1. Вышгород, район Киева. Весна – лето 1181 года

Воин живет мало. Жизнь воина – это сама война, мир – летаргия. И если собрать все время, проведенное воином на поле брани, то окажется, что жил воин даже не годы, а недели, возможно – дни.

Многочисленные сражения приучили князя Игоря Святославича к почтению в обращении с холодным оружием, особенно с саблей. Да, она легче традиционного прямого русского меча, и неопытным воинам часто казалось, что и освоить искусство сабельного боя тоже легко. Хорошему воину сабля действительно верный помощник. Именно помощник: кто в своем уме посмеет назвать этот совершенный инструмент убийства в женском роде. Женщина дает жизнь, смерть – прерогатива мужчин.

Но дружинник, мчавшийся сейчас на князя, явно не умел не то что сражаться, но и держать саблю. Он плотно обхватил рукой деревянные накладки рукояти, продолжая бешено вертеть клинком над головой. Сабля обманчиво легка. Несколько минут подобного рода упражнений, и кисть устанет, запястье потеряет гибкость, а в бою это грозит гибелью.

Поединка не получилось. Первый же удар сабли князь Игорь принял на окованный железом край щита. Затем, когда звенящий от негодования клинок отлетел в сторону, вытянутой нижней стороной того же щита выбил из седла потерявшего равновесие дружинника.

Княжеский конь привычно переступил упавшее на землю тело. Дружинник был без сознания, но жив, и, возможно, проживет еще долго, если хватит ума научиться выбирать оружие и противников.

А вот хан Кончак своего противника щадить не собирался. Половец едва уклонился от громадного копья, наставленного на него киевским боярином. Из-под копыт венгерского иноходца, которого Кончак резко увел в сторону от противника, полетела сухая земля с клочьями травы. Хан гортанно крикнул что-то явно раздраженное и одним легким взмахом перерубил поводья боярского скакуна. Киевлянин покачнулся в седле, и это было последнее, что он сделал при жизни. Сабля Кончака срезала кожаные ремни, удерживавшие шлем на голове боярина; дальше лезвие перерубило кадык и лишь на мгновение приостановило свой страшный путь, встретившись с позвонками, крепившими череп к скелету. Но и кость не смогла удержать булат, закаленный век назад арабским мастером. Голова киевского боярина слетела наземь, тело же осталось сидеть в седле. Из шейного обрубка нехотя, толчками потекла кровь, залившая вскоре богатые золоченые доспехи. Кровь попала на коня, тот поднялся на дыбы и скинул свою жуткую ношу.

Схватка началась и закончилась. Мгновение жизни воина прошло и замерло; для Игоря и Кончака в ожидании повторения, для киевского боярина навсегда. Несколько дружинников из киевской сторожи, погоняя коней плетьми и новомодными шпорами, поднимали вдалеке иссохшую вышгородскую пыль.

Свистнула стрела, пущенная вслед беглецам.

– Кто озорует? – рассердился князь. – Стрелы для дела беречь следует, а не в облака метать, Дажьбога сердить!

– А цто такого? – раздался молодой голос. По цокающему выговору сразу можно было признать одного из новгородцев, приведенных Игорем на помощь своему двоюродному брату Святославу Всеволодичу, которого коварные Мономашичи вознамерились изгнать из Киева. – Стрела-то не боевая, с костяным наконечником. Мы на Волхове такими белку бьем.

– Так то не белка.

– Вижу. Разве может зверь так резво бегать?

Новгородцы захохотали, оценив незамысловатое сравнение, князь Игорь тоже улыбнулся, не удержавшись, и только хан Кончак продолжал оставаться серьезным. Обтерев саблю о подошву сапога, он наконец убрал ее в ножны, снял шлем, пригладил густые светлые волосы, которые действительно напоминали стог половы-соломы, как подумалось князю, и сказал, обращаясь к Игорю:

– Видишь, князь, что усобица с вами делает? Русский со зверем лесным человека сравнить может, и нипочем.

Игорь проглотил обиду. Возражать не хотелось. Конечно, можно было и поспорить, напомнить хану о половецких племенах, перешедших на службу русским князьям и отрабатывавших земли и серебро пограничной службой и войной с соплеменниками. Можно было расспросить Кончака и об его отношении к хану Кобяку, тоже прибывшему в войско Ольговичей. Оно шло, клещами охватывая мятежный Киев, город, в котором засел князь Рюрик Ростиславич, один из многочисленных потомков ненавистного Владимира Мономаха, оттеснившего не по закону, а по праву силы и подлости от великокняжеского престола семейство князя Олега Святославича, внуком которому приходился князь Игорь. Можно помянуть и Гзака, собравшего вокруг себя как своих, половцев, не желавших над собой ханской власти, так и русских преступников, так называемых бродников, бежавших от закона в Половецкую степь и живущих там грабежом купеческих караванов.

Но вести разговор на уровне новгородского торжища – «Кто вор? Это я – вор?.. Да сам ты вор!» – было не по-княжески. Игорь еще раз взглянул в сторону, куда скрылись киевские дружинники, и сказал:

– Пора возвращаться. Где передовой отряд, там жди и основное войско.

Кончак своими синими, как отсвет на булате, глазами взглянул на князя и безмолвно повернул коня.

Игорь Святославич отправился вслед за Кончаком. На месте стычки задержались только два новгородца: юноша, заслуживший неодобрение князя за бесполезную стрельбу из лука, и приземистый крепыш в богатой кольчуге. Видно было, что второй новгородец здесь главный, и не только по богатству или возрасту, хотя бороду уже тронула седина, но и по характеру.

– Садко Сытинич, – с мольбой в голосе заговорил молодой. – Не надо здесь оставаться, опасно. Киевляне вернуться могут.

– Молчи, Гюрята! – прикрикнул Садко. – Что ты за новгородец, если видишь выгоду и не хочешь рискнуть ради нее! Доспех боярский не одну гривну стоить будет. Да и боевые кони не каждый день без хозяев остаются. Смени уздечку, протри коня от крови, и можно назад.

Садко быстро и привычно расстегнул кольчугу на обезглавленном теле боярина, стянул ее и, аккуратно скатав, засунул в седельный мешок. Затем туда же последовали сапоги – кровушка, она смывается, а кожа знатная. В поясной кошель-калиту с почтением были отправлены снятые со скрюченных пальцев перстни. Гюрята к этому времени уже успокоил боярского коня, заменил перерубленные поводья другими.

Тихий стон оторвал новгородцев от обирания мертвого. Сбитый князем Игорем с коня молодой киевский дружинник пришел в себя, с трудом перевернулся со спины на живот, собирая на доспех остатки прошлогодней травы, и попытался встать на колени. Садко потянул меч из ножен. Дружинник мутным взглядом поглядел на новгородца, сложился едва ли не пополам и зашелся в приступе рвоты. Садко убрал меч обратно.

– Грех брать на душу не будем, губить жизнь христианскую ни к чему, – решил Садко. Но благочестия хватило у новгородца только на это. – А вот лошадку его заберем. Гюрята! Взгляни, у него на шее вроде гривенка серебряная, так и ее тоже захватим. Гривенка дешевле жизни, что мы ему оставляем, пускай платит.

Гюрята с опаской подошел к дружиннику, ногой прижал к земле его правую руку и потянулся к серебряной полоске, блестевшей на шее киевлянина. Оказалось, что это не гривна, а толстая плоская цепь с приклепанным к ней крестом. Гюрята не смог найти замка цепи, поэтому сильно дернул за звенья, разорвав их. Потревоженный дружинник захрипел, и очередная порция рвоты залила Гюрятины сапоги. Садко захохотал.

– Это Господь наказывает за непочтение к его святыне, – пояснил он Гюряте. – А на Господа сердиться грех.

Оставив киевлянина приходить в себя на взбитом копытами и залитом кровью поле битвы, новгородцы, часто оглядываясь, направились в сторону своего лагеря. На поводу они вели с собой захваченных или украденных – это уж кому как покажется – коней.

На пути в лагерь пришлось огибать большой овраг, по дну которого текла неглубокая безымянная речушка. Выбрав достаточно пологий склон, Садко слез с коня и бросил поводья Гюряте:

– Здесь ждать будешь, пока не вернусь. И не трусь, здесь уже киевлян быть не должно. За мной не ходи, а то вдруг разминемся.

Садко потянул за собой коня дружинника, и Гюрята удивился зачем.

Когда Садко скрылся за излучиной оврага, юноша воткнул в не по сезону сухую весеннюю землю рогатину, привязал к древку коней и решился проследить за своим спутником.

Садко стоял в жиже у самого края речушки, пристально глядя в мутную, уже зацветшую воду, и что-то негромко бормотал себе под нос. Затем он вытащил засапожный нож и сильным ударом перерезал шею коню. Несчастное животное забилось в агонии, а Садко, прежде чем ноги коня подогнулись, с явным усилием обеими руками подтолкнул его в воду. Во все стороны полетели брызги воды, смешанной с кровью.

И здесь Гюрята закричал. Из тихой маленькой речушки поднималось нечто большое и мерзкое. Существо это напоминало проведшего не одну неделю в воде утопленника, с покрытых слизью конечностей падали куски прогнившей смердящей плоти, открывая отвратительное розовое нутро. Рост существа не превышал человеческого, но перепуганному Гюряте он казался гигантом.

Существо обернулось на крик, и этого оказалось достаточно, чтобы истлевшая шкура с треском лопнула. Вода в реке сменила оттенок, бледно-зеленая ряска брезгливо отступила перед ядовито-зеленым гноем. Нечто розовое поднялось со дна и ударило в лошадиную тушу. Умирающий конь поднялся на разъезжающихся ногах и захрипел.

Лошадиное брюхо раздулось, как бывает, только если падаль пролежит не один день на жаре.

Затем конь исчез.

Гюрята уже не мог кричать, только рот у него открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Во взбаламученную воду рухнул костяк коня, отсвечивающий белым, чистый, лишенный кожи, мяса и внутренностей.

А со дна поднялся радужный пузырь, раздуваясь на глазах. Он лопнул, распространяя зловоние, и на его месте оказался голый человек.

Он был молод и прекрасен, юноша, возраст которого едва ли превышал годы Гюряты. Обнаженное тело всем сплетением мускулов говорило о силе, тонкие длинные пальцы обещали женщинам ласку и негу. Но в серых глазах юноши читалась усталость. Они были старыми, словно видели на этом свете уже все. И может, не только на этом, такое томление, тоска и, пожалуй, безумие затаились в них.

– Привет тебе, Ярило! – негромко сказал Садко, склонившись перед юношей. – Благодарю, что не отверг требу. Как видишь, я верен слову.

Ярило вяло, но милостиво махнул рукой. Казалось, что он еще не пришел в себя после чудесного рождения из реки.

– Жарко, – сказал Ярило.

Он наклонился к воде и начал пить. Вскоре уровень воды в реке явно снизился, но Ярило не отрывался до тех пор, пока не показалось илистое дно.

– Жарко, – повторил Ярило. – Напои меня, человек.

Садко остановившимися глазами смотрел на языческого бога, только что выпившего реку.

– Здесь больше нет воды, – осмелился сказать он.

– Я не люблю воду, – пожаловался Ярило. – Я люблю жертвенную кровь. У тебя ведь еще есть конь…

Это было утверждение, но никак не вопрос. Садко закивал, пятясь назад, к подъему из оврага. Здесь он и наткнулся на Гюряту.

– Подсматривал?

– Садко Сытинич, да я…

– Да ты… мертвый, – сказал Садко, перерезав юноше горло тем самым засапожным ножом, которым недавно принес в жертву коня. Кто же оставляет в живых свидетелей такого?

