Шеломянь

8. Дорога на Донец – город Корачев. Конец апреля 1185 года

– Народ – что эта дубрава, – заметил болгарин, левой рукой указав Ольстину Олексичу на темную полосу леса в двух полетах стрелы от боевого охранения черниговских ковуев. – Издали, на первый взгляд, мы тоже кажемся монолитом. Но приглядись поближе, и от единства не останется и следа. Все порознь, все стараются найти место на просторе, где сильный сосед не сможет отобрать больше солнца. От милости светила зависит и положение в обществе. Чем лучше место, тем толще ствол.

– Ствол дуба в любом случае толще прута орешника, – проговорил черниговский боярин, не забывая настороженно оглядывать окрестности.

– Верно. Но и у людей не все определяет только удача. Есть порода, происхождение, и княжий отпрыск по рождению своему поставлен в положение лучшее, чем сын рабыни.

– По-твоему, это справедливо? Христос ратовал за равенство. Как там – «нет эллина и иудея»?.. Нет различия даже между народами, а не только внутри них! Или я не прав?

– Все сложнее… И не стоит, мне кажется, вырывать слово Божье из Святого Благовествования. Человека определяет душа, а она – от Бога. Холопа может поднять до боярина внутреннее благородство, а княжеского наследника его отсутствие сделает изгоем.

– Погоди-ка! Выходит, что все предопределено, и не стоит даже пытаться изменить свою судьбу. Уподобимся Валтасару, с покорностью читавшему на стене огненные буквы: «мене, текел, фарес»?!

– И опять-таки – все сложнее! Господь ведь не зря дал нам разум. Человек каждым своим действием совершает выбор, решая, каким путем идти дальше. Как бы пояснить… Скажем, боярин, ты стоишь на распутье и не знаешь, какую из двух дорог избрать. Одна явно короче и лучше, но пройти по ней ты сможешь только ценой смерти другого человека. Другая дорога запутанней и тяжелей, ты потеряешь время, зато не запятнаешь себя грехом убийства… Прародитель Адам не выдержал испытания искусом, и нам приходится каждодневно доказывать Господу, что он не зря помиловал человечество во время потопа и Сын Божий распят не напрасно. В нас перемешано добро и зло. Как знать, чего больше?

– И все же, Богумил, как быть с неравенством? Бедность и унижение не делают нас добрее и терпимее.

– Так же точно, как богатство и боярская шапка…

Ольстин Олексич хмыкнул, но возражать не стал.

– Золото и знатность, – продолжал болгарин, – испытания сложнейшие, и расплата за то, что ты оказался недостоин даров Божественных, страшней прочего. Человек сотворен из грязи, и только душа в нем – от Бога. У нас рассказывают, что Адама вылепил тот, кого мы иносказательно называем Светящимся, Люцифером…

Ольстин Олексич махнул рукой, словно отводя от себя зло. Болгарин сделал вид, что не заметил этого, и говорил дальше:

– Светящийся не смог даровать созданному им человеку жизнь, она по природе своей противна злу и не подчиняется его воле. Здесь и пришел на помощь Господь и вдохнул в первого человека душу. Люцифер же наделил нас разумом, и потомки Адама вынуждены метаться между бездушным знанием и бездумным состраданием.

– Наличие души отрицает разум?

– Отнюдь! Все дело в пропорции. Это как вода с вином. Когда, смешивая, мы добавляем в чашу с водой вино, то проясняем ум, если же, наоборот, в кратер с вином мы скупо отмерим несколько водных капель, то хмель отберет последние остатки человеческого, что еще оставались у пирующего. Разум, как и вино, дает своему обладателю ощущение превосходства над остальными, тем самым доказывая, что в его основе заложено зло. Но это сладкое, очень сладкое ощущение, не сравнимое ни с чем, даже со слиянием с женщиной! И многим людям этого оказывается достаточно, чтобы променять бессмертную душу на преходящее знание, ничтожное, поскольку рассыпается в прах подобно мертвому телу, от которого отлетела душа. Говорил Иисус: «Блаженны нищие духом». Как понимать это? Может быть, так: нищий дух – это душа, лишенная всего, следовательно, свободная от тюрьмы, в которую ее может загнать сильный разум. Только тот, чей дух воспарил над знанием, достоин Царствия Небесного!

– Следовательно, знания не нужны?

Черниговскому боярину Ольстину Олексичу разговор помогал скрасить скуку долгого пути. Болгарский паломник горячился, пытаясь доказать свою правоту, и каждый вопрос собеседника воспринимал подобно витязю, получившему вызов на ристалище.

– Не надо упрощать! Никогда не надо упрощать, ибо простого в человеке нет и быть не может! У нас есть душа, дарованная Богом, и она так же неисчерпаема и бесконечно изменчива, как и сам Господь. А на вопрос твой отвечу так, как давно сказал Проповедующий в храме. Во многия знания многия печали! Многие печали, ты только вдумайся, боярин! Это, по моему разумению, один из главных искусов, которые должен преодолеть в своей жизни человек. Господь всеведущ, и Он, конечно, знал, какой дар Люцифер преподнесет людям. И Проповедующий справился с искусом, заявив: «Суета сует и всяческая суета»! Воистину, и в разуме есть зерно Божье, и, познавая, человек обязан осознать суетность приобретенных знаний и обратиться к совершенствованию души.

– Намудрил, болгарин… Слышал я в Чернигове, как переписчики книг говорили, что ромейский слог прихотлив и причудлив, но болгарские писания в сравнении с ними – что филигрань рядом с полированным зеркалом. Ты презираешь знание, но с явным удовольствием пользуешься им для плетения словесных сетей. Как понять это?..

– Мне кажется, – сказал болгарин, и Ольстин Олексич заметил, как дернулась щека паломника, который, наверное, занервничал, – что здесь опять заблуждение или ошибка. Рассуждая, я опираюсь на Святое Писание либо на собственные наблюдения. Следовательно, весь разговор основан на словах, идущих из души, а не от разума. Надеюсь, ты, боярин, согласишься со мной в том, что Писание продиктовано Духом Божьим, а значит, и отразиться должно в нашей душе.

