил.

«Фигура богини из лунного камня с потухшим факелом в руках, и верные псы бежали за ней…»

Эта фраза встречалась ему в каком-то романе Бергамина (Мерсер уже не помнил в каком, но не в «Связанных верностью» точно), богиня там именовалась не Диана, а вроде бы по-другому, но это неважно. Важно иное. Либо капитан лгал, будто его не принимают в этом доме, либо Магдалина столь подробно описывала брату здешнюю обстановку, что он мог ее воспроизвести. Ясно же, что для фантастических вымыслов капитана Бергамина источником служат обыденные и знакомые ему вещи. И Магдалина ему в этом служит помощницей.

Мерсер перевел взгляд на барышню Бергамин. Слушая музыку, она расслабилась, на желтых щеках появилось подобие румянца. Бесцветные ресницы часто мигали. Она не замечала, что на нее смотрят Мерсер и – он увидел это краем глаза – хозяйка дома. Точнее, царственно озирает.

Айма закончила играть, и другие дамы разразились восклицаниями восторга. У Драгонтины был глубокий, несколько жирный голос, у Босетты – резкий, лающий, в точном соответствии с ее наружностью. Соримонда ударила молоточком в маленький бронзовый гонг, и служанка с сухим монашеским лицом внесла поднос, на котором стояли кувшин и бокалы.

– Прежде чем мы обратим наш слух к поэзии, прошу моих гостей выпить горячего вина… По вашему рецепту, дорогая Драгонтина.

Кубки удивили Мерсера. Они были не серебряными и не стеклянными, а каменными. Причем камень был обработан так, что кубки казались не тяжелее обычных. Еще большее удивление он испытал, когда отхлебнул горячего темно-красного напитка. Помимо обычных специй, добавленных в горячее вино, – меда, корицы и гвоздики, – здесь присутствовали и другие.

– Госпожа Драгонтина – знаток трав? – осведомился он.

– Лекарственных. – Драгонтина медленно облизнула языком полные губы.

– Карнионские дамы всегда знали толк в травах, укрепляющих тело и проясняющих разум. – Соримонда не могла упустить инициативу в разговоре. Кроме того, Мерсеру послышалась в ее словах некая ирония. Все гости должны были демонстрировать перед ней свои таланты, а она ими похвалялась – «Богиня с псами».

Он не ошибся.

– А теперь, дорогая Лауретта, ваш черед. Не так давно вы уверяли, будто закончили перевод оды чем-то прельстившего вас французского поэта.

Магдалина закашлялась, сделала конвульсивный выпад в кресле, каким-то чудом удержав кубок в руках.

– Ну да… – ее дрожащий голос почему-то изрядно напомнил в этот миг голос брата.

– Так мы жаждем вас услышать. Или вас смущает общество господина Мерсера?

– Нет… Я прочту.

– Но вы не принесли с собой рукопись. Может быть, послать к вам домой лакея?

– Не надо, – решительно сказала Магдалина. – Я помню наизусть.

По мере того, как она продолжала читать, ее голос становился тверже.

Слушательницы были озадачены.

– Это ода? – спросила Драгонтина.

– Ну да… по крайней мере, в книге было так обозначено. Это старое издание, ему лет тридцать, брат купил его, потому что там были трагедии, а меня стихи так поразили, будто поэт жил не в Париже… – Магдалина запнулась.

– …а в то же время в Эрденоне, – закончил фразу Мерсер.

Она кивнула.

А интересно, откуда Магдалина знает, что творилось тогда в Эрденоне? На вид ей не меньше пятидесяти – она вполне может помнить смуту, но совсем недавно было сказано, что семейство Бергаминов – из Тримейна.

– Не говорите мне об Эрденоне, – поморщилась хозяйка. – Лучше поведайте нам, для чего вам понадобилась моя помощь.

– Мне нужно побеседовать с господином Ораном. И, как я слышал, нет никого, кроме вас, сударыня, кто мог бы меня ему порекомендовать.

– Оран… – в задумчивости протянула дама. – Вы встречались с ним раньше?

– Нет, хотя и в Скеле, и в Нессе, где расположены другие его предприятия, бывал неоднократно. Но, насколько я понимаю, большую часть своего времени Лейланд Оран проводит здесь.

– Верно. И мы с ним добрые знакомые.

– Он принят в ваше избранное общество?

– Отнюдь. Лейланд, конечно, истинный южанин, но его происхождение… То, что он держит себя как суверенный князь, не отменяет обстоятельства, что его отец и дед были простыми мануфактурщиками. Но он прекрасно воспитан и умеет ценить искусство во всех его проявлениях…

– А кстати, семья господина Орана тоже в Галвине?

– Нет, она осталась в Скеле.

Ясно, подумал Мерсер. Прекрасная Соримонда – все же местный аналог Марии Омаль, и в этом заключается ее влияние на промышленника. И что здесь плохого? Она – вдова, да и он, можно сказать, вдовец. Соломенный.

– К сожалению, в последние месяцы его здоровье оставляет желать лучшего. А когда ему худо, он никого не принимает.

– Затворяется в Железной Твердыне?

Соримонда одобрительно улыбнулась – понравилось выражение.

– Последний приступ был у него совсем недавно. Однако он написал мне, что ко дню святой Екатерины надеется быть на ногах.

– Святой Екатерины? Это в вашем городе какой-то особый праздник?

– Не в городе, а в доме, – доброжелательно поправила его хозяйка. – Екатерина Александрийская – покровительница служителей искусств… а также юристов, если мне память не изменяет. Так что это и ваш праздник. Если ваши дела не так срочны, вам следует подождать. Срок невелик, чуть больше недели. Зато я смогу представить вас Лейланду лично.

Недельное ожидание не прельщало Мерсера, однако вряд ли эта жеманная дама ради приезжего станет менять свои привычки. Ладно, может быть, в ближайшие дни Мерсер изыщет какую-то другую возможность.

– Благодарю вас, сударыня, так я и поступлю.

– Отлично. А чтобы скрасить ваше ожидание – жду вас послезавтра в это же время. Будет много гостей, также наделенных талантами…

– Еще раз благодарю. Но что в вашем собрании талантов делать столь прозаической личности, как я?

– У многих людей есть скрытые дарования. – Соримонда протянула ему руку для поцелуя.

Магдалина-Лауретта, сообразив, что ее спутника выпроваживают и если она промедлит, то рискует остаться без провожатого, неуклюже поднялась. Дамы принялись прощаться. Это был ритуал, исполняемый на разные голоса – от щебетанья до взлаивания.

Айма играет на арфе, Лауретта перекладывает на родной язык разных пиитов. Драгонтина мудрит с травами. Интересно, какими скрытыми талантами обладает мужеподобная Босетта?

Он спросил об этом у Магдалины, когда они вышли на улицу, и та не замедлила с ответом:

– О, эта дама разбирается в значении камней… их скрытом смысле.

– Любопытно.

– И полезно. Это настоящий тайный язык, ведь каждый камень имеет свое значение.

– Верно. Кстати, это лунный камень?

– Да, так сказала Босетта. Хотя я раньше думала, что это обычный алебастр – я не очень разбираюсь в таких вещах… – Она словно очнулась: – А вы о чем?

– О статуе Дианы в гостиной мадам Эрмесен.

– Это не Диана, это Геката, – пробормотала Магдалина и умолкла.

Когда они вернулись в башню, Магдалина без промедления, кликнув Иду, метнулась на кухню и с энтузиазмом возгремела посудой. Брат ее был дома и ждал ужина, пригласив и Мерсера. Тот был рад откликнуться: все эти дамские сласти, поданные любезной госпожой Эрмесен, были не в состоянии насытить взрослого мужчину. Магдалина вела себя так, будто возня на кухне доставляет ей неизмеримо большее удовольствие, чем изысканное времяпрепровождение в утонченном обществе. Правда, она и предупреждала, что ходит в гости лишь для того, чтобы доставить удовольствие брату. Продолжать беседу с Мерсером она тоже не имела желания, и тому оставалось довольствоваться обществом капитана Бергамина.

– Госпожа Эрмесен согласилась вам помочь? – полюбопытствовал последний.

– Согласилась, но не раньше, чем через неделю. Так что лучше мне перебраться в гостиницу.

– Ни в коем случае! Места много… – В устах человека, помимо прочего исполнявшего обязанности начальника тюрьмы, фраза прозвучала двусмысленно. Но это была не нарочитая двусмысленность, как у благородной вдовицы из Скеля. И это снова вернуло Мерсера к мыслям об утонченной беседе.

– Что-то я читал о Гекате, – сказал он, когда Магдалина разливала по тарелкам горячий суп. – В разных книгах… и еще в одной трагедии, когда изучал английский язык.

Магдалина сделала вид, что не расслышала, и снова убралась на кухню.

– А мне не нравятся английские трагедии, – вмешался Бергамин. – Устарели. Взяты из романов и годятся для переделки в романы… – Он с жадностью отхлебнул суп, обжегся и без запинки выдал гладкую фразу: – Мой «Принц Раднор» отвечает всем современным требованиям.

Мерсер в душе приуныл. Снова разговор об искусстве – для одного дня многовато. С другой стороны, должен он чем-то отплатить Бергамину за гостеприимство? Придется слушать.

– Так в чем заключается сюжет вашей трагедии?

– Принц Раднор, племянник императора Яна-Ульриха, великий полководец и бесстрашный рыцарь, лживо обвинен в государственной измене и посягательстве на престол. Император верит наветам и приговаривает племянника к смерти. Но благородный кронпринц Йорг-Норберт, будущий наш император, предпринимает все, чтобы защитить кузена. Он добивается того, что злобный негодяй Гумилитас, вздумавший погубить принца, признается в своем коварном замысле. Император посылает гонца с вестью о помиловании, но тот прибывает слишком поздно. Он возвращается с рассказом, как мужественно несчастный Раднор взошел на эшафот. В горе император отрекается от престола в пользу Йорга-Норберта, а скорбящая вдова Раднора дает клятву уйти в монастырь.

Опять актрисы будут недовольны, подумал Мерсер.

– А как же этот… Гумилитас? – спросил он. – Меня, как служителя правосудия, интересует, какое наказание понес преступник.

– Это я еще не придумал, – сконфуженно сообщил Бергамин. – Там, правда, был один… только его по-другому звали… его повесили. Но разве можно со сцены о таких вещах? Трагедия есть искусство высокое и низменных предметов никак не касается.

– Вам виднее. Я не знаток ни драматического искусства, ни истории. Но, надеюсь, этой пьесе будет сопутствовать успех. Вы, помнится, упоминали, что намерены поставить ее в императорском театре?

– Ну да. В Эрденоне – не хочу. – Бергамин погрустнел и вопреки всякой логике добавил: – А хотелось бы. Мы ведь там выросли.

– В Эрденоне? Я слышал, ваша семья родом из Тримейнского округа.

– Родом – да. Но земли давно потеряли. Еще до Пиратских войн. Только служили. В гвардии, потом в армии. Много расходов. В Эрде при герцогах жизнь была дешевле. Отец поступил на службу к герцогу Гарнего. Были связи… Мы жили в Эрденоне. С отцом. Мать умерла раньше. А отца убили… тогда. Он оборонял город вместе со святым Альдриком…

Стало быть, гражданская война застала брата и сестру Бергаминов в Эрденоне. Они были в то время совсем молоды… едва вышли из отроческого возраста. Миновало достаточно лет, чтобы говорить об этом спокойно, и все же они наверняка запомнили увиденное на всю жизнь.

– Но вам с сестрой удалось бежать за пределы Эрда?

– Да, на второй год правления Дагнальда. Такая сволочь! Говорят, Вирс-Вердер был еще хуже, а при Дагнальде был какой-то порядок. Чтоб его разорвало с этим порядком!

– Так его и разорвало. Или близко к этому.

– Вы про то, что ему яду подсыпали? Не знаю. Мы того дожидаться не стали, а выбрались из города – и в Тримейн. На дорогах черт-те что творилось, но Бог помог. К тому же с нами были друзья… – Бергамин осекся. Почему-то эта невинная фраза, а не воспоминания об ужасах смуты наложила печать на его уста. Поскольку разговор он постарался свернуть и после ужина ушел, как обычно, проверять посты.

Ситуация как будто проясняется, а на самом деле еще сильнее заволакивается туманом. Чего и кого, кроме пасквилянтов и летучих листков, боятся брат и сестра? Какое касательство имеет к ним Мария Омаль? Мерсер, верный данному слову, не спросил об этом у капитана. Хотя тот, возможно, ответил бы. Еще одна странность. У себя дома Бергамин не в пример разговорчивее и общительнее, чем в светских салонах Тримейна, где его считали букой и нелюдимом. Может, он тоже мастер притворяться, как эта скельская вдовица, почему-то избравшая местом для своих изысков промышленный город. Язык камней, черт побери, тайный язык?

Следует попробовать увидеться с Ораном. И поглядеть, наконец, какова собой Железная Твердыня.

Железная Твердыня… алмазная шпага… связанные верностью… и будь оно все проклято на том и на этом свете!

На том и на этом свете…

Из всех благих намерений Мерсеру удалось осуществить только одно. Он увидел литейный завод снаружи, а также здешнюю резиденцию Орана (из-за ограды). Владельца этих величественных зданий он даже из-за ограды не увидел. Охрана галвинского «владетельного князя» вряд ли уступала генерал-губернаторской и знала только одно – хозяин болен, всеми делами занимается управляющий, а он уехал на рудники, и неизвестно, когда будет. Нет, принимать не велено, сказано тебе – не велено принимать!

Короче, Лейланд Оран дурил. От болезни ли, от больших денег – но и впрямь вообразил себя удельным князем. И дом у него был под стать княжескому. По архитектуре он в точности копировал патрицианские дворцы Скеля и Нессы, но был построен с учетом местных материалов, благо это существенно уменьшало затраты, – из красноватого гранита с проблесками слюды, с карнизами и фронтонами из бурого мыльного камня. Это было все, что удалось рассмотреть снаружи. То есть все относящееся к недвижимости. Относительно охраны Мерсер усмотрел кое-что еще, а то, чего он не разглядел, ему рассказали в ближайшем трактире.

Собаки. Собаки на сворках у охранников и на цепях вдоль стен. И, как поведали Мерсеру, вечером их с цепей спускали, и они свободно бегали вокруг дома. Было их, как опять же уверяли Мерсера, числом не меньше двух десятков, и они никого не признавали за своих, кроме специально обученных псарей. Те, кто не учел этого обстоятельства, крепко поплатились, иные и жизнью.

Если бы здесь была Анкрен, все предосторожности барствующего заводчика оказались бы напрасными. Мерсер вспомнил, как она превратила свирепого пса Китцеринга из Тигра в ласкового щенка. И она уверяла, что способна сделать это с любым животным. Но Анкрен здесь нет, вспоминать о ней, рассуждая «что было бы, если бы», – напрасная трата времени. Он и так слишком расслабился минувшим летом, рассчитывая на ее содействие и на ее Дар. Сам Мерсер с помощью своей походной аптечки мог бы столь же надежно вывести собак из игры. Но это потребовало бы определенной подготовки и заняло бы ту же неделю, что ему предлагали выждать. Похоже, стоит согласиться на условия, которые Лейланд Оран навязывает городу.

Правда, Мерсер мог бы связаться с ним письменно. Но подлинной причины, приведшей его в Галвин, назвать он не мог, а придумывать… И без того в этом городе, по крайней мере в высших его кругах, слишком сильно занимаются сочинительством. Мерсеру это претило.

В назначенный день к госпоже Эрмесен он пошел один. Магдалина просила его передать «даме Соримонде» нижайшие извинения, но она-де слишком занята по хозяйству. Но господину Мерсеру, уверяла она, вовсе не следует отказываться от приглашения. Ведь он идет к мадам Эрмесен не развлечения ради, а по делу.

Правда, Мерсер не был уверен, что из посещения выйдет толк. Соримонда предупреждала, что устраивает большой прием, а значит, и утонченной говорильни будет больше.

Вероятно, для такого провинциального города, как Галвин, этот прием мог считаться большим. Помимо знакомых Мерсеру Аймы и Драгонтины, в гостиной присутствовали еще четыре особы женского пола, представленные хозяйкой как Алеарда, Лидвина, Далинда и Гисмонда – разного возраста и масти, сходные манерой поведения, как их прозвища, повадками и нарядами – яркими, но не аляповатыми. Мерсер догадался, что в этом цветнике Магдалина Бергамин, способная перенести маленькое общество, совсем терялась и не случайно избегала расширенных приемов.

Сегодня здесь присутствовали и мужчины. Правда, их было гораздо меньше, чем женщин, но это обстоятельство их нисколько не смущало. Смуглый толстяк средних лет, который был поименован Ватраном, и вертлявый востроносый молодой человек, обозначенный как Сенап, были в кафтанах южного покроя и, как принято в Карнионе, без париков. Повсеместная мода на длинные волосы распространилась и в Древней Земле, коротко стриглись там лишь военные (наверное, поэтому Соримонда и причислила Мерсера к этому сословию), но надо быть особенным модником, чтобы напялить парик в жарком климате. Галвин, конечно, не знал изнуряющей жары Побережья, однако Ватран и Сенап, подобно карнионским щеголям, предпочитали холить и завивать собственные кудри.

Когда под руку с хозяйкой появился третий кавалер, представленный как Берлингьер, Мерсер насторожился. Он не однажды видел его в Скеле. Казалось бы, чего странного: все в этом доме – и вещи, и люди – сияли отраженным светом карнионского города, и немудрено, что приезжих из Скеля старались непременно сюда заполучить.

Однако человека, на руку которого опиралась вдова Эрмесен, звали Марсиаль Роуэн. И Мерсер готов был встретить его где угодно, но не в Галвине.

Нынешняя карнионская аристократия была прежде всего аристократией кошелька, но существовала и родовая знать. Хотя бы по имени. Южное дворянство давно не брезговало коммерцией и тому подобными низменными материями, что повергало в священный ужас благородных господ из других уделов империи, утверждавших, что в Карнионе невозможно отличить чиновника от купца, а купца от рыцаря. Безусловно, они преувеличивали. Но семейство Роуэнов, способное похвастаться многовековой чередой благородных предков, являло собой именно такой пример дворян-промышленников. Недоброжелатели утверждали, будто занялись этим Роуэны в незапамятные времена не от хорошей жизни, а потому, что за какие-то преступления были лишены и земель, и титулов. Так или иначе, они преуспели, тем более что законодательство Карнионы не предусматривало для дворян ограничений на профессии (в Тримейнском округе дворянам, без риска навлечь на себя позор и лишение благородного звания, разрешалось заниматься только тремя ремеслами: оружейным, стеклодувным и поварским). Имущественных высот семейство достигло в 20-е годы нынешнего столетия, когда главой его был Даймон Роуэн, и при нем же потеряло большую часть нажитого в ожесточенной конкурентной борьбе с Оранами. Окончательного разорения им удалось избежать, но их главные предприятия перешли к Оранам, в том числе те, что были расположены в Галвине и рядом с ним. Еще летом, в Эрденоне, Мерсер говорил об этом с Китцерингом. И вот теперь, в Галвине, Марсиаль Роуэн открыто появляется в доме близкой приятельницы и, возможно, любовницы Лейланда Орана. Совпадение? Мерсер все больше верил, что совпадений в этой истории не бывает.

Оставив Роуэна, мадам Эрмесен подошла к Мерсеру.

– Мне кажется, вы узнали моего друга Берлингьера, – мягко сказала она.

– Узнал.

– Вас удивляет его присутствие?

– Не знаю. Кто я такой, чтобы судить об обычаях здешнего общества? Всего лишь приезжий. Но я полагал, что господин Оран также является вашим другом…

– Верно. Между ними давняя вражда. А я принимаю их обоих. Разумеется, они никогда не встречаются. У них разные интересы. Господин Оран, как я уже говорила, не входит в наш избранный круг. Берлингьер, хоть и появляется в Галвине довольно редко, безусловно, в него принят. Вам действительно трудно это понять… Роуэны – одна из старинных фамилий Карнионы, известная еще с доимперских времен, и пусть они не обладают властью и могуществом, мы, истинные ценители благородства, не можем не воздать должного потомку этого рода.

– Благодарю. Теперь мне ясны ваши мотивы.

– Но они вас разочаровали, разве не так?

– Нет. Просто я надеялся переговорить с одной из дам вашего ордена…

Соримонда благосклонно улыбнулась, заслышав это слово.

– …а ее здесь сегодня нет.

– Босетты? Верно, она нездорова. О чем вы хотели с ней побеседовать?

– Вы сказали, что она знакома с тайным языком камней, и это меня заинтриговало.

– Какой-то личный интерес?

– Скорее профессиональный.

– Вот как?

– Где драгоценные камни, там деньги. А где деньги, там происходят события, требующие участия законника.

Соримонда явно была разочарована.

– Не стоит уравнивать сестру нашу Босетту с каким-нибудь оценщиком в ювелирной лавке. Она знает истинную ценность камней, не сводимую к денежной. Тот, кто посвящен в эти тайны, имеет власть над грядущим, над здоровьем и болезнями, печалью и радостью, страстью и целомудрием – всем, чем управляют соки земли, застывшие в камне.

– Разве этим управляют не звезды?

Она поморщилась.

– Мы оставим рассуждения о звездах астрологам, морочащим простаков нелепыми гороскопами; полуслепым университетским профессорам, лепечущим на заумном жаргоне; и лекарям, свершающим кровопускания в зависимости от расположения светил. Древние карнионцы, путем которых мы следуем, полагали, что вся мудрость мира заключена in herbis, in verbis, in lapidaris.[5]

– Стало быть, Босетта в вашем кругу «повелительница» камней, Магдалина, то бишь Лауретта, – слов, и Драгонтина – трав?

Госпожа Эрмесен наклонила голову, и у Мерсера создалось впечатление, что она не хочет встречаться с ним взглядом.

– Да, – произнесла она. – Но мы неизменно делимся между собой познаниями – о травах, о камнях… и о многом другом.

Травы, между прочим, в гостиной имелись, равно как и другие растения в вазах вдоль стен. Причем попадались такие, что никак не годились для украшения, например крапива, а иным, вроде базилика, полагалось бы находиться на кухне. Они распространяли острый, пряный аромат, перебивающий даже любимые хозяйкой ароматические свечи. Наверное, на тайном языке сочетание этих растений имело определенное значение, но не для Мерсера.

То же касалось и обеда. На сей раз, учитывая присутствие мужчин, хозяйка не ограничилась фруктами и сластями, но сегодня здесь царил тот перебор по части изысканности, когда соусы и приправы не позволяют точно определить, что ты именно ешь. Перец и кунжут, гвоздика и шафран присутствовали в этих соусах в изобилии, равно как и другие пряности. Интересно, это тоже относится к тайному языку?

Мерсер мог бы спросить об этом у Драгонтины или у Аймы, сидевшей от него по правую руку. Но она строила ему глазки и готова была болтать отнюдь не о тайном языке. Другую соседку, представленную Мерсеру как Гисмонда, полную, бледную, круглолицую, не занимало ничего, кроме еды.

Хозяйка и почетный гость сидели рядом. Она что-то тихо и доверительно говорила ему на ухо – временами казалось, что ее голова лежит у него на плече. Несколько раз он бросал взгляды в сторону Мерсера. Вряд ли Роуэн узнал его, скорее это было следствием рассказа мадам Эрмесен.

Марсиаль Роуэн был, что называется, мужчиной видным, хотя уже далеко не юношей. Аристократическую правильность черт несколько нарушал крупный подбородок и кривоватый нос – словно он был некогда сломан. Но это даже придавало ему мужественный шарм. Выше среднего роста, широкоплечий – к такому и впрямь невольно хочется прильнуть одинокой женщине. Его бирюзовый с красной отделкой кафтан и обилие кружев на манжетах и воротнике могли бы озадачить чопорных жителей Эрденона, но на Юге нынче мужчины одевались так же ярко, как дамы, и не в ущерб своей репутации. Длинные темные волосы были зачесаны со лба назад. Все это Мерсер помнил по Скелю, как и голос Роуэна – низкий, раскатистый, хорошо поставленный. Для такого голоса потребны большие помещения, иначе он кажется чересчур громким. Но перед полком, изготовимшимся к атаке, или в застольных речах он звучит как подобает.

И сейчас, когда собравшиеся воздали честь обеду и вину (Мерсер, занятый наблюдениями, почти не пил), Роуэн сделал знак, что хочет говорить. Болтовня стихла.

– Друзья мои! – Он повел по воздуху крупной белой рукой, словно собирался обнять всех собравшихся. – Я редко бываю в городе, который когда-то мог назвать своим. Не все, кого я знаю много лет и к кому влечет меня в этот край, собрались за этим столом. Есть здесь и новые лица. Так уж случилось, что здесь, вдали от роскошных столиц, собрались истинные ревнители древней карнионской традиции. Свидетельств о ней вы не найдете ни в пыли архивов, ни в хранилищах монастырей. Молчат о ней и летописцы. И это правильно. Сокровища не отдают на разграбление, но сохраняют в тайне и награждают ими достойных. В немногих семьях, где кровь была чиста с тех благословенных времен, когда великая Карниона простиралась от моря до моря и ни один чужак не ступал на ее землю, древние знания передавались из уст в уста, никогда не ложась на бумагу. Нас мало, донесших искры былого могущества до сумрачных нынешних дней. Но мы, я и моя добрая соратница, – он поцеловал руку хозяйки, – сделали все от нас зависящее, дабы здесь, в тени Эрдского Вала, ваши усилия возродить древнюю славу Карнионы увенчались успехом. Да расцветет она вновь!

Собравшиеся с энтузиазмом выпили, Роуэн первый, благо, как и в прежний визит Мерсера, подавали здесь не аквавиту, а красное вино, настоянное на разных травах.

После еды предались танцам и музицированию. Танцевали не все – лишь Айма и еще две дамы помоложе: Лидвина и Алеарда. За арфой нынче сидела Драгонтина, флегматичная Гисмонда вызванивала мелодии на колокольцах, еще одна пожилая гостья – Далинда – играла на флейте. И нигде прежде в империи Мерсер не слышал таких мелодий, не видел таких танцоров.

– Вас что-то удивляет? – звучный голос раздался совсем рядом. Соримонда и Берлингьер пересели в соседние кресла.

– Мужчины не танцуют.

– Ага! В этом логика. В буквальном смысле слова. В движении заключена Сила. Истории о магах, мановением руки сворачивавших скалы, укрощавших бури, – не сказки. А что лучше передает магию движений, чем танец? В сущности, женщинам в танце не нужны мужчины, а мужчинам – женщины. В этот миг они принадлежат Силе. И пусть этот танец всего лишь символ, они это чувствуют. – Глаза Роуэна блестели, вероятно, он был слегка пьян. – Женщины вообще лучше чувствуют магию движения, а мужчины – магию слова. Наши предки знали это – и многое другое, тогда, давно, мир был юн, и боги радовались, что в хрустальных чертогах Карнионы идет бесконечный праздник. Все изменило проклятое Вторжение…

– Грязный дикарь в вонючих шкурах ворвался в светлые чертоги Карнионы и принялся крушить своим топором хрупкие колонны и прекрасные фризы… – пробормотал Мерсер.

– Он понимает! – вскричал Роуэн, обращаясь к вдове Эрмесен, и при этом схватил Мерсера за руку. – Дорогая, он прекрасно все понимает, хотя и не южанин! Как прекрасно он выразил сущность эрдского варвара, по сию пору навязывающего нам свое соседство! Может быть, нам следует подумать, чтобы принять господина Мерсера в наше сообщество? Он не из грязных эрдов, а это главное.

Все это прекрасно звучит, подумал Мерсер, особенно если вспомнить слухи о связях Даймона Роуэна, отца Марсиаля, с событиями в герцогстве Эрдском. Говорили, что именно он финансировал Виллибальда Вирс-Вердера, выступавшего под девизом «Эрденон для эрдов». Возможно, это неудачное вложение капитала нанесло не меньший удар по состоянию Роуэнов, чем козни конкурентов.

– Вряд ли это возможно, – медленно произнесла госпожа Эрмесен.

Роуэн неохотно расцепил горячие пальцы.

– Не думаю, что простой ходатай по делам мог бы занять место среди потомков старых семей, – поддержал Мерсер хозяйку дома.

