Шеломянь

5. Путивль – Киев. Март – апрель 1185 года

– Кажется, нас встречают, – сказал Кончак, вглядываясь в даль.

– Странно. Я предупреждал жену, что все должно оставаться в тайне.

Князь Игорь Святославич пытался разглядеть что-либо на берегу Сейма, но не смог.

– Отчего у вас, половцев, такое хорошее зрение? – спросил он несколько обиженно.

– Мы соли не едим, вот и глаз острее, – сообщил Кончак, продолжая разглядывать невидимых для князя Игоря всадников. – Ого! Никак сам князь путивльский навстречу едет!

– Я ему поезжу! – проворчал Игорь Святославич.

Путивльское княжение он недавно передал своему сыну, пятнадцатилетнему Владимиру. Юноша в свои годы не уступал в воинском умении лучшим мечникам княжества, и князь Игорь решить выделить ему собственный удел. Еще бы женить сына, и начнется для него полноценная взрослая жизнь.

Но возрастная горячность еще не оставила Владимира Игоревича, и юный князь вполне мог нарушить распоряжение отца и выехать ему навстречу, тем самым выдав тайный визит Кончака. После столкновения на Хороле князь Святослав Всеволодич не одобрил бы подобного.

Но Кончак считал своим долгом лично появиться в Путивле, и Игорь Святославич соглашался с необходимостью этого поступка. Уж больно важным было то дело, за которое взялись князь и хан, чтобы можно было оставить его на посредников.

Владимир Игоревич достаточно вырос, чтобы жениться, и нашлась невеста, которая, по мнению Игоря Святославича, единственная могла оказаться достойной путивльского князя.

Уже год назад лекарь Миронег заприметил в Шарукани девочку, одетую по случаю жары только в короткие кожаные штаны. Босые ноги были испачканы и поцарапаны, серая пылевая накидка запорошила длинные волосы. Непослушная челка придерживалась кожаной налобной повязкой, на которой были нашиты золотые грифоны, украшенные драгоценными камнями.

Золота и камней хватило бы на покупку небольшого стада коров, но девочка, казалось, не обращала даже малейшего внимания на свое богатое убранство.

Заметив остановившегося Миронега, девочка вдруг вспыхнула и прикрыла пышными волосами загорелую неразвитую грудь.

– Что уставился? – недобро спросила она на хорошем русском языке.

– Извини, если чем обидел, – улыбнулся в ответ Миронег. – Загляделся на твоих грифонов, уж больно хороши.

– Грифоны? – растерялась девочка. – Ах, эти, что на повязке… Отец подарил, а по мне без них было бы лучше.

– Отчего же?

– Волосы в них путаются – неудобно!

Миронег внимательно рассматривал девочку, благо посмотреть было на что. Гибкий стан и длинные ноги обещали, что в недалеком будущем она вырастет в стройную и сильную девушку, а лицо, на котором взгляд мужчины невольно притягивали большие глаза и припухлые губы, уже способно было свести с ума поставщиков юного товара в восточные гаремы.

– Как тебя зовут? – спросил Миронег девочку.

– Гурандухт, дочь Кончака, – горделиво вскинула она голову.

Только тогда Миронег понял, где мог видеть такие черты. Таким был бы сам Кончак, если бы, конечно, Тэнгри решил, что половец недостоин иной участи, кроме рождения в женском теле.

Вернувшись на Русь, Миронег рассказал об увиденном князю Игорю. Рассказал оттого, что забавно было, как, оказывается, мало надо, чтобы лицо воина обернулось девичьим образом. Выяснилось, что Игорь уже был наслышан о ханской дочери. Арабские поэты успели сочинить не одно стихотворение, прославляющее луноликую степную принцессу, и князю Игорю стало очень интересно самому увидеть девочку, способную в таком юном возрасте обратить на себя внимание не только главных ценителей женской красоты на свете – арабов, но и извечно невозмутимого Миронега, которого, казалось, не интересует ничего, кроме сушеных целебных трав и пахучих мазей.

Вскоре Игорь и Кончак побратались. Ясным прохладным вечером, какие изредка дарит степям сентябрь, они удалились на покрытый спутанной пожухлой травой холм, развели костер, раздув угли, которые извлек из священного очага шаман со скопой на шапке, и выпили кумыс из чаши, скрепив родство.

Чаша была необычной и представляла собой человеческую маску. Держать ее полагалось тремя пальцами, так чтобы большой прикрывал сомкнутый рот, а указательный со средним упирались в широко открытые глаза. Объяснение этого обряда пропало в далеком прошлом, но чаша переходила из поколения в поколение вместе с рассказом о необходимом ритуале.

Кумыс в чашу наливала Гурандухт, и князь Игорь мог убедиться, что рассказчики не обманули его, расписывая красоту дочери хана. Тем же вечером князь и Кончак решили породниться и через детей, договорившись выдать Гурандухт замуж за старшего сына Игоря, Владимира.

– Пойдешь замуж за моего сына? – спросил князь Игорь девочку.

– Хан прикажет – пойду! – ответила Гурандухт.

– А любить его будешь?

– Если он – воин, буду!

– Клянусь, – сказал Кончак, – что ты не пожалеешь о выборе мужа!