– Сдаюсь, – со смехом сказал черниговский ковуй.

Ольстин Олексич был бы рад еще подразнить болгарина, но иное отвлекло внимание боярина, так что богословский спор стал неуместен.

Со стороны передового охранения, добравшегося до кромки дубравы и скрывшегося за темной стеной леса, показалось несколько всадников, галопом мчавшихся в сторону основной части дружины. Одетый в доспехи воин был тяжким грузом для боевого коня, и решиться погонять животное, от которого во многом зависела безопасность дружинника в сече, было возможно только при чрезвычайных обстоятельствах.

В лесу что-то случилось, а ничего хорошего в приграничье ждать не приходилось.

Ольстин Олексич поднял руку и почувствовал, как вздрогнула за ним земля, по которой одновременно ударили десятки копыт остановившихся боевых коней. Черниговский боярин знал, что ковуи привычно перестраиваются из походного порядка в боевой, вытягиваясь широкой лентой на просторной равнине по обе стороны от дороги. Легковооруженные воины подтягивались в начало, готовые принять на себя первый удар неведомого пока противника, остальные дружинники, чьи доспехи были слишком тяжелы для постоянного ношения, оставались на месте, дожидаясь отставший обоз. Передовые отряды должны были сковать вражеское войско на время, достаточное для того, чтобы оруженосцы облачили своих хозяев в тяжелые пластинчатые доспехи. Затем легкие кони умчат застрельщиков прочь от ярости раззадоренного стычкой противника, а защищенные могучей броней дружинники нанесут удар по врагу, сминая и без того уже расстроенные боевые порядки чужаков.

Всадники меж тем приблизились настолько, что стали видны укрепленные на наконечниках копий боевые вымпелы. Ольстин Олексич нахмурился сильнее, заметив, что их цвета не черниговские, а северские. Сам князь Игорь Святославич приказал отправить в передовые дозоры черниговских ковуев, и северским дружинникам было нечего там делать.

Вскоре стали видны лица приблизившихся всадников, и Ольстин Олексич с облегчением заметил довольные улыбки. Так не ведут себя при встрече с противником.

Всадники безошибочно определили по позолоченному шлему главного в черниговском боярине и направили коней прямо к нему. Болгарин дипломатично отъехал в сторону, хотя и держался достаточно близко, чтобы расслышать разговор.

– Здрав будь, боярин, – поклонился первый из подъехавших всадников, молодой темноволосый ковуй, один из тех, кого Ольстин Олексич отправил в передовое охранение. – Не прогневайся, что вернулся! Со мной, взгляни, гости добрые, да и вести не хуже!

– Вижу, благополучно доехал, Беловод, – ответил боярин. – Да и гостей довез, не растряс!

– Конь не трясет, а баюкает, – заметил один из северцев, и его товарищи щедро оскалились в улыбке.

– Почто тогда не сонные? – сурово насупил брови Ольстин Олексич и продолжил иным тоном, деловым, явно подчеркивая, что время словесной потехи закончилось: – Выкладывайте, с чем приехали и отчего забыли о приказе мои воины и северская сторожа?!

– Не гневайся, боярин, – заявил с поклоном северский острослов, – но для княжеских ушей вести, ему первое слово.

Беловод, тем временем подъехав вплотную к черниговскому боярину и наклонившись в седле, зашептал что-то на ухо Ольстину Олексичу, недоверчиво поглядывая в сторону болгарина, старательно делавшего вид, что происходящее к нему не относится.

– Сам провожу вас до князя, – решил черниговец. – Мне тоже пристало коня погонять, а то застоялся. А ты, Беловод, забирай своих воинов и гони назад, к стороже. Не то радость горем обернется. Не забывай – здесь граница!

Беловод присвистнул, и его конь, послушный приказу, распластался в галопе над равниной. За ним потянулись еще три ковуя, сопровождавшие северских пограничников к небольшому отряду их князя и господина.

– Поговорим позже, Богумил, – сказал Ольстин Олексич, разворачивая жеребца. – Долг выше забавы! Кстати, этому меня научили, или же Господь в душу вложил?.. Вернусь – обсудим, если не возражаешь!

– А если и возражаю? – спокойно спросил болгарин, глядя в спины удаляющихся всадников и не ожидая не только ответа, но и того, что его вопрос услышат.

Князья ехали в центре войска, окруженные гриднями-телохранителями. Такие предосторожности на краю Половецкого поля были вполне объяснимы и не могли показаться проявлениями трусости. Поэтому же на князьях и гриднях были надеты кольчужные рубашки, хотя и стеснявшие движения, зато способные сохранить от шальной стрелы.

Игорь Святославич Новгород-Северский был невесел, хотя путь держал на праздник. Шутка ли: ехали сватать старшего сына, наследника и надежду на старость! Ехали в стан лучшего друга, побратима, великого воина, хана Кончака.

И тем не менее на душе было неспокойно, а князь Игорь привык доверять предчувствиям. Смущали и дурные предзнаменования, множившиеся не по дням, а по часам. Оттого и появление всадников, спешно приближавшихся со стороны головного отряда, не сулило ему ничего хорошего.

– Никак Ольстин, – проговорил Владимир Путивльский, всматриваясь вдаль из-под приставленной навесом ко лбу ладони.

– Не может быть, – откликнулся князь Игорь. – Он не покинет боевое охранение.

– Ольстин, точно, – подтвердил князь рыльский. – Распустил князь Ярослав своих ковуев…

– Что-то случилось, – князь Игорь понимал, что только особые обстоятельства могли толкнуть черниговского боярина нарушить повеление князя. – Да хранят нас боги.

– Все в руках Христовых, – заметил князь рыльский, с немой укоризной поглядев на Игоря Святославича. Князь рыльский слыл среди Ольговичей убежденным противником язычества.

Ольстин Олексич издали приветственно замахал рукой, и Игорь Святославич облегченно вздохнул. При дурных вестях ведут себя иначе.

