Сфинкс

18

«Вю» был когда-то бальным залом, но потом его решили сделать местом проведения рок-концертов. Кроме потолочных люминесцентных светильников и сцены с задником, где на красном фоне в круге красовалось большое черное «А», остальная отделка осталась в основном прежней. Балконы украшала лепнина, на потолке висела затейливо увешанная красными электрическими фонариками огромная хрустальная люстра. Стробоскоп метал на стены очереди голубовато-белых вспышек.

Бар располагался на верхнем балконе в окружении больших кабинок, и его отличала пульсирующая неоновая вывеска: Бетти Буп[25] занималась любовью с Микки-Маусом. Я протолкался сквозь толпу ребят со стаканчиками водки и огромными кружками пива «Гиннес» в руках. Музыканты уже были за кулисами, готовились к выходу, и вышибалы не позволили нам их повидать. Зоя проводила меня в бар, показала, где сидят соседи Гарета по дому, и велела взять выпивку. Чувствуя себя неловко в поношенном кожаном пиджаке, который Гарет оставил в моей квартире и который Зоя заставила меня надеть, я подошел к столику.

Мне показалось, что я очутился в преисподней Иеронима Босха, населенной мужчинами и женщинами в самых невероятных одеждах и с самыми немыслимыми прическами. Они сидели, привалившись к стене, на стульях, а какая-то парочка занималась любовью на столе в кабинке, не обращая внимания на товарищей, не проявлявших к ним ни малейшего интереса. Другая парочка щеголяла ярко-красными «ирокезами» больше фута высотой, причем парень был намного ниже девушки и напомнил мне расфуфыренного индюка. Его глаза были старательно обведены черной тушью и тенями для век, зато выбритый по сторонам стоящих торчком красных волос череп здорово походил на недопеченные оладьи. Разорванную майку скрепляли невероятных размеров булавки, черная кожаная куртка поверх нее сплошь состояла из молний и заклепок, тесно облегавшие ноги брюки были сшиты из резины. На его девушке был кожаный бюстгальтер — такую вещь можно приобрести в магазинах интимных товаров — и клетчатая мини-юбка, из-под которой выглядывали поддерживавшие ажурные чулки подвязки. В этой парочке было что-то от изящества первобытных племен — особенно в парне с его бритой удлиненной головой и орлиными чертами лица. Он казался бледным подобием нубийца — из тех, что мне приходилось видеть в Центральной Африке. И представить себе не мог, что англичанин способен так эффектно и изобретательно себя украшать, и на мгновение подумал: уж не является ли эта мода блестящим сплавом колониальной эры с психологией городской бедноты?

Соседи Гарета сидели в одной из кабинок, Зоя устроилась рядом с ними. Я поставил выпивку на стол и опустился напротив, не без удовольствия отметив, что они выглядели в этом зале не менее чужеродно, чем я. До странности разномастная группа — их объединяло только то, что все они нелегально жили в одном доме в Харлесдене, полуиндустриальном, совсем не привлекательном районе на северо-западной окраине Лондона. Тесно прижатые друг к другу однотипные викторианские домики приютились на одной стороне тупика и были предназначены к сносу, пока полтора года назад их самовольно не заняли Гарет и его друзья. Несмотря на мое неодобрение, я не мог не восхищаться энергией, с какой они взялись за ремонт здания: чистили древнюю, ведущую под улицу канализацию, освобождали от мусора сад на заднем дворе, меняли в окнах разбитые стекла.

— Великолепно, дружище, — заметил Дэннис. — Несмотря на все это буйство, сумел донести напитки в целости и сохранности.

В свои сорок лет он был активным членом международной марксистской группы и балансировал на грани шизофрении. Страстно любил литературу, а когда не читал Ницше, работал букмекером. Рядом с ним сидел Филипп, низенький дородный француз с длинными волосами, приехавший в Лондон, чтобы не служить в армии. По крайней мере так говорил Изабелле Гарет. Брат наверняка подцепил уклониста от призыва на каком-нибудь митинге анархистов.

Третьим соседом был небольшого роста тридцатилетний ирландец по имени Фрэнсис. Его прямые рыжие волосы гладкими прядями спускались до талии. Подбородок украшала козлиная бородка, а на голове вечно торчала круглая вышитая шапочка. Всем обликом он очень напоминал трудолюбивого садового гнома.

— Спасибо, Оливер, вы настоящий джентльмен, — пробормотал он с мягким южным ирландским акцентом, потянувшись за выпивкой. — Вас не забудут.

Мимо прошествовала высокая эффектная блондинка с пышными формами, в брюках со множеством молний, колечек и заклепок, словно для садомазохистского сеанса, и в сетчатой майке. Ее колеблющиеся груди и большие, с пирсингом соски были ясно видны. Все трое мужчин застыли, не донеся стаканы до рта.

— Вы посмотрите! — восхищенно ахнул Фрэнсис. — Ангел в аду! И я знаю мужчину, который освободит его от ужасного проклятия.