Игорь Святославич промолчал, но ему было приятно услышать мнение побратима.

И вот теперь Кончак ехал с князем Игорем, чтобы лично предложить Владимиру Путивльскому в жены свою дочь. Он не мог направить сватом одного из младших ханов или солтанов, как половцы называли ближних бояр. Сватовство – дело отцов, и Кончак счел бы трусостью для себя и оскорблением для будущего зятя попытку отложить обговоренное или послать другого на замену.

– Вижу! – обрадовался князь Игорь. – Действительно, нас встречают. И князь впереди!

– Князь, – согласился Кончак. – Но мне кажется, что это не Владимир. Взгляни, брат, на этот щит с драконом!

– Не вижу, – признался Игорь Святославич. – Но щит объясняет, кто же выехал нам навстречу. Это не мой сын, это другой Владимир, брат жены и сын Ярослава, князя галицкого.

Небольшой отряд, во главе которого ехали Игорь Святославич и Кончак, действительно встречал Владимир Ярославич, изгнанный несколько лет назад отцом за пределы Галицкого княжества и скитавшийся все это время по городам Русской земли. Дабы не навлечь на себя гнев могущественного владыки Юго-Западной Руси, Владимиру Ярославичу нигде не давали приюта, и молодой княжич жил, подобно изгою. Только князь Игорь осмелился заявить Ярославу Осмомыслу, что разрешил изгнаннику остаться на своей земле, и эти слова прозвучали на том же приеме, когда было объявлено о скорой свадьбе Игоря Святославича и Ефросиньи Ярославны. Осмомысл только поднял густые седые брови, но промолчал. Наедине он сказал дочери:

– Твой будущий муж честен и благороден. Постарайся, чтобы это стало его достоинством, а не бедой.

– Иначе и быть не может, – заявила Ярославна и сжала губы, показывая, что не хочет продолжать разговор.

Так Владимир Ярославич обрел покой в княжеских хоромах Путивля, с удовольствием втянувшись в работу по перестройке и укреплению городских стен, строительству нового княжеского дворца. В свободные часы он пропадал на пойменных лугах Посемья, собирая травы и минералы, ездил по окрестным монастырям, выискивая в библиотеках-скрипториях неведомым путем попадавшие туда византийские и болгарские древние рукописи.

Появление Владимира Галицкого было сюрпризом для князя Игоря, и он забеспокоился, не произошло ли за время его отсутствия что-либо непредвиденное.

Княжич подъехал на расстояние броска сулицы и проговорил, одновременно кланяясь приближавшимся высоким гостям:

– Здрав будь, князь Игорь Святославич! Привет и тебе, грозный хан Кончак!

Хан Кончак сейчас вовсе не был грозным, поскольку притомился после дневного конного перехода по раскисшей земле, да и думалось ему все это время не о делах бранных, а, что объяснимо, о свадебных торжествах. Тем не менее хан не утратил наблюдательности и отметил про себя необычный выговор княжича, отличавшийся от южнорусского говора большим почтением к шипящим, что, вполне возможно, происходило от близости Галиции к польским и угорским землям.

Заметил Кончак также и то, что ему княжич не пожелал здравия. Случайно ли, или…

Впрочем, пока это должно остаться только на уровне предположений. Не призывает смерти, и на том ему спасибо!

Между тем Владимир продолжал говорить:

– Князь путивльский и княгиня не осмелились нарушить приказа и остались в стенах детинца. Но и не оказать должного почета гостям и сватам и не встретить вас до городских стен они тоже не могли. Вот я и вызвался помочь в решении этих трудностей. – Владимир показал в улыбке пожелтевшие зубы. – Я-то киевским шпионам неинтересен, а галицким сюда путь закрыт…

– За уважение спасибо тебе, Владимир Ярославич, – ответил князь Игорь.

И услышал в ответ:

– Не благодари, брат! За то, что осмелился дать мне приют, до конца жизни молиться буду! Всем богам помолюсь, и русским, и степным, и Христу со святыми поклоны положу!..

– Не много ли будет? – заулыбался и Игорь.

– Да как бы не мало… Знать бы, слышны ли будут те молитвы, востребованы ли жертвы?

– Мы, половцы, – вмешался в разговор Кончак, – считаем, что Тэнгри-Небо вездесущ и всеведущ, и он знает о каждом слове и деле, которые совершаются под ним. Бог отличит праведную жертву и честную молитву и откликнется на них! Тем он, в конце концов, и отличается от нас, смертных и ошибающихся…

– Всегда ли Бог справедлив? – с горечью спросил Владимир Ярославич и не дождался ответа.

А до Путивля было уже рукой подать! Посеревшие за зиму стены подслеповато всматривались прорезями бойниц в цепочку всадников, неспешно подтягивавшихся к приворотной башне детинца. Ох, непростые гости пожаловали, красные княжеские плащи и золоченый ханский пластинчатый доспех ни с чем не спутаешь! Да и не так часто по поскрипывающим доскам башенного настила пристукивают в нетерпении две пары червленых сапог – побольше, князя, и поменьше, мачехи-княгини.