– Здравы будьте, князья! – прокричал черниговский ковуй, как только решил, что его будет ясно слышно. – Я с добрыми вестями; уж простите, что не удержался и привез их сам.

– Говори, – сказал Игорь Святославич.

– Лучше позволь рассказать вот ему, – ухмыльнулся Ольстин Олексич, отъехав в сторону и уступив лучшее место одному из северцев.

– Здрав будь, князь, – поклонился дружинник. – Готовься к встрече! Вскоре быть здесь брату твоему, князю трубечскому Буй-Туру Всеволоду! Мы-то галопом шли, а он с несколькими кметями на рысях едет, велел пир готовить!

– Пир – дело хорошее, – заулыбался князь Игорь и, подозвав взмахом руки гридней, начал раздавать необходимые распоряжения.

В душе же Игорь продолжал ощущать сильное беспокойство. Встреча с курянами должна была произойти позднее, через несколько дней, на берегах Сулы. Торопливость не входила в число недостатков Буй-Тура Всеволода. Горячность – быть может, но не торопливость. Должно было случиться что-то действительно серьезное, чтобы князь трубечский нарушил свои планы и поспешил в стан Игоря Святославича.

Беспокоило и другое. В приграничье осторожность впитывается с молоком матери, а Всеволод Святославич шел на встречу, если верить гонцам, всего с несколькими кметями. Бродники или дикие половцы Гзака могли только мечтать о такой добыче, и выросший в боевом седле князь не мог не понимать этого.

Всеволод Трубечский даже проверенным гонцам не мог доверить своих мыслей и желаний, из-за этого он оставил дружину и поспешил на встречу с братом.

В начале было слово.

На княжеском пиру обычно не так. В привычку пытались превратить молитву перед трапезой, конечно, если священник не упрямился и готов был благословить скоромное во время очередного поста, слуги, сбиваясь с ног, разносили пиво и забродившие меды. И только тогда насытившиеся и захмелевшие гости переходили, так сказать, на десерт, к серьезной беседе.

Буй-Тур Всеволод переделал все по-своему. Спрыгнув с седла и бросив повод в пустоту, отчего конюший вынужден был долго ловить разгорячившегося жеребца, он раскланялся с молодыми князьями и подтянувшимися к месту встречи северскими и путивльскими боярами, обнял брата, князя Игоря Святославича, и без лишних слов потащил его в сторону походного шатра, разбитого на небольшой возвышенности в полете стрелы от кромки леса.

От разведенного рядом с шатром умелыми ковуями бездымного костра – зачем сигналить всем в округе о своем присутствии? – тянуло сладковатым запахом печеного мяса. Но Всеволод отмахнулся от предложения отдохнуть с дороги и отведать, что, как говорится, Бог послал.

– Кметей моих накорми, – попросил Всеволод. – Быстро шли, проголодались поди… Да, и гонец твой, брат, со мной вернулся. Только конь у него захромал, подкову потерял в дубраве, так что не обессудь, оставили мы Миронега в передовом охранении. Он, кстати, и не настаивал на ином. При езде с моими ковуями с непривычки конский галоп возненавидеть можно… Да не о том разговор, брат! Наедине побеседовать требуется.

Игорь откинул полог шатра, и Всеволод, немного пригнувшись, прошел внутрь. За ним и Игорь поклонился входу, и плотный полог отсек любопытный солнечный свет, оставив его за границами стен из плотной материи. У шатра, не доходя пяти шагов, спешились северские гридни, недвусмысленно обнажив длинные фряжские мечи.

Князья могут не только желать уединения, но и получить его. Положение, знаете ли, не только обязывает – предполагает.

Княжеский шатер изнутри слабо освещался масляными лампами, огня не хватало даже на то, чтобы разглядеть внутреннее убранство. Спасало отверстие в крыше, проделанное по половецкому образцу для удаления дыма.

Игорь Святославич налил из серебряного кувшина арабской работы густого ромейского вина в кубок, стоявший перед братом, плеснул тягучую, пахнувшую не столько виноградом, сколько пряностями малиновую жидкость и себе в фарфоровую чашу – Кончак приучил! – и только потом сказал:

– Мы одни. Говори, брат.

– Извини, брат, но я приехал с дурными вестями.

– Я догадался. Доброе слово готово ждать, и оторвать тебя от любезных сердцу кметей могло только несчастье. Что же случилось, Буй-Тур?

– Еще не случилось, брат, но может… Мои кмети по дороге сюда зашли за границу Половецкого поля. Лазутчики говорят, что там собралось войско, и идет оно вровень с нами. Один воин мог ошибиться, перепутать, хотя это и не похоже на моих кметей; но вести повторялись изо дня в день.

– Откуда войско? В Поле нет никого, кроме диких половцев, а их кони истощены после зимы?!

– Тем не менее, брат. Мои люди ясно различили бунчуки Гзака, так что сомнений нет – он! Соглядатаи не ручаются, но кажется, что к нему же подтягиваются отряды бродников.

– Дороги разведали? Куда Гзак путь держит?

Вопрос князя Игоря был логичен. Даже по степи невозможно ехать там, где заблагорассудится. Речки, овраги, болотца сильно осложняли планы любого полководца, и военные походы начинались с подготовки и укрепления путей.

– То-то и странно! Дорог нет! Нет и обоза, половцы Гзака идут в легких доспехах. Спят в Поле, завернувшись в попоны, питаются охотой.

– Так половцы не воюют.

– Странные дела происходят, брат, странные!..

– Согласен, странные, если не предположить худшего. Представь, брат, что каким-то образом Гзак прознал о нашем походе.

– При твоих стараниях сохранить тайну?

– Тайна может быть раскрыта, если о ней знают двое. А тут она на таком количестве языков… Язык же – праща: что на кончике, то и вылетело.

– Найду этого пращника, – пообещал Всеволод, – шею сверну, заодно и язык успокоится.