– Здесь не все потомки старых семей, как вы наверняка подметили… к тому же среди славных уроженцев Юга было немало тех, кто сочетал ратное дело со служением закону и иными занятиями.

– Служить не позорно, позорно наживаться этой службой.

– Моя дорогая Соримонда всегда столь категорична…

– Я бы, например, предпочел принять в наш круг скорее капитана Бергамина, чем его скучную сестрицу…

– Он унизил свое благородное имя!

– Но он владеет словом… магией слова. Истинно мужской дар – облечь Силу в слова, зачаровать ее, умерщвлять и оживлять, возвращать древним обычаям, изгнанным во тьму, их красоту и смысл…

Госпожа Эрмесен слегка коснулась его плеча.

– Ах да… Я отвлекся. Дар женщины – движение. Танец. Они танцуют… играют… Обратите внимание – у них лишь те инструменты, что были у служительниц древних богов… тех, что танцевали у алтарей… а их изгнали на перекрестки…

Трех женщин, кружившихся посреди зала, не волновали ни перекрестки, ни алтари. И, может быть, в эти мгновения им были не нужны партнеры. Они притопывали, то наклоняясь, то откидываясь назад, неожиданно резко – даже полная, низкорослая, похожая на шарик брюнетка, именующая себя Лидвиной. Лица у них были отстраненные, отрешенные, как у спящих. Неизвестно, что разумел Роуэн под «магией», но что для погружения в транс есть много способов, кроме различных зелий, и музыка с танцем среди самых действенных – это Мерсеру было известно. В таком состоянии они могли плясать хоть до утра, а потом свалиться без памяти.

Остальные не делали попыток присоединиться к танцующим или развеять их сон наяву. Сенап завис над плечами пышной Драгонтины, перебиравшей струны. Ватран, откинувшись в кресле, наблюдал за движениями женщин. Губы его вздрагивали. Может быть, в том, чтобы возбуждаться подобным образом, посетители дома вдовы Эрмесен видели признак особой утонченности, но Мерсер не понимал, чем это отличается от времяпровождения трактирных завсегдатаев, глушащих водку, глазея на пляшущих веселых девиц. Верно, Соримонда права – он не достоин войти в это избранное общество.

Меж тем в нем появился еще один человек. Мерсер поначалу принял его за слугу, который пришел заменить выгоревшую свечу или поправить завернувшийся угол ковра. Он и держался как слуга, беспрерывно кланяясь, и особенно низко, прижав сжатую в кулак руку к сердцу, склонился перед хозяйкой, а потом что-то быстро и тихо произнес. Она отвечала, нахмурившись, из-за музыки нельзя было расслышать – что. Однако надоеда не уходил, чем вызвал у мадам Эрмесен большое раздражение.

– Сейчас не время, Ларбин! – резко сказала она.

– Госпожа, дело срочное… – дальнейшее было заглушено флейтой и карийоном.

– Кто это? – спросил Мерсер у Роуэна.

– Арендатор, – бросил тот. Он тоже был недоволен явлением чужака в благородном собрании.

– А, пуговичный мастер…

Роуэн посмотрел на Мерсера искоса, но ничего не сказал.

– Вы, сударь, остановились здесь? – продолжал Мерсер.

– Нет. Мы с милой Соримондой давние друзья, но я не могу компрометировать даму, с которой не состою в родстве, ночуя под ее крышей. Я остановился в «Рыцарском шлеме», это единственная приличная гостиница в Галвине. Завтра, к сожалению, уезжаю.

Пуговичник завершил беседу с хозяйкой, снова поклонился и двинулся к выходу. В дверях он наконец выпрямился во весь рост, отнюдь не маленький, и окинул собравшихся пристальным взглядом – бледный, востроносый человек с глубоко сидящими глазами и шевелюрой, напоминавшей дешевый шерстяной парик. Потом исчез.

Бесконечный пляс женщин если не прекратился, то прервался. Кавалеры усадили их в кресла, подали бокалы с вином. При этом ни одна из плясуний не выказывала признаков изнеможения, хотя пили они жадно. За инструментом осталась только та, что играла на карийоне; остальные, облобызав Соримонду, стали прощаться. Драгонтину сопровождал Ватран, у Далинды имелась свита – служанка и лакей, которые вынырнули из мрака приемной.

– Пора и мне, – Роуэн поднялся с места. – Время позднее, а я хотел выехать с рассветом.

– Ну что ж, мой друг… – Соримонда протянула ему руку для поцелуя. – Надеюсь, скоро увидимся. – Мерсеру она пояснила: – Сенап живет поблизости, он может не бояться ходить по темным улицам, а у прочих дам родные и близкие сегодня в отъезде, так что лучше и безопаснее им заночевать у меня. Вы, может быть, еще не знаете, но по ночам в Галвине небезопасно. Пьяные мастеровые, рудокопы, возчики…

– Ничего. При мне моя шпага, и я надеюсь, что для хамов это достаточно веский довод.

О балестре Мерсер умолчал не из скрытности. Сегодня он оставил его в крепости. Держать балестр в рукаве на званом обеде гораздо сложнее, чем змею за пазухой.

– Да, вижу, вы действительно сочетали законы с ратным делом, – милостиво согласилась Соримонда.

Мерсер вышел вслед за Роуэном. Ему было интересно, каким образом тот намерен вернуться в гостиницу. Роуэн не производил впечатления любителя пеших прогулок, а улицы в Галвине были мало приспособлены для езды в карете.

И верно – у дверей Роуэна дожидался портшез и четверо слуг. Почему-то Мерсер не был удивлен, увидев такое нехарактерное для Открытых Земель средство передвижения. Уже усевшись в носилки, Роуэн внезапно выглянул оттуда.

– А может, ко мне в гостиницу? – предложил он. – В «Рыцарском шлеме» великолепный погреб, они закупают вина из Скеля и Нессы. Посидели бы, выпили, поговорили о литературе.

– Благодарю вас, как-нибудь в другой раз.

– Очень жаль. – Лицо Роуэна скрыла упавшая кожаная занавеска. Лакеи подняли портшез и зашагали по улице.

Мерсер остался один. Над его головой светились окна особняка, там мелькали тени – верно, танцы возобновились. Больше на улице не было ни огонька. Как бы ни объявляло здешнее общество свою зависимость от традиций Карнионы, до уличного освещения, как в приморских городах Юга (где жители, забывавшие зажигать фонари у своих домов с наступлением темноты, платили штраф), в Галвине еще не додумались.

Мерсера это не слишком волновало. Дорогу он запомнил хорошо и заплутать не боялся. Что до предупреждения госпожи Эрмесен относительно возможной встречи с местными пьяными громилами, тут Мерсер был готов к худшему, но надеялся на лучшее.

Надежды эти не оправдались. Мерсер успел довольно далеко отойти от дома вдовы, когда заметил двух человек посреди улицы. И они слишком твердо стояли на ногах для подвыпивших мастеровых.

Двое – это даже не смешно. Это обидно. Если только здесь не кроется какая-то уловка. Или ошибка…

Не успел Мерсер довести эту мысль до логического завершения, как один из молчунов извлек из-под плаща скрытый доселе фонарь и повернул его так, чтобы свет ударил в глаза Мерсеру. Тот, сощурившись, невольно отступил. Двое не двигались, возможно, они просто хотели рассмотреть того, кто им встретился. Но слишком уж прицельно светят в лицо, словно с намерением ослепить… а заодно высветить его фигуру. Мерсер сообразил это, прежде чем услышал шаги за спиной, и кинулся в проулок между домами. В этот миг прогремел выстрел. Если бы Мерсер не успел отскочить, пуля попала бы ему между лопаток.

Нападавшие объединились. Все-таки их было не двое. Четверо. И сомнительно, чтобы пистолет был только у одного. Луч фонаря, плясавший в темноте, выискивал жертву. Но Мерсер быть жертвой не соглашался. Он отступил дальше. Проулок был узкий, весь изрытый. Мерсер едва не упал, споткнувшись о камень… а это кстати. Подобрав булыжник, Мерсер швырнул его в фонарь. И попал, погрузив проулок в полную тьму.

Теперь он был в выгодном положении. Сегодня много говорилось о Даре… что ж, у него тоже есть Дар, хотя вряд ли его можно назвать магическим. Он видел в темноте. И оставалось лишь пожалеть об оставленном балестре – сейчас Мерсер мог бы перестрелять всех четверых. Но сожаление было мимолетным – чего нет, того нет. В любом случае в узком проулке четверо не могут напасть одновременно. А Мерсер… кое-кто сомневался, что он хорошо владеет шпагой? Напрасно.

Прежде чем нападавшие перешли в наступление, у кого-то из них не выдержали нервы. Раздался новый выстрел. Палили наугад, Мерсера там уже не было. Воспользовавшись мраком, он мог бы бежать, но предпочел подобраться к убийцам поближе.

Вооружены они были, каждый по отдельности, хуже, чем Мерсер: у двоих тесаки, у одного кортик, и лишь у четвертого баделер, способный перерубить шпагу Мерсера. Но все же их было четверо, и оружие они взяли в руки не вчера. Мерсер использовал все свое умение, парируя удары. По меньшей мере дважды он почувствовал, как его шпага и кинжал полоснули по живой плоти, и, судя по истошному воплю кого-то из нападавших, клинок вошел достаточно глубоко. Под ногами хрустели осколки разбитого фонаря. Окна домов оставались слепы, а стены глухи к происходящему. Человек с баделером, которого Мерсер задел особенно сильно, начал оседать на землю. И тут снова громыхнуло. На сей раз палили в воздух, сопровождая сие действие отборными солдатскими ругательствами.

Нападавшие сей же час обратились в бегство, не позабыв прихватить своего пострадавшего товарища. И пусть по этой причине передвигались не так скоро, поле битвы они покинули до того, как ночной патруль из крепости – офицер и пятеро солдат – успел туда прибыть. А Мерсер, недостаточно зная город, не стал их преследовать.

Лейтенанта, возглавлявшего патруль, Мерсер видел несколько раз в течение недели. В крепости Галвина, кроме Бергамина, было всего два офицера, так что мудрено было не заметить. Звали его Пао Гионварк. Он тоже узнал гостя коменданта.

– Эй, сударь, вы не ранены?

– Нет, лейтенант, вы вовремя. – На самом деле Мерсер был скорее недоволен, что ему помешали, но настраивать против себя офицера не собирался.

– То-то. У нас, знаете, как стемнеет, порядочные люди в одиночку не ходят. Не то чтобы грабителей много было, а пошаливают. Заводские, возчики, бывает, и всякое отребье с рудников забредает. На то и патруль. Мы как услышали выстрелы – сразу сюда. Повезло, можно сказать. Это ведь вы стреляли?

– Нет. Они. Только промахнулись.

– Странно. Здешние все больше ножиками и дубинками. Тогда вдвойне повезло… Идемте с нами, капитан будет рад.

Вот именно, думал Мерсер, присоединяясь к патрулю. Капитан будет рад, заводские не орудуют пистолетами и саблями. Чудесный город Галвин. Дивный город. Где все заняты одной литературой.

4. День святой Екатерины

Бергамина в подробности происшествия Мерсер не посвятил. Ну напали и напали, патруль вовремя подоспел, все слава богу. Однако комендант в порыве негодования – совсем хамье обнаглело, стрельбу устраивает! – не только лично возглавил поиски нападавших, прочесывая все подозрительные места, где те могли укрываться, но и преодолел свое нежелание общаться с Лейландом Ораном. Правда, сам Оран его не принял, препоручив разобраться в деле управляющему. Тот, как поведал Мерсеру Бергамин, оказал всяческое содействие, но среди заводских не нашлось никого, кто получил бы недавно колотую рану. Да и стрелков среди них не водится. Очевидно, это все же были залетные бандиты с рудников, которым надоело шастать по большим дорогам, и они решили попытать удачу в городе…

Насчет этого у Мерсера имелось собственное мнение. Несмотря на темноту, он довольно ясно рассмотрел физиономию типа, которого ранил. Тот был кучеряв и бородат, но на щеках, из-под зарослей черного волоса, отчетливо виднелись некие изображения. Приглядевшись, в них можно было распознать крест и мачты парусника.

Татуировки были красой и гордостью имперских моряков (как, наверное, в большинстве стран Европы), но только в портовых городах Карнионы они возвели в обычай делать наколки на лице. И при посещении Фораннана, Скеля и Нессы Мерсеру приходилось видеть просмоленных парней с выколотыми на щеках – а то и на лбу – парусниками, якорями, русалками, змеями, кинжалами и черепами. Иногда к этому морскому репертуару добавлялись распятия, изображения Богородицы или святого, лично чтимого владельцем татуировки. И следовательно, один из напавших – южанин и бывший моряк. Насколько Мерсер разбирался в жизни, ни один моряк, южанин ли, северянин, – добровольно на рудники не двинется, а каторжников в Открытые Земли давно не посылают. А вот в наемники беглый или изгнанный с корабля моряк податься может вполне.

Может, эти четверо были теми недостающими наемниками, подчиненными Венделю, которых Мерсер с Анкрен напрасно ждали в Свантере и Эрденоне? Почему бы и нет? С самого начала разделение на «южных» и «северных» казалось Мерсеру условностью, приемом в игре (благо он не принадлежал ни к тем, ни к другим). Да и фигуры в этой игре, что на северной, что на южной стороне, попадались те же самые – Оран, Роуэн, Бергамин… Кстати, Роуэна как раз сопровождало четверо слуг. Правда, они двигались в другом направлении, но при хорошем знании города (а Галвин не так велик) они могли, оставив где-то портшез с хозяином, нагнать Мерсера. Роуэн, которому не удалось заманить Мерсера в гостиницу, дожидался их. Потом они могли погрузить раненого – а его так или иначе пришлось бы тащить – в портшез и, не вызывая подозрений, вернуться в гостиницу, а на другой день покинуть город.

Все это прекрасно объясняло, как убийцы проникли в Галвин и как скрылись оттуда, а Марсиаль Роуэн, действительно наутро уехавший из города, идеально подходил на роль тайного вдохновителя эрдских преступлений (в северные дела замешан хотя бы косвенно; может быть осведомлен о слабостях семейства Олленше-Тевлис, на совещании в Эрденоне не присутствовал). И как раз поэтому Мерсер, не сбрасывая кандидатуру Роуэна со счетов, не спешил производить его в главные подозреваемые. Почему не предположить, что за всем стоит Лейланд Оран, после возвращения из Эрденона упорно скрывающийся от глаз людских?

И еще Бергамин, по весне посещавший Эрденон и зависящий от Орана. Бергамин, в прошлом которого имеются какие-то тайны, столь гостеприимно встретивший почти незнакомого ему человека.

Бергамин зависит от Орана, и это его тяготит – или он старается внушить другим, что это так. Его сестра вхожа в круг госпожи Эрмесен, или Соримонды, и пугается расспросов Мерсера. А Роуэн, очень давно и близко связанный с той же госпожой Эрмесен, любовницей Орана, рассуждает о том, что предпочел бы вовлечь в этот круг и капитана Бергамина…

Короче, натуральная паутина. Возможно, все это глупости, развлечения скучающих провинциалов и провинциалок. А если нет? В одном Мерсер был твердо уверен – нападение было не случайным: его намеревались убить. Потому и не потрудились спрятать лица. А разделять такие развлечения Мерсер был вовсе не намерен.

Но с чьей помощью его выследили в Галвине? Никакой слежки за собой от Эрденона до Галвина Мерсер не чувствовал. Следовательно, на него навел кто-то из местных.

Тем временем в крепость принесли письмо на дорогой бумаге, запечатанное розовым воском, так что отправительницу можно было угадать, даже не читая. Мерсер, однако, прочел. Мадам Эрмесен не разделяла, само собой, принятых на Севере воззрений, что аристократам зазорно иметь красивый почерк. У благородной вдовы почерк был на зависть, но из-за обилия завитушек и росчерков неудобочитаем. Что до содержания, тут завитушек не было. Никакой манерности, чем грешил порой южный эпистолярный стиль. Помнится, в Нессе Мерсер получил от дамы, с которой у него была мимолетная интрига, записку следующего содержания: «Посылала я тебе фиалки, ныне же назначаю купу роз, ибо дружества твоего высочайшей славе приличествуют цветы, и плоды, и листвие. Се отвеял Аквилон, да повеет же Юг, да внидет в сад мой, и возблагоухают ароматы мои его дуновениям!» Что означало: «Муж уехал по делам, спеши воспользоваться случаем».

Послание госпожи Эрмесен было сугубо деловым. «Сударь, до меня дошел слух о том, что на вас напали. К счастью, все закончилось благополучно, однако я была удручена и опечалена тем, что оказалась невольно причастной к этому прискорбному происшествию. Ведь нападение произошло, когда вы шли из моего дома, и, следовательно, я как бы являюсь его косвенной виновницей. Посему я поспешила навестить моего друга Лейланда Орана и рассказала ему о случившемся. Дабы как-то восстановить репутацию города в глазах достойного человека, он приглашает вас вместе с капитаном Бергамином к себе на обед в день святой Екатерины в три часа пополудни. Если вы принимаете приглашение, ответного письма не нужно, если же у вас иные намерения, соблаговолите мне сообщить».

Мерсер, как и было предложено, не стал писать вдове Эрмесен, но довел приглашение до сведения капитана. Тот был доволен: бывать в доме Орана ему приходилось нечасто, а Магдалине и вовсе никогда. Не пригласили ее и на этот раз. Огорчилась ли она, Мерсер не знал – Магдалина разговоров старательно избегала, предпочитая возиться в саду или на кухне. Мерсер не стал смущать бедную женщину расспросами, но и по городу в оставшиеся дни на всякий случай не расхаживал. Беседовал с Бергамином и его офицерами, когда те были свободны от службы, лейтенантом Гионварком и корнетом Эвертом Хольтвиком. Оба они в дом госпожи Эрмесен не были вхожи, однако про посетителей его кое-что знали, а поскольку те, кто носит мундир и шпагу, любят сплетничать не меньше старых кумушек, сведениями охотно поделились. До старости им обоим оставалось, впрочем, изрядно. Гионварку было лет тридцать, Хольтвику не более двадцати двух. Оба были уроженцами Открытых Земель. Правда, Гионварк перевелся сюда из Ганделайна, зато Хольтвик был потомственным защитником крепости Галвина – прежде здесь служил его отец, в свою очередь перебравшийся в Галвин из Эрдской провинции. Иной жизни, чем эта, они не знали и не особенно рвались ее изменить, хотя и признавали, что с развлечениями в Галвине обстоит туго. Тем более удивительно, что господ офицеров, пусть и захудалых, но дворян, не приглашали к госпоже Эрмесен. Ведь Галвин не мог похвастаться обилием представителей благородного сословия. Выходит, предубеждения скельской вдовы против выходцев с Севера оказались сильнее ее желания собирать у себя тех, кто мог именоваться местной аристократией. Обижены ли были офицеры? Лейтенант, похоже, да. Долговязый, носатый, смахивающий чем-то на не слишком породистого пса, он обладал вполне допустимой для военного долей самолюбия. Гионварк искренне считал себя спасителем Мерсера, и последний не стал его разочаровывать – так ему было выгоднее и удобнее. Люди охотно раскрываются перед теми, кто, по их мнению, обязан им жизнью.

Хольтвик, белобрысый, румяный, веснушчатый, был флегматиком и в свободные часы предпочитал посещать не светские гостиные, а ближайшую таверну, где отнюдь не буйствовал, а степенно потягивал винцо или пиво. Поговорить он, впрочем, любил не меньше Гионварка, а будучи уроженцем Галвина, рассказать мог и больше. Благо кавалеры Сенап и Ватран, в миру господа Бонифас Пойсиб и Ролле Агут, тоже произросли в этом городе. Но, в отличие от доброго Эверта, случалось им надолго покидать родной Галвин и жить в Древней Земле. Старший был каким-то чиновником в Нессе, младший учился в одной из фораннанских коллегий. Но у одного карьера не заладилась, у другого скончались родители, оставив сыну скромную ренту, и оба вернулись в родные пенаты. Здесь они, как особы безупречного происхождения и обученные благородному обхождению, были милостиво встречены вдовой Эрмесен, взявшей на себя роль законодательницы мод местного общества. Более никто из мужчин, кроме Орана да изредка наезжавшего Роуэна, к ней не был вхож. Это отметил уже Гионварк, из чего Мерсер заключил, что лейтенант наблюдал за данным кружком с некоторым пристрастием.

К дамам госпожа Эрмесен проявляла меньшую взыскательность, и потому круг их был шире. Большинство из них были вдовами, причем зрелая красотка Драгонтина вдовела трижды и на этом, видимо, решила остановиться, потому как последний супруг, интендант финансов Сандер, почил уже пятый год тому. Иные же овдовели еще раньше, как старуха Мефане, именующая себя Босеттой. Ее муж торговал самоцветами, вернее сказать ломом, которым побрезговал господин Оран. Вдовы в этой дамской академии составляли большинство, но были и замужние дамы, как Клара Раскас, она же Айма, или Марта Лебрен – Алеарда, чьи мужья, будучи вечно в разъездах по торговым делам, предпочитали, чтобы их жены лучше коротали время в почтенном обществе под надзором бдительных старух, чем принимали кавалеров у себя дома. Единственной девицей, посещавшей это собрание, была Магдалина Бергамин. Но она уже достигла тех лет, когда незамужняя особа не боится вызвать пересуды. Да и не ходило пересудов о доме вдовы Эрмесен. Посмеивались над манерностью этого общества, не одобряли, что там слишком много говорилось о языческой древности, но более ничего вменить в вину не могли.

День святой Екатерины, с точки зрения северянина, привыкшего к ноябрьским холодам, выдался теплый. С утра над улицами города висел густой туман, к полудню несколько развиднелось. Бергамин, даже ради праздника не забывший о своих обязанностях – комендант он был добросовестный и ревностен как на плацу, так и в обращении с приходно-расходными книгами, – когда пришла пора, переоделся в парадный синий мундир с желтой перевязью и вместе с Мерсером отправился с визитом к патрону. За старшего офицера остался Гионварк. Мерсеру особо рядиться было не во что, и более одежды занимал его вопрос: брать с собой балестр или ограничиться шпагой? Он не исключал нового нападения, но являться с самострелом в рукаве к человеку, отличающемуся, судя по охране, которой он себя окружил, патологической подозрительностью, – отнюдь не признак большого ума. Посему, несмотря на случившееся, Мерсер балестра не взял.

Магдалина в приготовлениях к походу участия не принимала. Об этом даже разговор не заходил. Когда хозяин и гость покидали башню, Магдалина стучала ножом на кухне, нарезая овощи для супа. Но, проходя по двору и обернувшись, Мерсер заметил в окне ее лицо, прижавшееся к стеклу над подоконником, заставленным горшками с бальзамином – хорошо, не базиликом.

В большом городе комендант крепости вряд ли обычно отправлялся с важным визитом пешком. Но то ли Бергамин неважно ездил верхом, то ли здешние расстояния развивали привычку к пешим прогулкам, лошадей из конюшни выводить не стали.

Суровые охранники во дворе особняка были извещены о приходе гостей. Ворота были отперты, свирепых псов убрали – наверное, посадили на сворки. Зато у крыльца красовалась карета – не новая, излишне легкая для здешних суровых краев, однако хорошей работы, сразу видно, карнионской.

– Экипаж мадам Эрмесен, – прокомментировал Бергамин. – У нас в городе карет почти что нету – двуколки да возки…

– Это я заметил… Что это?!

В глубине двора возвышалось строение, соединенное с особняком крытой галереей, которого прежде Мерсер за оградой не разглядел. И оно произвело на него глубокое впечатление, а Мерсер всякого повидал. Поразила его отнюдь не архитектура, самая обычная, и не размеры, довольно скромные. Здание было словно создано из воплощенной тьмы. Черные плиты, которыми обшили стены, были гладко отполированы, но при этом не отражали свет, а, казалось, поглощали его.

– Часовня, – ответил Бергамин на вопрос Мерсера. И добавил: – Мрачно, да. Но она тут еще с прежних времен.

Не желая более отвлекаться, он двинулся к парадному крыльцу. Здесь Мерсера и капитана встретил лакей и препроводил в покои. Покуда они шли, Мерсер снова вспомнил свой визит в Стор-Олленше. Владение Орана напоминало поместье госпожи Тевлис разве что размерами. Этот дом был обитаем. В него было вложено больше денег, и, пожалуй, эти деньги были потрачены с большим вкусом. Мозаичные и мраморные полы, а также панели из самоцветных камней, вероятно, призваны были напоминать о шахтах и каменоломнях, принадлежавших хозяину. Еще из-за этой красоты в комнатах было бы холодно, как в гробнице, если бы не обилие ковров, несомненно доставленных из-за Южного мыса.

Когда они вошли в гостиную, там уже дожидались три дамы, в которых, несмотря на смену туалетов, без труда можно было узнать госпожу Эрмесен, Драгонтину и Айму. И почти одновременно из противоположной анфилады комнат вынырнул мужчина в бордовом кафтане. Он непринужденно подошел к ручке Соримонды и любезно поклонился остальным.

Мерсеру доселе ни разу не приходилось видеть «владетельного князя» Галвина, и все же, несмотря на свободные манеры вошедшего, Мерсер усомнился, что это Оран. На лице его не было заметно следов долгой и продолжительной болезни, а на лице Бергамина – смущения, в каковое тот обычно впадал при встрече с влиятельными людьми, как успел заметить Мерсер в столичных салонах. Этому господину было около сорока, явно более тридцати; у него было круглое обветренное лицо, зачесанные назад рыжеватые волосы до плеч, судя по залысинам – свои собственные. Переносицу оседлали очки с толстыми стеклами – их на Севере можно было узреть лишь на служителях Церкви и наставниках юношества.

– Флан Гарб, управляющий и… э-э-э… правая рука господина Орана, – сообщил Бергамин.

– А вы тот самый господин, из-за которого в нашем городе столько шуму? – спросил управляющий. – Очень, очень интересно.

Замечание это не понравилось Мерсеру, так как, исходя из жизненного правила всегда держаться в тени, шума вокруг своей персоны он крайне не любил. Но, возможно, слова Флана Гарба были лишь данью условности. Никакого интереса к Мерсеру он не проявил, его привлекала хорошенькая Айма.

– Дорогая Клара, сегодня мы можем вас порадовать, надеюсь, что и вы порадуете нас. Господин Оран выписал тот самый инструмент, о котором вы ему рассказывали…

– Неужто педальную арфу?

– Верно. А наши умельцы ее несколько усовершенствовали… и настроили.

– Не томите, господин Гарб, я хочу на нее посмотреть!

– К вашим услугам, дражайшая Клара…

Они удалились в противоположный конец гостиной, где стояла арфа, значительно превышавшая размерами ту, на которой Айма-Клара играла у госпожи Эрмесен.

«Он обращается с ней фамильярно, однако Аймой не называет, – подумал Мерсер, провожая взглядом управляющего и гостью. – Следовательно, в ближайший круг скельской вдовы он не допущен».

Тем временем «скельская вдова» обратила на Мерсера благосклонный взгляд. Она была в лиловом, расшитом золотыми цветами платье, тщательно убранные волосы поддерживал гребень с серебряным полумесяцем. Кажется, это были символы богини Дианы? Или нет, у Дианы полумесяц повернут в другую сторону.

– Рада видеть вас в добром здравии после перенесенных испытаний.

– Сущая безделица, сударыня. Скажите лучше, почему вы не позволили мне засвидетельствовать благодарность за ваши хлопоты письмом?

– Потому что оно бы меня не застало. Я ездила в монастырь Святой Евгении помолиться о выздоровлении господина Орана.

– В Галвине есть монастырь? Никогда не слышал.

– Не в Галвине, а подле него. Совсем небольшая обитель, в ней меньше десятка черниц. Я по мере сил стараюсь ее поддерживать. Ибо, хотя в городе обо мне поговаривают, что я до неприличия увлечена языческим прошлым Древней Земли, я помню свой христианский долг, в отличие от тех, кто склонен считать меня язычницей. – При этом она бросила красноречивый взгляд в сторону Бергамина. – Заметьте, в наше время можно безбоязненно восхищаться римскими или греческими древностями, это даже считается признаком просвещенности. Но стоит завести речь о мудрости и величии наших предков, тут же услышишь тьму нелепых обвинений. Не глупо ли? Да еще являются сочинители, которые творения древней мудрости подменяют собственными вымыслами, сказочками для слабоумных детей.