Повинуясь движению руки Владимира Путивльского, стражники вынули из смазанных свиным жиром железных скоб тяжелые засовы, и ворота города распахнулись, оглашая узкие окрестные улочки надсадным скрипом перекосившихся за время таяния снега петель.

Вскоре показался деревянный княжеский терем, радовавший глаз свежими красками, обновленными в последние дни специально под приезд сватов. Алые брусья парадного крыльца походили на женские губы, приветственно улыбающиеся мужчине, уже чувствовавшему их вкус. Оконные наличники, выкрашенные зеленым, напоминали малахитовые тени, которыми модница умышленно подвела стыдливо опущенные или, наоборот, скрывающие нескромные желания глаза.

Терем ждал свадьбы и томился не меньше жениха.

У крыльца Владимир Ярославич оставил коня и простился.

– Сватовство – дело интимное, не мне нарушать беседу! На свадьбу-то пригласишь, хан?

– Приглашу, – ответил Кончак, пытаясь разобраться в интонации собеседника.

– А я откажусь, – сообщил Владимир. – Зачем тебе еще один враг, хан? Ярослав Осмомысл враг любому, кто протянет руку его сыну и законному наследнику!

Владимир говорил это Кончаку, но хан был готов поклясться, что слова относились больше к Игорю, чем к нему.

На красном крыльце в то самое мгновение, когда галицкий княжич пешим скрылся в переплетении окрестных улочек, появились Владимир Путивльский и княгиня Ефросинья Ярославна. На вышитом рушнике князь Владимир держал ржаной каравай, а Ярославна словно грела в ладонях искусно расписанную деревянную солонку.

Игорь Святославич и хан Кончак отломили по куску хлеба, густо посолили и поднесли своим коням. Уставшие за день жеребцы с благодарностью приняли угощение, и это был добрый знак. Считалось, что чутье зверя способно лучше человеческих чувств различить истинные намерения хозяев.

В доме врага конь есть не будет.

По крайней мере, так говорят.

Оставим на этом сватов. Пускай они без лишних глаз и ушей договариваются о деталях свадебного обряда, а нас ждет иной персонаж – Владимир Ярославич.

Путь его лежал за стены детинца, в раскинувшийся ниже посад, сползший к самому берегу Сейма и маленькой, но неугомонной, нравом в городских жителей, речки Путивльки. Именно там, у столь нужной им воды, стояли кузницы, отмечая свое присутствие чадящими дымными столбами, тянущимися вверх от кургузых труб плавильных печей.

Казалось, что копоть покрывала здесь все: дома, мастерские, склады, покосившийся и давно требующий ремонта частокол на невысоком земляном валу.

Но свежее девичье лицо, выглянувшее в смотровое окошко в ответ на стук в ворота, сразу убеждало, что не все так плохо в кузнечной стороне посада. Где только не уживаются красота и юность!

– Заходи, княжич! – сказала девушка, нисколько не удивившись позднему гостю. Видимо, посещение было оговорено заранее. – Отец сейчас выйдет.

Открывшаяся дверь кузницы отбросила багровый отблеск на потемневшую в вечерних сумерках землю у ворот. Владимир Ярославич переступил порог и оказался лицом к лицу с хозяином дома и мастерской.

Ворота за княжичем закрылись, и железный крюк надежно закрепил их створки.

Кузнец был невысок и кряжист. Окладистая черная борода падала давно не расчесанными кольцами на кожаный фартук, из-под которого виднелась рубаха из грубого полотна. Могучие ноги в широких полосатых штанах прочно упирались в землю, защищенные потертыми башмаками на толстой подошве, необходимой в кузнице, где на полу могли оказаться и куски железа с острыми краями, и выкатившиеся из горна раскаленные угли.

Глаза кузнеца смотрели на Владимира Ярославича настороженно.

– Все же пришел, княжич, – в голосе кузнеца слышалось неодобрение. – Прости, но я по-прежнему сомневаюсь, понимаешь ли ты, о чем просишь.

– Я все понимаю. И не отступлюсь. Ты обещал помочь мне, кузнец Кий!

– Раз обещал, значит, помогу. Но долг мой – еще раз предупредить, что путь, который ты избрал, опасен.

– Я воевал, и смерть не пугает меня.

– Блажен, кто верит, что нет ничего страшнее смерти… Нам в кузницу, ступай вперед, княжич!

Кузнец посторонился, пропуская Владимира, а вот девушку, попытавшуюся проскользнуть следом, остановил вытянутой вперед рукой.

– Женский дух непрочен, – сказал кузнец Кий. – Останься в доме, Любава, не рискуй собой и нами!

– Отец… – просительно протянула девушка.

– Я сказал, – отрезал кузнец и, не оглядываясь больше, пошел следом за княжичем.

Любава покорно вернулась в избу.

Кузница была небольшой и, на удивление Владимира, чистой. По центру ее стояли две наковальни, масляно поблескивавшие в неярком пламени сальных светильников. Одна из наковален была словно расщеплена с краю в форме ласточкина хвоста. Владимир предположил, что это сделано для удобства ковки предметов сложной формы.