– Не хочу верить в предательство, – покачал головой Игорь. – Не хочу! Уж лучше предположить случайность… Может, все же готовится обычный набег?

– Как же! По весне, на несытых конях… Нет, брат, худое дело тут затевается. И, надеюсь, не воспримешь за трусость мои слова: может, отложим задуманное?

Буй-Тур Всеволод искоса взглянул на князя Игоря. В полумраке шатра курский князь еще больше, чем обычно, напоминал родовой тотем Рюриковичей – сокола, высматривающего добычу. Вытянутый греческий нос с горбинкой, подобно клюву, направлен был точно на лицо Игоря Святославича.

Точно, сокол. Может напасть, но готов в любое мгновение ускользнуть из когтей более сильного хищника.

– Понимаю тебя, брат, – медленно и тихо проговорил Игорь. – Понимаю, поскольку научился отличать испуг от осторожности. Пойми же и ты меня. Нет мне дороги назад, как нет ее и у моего сына Владимира. Повернуть коней в нескольких днях пути от невесты – уж лучше лишиться головы, честное слово! Есть честь!

– И есть жизнь. – Голова Всеволода качнулась снизу вверх, словно уклоняясь от невидимой опасности. – Мы в Курске не стесняемся выйти из боя, если враг превосходит силой.

– Выйти из боя, – эхом откликнулся князь Игорь. – Возможно… Но представь, брат, что за спиной у тебя прекрасная Ольга Глебовна. Выйдешь?

– Ответ, я полагаю, понятен… Что ж, брат, я сказал, что был должен. Об одном прошу, поговори с Миронегом. Со мной в сравнении он просто златоуст, как знать, может, он сумеет разубедить тебя?

– Поговорю, – пообещал Игорь. – Он честен, и его слово взвешено. Только знаешь, Буй-Тур, когда-то Миронег заявил, что не видит смысла заниматься невозможным. Воскрешением мертвых, к примеру, или попытками переменить мое мнение…

– Мне показалось, что Миронег верит в оживление усопших. – Змеиная улыбка казалась инородной на лице князя Всеволода. – Он на редкость суеверен… И, как ни странно, при этом не смешон.

Князья помолчали, словно выдохлись за короткое время разговора. Нарушив тишину, Всеволод с нарочитым шумом налил вино сначала Игорю, затем себе. Подняв кубок в приветственном жесте, он поднес его к губам.

И тотчас отвел руку, словно увидел в кубке нечто отвратительное.

– Как странно, – прошептал князь Трубечский. – Взгляни, Святославич, как удивительно меняется цвет вина в отблесках пламени светильников. Оно синее!

Князь Игорь промолчал, но внутри у него похолодало, как зимней ночью. Некстати помянутый Миронег обмолвился однажды, что синее вино было на русском севере одной из главных и верных примет скорой смерти. Миронег сказал и забыл об этом. А князь Игорь отчего-то запомнил.

Синее вино той ночью увидел еще один князь. Случилось это в небольшой крепостце Корачев, что севернее Новгорода-Северского.

Там, в Корачеве, второй день гостил нежданный гость, киевский князь Святослав. С малым отрядом он без предупреждения объявился в городе, взбаламутив привычное болото жизни на пограничье, не терзаемом набегами кочевников или настырных соседей.

Местный воевода предоставил на время визита свой дом в распоряжение великого князя, переправив жену с тремя детьми в загородную вотчину. Перед отъездом супруга постаралась заблаговременно отравить своему благоверному существование на все предстоящие дни собственного отсутствия, расписав в ярких красках грядущие мучения воеводских детей в отсыревшем за зиму вотчинном доме. Еще убедительнее получился образ равнодушного отца, готового ради карьеры презреть интересы сыновей.

Добилась жена воеводы обратного. Проводив небольшой обоз с семьей, воевода вздохнул облегченно и направился прямиком в гридницу, на пряный запах свежесваренных медов.

Киевский боярин Кочкарь, верный слуга и помощник князя Святослава, лично проследил, чтобы начисто отскребли парадную горницу воеводского дома, где, за неимением иного места, великому князю предстояло отужинать и отойти ко сну. В большом медном котле вскипятили воду, и гридни из свиты Святослава сноровисто, словно только этим и занимались всю жизнь, таскали по крутой лестнице на второй этаж деревянные ведра с кипятком и окатывали, отпрыгивая от жгучих брызг, стены и пол. Затем девушки из местных долго выметали заживо сваренных клопов, ставших невинными жертвами киевской дружины.

Ел Святослав в Корачеве мало. Он нервничал, а человек в беспокойстве либо забывает о еде, либо становится записным обжорой. Князь киевский относился к первой группе.

Святослав так и не соизволил рассказать корачевскому воеводе, зачем приехал; господин не обязан удовлетворять любопытство вассала. Сам же воевода, немного успокоившись ко второму дню визита, раскинул мозгами и понял, что дело тут не в его скромной персоне. А разосланные по всем дорогам и тропам дозоры подсказывали, что князь Святослав ждет кого-то, возможно, гонца.

Внимание киевского князя было настолько отвлечено ожиданием, что остались незамеченными даже проржавевшие наконечники копий обленившегося за годы спокойствия корачевского гарнизона. Конечно, были недовольное бурчание и ехидные взгляды боярина Кочкаря, но что это по сравнению с великокняжеским разносом?

Вечером того самого дня, когда встретились Игорь Святославич и Буй-Тур Всеволод, Святослав Киевский чувствовал себя усталым и больным. Неожиданно и неприятно накатывала несколько раз боль в груди, замирало дыхание, и князь побаивался, не в этом ли захолустье доведется встретиться со смертью. Здесь, вдали от киевской свиты, в крепости, где не было даже священника, способного дать последнее отпущение грехов.

Святослав с приближением старости становился все более богобоязненным. Юношеское неприятие христианства, привнесенного на Русь кичливыми ромеями, сменилось в ожидании неминуемой смерти надеждой на загробное существование. Страшно умирать, когда еще не устал от жизни, а Святослав если и устал от чего, так от болезней и старческой немощи.