– Жажду, – прошипел Ярило, оттолкнул Садко и приник к кровавому источнику, которым стало горло Гюряты. Садко стал тихо пробираться к брошенным наверху коням. Конь Гюряты смог опрокинуть древко рогатины и пасся у края оврага, выбирая пробивавшуюся зеленую траву. При появлении окровавленного Садко конь прижал уши и отошел в сторону, словно чувствуя, что этот человек сделал недоброе его хозяину.

Садко даже не попытался поймать беглеца, запрыгнул в седло своего коня, схватил повод боярского скакуна, хлестнул плетью и помчался к лагерю Ольговичей.

Садко не видел, что произошло в овраге несколько позднее, когда Ярило, до капли осушив страшный жертвенный сосуд, изящным и небрежным движением руки сорвал голову с обезображенного трупа Гюряты. Безумные глаза бога при этом засветились неземным фиолетовым светом, светом ирия, мира мертвых. Все, попавшее под взгляд Ярилы, рассыпалось в трухлявую пыль, все, кроме тела Гюряты и остова жертвенного коня. Они завертелись в вихре, не менее безумном, чем воскресший бог, и слились в одно.

Перед прекрасным богом встал, разметав остатки вихря, огромный конь, снежно-белый, без единого пятна, только копыта его отливали неестественной чернотой. Конь плакал, нет, он рыдал навзрыд. Иногда через всхлипывания можно было различить, как он зовет маму, и мать Гюряты, окажись она на месте жертвоприношения, конечно, узнала бы голос своего сына.

Ярило вскочил на коня. Седла ему не требовалось, не нужны были поводья или шпоры. Бог обошелся одной плетью, хотя и необычной. В правой руке он за волосы продолжал держать голову Гюряты, изредка охаживая коня этим своеобразным навершием кнута. Конь вздрагивал всем телом и ускорял шаг.

Затем и конь, и безумец Ярило словно растаяли. На видеозаписи мы с вами смогли бы разобрать, что произошло, если бы, конечно, догадались установить покадровый просмотр. Вот Ярило на коне просто прислонился к краю оврага, слился с землей – или стал ею? – и растворился в ее глубинах…

Грех ли свершенное, подумал Садко. И понял, что нет. Смертный грех для христианина нарушить любую из заповедей Божьих, но когда язычник приносит жертву, он не грешит, а проявляет благочестие. И не было убийства Гюряты христианином Садко, было приношение жертвы язычником Садко.

А это совсем другое дело.

* * *

Больше всего с такими рассуждениями был не согласен Перун. Далеко от Земли, в огненном дворце, расположенном в центре голубой звезды, он все же почувствовал жертвоприношение. Человеческую жертву. Веками славяне приносили в жертву людей одному Перуну, Ярило не пил человеческой крови.

Это неправильно! Расстроенный Перун вырвал рыжий волос из правого уса, затем отливающий инеем седой волос из бороды и бросил их на жаровню. Удивительно, но даже в космической бесконечности Перун сохранял привязанность к символам из прошлого. А запах жженого волоса напоминал о жертвах, которые сжигались раньше волхвами на жертвенных кострах, и будил ярость, осознание того, что все это уже не вернуть.

Но Ярило не виноват, он мог не понимать происходившего. Весной Ярило покидал мир мертвых, и переход в мир живых был испытанием даже для бога. А вот человечишка, приносивший жертву, должен был понимать, что для нее годится, а что нет. Человечишка обязан заплатить, и у Перуна хватит власти, чтобы это произошло.

* * *

Уже наступило лето, а судьба Киева так и не определилась. Противники не решались сойтись в решающей сече и решить свои проблемы если не раз и навсегда, то хотя бы на несколько лет. Мономашичи закрылись за крепостными стенами, рассчитывая отсидеться до лучших времен. Ольговичи перекрыли все дороги из Киева и его окрестностей и тоже ждали перемен.

Часть войска Ольговичей стояла близ Вышгорода, что в часе конного пути к северу от Киева. Русскими воинами командовал князь Игорь; под его началом были северцы и куряне, а также новгородские ушкуйники, увязавшиеся в поход в надежде на легкую и богатую добычу. Даже после погрома, устроенного владимирским князем Андреем Боголюбским больше десяти лет назад, Киев оставался одним из наиболее привлекательных для грабежа русских городов.

Рядом с палатками и шатрами русского войска стояли вежи союзников-половцев. В виду стен Вышгорода, вызывая бессильную ярость прятавшегося за ними князя Давыда Ростиславича, расположил юрты Кобяк, хан Белой Кумании, которую на Руси называли Лукоморьем.

Вокруг лагеря Кобяка его воины накрепко сцепили между собой огромные шестиколесные повозки, на которых в походах перевозились юрты и оружие, тем самым превратив свое пристанище в неуязвимую крепость.

Неподалеку раскинулся не менее тщательно укрепленный лагерь Кончака, хана Черной Кумании. Десять лет назад черниговское войско, в котором был тогда еще мало что повидавший Игорь, разбило отряд Кончака, а сам он угодил в руки русских дружинников. Хана отпустили под честное слово, взяв обещание не нападать на владения Ольговичей и предоставить в случае необходимости военную помощь. Пришло время исполнять слово.

Это была странная осада. По Днепру продолжали плыть купеческие корабли, снабжая Киев всем необходимым, ворота пригородных княжеских замков Вышгорода и Белгорода, где отсиживался виновник усобицы князь Рюрик Ростиславич, часто открывались, впуская и выпуская торговцев и гонцов. Киев жил обыденной жизнью, но чем-то это напоминало пир во время чумы. Ждали, чем закончится противостояние, от этого зависело, будут ли грабить, и если да – то как. Киевские бояре, как люди наиболее заинтересованные в отсрочке грабежа, загнали не одного коня, пытаясь уговорить противников решить дело к обоюдному согласию.

Все испортил князь Мстислав Владимирович. То ли славы воинской захотелось, то ли охальники-половцы вывели князя из себя своими выкриками от крепостного рва, но однажды после полудня, когда солнце особенно жарит, а о прохладе думаешь как о чем-то несбыточном, он вывел свою дружину на бой. Остроконечные шлемы вобрали в себя весь жар солнца и в мгновение стали орудиями пытки, кольчуги и пластинчатые панцири словно сжались от тепла и душили своих хозяев, истекающих потом и проклинающих вполголоса князя Мстислава за несдержанность, а то и глупость. Кто же, если он в своем уме, воюет при такой жаре?

Первый удар пришелся по вежам Кобяка. Половцы, признаться, несколько опешили от происходившего, а Кобяк опасался ловушки. Легковооруженные половецкие разъезды осыпали киевлян половодьем стрел. Дружинники князя Мстислава, кони которых и так с трудом переносили жару и тяжесть наездника в доспехах, часто не в состоянии были увернуться и падали, заливая тоскующую по влаге землю своей кровью.

Вторая волна стрел встретила киевские полки уже у половецких веж. Лучники, скрытые ободьями гигантских колес, были незаметны для противника, а войлочные навесы предохраняли как от солнца, так и от случайных стрел. Мстислав Трепольский что-то кричал, пытаясь сохранить контроль над своим войском, но все было уже бессмысленно. Войска не было, на его месте оказалось стадо, ведомое на бойню.

Мясниками стать подрядились подоспевшие дружинники Игоря. Удар с фланга смял тех, кто еще пытался сопротивляться, и началось бегство. Дружинники Игоря и половцы Кобяка убрали мечи и сабли и сняли с седел арканы.

В плен угодило почти две сотни человек.

И, как мухи на навоз, в половецкий лагерь тотчас потянулись арабы-работорговцы, а только за ними – киевляне, для выкупа попавших в беду домочадцев. Особое веселье у победителей вызывали сцены, когда родные пленника начинали торговаться с работорговцами, желавшими заполучить хороший товар на рынки Дамаска и Багдада.

После того как известие о поражении Мстислава достигло Киева, в городе началась паника. Об обороне думали мало, в основном о бегстве. Первыми, разумеется, сбежали наиболее родовитые и богатые, кто в загородные вотчины, кто в Белгород, к Рюрику.

Но трусами все же оказались не все. Тысяцкий князя Мстислава Лазарь носился на взмыленном от жары и долгой скачки коне по лугам у Вышгорода, собирая с помощью плети и поминания чьей-то матери остатки разбитых полков. Мелькали в потоке беглецов золоченые шлемы воевод, слышались надрывные до отчаяния приказы остановить коней. Удивительно, но это факт, зафиксированный в летописях, – ни один из Мономашичей не остался со своей дружиной. Кто панически бежал по примеру Мстислава, кто приказал закрывать ворота и не пустил возвращавшиеся остатки войска.

Только темнота, такая поздняя в середине лета, остановила охоту на людей и спасла остатки Мстиславова войска. На стенах Вышгорода этой ночью не зажигали светильники. Замок словно обезлюдел, только стоны раненых, разносившиеся далеко по днепровскому берегу, заставляли поверить в иное.

Зато в лагере Ольговичей ночь так и не наступила, испугавшись огня многочисленных костров и факелов. Распаленные схваткой и победой русские и половцы праздновали, что остались живы. Князь Игорь и половецкие ханы приказали выкатить бочки с брагой и хмельной медовухой.

Гуляй, воин, кто знает, доведется ли еще!

Тем вечером Игорь гостил у Кончака. Хан Кобяк на радостях упился со своими лукоморцами и был с почтением закутан подданными в самаркандский шерстяной ковер и оставлен в юрте потеть и трезветь. Перед юртой Кончака горел большой костер, рядом с которым телохранители хана щедро угощали гридней князя Игоря. Небрежно брошенные на землю трофейные плащи были уставлены глиняными чашами с вареным мясом и кувшинами с кумысом и вином, тоже явно отбитым у врага. Удивительно, почему на любой войне так – бьются одни, грабят другие, думал Игорь. Справедливо ли это?

Подвыпившие телохранители затянули песню. Сюжет был незатейлив. В захваченном городе молодая красивая девушка бежит от воина и размышляет, не слишком ли она быстра. Воин, понятно, наддает, догоняет, на чем, собственно, песня и кончалась, поскольку размышлять девушке стало просто не о чем. В песне мешались русские и тюркские слова, поэтому никто не мешал горланить наиболее забористые места всем вместе и к полному удовольствию.

После песни, как положено при хорошей попойке, начались пляски. Мы с вами, дорогие читатели, знаем, как пляшут половцы; смотрели, смотрели гениальное творение Бородина, разглядывали сценические эскизы Рериха! Однако и композитор, и художник, окажись они в половецком лагере той ночью, вряд ли бы узнали своих героев. Под однообразные и не очень музыкальные звуки, извлекаемые пьяными музыкантами из сопелей – представляете, какой звук могли издавать трубы с таким названием? – и гуслей, еще державшиеся на ногах воины пытались пройти по кругу вприсядку, регулярно заваливаясь на хохочущих зевак. Больше всего это напоминало второй или третий день богатой деревенской свадьбы. Кончак и Игорь не отказали себе в удовольствии сплясать в вопящем от радости воинском круге. Но ужинать хан зазвал князя Игоря к себе в юрту, чтобы хоть как-то оградить гостя от братания с перепившимися подданными.

Внутри юрты было прохладно. Игорь в очередной раз подивился, отчего толстые пластины войлока, раскалившиеся за день на солнце, не превратили жилище Кончака в жаровню. Хан радушно указал на устланные шелковыми тканями ковры, где вышколенная прислуга расставила посуду с едой и питьем. Несложно было заметить стилевое единство сервировки; Кончак похвалялся, и заслуженно при этом, что у него собрана богатейшая коллекция фарфора из Поднебесной Империи, когда кипенно-белого, когда болотного оттенка, но всегда простых и ясных форм, простых не от примитивизма, а от изящества.

– Садись, князь, не побрезгуй угощением и приемом. В условиях похода, извини, лучше принять не могу.

Игорь покосился на Кончака, не иронизирует ли тот часом, но степняк был серьезен.

– Такой победой стоит гордиться особо. Она не готовилась специально, значит, сам Тэнгри-Небо послал ее нам, – продолжил хан. – А для тебя все это как будто не в радость.