К наковальне рукоятью вверх был прислонен большой и явно очень тяжелый молот, статью схожий с кузнецом, отчего, видимо, тот и получил свое прозвище. Кий – это большой молот, а уже затем имя или, может быть, прозвище основателя Киева. На вбитых в деревянные стены изогнутых гвоздях висели клещи и еще какие-то инструменты, незнакомые галицкому княжичу даже с виду.

И только один предмет не вписывался в обстановку кузницы.

На второй наковальне, основанием которой служил дубовый пень в два обхвата, лежала высохшая медвежья голова с оскаленной в предсмертной гримасе мордой. В глазницы для большего правдоподобия были вставлены обкатанные речные голыши, и в полутьме кузницы казалось, что медведь живет, сменив бренное тело на несокрушимую колоду наковальни.

– Еще раз прошу, – сказал кузнец, – подумай, княжич! Общение с иным миром может помочь, а может и утянуть на поля мертвых. Силы, которые ты просишь вызвать, неподвластны мне в полной мере…

– Я недостаточно щедр? – спросил с некоторым раздражением Владимир Ярославич. – Скажи свою цену, я заплачу!

– Нет, твоего золота оказалось вполне достаточно, чтобы я решился на подобное, только…

– Тогда начинай, кузнец, я готов к любому исходу!

Галицкий княжич нервно заходил по земляному полу кузницы. Он пристально вгляделся в лицо по-прежнему колеблющего Кия и произнес:

– Хорошо, кузнец, откроюсь тебе до конца. Говорят, что я неплохой лекарь. Уже в прошлом году, еще до переезда в Путивль, я начал чувствовать странное недомогание, и всех моих знаний не хватило, чтобы определить, что происходит. Здесь, в городе, болезнь усилилась, и я не могу уже совершать дальние поездки или поднимать тяжести. Из меня уходят силы, хотя внешне я и не изменился. Уходят, словно упырь тянет их из меня ежедневно, ежечасно!.. Недавно я гадал на воске, и в чаше с водой увидел змея Велеса. Ты не забыл об этом боге, кузнец?

– Бог один, – осторожно ответил кузнец, – и мы возносим молитвы его ипостасям: Отцу, Сыну и Святому Духу. Но об искушениях бесовских, ложных богах языческих, я наслышан. Меня то и страшит, княжич, что ты хочешь разбудить темные силы, и нет во мне веры, что все закончится благополучно.

– Велес пасет в подземном мире души мертвых, – продолжал Владимир, словно не слыша кузнеца. – И я знаю, что в облике змея он является только тем, кто должен встретиться с ним в ближайший год… Мне уготована близкая смерть, кузнец, а я не хочу умирать!

– Смерть страшна всем, но стоит ли в страхе призывать ее раньше срока?..

– Страшна не смерть. Страшно умереть изгоем, живущим из милости у пасынка сестры. Я должен выпросить отсрочку у Велеса. Он в незапамятные времена тоже боролся за власть и проиграл. Громовержец Перун низверг его во мрак подземного мира, навеки лишив общества себе подобных. Изгой Велес должен понять изгоя Владимира! Должен, ибо другой надежды у меня просто нет…

– Княжич, – кузнец постарался, чтобы его голос звучал убедительно, – я выполню свое обещание и совершу нужный тебе обряд. Однако давай не будем спешить и сразу тревожить могучего повелителя мертвых. Попробуем обойтись малым. Вот, взгляни, в кузне у меня стоят молоты разного веса и размера. Чтобы выковать меч или лемех плуга, я не всегда хватаюсь за огромный кий; чересчур мощный удар способен только испортить всю работу. Возможно, что и тебе поможет иной дух, не такой могущественный и опасный, как тот, которого ты пожелал увидеть.

– Иной дух? – переспросил княжич. – И кто же это?

– Пока не знаю. Но есть способ выяснить это. Не так давно у меня появился новый житель. Не верил я, что такое случается, но за печью в моем доме обосновался самый настоящий домовой. Он хороший, добрый; возможно, и не откажется рассказать, кто может тебе помочь.

– Откуда домовому знать о болезнях?

– Он дух очага, а огонь, как ты знаешь, вездесущ. Разреши попробовать, княжич, времени это много не займет.

– Ты уверен?

– Да. Если не получится, то еще до полуночи мы начнем обряд призвания Велеса.

– Хорошо, я согласен. Зови своего домового, кузнец!

Кий снял со стены висевшие там чистые вышитые рушники. Одним он завязал глаза княжичу, другим – себе. Домовой не любил появляться прилюдно, скрывал свои лазейки, и требовалось оказать уважение приглашенному, сохранив его тайну. Затем кузнец начал произносить заговор, причем торопился, проглатывая окончания слов. Магия – оружие обоюдоострое, и лучше будет, если заклинание окажется короче и не обратится против просителя.

– Соседушко, домоседушко, – частил Кий, – гость к тебе идет, низко голову несет; не томи его напрасно, а заведи с ним прияство; покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу да сослужи ему легку службу!

Владимир Ярославич почувствовал, как в его руку кузнец вложил нечто мягкое и влажное.

– Это каша. Держи ее на вытянутой ладони, – услышал он голос Кия. – И повторяй за мной!