На широкую лавку, уютно прислонившуюся одним краем к теплой печной стене, боярин Кочкарь заботливо накинул половецкую войлочную кошму, на нее уложил медвежью шубу мехом к войлоку. Затем, сняв с натруженных за день ног князя красные сапоги, боярин дождался, пока Святослав устроится поудобнее на лавке, и подоткнул свесившийся книзу подол шубы, завернув князя в уютный и теплый меховой кокон. Задув в горнице все огни, кроме масляного светильника в изголовье, Кочкарь с безмолвным поклоном удалился. Святослав Киевский уже из полусна слышал, как боярин укладывается на что-то нещадно скрипучее по другую сторону двери. Последним звуком, пробившимся через княжеский сон, был лязг извлекаемого из ножен меча.

Кочкарь не доверял охране из мечников-гридней, заявляя каждый раз, что достаточно хорошо помнит себя молодым. Поэтому в поездках Святослава боярин добровольно обрекал себя на неудобства, укладываясь на ночь часто просто на пол, но обязательно у дверей княжеской опочивальни. Видимо, в этот раз Кочкарь раздобыл откуда-то скамью, со скандальным визгом протестовавшую против навалившейся на нее тяжести боярского тела.

Святослав открыл глаза. В горнице достаточно рассвело, чтобы понять, что утро давно наступило. Князь, обычно просыпавшийся с рассветом, тихо вздохнул. Долгий сон – это еще одно свидетельство приближающейся старости. Возраст меняет жизненный распорядок. Кто долго спал в юности – лишается сна, а любители бодрствовать отсыпаются за все прошлые годы.

В доме было тихо, и Святослав предположил, что пробудившиеся уже, конечно, дружинники берегут сон своего господина. Удивляло, правда, что через прикрытые щелястые ставни также не доносилось ни звука. Ужели дворовые люди, а тем паче скотина в стойлах здесь так дисциплинированны и сердобольны?

Утренний свет, не по-весеннему тусклый и невеселый, преобразил горницу, сделав ее просторней и как-то богаче. Изменилась и обстановка, и на невесть откуда выросшей за ночь печи объявились изразцы с голубоватыми узорами, а в красном углу из полумрака за пузатой, отливающей золотом и едва теплящейся лампадой пристально глядели глаза Спаса, иконы, которую Святослав Киевский отчего-то не замечал все эти дни.

Икона даже в мелочах напоминала работу мастера Алимпия, висевшую в изложнице, что в киевских палатах.

Киевские палаты.

Святослав Киевский понял, что сон продолжается, и там, в этом сне, он вернулся домой. Князю подобные сны являлись и раньше, цветные, но немые.

Понял Святослав и природу странного неестественного освещения горницы. Такие отблески на стенах князь видел только единожды, в ночь, когда перед ним оказался восточный колдун, Абдул Как-там-его, и ярким, но мертвым светом горели сани боярина Романа. Горели бесовским огнем; много серебра ушло потом у князя Святослава на покаянные молитвы. Грех то, что не отогнал сразу искушение и поддался врагу человеческому, имя которого не стоит поминать даже во сне.

И колдуна вспоминать не стоило.

Святослав осознал это, заметив склоненную в поясном поклоне высокую сухую фигуру у дверей изложницы.

– Колдун Абдул, – прохрипел князь и сильно удивился, услышав собственный голос. Сон обрел звук, и это было новинкой.

– Здрав ли ты, князь? – откликнулся колдун, и несколько измененная формула приветствия казалась издевкой или и вправду была таковой.

– Сгинь, – приказал князь. – Сгинь! На мне крест.

– На мне – нет, – показал распахнутый на груди халат араб.

Теперь Святослав точно знал, что происходящее было сном. Только во сне кто-то мог ослушаться воли киевского князя.

Это даже забавляло.

– Что тебе надо, колдун?

Любопытство князя было сродни детскому, и ничего постыдного в этом не было. Говорил же Христос: «Будьте как дети».

– Надо? Ничего, собственно. Просто остаться здесь, быть может…

– Оставайся, – согласился Святослав. – Отведай, что Бог послал.

Широким хлебосольным жестом князь указал на большой стол посреди изложницы, уставленный яствами и питием. Подумалось вдруг, откуда стол, ведь в Киеве не было ничего подобного ни в одной из комнат княжеского терема.

Вид ломящегося от блюд и кувшинов разнообразной формы и размеров стола пробудил у Святослава чувство голода. Нет, каково все-таки – голод во сне! Князь откинул покрывало и встал с лавки на пол, укрытый пушистым хорезмским ковром.

Покрывало?

Святослав Киевский был уверен, что вечером боярин Кочкарь укрыл его медвежьей шубой, но не этой толстой темной тканью, маслянисто отливающей в колдовском свете сна.

То была не просто ткань. То была паполома, покрывало, которым накрывали тело усопшего князя.

На Руси всегда верили в вещие сны, и Святослав Киевский взмолился, чтобы видение было забыто при пробуждении. Летописцы не раз уже отмечали на толстых листах пергамена знамения, предшествовавшие княжеским смертям, и Святославу совсем не хотелось пополнять этот список.

– Не нравится? – поинтересовался колдун, глазами указав на паполому.

– Тяжеловата, – откликнулся князь, решивший не обращать внимания на дерзкое обращение гостя из сна.

– Надгробная плита в склепе еще тяжелее. Привыкай, князь, не каждому доводится вот так, запросто, примерить собственный саван.

– Завидуешь? Помнится, ты просто сгорел в адском пламени. И пепел развеял февральский ветер. Где твой саван, колдун?

– У меня его нет, – безмятежно ответил Абдул. – Смерть – иное, чем думаете вы, люди. Мне она не страшна. Да, собственно, и не предназначена. Смерть – удел тварей Божьих. А я, возможно, и тварь, но иных, не ваших богов!

– Стоит ли так пренебрежительно отзываться о той, чье появление неизбежно?