Она снова метила в Бергамина. Но Мерсер ее не поддержал. Рядом с напиравшей на него роскошной Драгонтиной в аметистовом платье комендант выглядел еще более жалким, чем обычно. Невольно вспоминались прекрасные принцы и мужественные воители из его романов. Не пытался ли он таким образом компенсировать собственную неказистость?

– Насколько я знаю, капитан Бергамин очень увлечен историей империи, – сказал Мерсер.

– Эрдской историей, – презрительно поправила его мадам Эрмесен. – Лучше бы он оставался при своих выдумках, чем воспевал этих варваров.

– Скажите, а не опасно монахиням жить за чертой города? – Мерсеру уже наскучили вечные литературные разговоры.

– В городе опаснее… как вы уже сами заметили. Мастеровщина бесчинствует в Галвине, но боится леса. Дороги безопаснее, чем улицы.

– Значит, его основали вне города из этих соображений?

– Не совсем… Это было в прошлом веке, когда в краях, ныне мирных, происходили всякие междоусобия и преступления были нередки. Тогда и возник этот монастырь. Поначалу он был мужским, и христианского милосердия ради владетели города выхлопотали для него имперское право убежища для несправедливо обвиненных. Потом, в более спокойные времена, мужская община прекратила существование, и ее сменила женская…

Флан Гарб, который вился над припавшей к арфе Аймой, внезапно поднял голову. Ни разговоры, ни треньканье струн не помешали ему расслышать шаги в коридоре.

В проеме двери показался еще один человек, одетый в черное. По эрдским понятиям, господин в черном – если только он не в трауре – и разодетый в яркий костюм управляющий – такое немыслимо было и представить. Однако здесь усиленно отталкивались от северных обычаев. И вдобавок, если бы Лейланд Оран нарядился как подобало щеголю, это бы еще больше подчеркнуло его болезненный вид. Изжелта-бледная кожа, обвислые щеки, синюшные губы – все свидетельствовало о том, что пресловутое нездоровье не было вымыслом. Мерсер даже затруднился определить его возраст. Вряд ли Оран был стариком. За модой, во всяком случае, он следил. Его бархатный кафтан на шелковой подкладке, с тиснеными шелковыми цветами, был новейшего фасона, равно как и башмаки с серебряными пряжками. Кроме того, он носил парик, что не очень характерно для выходца с Юга, – пышный, белокурый.

– Мой друг! – Госпожа Эрмесен устремилась к вошедшему. – Вы все же нашли в себе силы нас принять.

– Да, дорогая Вьерна, – голос у Орана был прерывистый от одышки. И он, в отличие от Роуэна, не именовал вдову Соримондой. Видимо, Вьерна – ее настоящее имя. – Дамы… – Он слегка поклонился остальным. – Приветствую вас, капитан.

Потом он перевел взгляд на Мерсера. Глаза у него были не тусклые, как можно было ожидать от хворого, а блестящие, ясные, как свежевымытое стекло. Что тоже бывает при некоторых болезнях.

– Позвольте представить вам господина Мерсера, – произнесла скельская вдова, – который, как выяснилось, столь же искушен во владении шпагой, сколь и в знании законов.

Мерсер отвесил просвещенному промышленнику учтивейший поклон.

– Вы произвели на госпожу Эрмесен большое впечатление… – сипло произнес Оран. – Обычно она не принимает законников… даже наш судья не удостоился такой милости.

– Я искренне благодарен этой великодушной даме.

– Вы прибыли в Галвин ради встречи со мной?

– Я бы хотел, сударь, если вы не возражаете, побеседовать с вами приватно.

– Что ж, если гости простят нас…

Дамы защебетали, что простят, простят, конечно же, простят. Бергамин промычал нечто невразумительное, долженствующее изображать согласие.

– Тогда мы ненадолго покинем вас…

Оран, не оборачиваясь, проследовал в соседнюю комнату и там тяжело опустился в кресло, лицом к двери гостиной, которая оставалась открытой. Подслушать разговор таким образом было затруднительно, зато стоило Орану повысить голос, как управляющий тут же оказался бы здесь. Еще одно проявление патологической подозрительности Орана, вроде волкодавов во дворе? Или просто предосторожность больного человека, которому в любую минуту может понадобиться помощь?

– Мой управляющий часто бывает по делам на Побережье. И он сказал, что слышал там ваше имя. Будто вы… как это называется… ищейка.

– Его не обманули. Только так обычно называют полицейских, а я не на государственной службе. Я – наемная ищейка.

– Вы честны… А раз вы такой честный, скажите: ваш наниматель – Марсиаль Роуэн?

– Нет. С чего вы взяли?

– Он был в Галвине на прошлой неделе. Одновременно с вами. И он – мой враг. – Эти слова Оран произнес почти без одышки.

– Я встретился с господином Роуэном в доме госпожи Эрмесен. Как раз в тот вечер, когда на меня напали. Но к моему визиту в Галвин эта встреча не имеет отношения. Здесь совсем другие интересы.

– Тогда зачем я вам нужен?

– Господин Оран, мне известно, что в часовне вашего особняка хранится одна ценная вещь. Реликварий, украшенный рубинами…

– И вы утверждаете, будто вас не подослал Роуэн? – успокоившийся было Оран мгновенно пришел в ярость.

Мерсер сидел спиной к двери, но был уверен, что за ней возник Флан Гарб.

– Не вижу связи, – спокойно сказал он.

– Нечего прикидываться! Как будто вы не знаете, что этот особняк раньше принадлежал Роуэнам! И эта часовня! И этот реликварий! Все это перешло к нашей семье совершенно законно, но Роуэн спит и видит, как вернуть то, что утрачено его отцом!

– Разумеется, об особняке я знал. Но то, что вы сообщили о реликварии, для меня совершенно ново и весьма любопытно.

– Откуда же вы вообще знаете, что он существует?

– От участников некоего собрания, состоявшегося в Эрденоне весной этого года.

– Вот как… – Оран, казалось, несколько успокоился. – Совещание у примаса… Я так и думал, что оно не останется в тайне… но… графы Свантерские? Их род пресекся бог знает когда, и я не слышал, чтоб кто-то оставался… Впрочем, пусть обращаются к Роуэнам. Они у Свантеров эту вещицу и выманили, а как – мне дела нет.

– Я не представляю здесь ни графов Свантерских, ни их возможных потомков.

– Тогда какого черта?..

– Я бы попросил вас, высокочтимый господин Оран, дать мне возможность взглянуть на этот реликварий. Только взглянуть. Если вы не доверяете мне, пусть при этом присутствует господин Гарб либо любой другой человек или люди, которых вы облечете своим доверием.

– Ясно, – сказал Оран. – Вы служите Церкви.

– Я бы не хотел это сейчас обсуждать.

– Не хотите – так не будем. То-то я смотрю, держитесь вы слишком уверенно для простого ходатая.

– Господин Оран…

– Да ладно, я ведь сам представлял реликварий архиепископу. Однако он тогда не проявил к нему интереса. Ему важны были реликвии, а не то, в чем они хранились. Мне же ковчежец достался пустым. – Оран сделал паузу. Не ради драматического эффекта. Скорее всего, ему просто требовалась передышка. – Я покажу вам то, что вы просите. Но позже… после обеда. Неучтиво заставлять ждать остальных гостей.

– Буду вам чрезвычайно признателен, сударь.

Мерсер понимал – чем старательнее он будет отрицать свою принадлежность к «мирским братьям», тем сильнее Лейланд Оран уверится в обратном. Что ж, оно и к лучшему: не придется объяснять, зачем ему надо видеть реликварий. Но и опаснее, чем выдавать себя за агента имперской службы. Потому Мерсер и не подтвердил предположение Орана. Пусть думает что угодно.

Оран с трудом поднялся, но Флана Гарба на помощь не позвал. Он вовсе не стар, подумал Мерсер, и слабость, вызванная болезнью, для него прежде всего унизительна. Поэтому он и избегает общества.

Но общество не избегало его. Как только Оран вернулся в гостиную, дамы двинулись на него сомкнутым строем. Даже Айма оставила арфу и присоединилась к подругам, шурша голубым шелком. Мерсер заметил, что в прическе у нее такой же серебряный гребень, как у госпожи Эрмесен. Или почти такой же. Полумесяц в нем был развернут в другую сторону. Именно так, как на изображениях Дианы.

Бергамин, примостившийся у шахматного столика, крышка которого была выложена пластинками из оникса и родонита, кажется, был доволен, что о нем забыли. Но Флан Гарб не спешил присоединиться к партии. Он наблюдал. И Мерсер знал, что близорукие люди часто замечают мельчайшие детали.

– Вы наконец вернулись к нам, друг мой, – промурлыкала госпожа Эрмесен.

– Да… господин Мерсер высказал свою просьбу.

– И в чем же она состоит?

– Он пожелал посетить мою часовню.

– И что же вы ответили?

– Я сказал – хорошо, но позже… хотя признаю, что это был не слишком учтивый ответ!

Оран пытался острить, но это давалось ему с трудом. На его желтых щеках выступили лиловатые пятна.

– А теперь, господа, я прошу вас отобедать со мной. Сейчас самое время… пройти к столу.

Оран протянул руку мадам Эрмесен, и они двинулись из гостиной. За ними последовали управляющий с Аймой и Бергамин с Драгонтиной. Мерсер единственный оказался без дамы, но это его ничуть не смутило.

Комната, где накрыли стол к обеду, была невелика. Возможно, так замышлялось ради большего уюта, но какой уют бывает внутри шкатулки с драгоценностями, где все искрится и переливается? Убранство, где преобладали цветные камни, было в том же стиле, что в других покоях, – здесь еще добавился камин, где пылал огонь, и высокие напольные часы.

Место Мерсера оказалось на противоположном конце длинного стола, во главе которого уселся Оран. По правую руку от него разместилась госпожа Эрмесен, по левую притулился капитан. Рядом с Бергамином сидела Драгонтина, напротив Айма и Флан Гарб. Мерсер отметил: так Оран выдал свою сословную принадлежность. В дворянском доме вряд ли бы усадили за стол управляющего, зато наверняка присутствовал бы капеллан.

Столовая утварь блистала разнообразием, и роскошь заставляла забыть о дурном вкусе. Блюда, судки, соусницы и солонки из яшмы, агата, халцедона и хрусталя перемежались с посудой, имевшей вид совершенно фантастический, выдававший ее заморское происхождение. Мерсер знал, что на многих мануфактурах Древней Земли пытались изготовить фарфор, но доселе безуспешно. Лейланд Оран, имея в своем распоряжении заводы и мастерские, предпочитал, как повелось исстари, закупать китайский фарфор. Массивные кубки из серебра, подобные тем, что Мерсер видел у Китцеринга, как безнадежно устаревшие, были заменены легкими бокалами цветного стекла. Эта мода вызывала немало насмешек, ее называли «посудой для трезвенников», так как цвет бокала не позволял рассмотреть, пьет человек вино или воду. Но в Карнионе она прижилась.

На столе, часах, каминной полке горело множество свечей, и язычки пламени отражались в гранях хрусталя и стекла, полированной поверхности самоцветных камней, очках Флана Гарба и гребнях дам – у Драгонтины гребень также был увенчан серебряным кружком. Раздался перезвон, и Мерсер невольно оглянулся, ища гонг.

– Это часы, – с усмешкой заметил, повернувшись к нему вполоборота, Флан Гарб. – Единственная на сегодня застольная музыка. Господин Оран не захотел приглашать музыкантов.

– В городе, кроме подруг мадам Эрмесен, есть музыканты?

– В городе нет. Но в хозяйстве господина Орана чего только не найдешь…

Бой часов послужил сигналом – в комнате появились слуги с подносами и кувшинами. Первая перемена состояла из речной рыбы и мелкой дичи. Когда гости сделали выбор между форелью с гарниром из раковых шеек и перепелами, а также бекасами в виноградных листьях, а бокалы наполнились золотистым скельским вином, Флан Гарб, бросив взгляд в сторону своего патрона и, очевидно, уловив повелительный знак, поднялся с места.

– Милостивые государи и государыни! – произнес он тоном завзятого шутника и застольного оратора, каким, несомненно, и являлся. Но Мерсер сомневался, что этим его достоинства исчерпываются. Чтобы занять такой пост при Оране, нужно быть весьма дельным человеком, а в последний год основные заботы по управлению производством легли на плечи Гарба. – За окнами омерзительная осень, льют холодные дожди и бродят отпетые головорезы, которых, уверен, капитан Бергамин и его бравые офицеры скоро поймают и препроводят на виселицу… но все эти мерзости не мешают нам быть вместе, ибо наш патрон, господин Оран, повинуясь капризу прекрасных дам, устроил маленький праздник. Итак, за день святой Екатерины, собравшей нас здесь. – Приложившись к бокалу и подставив его лакею для скорейшего наполнения, Флан Гарб продолжал болтать, не обращая внимания на стук ножей и вилок: – А что это милый каприз, вряд ли у кого из нас есть сомнения. Все мы чтим святую великомученицу Екатерину Александрийскую, но вряд ли кто-нибудь из милых дам находится под ее благодетельным покровом. Скорее уж это относится к присутствующим здесь мужчинам. Ибо, как известно, святая Екатерина покровительствует литераторам, как господин Бергамин, и юристам, как господин Мерсер. Но из прекрасного пола ей милее всех непорочные девицы, навсегда отвергшие ярмо супружества. А нашим красавицам пришлось испытать на себе тяжесть этого ярма, причем некоторым – не по одному разу… Ой! Святая Айге!

Восклицание Гарба было вызвано не тем, что небесная покровительница писак и старых дев, раздраженная его фривольными остротами, ниспослала ему типун на язык. Лейланд Оран откинулся назад, перекинув голову через спинку стула. Парик свалился на пол, обнажив совершенно лысую голову.

– Господину Орану снова плохо! – взвизгнула Айма.

– Вот моя нюхательная соль, – госпожа Эрмесен вынула флакон из бархатного мешочка.

Гарб, опомнившись, выбрался из-за стола, схватил за плечо ближайшего слугу.

– Лекаря, быстро! Чего стоишь?

Вслед за ним к потерявшему сознание заводчику устремились и дамы. Орана хлопали по щекам, подносили к его носу флакон с солями. В суматохе не принимали участия Бергамин – вся его поза красноречиво выражала: «Господи боже, во что я вляпался!» – и Мерсер. Наконец последний тоже встал, потрогал свисающую руку Орана. Затем оттянул его веко. Выпрямился.

– Господин Гарб! Вы правильно сделали, послав за врачом. Но мне кажется, следует пригласить также и священника.

– Что вы этим хотите сказать? – произнесла госпожа Эрмесен.

– Боюсь, что здоровье господина Орана не выдержало этого приступа. Мы все виноваты, и я в первую очередь, – принимая нас, он перенапрягся…

– Но что же делать? – Драгонтина заламывала руки.

– Надеяться и молиться. Больше мы ничем помочь не можем.

Флан Гарб вполголоса отдавал распоряжения слугам. Потом повернулся к Мерсеру:

– Сударь, полагаю, мне понадобится ваш совет. Что вы рекомендуете делать?

– Вероятно, господина Орана следует перенести в спальню. Там его осмотрит врач и вынесет свой вердикт. А капитана я бы попросил проводить дам.

– Я не уйду, пока не узнаю, что с нашим дорогим хозяином, – категорически возразила Драгонтина.

– Сударыня, ваша тихая молитва будет гораздо полезнее господину Орану, чем бесплодное ожидание.

– Он прав, – тихо сказала госпожа Эрмесен. – Мы можем помешать медикам. Но я бы попросила немедля известить нас о том, что происходит… каким бы ни было это известие.

– Я распоряжусь, чтобы дамам подали плащи, а карету подогнали к крыльцу, – сообщил Гарб. – Господин Мерсер, я по-прежнему прошу вас пока не уходить.

Еще некоторое время, достаточное для выражения скорби, раздавались охи, вздохи и восклицания. После чего дамы последовали к выходу, промокая глаза платочками. Замыкавший шествие Бергамин, еще мрачнее, чем обычно, обернулся и коротко произнес:

– Я вернусь.

Мерсер кивнул в ответ.

Флан Гарб, выпроводив гостей, подошел к столу.

– Господин Мерсер. Мой патрон долго и тяжело болел. То, что сегодня случилось, удручает, но не удивляет меня. – Голос его был ровен и сух, ничем не напоминая недавнее балагурство. – Но вы посеяли в моей душе зерно сомнения. Я хочу, чтобы вы либо опровергли его, либо подтвердили.

– Я тоже этого хочу. Однако прежде я должен внимательно осмотреть вашего хозяина.

– Сейчас его осматривает врач… но пойдемте.

Врач не ограничился осмотром – это они почувствовали по отвратительному запаху паленого, распространившемуся за пределы спальни. Прижигание считалось самым действенным способом при глубоких обмороках.

Войдя за управляющим, Мерсер увидел плотного человечка в черном суконном костюме, калящего на жаровне инструменты, не слишком отличные от тех, которыми орудуют палачи. В углу еще один персонаж в черном читал молитву, перебирая агатовые четки. И жалко смотрелось в окружении этих черных фигур распростертое на окровавленных простынях голое тело, не так давно сильное и мощное, а ныне изуродованное недугом.

– Что скажете, мэтр Фебур? – спросил Гарб.

– Я сделал все, что мог… но… – Лекарь хлюпнул носом и вытер лицо рукавом.

Молитва зазвучала громче. Управляющий осенил себя крестом, затем глянул на Мерсера. Но тот не спешил с ответом.

– Господин Оран оставил какие-нибудь распоряжения? – поинтересовался он.

– Конечно. Болезнь тянулась долго, и патрон был готов к худшему, хотя надеялся на лучшее. Все его имущество наследует семья, и я немедленно извещу родных о случившемся. До того тело господина Орана должно быть, как подобает, на три дня выставлено в часовне, где отец Тирон будет читать молитвы. После чего тело должно быть забальзамировано в ожидании приезда наследников, которые… – Флан Гарб пробубнил это механически и внезапно смолк. – Я жду вашего заключения, господин Мерсер.

– Подождите. Предоставим сначала слово мэтру Фебуру. Доктор, что, по-вашему, явилось причиной смерти хозяина?

– Желудок и кишечник господина Орана были поражены язвой, – заявил лекарь. – Я могу сказать это точно, ибо симптомы были вполне определенны: острые боли, лихорадка, потеря аппетита и вследствие этого общая слабость… Эта болезнь не так уж редка и далеко не всегда заканчивается смертельным исходом. Но, видимо, в желудке пациента образовался cancer,[6] против коего медицина бессильна.

Мерсер кивнул. Затем сказал:

– И все же позвольте взглянуть на пациента.

Он наклонился над мертвецом. Интересовали его, как и прежде, веки усопшего. Чтобы лучше рассмотреть их, он, под неодобрительное бормотание священника, потревожил закрытые глаза. Потом оттянул не успевшие еще оцепенеть губы, взглянул на десны и язык. Снова повернулся к врачу:

– Еще один вопрос, мэтр Фебур: ваш хозяин давно облысел?

– О, еще год назад у него были прекрасные волосы, им бы позавидовали и юноши! Волосы у него выпали во время болезни.

– С вас достаточно, господин Мерсер? – резко спросил управляющий.

– Думаю, да.

– Мэтр Фебур, отец Тирон, проследите, чтоб тело обмыли и обрядили, как подобает. Я пришлю служанок. Затем мы перенесем усопшего в часовню. А пока что нам с господином Мерсером надо побеседовать приватно.

Отправив подчиненных выполнять печальные обязанности, Гарб препроводил Мерсера на второй этаж. В комнате, где они разместились, обстановка была гораздо скромнее: стулья без обивки, обои без тиснения. Здесь можно было вести разговор, не отвлекаясь.

– Я полагаю, господин Мерсер, вы не хотели сбивать с толку лекаря и капеллана? Но мне вы можете сказать – патрон был отравлен?

– Во первых, оставим «господ» за дверью. Во-вторых, я считаю, что смерть Лейланда Орана наступила в результате отравления.

– Основания? – отрывисто спросил Гарб. – Мэтр Фебур – не самый плохой лекарь, а он не усомнился, что хозяин умер от болезни.

– Он и умер от болезни. Чем вызвана болезнь – другой вопрос. Те признаки, что назвал врач: острые боли, слабость, а также кровотечения, о которых он, видимо, сказать постеснялся, – действительно сопутствуют язвенной болезни, вызванной естественными причинами. Но специфическая кайма на нижних веках и деснах…

– Тогда какого черта вы отпустили – да нет, выпроводили всех гостей, вместо того чтоб их обыскать?

– Потому что я следил за Ораном, когда мы сели за стол, а когда все вышли, осмотрел для верности его столовый прибор. Лейланд Оран умер, не успев прикоснуться к еде и питью. Когда бы его ни отравили, это произошло не сегодня.

– Так я и думал! – Флан Гарб стукнул кулаком по столу. – Эта сука Филобет!

– Кто?

– Филобет Сандер!

– А, Драгонтина…

– Я этих собачьих кличек не признаю. Пару дней назад, когда хозяин принимал госпожу Эрмесен, она тоже притащилась. И всячески нахваливала настой на травах, который помогает от сердечной слабости. Уговорила его добавить сколько-то капель в питье… Правда, – управляющий озадачился, – она и сама пила. Но все равно, больше некому.

– Я бы так не спешил с выводами. Скажите, среди рудников Орана есть свинцовые? И применяются ли на его производствах свинец, ртуть, медный купорос, киноварь?

– На первый вопрос ответ – нет. На второй – на некоторых применяются. Но к чему вы спрашиваете?

– Затем, что все названные вещества, а также их пары чрезвычайно ядовиты. Мы не можем исключить случайное отравление.

– Да бросьте вы, Мерсер. Господин Оран давно уже не шастал по цехам и мастерским. Он лишь вникал в отчеты. Скорее уж я должен был отравиться. Но я тоже не вчера родился и знаю, как уберечь и себя, и мастеровых.

– И все же, прежде чем обвинять мадам Сандер, напоминаю, что она известна своими познаниями в травах. А те признаки, что мы говорили, характерны не для растительных, а для органических ядов.

– Каких?

– Самый известный – это так называемый «итальянский утешитель», сиречь арсеникум, или мышьяк. Медный купорос, он же «отрада наследников». Сурьма, или «манна святого Николая»… короче, их немало. К сожалению, опытные отравители наловчились использовать их постепенно, небольшими дозами, так что их действие, как и в случае с Ораном, напоминает течение обычной болезни. Кстати, один из признаков применения этих ядов – выпадение волос. Так что Драгонтина с ее травками тут ни при чем.

– А кто же?

– Вы лучше знали господина Орана. Разве у него не было врагов? Конкурентов? К тому же худшие враги человека, как известно, – его домашние. Жена и дети…

– Я попросил бы! Вдобавок он больше года с ними не виделся!

– Они могли подкупить кого-то из слуг. Но претендентка номер один – разумеется, госпожа Эрмесен.

– Мне сегодня не до смеха. А то бы я рассмеялся. Какие причины у госпожи Эрмесен травить своего покровителя… и любовника, чего уж там скрывать?

– А у госпожи Сандер?

– У нее-то как раз есть. Вы в Галвине совсем недавно… да и Бергамин не так давно… а я торчу здесь уж лет десять. Так вот… госпожа Оран переехать в Галвин отказалась, а он мужчина во цвете лет… был. И сошелся с Филобет Сандер. А когда приехала мадам Эрмесен, он прежнюю красотку бросил. И потом: женщина на тот свет трех мужей проводила – разве не подозрительно? Наверняка и на хозяина имела виды, а как не удалось – покончила с ним!

– В таких случаях обычно убивают соперниц…

– Кто их, баб, разберет? – Гарб снял очки, потер переносицу. – Совсем вы меня сбили, Мерсер, вашими разговорами о ядах… Ясно, что вам положено в этом разбираться. Но ведь в каждом человеке начинаешь видеть отравителя, и над каждым куском гадать – не отравлен ли?.. и почему-то от этой мысли мне чертовски хочется есть! Небось осуждаете меня – и двух часов не прошло, как хозяин усоп, а этот мечтает брюхо набить!

– Отчего же? Нам так и не удалось пообедать. Я бы и сам не отказался.

– Отлично. – Гарб достал свисток, в некоторых домах, как в прошлом веке, используемый для призыва слуг, хотя чаще его заменял колокольчик. – Кстати, вы не еврей?

– Насколько мне известно, нет. А это имеет значение?

– Имеет. Тогда бы я не приказывал подавать форель и раков. А так – сколько угодно.

Запоздалый обед (притом рыбу не стали подогревать, подали холодной) не мешал управляющему вести беседу.

– Вы так и не пояснили, почему приплели госпожу Эрмесен.

– Она была близка с Лейландом Ораном. Но ее связывали также многолетние дружеские отношения с его врагом, Роуэном.

– Вот именно. Дружеские. И никаких иных. Я слышал, женщины… по этой самой части… – Гарб с хрустом разломил раковую скорлупу, – не шибко его волнуют. И я ни за что не поверю, чтоб ради такого… друга… женщина предала настоящего мужчину.

Мерсер пожал плечами.

– Есть у вас еще что-нибудь в запасе или Роуэн – ваш последний козырь?

– Вы помните, Гарб, какой сегодня день?

– День святой Екатерины, будь он проклят, прости меня, Господи, за такое богохульство!

– Вообще-то это не такое уж богохульство. Мне приходилось читать, что прежде на исходе 24 ноября отмечалась Гекатина вечеря. И Церковь установила в этот день праздник святой Екатерины, дабы люди чтили христианскую мученицу, а не языческую богиню. А в доме госпожи Эрмесен есть статуя, которая, как утверждает Магдалина Бергамин, изображает именно Гекату.

– Ну и что? Нам теперь всех господ, что в домах статуи всяческих Венер, Диан и Аполлонов держат, скопом в язычники записывать? Да тогда окажется, что половина империи – язычники! Шутить изволите?

– Нет. В тот день, когда я впервые побывал в доме мадам Эрмесен, я вспомнил, что я еще читал о Гекате. Она была богиней отравлений, вот что. Помимо всего прочего.

– Это вас отравили в этом доме! Своими разговорами про стишки да про славное языческое прошлое! От этого пока никто не умирал, а свихнуться можно!

В дверях показался слуга.

– Господин Гарб, вернулся капитан Бергамин.

– Веди его сюда. И тащи еще прибор и что там с обеда осталось. С капитаном тоже будет разговор…

5. Обыски и поиски

Должно признать – угрюмый вид Бергамина сейчас был как нельзя кстати.

– Вас долго не было, капитан, – заметил Гарб.

– Я был в крепости. Привел пятерых солдат и сержанта.

– Капитан понимает, – заметил управляющий, искоса глянув на Мерсера.

– Не понимаю, – буркнул Бергамин. – Но что-то в этом… как это… – У него случился очередной приступ косноязычия.

– Однако же вы не растерялись, – гнул свое Флан Гарб. – И это хорошо. – Он отставил блюдо с раками и водрузил на нос очки. – Капитан, я вынужден обратиться к вам официально. Поскольку гарнизон в нашем городе исполняет и полицейские функции. Смерть нашего… – Он поправился: – Моего хозяина вызывает определенные подозрения. И вам предстоит провести следствие. Формальности с городскими властями я беру на себя. Также в вашем присутствии я обращаюсь к господину Мерсеру с просьбой, используя свой опыт в сходных делах, оказать помощь в расследовании. Если вызывать дознавателя из Тримейна, мы потеряем слишком много времени.

– Я принимаю ваше предложение, – сказал Мерсер.

– А вы, капитан, не возражаете против участия господина Мерсера в расследовании?

Бергамин промычал нечто утвердительное.

– Итак, я настаиваю на том, чтобы вы немедля провели обыск в доме Филобет Сандер, именующей себя Драгонтиной. Если будут какие-то новости, сообщите мне, невзирая на время. Мне все равно нынче спать не придется. Нужно известить наследников, писать письма…

– А если Филобет Сандер не будет дома? – осведомился Мерсер.

– Вы полагаете, она может сбежать?

– Она может находиться у госпожи Эрмесен.

– В такой-то день? Или вы на Гекатину вечерю намекаете? Чепуха все это. Дома она.