Владимир заговорил, вслушиваясь в быстрые подсказки кузнеца:

– Дядя домовой, приходи ко мне! Не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я; я тебе кашки дам!

Какая глупость, думал про себя княжич. Скоморошество. Он уже жалел, что обратился за помощью к кузнецу, что открылся в своей беде. Что изменят эти наивные распевы, так похожие на детские считалки? Чем помогут?

Но в это время княжич почувствовал, как комок каши начал сползать с его ладони, а незнакомый звучный голос приказал:

– Сымайте-ка с глаз это тряпье! Или рожи так кривы, что показаться стыдно?

Владимир стянул с лица рушник и онемел.

Прямо перед ним стоял его двойник, однако росту в нем было не больше двух ладоней. Только в лице двойника было что-то не так, и княжич быстро понял, что именно. Над перемазанной в каше бородой ярко горели зеленые, как у кошки, глаза. У самого Владимира они были, как у отца и сестры, темно-серыми, как мышиный загривок.

– Хорошо звали, – одобрительно сказал двойник княжича. – С уважением. Уважение я люблю! Только зачем заставили такое тело надеть? Не нравится мне оно, давай проси обратно!

– Что просить? – растерялся княжич.

– Настоящий мой облик вернуть, вот что!

– Прошу… – совсем растерянно сказал княжич.

Превращение заняло один миг, и Владимир с Кием так и не смогли заметить, каким образом домовой это сотворил. Теперь, оседлав медвежью голову, в кузнице находился уже не двойник княжича, а обильно поросший волосом мужичок в простонародной рубахе, мятых штанах и лаптях явно не первой свежести, лыко из которых воинственно топорщилось во все стороны.

– Другое дело, – заметил домовой. – Теперь, кузнец, время меня гостю представить!

– Знакомься, княжич, – церемонно поклонился кузнец. – Это наш дедушка домовой, а звать его Храпуней.

– Но это навет, – тотчас заметил домовой. – Сплю тихо!

Храпуня заметил не успевшую скрыться в бороде кузнеца улыбку и добавил немного менее уверенно:

– Уж сам-то ты точно шумишь во сне больше!

– Не серчай, Хозяин, – попросил кузнец. – Лучше помоги гостю. Беда у него.

– Плохо, когда беда. Но чем же я смогу помочь? Силы за стенами дома у меня нет.

– Помочь и словом можно. Скажи нам, кто может излечить княжича, кого просить?

– Княжич здоров.

– Я точно знаю, что теряю силы и умру не позже чем через год, – сказал Владимир.

– Тем не менее повторяю: ты здоров, княжич! Твоя смерть – не в болезни, а в волшебстве.

– И… что же мне делать?

– Снимать порчу, разумеется!

– Сможешь? – повернулся к кузнецу княжич.

Кий покачал головой:

– Не зная, кто наложил порчу, ее не снимешь.

– Брехня! – презрительно заявил домовой. – Что такое порча, как не сеть враждебных заговоров? А кто у нас лучше всех разбирается в плетении кружев?

– Кто?

– Кикимора, конечно, вот кто!

Домовой аж зашелся от возмущения, пораженный неосведомленностью своих собеседников.

– Сможешь посоветовать, где ее разыскать и как договориться?

– Кикимора с человеком говорить не будет, – домовой говорил уверенно и для вящей убедительности шлепал ладошкой по медвежьему лбу. – А уж мужчин просто на дух не переносит, один вред от нее!

– Как же быть? – поинтересовался кузнец.

– Как? Смириться.

Владимир отрицательно покачал головой.

– Не нравится? Тогда кланяться мне, авось помогу.

Повинуясь взгляду Кия, княжич склонился в поклоне перед домовым:

– Помоги, дедушка, не оставь милостями!

Я смешон, подумал княжич. Но лучше быть смешным и живым, чем гордым и мертвым. Что там было у Екклесиаста про собаку и льва?.. Хотя отец предпочел бы остаться мертвым львом…

Домовой, купавшийся в оказываемом ему почтении, рассказывал:

– Есть тут одна кикимора. Я ей прялку на днях чинил, так она чуть не в ногах у меня валялась, все благодарила. Обещалась все исполнить, что не захочу. Замуж шла! – гордо закончил Храпуня, рассчитывая на новый всплеск восхищения его талантами.

Владимир и Кий вежливо заахали, выражая удивление поразительно высокой оценкой способностей домового. Храпуня съехал вниз с медвежьей головы, как со снежной горки, и забегал по углам кузницы, что-то выискивая.

– Слышь, кузнец, – сказал домовой. – Куда метлу подевал, нигде найти не могу?!

– Тут только веник, вон там, у двери, – указал Кий.

– Веник – это еще лучше! – обрадовался домовой, хватая его.

Владимир Ярославич с удивлением смотрел за действиями Храпуни. Домовой оказался удивительно сильным. Веник был раза в три больше Храпуни, и тот полностью скрылся за растрепанными прутьями, но тем не менее домовой с легкостью потянул огромное для него сооружение за дверь.

– Ждите, – приказал домовой. – Я постараюсь скоро быть.

В кузницу проник через дверь холодный ветер с улицы, и домовой убежал.