– Не люблю легких побед. Так не бывает. За всем этим придет расплата, и я не знаю, не будет ли слишком высока дань судьбы. Войско вышло из подчинения, и остается только молиться, чтобы не произошло перемены к худшему. Если в Киеве остался хоть кто-то не потерявший головы, все еще может…

Игорь не договорил. Сложенными в щепоть пальцами левой руки он провел круг у лица, словно отгоняя злое видение.

– А кому молиться? – заинтересовался уже захмелевший хан. – Я говорил с вашими монахами. Умны. Это хорошо. Злы. Это тоже неплохо.

Кончак залился тихим смехом, пригубил из золотого ромейского кубка вино и продолжил:

– Видел бы ты, как один из них орал на нашего шамана, тоже засмеялся бы. Так вот. Объясни мне, князь, как это возможно, что такие злые шаманы служат доброму Богу, призывавшему, если я правильно его понял, не убивать?

– Кого понял?

– Бога.

В глазах Кончака плескались хмель и любопытство. Христианский Бог был для него так же конкретен, как и боги половцев – Небо, Солнце и прочие.

Хан продолжал говорить, явно не рассчитывая на собеседника, просто желая выплеснуть то, что не находило у него объяснения.

– И поясни мне еще, о чем ты хочешь молиться? О закреплении победы? Тогда твой Бог одобрит ту резню, которую мы сегодня устроили. Тогда он злодей и обманщик. Или ты хочешь пожелать милости нашим врагам? Представь, Бог тебя услышал. Тогда князь Рюрик, а то и Давыд, излечившись от своей трусости – чего только Бог не исправит, – нападут на наших упившихся вояк и перережут их так же легко, как волк обитателей овчарни. А это опять кровь! Может ли Бог быть добрым, ответь мне, князь?

Игорь хотел продолжить разговор, во хмелю часто тянет на философию, но помешал шум в лагере Кобяка. Там кричали люди, много людей, и с каждым мгновением крик становился все громче и обреченнее. Воин может так кричать только перед смертью, да и то если страх выше стыда и гордости. А лукоморцы Кобяка были мужественным и гордым народом.

– Вот и поговорили, – с обидой сказал разом протрезвевший Игорь и вышел из юрты. У догорающего костра гридни седлали коней, а особо шустрые уже сидели в седлах. Игорю подвели арабского скакуна, ухоженного, лоснящегося, безумно красивого, но годного лишь для парадных выездов. С ранней осени до поздней весны жеребец стоял в конюшне, укутанный шерстяными платками, и непрерывно чихал, протестуя против непривычного ему холода. Князь взглянул в глаза коню, тот на удивление не отвернулся и даже вывернул губы в улыбке.

За спиной Игоря хан Кончак отдавал приказы своим воинам. Лагерь половцев, только что беспечно праздновавший, на глазах превращался из скоморошьей поляны в арену – ристалище для турнира.

– С тобой пойду, князь, – сказал Кончак, пробуя, легко ли выходит из ножен сабля. – Подберем твою дружину – и к Кобяку, разберемся, что произошло.

* * *

А произошло вот что.

Тысяцкий Лазарь смог собрать остатки дружины Мстислава. Поскольку князь Давыд приказал не открывать ворот Вышгорода, то люди беспорядочной массой скопились у земляного вала, представляя собой прекрасную мишень для половецких лучников. Спасение казалось нереальным и все же пришло. Половцы Кобяка упились настолько, что то ли не заметили верной добычи, то ли побрезговали ею.

Лазарь неистовствовал у ворот Вышгорода, призывал на Давыда кару Христа и Перуна, Саваофа и чьей-то матери, обещая любому, кто не откроет ворот, лично отвернуть мужскую гордость и протащить из правого уха в левое, а затем обратно.

У Вышгорода притихли даже птицы, опасаясь помешать монологу тысяцкого. Смелее птиц оказался высокий и очень худой араб, заговоривший на прекрасном русском языке в тот момент, когда Лазарь набирал в грудь воздух, чтобы вскоре выплеснуть его с очередной порцией проклятий.

– Не будет ли так любезен мудрейший, чтобы позволить говорить недостойному?

– Что? – поперхнулся воздухом и слюной тысяцкий.

– Не будет…

К счастью араба, Лазарь в это время снял кольчужные перчатки, а не то не миновать было бы в этот день еще одного смертоубийства. Но и обычный, ничем не утяжеленный кулак тысяцкого легко снес несчастного араба в вонючую жижу, которая текла по дну крепостного рва.

– Аллах акбар! – заорал обиженный араб. – Где благодарность? Я же помочь хотел!

– Гррр, – изволил произнести Лазарь.

В ближайшем окружении это восприняли как приказ, и вскоре мокрый и от этого еще более жалкий араб был извлечен из воды и дружеским тычком отправлен под ноги тысяцкого.

– Гррр, – повторил Лазарь.

– У вас есть трудности, – начал араб, не вставая с земли и опасливо косясь на заляпанные грязью мысы сапог тысяцкого. – Я могу помочь от них избавиться.

Тысяцкий наконец обрел способность говорить. Араб тут же выяснил, что господин военный давно был знаком с его матушкой, причем противоестественным образом. Далее оказалось, что в не менее интимных отношениях тысяцкий Лазарь находился со всеми сарацинами, их конями, собаками и, что особенно интересно, предметами обстановки.

Знавшие Лазаря люди заключили бы из этого, что предложение араба было встречено благосклонно.

Араб Лазаря не знал, поэтому заволновался еще сильнее.

– Что тебе, поганцу, надо? – этим вопросом Лазарь закончил воспоминания о своем бурном прошлом. Надо заметить, что в обращении «поганец» не было ничего оскорбительного, так на Руси привилось в то время латинское «паганус» – язычник.

– Цена небольшая, плевая, можно сказать, цена, – заторопился с ответом араб. – Такой мелочью даже стыдно утруждать такого видного и могучего, – тут последовал робкий взгляд на кулак тысяцкого, – господина. О цене потом, я сперва о деле…

И араб перешел к делу. Сначала тысяцкий недоверчиво хмыкал и недвусмысленно сжимал пятерню в кулак, затем оживился и отогнал любопытных. В словах араба сквозило безумие, и только от безнадеги им можно было поверить. Но припертым к крепостным воротам людям терять уже было нечего, и Лазарь решил рискнуть.

Тем более цена этому действительно плевок, не больше; некий кодекс, небольшая книга, привезенная в Киев еще после разгрома Хазарии Святославом и, наверное, уже сгнившая в княжеской библиотеке за прошедшие два столетия. Кусок пергамена, кожи, как известно, телячьей, явно не стоил самого маленького кусочка такой родной и действительно близкой кожи самого тысяцкого, что решение не потребовало больших усилий.

– Звать тебя как? – стараясь не пугать араба рыком и от этого приглушая голос, спросил Лазарь.

– Абдул, – быстро и униженно закивал головой араб. – Абдул Аль-Хазред, к услугам вашим.

Руки Аль-Хазреда нервно теребили вымазанный в глине край халата. Араб так и не встал с колен, голову он держал покорно склоненной, поэтому никто не видел, каким торжеством зажглись его глаза, когда тысяцкий пообещал отправить кого-нибудь в случае удачи в Киев на Ярославов двор покопаться в книгохранилище.

Если бы тысяцкий Лазарь видел эти глаза, то, возможно, задумался, не слишком ли высокую плату запросил арабский работорговец Абдул Аль-Хазред.

* * *

У Лазаря под началом было несколько десятков бойцов, деморализованных, частью безоружных и раненых. В лагере Кобяка на расстоянии полета стрелы веселились как минимум восемь сотен воинов, которым на помощь в короткое время могли прийти полтысячи половцев Кончака и столько же воинов Игоря, князя новгород-северского. Лазаря и его людей даже не стали бы засыпать стрелами или рубить; их просто потоптали бы конями.

Аль-Хазред предложил использовать для победы высшие силы. Практичный Лазарь с недоверием относился к богам, уж больно часто не выполнялись молитвы воинов, ждавших от битвы победы или хотя бы сохранения жизни. Но перед смертью даже неверующий на всякий случай помолится – вдруг поможет?

Араб попросил освободить ему место для ворожбы. По приказу Лазаря воины отошли от стен Вышгорода, так что у Аль-Хазреда в распоряжении оказалась часть выложенного досками пути к крепости размером со средний физкультурный зал.

Поведение Абдул Аль-Хазреда казалось тем, кто видел это, похожим на камлание половецких шаманов. Тощий араб прыгал по гремящим доскам, махал длинными жилистыми руками, больше всего напоминая при этом журавля во время брачного танца. Изредка из горла араба вырывались гортанные звуки, мало схожие со звуками человеческий речи.

– Йяа! Угф! Фтагн-нгах айи Итаква! Нафл Ктулху! Нафл! Нафл! Азатот! – надрывался араб, и от этих звуков в душе киевлян поднималось все темное, что накопилось за жизнь. Хотелось крови, хотелось убивать, убивать так, чтобы противник перед смертью испытал всю муку, которую только может выдержать человек.

Тысяцкий Лазарь все больше багровел лицом. Наконец, издав бессвязный крик, он выхватил боевой нож и полоснул себя по запястью. Брызнула кровь и тотчас пропала, словно стертая или… выпитая кем-то? Киевские дружинники ожесточенно полосовали себя, кто ножами и мечами, кто наконечниками копий и стрел. Те, у кого вообще не было оружия, пытались разодрать вены ногтями. И каждый раз показавшаяся кровь исчезала, словно испаряясь.

Обескровленные лица неясно белели на фоне розовеющего солнечными последними отблесками неба. Все больше людей падали под ноги тех, кто еще находил силы держаться. Аль-Хазред продолжал камлание, волчком вертясь на месте и выкрикивая бессмыслицу.

– Нигх! – взвизгнул напоследок араб и, сойдя с мощеной дороги, в очередной раз рухнул в грязь.

Наваждение кончилось. Тысяцкий Лазарь тупо уставился на нож в правой руке и багровый шрам на запястье левой. Со всех сторон неслись стоны.

– Измена, – захрипел Лазарь. – Убейте араба! Убейте его, он предал нас!

– Не торопись, тысяцкий, – сказал Абдул Аль-Хазред. В его голосе больше не было рабской угодливости. Араб говорил уверенно и даже – где это видано? – покровительственно. – Взгляни на лагерь лукоморцев.

Лазарь повернул голову.

На первый взгляд все осталось по-прежнему. Тот же пьяный гомон, те же звуки сопелей и гуделей, те же тени пляшущих, перекрывающие отсвет костров. Но лагерь Кобяка стало хуже видно; мешал густой туман, который, казалось, выползал прямо из земляного рва, в котором не так давно валялся Абдул Аль-Хазред.

– Ну? – грозно рыкнул тысяцкий. – Обманул, поганец! Что обещал-то? Где твое небесное воинство? Где?

– Оно не небесное, – прошипел араб, не отрывая взгляд от тумана.

Первые клочья тумана не спеша доползли до коней передовой сторожи Кобяка. Сама сторожа бодро тянула кумыс в густой траве неподалеку, резонно рассудив, что нет такого противника, который осмелится напасть на лагерь этой ночью.

Половцы ошиблись.

Туман шел по земле, видно, скопившаяся влага не давала подняться повыше. Сизая дымка ласково обволокла копыта коней и, словно живая, поползла выше по ногам к брюху. Вскоре туман тяжело опал к земле. Коней не было.

Цвет тумана изменился, из белесого он стал розоватым, словно поглотил краски заката.

– Что происходит? – прошептал тысяцкий Лазарь. Оказалось, он умел говорить тихо. – Откуда туман при такой жаре? Кто украл коней?

Это не крадет, – откликнулся Аль-Хазред. – Это убивает.