Пока длилось это препирательство, Бергамин быстро подъедал холодную рыбу, запивая ее вином. В доме коменданта готовили неплохо, но его кухня, конечно, уступала кухне Орана. Покойного господина Орана. Управившись с форелью, он вытер руки о салфетку и встал.

– Я готов.

– Отлично. Господин Мерсер, задержитесь еще на минуту. Мне надо сказать вам несколько слов… – Едва за капитаном закрылась дверь, Гарб вынул из ящика стола кошелек. – Вижу, что вы не горите рвением. Но это можно исправить. Вот аванс. И повторяю, если обыск принесет плоды, немедленно приходите. Я распоряжусь, чтобы вас впустили.

– Еще один вопрос. Будет ли служба по Лейланду Орану?

– Конечно. Завтра же. Я извещу наш городской клир, тут одним священником и служкой не обойдешься. А этой ночью отец Тирон будет читать молитвы над телом патрона… А почему вы спрашиваете?

– Я бы хотел посетить часовню.

– Завтра, Мерсер, завтра. Наш славный капитан вас заждался.

Что ж, подумал Мерсер, он наниматель, имеет право настаивать. Как ни цинично это звучит, Оран умер как нельзя вовремя. Деньги были на исходе. А раз взял аванс, придется отрабатывать.

Бергамин дожидался его во дворе осиротевшего особняка. Туман, развеявшийся днем, снова сгустился, и двое солдат держали фонари.

– Капитан, вы рассказали сестре о том, что произошло? – спросил Мерсер.

– Угу.

– И что она?

Бергамин поднял на собеседника удивленный взгляд.

– Плачет, ясно же…

Они прошли через притихший двор (даже собак не было слышно) и за воротами ступили с брусчатки в хлюпающую грязь.

Не то чтобы Галвин был грязнее других городов в Открытых Землях, но при такой сырости чавкало под ногами особенно смачно.

Солдаты Бергамина были вооружены, возможно, хуже, чем «краснобригадники», но при каждом были мушкет и шпага. И, судя по экзерсициям, которые Мерсер наблюдал в крепости, владели оружием неплохо. Однако Мерсер, не поддаваясь обманчивому чувству безопасности, решил про себя: с охраной или нет, он в этом городе без балестра на улицу больше не выйдет.

Бергамин, несмотря на мглу и туман, шел уверенно. Чтобы скоротать время, Мерсер спросил:

– Дамы приезжали в карете госпожи Эрмесен?

– Да. Я говорил уже. Их негусто. Карет то есть. На весь город – у Орана и госпожи Эрмесен. Остальные в возках ездят.

– Роуэн передвигался в портшезе.

– С собой привозил. Здесь на носилках – разве что больные.

Они остановились у весьма солидного, по местным понятиям, дома. Окна на втором этаже были плотно занавешены, а на первом закрыты ставнями. Но Бергамина это не смутило. По его знаку один из солдат заколотил в дверь, а другой заорал:

– Открыть, именем императора!

При чем тут император? Ах да, в Открытых Землях нет наместника, и капитан фактически представляет здесь верховную власть.

Открыли быстро. В прихожей переминались двое – привратник и служанка. Возраст служанки исключал какие-либо фривольные домыслы по поводу их совместного уединения.

– Дома ли госпожа? – спросил Бергамин.

– Дома… но она спит, – ответила служанка.

– Пусть встанет. Я уполномочен провести здесь обыск, – деревянным безразличным голосом произнес Бергамин.

– Но она… она рассердится…

– Как ей угодно. Буди хозяйку, или мы войдем сами.

Служанка шмыгнула во тьму и спустя несколько минут появилась вновь.

– Она одевается… сейчас.

Для приличия полагалось бы выждать еще немного. Однако Бергамин приличий соблюдать не стал – скомандовал входить.

Неизвестно, что ожидали узреть солдаты, но Мерсер вовсе не был удивлен, обнаружив, что в хозяйских покоях зажжены свечи, а сама Драгонтина, то бишь Филобет Сандер, хоть и сменила выходное платье на халат из бархата, отделанный куньим мехом, явно еще не входила в соприкосновение с подушками и перинами.

Здесь ждали гостей. А значит, гости ничего не должны здесь найти. Черт побери, неужели Флан Гарб прав?

– По какому праву, капитан, вы врываетесь ко мне посреди ночи с оравой вооруженных солдат? – возмутилась госпожа Сандер.

– По праву, данному мне императором, и по ходатайству доверенного лица семьи Оран.

– Стало быть, дворянин и офицер состоит на побегушках у заводского приказчика, – фыркнула она.

– Мы приступаем, мадам, и если вы будете нам мешать, это будет расценено как сопротивление.

И этот человек пару дней назад высокопарно рассуждал о трагическом в искусстве драматургии, а нынче днем робел и тушевался перед этой дамой. Нет, Бергамин вовсе не мстил за свое смущение. Просто офицер в нем был четко отделен от литератора, и две ипостаси он никогда не путал. Это Мерсеру даже понравилось. И совсем не понравилось Филобет Сандер. Она вмиг из оскорбленной дамы, отвечающей на дерзость высокомерием, превратилась в разъяренную бабу. Уперев руки в бока, она принялась честить на все лады самого Бергамина, его крепость, его сестру и солдат. Мерсера она игнорировала. Как будто он был невидимкой. К чести солдат, они не отвлекались на то, чтобы отвечать или хотя бы выслушивать подробности, а принялись добросовестно шерстить имущество владелицы дома.

Имущества было много. Надо думать, каждый из трех покойных мужей Филобет был человеком не бедным. Хотя до Орана, тоже уже покойного, им было далеко. И припрятать в этом сонмище комодов, сундуков, полок, ковров, ваз, горок можно было все, что угодно. Поэтому Мерсер, лишь краем уха прислушиваясь к гневным возгласам (все же не случайно дама получила в своем кругу прозвище Драгонтина, то есть Драконица), присоединился к подчиненным Бергамина. Он наверняка мог увидеть то, чего не заметят они, и гнал от себя предчувствие, что искомого не увидит.

Он вернулся в особняк Оранов на следующее утро. До этого уже успел побывать в башне Бергамина, осмотреть реквизированное после обыска, для чего ему понадобилась «аптечка», и забрал наконец балестр. К тому времени рассвело, а светает в конце ноября поздно.

Вчерашний туман сменился мелким и колючим дождем. Улицы были пусты. Мастеровые уже на заводе – вряд ли по такому случаю, как смерть хозяина, станут останавливать работу; а добрые горожане только что продрали очи. Правда, у ворот особняка кучковалось несколько зевак, ибо о кончине Орана, несомненно, стало известно в городе (вдруг вспомнилось лето, Свантер и портовая шваль, клубящаяся возле дома убитого дельца… какая связь?), но охранники сызнова бдили, гоняя любопытных от входа, а их собаки заливались лаем.

Мерсера, однако, пропустили без вопросов – были предупреждены, а Гарб, заметивший его из окна, не дождался, пока он войдет, и вышел на крыльцо. Лицо управляющего в блеклом утреннем свете казалось серым, водяная пыль оседала на стеклах очков, однако он не спешил их протирать.

– Плохо дело, Мерсер, – морщась, сказал он. – Совсем плохо. Я уж собрался за вами послать.

– Еще одно убийство?

– Не совсем…

– Что значит «не совсем убийство»?

– Говорите тише. Об этом пока знают только трое. Да вы теперь.

– Я еще ничего не знаю.

– Пойдемте. – Он ухватил Мерсера за рукав и развернул его в сторону черного здания.

– В часовню?

– Да. Нынче ночью кто-то проник в часовню и ограбил ее. Перед этим оглушив отца Тирона.

– Он жив?

– Жив. Сейчас им доктор занимается. На рассвете я пришел в часовню и увидел отца Тирона на полу. К счастью, он был только без сознания. Я привел его в чувство и отвел к мэтру Фебуру, велев им обоим молчать. Потом вернулся посмотреть, что похищено… – Он вздохнул. – Как хотите, Мерсер, а я собираюсь скрыть это от горожан. Хватит с нас и тех домыслов, что начнут плести вокруг смерти хозяина… Наследники, конечно, все узнают, но до того я попрошу вас молчать. Скоро придут священники из городских церквей служить заупокойную мессу, так что…

Внутри часовня, несмотря на присутствие мертвого тела, производила менее гнетущее впечатление – вероятно, из-за стенной росписи, легкой и яркой. Войдя, Флан Гарб осенил себя крестом. Мерсер последовал его примеру. Он сообразил, почему вчера управляющий поинтересовался его вероисповеданием: когда была установлена смерть Орана, Мерсер не перекрестился, просто забыл об этом.

– Вот здесь лежал священник, – Гарб указал на подножие гроба. – Вор подобрался к нему сзади, вырубил, а потом взломал табернакль за алтарем.

– А как же ваша охрана?

Гарб вздохнул.

– Это я виноват. Да и вы тоже, если на то пошло! Я ждал вашего возвращения и велел привязать собак. А охранники слишком привыкли полагаться на то, что псы свободно бегают по двору… К тому же вчера… не каждый же день хозяева умирают…

– Ясно. Напились. Никто ничего не видел и не слышал.

– Похоже. А я даже допросить их как следует не могу, поскольку дело тайное. Ладно, сошлю я их из господского дома рудники охранять – попомнят…

Мерсер оглядел алтарь и резной табернакль за ним. Гарб, следуя за его взглядом, ответил на немой вопрос:

– Похищена только одна вещь. Правда, очень ценная.

– Попробую угадать. Реликварий в виде младенца Иисуса?

– Святая Айге! Откуда вы знаете?

– Этот реликварий господин Оран собирался показать мне после вчерашнего обеда.

– Так хозяина убили из-за этого?

Гарб сжал кулаки, словно обвиняя Мерсера в пособничестве. На того угроза не произвела особого впечатления. Он медлил с ответом. Подошел к гробу, взглянул в мертвое лицо Орана, спокойное, бледное до синюшности – губы приобрели лиловатый оттенок.

– Тело усопшего не было потревожено?

– Я не заметил… – Гарб несколько успокоился и тоже уставился на покойного хозяина. Ему было неловко, что он в первую очередь обратил внимание на оглушенного священника и взломанный табернакль, а не на патрона, хотя бы и мертвого.

– А что говорит отец Тирон?

– Он ничего не успел заметить. Однако вы видели – наш священник не мал и не слаб: чтобы оглушить его одним ударом, потребна сила. Так что одно можно сказать точно: грабитель – мужчина.

Мерсер знал по крайней мере одну женщину, способную нанести такой удар, но спорить не стал. Он спросил о другом:

– Гарб, вы родом из Фораннана?

– Это вы к тому, что я святую Айге поминаю? Да, я из Фораннана, но много лет там не бывал. Торчу здесь. Предприятиями Орана на побережье управляют другие. Вот что: сейчас вас проводят в дом. Подождите меня непременно. Я должен патеров наших встретить и напеть им, что отец Тирон переутомился во время ночного бдения.

Хотя его выпроваживали, Мерсер и сам был рад покинуть часовню. Причины, ради которой он явился сюда, более не существовало. И пусть это скорбное здание погрузится в траур.

Слуга, вызванный Гарбом, проводил Мерсера в уже знакомый кабинет. Через некоторое время подоспел и Гарб. Распорядившись принести поесть, он уселся за стол.

– Из-за того, что случилось, я не спросил про обыск. Нашли что-нибудь?

– Нашли-то нашли, но…

– Что значит «но»? Не тяните, Мерсер.

– Если б я был инквизитором, то арестовал бы эту даму без всяких колебаний. Мы нашли у нее некоторые травы, а также настойки, мази, несомненно подозрительные с точки зрения Церкви. Но я весь остаток ночи употребил на то, чтоб их обследовать. Ядов среди них нет. Снотворные и, напротив, возбуждающие, а также действительно лечебные настойки, отвары и декокты. Правда, при определенной концентрации и лекарства способны причинить вред.

– Вот видите!

– Но я напоминаю – Орана отравили ядом минерального происхождения. Ничего подобного у Филобет Сандер не нашлось. Конечно, будь она отравительницей, то успела бы к нашему приходу уничтожить яд. Но тогда ей следовало бы избавиться и от всего остального.

– Проклятье, Мерсер, как вы меня подводите! Теперь я жалею, что начал это следствие. Пусть бы у Карвера Орана голова болела, нет, решил ему убийцу в упакованном виде преподнести. Как бы то ни было, вы должны найти виновных до того, как слухи о произошедшем дойдут до властей.

– Почему вас это пугает?

– Вы забыли, кто у нас власть. Не местная. Местная – это наш добрый друг Бергамин и судья, который ест у Оранов с руки. Будь здесь, в Открытых Землях, гражданский наместник, помимо военного, я бы с ним сумел договориться. Но Открытые Земли подчинены непосредственно императору! Вы представляете, что произойдет, если в Галвине появится следственная комиссия из Тримейна? Эти будут так брать, что от состояния Оранов, которое я приставлен охранять, останутся крохи. И еще инквизиция… вы сами упомянули. Мы в Фораннане еще помним, что такое Святые Трибуналы. И видит Бог, хоть и говорят про меня, что я человек бессердечный, я не хотел бы костров в Галвине. Достаточно того, что епископ Деций творит в Эрдской провинции.

– Кстати, вы были с господином Ораном этой весной в Эрденоне?

– Ну был. А какая связь?

– Лейланд Оран возил туда реликварий, который похитили.

– Откуда вам известно?

– В Эрденоне это не такая великая тайна. Я захотел взглянуть на реликварий. С чем открыто явился к вам. Господин Оран выслушал мою просьбу, и вы слышали ответ.

– И затем его убили.

– Не совсем так. После этого похитили реликварий. А Орана начали убивать после поездки в Эрденон.

Флан Гарб посмурнел.

– Что вы можете рассказать мне про реликварий и о планах Орана, с ним связанных?

– Планы… Тут тоже большого секрета нет. Хозяин хотел разместить часть своих предприятий на Севере. Для этого ему нужно было укрепить связи с местными властями, церковными и светскими. А реликварий был вроде северного происхождения, он же достался от Роуэнов, а Роуэны, говорят, оттяпали его у Свантеров. Если бы примас пожелал, хозяин бы передал реликварий ему. Но архиепископ не проявил интереса, и реликварий вернули в часовню. Это был первый случай на моей памяти, что его вообще извлекли на свет. А так хозяин о нем и не вспоминал. Я этой весной впервые его увидел.

– Как он выглядел?

– Как положено реликварию. Серебряный младенец, руки приподняты, как для молитвы. Высотой дюймов десять. Главная ценность – рубины, особенно тот, что в виде сердца. Я таких сроду не видал – с кулак величиной. Грешным делом, была мысль – не подделка ли? Я в драгоценностях не силен, больше по литейному делу… однако, если все дело из-за этого… – Он закончил неожиданно: – Тогда нам придется снять подозрения со здешних дамочек. Они ненавидят все, что связано с Эрдом.

– Напротив. Господин Оран упомянул вчера, что часовню при особняке тоже построили Роуэны.

– Верно. Жуткая, верно? Они всегда были извращенцы, даже в том, что касалось религии. Моя бы воля, я бы ее снес и выстроил новую. Может, молодой господин так и сделает.

– Из странного камня она выстроена. Это с местных рудников?

– Удивительно, что вы об этом спросили. Я как сюда приехал, тоже пытался узнать. И наплели мне какую-то ересь. Будто бы в горах был какой-то огромный мост. Разрушенный. В совершенно пустынном месте, неизвестно для чего. И будто бы Роуэны этот мост взорвали, а из обломков построили часовню. Давно это было, лет сто назад. Может, и вранье все это…

Мерсер не ответил, и из-за его молчания Гарб вынужден был сам делать выводы.

– Стало быть, вы собираетесь всех собак повесить на Роуэна? Ну, предположим, он был в городе за несколько дней до убийства. Он знает особняк и часовню и мог описать все ходы и выходы своему человеку. И где реликварий спрятан – тоже. Но ежели его ловить – это, стало быть, не избежать огласки. И, опять-таки, следственной комиссии. А главное – с ваших слов, убийства творились, когда Роуэна и близко не было.

Мерсер не обращал внимания на его сетования.

– In herbis, in verbis, in lapidiaris, сказала она мне, – пробормотал он. – Травы – это Драгонтина. Камни – Босетта. А слова? Verba? «Смутный призрак вдруг возник… Слышу я Харона крик… вижу бездну под ногами…» Неужели она тоже? И все они? Если подсчитать?

– Что вы лопочете? – возмутился Гарб. – Опять мадам Эрмесен собрались к делу приплести? Чем она вам так досадила? Я говорил, нет у нее причин убивать хозяина. И тем более воровать реликварий.

Мерсер снова промолчал. Гарб плеснул себе вина, выпил, проворчав: «Надеюсь, хоть это не отравлено», и продолжал:

– Или вы намереваетесь перешерстить все хорошее общество Галвина?

– Да, если придется.

– Черт побери, как ты собираешься это сделать? – От злости Гарб перешел на «ты». – Бергамин не пойдет на такое, если я не позволю. А если ты все-таки задался целью натравить на нас столичных следователей, знаешь, в кого они вцепятся в первую очередь? Ты добивался встречи с хозяином, и, когда ты увиделся с ним, тот умер. Ты разбираешься в ядах! Тебе был нужен этот реликварий, ты сам сознался – и его украли! Ясно, что это значит?

– На это господам из столичной службы я могу предоставить лучшую кандидатуру. – Мерсер также перешел на «ты». – Ты постоянно был рядом с Ораном. Ты имеешь доступ к ядовитым веществам, используемым на заводе. Кого бы наняли вдова или сын Орана, обеспокоенные тем, что деньги семьи тратятся на стороне? Только тебя. А что до реликвария… я говорил о нем в этом городе лишь самому Орану, и только ты мог подслушать наш разговор. К тому же ты из Фораннана…

– При чем здесь Фораннан? – озадачился Гарб.

– Вот почему я тебя и не подозреваю. Потому что ты не знаешь при чем.

Гарб был обезоружен. Он сопел, обдумывая услышанное. Запал его явно прошел.

– Кое в чем ты прав, – продолжал Мерсер. – Это не дамские игрища. Вернее, не только дамские. И Роуэн, скорее всего, причастен к произошедшему. Но доказать это будет трудно. Хотя у Роуэна есть побудительный мотив, особенно здесь, в Галвине, где так много раньше принадлежало их семье. А вот у остальных…

Управляющий развел руками.

– Ну ладно, не буду тебе мешать. Должно быть, развезло меня – сутки глаз не смыкал, да еще такие события, иначе бы не сдался. Только Бергамину не повторяй все, что мне наплел, хорошо?

– Согласен. – У Мерсера были другие причины умолчать о некоторых подозрениях, однако этим он с Гарбом не стал делиться. – Но кое-что сказать придется. Сам на всех воротах стоять постоянно я не могу, а городской стражей распоряжается он. И с его помощью легче будет узнать, кто приезжал в город на прошлой неделе и уезжал отсюда.

– Звучит разумно, – согласился Гарб.

– Тогда я ухожу. Но вернусь нынче вечером или завтра утром – потолковать с отцом Тироном. – Уже в дверях Мерсер остановился. – Да, кстати. Я заметил, что в бокале Орана была вода, а не вино.

– Верно. Он уже месяца два пил только воду. От вина ему становилось хуже. Потому и бокалы «для трезвенников» вчера на стол поставили. Это важно?

– Может быть, – в задумчивости сказал Мерсер. – Может быть…

Бергамин к словам Мерсера отнесся с пониманием. И вообще, ловля злоумышленников на заставах была ему более по душе, чем тот же вид охоты в дамских гостиных. Мерсер не склонен был недооценивать умственные способности коменданта и его подчиненных. Корнет Хольтвик – тот без всякой подсказки завел разговор о Роуэне. Хоть он не был так скор мыслью, как лейтенант Гионварк, но, как местный уроженец, припомнил, что Роуэнов в прежние времена подозревали в причастности к каким-то пакостям. К каким именно, он вспомнить не мог – при нем Роуэнов уже сменили Ораны.

Так или иначе, объяснять, почему следует усилить наблюдение за городскими воротами и поспрошать о выбывших, не пришлось. Остаток дня Мерсер провел в гостинице и у ворот. Как выяснилось, Марсиаль Роуэн покинул город в тот день, как и намеревался. В собственной карете. Среди его слуг никто не заметил человека с татуировкой на лице. Вообще никто не мог сказать, покидал ли такой человек Галвин. Что ровно ничего не значило. Предводитель убийц мог еще находиться в городе, а мог покинуть его незаметно – в карете ли Роуэна, в фургоне ломовика…

Вечером Мерсер вернулся в крепость вместе с дозорными во главе с комендантом и впервые за двое суток позволил себе передохнуть. Он мог бы не спать и дольше, но какая от этого польза? Попутно Мерсер отметил, что усилия Гарба по сокрытию последних событий покуда успешны – среди солдат и офицеров не было толков об ограблении часовни. Зато относительно смерти Орана после вчерашнего обыска строились самые разные предположения. Бергамин, однако, помалкивал.

На другой день, когда Мерсер продрал глаза, Бергамина в башне уже не было. Впрочем, комендант всегда вставал ни свет ни заря. А сегодня, видимо, не спалось никому. На кухне кряхтела и топала Ида-Иснельда. В гостиной слышалось какое-то шуршание. Зайдя, он увидел Магдалину Бергамин, которая поспешно просматривала стопу исписанных листов. Она была так поглощена этим занятием, что не сразу заметила Мерсера, а увидев, инстинктивно прикрыла бумаги, сгребла их в кучу и прижала к себе.

– Сударыня, – мягко сказал Мерсер, – вы ничего не хотите мне рассказать?

Она быстро-быстро замотала головой. Возможно, это была нервная дрожь, а не отрицание.

– Должен вам признаться, я не самый прилежный читатель романов капитана Бергамина. Но некоторые из них я прочел, и с большим интересом. Особенно интересно мне стало здесь, в Галвине, когда я увидел, как чудесно преображаются под пером сочинителя простые, даже скучные люди и обычная обстановка. В том числе обстановка дома госпожи Эрмесен. Но ваш брат там никогда не бывал, не так ли?

– Так. – Ее губы едва шевелились.

– Значит, он узнавал о происходящем с ваших слов. Вы ведь очень наблюдательны… и красноречивы, когда хотите. Может быть, в доме мадам Эрмесен происходило нечто, о чем вы брату не рассказывали. Нечто необычное? Настолько, что вы рискнули это записать?

Она молчала, вцепившись в смятые листы.

– Насколько вы в это посвящены, Магдалина? Или вас лучше называть Лауреттой? Возможно, для вас это только игра. Но после того, как капитан сообщил вам о смерти Орана, вы сразу догадались, что он убит. Я не ошибся?

Она снова промолчала.

– Я не делился своими подозрениями ни с кем. И с вашим братом. Но если вам что-то известно, лучше рассказать об этом человеку, который не служит ни полиции, ни Церкви.

Наконец Магдалина подняла глаза, в которых не было слез. И голос ее не дрожал, когда она произнесла:

– Клянусь, ко всему, что я делала, мой брат не имеет отношения.

Словно устрашившись собственной решимости, она развернулась и неуклюже, как делала все, метнулась из комнаты. Бумаги свои притом утащить не забыла. Но книгу, до того прикрытую бумажными листами, со стола сшибла.

Мерсер подобрал с пола шлепнувшийся томик. Это оказался трактат «О подписях и знаках…». Мерсер сунул его в карман и отправился в особняк Орана – разговаривать с пострадавшим священником.

Ничего нового по сравнениию с тем, что рассказал ему управляющий, он не узнал. Отец Тирон полностью пришел в себя после удара по голове (кость оказалась цела – Господь снабдил своего служителя прочным черепом), но был чрезвычайно удручен случившимся. Такого святотатства, как нападение на священнослужителя во время всенощного бдения и ограбление часовни, пусть даже и домовой, в Галвине не случалось даже тогда, когда здесь трудились каторжники. Конечно, в других городах, в других землях, во время войн и смут происходили страшные вещи, но не здесь, не здесь. Мерсеру было знакомо это состояние человека, прекрасно осведомленного о разных ужасах, уверенного, что там, где находится он, ничего подобного произойти не может, и абсолютно выбитого из колеи, когда эта уверенность рушится. Что касается похищенного реликвария, то отец Тирон был осведомлен о его существовании, но на его памяти на всеобщее обозрение в церкви это сокровище никогда не выставлялось, а хранилось под спудом. Только в начале этого года или в конце прошлого Лейланда Орана посетила мысль извлечь реликварий из табернакля. К своему прискорбию, отец Тирон должен был признать, что его покойный покровитель не был особенно благочестивым человеком, хотя, конечно, чтил обряды.

Не успел Мерсер распроститься с пострадавшим патером, как пришел слуга и сообщил, что господин управляющий изволит его дожидаться. Причем дожидался он Мерсера не у себя в конторе, а в малой гостиной, где они встретились впервые. Комната с тех пор изрядно переменилась, словно выцвела, утратив прежний блеск. Кресла и стол из самоцветов затянули чехлами, драгоценные шахматы убрали, свечи погасили. Правда, стоял день, и в окна вливался тусклый свет поздней осени.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил Гарб. – Или хотя бы соображения?

– Соображения есть. Но прежде чем я их тебе изложу, обещай не впадать в ярость, как вчера.

– Поскольку за минувшую ночь у нас никого не ограбили и не убили, может, мне это удастся.

– Так вот, возможно, ты был близок к истине, подозревая Филобет Сандер.

– Я же говорил!

– Погоди. Она не могла осуществить свой замысел одна. Да и задумать. То же относится и к Роуэну. Он мог ненавидеть Орана, желать вернуть то, что принадлежало его предкам. Но у него не было доступа в этот особняк. Предположим, он нанял грабителя, проникшего в часовню и похитившего реликварий. Однако этот грабитель обязан был точно знать время, когда охранники будут заняты, а собак со двора уберут.

– К чему ты клонишь?

– Тот яд, который губил Лейланда Орана в течение полугода, по всей вероятности, имел привкус, который заглушали вкусом вина или еды. Особенно если вино или пища с пряностями. Но в последнее время Оран пил только воду, да и в еде, думаю, был умерен. И самочувствие его, как мы слышали, улучшилось. Это не было следствием лечения, как, вероятно, считает мэтр Фебур. Просто его невозможно стало травить, как прежде. Мы не знаем, сколько времени бы продержался на этом свете Оран, он мог бы еще жить. И тогда ему предложили лекарство. Я уже говорил – при большой концентрации лекарство может причинить вред. Филобет Сандер тоже выпила этот настой, но она женщина крепкая, а здоровье Орана было расшатано. Лекарство и стало ядом.

– Ты намекаешь на то, что Филобет Сандер и Роуэн были в сговоре?

– Не только они… Последнее дело – выискивать заговоры, но… И госпожа Сандер, и Роуэн принадлежали к обществу, представители которого именовали его «наш круг». Обычное выражение, скажешь? Но я вспомнил то, что читал этой весной, когда искал сведения… неважно. Это было другое дело. Тогда я и наткнулся на выражение «Гекатина вечеря». Ее соблюдают люди, исполняющие некоторые языческие обряды. Каждое их сообщество – оно именуется «круг» – составляют тринадцать человек, девять женщин и четверо мужчин. Во главе круга обычно двое – король и королева. Тому, кого принимают в круг, дают новое имя, отличное от прежнего… подробностей я не помню, но музыка, танцы, стихотворные заклинания также входят в ритуал, ибо обладают свойствами зачаровывать, подчинять себе людей… А эти… наши друзья… оказались гораздо хитрее бедолаг, которые скрываются от инквизиции по пустошам, старым кладбищам и развалинам церквей. Они свой «круг» не прячут, а выставляют напоказ. Стоило колдовские обряды выдать за салонные игры, литературные развлечения – и можно свободно говорить о магии, не опасаясь, что тебя привлекут к церковному суду.

– И ты утверждаешь, будто все, кто посещает дом мадам Эрмесен, принадлежат к этому тайному обществу?

– Не утверждаю. Хотя бы потому, что их наверняка больше тринадцати. Мне кажется, что среди гостей дома наверняка есть подставные фигуры, не посвященные в истинное значение происходящего. Но тогда возникает вопрос: как отличить их от настоящих членов круга? – Мерсер снова подумал о Магдалине, а потом вспомнил многозначительный обмен репликами между Соримондой и Роуэном о том, кого следует и не следует принимать в их круг.