Кузнец, прислушиваясь к ясно различимому топоту за стеной, предположил, что Храпуня отправился на один из соседних дворов. Видимо, кикимора жила неподалеку и была близкой знакомой домового.

– С трудом верится в происходящее, – признался княжич. – Словно не со мной. Мне помогает домовой, и это не сказка!

– Между сказкой и сказом разница в две буквы, – заметил кузнец. – Отчего же мы должны отрицать правдивость всего, о чем там говорится?

– И все равно – странно, – сказал Владимир.

И снова холод осторожно ощупал внутренности кузницы. У входа, подгоняемая словно ожившим веником, стояла странная особа, похожая одновременно на карлицу и лисицу. Ее вытянутая мордочка недовольно щерилась при каждом ударе веником пониже спины, но кикимора молчала, не споря с таким необычным способом приглашения в гости.

В кузнице кикимора обрела способность говорить.

– Мужчины! – брезгливо сказала она. – Мерзость!

– Поговори у меня! – строго сказал Храпуня. – Не за тем сюда вел, чтобы людей обижать. Взгляни-ка лучше на того, молодого. Не чувствуешь ли где печати заговора?

– Какая печать, милый, – залебезила кикимора, сахарно улыбаясь грозно хмурящемуся домовому. – И не печать вовсе, так, узелочек!

– Какой узелочек? – насторожился княжич.

– Не открывайте, пожалуйста, больше рта, – попросила кикимора. – От вас все-таки ужасно пахнет самцом. А узелочек славненький, на макушечке…

Владимир потянулся рукой к голове, но кикимора остановила его, сказав:

– И не пытайся, дядечка, не найдешь нипочем! Два волосика перепутано, да так, что рукой не отыскать, гребнем не расчесать! Пальцами так не сделать, только словом злым да крепким.

– Распутать берешься? – спросил домовой.

– Для тебя, красавец, я и не то берусь сделать, – интимно растянулась в улыбке лисья мордочка кикиморы.

Ростом кикимора была еще меньше домового, но в силе ему не уступала, в чем пришлось убедиться княжичу и кузнецу. Шурша вышитым сарафаном, карлица подошла к оставленным у стены кузницы большим щипцам, покрытым окалиной. Словно пушинку, она подняла их над собой и поднесла к Владимиру.

– Не сочти за труд, княжич, встань передо мной на колени, – сказала кикимора. – И голову склони, а то не достаю.

Владимир пожал плечами, весело переглянулся с кузнецом и сделал так, как его просили.

– Покоряюсь, красавица!

– Ну не открывай же рта! – попросила кикимора, все же явно польщенная комплиментом.

Храпуня чихнул, с трудом сдерживая смех.

Кикимора осторожно опустила кузнечные щипцы к склоненной макушке княжича, приговаривая при этом:

– Давным-давно бог Сварог сбросил вниз щипцы, считая это самым важным даром людям. Нет ничего дороже для живущих на земле, ведь ими мы можем взять то, что недоступно рукам. Узелочек твой брать нельзя, в нем смерть спит, как бы не проснулась раньше срока. И не брать нельзя, помрешь скоро. Вот щипчики и помогут, им не страшно, они не живые!

Княжич почувствовал легкий рывок, и кикимора с торжеством показала сомкнутые челюсти клещей. Тонкие человеческие волоски, зажатые ими, было невозможно различить, но Владимир верил, что кикимора не ошиблась и вырвала нужное.

Знамение, что у кикиморы получилось, последовало мгновенно. С глухим звуком на земляной пол упало клепаное крепление щипцов, и в руках кикиморы оказались две разомкнутые части кузнечного инструмента. Изогнутые железные прутья изогнулись, словно речные волны, и рассыпались облаком бурой ржавчины.

– Нешто железо – и то живое? – озадаченно спросила кикимора.

Княжич Владимир Ярославич проживет еще долгую жизнь, в которой будет и заточение в неприступную башню, и вожделенное галицкое княжение. И до самой смерти он мучился вопросом, кто же наложил на него смертное заклятие, и не нашел ответа.

Кикимора сжалилась над княжичем и не просветила его, что лишить такое заклятие силы нельзя, можно только обратить его в другую сторону, на того, кто его наложил.

С начала весны 1185 года занедужил отчего-то галицкий князь Ярослав Осмомысл, и меньше чем через два года он угас. Перед смертью князь созвал бояр и потребовал, чтобы наследником Галича признали Олега, сына Осмомысла от простолюдинки Настасьи. Бояре склонились в покорном поклоне, но не успело остыть тело князя Ярослава, как были посланы гонцы за княжичем Владимиром.

Стал ли он невольным отцеубийцей?

Или орудием провидения, нетерпимого к тем, кто в ненависти своей способен был приговорить к смерти одного из своих детей ради возможного счастья другого?

В то самое время, когда княжич Владимир рассказывал путивльскому кузнецу о близкой своей смерти, похожие мысли посещали в Киеве стоявшего со склоненной головой перед тремя разгневанными князьями боярина Ольстина Олексича.

Уже знакомая нам великокняжеская гридница была переполнена такой злобой, что черниговский ковуй опасался раствориться в ней без остатка.