Туман дошел до половецкой сторожи. Один из лукоморцев почувствовал спиной неожиданную прохладу, обернулся и увидел медленно ползущую реку тумана. Он не успел удивиться, как Лазарь, странному природному явлению. Мгновенным броском туман преодолел расстояние, отделяющее его от людей, и накрыл их погребальной вуалью.

Половцы чувствовали, как нечто бесплотное и тем не менее могучее прижало их к полузасохшему на корню ковылю. Боли не было.

Скоро туман пополз дальше, и видно было, что скорость его увеличивается. На месте половецкой сторожи лежало оружие и доспехи. На доспехах были тщательно застегнуты все ремни, под кольчуги заботливо подложены войлочные безрукавки, внутри сапог топорщились портянки. Недалеко от покинутого лагеря в траве наблюдательный зритель мог бы увидеть несколько камней странной формы. При ближайшем изучении наблюдателю стало бы ясно, что это не камни, а лошадиные копыта, которыми по какой-то причине побрезговал туман.

Немного прошло времени, пока туман добирался до половецкого становища. Первыми там его заметили лучники, предусмотрительно оставленные Кобяком на повозках, по периметру прикрывавших лагерь. Туман тянулся по земле не выше живота, только испарения, как ото льда, вытащенного в тепло, тянулись к небу легкой дымкой…

И здесь – случилось! Сильный удар внезапно сгустившегося воздуха опрокинул одну из повозок. Соседние, намертво сцепленные с ней, содрогнулись и тоже стали крениться. Громадные колеса одной из повозок с протяжным треском лопнули, разметав обломки далеко вокруг.

Несколько лучников оказались выброшены ударом прямо в раскинутую туманом скатерть. Большинство сразу ушли на дно, не издав даже звука. Но те, кому повезло остаться в опрокинутых повозках, увидели, что произошло с одним из лучников, угодившим на границу тумана и реального мира. Порыв ветра отогнал призрачное море немного назад, открыв неприятное зрелище. Верхней половины туловища половца уже не существовало, шлем с подголовником откатились в сторону, лишившись содержимого. Просела под собственным весом кольчуга и только у пояса топорщилась горбом. Из-под нижнего края кольчуги торчали ноги в кожаных штанах и невысоких сапогах. Это была та часть тела половца, до которой туман из-за ветра добраться так и не успел.

Первой мыслью очевидцев этого происшествия было звать на помощь, отбить нападение. И тотчас до них дошло, кто именно способен перерубить человека пополам, не повредив кольчуги. Тем более похитить часть тела!

– Айя! Духи! Злые духи пришли! – закричали сторожа и бросились в лагерь, заполошно мотаясь между юрт и кибиток. Кто-то звал шаманов. Наиболее рассудительные седлали коней для бегства.

Ветер сменился, и с его помощью туман, все более наливающийся красным светом, набросился на половецкие вежи. Тогда и раздался тот самый крик, услышанный не только в русском лагере, но и в стане Кончака.

Случилось так, что туман охватил лагерь Кобяка со всех сторон, отсекая пути для бегства. Были среди половцев те, кто попытался пробиться сквозь кровавую пелену на коне. После первого же шага в багровой дымке кони падали вместе с всадниками в гущу этого марева и уже не поднимались. Один из коней при падении опрокинулся на спину, и стало видно, что его ноги словно срезаны одним ударом гигантского серпа.

* * *

У ворот Вышгорода стояла мертвая тишина. Тысяцкий Лазарь и его воины видели, как погибают враги, но радости такая смерть не доставляла. Гордиться стоит заслуженной победой, а не бесчестной бойней.

– Что ты наделал? – тысяцкий схватил Аль-Хазреда за грязный отворот халата.

– Спас ваши жизни и отомстил врагу, – ответил Аль-Хазред, явно гордясь содеянным.

– Убери это, – с удивительной для себя мольбой в голосе попросил тысяцкий.

– Оно не уйдет, – тоном учителя, втолковывающего несмышленышу элементарные вещи, сказал араб. – Оно пришло за кровью и должно ее получить. Только солнце прогонит это прочь, к озеру Хали, что под Черной Звездой.

Тысяцкий понял, что убийство продлится всю ночь до восхода солнца, и содрогнулся.

В это время раздался скрежет засова, и в воротах открылась калитка. В сопровождении гридней, несущих факелы, из ворот величаво вышел князь Давыд Ростиславич Смоленский, тот самый, что не пустил Лазаря внутрь крепости.

Князь был красив без изъяна: высок, могуч, хорош собой. Пластинчатый доспех ладно облегал его мускулистый торс, красные княжеские сапоги подчеркивали длину и стройность ног.

Князь был любопытен. Давыд Смоленский хотел знать, что происходит и чьи войска там, в тумане, расправляются с презренным Кобяком. И еще князь желал знать, есть ли среди победителей его люди. Тысяцкий Лазарь за ответом в карман не полез, благо карманов на кольчуге не предусмотрено. Он сказал, что думает о тех, кто любит отсиживаться за крепостными стенами в разгар сражения, кто хочет загребать жар чужими руками, и о тех, кого дурость или гордость гонит на убой в туман-людоед.

Услышав о людоедах, князь Давыд изменился в лице, пообещал молиться за всех и убрался обратно под защиту крепостных стен. Вслед за ним пропустили только факельщиков, перед носом остальных калитку без лишних слов захлопнули, и снова загремел засов.

* * *

Туман свирепствовал в лагере Кобяка уже полночи. Живых лукоморцев оставалось все меньше. В основном это были те, кто догадался забраться повыше от земли – на повозки, крепления юрт. Правда, крепления не спасали. Туман мог на мгновения загустевать до прочности камня, и этого хватало, чтобы согнуть, а то и сломать непрочные шесты креплений, и тогда багровое море поглощало очередные жертвы. Повозки, забитые людьми, перевернуть не получалось, видимо, и у тумана силы имели предел. А еще туман, как человек, потел. Испарения густели, пряча человека от человека, одну повозку от другой.

У половецкого стана не первый час кружили воины Кончака и Игоря. Попытки прорваться через туман к Кобяку на помощь привели к новым жертвам, и конницу отозвали.

* * *

Кобяк приготовился умирать. Особенно обидно ему было делать это протрезвевшим. Он понимал, что выбраться не получится, туман не выпустит свою добычу. Понимал он и то, что помощь не придет, прорваться через ненасытное багровое кольцо не дано ничему живому. Но и добровольно прыгать в хищную муть, как уже делали слабонервные, тоже не спешил. Даже если гибель неизбежна, можно попытаться ее отсрочить.

Со стороны тумана раздавалось равномерное поскрипывание. Там явно что-то двигалось.

– Что это? – спросил Кобяк.

– Тварь… – ответил кто-то. – Вежи опрокинуть пытается.

«Опрокинуть, – пробилось через кумыс в мозгу Кобяка. – Так если туман высоко не прыгнет… Сейчас я ему такие половецкие пляски устрою», – злорадно подумал хан.

– Копья соберите! – заорал Кобяк, затем огляделся.

– Приготовились, – выдохнул хан, удобнее устраивая древко копья в ладони.

Приказ быстро разошелся по вежам.

Кобяк вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что происходит. Скрип раздавался совсем рядом.

– Смотрите, – прошептал лучник рядом с ханом.

Закрывая слабое гнилостное свечение тумана, из темноты неспешно выступила большая темная масса.

– Спасительница наша, – рыкнул Кобяк и поднял копье.

И, не колеблясь, прыгнул вперед, на проступившую из тумана вежу. Острие копья впилось в дерево, удержав хана на шатком сооружении.

Кобяк огляделся. Обычные телеги, перевязанные между собой, часть защитной стены вокруг лагеря, очевидно. За второй телегой в темноте виднелась третья, и кто знает, сколько их там было еще.

– Давай за мной, человек пять на разведку, – распорядился Кобяк. – Постарайтесь пройти больше, может, куда и доберетесь.

Разведчики бесшумно скрылись во мраке. Первый раз за ночь Кобяк порадовался отсутствию лунного света. Разведке свет противопоказан.

В лагере Кобяка крики о помощи сменились молчанием, и в нем была надежда. Воины с веж перепрыгивали на движущиеся подводы, перебираясь поближе к своему хану; ему доверяли, с ним спокойнее.

Прошло немного времени, и повозки замедлили движение, а затем остановились. Вскоре со стороны тумана послышались торопливые шаги. Видимо, возвращалась разведка. Шли не скрываясь. Или опасности не было, или ее несли на хвосте.

Не дожидаясь приказа, половцы приготовились к бою.

Из темноты вывалились разведчики, и по их лицам было видно, что воевать не придется.

– Спасены! – кричали они, даже в темноте сияя от радости, как начищенный котел. – Там свобода!

Непросто оказалось вытянуть из разведчиков связный рассказ. Оказалось, произошло следующее. Половцы тихо перебирались с одной повозки на другую. По-прежнему на их пути не встретилось ни одного человека. И тут через туман послышались голоса. Разобрать разговор было невозможно, туман глушил голос получше войлока, но люди были рядом. Разведчики осторожно перебрались через очередную вежу, и туман неожиданно остался позади. Перед собой в свете воткнутых в землю факелов половцы разглядели столпившихся перед границей тумана воинов, а невдалеке, на пригорке, стояли командиры.

К своей радости, разведчики сразу же их опознали. Золоченый панцирь и султан из лебединых перьев на шлеме могли принадлежать только хану Кончаку. Красный плащ с вытканным на нем соколом выдавал Ольговича – князя Игоря Святославича.

Разведчики с некоторой опаской соскочили на землю, кошмарная ночь быстро приучила их не доверять тому, на чем стоишь. Нежданных гостей тут же окружили. После обыска, вежливого, но тщательного, их подвели к благородным военачальникам.

Главным, что интересовало Кончака и Игоря, были участь Кобяка и количество уцелевших. После первых же слов, когда стало ясно, что Кобяк жив, разведчиков отправили назад, выводить людей.

Из восьми сотен лукоморцев спасся от силы каждый третий, и в их спасении большую роль сыграла безоговорочная дисциплина. Начнись паника, и обезумевшие люди хлынули бы по хлипкому мосту на волю. Вожжи, крепившие повозки, где порвались бы, где просто развязались, сами повозки расползлись по туману или рухнули от тяжести. На самом деле половцы выстроились в затылок друг другу и за короткое время покинули лагерь, едва не ставший их общей могилой.

* * *

У стен Вышгорода не спал тысяцкий Лазарь. Не могли уснуть и собранные им после разгрома Мстислава воины. Зловещий туман, выпущенный стараниями араба Абдула Аль-Хазреда, продолжал пожирать половцев в стане Кобяка. Из ночной тьмы доносились крики жертв, взывающих о помощи.

Аль-Хазред чувствовал себя обиженным. Он не мог понять, чем недовольны русские. Он же сделал так, как они хотели: и от смерти их спас, и врагам отомстил. И загадкой было, почему от него отшатнулись, как от прокаженного, и на лицах русских был даже не страх, его-то понять было бы можно, а отвращение. Но араб свою часть договора выполнил, и он ждал честной расплаты. Заветного «Некрономикона». Аль-Хазред пытался представить рукопись – свиток ли это или кодекс, хотя в любом случае она будет желанней женщины.

Предусмотрительный Лазарь разослал во все стороны соглядатаев. Они тихо исчезали в ночи, иногда так же незаметно появлялись, шептались с тысяцким и исчезали вновь. Лазарь знал, что задумали Кончак и Игорь, но не делал попыток помешать спасению лукоморцев. Пешие десятки Лазаря ничего не могли сделать против конных сотен половцев Кончака и русских Игоря. Говоря откровенно, Лазарь не напал бы даже в случае равновесия сил, так постыдна казалась ему месть Кобяку.