Флан Гарб косился в сторону, и Мерсер не сразу понял, куда он смотрит. В углу, укутанная полотном, как угрюмый призрак, затесавшийся не в свое время суток, высилась педальная арфа – новейший инструмент, выписанный Ораном для развлечения все той же утонченной компании. Так и не опробованный.

– Кстати, относительно Орана все время говорилось, что он в «круг» не входил, – попробовал Мерсер успокоить Гарба. Но без особого успеха.

– Ты что, всерьез в это веришь? В то, что в наше время кто-то занимается магией и весь этот треп про древнее величие Карнионы, от которого у меня всегда уши вяли, – попытка возродить старинные языческие обряды?

– Неважно, во что я верю, важно, во что верят они. На самом деле о древних карнионских обычаях они понятия не имеют – я проверял. Все их «язычество» – сплошной вымысел, сдобренный не вполне дозволенными развлечениями и баловством с зельями. В это верить легко и удобно.

– Но в чем тогда различие между колдовскими обрядами и, как ты выражаешься, салонными играми?

– Салонные игры не приносят выгоды. А здесь игра велась не бескорыстно. И есть еще что-то, помимо денег. Ощущение собственной исключительности, власти над другими.

– По-моему, это пустые разговоры. И ты опять метишь в госпожу Эрмесен. Она, конечно, женщина властная, с этим не поспоришь. Но ради такой власти не стоит травить людей – достаточно отравлять им жизнь.

– Никуда не денешься. Все сходится на ней. – Он не хотел объяснять Флану, что его стремление встретиться с Ораном могло подтолкнуть Соримонду к решительным действиям. Чтобы не допустить встречи, она попыталась избавиться от Мерсера (Роуэн, кажется, был против, потому и уговаривал Мерсера отправиться с ним в гостиницу – хотел вызволить его из ловушки, а не заманить туда), а когда попытка не удалась, сумела использовать эту неудачу к собственной выгоде. Нашелся предлог посетить Орана и добить его.

Гарб не отступался.

– А что, это и есть салонные игры? Не более того? И то, как оно выглядит, и есть то, что выглядит… не умею сказать получше. Не учен-с. За это благородная госпожа Дюльман и презирает нас, провинциальных дураков. Куда нам до ихней скельской тонкости…

– Погоди! Как ты ее назвал?

– А ты как будто только что проснулся. Здесь все эту трогательную историю давно наизусть выучили. Ну, знаешь – муж, сын умерли, вот она себе и вернула девичью фамилию, чтоб не напоминала о печальном. Соль, ясное дело, в том, что фамилия Эрмесен познатней и подревней…

– А фамилия Дюльман тебе ничего не говорит?

– Конечно, говорит. Скельские патриции, не такие, правда, богатые, как Оран, но при деньгах…

– А ты давно последний раз был в Скеле?

– Лет двенадцать назад. Я говорил тебе – все последние годы привязан был к Открытым Землям… а что?

– Не знаю, кого из нас бить – тебя… или себя самого, за то, что не спросил раньше, как ее на самом деле зовут. А должен был. Скельская вдова!

– Не тяни, ради бога. Что такого я сказал?

– Ты в Скеле давно не был, от тамошних дел отстал. А газеты и летучие листки, как я понимаю, сюда не доходят. Да и вряд ли попала эта история в печать… Я-то в Скеле в последние годы бывал неоднократно. И свел знакомство с лейтенантом тамошней полиции. Был у нас с ним разговор о преступлениях, оставшихся без наказания. Потому как доказательств не было. И рассказал он мне историю, не слишком красивую. Молодой патриций Дюльман подал жалобу в парламент Карнионского нобилитата на свою мать. За то, что, мол, после смерти отца транжирит с любовником семейное состояние. И добился ее ареста. С любовником он поступил проще – нанял какого-то бретера из отставных офицеров, тот вызвал галантного кавалера на дуэль и убил. Но у вдовы Дюльман были друзья и высокие покровители. Они добились ее освобождения из тюрьмы. Мать с сыном примирились, стали жить одним домом… но не прошло и года, как молодой Дюльман скончался. После тяжелой болезни. Рассказчик считал обстоятельства его смерти подозрительными, однако начальство не поощрило его расследований, тем более что вдова Дюльман вскоре покинула Скель, и никто о ней более не слышал. Поговаривали, что она ушла в монастырь, однако мой приятель к этим слухам относился без доверия. «Уж если она удалится в монастырь, то в мужской», – говорил он. Сам он, безусловно, считал вдову отравительницей. Но не имел доказательств.

Гарб слушал, все более мрачнея.

– Нужно вызывать Бергамина и его людей? – сказал он, морщась.

– Но у нас тоже нет доказательств.

– Поищем. Ты мне все про яды толковал… я тоже не вчера родился. Чтоб такое изготовить, нужны условия, иначе сам отравишься. Свинец, ртуть… это вам не травки-корешки сушеные.

– Она могла получать все необходимое с Побережья. Через Роуэна.

– Роуэн здесь слишком редко бывал. Дай бог, если раз в году. Но коли все именно так, как ты предположил, связь у них должна быть налажена… Нет, я тебя решительно не пойму! Ты три дня убеждал меня в виновности госпожи Эрмесен… тьфу, не знаю, как теперь ее называть… и в необходимости сделать у нее обыск. А когда я проникся, сам же начинаешь себе противоречить.

– Я не противоречу. Я предостерегаю против чрезмерных надежд.

– Чепуха! Кто ищет, тот находит. Зовем Бергамина и его команду!

К собственному сожалению, Мерсер оказался прав. Они не нашли в особняке Эрмесен ничего даже отдаленно напоминающего химическую лабораторию. Хозяйка встретила незваных гостей с гораздо большим хладнокровием, чем ее подруга, и держалась во время обыска с ледяной надменностью. Правда, когда Бергамин обратился к ней «мадам Дюльман», самообладание на миг изменило ей. Рот дернулся, на гладком холеном лице обрисовались складки.

– Пытаетесь оживить старые скельские сплетни? – бросила она Мерсеру.

– Нет, сударыня, события в Скеле нас не интересуют, – вежливо ответил он. Вежливость была вынужденной: Открытые Земли находились под иной юрисдикцией, и Бергамин не имел права расследовать преступления, совершенные в Скеле.

Вьерна-Соримонда Дюльман-Эрмесен (почему у всех женщин, замешанных в эту историю, по нескольку взаимозаменяемых имен?) также, без сомнения, об этом знала. Чем и объяснялось ее хладнокровие.

Определенные надежды Мерсер связывал с книгами и письмами. Увы, что касается книг, здесь не было иных изданий, кроме тех, что можно увидеть на полках любого благополучного дома в Карнионе. Томики стихов и старинных новелл, на нынешний вкус порой весьма фривольных, – но карнионские нравы вполне допускали такое чтение. Ничего такого, что выдавало бы интерес хозяйки к славному языческому прошлому Древней Земли. Даже дозволенного Церковью «Апокрифа святого Хамдира» здесь не нашли.

Конечно, отсутствие прямых доказательств – это тоже доказательство. Госпожа Эрмесен семь лет живет в Галвине и не ведет переписки ни с родственниками, ни с друзьями – иначе в Карнионе не считали бы ее бесследно пропавшей. А такое возможно лишь тогда, когда намеренно желают скрыть свое местопребывание. Но Роуэн – с ним-то она должна была поддерживать связь. Когда же ей предложили предъявить свою переписку, она не ответила презрительным отказом, как подобает аристократке, но указала на шкатулку, где лежала пачка исписанных листов, оказавшихся на поверку разнообразными счетами, приглашениями на обеды и ужины и посланиями из монастыря Святой Евгении с просьбами о пожертвованиях. Между тем дама вовсе не чуждалась эпистолярного жанра – Мерсер сам получал от нее письмо. Следовательно, настоящая переписка была либо уничтожена, либо укрыта в другом месте.

Но вряд ли соображения Мерсера могли служить доводом для Бергамина. Тот держался хорошо, но обыскивать дом благородной дамы – не то, что растаскивать по камерам передравшихся заводских рабочих и ломовых извозчиков. Бергамин явно предпочел бы последнее.

Будь на его месте служитель церкви – он, без сомнения, нашел бы, за что зацепиться. Языческая статуя в гостиной – прекрасно! Проверить по календарю, в какие дни происходили приемы у мадам Эрмесен, и доказать, что нечестивые сборища призваны были оскорбить христианские праздники, – без труда! Даже пресловутый базилик, наверное давно отправившийся на кухню, пошел бы в ход: ведь базилик – трава, с помощью коей призывают злых демонов. Не говоря уж о крапиве.

Но на месте Бергамина был Бергамин, который обязан был испытывать неловкость, копаясь в письмах и заглядывая за портьеры. Мадам Эрмесен еще больше подогрела это чувство. Она не стала откровенно оскорблять коменданта, но ледяным голосом заметила:

– Не дело капитана императорской службы заниматься инквизицией.

А корнета, вместе с двумя солдатами спустившегося в подвал, столь же холодно предупредила:

– Вы напрасно тратите время. Ни подземелий, ни потайных ходов в этом доме нет.

И точно – не нашли там ничего, кроме колбас, солений и окороков. Солдатам, возможно, это открытие было приятно, но пользы следствию оно не принесло.

Они ушли ни с чем. Правда, Мерсеру казалось, что в лице провожавшей их хозяйки не было торжества. Руки и губы ее мелко дрожали. Стоило задержаться еще на полчаса – и с ней бы началась истерика. Но они не задержались. Бергамин отпустил своих людей во главе с корнетом, сами они отправились в особняк Орана.

Флан Гарб был зол почище вновь спущенных со сворок сторожевых псов, что, впрочем, не помешало ему приказать принести вина. Пожалуй, при таком настроении пригодилась бы и аквавита, но даже десять лет, проведенных в Открытых Землях, не вытравили в нем южных привычек.

– Святая Айге! Во что ты нас втравил, Мерсер? Ведь завтра же позору не оберешься. Она и в суд подаст, хоть и отравительница, с нее станется.

– Не подаст, – уверенно сказал Мерсер. – Начнет метаться… Поэтому, капитан, я посоветовал бы проследить за ней. И вообще приставить людей следить за домом Эрмесен… и прочих из того же круга.

– Мои люди такому не обучены, – хмуро возразил Бергамин. – Только провалят дело. Я мог бы допросить прислугу, но… – Он внезапно осекся. И это было совсем не похоже на приступы смущения, одолевавшие Бергамина в обществе. – Но мне это не нравится. Тогда, в Эрденоне… – Он снова замолчал. Взял бокал и начал пить, не намереваясь продолжать разговор.

Он вспомнил отроческие годы в Эрденоне, когда в правление Дагнальда, а затем Вирс-Вердера из слуг выбивали показания против хозяев, догадался Мерсер. И невольно почувствовал симпатию к коменданту-сочинителю. Не торопись, сказал он себе, не исключено, что Бергамин нарочно придумал эту отговорку, потому как сам замешан в деле. Или догадывается, что его сестра причастна.

– Поступайте как сочтете нужным, капитан. – Гарб махнул рукой. – Черт его знает, что еще будет… – Он хмыкнул. – Да, черт, наверное, знает.

Бергамин никак не прореагировал на последнее замечание. Исполняя обязанности коменданта, сочинитель напрочь отключал воображение. Чего Мерсер, не будучи литератором, никак не мог себе позволить.

– Ты можешь переночевать здесь, – сказал ему Гарб.

Причиной гостеприимства, несомненно, являлось стремление высказать Мерсеру все, что он о нем думает, в отсутствие Бергамина. Но Мерсер согласился. Ему хотелось поразмыслить без помех, и в особняке Орана было удобнее, чем на квартире коменданта. Правда, пришлось-таки некоторое время потерпеть нападки Флана.

– Ну, предположим, я согласен, что мадам Вьерна – отравительница. И согласен, что Филобет Сандер и Роуэн были ее сообщниками. Но с чего ты взял, что остальные, кто гостевал в том доме, причастны? Зачем ты пресловутую «Гекатину вечерю» к делу приплел?

– Ты помнишь гребни, которыми эти дамы украсили себя в вечер убийства?

– Вот еще, стану я на всякие побрякушки внимание обращать…

– А я помню. Две рогульки и кружок. Луна нарождающаяся, полная и умирающая. Символы Гекаты, с которой иногда отождествляют Великую Матерь карнионцев.

– И это все? Сказать кому – засмеют, со свету сживут… Гребни! Как в сказочке: «… и бросила она за спину гребень, и вырос на том месте густой лес…» Лучше бы цеплялся за случайное отравление на заводе. Мне тут мэтр Фебур книжку дал, Парацельсово сочинение – «О болезнях рудокопов и литейщиков». Больше ста лет назад написано, а до сих пор пробирает. Я могу понять, почему эта женщина могла убить сына. Это мерзко, но объяснимо. Но хозяина-то ей зачем травить? Он тратил на нее деньги, пока был жив, а по завещанию ничего не оставил. Так что он ей полезнее был живой.

– Вот видишь – ты тоже заметил: разумных причин для убийства Орана нет. Все основания – за пределами разума. Они могут родиться как раз среди таких людей, что создают колдовские круги и тешатся иллюзиями насчет возрождения язычества. Они не могут быть разумны, но могут быть очень хитры. И все же я бы согласился с тобой, если бы не ограбление часовни.

– Да! Ты еще не сумел внятно втолковать мне, при чем здесь это.

– Отец Тирон рассказал мне, что до начала этого года пресловутый реликварий находился под спудом. Вряд ли кто-нибудь в Галвине, кроме Орана и священника, знал о его существовании, так?

– Еще я знал. Поскольку в мои обязанности входит ведать основными ценностями дома. Но честно говоря, не припомню, чтоб я кому-нибудь про эту штуку рассказывал.

– Может быть, знал Роуэн. Но поскольку о реликварии много лет не было известий, бывший владелец не был уверен в его местонахождении. Но когда Оран извлек реликварий на свет, сообщил о нем властям, он привлек внимание тех, для кого эта вещь представляла особую ценность.

– Все равно это не причина, чтобы убивать! Это всего лишь пустой реликварий, без реликвии!

– А если я тебе скажу, что ради обладания этой вещью в Эрде в нынешнем году уже убивали людей? Что как раз поэтому я и приехал в Галвин?

Гарб помолчал. Обдумывал услышанное, что-то вспоминая. Выпалил:

– Но ведь наша дама и вся публика, что около нее вьется, не покидали Галвина! Или ты хочешь сказать, что убийства в Эрде подстроил Роуэн?

– Это я и должен понять, – коротко ответил Мерсер.

– Ладно. Поздно уже. Я распоряжусь, чтобы тебе приготовили комнату. И ежели чего надо, проси.

– Надо. Бумагу и карандаш. Хочу записать кое-что…

На сей раз он не чертил карты и плана местности. Когда Гарб на следующее утро вошел в отведенную Мерсеру комнату, он обнаружил, что гость или очень рано встал, или не ложился вовсе. Он сидел за столом, а перед ним лежал лист бумаги. Заглянув в него, Гарб увидел, что это список в два столбца.

Соримонда Берлингьер Драгонтина Ватран Айма Сенап Лауретта?

Босетта Гисмонда Далинда Алеарда Лидвина?

– А, почтеннейшая публика, – пробормотал он. – И что ты на эти клички пялишься, будто потерял чего?

– Потерял. Я тебе говорил: их должно быть тринадцать. И сами они при мне говорили, что общество их не в полном сборе. Причем создавалось впечатление, что речь идет о мужчине. Мне кажется, я даже знаю, о ком…

– И что же тебя смущает?

– Где-то здесь есть ловушка. Ложное имя или имена. Об этом я тебе тоже говорил. Но как определить, кто невиновен, и не устраивать обыск у всех?

– Только так, как мы вчера говорили. Или слежку вести, или – пусть проглотит Бергамин свое столичное благородство. Хотя если они такие ряженые, вряд ли какая-нибудь Лизетта-горничная или Таппер могут отличить настоящих преступников от пустышек. Одинаково одеваются, об одном и том же лопочут, манерничают, а что они за закрытыми дверьми делают… Впрочем, может, кто-нибудь и подглядывал.

– Кто такой Таппер?

– Ах да, верно, ты же не знаешь его. Арендатор госпожи Эрмесен.

– Пуговичник? Я его видел. Только она… – Мерсер припомнил прием у королевы галвинского общества, надсадную музыку; женщин, доводящих себя в танце до самозабвения, одуряющий запах благовоний и острый – осенних трав; речи – фанатичные и двусмысленные одновременно, и возникшее из сумрака дверного проема бледное лицо человека, пришедшего узнать, какое хозяйка примет решение, именно теперь – не раньше и не позже. – … Только она называла его другим именем.

«Сейчас не время, Ларбин!»

Не раньше, чем Мерсер покинет дом.

– Как его зовут, этого пуговичника?

– Разве я упомню? Какое-то простое имя, не то Ян, не то Як…

– Точно не Ларбин?

– Какой Ларбин, ради господа? Таких имен-то нет…

Мерсер встал.

– Радуйся, Флан, ты сквитался со мной за Вьерну Дюльман. Я был таким же разиней, как ты тогда. Но теперь, кажется, я нашел тринадцатого.

Гарб настоял-таки, чтобы послали за Бергамином и солдатами, а комендант вместо того, чтобы выказать раздражение из-за того, что его дергают каждый день и все безрезультатно, явился в сопровождении обоих офицеров. Должно быть, это поручение позволило ему свободно вздохнуть. Пуговичный мастер – не благородная дама, пусть и подозреваемая в трех убийствах.

Солнце к тому времени должно было стоять высоко, но его не было. Снова потеплело, и спустился туман, неотвязный, как дым.

– Кости ломит, – неожиданно сказал Бергамин, когда они шли по улице. – Уж лучше эрдская зима, с морозами, со снегом, чем эта гниль…

Лейтенант и корнет выслушали эту реплику с почтением, но без понимания. В Открытых Землях снег бывает редко, а морозы еще реже, что немало способствовало промышленному процветанию края: дороги оставались проезжими даже зимой, вывоз продукции шел постоянно. И снег здесь был не прелестным курьезом, как на Южном побережье, а досадной помехой.

– Капитан, я попросил бы вас начинать обыск у пуговичника без меня, – сказал Мерсер, – а сам я с одним из ваших офицеров хотел бы проведать нашу благородную даму. Любопытно взглянуть, как она себя поведет.

– Позвольте мне, капитан! – вызвался Гионварк не без некоторого злорадства. Мерсер подозревал, что лейтенант не простил того, что его не принимали в доме мадам Эрмесен.

Но здесь их ждало очередное разочарование. На громогласное лейтенантово: «А проводи-ка нас, милашка, к своей хозяйке!» – перепуганная горничная (Лизетта, надо полагать), молодая, а не та, что Мерсер видел на приеме, выговорила:

– Но ведь она, как рассвело, велела карету закладывать и уехала…

– Куда?

– Она не сказала…

Под чертыхание Гионварка Мерсер осмотрел дом – для очистки совести, вовсе не предполагая, что Вьерна Дюльман прячется где-нибудь в погребе между кадушек или под лестницей. Он еще вчера предполагал, что она попытается сбежать, вот и сбежала. Сейчас главный интерес представлял пуговичник. Гионварк на всякий случай приказал сопровождавшему их солдату оставаться на страже, и они, выйдя через черный ход, пересекли двор по направлению к флигелю. Там, за углом, скорчился, цепляясь рукой за стену, корнет Хольтвик. Его рвало. Из дома доносился стук переставляемой мебели и ругань. На крыльце стоял Флан Гарб и приговаривал:

– Ну что ты, право… не видал, как люди с жизнью расстаются? На вашей-то службе?

– Видал… – выпрямляясь, прохрипел Эверт. Его младенческий румянец приобрел желтушный оттенок. – Но не ш-ш-ши… – Спазмы помешали ему договорить.

Из флигеля степенно вышел Бергамин.

– Обыск продолжается, – сообщил он. – Но подозреваемый Ян Таппер наложил на себя руки. Я послал за фельдшером, но вряд ли это поможет.

– Мы в мастерскую вошли, – встрял Гарб. – А там у него растворы всякие, кислота опять же. Он говорит: это для работы, пуговицы чистить и полировать. Оно, конечно, верно, только и я в работе по металлу кое-что смыслю. Опять же вспомнил, что ты мне рассказывал. Про медный купорос, говорю, еще могу поверить. Но свинец в пуговичном ремесле при чем? Уж не этой ли «манной святого Николая» господина Орана прикормили? А он как рванет из-под фартука шило – и в глотку себе! Как безумный.

– Я слышал, работа с такими веществами может вызвать приступы сумасшествия. Идем.

Они вошли во флигель, который продолжали осматривать солдаты. Миновали мастерскую с печью, формами и токарным станком. На полках лежали груды заготовок – оловянных и каменных. Ян Таппер действительно изготовлял пуговицы – что может быть безобиднее такого ремесла?

Хозяин мастерской лежал в соседней комнате. Кто-то из солдат приволок простыню и прикрыл его тело. На грубом полотне проступало красное пятно – не слишком большое, шилом невозможно нанести широкую рану.

Полки и стол были заставлены разнообразными сосудами, стеклянными и металлическими. Все плотно закрытые – вероятно, это сделал Гарб.

Мерсер нагнулся и приподнял край простыни с лица пуговичника – не более бледного, чем оно было при жизни, и теперь ясно почему. Свинцовые пары… Бергамин прав: фельдшеру здесь делать нечего. Однако этот человек, несмотря на изможденный вид, должен был отличаться недюжинной силой. Шило пробило дыхательное горло насквозь и застряло в основании позвоночника. Выпрямившись, Мерсер увидел, что один из солдат пытается открыть стоящий на рабочем столе ларец.

– Стой! Оставь!

Ошеломленный солдат замер на месте. Мерсер взял ларец у него из рук. Указал на маску, лежавшую на столе, – похожую на те, что используют литейщики, но стеклянную.

– Слышал я про такие вещи, а вижу впервые…

– Что это? – полюбопытствовал Гионварк.

– Надевается, чтобы не вдохнуть случайно порошок или испарения, когда работают с сильными ядами. Не знаю, что там, в ларце, но я бы без мер предосторожности открывать не стал.

Никто не возразил.

– Итак, мы нашли, что искали, – подытожил Гарб.

– Не сказал бы. Яд, которым отравили Орана, был изготовлен здесь. Но у нас по-прежнему нет доказательств причастности к этому Вьерны Дюльман.

– Лейтенант говорит, она удрала – разве это не доказательство?

– Удрала. И Таппер, как верный слуга… сообщник… или кто он ей был, сделал все возможное, чтоб задержать нас. Мы не сможем его допросить. Но это и не нужно. Она сама сказала достаточно: «Ни подземелий, ни подземных ходов в этом доме нет!» Значит, они есть в другом доме. Здесь.

Они нашли вход в подземелье – в помещении, служившем пуговичнику складом. Люк был заставлен ящиками, однако они легко сдвигались, а вниз вела добротная лестница. Всего в подземелье было четыре комнаты, где стены и пол были обшиты деревом, а также выстланы коврами, чтобы уничтожить свойственную подвальным помещениям сырость. Это не вполне удалось, вдобавок сильно пахло какими-то курениями, наподобие тех, что госпожа Эрмесен имела обыкновение жечь в гостиной, и еще чем-то жирным и, как показалось Мерсеру, тошнотворным. Солдаты запалили факелы, и стали видны полки на стенах, лари и еще какая-то мебель, назначение которой было непонятно. В той комнате, куда зашел Мерсер, обнаружилась жаровня. На ее поверхности застыла какая-то субстанция – растопленный воск или жир. Рядом было нечто, напоминавшее верстак, над которым был закреплен целый набор игл и сверл, сделавший бы честь опытному ремесленнику, хирургу или палачу. Но более всего заинтересовал Мерсера предмет, лежавший на верстаке.

Ввалился Гарб.

– Слушай, тут нашли какие-то бумаги. Разобрать, правда, пока ничего нельзя, но, может, ты прочитаешь? Я думаю, это и есть письма… что это у тебя?

Мерсер держал в руке башмак – простой, крепкий, судя по размеру – женский. На грубой коже темнели пятна, и это не была грязь. Башмак пытали, как живое существо, – кислотой и огнем.

– Я тебе о важных вещах говорю, а ты на этот старый обносок уставился.

– Возможно, этот обносок – самое важное из всего, что мы здесь нашли.

– Издеваешься, что ли? И вообще, что-то ты слишком спокоен. Этот злыдень себя порешил, отраву нашли, главная убивица сбежала, а тебе – хоть бы хны. Как будто знаешь, где ее искать.

– Конечно, знаю, – сказал Мерсер. – В монастыре Святой Евгении.

6. Слишком много женщин в летах

Было решено, что в погоню за сбежавшей преступницей вместе с солдатами отправятся Мерсер, Бергамин и Хольтвик. Гионварку было поручено препроводить в крепость тех, кто был обозначен в списке Мерсера как Драгонтина, Айма, Босетта, Сенап и Ватран, остальным же из этого списка – воспрепятствовать покинуть город. Флан Гарб тоже пока оставался в Галвине. Он хотел присутствовать при более тщательном обыске флигеля, лавки, мастерской и повторном обыске дома Эрмесен. Похоже, он надеялся найти в одном из тайников похищенный реликварий. Но Мерсер сомневался, что ему это удастся, и Флан сам был в этом виноват. Он не объявил о пропаже. Тех, кто выезжал из города, никто не обыскивал, и драгоценность можно было беспрепятственно вывезти. Теперь, однако, Бергамин намерен был проявить бдительность. Багаж всех выбывающих велено было досматривать на предмет содержания в нем подозрительных вещей и писем. О том, чтобы ничего подобного не ушло с грузовыми подводами, отправляемыми с завода, обещал позаботиться Гарб.

И снова Мерсер подивился спокойствию и уверенности Бергамина. Такие понятия, как колдовство и возрожденное язычество, явно его не волновали. Но были найдены несомненные доказательства уголовного преступления, а значит, он обязан поймать виновных и доставить их в крепость. Дальнейшим пусть занимаются следствие и суд.

Казалось, его нисколько не смущает, что в деле может быть замешана его сестра. Был ли он так уверен в невиновности Магдалины? Или чувство долга в нем сильнее братской привязанности? Мерсер склонялся к первому предположению.

Эверт Хольтвик, вопреки своей обычной флегматичности, развел бурную деятельность, готовя отъезд. Ему было стыдно своей слабости и хотелось побыстрей убраться подальше от места, где все это произошло.

Хотя госпожа Эрмесен благодаря своей прыти и преданности сообщника получила большую фору, надежда нагнать ее еще оставалась – конечно, в том случае, если Мерсер правильно угадал направление. По здешним дорогам у всадника есть шанс нагнать карету, разумеется, если под всадником не самая дохлая кляча и он не вылетает из седла.

Солдаты и офицеры Галвинского гарнизона большей частью несли службу пешими. Верхом они выезжали, лишь когда несли дозор вне города.

Само собой, лошади у Галвинского гарнизона отличались скорее силой, чем изяществом. Это касалось коней и у офицеров, и у рядовых.

Бергамин, сутулясь, восседал на гнедо-соловом мерине. Как при такой посадке можно прочно удерживаться в седле, Мерсер не понимал, но капитану чудом удавалось. Молодцеватости в нем не было, это верно, и Мерсер не удивился бы, узнав, что Бергамин ни разу в жизни не дрался на дуэли и вообще не обнажал шпаги, кроме как для ежедневных экзерсиций. Но для него, как для дворянина, военная служба была единственной возможной формой существования, и никакая увлеченность литературой не могла этого заменить.

Эверт, когда выехали за ворота, заметно приободрился и норовил пустить свою низкорослую рыжую кобылку из рыси в галоп. Но, припомнив, что офицеру пристало поспешать лишь к бою, а сейчас никакой драки впереди не предвидится, перехватывал повод, так что рыжая готова была встать на свечку.

По обочинам дороги, изрытой копытами и ободьями колес, тянулся лес, достаточно густой, чтобы дать приют лихим ребятам с кистенями, которым надоело горбатиться на литейном заводе или гробиться в шахтах и которые предпочитали поджидать в засаде припозднившихся купцов или возчиков. Однако вооруженный отряд, да еще днем, мог их не опасаться.