Рюрик Ростиславич без конца грыз ногти, не говоря ни слова, только сверля Ольстина Олексича небольшими темными глазками. Его брат, князь Давыд Смоленский, повернулся спиной к происходившему действу, пытаясь разглядеть свое отражение в полированной бронзе старинного щита, висевшего на стене между узких стрельчатых окон. В двух шагах от глухой стены, где, казалось, не было пути вездесущим сквознякам, стояло кресло с высокой спинкой, покрытой с внешней стороны искусной раскрашенной резьбой. В нем сидел, наклонившись корпусом вперед, великий князь киевский Святослав. Побелевшие костяшки пальцев говорили о том, с какой силой он вцепился в подлокотники, а драгоценные камни на унизывавших пальцы перстнях метали яростные молнии по всей гриднице.

– Подведем итог. – Голос Святослава Киевского был тих и надтреснут. – Кончак вырвался из ловушки практически без потерь. Нам досталось несколько десятков трупов и обломки одной из осадных машин. Колдун, которого ты, боярин, так расхваливал, сгинул без следа, наверное, сбежал при первых звуках битвы. Верить в историю, рассказанную тобой, как он погиб от собственного чародейства, уж извини, не могу и не хочу. Как же оценить случившееся? Понадеявшись на твое слово, мы упустили своего злейшего врага. Ты понимаешь это, боярин?

– Кроме того, – заговорил князь Рюрик, – теперь у Кончака появились личные причины желать погибели Киеву. Это уже не просто долг чести, это стремление отомстить, что куда серьезнее!

– Кончак мечтает отомстить, – подтвердил Святослав. – И нам стало известно, что ему будут помогать. Нашлись люди, видевшие, как половецкое войско выводили в безопасное Посемье северские проводники. Не хотелось бы в это верить, но ходят слухи, что сам Игорь Святославич предложил поддержку Кончаку. Мой двоюродный брат! – с горечью сказал Святослав.

Князя Давыда этот разговор, казалось, вовсе не занимал. Ухоженными полированными ногтями он выискивал с помощью служившего ему зеркалом щита седые волосы в бороде и усах, безжалостно избавляясь от свидетельств того, что и совершенная мужская красота поддается времени.

Боярин Ольстин Олексич рискнул защищаться:

– Великий князь, позволь сказать! Можно ведь и иначе оценить случившееся на Хороле. Да, Кончак смог уйти почти без потерь, но не всегда победа оценивается количеством убитых врагов или захваченных трофеев. Вспомни, зачем половцы выступили в поход в такое неурочное время! Шли мстить стольному Киеву, разрушить его церкви, разграбить дома, убить или угнать в иноземное рабство его жителей. Угроза была очень серьезна, и твоим воинам удалось избавить столицу от этой напасти. Половецкое войско загнано в Посемье, где действительно находится в безопасности, так как недоступно для наших дружин. Но так же точно и земли Киевского княжества недоступны сейчас для половецкого нашествия. Деревенские мужики получили возможность без страха выйти весной на пахоту и надежду собрать осенью урожай; купцы уверены, что путь в Царьград не будет перерезан у порогов половецкими лучниками, домогающимися дани. Ты победил у Хорола, великий князь, и только досада на незавершенность успеха заставляет тебя так критически относиться к произошедшему.

– Кончак заключил союз с Игорем Святославичем, – повторил Святослав. – И я уже не могу доверять не только Новгороду-Северскому, но и Чернигову! Ярослав Черниговский отсиделся за стенами детинца, когда надо было идти в поход на половцев. Долгая жизнь научила меня, что воин сначала находит предлог уклониться от битвы, а затем – знаешь что, боярин?..

Боярин отрицательно покачал головой.

– Затем следует предательство! – продолжил князь киевский. – И я не боюсь обидеть своего брата, князя Ярослава, таким словом, он сам оскорбил себя подобным поведением.

– И все-таки я готов защищать своего господина! – ответил Ольстин Олексич. – Готов потому, что знаю точно, что сближение половцев с северцами не устраивает Чернигов не меньше, чем Киев.

– Ой ли? – недоверчиво спросил Рюрик Ростиславич.

– Да, и я готов доказать это! – упрямо повторил черниговец.

Давыд Ростиславич с некоторым неудовольствием рассматривал свои ладони, пытаясь подушечками пальцев разгладить появившиеся на них морщинки. Мелодичным голосом, вызывавшим томление не у одной молодицы Смоленска, он сказал:

– Попытайся. В конце концов, это все, что тебе остается.

Ольстин Олексич постарался собраться с мыслями, отгоняя растерянность, возникшую как от неожиданной реплики, так и от достаточно явной угрозы, высказанной князем.

– Со мной приехал человек, – сказал он. – Он знает больше, чем известно в Киеве, и весть эта может показаться вам еще опаснее. Но кистень, бьющий по щиту, способен проломить его, а может, отлетев, тюкнуть хозяина в висок. Угрозу можно обернуть на своих врагов, и чем они сильнее, тем хуже им будет.

– Человек? – спросил Святослав. – Ну что ж, зови этого человека!