Уже перед рассветом с юга, со стороны Киева послышался гул, в котором профессиональный воин без труда узнал бы приближение большого количества конницы. На помощь вышгородским сидельцам спешила дружина Рюрика Ростиславича. Сам князь Рюрик предусмотрительно не прибыл, явно опасаясь нового поражения. Лазарь оживился, заметив во главе киевской дружины боярина Здислава Жирославича, рыжебородого толстяка, которому вес не мешал быть одним из лучших бойцов на мечах в княжестве.

Рюриковы дружинники вели в поводу заводных коней, которыми щедро поделились с воинами Лазаря. Аль-Хазред подался к воротам Вышгорода, опасаясь, как бы его не потоптали конями в горячке встречи. Так получилось, что именно араб стал единственным, кто встретил у ворот князя Давыда Ростиславича, в окружении гридней появившегося из калитки в крепостных воротах.

– Мы победили? – спросил князь, поглаживая пальцем заспанные глаза. – Почему мне не доложили об успехе? Где Лазарь?

Разодетые гридни бросились на поиски, бесцеремонно расталкивая воинов. Тысяцкий Лазарь не замедлил появиться, успев взгромоздиться на подаренного боярином Здиславом скакуна. Говорить с князем тысяцкий тоже собирался, не слезая с седла.

– Какая победа? – недоумевал Лазарь. – Может, пока мы топтались у крепости, князь незаметно для нас разбил Кончака? Или Игоря? Там, в тумане, сотни прекрасных воинов, и они не собираются бежать.

– Так мы еще не победили? – в свою очередь удивился Давыд Ростиславич. Искусно выщипанные дугой брови князя поползли кверху. – Я так и не понял почему?..

– Скоро бой, присоединяйся, князь, – безнадежно вздыхая, сказал Лазарь.

– Я отвечаю за сохранность крепости, – важно сказал Давыд. – Долг повелевает мне остаться в стенах Вышгорода. Ступайте, я буду молиться за вас у мощей святых Бориса и Глеба. И не позорьте меня и брата Рюрика, вернитесь на сей раз с победой.

Калитка Вышгорода в очередной раз захлопнулась, Лазарь и Здислав понимающе переглянулись и занялись построением войска.

– Предупреди людей, чтобы не совались в туман, – втолковывал Лазарь боярину. – Это опасно. Туман – это смерть!

Боярин Здислав ничего не понимал, но верил Лазарю на слово.

– Лукоморцы Кобяка уничтожены, – продолжал тысяцкий. – Но у князя Игоря и Кончака под рукой еще сотен десять. Наш успех – во внезапности. Удара они не ждут, можно попытаться прижать их к озеру, расколоть и разбить по частям.

Боярин Здислав понимающе кивал, не открывая рта. Чего зря напрягать челюсти, когда все и так ясно?

Тысяцкий Лазарь забрал с собой сотню всадников. Они должны были стать загонщиками, отжать Кончака с Игорем к озеру, видневшемуся у горизонта с земляного вала. В случае успеха боярин Здислав рассчитывал обрушить на врага оставшиеся три сотни бойцов.

* * *

Наступление началось на рассвете. Князь Давыд сверху, со стенного забрала, видел, как в утренней дымке, брезгливо отделявшейся от колдовского тумана, пошли в бой всадники Лазаря. Конница шла в молчании, даже конского ржания не было слышно, только звон оружия да удары копыт по выжженной земле выдавали атакующих.

Кончак не поверил своим глазам. Сотня всадников галопом приближалась к месту, где через туман перебегали по повозкам последние из лукоморцев Кобяка. Щиты приближавшихся воинов не вызывали сомнений в принадлежности конницы – на них был нарисован похожий на трезубую острогу стилизованный коршун Мономашичей.

Одновременно с Кончаком опасность заметил князь Игорь. Зазвучали приказы, и вот уже половецкие катафракты и северские гридни приняли на себя удар.

Тяжеловооруженные половцы подняли на копья первых нападающих, даже не шелохнувшись. Одетые в легкие доспехи северцы мечами рубили киевлян по флангам. Все новые участники схватки, вводимые в бой Игорем, теснили киевскую сотню обратно к Вышгороду. Половцы выбивали задние ряды нападавших из мощных луков.

Атака Лазаря захлебывалась.

Ломались пропитавшиеся кровью древки копий, вылетали из кольчужных рукавиц залитые кровью рукояти мечей и сабель, кровь была на доспехах, седлах. Кровь была везде.

Катафракты давно отбросили копья и рубились длинными двуручными мечами, от чьих ударов не было спасения. Лопалась кожа, натянутая на каплевидные красные щиты, разлетались обручи шлемов; линия киевских дружинников прогнулась, а затем и вовсе разорвалась.

Хан Кончак склонил копье, украшенное пышным алым бунчуком, и, повинуясь приказу, в том направлении рванулись половецкие конные сотни. Лазарь пытался стянуть свои силы в один кулак, но ничего не получалось. Тысяцкий часто оглядывался назад, к беленым стенам Вышгорода, где остались дружинники боярина Здислава.

– Уррах! – вопили половецкий победный клич дружинники князя Игоря и конники Кончака в едином порыве.

Лазарь с ужасом понял, что победители отжимают его воинов к туманному ковру. Дружинники Рюрика не видели его страшного действия и безбоязненно направили коней прямо в мутную гущу. Предупредить об опасности в горячке боя было уже нельзя.

Лазарь ждал, когда туман начнет собирать свою дань. Уже должны забиться в предсмертной судороге кони, закричать от отчаяния люди, но тишина так и не была потревожена. Туман с наступлением утра, видимо, утратил хищные повадки и присмирел. Тысяцкий направил коня к границе тумана. Лазарь был готов сразу выпрыгнуть из седла, если туман накинется на новую жертву. Но опасения, к счастью, не подтвердились. Туман уснул.

За тысяцким в туман потянулись остатки его войска. Половцы, несколько часов назад пережившие весь ужас ночной борьбы с неведомым врагом, не спешили в погоню. Сменив саблю на лук, они издали расстреливали убегающих киевлян, и многие нашли позорную смерть от стрелы в спину.

Но до победы над киевлянами было еще далеко. С вышгородских круч на левый фланг половцев ударили свежие конные дружинники боярина Здислава. Хан Кончак жестом простился с князем Игорем и повел на помощь своим остатки войска, еще не вступавшие в бой. Вокруг хана сплотились оставшиеся в живых катафракты, раздобывшие новые копья и готовые к новому таранному удару. Доспехи и кони катафрактов покрылись пылью, гортани охрипли от постоянного крика, и в бой катафракты шли молча, как дружинники Лазаря незадолго до этого.

И снова наконечники копий проламывали панцири и рвали кольчуги, мечи и сабли раскалывали шлемы и черепа, стрелы впивались в тело. Половцы и русичи привычно убивали друг друга, давно утратив понимание того, зачем они это делают. Желание у всех было одно, чтобы все поскорее кончилось, хоть как, но кончилось.

Князь Игорь не терял времени даром. Пока Кончак со своими воинами и остатками лукоморцев сражался у разбитого лагеря Кобяка, на возвышении выстраивались ощерившиеся копьями ряды северцев, курян и новгородцев. Игорь ждал, когда киевские сотни нарушат стройность построения и подставят бок или спину под удар.

Слева от Игоря готовились к бою новгородцы. Они чувствовали себя не совсем уверенно в конном бою, предпочитая пешие поединки. Сказывался опыт выяснения отношений с северными племенами в теснинах густых лесов. Но внешне новгородцы выглядели прекрасно, старательно изображая невозмутимость перед боем, и единственное, что портило впечатление, – плохие лошади. На чахлых северных кормах хорошего коня не вырастить, и новгородские лошадки, хоть и отъевшиеся за год на степном киевском изобилии, выглядели сиротски. Редкими островками благополучия были мощные боевые кони, явно отбитые у киевлян.

Внимание Игоря привлек прекрасный серый скакун, когда-то холеный, но теперь запущенный, нечищеный, со свалявшейся гривой. Новгородец, сидевший на коне, показался Игорю знакомым.

Игорь подъехал поближе.

– Здорово, купец! – поприветствовал Игорь хозяина коня. Память подсказала, чем занимался новгородец, но имя его по-прежнему не вспоминалось.

Польщенный новгородец пригладил кольчужной перчаткой бороду. Игорь моргнул, ожидая, что волосы запутаются в стальных кольцах, но все обошлось.

Новгородцы напыжились от удовольствия, что князь по-свойски беседует с одним из них. Отовсюду Игорь видел блеск крепких зубов: новгородцы что делали, так до конца, улыбаться – только во весь рот.

– Садко! Может, князь поможет горю? Пожалься, Садко! Спроси, где в Киеве гусельное ремесло!

Садко – да-да, конечно, это же с ним по весне мы налетели на киевскую сторожу – добродушно отмахивался от зубоскалов и щерился не меньше остальных.

– Есть просьба или жалоба, купец Садко? Говори, я всегда готов помочь друзьям-новгородцам!

Новгородцы одобрительно загудели, услышав княжеские слова.

– Не стоит внимания, князь, – отвечал с поклоном Садко. – Просто этой ночью я забыл в обозе свои гусли, и теперь эта нежить нашла повод для шуток.

– Садко Сытинич – гусляр известный, – заметил кто-то в строю. – Ему морской царь однажды на выбор предложил жену-красавицу или гусли-самогуды. Так Садко гусельки забрал, а царю сказал, цто таких на всем свете не найти, а вот жену какую не бери, все с изъяном окажется!

– Чужому добру завидовать, своего не иметь, – отговаривался Садко.

– А что это за морской царь? – полюбопытствовал князь Игорь.

– У нас в Новгороде, – ответил Садко, – когда не хотят объяснять происхождение богатства, то говорят, что морской царь подарил…

Но Игорь уже не слушал.

Киевский боярин Здислав наконец-то втянулся в ближний бой. С пригорка Игорь видел, как сам боярин прорубался к линии катафрактов, за которой виднелся бунчук Кончака.

– Пришло наше время! – воскликнул Игорь. – В бой!

Красный стяг Ольговичей указал коннице направление удара. С пригорка, споро набирая скорость, неслись северяне и куряне, набившие руку в приграничных схватках. Забирая в тыл к киевлянам, мчались, пригнувшись к конским холкам, новгородцы, на ходу готовя любимое оружие – копья и палицы.

– Господа новгородцы! Фунда сидоро! – неслось через разбойничий посвист. Игорь уже знал, что эта тарабарщина означает «отдать якорь», но никак не мог понять, отчего этим надо заниматься перед боем.

Князь Игорь гнал коня на противника. Как всегда перед боем, под сердцем ощущался холод, но тело было послушно, а руки – готовы убивать.

Копье князя выбило из седла киевского дружинника, неосторожно повернувшегося боком в попытке достать мечом противника. Конь Игоря поскользнулся в луже крови и копытом угодил прямо в лицо упавшего киевлянина. Еще у одного киевского дружинника меч застрял в древке княжеского копья, и Игорь вбил обухом боевого топора шлем дружинника в плечи.

Через несчитаное количество трупов Игорь пробился к Кончаку. За стеной катафрактов можно было ненадолго перевести дух.

– Где Кобяк? – спросил Игорь, обтирая полой плаща скользкую от крови рукоять меча.

– Его вывезли из боя, а куда – не знаю, – ответил Кончак.

– Он ранен? Тяжело?

– Да нет. Просто по жаре его опять развезло, вот и пришлось отправить досыпать.

Кончак ухмыльнулся, представив, как будет подшучивать над владыкой лукоморцев после боя.

Но что это?

С юга, где светились стены монастырей и темным пятном выделялся киевский Подол, надвигалась пыльная туча. Издалека слышные гортанные выкрики обозначили новых участников боя.

– Черные клобуки, – выдохнул Игорь. Действительно, на доспехи приближавшихся всадников были наброшены короткие черные плащи с клобуками-капюшонами.