Туман, что в городе к середине дня развеивался, в лесу еще держался, зависал на ветках ольхи, цеплялся за еловые лапы, колыхался над дорогой.

– Далеко еще? – спросил Мерсер.

– Порядком. Тут недалеко дорога сворачивает на Фораннан. Если она поедет по той дороге… – Бергамин с сомнением умолк.

Мерсера сомнения коменданта не слишком беспокоили. Он думал не о том, что злодейка станет искать укрытия в больших прибрежных городах, вместо скромной обители, а о разношенном и покореженном башмаке во флигеле пуговичника.

Два башмака – пара.

Другой валялся на полу гостиничного номера в Аллеве. Постоялица, выскочив в окно, в спешке забыла башмаки, и один из них забрали преследователи. А слуги в гостинице потом удивлялись: зачем нужен один башмак? Тогда Мерсер предположил – затем, чтобы пустить по следу собак. Но их не было. И к тому же травить Анкрен собаками бесполезно. Если, конечно, эти псы не о двух ногах…

Черт возьми! Он догадывался, разумеется, что все в этом деле связано, но чтоб до такой степени…

Отринув эту мысль, Мерсер вернулся к тому, что происходило здесь и сейчас. Точнее, не происходило. Лес был молчалив и угрюм, как и подобает в это время года. За ним на горизонте виднелась кромка гор. Там на северных склонах уже лежал снег, по которому тосковал Бергамин. И снег по всей Эрдской провинции выбелил поля, окутал черные деревья. Лед тронул озера и реки, ледяная корка покрыла дорожную грязь и черепицу крыш.

А здесь снега нет. Здесь сырость, слякоть и туман. Туман, пожирающий свет и воспоминания, отсекающий маленький отряд от черной часовни, где за огненной преградой свечей лежит тело недавнего хозяина города…

И в этом тумане Мерсеру послышался приглушенный стук копыт по мокрой земле. Оглянувшись, он по лицам сотоварищей понял, что никто покуда этого не слышит. Солдаты переговаривались, Хольтвик гарцевал, Бергамин, напротив, чуть ли не спал в седле – и неудивительно, за последние несколько суток вряд ли ему удавалось выспаться. Мерсер взмахнул рукой.

– Слышите? Карета.

Бергамин, прислушавшись, хрипло скомандовал:

– Вперед!

Пришпорив лошадей, они в считаные минуты оказались на перекрестке дорог. Та, что пошире, несомненно, вела в сторону Фораннана. Как раз оттуда, из-за поворота, выехала карета, большая, тяжелая, запряженная четверкой лошадей, без герба…

Мерсер замер. Это не была карета госпожи Эрмесен, которую он видел во дворе особняка Орана. Но дело в другом. Он снова вспомнил Аллеву – и рассказ стражника о карете четверней на набрякшей сыростью дороге и о нарядной даме, невесть зачем укатившей в лес… В тот миг Мерсер не сообразил, что увидел карету раньше, чем взгляд его мог быть заморочен.

Кучер, замотавшись от холода шарфом до самого носа, сутулился на козлах, а на запятках, свесив ноги, примостился угрюмый слуга.

– Стойте! – крикнул Бергамин. – Патруль Галвинского гарнизона!

Кучер перехватил поводья, и лошади встали. Занавеска на оконце в двери заколыхалась, из-за нее послышался приятный женский голос:

– Как любезно, капитан, что вы выехали мне навстречу.

При звуках этого голоса Бергамин мгновенно стушевался, а Мерсер подъехал поближе. Занавеска откинулась, из оконца выглянула нарядная дама, хорошо знакомая и Бергамину, и Мерсеру. Мария Омаль.

– Добрый день, капитан… и вам также, господин Мерсер.

При виде Мерсера она ничуть не удивилась. Чего никак нельзя было сказать о нем. Не только потому, что великосветской куртизанке не место в глухом зимнем лесу между рудниками и литейным заводом. Но Мерсер расстался с госпожой Омаль в Эрденоне. А сейчас она ехала со стороны Фораннана, расположенного совсем в другой стороне. Не на помеле же она Эрдский Вал перелетела? Мерсеру захотелось дотронуться до обшивки кареты, ощутить под рукой кожу и дерево, дабы убедиться, что это не морок.

Бергамин откашлялся.

– Сударыня… счастлив видеть… при всей неожиданности…

– Капитан, вы наверняка хотите спросить, что я здесь делаю? Путешествую для собственного удовольствия. Судя по вашему появлению, Галвин уже неподалеку?

– Ну… да… – Бергамин неуклюже махнул рукой в ту сторону, откуда двигался дозор. Затем спохватился: – Дать вам провожатого?

– Не стоит. Надеюсь, я успею к городским воротам до темноты. А что до моих документов, то они всегда в порядке. Подорожная подписана великим приором Эйсанского ордена.

Ясно, Ларком поспособствовал, подумал Мерсер. Теперь понятно, как она сюда добралась. Если из Эрденона Мария Омаль выехала в Свантер (а Ларком, кажется, в Свантерский приорат унес ноги), то оттуда могла уплыть морем до окончания навигации. Может, даже – с помощью Антона Ларкома – на орденском корабле. Ведь галерам барнабитов зимние ветра не помеха.

– Чтобы вас больше не задерживать, капитан… вы не могли бы назвать в Галвине пристойную гостиницу, где я смогла бы остановиться и разместить слуг и камеристку?

– «Рыцарский шлем», – без колебаний ответил Бергамин. При том что в Галвине никто не знал госпожу Омаль, приглашать ее к себе в башню он не стал, а она, в свою очередь, ничего не спросила о Магдалине. Причины понятны. Другое интересно: в «Рыцарском шлеме» останавливался Роуэн. Случайное совпадение – поскольку это самая пристойная гостиница в Галвине – или тут кроется что-то еще?

Заметив, что кучер уже собирается стегнуть лошадей, Мерсер поспешил спросить:

– Скажите, госпожа, вы никого сегодня не встретили на этой дороге?

– Пожалуй, что никого. Возле того ужасного постоялого двора, где мне пришлось ночевать, какие-то сельские старушки собирали хворост. Но вы не их ищете, верно?

– Кто знает… – буркнул Бергамин, и Мерсер не стал ему возражать.

Эверт Хольтвик следил за беседой с умеренным любопытством. Имя и репутация Марии Омаль корнету были неизвестны, а просвещать его на этот счет, полагал Мерсер, комендант не собирается.

– Всего доброго, господа! – Занавеска упала, и карета тронулась с места.

– Едем по монастырской дороге? – спросил Мерсер у коменданта. Сам он был уверен в правильности выбранного направления. Будь на месте мадам Эрмесен другая женщина, он бы не сбрасывал со счетов встреченных Марией Омаль крестьянок. Но деревенская баба с хворостом – это же так некрасиво!

Однако Бергамин мог думать по-иному.

– Пожалуй, – сморщившись от умственного напряжения, ответил тот. И словно бы в ответ на его слова, пелена тумана разорвалась и золотой свет пал на грязную дорогу и мокрые деревья. Между слоистых облаков проглянула яркая голубизна, которой не видывали в Галвине последние недели.

– Вперед! – Корнет перестал сдерживать лошадь и проскакал, обгоняя отряд и минуя поворот на Фораннан. Остальные двинулись следом.

Мерсер отметил: Бергамин не выказал удивления его знакомству с Марией Омаль, хотя он, кажется, не упоминал об этом. Магдалина рассказала? Или капитан счел, что, раз Мерсер прибыл из столицы, разминуться с мадам Омаль он никак не мог?

Он и здесь с ней не разминулся…

За каким чертом ее сюда принесло? То, что в происходящем у нее есть собственный интерес, Мерсер заподозрил еще в Эрденоне. И вдобавок она дружна с Бергаминами.

Снова подтверждается, что в этом деле все связано, вопрос – насколько жестко?

Ответить помешало новое явление – одинокий всадник, шагом направлявшийся навстречу отряду. Двигаться иным аллюром он не мог, жалеючи лошадь, вид у которой был изрядно усталый. Сам же всадник был солидным, хоть и плохо выбритым мужчиной в кафтане коричневого цвета и фетровой шляпе с обвислыми полями.

– Это Зейн, кучер Эрмесен! – крикнул Хольтвик.

– Сам вижу, – солидно отвечал Бергамин и приказал: – Взять его, ребята.

Солдаты грамотно взяли всадника в кольцо, но тот не оказал никакого сопротивления. Напротив, он, казалось, удивлен, и сильно.

– Господин капитан! – завопил он, когда его стащили с седла. Его пронзительный голос резал слух: – За что?!

– Где твоя хозяйка, малый? – спросил Бергамин.

– Как где? В монастыре, конечно…

– Опоздали, черт! – Эверт Хольтвик сплюнул на землю.

– Ну почему же… – Бергамин сохранял хладнокровие. – Отвечай, Зейн, без утайки – от этого зависит твоя жизнь. Почему ты оставил хозяйку? Что она тебе сказала?

– Хозяйка подняла нас до света и велела закладывать и ехать в монастырь. Ну что такого – она часто туда наезжает. А ежели остается больше чем на день, меня назад отправляет – чтоб соблазну не было, монастырь-то женский… Хотя какой там соблазн – одни старухи же, ни кожи ни рожи…

– Это потому, что не ты на них соблазняешься, а они на тебя, – встрял Эверт.

– Упаси боже! – кучер в ужасе взмахнул руками, которые бдительные стражи перехватили и заломили.

– Стало быть, нынче она собирается задержаться, – промолвил Бергамин.

– Видно, так. Иначе зачем бы она меня отпустила, а карету оставила?

– А верхом твоя хозяйка не ездит? – вмешался Мерсер.

Вопрос получился двусмысленный, но Зейн не сумел этого оценить, в отличие от хохотнувшего корнета.

– С какой стати благородной даме эдак разъезжать? Для того кареты есть. Она и носилками-то брезгует…

– Выходит, мадам Эрмесен осталась в монастыре, – Бергамин обращался к Мерсеру.

– Да, если только там она не сменила лошадей и возницу.

– Проверим. Едем туда?

– А что с этим делать? – спросил Хольтвик. – Отпустим дурака?

– Ни в коем разе. Берем его с собой.

– Господин капитан, помилуйте! – возопил Зейн. – Не можно мне ехать, лошадка еле ноги передвигает!

Если это главное, что его заботит, подумал Мерсер, вряд ли он виновен в пособничестве преступлениям.

– Посадим тебя на запасную, а эту в поводу поведут, – отрезал Бергамин. – И так застряли.

– А куда спешить? Догонять уж не придется. Мы знаем, где она спряталась…

– Не рассуждать, корнет!

Мерсер был согласен с Бергамином. Лучше всего было перехватить преступницу по пути в обитель Святой Евгении; а поскольку это не удалось, ближайшее будущее чревато неприятными сюрпризами.

Повидав за время своего пребывания в империи немало старинных монастырей как в Эрде, так и в Карнионе, Мерсер ожидал и здесь встретить нечто подобное. Он ошибся. Обитель Святой Евгении мало чем отличалась от других укрепленных строений Открытых Земель, то есть не могла похвалиться никакими архитектурными красотами.

Но это все же было лучше, с точки зрения Мерсера, чем часовня Оранов (вернее, Роуэнов), задуманная так, чтобы поразить воображение.

Монастырь строился, вероятно, в те же времена, что и цитадель в Галвине, из того же камня. От крепости его отличали размеры, гораздо менее внушительные, а также то обстоятельство, что стены и башни цитадели подновляли и содержали в порядке, чего о монастырских сказать было нельзя. Кладка обветшала, а кое-где и просто осыпалась, и щебень пополам с кирпичной крошкой плохо это скрывал. Ров, когда-то окружавший стены, пересох и превратился в обычную канаву, засыпанную прелыми листьями. В общем, ежели бы кто вознамерился брать монастырь штурмом, он был бы доволен – много сил не понадобилось бы. А вот насчет провианта на случай осады пришлось бы огорчиться. Если здесь имелось какое-то хозяйство, оно располагалось внутри монастырских стен. Похоже, раньше здесь было нечто вроде гостиницы для богомольцев, но сейчас заброшенное строение разрушилось, являя взору просевшую крышу и сиротливо зиявшие проемы дверей и окон. Рядом примостился покосившийся дровяной сарай.

По знаку Бергамина сопровождавший его сержант спешился, прошел к воротам и забарабанил в них, выкрикивая сакраментальное: «Именем императора!» Не отвечали долго, хотя Мерсер был уверен, что их заметили еще на дороге. Затем приоткрылось окошечко, и пронзительный старческий голос возвестил:

– Здесь обитель женская! Мужчин пускать не велено!

– Матушка, я комендант Галвинской крепости. Здесь по важному делу, никто ваших монахинь не обидит, – пообещал Бергамин.

Но привратница то ли от глухоты, то ли от вредности повторила:

– Здесь обитель женская! Мужчин пускать не велено!

– Я же говорил… – уныло произнес пленный конюх.

Бергамина не так легко было сбить с толку. Он достал из кармана носовой платок, высморкался, изрек:

– Или здесь должен быть священник, или это не монастырь.

За воротами молчали, не находя возражений.

– И верно! – восторженно подхватил Хольтвик. – Хоть один мужик, пусть и в рясе, – с ним толку больше будет!

Пока длилось ожидание, Мерсер спешился. Он хотел посмотреть на окрестности, прежде чем солдаты и лошади затопчут все следы.

Увиденное немного утешало. Судя по отпечаткам на мокрой земле, карета, въехавшая нынче в ворота, была единственной и монастыря не покидала. Оставалась надежда, что мадам Эрмесен все еще поблизости – если только она не добралась пешком до ближайшей деревни, где ее ожидал другой экипаж. Следовало учитывать и такую возможность.

Тем временем звякнул засов, и через калитку в воротах переступил, кутаясь в плащ, человек, которого сама судьба определила быть духовником при женской обители. Ибо соблазна он не мог ни испытывать, ни внушать. Ветхий, тщедушный, морщинистый, а по тому, как он наклонялся вперед, щурился и ступал, точно по краю обрыва, еще и страдающий сильнейшей близорукостью.

– Господа, – обратился он к собравшимся, – что заставило вас потревожить покой этой мирной обители? Исполняя здесь обязанности духовника и священника свыше четверти века, могу вас заверить, что в стенах монастыря Святой Евгении не творилось и не творится ничего противозаконного.

– Возможно, вы и правы, но я властью, данной мне его величеством, обязан произвести в монастыре обыск и арест особы, именующей себя Вьерной Эрмесен, буде она здесь находится.

– Это, сударь, вряд ли допустимо. Я не могу позволить вооруженным солдатам входить туда, где непорочные дамы и девицы спасаются от мира…

– Обитель женская, мужчин пускать не велено, опять завел волынку, – пробормотал Эверт, а ближний к нему солдат заржал не хуже коня.

– Речь, святой отец, идет не о ваших непорочных девах, – возразил терпеливый Бергамин, – а о женщине весьма даже порочной…

Священник замахал сухонькой лапкой, призывая нечестивца к молчанию.

– Как у вас язык повернулся такое сказать про нашу благодетельницу! Да если б не госпожа Эрмесен, монастырь бы зачах совсем! Более никто денег не дает, припасов не закупает! О, время горестное, как все скупы! От крестьян мешка сушеного гороха не допросишься, не то что пшеницы! Последний раз свинью к Рождеству два года назад присылали! А дрова? Сами-то мы слабы, сил нет топор в руках удержать, у нетопленых печей замерзаем! Если б не госпожа Эрмесен…

– …Вьерна Дюльман, она же Эрмесен, обвиняется в колдовстве, устройстве непристойных оргий и попустительстве разврату, – ровным голосом перебил его Бергамин, – а также убийстве господина Лейланда Орана при посредстве отравы и различных чародейных средств. И если монастырь Святой Евгении будет препятствовать аресту преступницы, то навлечет на себя подозрения в пособничестве, а то и прямом соучастии.

Престарелый священнослужитель охнул. У него даже уши побелели от ужаса. Он, наверное, и слов таких не слыхал, во всяком случае в последние двадцать пять лет, а заподозрить его в соучастии в непристойных оргиях мог либо извращенец, либо злостный насмешник. Однако физиономия Бергамина была вполне серьезна.

С трудом выдавив: «Я должен доложить приорессе», священник отступил назад, при том зацепившись ногой за порог и едва не грохнувшись наземь под гогот солдат.

– Вольно всем, – сказал Бергамин. – Это надолго.

Он угадал. Между вторым и следующим явлением прошло еще больше времени.

Солдаты, пользуясь послаблением, спешились, закурили, кое-кто справил нужду, наплевав на незримое присутствие бедных отшельниц. Впрочем, те вряд ли могли разглядеть мужские стати, даже обладая зрением более зорким, чем у духовного наставника, поскольку к четырем часам пополудни уже стемнело и синие сумерки сулили вскорости обернуться беспросветной тьмой.

Но допрежь того приоресса все же почтила их своим присутствием, явившись, опираясь на руку духовника. Правда, кто на чью руку в действительности опирался, сказать было трудно. Будучи годами ровесницей священника, приоресса заметно превосходила его и в росте, и в объеме, а ее насупленным мохнатым бровям и жесткой щетине на подбородке мог бы позавидовать любой из ветеранов Галвинского гарнизона. И голос ее был столь же басист и звучен, сколь у ее собрата – тонок и слаб.

– Богохульники! – возгремела она. – Сущие тати! Знать мы не желаем гнусного навета на нашу благодетельницу!

– Значит, мать Розальба, вы отказываетесь подчиниться власти императора, коего я здесь представляю, – терпеливо произнес Бергамин, – и открыть нам ворота?

– А вам, капитан, стыдно угрожать святому месту и слабым женщинам, все же благородное имя носите! Но, видно, прошли те времена, когда дворяне помнили о чести! Так я вам напомню! Коли нет у вас уважения к дому Господнему, так почитайте вашего императора, которому служите. Ибо более ста лет обитель наша обладает имперским правом убежища, и права этого никто не отменял! Земля, у которой вы стоите, есть земля святая, преступите границу – нарушите закон и божеский, и императорский!

Именно этого Мерсер и опасался. Хотя, если верить Флану, правом убежища в монастыре Святой Евгении давно никто не пользовался, мадам Эрмесен не зря подкармливала эту обитель все время своего пребывания в Галвине. На всякий случай готовила убежище для себя.

– Мы не станем тревожить монастырь, – отвечал Бергамин, – если вы, матушка, дадите слово, что женщина, именующая себя госпожей Эрмесен, все еще находится здесь.

– Слово? – приоресса разгневалась окончательно. – Ты бы еще клятвы от меня потребовал, человек богооставленный! Разве ты не знаешь, что Спаситель запрещает нам клясться? Мало тебе, что с войском пришел мирную обитель осквернять, хочешь, чтоб мы сами осквернились? Видеть тебя не хочу!

Она резко повернулась и двинулась назад. Исповедник, спотыкаясь, едва поспевал за ней.

– Что будем делать? – спросил Мерсер.

– А что тут рассуждать? – Эверт поспешил влезть поперек старшего по званию. – Разнести по кирпичам это воронье гнездо, и дело с концом!

– Не торопитесь, корнет, – сказал Бергамин. – Может, они только этого и ждут. И нечего ухмыляться… не в этом смысле.

– Да, – подтвердил Мерсер. – Вьерна Дюльман могла убедить их задержать нас любым путем. А она умеет добиваться от людей преданности – вы наблюдали это утром.

Хольтвик сник, а Бергамин спросил:

– Так что вы предлагаете?

– Если вы настолько доверяете мне, чтобы послать со мной трех-четырех солдат, знающих окрестности, я могу осмотреть деревни…

– …а мы пока займем позицию здесь. Я согласен.

Изрядно переполошив пару соседних деревень, патруль не обнаружил следов беглянки. Оставалось предполагать, что она и впрямь укрылась в монастыре. Эта новоявленная язычница, поклонница колдовских ритуалов, утонченная отравительница – в монастыре?

Именно так.

Эта женщина очень хитра. Но Мерсер сомневался в том, что ее можно счесть умной. Она спрячется в убежище и будет ждать, пока ее сообщник за пределами Открытых Земель – или сообщники – не окажут ей помощь.

А что делать Бергамину? Либо штурмовать монастырь, либо прекратить подвоз продовольствия к обители и вынудить монахинь выдать Вьерну Дюльман. Сейчас приоресса настроена воинственно, но если ей придется поголодать с неделю, что при ее сложении весьма мучительно, да померзнуть, возможно, это убавит ей спеси…

Проблема в том, что мерзнуть придется солдатам. А взять монастырь штурмом, конечно, не составит труда, но, поступив так, капитан может перечеркнуть и карьеру свою, и нынешнее благополучие. Права убежища в монастыре действительно никто не отменял. И даже военный губернатор, если Бергамин к нему обратится, не сможет этого сделать. Короче, им сильно не повезло, что они не догнали преступницу на дороге.

По возвращении Мерсер понял, что Бергамин, по крайней мере в ближайшие дни, намерен вести по всем правилам осаду, судя по развернувшейся вокруг обители деятельности. Траншей на плацдарме, правда, никто не рыл и редутов не возводил по причине ненадобности, но развалины гостиницы кое-как приспособили для ночлега, закрыв бреши лапником, кругом монастыря развели костры и расставили часовых. Пленного кучера заставили рубить и таскать дрова, походная кухня чадила и бурлила. Бергамин выговаривал сержанту:

– Что за бардак, Спекле! Тут уже крутились какие-то девки! Где вы их здесь-то находите, посреди леса? Или это из монастыря засланные?

– Так, господин капитан, какие засланные? Это из деревни набежали… им же скучно по зимнему времени, а тут любопытно.

– Им любопытно, а мне потом от жалоб не продохнуть – от родителей, у которых дочки в подоле принесли, и от самих девиц изнасилованных!

– Да кто же их насильничает, господин капитан? Сами лезут, что же нам честь полка срамить? И потом, ваше благородие, ущерба же делу никакого. Девки за своей скотиной приглядывать привычные, так что ежели кто из наших ночью погреться решит, сторожить будут не в два глаза, а в четыре!

– Ну, коли так… – Бергамин все же сомневался, что присутствие деревенских девиц усилит бдительность охраны, однако он слишком долго прослужил, чтобы излишне беспокоиться о нравственности рядового и унтер-офицерского состава. Отпустив сержанта, он спросил Мерсера: – Как успехи?

– Никаких. Но вы их и не ждали, верно? Ничего, потерпим немного. Вряд ли они способны долго продержаться.

– Мои люди – тоже, – угрюмо констатировал Бергамин. – Будь это хотя бы летом…

– Если бы сейчас было лето, монастырь бы тоже долго продержался… Шли бы вы спать, капитан.

– Но мой долг – нести охрану.

– Я вас втравил в эту историю, я и посторожу.

Бергамин не стал возражать, хотя подобное поведение нарушало субординацию. Однако он устал – день был длинным и утомительным. А может, решил, что Мерсер возжелал последовать примеру Спекле и его товарищей.

Тут Бергамин ошибся.

Следующий день, помимо холодной и ясной погоды, явил на театре военных действий новых персонажей. И услышали их задолго до того, как увидели. Легко было представить себе, что находишься не в Открытых Землях, не знающих благородных радостей псовой охоты, а в имении какого-нибудь графа, выезжающего с егерями по зимнему лесу, – такой басовитый и заливистый лай стоял над дорогой.

Пара конных охранников, державших на длинных сворках псов из числа орановских живоглотов, и впрямь могла сойти за егерей. А вот Флан Гарб, восседавший, посверкивая стеклами очков, на облучке крытой по зимнему времени таратайки, на графа никак не тянул.

Поближе к таратайке и подальше от собак держался на пузатеньком рыже-чалом коне лейтенант Гионварк.

Прибытие последнего Бергамина не на шутку рассердило.

– Вы что, спятили, лейтенант? Оставили гарнизон без единого офицера! Крепость без командира!

– Так время же мирное…

– Мирное, не мирное, какая разница!

– Но я прибыл доложить обстановку…

– А доложить есть что. – Гарб, морщась, слез на землю. Охнул, ухватился за поясницу. – Спина болит, сил нет, – сообщил он Мерсеру. – В молодости упал неудачно в шахте, позвоночник повредил. Так ничего, а верхом ездить совсем не могу.

– Корнет, собирайтесь, поедете в город, – приказал Бергамин, – смените лейтенанта. А вы, Пао, докладывайте.

Эверт Хольтвик не стал медлить. Штурма и боев не предвиделось, и корнет успел заскучать, к тому же самолюбию юноши льстило, что он, хотя бы на день, примет командование гарнизоном. Но прежде надо было выслушать, что расскажет Гионварк.

– Мой капитан, как вы распорядились, я арестовал Филобет Сандер, Бонифаса Понсиба, Ролле Агута, а также слуг вышеназванных особ вместе с дворней Вьерны Дюльман и доставил в крепость. Разместил там господ в отдельных камерах, а слуг в общих. Кроме того, господин Гарб в присутствии моем и секретаря суда (сам господин судья прибыть не мог, у него приступ подагры) составили опись бумаг и неизвестного назначения препаратов, обнаруженных нами в пуговичной лавке. Все эти чертовы зелья мы свезли в пустой каземат Северной башни, где я собственноручно запер их на три замка, хотя бьюсь об заклад, что никто из наших туда и за деньги не полезет…

– Оставьте заклад при себе. Лавку опечатали?

– Так точно, и дом этой стервы… то есть преступницы – тоже. И охрана поставлена. Труп пуговичника мы не стали хоронить до вашего распоряжения, он в подвале крепости… Да не зеленей ты, братец, он в саван зашит! – Гионварк обращался к Эверту, который подошел, ведя в поводу оседланную лошадь.

– Вы хорошо потрудились, лейтенант, – Бергамин был готов сменить гнев на милость.

– Да, вот еще что, капитан… Я привез письмо от барышни Бергамин.

– Вот как? – капитан нахмурился. – Давайте его сюда.

Гионварк вынул из-за пазухи сложенный и запечатанный воском лист бумаги и протянул капитану. Хольтвик, уже поднявшийся в седло, медлил – ждал распоряжений.

Бергамин бегло пробежал письмо и сунул его в карман.

– Корнет, вместе с рядовыми Шустером и Якобом отконвоируйте задержанного, – он кивнул в сторону кучера. – Поместите его вместе с другими арестантами. Ждите моих распоряжений.

Зейн заныл: «А меня-то за что?», но его никто не слушал, и вскорости четверо всадников тронулись с места, сопровождаемые лаем собак.

– Кстати, капитан, я тут приказал погрузить в таратайку кое-какую провизию для вас и солдат! – крикнул Гарб, силясь перекрыть гавканье. – Может, прикажете, чтобы достали, пока мои парни привяжут собак?

Предложение было встречено с пониманием, и Мерсер подивился, сколько суеты может создать столь малое количество людей на ограниченном пространстве. Впрочем, Гарб не суетился. Он подошел к Мерсеру, сдвигая на затылок войлочную шляпу с наушниками. Вообще, в этой вылазке одет он был тепло и просто, от городской щеголеватости в нем не осталось и следа.

– Ну-с, день у нас выдался вчера тяжелый, но и у вас, как я погляжу, был не лучше. Однако хорошенький гадюшник мы растревожили! Тихий Галвин бурлит, как котел с похлебкой. И я заранее скажу, что местное дворянство будет против капитана из-за этих арестов. А вот судейские его поддержат – больно уж мадам Эрмесен, то есть Дюльман, их унижала.

– Хорошо, Флан, что вы с лейтенантом убрали яды в крепость и под замок.

Управляющий хмыкнул.

– Там не все были яды, если судить по тем бумагам, которые я вчера успел перелистать. Гионварк в них не заглядывал, он вообще до чтения не охотник, но если б глянул, то наложил бы на них лапу. Скажу я тебе – не всю жизнь я сидел в этом богом забытом Галвине, живал и в больших городах и молодость свою провел отнюдь не монахом. Думал, что знаю много. Но когда почитал наставления, которым следовала эта благородная дама, особенно те, что с картинками, – почувствовал себя школьником в публичном доме. А чтоб такое сдюжить, одного здоровья не хватит. Нужны снадобья укрепляющие, тем более что дамы в этом обществе отнюдь не все молоды и хороши. Что-нибудь наподобие «южной дури», от которой любая карга юной красоткой покажется.