– Нет неизбежного. Есть лишь предначертанное, а запись что – взял ножичек и соскреб с пергамена. Наши друзья в Царьграде называют это палимпсестом, не правда ли? Вынеси такой лист на яркое солнце, приглядись и заметишь навсегда прикипевшие к складкам и порам телячьей кожи побуревшие следы старых письмен. Так и смерть… Важно лишь, чтобы нашелся тот, кто вовремя возьмет ножичек и подчистит твой лист в книге судеб.

– Для тебя – нашелся?

– Как видишь, князь…

– Вижу ли? Все сон. А это – явь или морок?

– Все явь. И все – морок. И вино, которое ожидает нас в серебряном кувшине, тоже. Сейчас мы его выпьем, чувствуя аромат винограда и привкус брожения; и это – явь. Затем вино ударит нам в голову, в ушах зашумит, глаза подернет дымкой, конечности станут непослушными… Что это, как не морок?

– Софистика, может быть? Эллинский мудрец Сократ любил рассуждать таким образом. Правда, если помнишь, закончилось все гневом афинян и справедливым приговором. И болтливый язык Сократа обжег напиток из цикуты…

– Как же вы, властители, не любите тех, кто говорит поперек вашей воли! Эллин, отравленный полтора тысячелетия тому назад, вызывает у тебя, князь, такой всплеск злобы, словно все произошло вчера.

– У каждого времени свои Сократы.

– Мне бы твою уверенность…

Бесшумно, словно не по полу шел, а плыл над ним, колдун приблизился к столу и взял кувшин с вином. Щедрой рукой – чего скаредничать, свое, что ли? – он плеснул сладко пахнущую темную жидкость в два кубка, но явно не спешил потчевать Святослава.

Араб отвязал небольшой мешочек от тонкого, отливающего полированной сталью пояска, охватывавшего темный халат, собравшийся широкими складками. Через узкое горлышко Абдул Аль-Хазред извлек несколько кристалликов, отливавших в ровном свете сна рубиновым багрянцем. По три крупицы с легким всплеском упали в наполненные кубки, и князь Святослав невольно опустил глаза, разглядывая помутневшие от растворившегося вещества и расходящиеся по поверхности круги.

– Не яд, – ответил колдун на невысказанный вопрос.

– Что же тогда?

– Ясность. Истина. Горечь, возможно.

«Во многия знания – многия печали», – некстати припомнилось князю.

– Зачем это? – спросил он.

– Зачем знания? Хороший вопрос!

– Спрошу иначе: что, по твоему мнению, мне неведомо?

– Выпей, тогда и узнаешь. Ежели не боишься, разумеется…

Боишься…

Сон становился на редкость своенравным. Сгинувший год назад в сражении с Кончаком арабский колдун уже не первый раз откровенно оскорблял князя Святослава, не чувствуя почтения ни к сединам, ни к титулу. И киевский князь принимал такое общение как должное, словно соскучившись по откровенному собеседнику.

Без лишних слов князь взял кубок и пригубил вино, удивительно кислое, не похожее на густые фряжские напитки. Отставив кубок обратно на стол, Святослав отметил, как на глазах поменялся цвет вина – с темно-красного на синий, уксусный.

– Пророк Иса, которого вы почитаете как бога, обратил однажды воду в вино. Я, как видишь, пошел дальше и превратил вино в уксус. Время и Бог делают это за несколько недель, мне это удается быстрее.

– Ставишь себя выше Бога?

– Вашего – да!

– У тебя есть свой бог?

– Не бог. Боги! Их много, и они велики. И я счастлив, что стал их ближайшим слугой.

– Вот оно, человеческое… Быть счастливым оттого, что позволено стать рабом!

– Слугой!

– Богу не нужны слуги. Слуга подобен господину, только ниже по положению. Раб же – вещь, как этот кубок или стол. Нужно ли гордиться, уподобив себя неодушевленному предмету?

– А кто докажет, что душа существует? Может, кто-либо вернулся с того света? Из мира мертвых?

– Наш разговор и докажет. Что сон, как не путешествие души? Кто сейчас говорит и чувствует, если плоть спит?

– Пойми же, наконец! Происходящее с нами – не сон, иное! Согласись, что боль возможна только в яви, и уверься, что не спишь!

Абдул Аль-Хазред протянул князю Святославу взятый со стола небольшой нож с широким, резко сужающимся к острию лезвием.

– Боль убедит тебя, князь, – проговорил колдун, переводя безумные глаза с лезвия ножа на лицо Святослава. – Лучшее доказательство правоты – боль. Отсюда и пытки подозреваемых в преступлениях, и священные поединки обвиняемого с обвинителем. Отсюда все воинское искусство. Нет большего счастья для воина, чем лицезреть страдания поверженного противника. Припомни, Святослав, что ты испытывал, объезжая поле битвы после победы? Сострадание? Печаль? Или все-таки ощущение правоты?..

Легким, почти незаметным движением ладони араб полоснул лезвием ножа по княжескому запястью. Боль обожгла Святослава. К старости он стал острее чувствовать раны, даже, казалось, самые незначительные. Кровь, медлительно набухая, скапливалась на месте разреза, и первые капли готовы уже были сорваться и упасть на пол.

Боль была убедительной, и князь Святослав задумался о том, а сон ли все происходящее? С другой стороны, как поверить в мгновенное перемещение из Корачева в киевские палаты? Это еще невероятнее, чем чувствовать боль во сне. И Святослав решил, что продолжается наваждение или кошмар, не все ли равно, как это называть?

– Не место княжеской крови на грязных половицах, – прошелестел вкрадчивый голос арабского колдуна.

Абдул Аль-Хазред сорвал со стены висевший там колчан. По вышитому жемчужному узорочью несложно было определить его происхождение, явно чувствовались влияние и вкус Половецкого поля. Стряхнув на пол с треском рассыпавшиеся под ноги стрелы, колдун подставил под отяжелевшие кровяные капли распахнутый рот колчана, и глухой звук капели Святослав сравнил отчего-то с падением крышки саркофага.