Черные клобуки, пришедшие на помощь киевлянам, были потомками печенегов, осевшими у днепровских порогов и ставшими Мономашичам верными сторожевыми псами. Для половцев клобуки-берендеи были злейшими врагами, и в бою их в плен не брали.

– Они. Но как их пропустили через Белгород? Где твои братья, князь? – сердился Кончак.

– Мне это тоже интересно. Жив буду, разберусь, – пообещал Игорь. – Знаешь, хан, как называют черных клобуков в Киеве?

– Берендеи.

– Не только. «Наши поганые», представляешь?

– Тогда «не наши» – это мы с Кобяком, что ли? – развеселился Кончак и, продолжая смеяться, двинул в бой катафрактов.

Князь Рюрик бросил в дело свои лучшие силы, и риск оправдал себя. Берендеи и половцы стоили друг друга в военном мастерстве, но за прошедшие день и ночь половецкие кони, да и всадники выдохлись, а черные клобуки шли в сечу свежими и отдохнувшими.

Все больше половцев падали с коней, пораженные стрелами берендеев. Обезумевшие лошади уже не разбирали дороги и шли по телам, калеча трупы и добивая раненых. Катафракты, так хорошо проявившие себя в сражении с киевлянами, превратились для черных клобуков в легкие мишени и были расстреляны в первые же минуты боя. Стрелы безошибочно находили зазоры в доспехах и с чавканьем впивались в незащищенные тела, как голодные хищники в мясо жертвы.

У Игоря стрела берендея расщепила верх щита и оцарапала левую руку. Рана была неопасной, но кровь текла сильно, и князю пришлось отъехать в сторону для перевязки. Гридни-телохранители отгоняли стрелами особо нахальных берендеев.

– Быстрее, – подгонял Игорь лекаря. – Что возишься?

– Я же не советую тебе, князь, как управлять городом или дружиной, – отвечал лекарь, старательно стягивая рану чистой беленой тканью. – Можно, конечно, и быстрее, но стоило ли тогда вообще затевать перевязку?

– Обидчивый, – удивлялся Игорь, не переставая следить за ходом разворачивающегося неподалеку сражения. И, едва дождавшись, пока повязка была стянута хитрым узлом, шенкелями послал коня в бой.

Щит в раненую руку уже было не взять, но опытному воину прикрытие не очень-то и требовалось, важнее оказывалось искусство владения мечом, который мог отбить любой удар не хуже обтянутого кожей деревянного остова.

Игорь с недоумением заметил слева от себя погоняющего коня лекаря.

– Что ты делаешь, Миронег? Куда собрался? – даже не поворачивая головы, поинтересовался Игорь.

– Мой долг – оберегать ваше здоровье. И я не вижу другого способа исполнить его, как идти на сечу рядом с вами.

– Глупости! Место лекаря – в обозе. Возвращайся.

– Место лекаря – рядом с нуждающимися в помощи. Обузой на поле боя я не буду, ты же знаешь, князь!

Игорь Святославич взглядом опытного воина быстро оценил и добротную кольчугу, ладно охватившую широкую грудь лекаря Миронега, и удобно закрепленное на кожаном ремне у передней луки седла копье, и, главное, отполированную явно от частого пользования рукоять меча. Лекарь был честен, и спорить с ним перед боем было бессмысленно. В конце концов, бойцы в драке лишними не бывают.

Да, за эти два дня киевская земля упилась кровью сверх меры. Постоянные стычки превратили высохший чернозем в смердящее под лучами поднимающегося солнца месиво, где оскальзывались кованые копыта боевых коней и куда падали бездыханными их хозяева, подпитывая кровавую трясину.

Телохранители хана Кончака пробили хозяину путь к князю Игорю. Дорогой византийский панцирь хана был запылен и залит кровью, шлем уже давно отлетел куда-то прочь, лицо и волосы казались серыми и выгоревшими от вездесущей пыли. Глаза Кончака светились безумием боя, и в этом безумии сквозила печаль.

– Мы больше не можем ждать твоих родственников, князь, – заявил Кончак. – У меня погибла уже половина воинов, и я не хочу потерять остальных. Надо прорываться к пристаням, а оттуда – на другой берег Днепра.

Игорь понимал правоту хана. Действительно, с юга, от пригородной крепости Белгород, давно должны были подоспеть дружины Ярослава Всеволодича Черниговского и его брата Святослава, желавшего сохранить за собой великое киевское княжение. Игорь обещал им помощь, как обещали им подмогу половецкие правители Кончак и Кобяк. Но обязательства должны быть взаимными, и нежелание выручать в трудную минуту освобождало от данного слова. Погибать просто так за князя Святослава Киевского никто не собирался.

Не сразу в горячке боя воины Игоря и Кончака увидели, что княжеский стяг и ханский бунчук показывают новое направление удара, сбоку, к днепровскому берегу. Более мобильные половцы сильным ударом отбросили наседавших на них черных клобуков и рванулись в отрыв. Берендеи взвыли от огорчения, но от удовольствия ближнего боя приходилось отказываться. Половцы, даже на уставших конях, не позволили бы себя догнать. Вслед степнякам стрелы пущены были скорее для острастки, чем от желания причинить ощутимый вред. В относительной безопасности, в самом центре половецкой лавы, ехал старательно примотанный к седлу хан Кобяк, так и не отошедший после вчерашнего.

За половцами на прорыв пошли дружинники князя Игоря. Так получилось, что Игорь и Кончак опять оказались рядом: хан ехал в арьергарде своего войска, а князь по традиции шел в авангарде своего.

Привычные к подобным стычкам северцы и куряне пробились через черных клобуков не хуже половцев, а вот новгородцы сбили темп и позволили втянуть себя в ближний бой. Соотношение сил было явно не в пользу новгородцев, и Игорь обеспокоенно подгонял нерадивых всадников.

Новгородцы рубились умело, отчаянно защищая свою жизнь.

– Слезай с коней, господа новгородцы! – прозвучал неожиданный приказ. Князь Игорь узнал по голосу купца Садко, так переживавшего по поводу потерянных гуслей. – На земле не так качает.

– И правда, – заорал еще кто-то. – Цего драться, как пьяным? Слезай, ушкуйнички, стеной возьмем!

Новгородцы посыпались с коней, сноровисто выстраиваясь в линию, прикрывшуюся высокими щитами и ощетинившуюся копьями. Под защитой щитов новгородские лучники не в пример удачливей, чем с тряского седла, засыпали стрелами черных клобуков.

– Пробивайтесь к пристани! – крикнул Игорь. – Вас не бросят, мы продержимся, пока вы не подойдете!

Новгородцы одобрительно загудели. Игорь заметил, что из строя кто-то помахал на прощание рукой, махнул в ответ и поскакал вслед за Кончаком.

Давайте повнимательнее рассмотрим одного из берендеев. На первый взгляд он ничем не выделялся среди остальных – те же доспехи, то же оружие, обычный конь. Наше внимание должно остановиться на колчане этого берендея, точнее, на одной из стрел в колчане. Обычная стрела: сосновое древко, тщательно закрепленные лебединые перья оперения, кованый наконечник в форме ласточкиного хвоста.

Берендей решил выстрелить еще раз по беглецам и больше не тратить стрел. Можно было не выпускать и эту стрелу, но больно уж велико оказалось его возмущение позорной трусостью противника. Почему они не умерли в бою, а постыдно бежали?

Стрелял берендей не целясь; главным было посильнее натянуть тетиву, чтобы стрела улетела подальше.

Стрела летела бесшумно. Подхваченная попутным ветром, она плавно поднялась на воздушном потоке, осторожно опираясь на виртуальный путь, и помчалась вслед беглецам. Оперение оказалось ненадежным, и скоро стрела замедлила свой подъем и стала снижаться.

И почему так бывает: лучник тщательно выцеливает мишень и промахивается с десяти шагов, зато бесцельно пущенная стрела находит свою жертву? По всему выходило, что берендеевская стрела должна была зарыться в выгоревший ковыль и пропасть навсегда.

Но на самом деле на излете она все же дотянулась до цели. Бить по человеку не хотелось, стрела ослабела и не смогла бы пробить доспех. И она вгрызлась в шею коня, как ратай в землю в первый день пахоты.

Князь Игорь увидел, как конь Кончака споткнулся и осел на передние ноги. Кончак перелетел через конскую шею, тут же поднялся на ноги, но видно было, что падение не прошло бесследно. Хан прихрамывал.

Игорь понял, что Кончак обречен. Раздобыть запасного коня во время бегства было негде, а уйти в одиночку пешком от таких преследователей еще никому не удавалось. Для черных клобуков же убить половецкого хана стало бы праздником, по сравнению с которым меркла даже перспектива выкупа.

Клобуки опоздали. Князь Игорь успел первым добраться до Кончака, и хан запрыгнул на конский круп позади княжеского седла, зашипев от боли в ноге. Благородный арабский скакун недовольно заржал и просел на задние ноги.

– Трравяной мешок, – с чувством сказал князь Игорь, оглядываясь на погонявших своих коней черных клобуков. – Трогай, милый, не так уж тебе и тяжело.

Конь всхрапнул, явно показывая хозяину, что не поверил, но все же перешел сначала на шаг, а затем и на рысь. Клобуки, выпустив вслед несколько стрел, отвернули в сторону, предпочитая погоню за русско-половецким войском охоте за двумя незадачливыми всадниками. Видимо, никто из берендеев так и не понял, кого они могли бы легко захватить.

Игорь направил коня в сторону от дороги к перевозу, туда, где пыльно зеленела у днепровского берега дубрава. За спиной тяжело идущего коня осталось и место сражения, и брошенные станы половцев и дружины Игоря, где шел оживленный грабеж – киевские дружинники добирали свое, восполняя вчерашний страх поражения.

* * *

Тысяцкий Лазарь хмуро глядел на мародеров. Остановить своих воинов он даже не пытался, знал, что бесполезно. Тащили все, что попадалось под руку, часто ненужное. Лазарь с недоумением наблюдал, как два тщедушных дружинника грузили на разбитую телегу закопченные листы войлока со сгоревшей половецкой вежи. Войлок не годился ни в хозяйстве, ни на продажу, но дружинники тащили обуглившийся войлок с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь или благосостояние.

Со странным чувством в душе ехал Лазарь по остаткам стана Кобяка. Лукоморцы были врагами, и покинутый в бегстве лагерь должен был внушать радость – кстати, а как можно радость внушить? – но вид разбросанных здесь и там панцирей и кольчуг, еще хранящих форму тел своих хозяев, порождал стыд, необъяснимый после победы.

Юрта Кобяка была разобрана до деревянного каркаса. Внутри него было так чисто, как не было, наверное, никогда – вынесли все, до последнего клочка ткани и черепка. Зато перед юртой праздник обогащения был в разгаре. Десятки людей, то ли дружинники, снявшие, чтобы не мешали, доспехи, то ли набежавшие из Киева любители пограбить, набивали под завязку седельные мешки.

Лазарю показалось странным, что в куче добра практически нет половецкой одежды и оружия, только киевское или восточное, персидское и арабское. У лукоморцев не было традиции стаскивать награбленное в одну кучу и затем делить поровну. Зачем же Кобяку понадобилась эта демонстрация богатства?

Подъехав поближе, тысяцкий увидел уже знакомую картину – войлочные безрукавки под кольчугами, исподние рубахи под халатами и кафтанами, пояса, повязанные на несуществующие талии.

И Лазарь понял.

Перед ним было то, что осталось от рынка рабов. Туман застал ночью врасплох и торговцев, и предложенный половцами людской товар. Судя по тому, что большинство одежды было заботливо, воистину как на продажу, разложено на подостланных на землю плащах, Лазарь решил, что люди погибли, даже не осознав опасности, во сне. Среди погибших были сотни киевлян, многих из которых тысяцкий знал по имени или в лицо.

Такова была цена, заплаченная туману для победы над врагом, – сотни воинов, умерших во сне и без оружия, воинов, чьи последние мысли были не о славе и чести, а о скорой рабской участи.