– Но за это не судят. Особенно в Карнионе.

– Да, за это не судят. Потому остается уповать, что яды там все же есть. Иначе с чего этому пуговичнику себя убивать?

Вот он-то дурманящим веществом баловался точно, подумал Мерсер, вспоминая лицо и повадки самоубийцы, но сказать не успел: подошли господа офицеры. Гионварк, несомненно, только что выслушал повествование о вчерашних неурядицах и в задумчивости озирал стены монастыря – изыскивал способы сломить местных строптивиц. Бергамин тем временем вполголоса сказал Мерсеру:

– Магдалина пишет, что наша… знакомая… остановилась в «Рыцарском шлеме», и просит известить вас об этом.

Он был в некоторой растерянности. Хотя вчера капитан не удивился знакомству Мерсера и Марии Омаль, ему было неловко упоминать о том, что связывает куртизанку с его беспорочной сестрой.

…Гионварк, ничего не удумав, сердито бросил:

– Они что, в этом курятнике повымерли, что ли?

– Не иначе, – любезно согласился Гарб. – От одних песиков столько шуму было, что всякий, кроме покойника, всполошился бы.

Словно в ответ на его утверждение пространство огласилось нестройным пением. Было оно явно церковным, лилось откуда-то сверху и при возвышенном настрое могло бы показаться небесным знамением. Но возвышенных душ близ монастыря в этот час не случилось, да и пели слишком слабыми и нестройными голосами, так что и слов нельзя было разобрать.

Насельницы монастыря поднялись на стену, устроив нечто вроде крестного хода. Две согбенные как годами, так и ношей монахини тащили деревянную скульптуру, вызолоченную и ярко раскрашенную, надо полагать – святой Евгении. Мерсер не знал жития этой святой и присвоенных ей атрибутов. Леденящий ветер трепал грубые просторные одежды монахинь, отметал покрывала с седых голов. Следом тяжело ступала приоресса, а за ней семенил исповедник с кропильницей на изготовку, дабы изгнать осадивших обитель злых духов. За ними, выпевая антифон, двигались прочие.

– Прах меня побери! – с чувством произнес Гионварк. – Они все здесь такие развалины?

– За то время, что я живу здесь, мне не приходилось слышать, чтоб в монастыре появилась хоть одна новая монахиня, – отозвался Флан Гарб.

– Вот еще напасть! Будь здесь бабенки помоложе, я бы еще повел своих людей на приступ. Но ради этих… По мне, и одна старуха – слишком много, а тут их целая толпа.

– Фу, как грубо, – отозвался управляющий. – Говорили бы «дамы на возрасте», «особы преклонных годов». Но вообще-то женщин в летах в этом деле и впрямь многовато. Мадам Эрмесен и Филобет Сандер тоже не юные девы.

Их гораздо больше, думал Мерсер. Есть еще Магдалина Бергамин. И Мария Омаль. Не говоря уж об Агнессе Олленше.

Пение прервалось, и приоресса развернула свой корпус к осаждающим, хотя оскорбительных рассуждений в адрес своей общины слышать не могла.

– Вижу, упорствуете во зле! – возгласила она. – И кликнули подмогу, не в силах побороть праведных! Как сказано, «псы и чародеи окружили нас»! Но слово Божье, кроткая молитва и святая вода изгонят бесов, вселившихся в ваши души…

– Сударыня, не путайте Бога в бабские интриги! – ответил Флан Гарб. – Псы у нас здесь есть, и презлые, соваться за ворота без спроса не советую. А вот насчет чародеев – и чародеек – вам лучше знать. Особа, которую вы укрываете, в этом занятии преуспела. Равно как в убийствах и разврате. Сообщники ее сейчас арестованы и дают показания.

Насчет показаний – это он врал, пользуясь тем, что мать Розальба не может его проверить. Но на приорессу его слова не произвели впечатления.

– Клевещи, клевещи, – гордо сказала она. – Наша святая Евгения тоже от лживых обвинений врагов рода человеческого страдала, но невинность ее, праведным судом вознесенная, как хрусталь воссияла!

Из шеренги монахинь на стене выдвинулась та, что стояла предпоследней. Тут стало видно, что это вовсе и не монахиня, а просто женщина в темном плаще с капюшоном. Капюшон она отбросила назад, позволив волосам, которые прежде тщательно завивала, свободно упасть на плечи. Хотя Вьерна Дюльман была очень бледна и в монастыре не могла пользоваться косметикой, в своем новом обличии гонимой праведницы она смотрелась недурно.

– Не тратьте на них сил, матушка, – Ее голос был больше обычного чист и звонок. Актрисам, в образовательных целях посещавшим эрденонский салон Марии Омаль, ни за что бы не добиться такого эффекта. – Они ни на что не способны, кроме грязной лжи. И лают подобно собственным псам.

Собаки уже не лаяли, а хрипели от злости, поскольку были привязаны, а к монастырю подтянулось много любопытствующих. Пресловутые деревенские бабы и девицы в полосатых юбках и шерстяных платках, дровосеки и углежоги в овчинных куртках, собравшись за спинами солдат, глазели на то, что происходило на стенах. И это было на руку говорившей.

– Что, негодяи, не удалось совершить вам кощунство втайне? Не смеете вы напасть на нас в присутствии добрых и честных людей! Идите же, рушьте стены, убивайте кротких отшельниц! И все увидят, как Галвинский гарнизон нарушает право убежища, дарованное императором, и попирает святость монастыря. Или, чтобы не оставить свидетелей, вы и поселян истребить решитесь?

Это уже была прямая провокация. Продолжая в том же духе, Вьерна Дюльман могла натравить крестьян на солдат или хотя бы взбаламутить селян.

– Господин капитан, можно, я ее пристрелю? – спросил Гионварк.

– Я тоже мог бы ее достать, – сказал Мерсер, – но не вижу, какая нам от этого польза.

– По крайней мере, она заткнется.

– Отставить, лейтенант, – Бергамин отдал приказ без большого энтузиазма.

– Не боюсь я вас! – вскричала Вьерна Дюльман, воздымая руки. – Есть у меня защитник! Тот, кто всегда вступается за угнетенных женщин! Он не оставит меня!

– Мадам, прекратите это представление в протестантском духе! – раздраженно бросил Гарб. – Осталось еще «Господь – моя крепость» затянуть.

Руки госпожи Эрмесен упали, словно у марионетки. Она глотнула воздух ртом, быстро опустила капюшон на лицо и, наклонив голову, отступила назад, в череду монахинь. Те вразнобой запели и продолжили обход по стене.

– Здорово я ее уел? – похвастался Гарб. Его гордость была понятна. Протестанты в империи до эрдской смуты обычно находили приют на Севере, и для ненавистницы северян худшее оскорбление трудно было выдумать. – И куда это ты уставился?

Мерсер, оглянувшись, следил за теми, к кому взывала гонимая страдалица: угрюмые, простодушные, напряженные лица, покрасневшие от холода носы, слезящиеся глаза, сжатые кулаки.

– Так… жаль, что она поспешила уйти. Я предпочел бы дослушать. Насчет защитника.

– Да знаем мы этого защитника… говорит про Всевышнего, а думает про Рогатого. И вообще, нечего здесь торчать! – Он возвысил голос, чтоб его слышали остальные. – Никакого штурма не понадобится. Эта сука без кобеля долго выдержать не сможет, а тамошний попик, из которого труха сыплется, ни на что уже не годен. Выждать пару дней – и она так распалится, что сама к нашим солдатам выскочит!

У солдат это предсказание нашло полнейшее одобрение, а Бергамин, по крайней мере, не стал его опровергать.

Обойдя с пением стены монастыря, монахини сочли, что достаточно сделали для изгнания злых духов, или просто устали и замерзли и спустились вниз.

Начинало темнеть, и сельские жители, не чая нынче увидеть ничего интересного, стали расходиться. А тех, кто пытался задержаться, прогнал Гионварк:

– Пошли вон, быдло деревенское! Ежели кого постороннего увижу возле монастыря, живо собак велю спустить!

Очевидно, его перспектива скоротать холодную ночь в обществе сельских красавиц не прельщала, а может, он о ней и не догадывался. Но, когда Флан Гарб на самом деле предложил спустить на ночь собак со сворок, он резко воспротивился:

– Вы, сударь, в своем уме? Это у вас в городе ночью все в особняке сидят, а псы свободно по двору бегают. А здесь, выходит, стоит кому из солдат до ветру высунуться, как его ваши звери загрызут? Я на такое не согласен.

– А псари на что?

– Так их всего двое! И кто-нибудь непременно задрыхнет!

Договорились, что псари с собаками на сворках по очереди будут обходить монастырь, остальных собак оставят на привязи там, где их отовсюду будет слышно.

– Однако надо что-то решать, господа, – сказал Бергамин. – Мои люди не могут торчать здесь до бесконечности. Взять монастырь штурмом не составит труда.

– Но у вас из-за этого могут быть крупные неприятности, – подхватил Гарб. – Не говоря уж о том, что начнется в окрестностях. Бунт не бунт, а беспорядки могут последовать.

Все как по команде посмотрели на Мерсера.

– Я постараюсь что-нибудь придумать.

Как ни странно, это неопределенное обещание их успокоило.

– Может, к утру голова прояснится, – заметил Гарб. – А пока, чтобы не заснуть… – он вытащил из кармана мешочек и вытряхнул его. Судя по звуку, там были игральные кости.

– Ну, господин Гарб, если у вас в таратайке и бутылка-другая найдется, – промолвил Гионварк, – жизнь не так уж плоха.

– Найдется, отчего не найтись… А вы, господин Бергамин, не желаете сыграть партию?

– Нет, господа. Вы играйте, а я пока понаблюдаю. Сегодня моя очередь не спать, – адресовался он к Мерсеру.

Тот не стал спорить. Но пока они играли в таратайке Гарба, подкрепляясь вином – прямо из горлышка, Мерсера не оставляли мысли о данном обещании. В сущности, монастырские стены не так высоки, в них достаточно выщербин, чтобы проникнуть внутрь. Разыскать Вьерну, плеснуть ей в лицо кое-чем из аптечки, а то и просто оглушить – и вся недолга. Но он бы предпочел выждать. Мерсер сомневался, что, призывая защитника, мадам имела в виду дьявола. Гарб может думать что угодно, но этой женщине двусмысленности доставляют слишком большую радость. Она имеет в виду сообщника. И ждет от него сигнала. Или уже дождалась.

Ночью он вылез наружу – поосмотреться, размять ноги и сменить гордого Бергамина, который окончательно замерз и не возражал против того, чтоб глотнуть винца и передохнуть. Все прочие спали, кроме псаря с собаками – их черные тени метилсь по стене в багровом свете догоравшего костра – и, возможно, часовых.

Оглушительная тишина стояла над лесом; тишина, какая бывает только зимой, не оживляемая ни движениями лесных обитателей, ни шорохом листвы. Монастырь был слепым пятном во тьме. И все же Мерсер не сводил с него глаз. Не только потому, что силился что-то рассмотреть. Так, были кое-какие мысли…

Бергамин и Гионварк по окончании игры вернулись ко вчерашнему месту ночлега. Гарб, угревшийся в таратайке, там и остался – как человек предусмотрительный, он прихватил с собой толстую попону и ею укрылся. После этого тишина стала окончательной и нерушимой.

Ближе к утру задремал и Мерсер.

Но утро – серое, леденящее – принесло наибольшую неожиданность за все эти дни. Мерсера подняло на ноги смачное ругательство одного из солдат. Тот вышел из сарая отлить и обнаружил прислоненный к дереву сверток. При ближайшем рассмотрении сверток оказался женщиной, завернутой в плащ. Причем из всех обретающихся поблизости женщин эта была той самой, ради которой велась осада.

Пробудившиеся офицеры выбрались из своего убежища. Последним, кряхтя и растирая поясницу, из таратайки выполз Флан Гарб – и замер, изумленно тараща глаза: очки он надеть не успел.

– Эй, она и вправду сама прибежала! – радостно приветствовал его кто-то из солдат.

Но это никак не могло быть правдой. Судя по неловкости позы, в которой сидела Вьерна Дюльман, у нее были связаны руки и ноги. Распущенные волосы падали ей на лицо, и гневным взглядом сквозь пряди волос она безмолвно прожигала собравшихся, поскольку рот у нее был завязан.

Флан Гарб извлек наконец очки и дважды протер их, прежде чем водрузить на переносицу.

– Ваши шуточки, Мерсер? – осведомился он.

– Если бы… – отозвался тот.

Мерсер приблизился к женщине и откинул волосы с ее лица. Стало видно, что в качестве тугого кляпа самым циничным образом был использован шелковый чулок. Развязать узел было бы затруднительно, Мерсер не стал попусту тратить время. Вынул нож – Вьерна Дюльман дернулась – и перерезал чулок.

– Сволочь! – взвизгнула женщина, как только смогла вздохнуть. – Предатель! Выблядок! Чтоб он сдох в страшных муках!

Гарб, склонив голову к плечу, с интересом слушал ругательства, вырывавшиеся из уст самой утонченной дамы Галвина. Гионварк откровенно ухмылялся. Бергамин, наоборот, посматривал на Мерсера обеспокоенно – опасался, что тот осерчает и совершит что-нибудь неподобающее. Но Мерсера оскорбления не трогали. Прежде всего потому, что вряд ли ему были адресованы.

Некоторые аристократки, дабы выразить презрение к простолюдинам, обращаются к ним в третьем лице, однако Мерсер сомневался, что госпожа Эрмесен была расположена следить за стилем. А главное, ему не представлялось случая предать ее. А она снова повторяла:

– Предатель, будь он проклят! Предал меня и пусть не ждет, что я стану его прикрывать. Он не уйдет далеко, и пусть узнает…

Далее она стала перечислять, что, сколько раз и в каких позициях ее супостат должен узнать. Мерсер был вынужден прервать ее, к огорчению многих слушателей.

– Стефан Вендель, не правда ли? – спросил он. – Он был здесь?

– Да! – бросила Вьерна Дюльман, как плюнула.

– Какой еще Вендель? – Гарб с изумлением взглянул на Бергамина и Гионварка, но те впервые слышали это имя.

– После объясню… Капитан, – официально обратился Мерсер к Бергамину, – перед тем как передать вам арестованную, я прошу разрешения переговорить с ней… – Он хотел сказать «без свидетелей», но передумал. Все же рядом был его наниматель. – В присутствии господина Гарба.

Комендант не стал возражать и приказал солдатам препроводить арестантку в дом. Гарб, вполне довольный развитием событий, присовокупил:

– Да, вот еще что… Надо бы оповестить старушек: никто им больше не угрожает. Мадам Эрмесен покинула монастырь по своей воле. Кстати, там, кажется, осталась ее служанка. Пусть явится сюда – хозяйке могут понадобиться услуги.

Он был прав. Арестованной развязали ноги, при этом она изловчилась пнуть ближайшего солдата, но руки ей освобождать не собирались. А это могло создать определенные неудобства. Вьерна Дюльман с отвращением оглядела царящее в доме убожество: грязный, полусгнивший пол, сломанную лавку, груду плащей – лежбище Бергамина. У нее затекли ноги, но пристойного сиденья поблизости не имелось. Чтобы не садиться на пол, она прислонилась к стене.

– Вы обещали рассказать про Венделя, сударыня.

– И расскажу… он этого боится. Что ты узнаешь. Он предупреждал, что ты можешь заявиться сюда, еще летом.

– Это он велел убить меня?

Она с досадой мотнула головой – о каких, мол, мелочах идет речь! Что ж, Мерсер был согласен перейти к тому, что для нее важно.

– Какое имя носил он в вашем круге?

– Эсперон… не могли же мы называть его Венделем. Это не южное имя.

– Действительно. Тем более непонятно, как такой человек мог иметь влияние на вас, на Роуэна…

– Где уж вам понять! – с ненавистью выговорила она, вновь перейдя на «вы». – Мы пришли сюда, в Открытые Земли, к источнику древней силы… способной уничтожить ничтожность нынешней жизни. Что за люди теперь в Карнионе? Карлики, промотавшие наследие титанов. Лишь немногие избранные обладают талантами… Но их нужно пробудить. – Скорее всего, она не притворялась в этот миг. Искренне верила, что приехала в Галвин, дабы припасть к источнику силы, а не скрываясь от правосудия. – Но все было опошлено… еще хуже, чем на побережье… эти заводы и шахты… они убивали древнюю магию…

– А Вендель, стало быть, пообещал вам ее оживить. Если вы завладеете реликварием… рассказал вам про камень…

– Мы обязаны были завладеть Камнем Крови… наши силы увеличились бы стократно.

– Камень Крови? Что это такое? – вмешался Гарб.

– И это ничтожество еще называет себя южанином! – Госпожа Эрмесен не снизошла до пояснений. – И его хозяин был не лучше. Камень Крови был у него в руках, а он обращался с ним как с побрякушкой… даже хуже – ради жалкой выгоды готов был отдать его грязным эрдам!

Более всего Мерсер опасался сейчас, что Гарб возмутится и заявит: «И ради этой побрякушки вы его отравили», чем прервет поток откровений. Однако у Гарба хватило ума промолчать.

– Когда он рассказал о камне?

– Весной… но Берлингьеру он открыл это раньше, еще зимой. Он и привел Венделя в наш круг, и нарек его именем Эсперон – «вселивший надежду». Роуэн более всех надеялся вернуть камень, ведь он по праву принадлежал ему, Оран отобрал его у Роуэнов со всем достоянием. А этот пришелец открыл ему, чем владели его предки.

– Стало быть, вы с Роуэном решили завладеть камнем. Эсперон, то бишь Вендель, навещал ваш круг и давал указания.

– Летом он предупредил нас об опасности и от кого она исходит. Мы приняли меры… и были готовы. Берлингьер связывался с Эспероном и помимо меня, он нашел для него людей… исполнителей.

– В Карнионе?

– Где же еще? – она говорила раздраженно, снова чувствуя свое превосходство, разъясняя очевидное. – Мы все подготовили хорошо… никто не смог помешать нам… и в ту ночь… в ту благословенную ночь, когда магия правила миром, Эсперон забрал камень.

– Он скрывался в тайнике под пуговичной мастерской?

– Ну да. Ларбин прятал его… Он был хорошим исполнителем моих приказов, лучшим из лучших. Он всегда исполнял их в точности. – Она оскалилась.

– И Вендель вывез камень из города.

– Да! – торжествующе выкликнула Вьерна Дюльман. – Он обещал передать сокровище Берлингьеру и вернуться, если мне понадобится помощь! – Тут торжество ее увяло. – Но он обманул меня… предал… может быть, он и Камень оставил у себя. Он хитер, умнее вас всех, он всегда был впереди на шаг…

– Или позади. Вы ведь вчера увидели его в толпе, за нашими спинами.

– Да… он пришел ночью, я открыла ему… – Она умолкла.

– И ваш сообщник, мадам, решил, что проще будет не помогать вам, а избавиться от вас! – расхохотался Гарб. – Шарахнул по голове, связал и доставил нам в упакованном виде. Молодец! Хотя и сволочь.

Мерсер воздержался от замечаний. Вьерна также промолчала, покусывая губы.

– И последний вопрос: зачем понадобился башмак?

Вопрос отвлек ее от неприятных переживаний.

– Я так и знала, что вы невежественны во всем… Чтобы получить над врагом власть, нужна его носильная вещь. Самое лучшее – обувь, ибо стопа – опора человека. С помощью симпатических влияний мы ведем врага куда хотим, влечем его и налагаем оковы. Это азбука Искусства.

– То есть вы поступили по примеру деревенских старух, вынимающих следы. Благодарю вас, мадам, я узнал все, что хотел.

– Стало быть, я свободна? – она гордо подняла голову.

– Свободны? Боюсь, что, даже если мы избавим вас от своего присутствия, далеко вы не уйдете. Особенно в одном чулке и башмаке.

Вьерна Дюльман инстинктивно подобрала босую ногу под платье. Ох, как холодно было ей стоять на промерзлом полу, но вторая остроносая туфля из тонкой кожи на высоком каблуке, пара той, что виднелась из-под подола, в отличие от чулка, так и не нашлась. Наверное, осталась в монастыре.

Мерсер распахнул дверь.

– Капитан, примите арестованную!

– Скотина! – неслось ему вслед. – Тебе оказали доверие, говорили как с дворянином! Как ты смеешь! За меня отомстят!

Мерсер не обращал на эти крики внимания. Следом за ним, пропуская солдат, вышел Гарб, приговаривая:

– Это что же, выражение «Душа в пятки ушла» надо буквально понимать?

Ответа он не дождался, да, верно, и не ждал, не до того было. Собаки, разозленные шумом, бесились, егеря их унимали; монахини, снова поднявшиеся на стену, в растерянности взирали на происходящее. Ворота были открыты, и Гионварк, не встретив сопротивления, с двумя солдатами вошел в монастырь. Захватнических планов и дурных намерений они не имели. Задерживаться в лесу, на холоде, не было больше смысла, и все, чего хотели бравые воины, – побыстрее извлечь из монастыря то, что ему не принадлежало, а именно карету и служанку мадам Эрмесен. В упряжку, где недоставало одного коня, впрягли лошадь из запасных, на место отсутствующего Зейна уселся солдат, еще двое погрузились в карету, конвоируя непрестанно бранящуюся арестантку и ополоумевшую горничную. И так наконец, под лай, ругань, свист и пение гарнизонного воинства, тронулись в путь.

Ехали дольше, чем следовало бы: собаки и карета, не приспособленная для скачек, замедляли движение. Поэтому Гионварк, поначалу радовавшийся больше всех, разозлился и временами принимался поминать Бога, черта и всех святых, перебивая арестованную. Бергамин молчал. Его, конечно, тешило, что беглую преступницу удалось захватить без жертв и разрушений, но он не мог не думать о трудностях, которые возникнут немедля по возвращении. Флан Гарб правил своей таратайкой, держась поближе к карете. Вопросы, которые он собирался задать Мерсеру, управляющий оставил на потом, а сейчас предпочел прислушаться к выкрикам, которые доносились из окна кареты. Слушать пришлось долго, но вряд ли он сумел бы извлечь из услышанного много пользы. Изысканная госпожа Эрмесен бранилась не хуже вульгарной Филобет Сандер и с тем же упорством – наверное, все разозленные бабы выражаются одинаково.

Итак, триумфальная процессия чем-то смахивала на цыганский табор или бродячую актерскую труппу, тем паче что возглавлял ее драматург.

Однако Мерсер не сказал этого Бергамину, не желая его обидеть. Коменданту и так придется нелегко.

От капитанских тягот пришлось хлебнуть и Мерсеру по возвращении в Галвин – и вечером того же дня, и на протяжении следующего. Вьерна Дюльман, водворенная в крепость, немедленно заявила о своей полной невиновности и о том, что понятия не имела о творившемся в пуговичной мастерской. Арендатор, по понятным причинам, опровергнуть ее слова не мог. Но не мог он их и подтвердить, так что Бергамин в качестве ответного хода решил арестовать всех, кто, согласно показаниям других узников, в основном слуг, входил в «круг» и посещал подземелье под мастерской. Одних доставили в крепость, но по отношению к другим, например Айме, решено было ограничиться домашним арестом. Муж последней только что вернулся из деловой поездки и добровольно готов был стать добросовестным тюремщиком.

Флан Гарб удалился в особняк Оранов писать и отсылать отчеты семейству своего покойного хозяина, а также беседовать с восставшим с одра болезни судьей, который предпочитал иметь дело с управителем завода, а не с комендантом крепости. Перед представителем здешней Фемиды возникла тяжкая дилемма. Ни городской суд, ни комендант не желали брать на себя лишней ответственности, но никто также не хотел видеть в Галвине следственную комиссию инквизиции. Поэтому все надежды возлагались на скорейшее прибытие молодого Карвера Орана.

Мерсер не собирался его дожидаться. Но Бергамин попросил его поприсутствовать хотя бы на первых допросах.

Там же выявились и первые трудности, с которыми предстояло столкнуться следствию. Все женщины, следуя примеру своей вдохновительницы, старательно отметали от себя любые обвинения. Они собирались в доме госпожи Эрмесен только для того, чтобы почитать стихи, помузицировать и поговорить о возвышенном. Разве это запрещено? Так поступают в любом хорошем обществе, и они лишь брали пример со столицы. Нельзя никому вменять в преступление, что он или она воспитаны лучше других! Все прочее есть злостная и грязная клевета.

Сенап и Ватран, напротив, едва попав в крепость, начали усиленно каяться. Но то, в чем они признавались, сводилось к недозволенным плотским связям почти со всеми дамами «круга», а также к участию в некоторых непонятных ритуалах. Но они же не знали, что это плохо; им сказали, что это игра, салонное развлечение, вроде фантов или маскарада!

Между прочим, Мерсер не был уверен, что они лгут или притворяются. Возможно, эти двое были лишь игрушками в руках здешних дамочек. А единственным мужчиной из жителей Галвина, всесторонне посвященным в дела «круга», был пуговичник. Недаром ему было приказано при угрозе допроса убить себя. От слуг арестованных большого толку пока не было. Сие, как давно узнал Мерсер, обычная практика следствия, но Бергамину от этого было не легче.

Магдалину Мерсер в этой суматохе не видел. Почти все время она проводила в «Рыцарском шлеме» у Марии Омаль. Заезжая гостья, разумеется, с ответным визитом не спешила.

Мерсер предполагал, что дальнейший ход следствия его не касается. Все, что от него требовалось, он сделал. Но от заключительной беседы с Гарбом его никто не освободил. Управляющий из тех людей, которые ждут, что на их вопросы будут даны ответы, а приняв от него деньги, Мерсер взял на себя обязанность отвечать.

Через два дня, утром, он направился в особняк Орана. Там жизнь, в ожидании прибытия нового хозяина, шла своим чередом. Охранники, псы и слуги были на положенных местах. Наверное, и завод работал бесперебойно – хотя Мерсер об этом не справлялся. Он вспомнил, что Бергамин рассказывал ему о здешних праздниках и о том, что скоро Рождество. Еще морока коменданту, да еще в отсутствие молодого Орана. Хорошо, что литейщики понятия не имеют о Гекатиной вечере и тому подобных развлечениях.

Гарб находился в прихожей, у парадной лестницы, рядом с ним Мерсер увидел корнета Хольтвика.

– А я уж собирался за тобой посылать, – сообщил управляющий. – По пути с завода встретил Эверта и зазвал его сюда. Хотел ему записку для тебя передать. А ты сам явился.

– Явился и все тебе расскажу. Корнет тоже может послушать, – добавил Мерсер, поймав взгляд молодого офицера, – а то он и без того обижен, что все самое интересное прошло без него.

Гарб был не слишком доволен присутствием корнета, но, во-первых, он сам пригласил Хольтвика в дом, а во-вторых, утешил себя соображением: умный не скажет, дурак не поймет. Поэтому он проводил гостей к себе в кабинет, предварительно приказав подать вина.

– Итак, – начал он, когда скельское было разлито по бокалам, – в общих чертах я понял, из-за чего все приключилось. Как ты и уверял, причиной была та злосчастная дарохранительница. Камнем Крови, как я полагаю, наша подружка именовала большой рубин – так? Поскольку ради него свершилось преступление.

– О, Камнем Крови он мог назваться потому, что из-за него лишь в этом году помимо Орана погибло немало людей. А должно быть еще больше, включая меня, например. Но у этого камня были и другие имена. Помнишь, я сказал тебе, что ты попадаешь под подозрение, поскольку один здесь родом их Фораннана?

– А я, как тогда, могу повторить: «При чем здесь Фораннан?»

– Корнет вот не поймет, а тебе, возможно, кое-что известно о Камне Захарии?

Гарб посмотрел на собеседника поверх очков.

– Конечно, я слышал о нем. Кровь праведника Захарии, отца Иоанна Крестителя, пролитая убийцами, обратилась в драгоценный камень. Это была главная святыня Фораннана… Погоди, погоди!.. кровь, ставшая камнем… Камень Крови?

– Верно.

– Но камень Захарии лет двести как пропал… и вообще в этой истории вымысла больше, чем правды. Например, до сих пор болтают, что одно лицезрение камня излечивало от всех болезней. А патрон, который его и видел, и в руках держал, умер в муках. Откуда ты знаешь, что это тот самый камень?