– Помоги перевязать, – сказал киевский князь, отдернув руку.

– Перевязать? – удивился Аль-Хазред. – Что?

Запястье Святослава было целым и чистым. Не только шрама не было на руке, князю показалось, что и число старческих морщин несколько уменьшилось.

– Может, мы все-таки спим? – послышалось, или действительно в голосе араба слышалась издевка?!

Аль-Хазред перевернул колчан открытой частью книзу, и с громким перестуком на половицы посыпался крупный речной жемчуг. Казалось сначала, что не выдержали нитки, использованные когда-то неведомой степной вышивальщицей, но Святослав ясно разглядел, что жемчужины сыпались изнутри.

– Свернувшаяся кровь гниет, – заметил араб, – и разве справедливо, что единая судьба ждет кровь князя и холопа? Взгляни, не лучше ли, когда из капли благородной крови рождается жемчужина?

Жерло колчана повернулось в сторону князя, и мутные жемчужные шарики полетели к нему на грудь, словно пущенные из пращи. Мягкие удары по льняной рубахе не причиняли боли, напротив, холодное покалывание у сердца сняло там давнюю тяжесть, не отпускавшую несколько последних лет.

– В крови – жизнь, – шептал безумный араб, и князь Святослав готов уже был согласиться с этим. – И в ней же – гибель.

Вязкая, дурно пахнущая струя выплеснулась вслед за жемчугом из колчана и хлынула прямо в лицо князя киевского. На мгновение перехватило дыхание, соленые капли попали в инстинктивно приоткрытый рот, и Святослав закашлялся, поперхнувшись.

Кровь била фонтаном, заливая одежду князя и расставленные на столе блюда и кубки. Половицы напитались алой жидкостью и с отвращением стали выталкивать ее обратно. Глянцевый светившийся кровавый кисель поднимался по босым ногам князя Святослава, цепко ухватываясь за редкие седые волоски.

Кожа на щеках, куда попали первые капли, стягивалась, пока свертывалась кровь. Святослав чувствовал, как слиплись пересохшие губы, как перехватило дыхание в забитом слизистой пробкой носу.

– Гибель, – шипел Абдул Аль-Хазред, не отводя взгляда от князя.

Красные брызги отлетели от все увеличивающегося на половицах вязкого озера и попали точно в глаза Святославу Всеволодичу. Вспыхнувшее яркое пламя мгновенно ослепило князя и лишило его способности ориентироваться. Он неуверенно протянул перед собой руки, сделал шаг вперед…

Нога не нашла опоры, и старый князь рухнул лицом вниз во всхлипнувшее жадно кровавое озеро.

– Гибель…

И неведомо было, кто произнес это, безумный араб или задыхающийся князь.

Святослав открыл глаза. Неяркий утренний свет пробивался через щели затворенных на ночь ставен. Глаза Спаса из красного угла горницы сочувственно и печально глядели на пробудившегося после кошмара князя.

Сон.

Сон, слава Богу.

Слава Богу!

Святослав Киевский откинул покрывало и приподнялся на лавке, такой жесткой после беспокойного сна.

Зеленое толстое покрывало с неброским тканым узором. Покрывало, а не медвежья шуба. Паполома.

Саван.

И не на ложе пробудился князь. Он лежал на белой ткани, расстеленной поверх тисовой столешницы. Так на Руси оставляли покойника в ночь перед отпеванием.

С отвращением отбросив прочь зеленую паполому, Святослав, как был, в одной только тонкой невышитой рубахе, слез со стола. При этом с удовлетворением отметил, как послушно тело, словно и не давил груз прожитых шестидесяти пяти лет.

Невольно он оглянулся через плечо, на место, где лежал обряженный в последний путь. Странно, но там оказалось еще одно тело. Тело старика с холеной седой бородой; запрокинутое заострившееся лицо, отливающее подкожной синевой, это был именно труп, но не спящий человек.

Лицо умершего напоминало Святославу что-то близкое, только, возможно, забытое.

Свое лицо, как он мог его видеть в медном полированном зеркале либо в отражении на воде.

Святослав со страхом и недоумением глядел на самого себя, с закрытыми навечно глазами и залитыми воском ноздрями. Расчесанные волосы покорно лежали на беленой ткани, тусклые и мертвые, как сам хозяин. Изумрудная паполома бережно прикрывала застывшее тело.

В горницу тихо вошли бояре и дружинники, и князь застеснялся своей неприбранности, этой жалкой рубахи из бедной холстины. Однако приближенные словно не замечали своего господина, все свое внимание сосредоточив на теле, лежавшем на тисовом столе. Один из бояр – Святослав подумал еще, что никак не может вспомнить его имени, – заботливо поправил паполому, накрыв мертвое лицо.

Молодые дружинники-гридни, заметно нервничавшие под боярскими взглядами, боевыми топорами стали рубить стену у по-прежнему закрытых ставен, не обращая внимания на отлетавшие прямо в лицо острые щепки. Вскоре часть стены со скрежетом подалась, тяжко осев наружу. Сверху посыпался потревоженный мох, проложенный для теплоты между бревен.

Шестеро бояр приподняли столешницу с телом и понесли ее к образовавшемуся пролому. Святослав Всеволодич недоуменно смотрел на свежие спилы ножек стола. Как же он не опрокинулся, слезая со столешницы, оказавшейся без опоры?

Что-то упало с крыши, затянув с собой новый поток земли и мха.

– Дурная примета, – произнес незнакомый голос над ухом князя. – Падение кнеса предвещает зловещее…

– Что? – спросил Святослав, обернувшись.

За спиной киевского князя никого не было.

Но и вопрос был не нужен. Святослав и без того знал, что драконья голова на крыше дома, прозванная на Руси кнесом, звалась в народе коньком. Иногда же – князем.

Падение князя… Действительно, дурная примета!

Сон так и не принес успокоения и отдыха. Князь Святослав Киевский пробудился рано утром, когда в небольшом доме корачевского воеводы еще все спали. За дверью раздавался ровный и мощный храп боярина Кочкаря. Ему вторило с улицы сонное поскуливание сторожевых псов.