— Валяй! — хмыкнул Филипп и осторожно пригубил пиво. — Только вот вид у этих хипповых девах, будто у них в промежности зубы. Я бы побоялся за свое мужское достоинство.

Дэннис повернулся к Фрэнсису.

— Разве не ясно? Опошление тела есть противный красоте акт, и тем не менее это опошление превращается в фетиш, а затем в субкультуру со своими принципами творения красоты. Протест, приводящий к поражению протестующего. Это петля. Вся история — сплошная петля.

— Господи, Дэннис, не сомневаюсь, ты и в постели та еще модернистская штучка. — Фрэнсис посмотрел на меня. — А вас, Оливер, эта птичка зацепила? Зашевелилось в брюках?

— Фрэнсис! Человек только что овдовел! Койка его не интересует! — вспыхнул Дэннис. — Извините, Оливер, мои товарищи даже в лучшие времена не отличаются душевной чуткостью. Фрэнсис не хотел вас обидеть.

— Никаких обид, — ответил я, понимая, что единственный способ пережить этот вечер — надраться до чертиков.

— Оставьте беднягу в покое! — рассердилась Зоя. — Неужели не понимаете: у него не только слуховой, но и культурный шок. — Она взглянула на меня и озорно улыбнулась. — Не бойтесь, девушки здесь не кусаются, если вы их хорошенько не попросите.

К счастью, свет начал гаснуть, прервав мое дальнейшее унижение. На сцену вышел ведущий, и зал немедленно взорвался восторженным свистом.

— «Элиенэйтед пайлотс»! — выкрикнул он в микрофон название группы.

Дэннис поднялся на ноги. Его лицо в свете люминесцентных ламп было бледным, как у мертвеца.

— Товарищи, войскам пора на парад! — торжественно объявил он и стал пробираться к сцене.

Мы все последовали за ним, кроме Фрэнсиса, который воспользовался случаем и допил оставшееся пиво.

Из темной глубины сцены послышалась барабанная дробь, затем звон тарелок.

Подвижный луч прожектора следовал за моим братом, заливая его бело-голубым светом, и от этого он стал похож на испанскую средневековую статую. Обнаженный торс с каскадом бледных ребер напоминал стиральную доску, на груди кровоточило нарисованное сердце. Подпоясанные ремнем в заклепках кожаные брюки сидели низко на бедрах. Гарет закрыл глаза и запрокинул голову набок. На лоб ему съехал венец из пластмассовой колючей проволоки, по щекам катились капли искусственной крови. В руке он, словно скипетр, держал микрофон. Он поднял вверх мускулистые руки, как на распятии. Меня поразил явный религиозный намек его позы — видно, влияние матери не пропало даром. Гарет выглядел худым, но не истощенным. И у меня, несмотря ни на что, зародилась надежда, что тревоги Зои напрасны.

Зал благоговейно смолк. А я невольно подумал, как бы в эту минуту была горда за Гарета Изабелла. И почти ощутил, что она стоит рядом со мной в темноте и излучает волнение. Я невольно повернулся, почти ожидая увидеть ее лицо, но наткнулся взглядом на Зою, смотревшую куда-то поверх меня. И тоже посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел. Словно отвечая на мой вопрос, Зоя, будто что-то отгоняя, помахала надо мной пальцами.

Затем на ее лице отразилась тревога, и она прошептала мне на ухо:

— Беда в том, что вашему брату не хватает целостности — он живет от мгновения к мгновению. Но именно это приносит ему славу.

Подведенные тушью глаза Зои серебрились под лучами ламп, и она стала похожа на сказочную ведунью. Внезапно над толпой разнесся голос Гарета.

— Посвящается Изабелле — свети вечно в этом мире! — начал он, и зал ответил бурей эмоций.

В следующую секунду брат запел хрипловатым голосом, тело, словно помимо его воли, принимало позу за позой, и он стал похож на стройного Пьеро с повадками тореадора. Все это показалось мне настолько сладострастным, что я невольно задумался, куда же делся тот мальчик, которого я водил гулять на известковые холмы. «У болот есть тени, — как-то сказал он мне. — Но когда наступает вечер, тени улетают и болота, холодные и зябкие, остаются одни». Не забуду его страстной шестилетней убежденности. Эта страстная убежденность звучала теперь здесь, на сцене:

Группа, зажигая слушателей, выбила какофонию гитарных аккордов. В первом ряду подпрыгивали скинхеды, их бритые макушки блестели от пота. В диком неистовстве они расталкивали окружающих зрителей, а стробоскоп, сменивший цвет на кроваво-красный, как в цейтраферной киносъемке,[26] выхватывал фазы движений Гарета.