– Предполагаю. Тебе известно, когда и как пропал Камень Захарии?

– В общих чертах. Этому учат в школе. Камень хранился в монастыре Святого Бреннана, и раз в году его выносили на всеобщее обозрение. Когда в Фораннане случилось восстание ткачей, которые, ко всему прочему, были еще иконоборцами, то есть любителями пограбить церкви, монастырь сожгли. После подавления мятежа камень не нашли, хотя пытали чертову уйму народу. Считается, что он сгинул в огне…

– А кто подавил мятеж, вам в школе не говорили?

– Если говорили, я тот урок пропустил. Хотя полагаю, что без имперских войск не обошлось.

– Правильно. А возглавлял их дальний родственник тогдашнего императора, граф Свантерский. Видишь ли, я выяснил это, когда мне стал известен список реликвий, представленный на совещании у примаса Эрда. Там говорилось, что дарохранительница Орана принадлежала раньше графам Свантера. А сам Оран успел рассказать мне накануне смерти, что у Свантеров реликварий перекупили Роуэны.

– Вот, значит, как.

– Теперь уже не установить, кто сжег монастырь – мятежники или имперские войска. Вину всегда сваливают на побежденных. Но как бы ни попал камень к графу Свантеру, он был северянин, и до эрдских верований ему не было дела. Камень Захарии он рассматривал как законную военную добычу.

– Но он украсил им ковчег для святых даров!

– А одно другому не мешает. Мало ли святынь украшали награбленным… Потом о происхождении драгоценности забыли, и когда в прошлом веке дарохранительницу приобрели Роуэны, они даже не подозревали, что заполучили. И вот представь себе, последний из Роуэнов, претендующий на знакомство с тайными силами, узнает, что именно его родитель выпустил из рук вместе с мануфактурами и литейными заводами. Как он должен поступить?

– Не представляю. Камень Захарии – христианская святыня, а эта публика корчила из себя язычников. Для чего им камень – ума не приложу. Разве для того, чтоб глумиться над ним… но Вьерна Дюльман о чем-то ином талдычила.

– Вот в это все и упирается. Мне приходилось читать, что Камнем Захарии святыня стала называться лишь в поздние времена. До крещения Карнионы она была известна язычникам под именем Камня Крови. И были с этим камнем связаны совсем другие поверья. Странные… иногда и страшные.

– Стало быть, завладев камнем, они хотели обрести могущество; шли на любое злодеяние, добились своего – и остались в дураках… точнее, в дурах. – Гарб потер лоб. – Хоть убей, все это по-прежнему представляется мне чушью. Неважно, сколько людей они убили, все равно я вижу перед собой кучку жеманных развратных баб и обабившихся мужчин, называющих себя мудрыми и посвященными. Если они владеют магией, то почему так облажались?

– Прежде всего, – ответил Мерсер, – ни в какие братства посвященных и сообщества магов я не верю. А повидал достаточно того, что рациональному объяснению не поддается. И убедился: человек, обладающий Даром, должен быть одинок. А те, кто сбивается в кучу, – это банда, как бы она ни называлась. Бандиты редко бывают умны, хотя в хитрости порой им не откажешь.

– Ну хорошо. – Флан Гарб вздохнул, взглянул на Хольтвика, тянувшего вино из бокала: заумные рассуждения того явно не трогали. – Банда так банда. Но двое злодеев остались на свободе. Роуэн и этот… как его, Вендель. И дарохранительница пропала…

– Ты хочешь, чтобы я занялся ее поисками?

– Нет. Разве только Карвер Оран захочет возвратить свое похищенное имущество. Тот это камень или не тот, никаких целительных свойств он не имеет. Иначе патрон был бы жив… Я нанимал тебя, чтобы ты нашел убийцу. И между нами нет счетов.

– Согласен.

– Теперь ты уедешь из Галвина?

– Скоро. Но не сегодня. Мы еще увидимся. – Мерсер поднялся. – Пойдемте, корнет, у меня есть дела в городе, и желательно, чтоб вы мне помогли.

Эверт вышел из-за стола с явной неохотой, но возражать не стал. Они попрощались с Гарбом и покинули особняк.

Мерсер решительно двинулся вперед, обогнул кабак, в котором когда-то слушал разговоры про привычки владельца литейного завода, и свернул в один из угрюмых переулков между лавками и мастерскими. Переулок этот кончался глухим тупиком. Убедившись, что с трех сторон их окружают высокие каменные стены, а в переулке, кроме них, никого нет, Мерсер обернулся к офицеру.

– Признаться, Эверт, я был удивлен, встретив вас у Гарба. Не потому, что такой бравый молодой человек, как вы, недостоин побывать в самом богатом доме Галвина. Но нынче утром, покинув крепость, я встретил конный патруль, который отправился по приказу капитана за пределы города. Во главе патруля был корнет Хольтвик. И я сомневаюсь, что при всей вашей молодости и расторопности вы способны одновременно пребывать в двух местах. – Он оставил издевательскую учтивость: – Вот что, Анкрен, может, хватит морочить мне голову?

7. Саморазоблачения

Как и в прошлый раз, Мерсеру не удалось увидеть, как свершается преображение. «Корнет» закрыл лицо руками и прислонился к ближайшей ограде, отбрасывавшей густую тень. Когда ладони были отняты от лица, черты его уже полностью преобразились. И только после Мерсер заметил, что офицерский мундир обернулся тускло-зеленым кафтаном, а жесткая черная шляпа – фетровой, с заломленной тульей.

– Опять ты меня раскрыл, – тихо сказала Анкрен. – И смотрю, по правде, ты не слишком удивлен…

– После твоего подарка в виде мадам Эрмесен? Я тебя ждал.

– Значит, ты понял…

– …что облик Венделя приняла ты? – Он коротко и сухо рассмеялся. – Человек, который избавляется от каждого, способного что-то о нем сообщить, вдруг сам притаскивает властям свидетельницу, готовую выдать его с потрохами? Ты могла обмануть кого угодно, только не меня.

Анкрен молча кивнула – то ли Мерсеру, то ли в тот момент собственным мыслям. Ее лицо было бледным и усталым, глаза обведены синевой – явный признак недосыпания.

– Давно ты в городе?

– Дней десять.

– Как ты меня нашла?

– Могла бы соврать, что выследила. Но я еще в Эрденоне сообразила, куда ты собрался. Ты спрашивал о Галвине и Оране, и не просто так. Поэтому из Эрденона я прямиком направилась сюда. Потом оставалось только наблюдать за твоими передвижениями.

Итак, она вторую неделю была рядом и не сделала попытки сообщить о себе. Наблюдала. Хуже того – она все знала заранее, но ничего ему не сказала.

Мерсер не выдержал:

– Если ты с самого начала собралась ехать за мной, зачем понадобилось исчезать без предупреждения? Развлекаешься? А меня в расчет не берешь? – Мерсер сам презирал себя за этот тон, обиженно-обвиняющий. Никогда прежде он не опускался до попреков. Но он был слишком уязвлен, чтобы простить ее. – Так я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь. Хватит с меня.

Тем же ровным голосом Анкрен произнесла:

– Я должна была повидать свою мать. И дочь.

Это не было похоже на оправдание. Скорее для женщины, никогда не говорившей о своем прошлом, это было проявление исключительного доверия.

Мерсер едва не поперхнулся. Его представление об Анкрен как о существе абсолютно одиноком, без родственных и иных привязанностей, – с умыслом он ввернул этот пассаж у Гарба! – рушилось в прах. Но остановиться он не мог.

– Может, у тебя и муж есть?

– Был. – Знакомым жестом она тронула мочку уха, где когда-то была серьга, вдетая при венчании. – И отец у меня был, и муж. Теперь их нет. И прежде, чем лезть в дальнейшие авантюры, я должна была принять меры для безопасности родных.

В чем заключались эти меры, Мерсер не спросил. Ему стало стыдно. Какое право он имеет упрекать Анкрен?

– Прости. Я рад, что ты вернулась. Правда рад.

– Так-то лучше. – Уголок ее рта дернулся в подобии улыбки.

– Где ты остановилась?

– В «Рыцарском шлеме», вполне легально, рядом с твоей подругой Марией Омаль. Кстати, что ей здесь понадобилось?

– Это я и собираюсь узнать. Если хочешь, пойдем вместе.

– Пойдем. Заодно и переоденусь. Надоели эти штаны с сапогами – сил нет.

Ее слова можно было расценивать как еще один шаг к примирению. Хотя разве они ссорились?

Так Мерсер добрался наконец до гостиницы, куда его напрасно зазывал Роуэн – кто теперь разберет, желая спасти от смерти или наоборот. Это оказалось солидное двухэтажное здание, достойное города и побольше Галвина. Стены из пыльно-розового камня, блестящая черепица крыши, над входом яркая вывеска со шлемом, украшенным султаном из страусовых перьев. Внутри – широкие лестницы, темные резные панели, словно в каком-нибудь маноре; вышколенная прислуга, в правила которой входит не попадаться лишний раз на глаза клиентам.

Анкрен занимала комнату в самом конце коридора, в правом крыле. Когда они с Мерсером вошли туда, было еще светло, и ей не понадобилось зажигать свечу, чтобы переодеться и причесаться. Мерсер отвернулся к окну – сам не зная почему. После того, что между ними было, проявлять деликатность было бы глупо. Но сейчас не время разбираться в собственных чувствах. Анкрен полагала так же.

– Я готова. Идем?

Она была в том же платье, в каком Мерсер ее впервые увидел, волосы скручены на затылке и прикрыты платком.

Мерсер кивнул.

– Ну, показывай, где она живет.

Номер Анкрен был наискосок от комнаты Марии Омаль, и не приходилось сомневаться, что путешественница занимает две комнаты. Ведь она не может обойтись без услуг камеристки. И верно, когда Мерсер постучался, из-за двери выглянула знакомая ему по Эрденону девица.

– Передай своей госпоже, что к ней посетители.

– Но сударь… у нее сейчас гостья…

– Барышня Бергамин. Я надеюсь, она также не откажется с нами встретиться.

Служанка отступила, отпихнув прятавшуюся за ее спиной кухарку Иду. Да, нынче подчиненным Бергамина не до того, чтобы сопровождать сестру коменданта в гости.

– Госпожа согласна принять вас. – Служанка открыла дверь и поспешила прошмыгнуть вперед. Пройдя в комнату, Мерсер догадался, почему она торопится. Дамы только что отобедали, и следовало убрать со стола.

Комната была не только просторней, чем у Анкрен, – за счет того, что кровать была убрана в альков, – но и лучше обустроена для приема гостей. На столе – чистая клетчатая скатерть и начищенные подсвечники. Если в комнате Анкрен имелось одно кресло, здесь их было три, да еще табурет. Мария Омаль в темно-лиловом платье с меховой опушкой и гладком чепце сидела у окна. В этом наряде, ненакрашенная, она выглядела старше обычного, то есть ближе к своему подлинному возрасту, каковой, вероятно, был тот же, что и Магдалины Бергамин, примостившейся напротив.

– Добрый день, уважаемые дамы, – сказал Мерсер. – Позвольте представить вам госпожу Григан, мою близкую приятельницу.

Анкрен придвинула к себе табурет и села у стены, демонстрируя, что в предстоящей сцене она лишь свидетельница, а не участница.

– Вы желаете переговорить со мной, господин Мерсер?

– Да, безусловно. Но коль скоро мне повезло застать у вас барышню Бергамин, я бы хотел сначала побеседовать с ней.

Магдалина сжалась в кресле.

– При посторонних? – холодно уточнила Мария Омаль.

– Я обещал госпоже Бергамин, что все сказанное останется между нами, в полной тайне. Думаю, сударыня, что вы вполне доверяете мадам Омаль, а я могу поручиться за свою спутницу.

Магдалина судорожно кивнула.

– Так вот что я хотел спросить: для чего вы публикуете свои книги под именем брата? Ему же неприятно пользоваться чужой славой, это видно!

Мария Омаль, несомненно, ждала совсем другого вопроса. Но не Магдалина Бергамин. Она перевела дыхание и дребезжащим голосом произнесла:

– Давно вы догадались?

– Давно. Но не сразу. Вы слишком меня боялись, хотя совсем не трусливы по природе… что давало основания подозревать вас в худшем. Но потом я припомнил беседы с вами и с вашим братом и понял, что перу капитана принадлежат только пьесы. К тому же я читал эти романы. И уверен, что вдохновляться жизнью обыденной и преображать ее в чудеса будет скорее не человек действия, а домосед. Или домоседка. Живущая в башне.

Магдалина не ответила. И Мария решила вмешаться:

– Это я посоветовала. Нынешние нравы не мешают женщине сочинять, но печатать свои сочинения, да еще получать деньги – значит погубить свою репутацию. Я также предложила подписывать книги «капитан Бергамин», а не собственным именем ее брата, так мужественнее.

– Кстати, все забываю спросить – как зовут капитана?

– Жоашен… – пискнула Магдалина.

Мерсер нашел в себе силы подавить улыбку.

– Да, действительно, «капитан Бергамин» звучит лучше. И что за книгу вы так старательно от меня прятали? Я так и не успел ее проглядеть.

– Это был трактат о псевдонимах. – Магдалина освоилась с тем, что тайна ее известна, и заговорила уверенней. – Я многое беру из книг – брат всегда привозит их из Эрденона и Тримейна, не только из обыденной жизни. Беру и переделываю. Имена, названия, разные истории. Вот «Связанные верностью» – это у одного английского короля девиз был такой: «Loyaulte me lie».[7] Я придумываю… но я различаю вымысел и правду! – Она словно очнулась от сна. – Мария права: никто не должен знать, что романы писала я. Посмотрите на меня! Разве можно с таким лицом сочинять книги о любви и приключениях?! И даже не это главное. В Тримейне я встречала знатных дам, родовитых, принятых при дворе. Они пишут стихи на древних и новых языках, драмы и романы и порой выпускают их в свет. Но и они не рискнут ставить свое имя на титулах книг, хотя в тамошнем обществе авторы известны. А я? Что стало бы со мной, с нами, если б пронюхали, что вместо воина в доспехах романы капитана Бергамина пишет у себя на кухне никчемная старая дева? Какими пасквилями разразились бы издатели! Какие летучие листки продавались бы по всем площадям! Комедианты кривлялись бы вовсю, представляя нашу семью в непотребном виде, топтали и оплевывали бы наши сочинения… и, может быть, были бы правы, – неожиданно закончила она.

– Я обещаю вам, как и прежде, никому не открывать вашей тайны, – сказал Мерсер.

– Я подтверждаю это обещание, – эхом отозвалась Анкрен.

– Буду вам весьма благодарна… Я ведь больше о брате беспокоюсь. Каково ему сносить чужую славу… когда его трагедии, на которые он положил столько труда, успеха не снискали. Хорошо, что здесь, в Галвине, никто сочинений Бергамина не читает и о них не говорит.

– А вы не пробовали покончить с этим… сочинительством?

– Сразу видно, что вы литературой никогда не занимались. – Магдалина улыбнулась, впервые, насколько мог припомнить Мерсер, за время их знакомства. – Разве что начать писать под другим именем… но издатели вряд ли позволят. – Она поднялась. – Если это все, что вы хотели мне сказать, то я, пожалуй, пойду. Темнеет уже…

Мария и Магдалина церемонно расцеловались на прощание, после чего гостья позвала Иснельду, с ее помощью накинула плащ и покинула гостиницу. Хозяйка тем временем распорядилась:

– Скажи, чтоб подали вторую перемену блюд. Вина не надо, у нас еще осталось. После этого можешь быть свободна. Да вы садитесь, сударыня, к столу, не прячьтесь в углу, будто вас наказали, – обратилась она к Анкрен, пока служанка исполняла приказания.

Выполнив долг гостеприимства, Мария Омаль вновь обратила внимание на Мерсера.

– Насколько я понимаю, сударь, вы пришли сюда, чтобы переговорить со мной. А беседа с Магдалиной была затеяна для того, чтобы продемонстрировать вашу проницательность.

Мерсер промолчал.

– Вы также дали понять, что эта молодая дама в курсе всех ваших дел.

– Более чем.

– Тогда поговорим. И уж коли мы сегодня занялись разоблачениями, продолжим. Тем более что кое-кто из присутствующих здесь скрывает гораздо больше, чем бедная безобидная Магдалина.

Анкрен внимательно слушала.

– Вы сразу заинтересовали меня, сударь, – продолжала Мария Омаль, – едва появились в моем доме. Настолько, что я не поленилась ради вас проделать этот утомительный путь по зимним дорогам – не говоря уж об ужасном морском путешествии. А еще раньше я подстроила вашу встречу с Агнессой Олленше, распустив слух, что могу обеспечить ей аудиенцию у наместника, – лишь так я могла заманить ее к себе. «Зачем?» – спросите вы. Уж конечно, не из романтических побуждений. Я хотела знать, что вам нужно на самом деле: месть? наследство? что-то еще? Я ведь сразу узнала вас, хоть мы никогда прежде не встречались. Вы слишком похожи на него. Глаза другие, повадка тоже, но все-таки сходство очень велико.

– С кем?

– С Гейрредом Тальви. Вы его сын, верно?

Человек, которого в Эрде-и-Карнионе многие знали под именем Мерсер, встал, отступил на шаг и почтительно поклонился.

– Я тоже узнал вас, Мойра.

Воцарилось продолжительное молчание. Старшая из женщин, присутствовавших в комнате, путем многолетней практики научилась глушить в себе любой намек на душевное движение, но, когда она заговорила вновь, ее голос был не столь спокоен, как обычно. Он стал отрывистым, хрипловатым, в нем даже слышался отзвук простонародного эрдского выговора.

– Значит, вы и ее сын. Только она могла рассказать обо мне. Он вряд ли когда-нибудь меня замечал. – Госпожа Омаль обернулась к Анкрен: – Я, девушка, в юности была служанкой матери этого молодого человека. Всего лишь. Но если бы я служила не в замке Тальви, а еще где-нибудь, моя жизнь сложилась бы иначе… – Она умолкла, приложила руки к вискам, умеряя биение крови. – Вот что, давайте договоримся. Вы ответите на мои вопросы, а я – на ваши. Согласны?

– Согласен.

– Так вот, Мерсер… впрочем, вас наверняка не так зовут.

– Арвад Тальви к вашим услугам. Но я привык к «Мерсеру».

– Мой первый вопрос… Мерсер… они – живы?

Вместо ответа он снял с шеи замшевый мешочек на шнурке и развязал. На его ладонь выкатились два перстня: золотой, с черно-белым ониксом, и серебряный, с крупным красным сердоликом.

– Ясно. – Она вздохнула. – Но, как я понимаю, тогда они спаслись и прожили достаточно долго, чтобы на свет появились вы.

– Верно. Им удалось скрыться от погони и бежать очень далеко от границ империи.

Анкрен заметила, что после того, как Мария-Мойра заявила о своем плебейском происхождении, Мерсер-Арвад говорил с ней в еще более уважительном тоне, чем прежде.

– Что же они делали там?

– Жили, Мойра. Обычной жизнью обычных людей.

– Мне трудно поверить, что такой человек, как Гейрред Тальви, довольствовался существованием мирного обывателя.

– Но это так.

– Наверное. Иначе мы бы о нем услышали. Я говорила, что вы с ним очень похожи. Хотите, скажу, в чем ваше различие? Одно лицо, один рост, но… Его бы заметили в любой толпе. А вас, не в обиду будь сказано, и в пустынном переулке не сразу заметишь.

– Это не обида. Это комплимент.

– Зачем вы вернулись в Эрд, Арвад Тальви?

– Мне трудно объяснить, Мойра. Все, обращаясь к тем событиям, произносят слова: «месть», «наследство»… Какое наследство? Я был там… замок Тальви превращен в такие же развалины, как замок Скьольдов за много десятилетий до того. И кому мстить? Разве что ходу истории, который уничтожает старые дворянские роды и разрушает их замки. Но видите ли, я знал то, чего не знали другие в Эрде-и-Карнионе. Однако, живя там, я не ведал того, что было известно обитателям империи. А я предпочитаю докапываться до истины и восстанавливать правильный ход событий. Такой у меня склад ума. Я ответил на ваши вопросы, Мойра?

– Да. Теперь ваш черед спрашивать.

Прежде чем заговорить, он убрал перстни в мешочек и снова повесил его на шею.

– Это даже не вопрос. Просто расскажите о себе. Что было после того, как вы отказались бежать из замка.

– Вы и об этом знаете? Ладно, расскажу. – Она обращалась одновременно к Мерсеру и Анкрен. – Мне всегда хотелось и смеяться, и плакать, когда в столице болтали о моем благородном происхождении. Я – незаконная дочь сельского священника и служанки, и в деревне никогда не забывали, кто я. Ублюдок, крапивное семя! Моя мать рано умерла. Но отец всегда заботился обо мне, учил читать, писать, а когда я подросла, попросил своего патрона, господина Тальви, взять меня в замок в услужение. А потом появилась она. Нортия Скьольд. И она была добра ко мне. Не то чтоб другие были злы… но она меня видела. И разговаривала со мной. А я ею восхищалась. Ловила каждое ее слово. Не знаю, замечала ли она это… но, покидая замок, она предложила мне бежать вместе с ней.

Другая женщина на этом месте разрыдалась бы. Однако слезы Мойры высохли много лет назад.

– И вы отказались.

– Я была в таком ужасе, что ничего не соображала. Понадобилась почти вся ночь, чтоб я справилась с собой и поняла, что оставаться в замке нельзя. На рассвете я убежала через тот же потайной ход, что и Нортия Скьольд. Весь день я пряталась в лесу. И только на следующую ночь решилась прийти во Фьялли-Маахис. Я правильно поступила, потому что кирасиры были в деревне накануне. И заняли замок, узнав, что там их не ожидает засада.

– Значит, тогда вы спаслись.

– Тогда – да. Отец спрятал меня в подвале церкви. Но мы оба понимали, что долго так продолжаться не может. Пройдет день, два, кирасиры устанут грабить, и непременно кто-нибудь сообщит им, что приходский священник под покровительством хозяина замка. И мы решили окольными дорогами пробираться в Эрденон, где нас никто не знал.

– В Эрденоне вы познакомились с Бергаминами?

– Бедные ребятишки, совершенно потерявшиеся, я по сравнению с ними была кладезь житейской мудрости. Отец у них погиб, обороняя город, а у власти уже был Дагнальд; чудо, что с ними тоже не расправились… Мы поселились вместе. Эрденон тогда еще не был разрушен, и там водились деньги, большие, шальные деньги – грабежи только начались. Но из-за наплыва беженцев работу найти было нельзя, никаких ремесел мы не знали, вдобавок отец тяжело заболел. А как девушка может спасти себя и свою семью, давно известно. – Она произнесла это без аффектации – все было уже в прошлом и перегорело. – Могло быть хуже. Магдалина поднатаскала меня по части манер и благородного обращения: она с детства уйму книжек прочла, четыре языка знает… Так что я не пошла на улицу, а продалась подороже. А дальше… Жить становилось все труднее, денег в Эрденоне было все меньше… Как только отец выздоровел, мы вчетвером подались в Тримейн. Дагнальда к тому времени уже сменил Козел, то бишь Вирс-Вердер… В Тримейне я окончательно распростилась с Мойрой Нивен и стала называться Марией Омаль… Я ответила на ваши вопросы?

– Не совсем.

– Что еще?

– Ларком.

– Ах да… – Она невесело рассмеялась. – Про него вы тоже должны были слышать. Хотите спросить, был ли он моим клиентом? Был, был. Если б он знал, как я его боялась! Моя карьера в Тримейне была в самом начале, все считали меня бедной дворянкой, бежавшей от ужасов смуты. А Ларком мог меня разоблачить, он ведь часто бывал в замке Тальви. Уже после я поняла, что он входил в число заговорщиков, тогда я ни о каком заговоре понятия не имела… Он мне даже нравился – тогда. Но он не обращал на меня внимания. А когда обратил… клиент есть клиент. Кстати, он не болтал в то время о своей великой и вечной любви к вашей матери. Это гораздо позже началось, когда говорить о Тальви и его окружении стало безопасно. Довольно с вас?

– Да. А вы, Мойра, довольны?

– Пожалуй, да. Вы обещали не причинять зла Бергаминам, а они – единственные друзья, которые у меня остались. И после того, как Агнессу Олленше с ее отродьем отправили в крепость…

– Вот как? – Мерсер бросил взгляд на Анкрен.

– Я не успела тебе об этом рассказать, – негромко отозвалась она, – их арестовали.

– И хоть бы из-за этого – не зря я вмешалась! – В голосе Марии Омаль сквозило торжество.

– Вы ненавидите их, Мойра, – констатировал Мерсер. – Что они вам сделали?

– Странные вопросы задаете вы, Арвад Тальви. Уж вы-то должны понять. Если я была шлюхой, то от голода, а не по призванию. Агнесса Олленше – сука Дагнальда и Вирс-Вердера… – Многолетняя выдержка взяла верх над чувствами, Мария проглотила бранные слова, готовые вырваться. – Она – одна из них. А они разрушили тот мир, в котором я жила, в котором была счастлива, превратив его в ад… Пусть на старости хлебнет хоть малость того ужаса, что я узнала в юности!

– Но если бы все оставалось неизменным, вы были бы простой служанкой, в лучшем случае женой арендатора или торговца. А теперь вы богаты, вами восхищаются…

– А я этого хотела? И оставим это. Вы вытянули из меня гораздо больше, чем сказали сами. Но я не в обиде. Вы ведь не собираетесь на этом успокаиваться, правильно я понимаю?

– А что собираетесь делать вы?

– Жизнь в столицах предъявляет слишком большие требования к женщине, перешагнувшей пятый десяток. Я хочу поселиться в маленьком городе, может даже здесь, в Галвине. Буду выращивать цветы в горшках и вместе с Магдалиной ходить в церковь. А пока, на ближайшие дни, мы с вами соседи, не так ли?

– Да, и в качестве соседа я злоупотребил вашим временем. Наш разговор затянулся, а вы, помнится, говорили, что соблюдаете строгий распорядок дня. Так что позвольте на сегодня откланяться.

– Могу ли я в случае необходимости связаться с вами через госпожу Григан?

– Безусловно. И доброй вам ночи. – Он поклонился на прощание, но ни Мойрой, ни Марией ее не назвал.

– Сколько ей лет? – спросила Анкрен, когда они с Мерсером вернулись в ее номер.

– Пятьдесят два, пятьдесят три… примерно так. – Он выдержал паузу. – Это все, о чем ты хочешь меня спросить?

– А о чем я должна спрашивать?

– Стало быть, ты обо всем догадалась?

– В точности – нет. – Для пущей выразительности Анкрен покачала головой. – Но я не удивлена. Ты слишком близко принимал к сердцу все, что касалось смуты… и слишком много о них знал… особенно для человека, недавно поселившегося в Эрде-и-Карнионе. Знаешь, когда ты себя по-настоящему выдал?

– Когда?

– Я сказала тебе, что этих проклятых герцогских регалий, из-за которых взбесились Тевлисы, не было в доме примаса. А ты ответил: «Знаю, их и не могло там быть». Откуда ты знал, если до того дня о регалиях вообще речи не было? Разве что тебе известно, где эти регалии на самом деле.

– Известно. – Он задумался, припоминая тот давний разговор. – И на другой день ты бежала. Из-за этого.

– Отчасти. Но я же вернулась.

– Как Мария Омаль – посмотреть, чем дело кончится.

– Не только.

– И что ты обо всем этом думаешь?

– С самого начала ты был в выигрышном положении. Ты знал мою тайну, а я твою – нет. Теперь я могла бы сказать, что мы сравнялись. Но ты ведь хотел, чтоб я узнала, иначе зачем повел меня к Марии Омаль?

– По крайности, ты удержалась от упреков. В отличие от меня. Так что на сегодня победа за тобой.

– «А я этого хотела?» – как сказала бы твоя приятельница.

– Короче, виноваты оба. И ни к чему считаться, кто больше. – Он посмотрел в окно, за которым стояла непроглядная тьма. – Ночь уже. Мне уйти?

– Нет, зачем же. Оставайся. Только не обессудь, если нынче ничего приятного у нас не получится. Эта неделя крепко меня измотала, и я страшно хочу спать. Ничего, у нас еще будет время.

– У нас еще будет время.