Ольстин Олексич попятился к дверям, словно опасаясь удара ножом в спину. В низкий дверной проем вошел, пригнувшись при входе, завернувшийся в плащ мужчина. Рюрик Ростиславич сразу заметил, что сзади плащ приподнимают ножны меча, и насторожился, отчего охрана при входе не забрала оружие.

Человек откинул плащ от лица, и недоумение разрешилось.

– Здрав будь, брат, – не скрывая удивления, сказал Рюрик. В то время на Руси не было принято среди князей называть друг друга по титулу – только условное признание родства.

Рюрик назвал пришедшего по имени, но мне не хотелось бы повторять его вслед. Человек пришел предавать, и пусть имя предателя как можно дольше останется неназванным.

Древние египтяне считали, что без имени человек лишен загробного существования, и я верю им.

– Привет вам, братья! – ответил безымянный гость.

– Говори, – сказал Святослав, вглядываясь в лицо этого человека.

– Игорь Святославич и Кончак стали союзниками…

– Мы знаем это, – вмешался Рюрик.

– И этот союз будет скреплен вскоре браком их детей.

Предатель с удовлетворением разглядел, как изменились лица князей при этом известии. Во многом ради этого мига он и решился переступить через доверие, которым его облек князь Игорь.

– Где доказательства? – Голос Святослава сел еще больше, и князь хрипел, словно задыхаясь.

– Тайно готовится свадебное посольство, – сообщил предатель. – И я приглашен войти в его состав.

– Игорь Святославич в любви к половцам превзошел самого Олега Гориславича, – заметил Рюрик и осекся, поймав гневный взгляд Святослава Киевского.

– Не забывай, я тоже Ольгович, – сказал тот.

– Свадьба – это мило, – промурлыкал князь Давыд, продолжая разминать ладони. – Но какой нам прок от этого известия?.. Кстати, кого решил женить Игорь? Первенца, Владимира? Помнится, очаровательный был малыш.

– Владимиру пятнадцать лет, – напомнил Ольстин Олексич. – И он князь путивльский.

– Я понимаю, – сказал Святослав Киевский, – что мы из первых рук получим сведения о пути свадебного поезда. Но я присоединюсь к Давыду – зачем нам эти знания, ковуй?

– Жениться не едут с сильным войском, – вкрадчиво ответил Ольстин Олексич. – Соответственно, и жениха не встречают с большой дружиной. Кончак будет в это время беззащитней, чем когда бы то ни было. Вот тут и наступит время нанести карающий удар…

– Только кто нанесет его? – поинтересовался князь Рюрик. – Передвижение наших дружин легко отследить.

– Есть человек, способный сделать это за нас, – сказал черниговец и назвал короткое, как собачий лай, имя.

– Да, этот сможет, – признал Рюрик.

– Но как быть с Игорем Святославичем и его сыном? – слабым голосом спросил Святослав Киевский.

На это вместо Ольстина Олексича ответил князь Давыд:

– Все в руках Божьих!

Хорошая фраза для тех, кто планирует подлость и не хочет ни за что отвечать!

Мир – яйцо.

Это давно знали наши предки, рассказывая о Священном Гоголе с белым оперением и черной головой. От его союза с Белой Уткой возникло Яйцо, оно и есть наш мир.

Скорлупа яйца – поднебесье, где живут боги и души праведников, тот самый ирий, в котором каждый год ждал весны безумный Ярило. Белок – явь, место нашего проживания. Еще ниже, в центре, где у яйца желток, расположилась навь, царство мертвых, мрачное место, где правил проклятый Перуном змеебог Велес.

Целую вечность мировое яйцо было в равновесии, и спокойствию, казалось, не будет конца. Но внутри яйца возникла пустота, грозившая разрушить привычный миропорядок.

В этом месте миры переплелись.

И звалось это место Тмутаракань.

Немногие там замечали необычное или недоброе. И один из тех, кого беспокоило происходившее, был дьякон Михайловской церкви Кирилл, которого местные жители по-простому звали Чурилой.

Кирилл уже свыкся с тем, что уменьшается число прихожан. Паломники, возвращавшиеся из Константинополя, утверждали, что так происходит везде, от Палестины до далекого Лондинума. Но дьякон не мог понять, отчего жители Тмутаракани вдруг стали восстанавливать древнее языческое святилище.

С раннего утра сотни людей тянулись туда и работали весь день, не ропща и не требуя себе платы. Вернулись кровавые жертвы, ежедневно приносимые на вершине священного холма. Тихонько поговаривали, что этим и объясняются участившиеся случаи исчезновений людей на улицах города.

И чем сильнее пустели христианские храмы, синагоги и мечети Тмутаракани, тем больше народа собиралось на таинственные ночные бдения, устраиваемые странными жрецами за высокой стеной из песчаника, которой недавно обнесли древнее святилище.

Однажды Кирилл попытался пойти внутрь, за стену, и посмотреть, что там происходит. Его едва не побили при входе камнями, и среди особо усердствовавших Кирилл с горечью заметил своих бывших прихожан.

Бог, дремавший в дальнем углу святилища, любил жертвы и покорных рабов. А вот прислужников иных религий он не терпел и приказывал гнать прочь.

Бог ждал истинного возрождения.

Бог знал, что срок ожидания подходит к концу.