– Какая славная победа, – раздался за спиной Лазаря вкрадчивый голос. – М-м-м… Не будет ли великий воин так милостив, чтобы уделить немного драгоценного внимания недостойному?

– Аль-Хазред! – рявкнул Лазарь.

– Я счастлив, что мое неблагозвучное имя осталось в памяти такого могучего витязя.

– Зачем ты явился?

На лице араба, успевшего уже раздобыть и коня, и халат получше, хотя и явно с чужого плеча, проступило откровенное недоумение.

– М-м-м… Не прогневайся, о храбрейший, но мне кажется, что настало время побеспокоиться о награде за ту скромную услугу, что мне посчастливилось оказать вашему воинству…

– Скромную услугу, говоришь? – Голос тысяцкого был тих, и это предвещало грозу. Араб попятился и дернул за поводья, отводя подальше коня.

– Вот цена твоей скромной услуги! Взгляни на нее!

Лазарь соскочил с коня, схватил Аль-Хазреда за шиворот халата, немилосердно выкручивая рвущуюся у него под руками дорогую ткань, и ткнул араба в еще не растащенную гору одежды. Аль-Хазред пытался принять силу удара на руки, но тысяцкий еще и еще опускал лицо араба вниз, так что вскоре лоб, щеки и ладони купца покрылись множеством ссадин и кровоподтеков.

– Ближе, ближе смотри, что осталось от людей, каждый из которых стоит больше целого города таких поганых, как ты! – неистовствовал Лазарь. – Не хочу марать боевое оружие, не то убил бы здесь же, где ты убил их всех!

– Мы же договорились, – жалобно канючил, едва приоткрывая разбитые в кровь губы, Аль-Хазред.

– Мы? Нет, мы договоримся только сейчас. И слушай внимательно, от этого будет зависеть твоя жизнь! В Киеве больше не появляйся. Увижу – прикажу отвести на скотобойни. Видел когда-нибудь свиные туши на крюке? Так же освежую и повешу.

При упоминании о свиньях Аль-Хазред передернулся, а после обещания тысяцкого вскочил на коня и повернул к выходу из разграбленного половецкого стана.

Лазарь побрезговал даже проводить его взглядом.

И зря.

На коне араб совсем не выглядел тем жалким трусом, как мгновение назад. Прямая неподвижная посадка выдавала опытного воина, привычного к седлу и сражениям. Лицо Аль-Хазреда было угрюмым, и только изредка появлявшаяся ухмылка оживляла его. Так улыбается нильский крокодил, завидев антилопу на заболоченном, заросшем папирусом берегу.

* * *

Черные клобуки не собирались преследовать беглецов в дубраве. Степняки чувствовали себя неуверенно среди деревьев, где угроза могла исходить отовсюду. Игорь перевел коня на шаг, отпустил поводья, предоставляя скакуну самому выбирать дорогу. Кончак ерзал у князя за спиной, пытаясь поудобнее устроить зашибленную ногу на конском крупе.

– В тесноте, да не в обиде, – утешал Игорь хана. – Мне рассказывали, что в Святой Земле есть рыцарский орден, так у них даже на печати изображены два рыцаря на одном коне. И должно это означать их бедность и скромность…

– Или греческую любовь, – задумчиво заметил Кончак. – Скажи мне, князь, почему ваш бог так труслив, что считает женщину достойным противником и запрещает своим слугам плотскую любовь? Неужели то, что творится в христианских монастырях, – лучше? Мне кажется, мужчина должен сражаться, а не быть чьей-то подстилкой.

– Вот и спроси об этом христианских священников, они у нас поговорить любят. А еще лучше, – тут Игорь развеселился, – у монашек. Только не забудь потом весточку прислать, рассказать об ответе!

Кончак настороженно обернулся. Было ясно слышно, что кто-то пробирается по лесу вслед за беглецами. Конь преследователя тихо, но отчетливо фыркал, отгоняя спасающуюся от лета в лесу мошкару, под копытами хрустели сухие ветки, давно упавшие с деревьев на землю.

Князь Игорь спрыгнул с седла, оставив коня охромевшему Кончаку, подтянул тетиву на луке и вытащил из колчана стрелу. Граненый бронебойный наконечник сулил смерть любому, кто неосторожно приблизится.

– Я не советовал бы стрелять из лука с раненой рукой, – послышался спокойный голос. – Напряжение мышц вызовет приток крови, рана может открыться, и вы потеряете силы, которые еще могут пригодиться.

Игорь узнал голос и опустил лук. Из-за деревьев выехал, осторожно поглядывая по сторонам, лекарь Миронег. По помятому шлему и порванной в нескольких местах кольчуге было видно, что он успел поучаствовать в сече, показав умение не только сохранять, но и отбирать чужую жизнь.

– Я обязан беречь вашу жизнь, – напомнил лекарь. – Только вы мешаете мне этим заниматься.

Конь Миронега насторожил уши и призывно заржал. Недалеко раздалось ответное ржание.

– Кобылу почуял. И, судя по всему, она там одна.

Снова раздалось призывное ржание кобылы – животные вообще откровеннее в выражении своих желаний.

– Нам нужен конь, – сказал князь Игорь.

– Нам очень нужен конь, – подтвердил хан Кончак.

И все вместе они направились на звук.

Правый берег Днепра высок и крут. Но есть места, где дожди и оползни делают спуск к воде достаточно пологим, чтобы не только люди, но и лошади могли без проблем спуститься вниз. Дубы там не растут, чувствуя неустойчивость почвы, и место царей леса занимает безродная мелочь – ивы и кустарник.

На проплешине, созданной ветром, сдувшим плодородный слой и развеявшим его над рекой подобно погребальному пеплу, действительно паслась, выбирая чахлый ковыль, невысокая пегая кобыла. И, как выяснилось, у нее был хозяин.

От ивняка у берега реки слышались частые удары топора. Там же лежали срубленные тонкие стволы, грубо и в спешке прикрученные друг к другу молодыми гибкими ветками. Рядом с импровизированным плотом валялись плотно набитые мешки.

Негромкий треск сообщил, что очередная ива пала в борьбе со сталью топора. Хозяин инструмента и лошади вышел на открытое место, только сейчас заметив пришельцев. Хотя их было трое на одного, лесоруб ухватился за топорище двумя руками, собираясь подороже отдать свою жизнь. Однако топор был скоро опущен.

– Не чаял встретиться, – сказал лесоруб, и князь Игорь узнал новгородца Садко Сытинича. – Наша святая церковь отрицает веру в судьбу, считая это язычеством, но признает божественное предопределение. Будем считать, что с ним мы и столкнулись.

Садко Сытинич благочестиво перекрестился, отметив про себя, что не только некрещеный Кончак, но и князь Игорь не поспешили последовать его примеру.

Новгородец не обрадовался встрече, но старался не показать своего настроения. Частые взгляды, которые он бросал на мешки у плота, объясняли и причины недовольства.

Миронег взял на себя обязанности дипломата. Было ясно, что кобыла была Садко не нужна, плот строился в расчете на вес мешков и самого новгородца. Но отдать кобылу, чтобы Кончак наконец-то обрел собственное средство передвижения, Садко то ли не догадывался, то ли не хотел.

Договориться с новгородским купцом оказалось на удивление просто. Игорь решил, что в мешках у Садко оказалось что-то очень ценное, иначе торг мог затянуться до бесконечности. Христианская церковь уже не один век убеждала новгородцев в греховности такого чувства, как жадность; новгородцы понимающе кивали и скидывались на очередной храм – замаливать грех.

Порешили на том, что надо помочь Садко закончить плот, погрузить на него мешки, а уж тогда и убраться восвояси, забрав кобылу.

Лекарь сноровисто – уж не умел ли он, ко всему прочему, еще и плести корзины? – связывал прутьями основу плота. Князь с ханом тоже не чурались работы, Игорь рубил тонкие стволы боевым топором, отчего на морде у выгравированного на обухе оружия дракона Симаргла появилось непонимающее выражение; хан орудовал саблей, за неимением другого инструмента.

В несколько рук удалось быстро управиться. Садко суетливо перетаскивал на плот мешки, не дозволяя никому к ним притронуться.

Кончак уже возился у седла новообретенной кобылы, утягивая подпругу и регулируя крепления стремян.

Игорь собственным плащом обтирал уставшего коня, так долго терпевшего двойной груз.

Прибрежные травы пугливо клонились к земле, пытаясь укрыться от цепкого взора и сильных рук лекаря Миронега, пополнявшего между делом свой запас лекарственных средств.

За делами новые персонажи на поляне появились тихо и незаметно.

Перед плотом как из-под земли выскользнули несколько молодых девушек. Хотя, судя по виду, появились они не из-под земли, а из-под воды – девушки были мокры и обнажены. Их телосложение, удивительно пропорциональное, обязательно восхитило бы как любителей сухощавости, так и сторонника округлых форм. Глядящих на купальщиц мужчин обожгла изумрудная зелень чуть удлиненных азиатских глаз, сулившая что-то неописуемое, но, казалось, желанное с самого рождения.

Из-за спин нежданных гостий появилась еще одна женщина. Возраст ее выдавало тело, более зрелое и не такое угловатое, как у спутниц, да тронутые ранней сединой волосы. Одеждой она себя тоже не стесняла, да при таком совершенном теле любая попытка что-либо прикрыть воспринималась святотатством.

Даже обычно невозмутимый Миронег на мгновение утратил дар речи при этом явлении. Но князь Игорь заметил, что лекарь незаметно от прекрасных купальщиц сделал магический жест, способный, по уверениям запрещенных церковью языческих волхвов, отвести зло.

Седовласая женщина пристально вгляделась в лицо Миронега и произнесла:

– Тебе незачем бояться за себя, хранильник.

Игорь удивился еще больше, услышав, как незнакомка называет его лекаря языческим жреческим титулом. Кончак, чувствуя неладное, тихо потянул саблю из ножен.

– А за других? – тихо спросил лекарь.

– Разве стоит бояться за других? Ты что, уверен, что они так же боятся за тебя?

– Ты верно сказала, берегиня, я – хранильник. Мое дело – хранить людей от зла, делать обереги. Я хочу, чтобы ты не трогала моих спутников.

Во время разговора одна из девушек подошла к Кончаку и взяла его за запястье, желая ответной ласки или же не дозволяя обнажить оружие. Хан дернулся, но быстро понял, что столкнулся с силой, во много раз превосходящей его собственную. Причем по виду девушки было незаметно, что противоборство с воином хоть как-то ее смутило. Более того, зеленые провалы девичьих глаз недвусмысленно манили и обещали, обещали, обещали… Только негромко сказанное Миронегом слово на чуждо звучащем языке убрало наваждение, и Кончак пожалел, что все закончилось.

– Не трогай людей, берегиня, – повторил лекарь Миронег.

– У тебя нет власти приказать мне, – улыбнулась женщина.

– Я прошу.

– Меня не просят. Мне молятся. И приносят жертвы. А когда забывают… Что ж… Жертву можно принести и себе самой.

Игорь с раннего детства помнил истории о крылатых девах, живущих в речной воде и заботящихся о плодородии. На рассвете они любили купаться в росе, за что и прозваны были русалками. Но чаще их звали вилами – утопленницами, поскольку речные божества выбирали себе прислужниц из купальщиц, затянутых силой или хитростью на дно.

Миронег уверенно опознал в старшей из женщин берегиню, госпожу русалок и покровительницу здешних вод. Но князь Игорь видел перед собой не богинь или духов, а просто красивых обнаженных женщин, без каких-то там крыльев или хвостов…

– Не проси и думай о себе. Поверь, затем настанет время бояться за себя, – говорила берегиня. – Но еще хуже – тебе придется бояться себя.

– Пугаешь?

– Пророчествую.