Осторожное позванивание церковного колокола призвало прихожан к заутрене, хотя ясно было, что придут немногие. Для русского воина, в отличие, скажем, от византийского или западноевропейского, меч еще оставался в XII веке важнее креста.

Святослав сбросил в ноги тяжелую медвежью шубу и поднялся с лавки.

Господи, наконец-то шуба и лавка! Морок закончился, и явь вернула свою власть над чувствами князя. Святослав в приподнятом настроении пнул босой ногой дверь из горницы. За ней, на небольшой скамье, приставленной к стене, спал Кочкарь, вытянув ноги в грязных сапогах поперек дороги.

Почувствовав движение, боярин одним рывком направил туда острие меча, чудесным образом проросшего в правой ладони, и только потом приоткрыл мутные со сна глаза.

– Здрав будь, князь, – прохрипел Кочкарь, сглотнул слюну и уже нормальным голосом продолжил: – Как спалось?

– Плохо, – ответил Святослав. – Смутный сон видел… Как думаешь, боярин, кто растолковать способен?

– Есть такой человек, – без раздумья откликнулся Кочкарь, проснувшийся настолько, что догадался наконец убрать меч в ножны. – Сейчас разбудим.

Твердым шагом боярин спустился по лестнице вниз. Там что-то грохнуло металлом, раздалась приглушенная ругань, и ступени лестницы заскрипели вновь, теперь только под тяжестью не одного, а двух тел.

Вперед себя Кочкарь пропустил мужчину средних лет, высокого и худого. Полный боевой доспех выдавал, что человек провел ночь в стороже. Подтверждало это и лицо, отекшее и помятое там, где не заросло густой бородой.

– Мечник Авдей, – заметил Кочкарь, – толкует сны не хуже Иосифа Прекрасного.

– С такими же последствиями для страны? – поинтересовался Святослав, припомнив, что библейскому фараону Иосиф напророчил семь голодных лет.

– Избави Бог, – ответил за мечника боярин, подталкивая оробевшего Авдея ближе к князю.

Святослав постарался как можно подробнее рассказать толкователю свои видения – как выглядело помещение, в котором он находился, внешность колдуна, особенности погребальной церемонии, такой необычной для христианина. Не забыл он упомянуть и о своем ощущении реальности происходившего, от которого не мог отделаться до сих пор.

Авдей только покачивал головой, слушая княжескую историю.

– Дурное вижу, – сказал он наконец. – К горю большому готовься, князь, к горю, предательству и даже к смерти… Чужой смерти, – поправился мечник, отшатнувшись от угрожающе сдвинутых бровей Кочкаря, – но близкого по крови человека… Слетят два сокола испить шеломом Дону, со златого престола поискать град Тмутаракань… И померкнут два солнца, и посекут соколов поганые сабли…

Авдей закатил глаза, и бельма, иссеченные кровеносными сосудами, бездумно уставились на князя. Пена зеленоватого гнойного цвета показалась в уголках его рта, прокладывая влажные дорожки к подбородку. Руки со сведенными вместе пальцами подрагивали, словно в судорогах.

– И спустится позор на славу, – не говорил уже, а кричал Авдей, подобный ветхозаветным пророкам, – и ударит насилие на свободу!..

Кочкарь взял толкователя за шиворот и сильно встряхнул, дабы привести в чувство.

Это подействовало. Мечник осмысленно поглядел на державшего его боярина, затем, с явным опасением, на князя. Раз с опасением, точно пришел в себя, подумал Кочкарь.

– Что за позор и насилие? – спросил он.

– Не знаю, – растерянно сказал Авдей. – Такое со мной впервые…

И здесь – лицо Авдея отекло, словно свеча, оставленная на ночь. Радужная оболочка глаз потемнела, неестественно расширились зрачки, челюсть отвисла, зримо удлиняя форму черепа. Поменялся и голос, став глухим и одновременно скрежещущим, как жернова внутри мельницы.

– Долг за тобой, князь! И за него ответишь. А не сам – родственники расплатятся! До седьмого колена платить будут!

Святослав Всеволодич узнал наконец голос. Голос арабского колдуна, безумного Абдула Аль-Хазреда.

С мерзким хрустом распахнулся рот мечника Авдея, раздирая лицевые мышцы, и голова запрокинулась назад, подобно крышке кувшина. Из широкого сине-красного отверстия, открывшегося князю и боярину, со всхлипом показалось нечто темное с булатным отливом.

Мертвый Авдей рухнул на пол, но прежде из его горла вырвался большой черный ворон. Он сделал круг под потолочными балками и, разбив свинцовый переплет слюдяного окна, полетел к югу.

Туда, где во многих днях конного пути, затаился в болотных испарениях город Тмутаракань.

Тмутараканский священник Чурила молился в те дни чаще, чем обычно. Город менялся на глазах, и перемены эти были в плохую сторону.

Не прерываясь на ночь, только зажигая многочисленные факелы и светильники, жители Тмутаракани торопливо возводили каменную стену вокруг древнего святилища. В поисках редкого в Меотийских болотах твердого камня уже разломали местную синагогу, забив кольями возмутившегося раввина. В хазарских кварталах жители спешно создавали отряды самообороны для защиты от беспричинных погромов.

Чурила понимал, что настает очередь Михайловской церкви, где он служил дьяконом. Каменной постройки ближе к древнему святилищу не было, а безумие, проникшее в души многих тмутараканцев, задавило страх перед святотатством.

Чурила молился Богу, надеясь только на его поддержку, ибо силы человеческие были здесь недостаточны.

Неведомый бог, чей истукан недавно перетащили из угла святилища на почетное место в центре, этих молитв не слышал.

Его прислужники не столько молились, сколько приносили жертвы.

Лучшая жертва – подобие жертвующего.

Человек, с точки зрения неведомого бога, должен был приносить в жертву себя.

В крайнем случае – другого человека.