Все это время три русалки, взявшись за руки, водили хоровод вокруг купца Садко. Их губы шевелились, словно девушки пели песни, но ни единого звука не прозвучало в воздухе. Русалки двигались плавно, не боясь поранить босые ноги. Кончак, вокруг которого продолжала крутиться четвертая из русалок, то проводя ладонью по его щеке, то на мгновение обхватывая руками шею, заметил, что девушки не наступают на колкие ветки и высохшую траву и танцуют, приподнявшись на ладонь над землей.

– Ты понравился моим девушкам, новгородский гость Садко Сытинич! – Берегиня повернулась спиной к Миронегу, словно утратив в одночасье интерес к нему. – Что не весел, купец? Неужели у себя, в Новгороде, ты так часто видел такую красоту, что она приелась?

Купец Садко был белее облака. Когда хоровод приближался, новгородец опасливо отодвигался, явно не желая, чтобы его задевали обнаженные тела русалок.

– Что с тобой, купец? – продолжала выспрашивать берегиня. – Может, жена твоя так красива, что на этих девушек и смотреть не хочется?

Перед берегиней мгновенно закипел воздух, и из марева выступил силуэт приземистой женщины в расшитом сарафане, через который проглядывали прибрежные деревья и блестевшая на солнце булатная сталь днепровской воды.

– Ох, – расстроилась берегиня. – Теперь я понимаю твою, купец, тягу к дальним путешествиям. Как же с такой бабой жить – стара, безобразна… Или живешь не с ней, а с сундуком ее денежным?

Берегиня подула на призрак, и он растаял. Только теперь князь Игорь наконец-то поверил в реальность происходящего. Неожиданно припомнилось, как два десятка лет назад на него, еще совсем юного княжича, орал на родном греческом епископ Антоний. Священнослужителя раздражало стремление мальчика умом дойти до написанного в Евангелиях. «Кто доказал, что это правда?» – любил повторять княжич, разбирая строчки толстого пергаменного кодекса. Антоний шипел от гнева, вытаскивал с полки книги и по одной тыкал под нос юному Игорю. «Вот одно Евангелие – от Марка. А вот другое – от Матфея. Это – от Луки. Иоанново творение не забудь! Четыре человека, плохо знакомые друг с другом, описали одни и те же события. Это ли не доказательство их истинности?!» Тогда, в детстве, он еще верил Антонию, пока после смерти отца епископ не предал и не помог выгнать мать вместе с маленьким Игорем прочь из Чернигова.

Наличие четырех свидетелей говорило об истинности происходившего – такова логика христианской церкви. Но историй про русалок десятки, если не сотни – так отчего же и им не быть правдивыми, хоть в какой-то мере?

Берегиня приблизилась к Садко. Русалочий хоровод замедлил свое движение и наконец остановился так, что девушки образовали вокруг новгородца своеобразный забор. Садко заметался внутри круга из обнаженных девичьих тел, попытался проскользнуть между ними, но со стороны казалось, что невидимая натянутая сеть отбросила его обратно в центр хоровода.

– Ты кому кровавую жертву приносить вздумал? – Голос берегини был тих и печален. – Весенней земле вода нужна, а не кровь.

– Пропади, нечисть, – хрипло сказал Садко. – На мне крест, не боюсь тебя!

Садко сотворил крестное знамение, русалки со смехом повторили его жест. Русалочий смех был мелодичным и нежным, и в душе Игоря опять проснулось плотское томление. Смех слышался и с той стороны, где стоял Кончак.

Вернее, уже не стоял. Приставшая к нему русалка успела затянуть его в танец, по-прежнему безмолвный, но для половецкого хана наполненный музыкой и чувственностью. Губы Кончака и русалки беззвучно шевелились, то ли в песне, то ли в разговоре – неведомо. Миронег смотрел на танец неодобрительно, но спокойно, из чего Игорь сделал вывод, что опасности в этом нет.

– Николе храм поставил, – рыдал Садко. – Калиту развяжу, еще на храм хватит. Спустится ангел Господень и мечом огненным истребит всю нечисть…

Садко сорвал с шеи шнурок с крестом-энколпионом, внутри которого хранились чудотворные мощи, совал крест в лицо русалкам. Обнаженные девушки пальчиками гладили крест, стараясь промахнуться и задеть ладонью или телом самого новгородца.

Тогда с новгородским гостем произошла разительная перемена. Так и не защитивший крест был отброшен в сторону, и Садко, раскинув в стороны руки, насколько позволяла русалочья стена, завопил:

– Ярило! Ярило! Я верно служил тебе! Помоги, Ярило! Помоги!

У прибрежного ивняка зашевелилась земля, и из-под рвущихся корней выбралась разлагающаяся тварь, с которой на глазах ссыпалась гниющая плоть и могильные черви.

Миронег попятился, инстинктивно закрывая собой князя Игоря. Но берегиня осталась невозмутима.

– Весна умерла, купец, – грустно сказала она. – Ты выбрал не того покровителя.

Облака над Днепром давно сбежали от полуденной жары, и с ясного неба на исчадие мира мертвых упала молния. Вспышка ослепила людей, и когда огненные круги исчезли из глаз, ожившей твари уже не было.

– Что это было? – спросил пораженный Игорь Миронега.

– Весна, – ответил Миронег. – Умершая весна. Бог Ярило ушел в подземный мир мертвых, и только призыв Садко поднял его обратно.

И еще одна молния свалилась с небес. Князь и лекарь увидели, как тело купца вспыхнуло и осело серым пеплом на травяной прах. Русалки продолжали смеяться, и серебристый перезвон девичьих голосов стал погребальной песнью над новгородцем.

Хан Кончак не видел всего этого, продолжая безмолвный танец с днепровской русалкой. Девушка прижималась к хану все плотнее, словно желая слиться с ним в единое целое. Кончак успел скинуть с себя кольчугу, и русалка запустила руки под войлочную поддевку хана, оглаживая покрытую шрамами грудь воина.

– Давно не видела хранильников, – сказала берегиня, снова подходя к Миронегу. – Но о тебе наслышана.

– Откуда?

– Ты последний, так что это несложно… Ты знаешь, что должно произойти?

– Возможно.

– А твой спутник?

– Мой князь… Нет.

– Успокой его. Ты же знаешь, бояться нечего.

– Воин не боится, – решил вступить в разговор князь Игорь.

– Правильно, – рассмеялась берегиня воркующе. – Зачем бояться женщину?

Игорь почувствовал прикосновение. Русалки снова затеяли свой хоровод, только теперь вокруг князя. Игорь не успевал заметить, кто и когда расстегивал крючки доспехов, кто и как стянул шелковую исподнюю рубаху, кто и каким образом вытряхнул его из расшитых ноговиц и сапог. Вскоре князь стоял нагим в центре хоровода, а еще через мгновение был втянут в кружение, забыв о княжестве, боях, сыновьях…

– Бог есть любовь, – сказала берегиня Миронегу. – Любовь дает счастье и лишает разума и памяти. Яриле в загробном мире не нужно счастье, а нужно забвение. Ты же понял, хранильник, разбуженный бог требует жертву, и мы должны уважить бога.

– Это не любовь, а морок, – говорил Миронег, опасливо глядя на то, что проделывали русалки с потерявшими чувство реальности Кончаком и Игорем.

– Разве любовь бывает без морока? Что заставляет мужчину идти за женщиной, недостойной его? Что толкает женщину в изложницу подлеца? Морок? Или все же любовь?

– Безумие, – ответил лекарь, старательно уворачиваясь от объятий берегини.

– Почему ты выбрал именно это слово? – насторожилась она.

– Потому что я действительно знаю, что должно произойти. Твои русалки сейчас творят жертву Яриле, даря наслаждение моим спутникам. Но потом вы захотите жертвы себе… Ответь, берегиня, что тебе слаще всего?

– Любовь, – искренне ответила берегиня.

– Правильно. Только у нежити не может быть своих чувств. Я видел раз человека, проведшего ночь с русалкой. Почему он стал безумен, берегиня? Может, русалка забрала себе его чувства?

– Может. Но разве не прекрасно – утратить разум от любви?

– Готов поспорить, берегиня, но в другой раз.

Миронег достал из висящей на поясе калиты затейливо плетеный оберег. На ладони хранильника он выглядел просто комком перепутанных нитей.

– Узнаешь? – поинтересовался Миронег у берегини.

Берегиня враз утратила свое красноречие, с ужасом глядя на невзрачный оберег.

– Узнаешь, – убедился Миронег и взялся за свободно висящий конец нити. – Забирай русалок и уходи, берегиня. Эта жертва только для Ярилы, не для тебя. Иначе…

В тот же миг сплетенные на траве тела распались, и русалки плавно и не оглядываясь пошли к берегу реки. Берегиня отступала, поминутно оглядываясь на оберег в руках хранильника.

Миронег осмотрел еще не пришедших в себя Игоря и Кончака и, видимо, был удовлетворен увиденным.

– Берегиня! – окликнул он.

Водяная богиня вздрогнула и остановилась. Миронег подошел к ней, продолжая держать в руке оберег.

– Это последний, мне он перешел по наследству, – сказал Миронег. – Я не умею делать подобное, да и не хочу, слишком большая сила в нем заключена. Человеку это не нужно. Возьми.

Берегиня глядела на протянутый ей оберег.

– Почему ты не развязал его? – спросила она. – И почему отдаешь, а не прячешь? Теперь ты беззащитен перед нами.

– Почему? Не знаю…

Миронег повернулся и, не прощаясь, пошел прочь, к поднимавшимся с трудом на ноги Кончаку и Игорю.

– Постой, – сказала берегиня.

Миронег остановился. Берегиня подошла к нему, положила ладони на плечи и поцеловала в щеку. Так, как целует жена мужа перед долгим расставанием.

– Прощай, – шепнула речная богиня на ухо хранильнику. – Больше не увидимся.

– Кто знает…

– Больше не увидимся, – уверенно повторила берегиня.

За ее спиной с шумом распахнулись четыре больших белых крыла, и берегиня взмыла в воздух. На миг ее окутало солнечное сияние, и так, в отливающем золотом ореоле она камнем упала в родные воды Днепра. Вскипели волны, выбросив пенные буруны, и все стихло.

– На Руси жить интересно, – убежденно сказал хан Кончак.


Далеко от Киева, на берегу Меотиды, там, где через пролив видны развалины древней крепости Пантикапей, стоит город Тмутаракань. Когда-то на этом месте было святилище идолопоклонников, чье имя оказалось настолько презренно, что история его не сохранила. Затем приплыли греческие колонисты и основали маленький торговый городок. Судьба была жестока к городку. Не раз он был разрушен врагами; грабили его скифы, грабили тавры, грабили римляне, грабили готы, гунны, авары, викинги, хазары, славяне. И каждый раз город упрямо вставал из пепла.

Только одно место оставалось все это время неприкосновенным. За городскими стенами, на возвышении, куда не попадала вездесущая грязь, стояло святилище. Пришельцы уважали чужих богов, кто приносил им жертвы, кто ставил на свободные места идолов своих богов.

Плывущие со стороны Эвксинского Понта рулевые-кибернеты привыкли ориентировать свои корабли по издали видным статуям Санерга и Астарты. Уже забылось, кто их поставил и зачем им молились, но возлияния вином суеверные купцы совершали у подножия статуй регулярно – расход небольшой, а прибыль может оказаться почтенной…

И никто не обращал внимания на заставленный в дальний угол темный камень, в далеком прошлом тронутый резцом неведомого ваятеля. Дожди и ветры изгладили изображение, и только фантазия могла подсказать, чей это был идол. По очертаниям можно было дорисовать силуэт согбенного человека, а может – огромной жабы, а может – создания, никогда не жившего на земле.

Перед идолом стоял отполированный временем алтарный камень, пустовавший уже многие века. Идолу жалели даже вина, да оно и не могло утолить жажду древнего бога.

Бог ждал крови.

Бог надеялся.

Загрузка...