Брат словно преобразился в другого человека, о котором я даже не подозревал, но который жил под его напускной праздностью. В его песнях, несмотря на нарочитую напористость музыкантов, было нечто от древних кельтов. Следующие три песни были также романтическими: чарующие баллады раскалывались яростными припевами. У края сцены, прямо у ног Гарета, собралась небольшая группа девушек, прожектор, словно луч покосившегося маяка, то и дело выхватывал из темноты их лица. Казалось, каждая вела собственный диалог с чувственным певцом, а он пел только для нее. Они напомнили мне объятых восторгом, застывших у алтаря верующих. Зрелище гипнотизировало, и внезапно меня кольнула зависть: я представил, каково обладать такой властью.

В этот момент меня толкнул парень лет пятнадцати с приколотым к куртке булавкой «Юнион Джеком» и пролил мне пиво на брюки. Я вздрогнул, но он, не обращая внимания и натыкаясь на дергающихся зрителей, шел куда-то дальше. Три порции водки и усталость сделали свое дело — внезапно я почувствовал головокружение. Пробрался сквозь толпу, привалился к стене и смотрел, как брат швыряет свои песни в беснующийся калейдоскоп чувств.

Уборная Гарета была далеко не такой эффектной, как я представлял. Стены выкрашены в белый цвет, на одной висит зеркало с отбитым куском, на ободранном столе с пластиковой столешницей артистический грим, пустые пивные банки и полные окурков пепельницы. В углу — металлическая вешалка на колесиках со сценическими костюмами.

Гарет в темных очках оперся о край стола. Его окружали поклонницы, фанаты и музыканты группы. В одной руке он держал банку с пивом, другой обнимал смотревшую на него с обожанием Зою. В люминесцентном свете ламп я заметил, что из-под грима у него пробиваются струйки пота. Он был возбужден, на взводе от только что закончившегося представления, но в его манере и жестах чувствовалось действие амфетамина.

— Оливер! Оливер! Не могу поверить, что ты здесь! — воскликнул он, увидев меня. — Тебя с бородой не узнать. Все быстро познакомьтесь с моим братом, только что приехавшим из страны фараонов, — пригласил он окружающих.

Поклонницы и фанаты повернулись ко мне, но, разочарованные моей заурядностью, снова занялись напитками и разговорами. Гарет пробрался ко мне сквозь толпу, снял очки и обнял. А я, оказавшись в его объятиях, потрясенный, застыл.

— Тебе понравилось посвящение? — От него пахло сигаретами и лосьоном после бритья «Олд спайс».

— Очень трогательно.

— Мне очень жаль Изабеллу.

Досадуя на свойственную мужчинам нашей семьи стеснительность, я отстранился.

— Это было ужасно. — Несмотря на все старания, мой голос дрогнул.

— Теперь ты дома. Рад тебя видеть.

Я поспешил переменить тему. Мне казалось невыносимым говорить об Изабелле. Только не теперь и не с Гаретом.

— Ты был великолепен. Мне не верилось, что ты мой брат.

— Слышали? Оливер говорит, что мы были великолепны! — крикнул Гарет собравшимся. — А ведь он из чертовых тори.

Все бессмысленно заулыбались и без слов закивали.

— Я не из чертовых тори, — смущенно пробормотал я.

— Может, и не из тори. Все равно капиталист. Какая, к дьяволу, разница? — Он резко повернулся к остальным. — Убирайтесь! Все до единого!

На него уставились, не понимая, шутит он или серьезно.

— Живо! — В воздух полетел плевок.

Через минуту в комнате никого не осталось. Гарет, ухмыляясь, снова повернулся ко мне.

— Вот она, власть избранных. Бараны, все до единого бараны. — Он вынул из заднего кармана тесных кожаных брюк помятую пачку, закурил сломанную сигарету и глубоко затянулся. — Пропади все пропадом, как же нехорошо. Без Изабеллы ты ничто. Она была твоим вдохновляющим началом, женской сутью. С ней даже твои копания в грязи приобретали романтический смысл.

Язык, на котором говорил брат, немилосердно мотало между вычурным стилем Оскара Уайльда и современным сленгом. Казалось, его личность мечется, изо всех сил пытаясь найти свое место в жизни, но пока никак не может обрести прочной основы.

— Ключевое слово «геофизик». И не грязь, а нефть. — Я посмотрел Гарету в глаза, стараясь оценить размер зрачков. — Ты под кайфом? Неужели не понимаешь, как мы все за тебя переживаем? — Я заговорил, как в детстве, с северным акцентом на языке моей семьи.

Гарет оттолкнул меня и надел очки.

— Не надо ля-ля. Ты месяцами пропадаешь, а папуля пилит каждую неделю.

— Когда ты опять развязал? Мне казалось, мы с тобой об этом говорили…

— Изабелла со мной говорила. А тебе до этой минуты не было никакого дела. Ты ее привез? — внезапно спросил он.

— Что? — растерялся я.

— Ну, там, прах или как еще…

Я посмотрел на брата. Амфетамин превратил его в безумца.

— Изабеллу похоронили по католическому обряду. Так пожелали ее родные.

— Жаль. Могли бы устроить собственную мессу. Развеять пепел над вересковой пустошью или сообразили бы что-нибудь еще. Я бы спел. Изабелла любила слушать, как я пою.

— Господи, что ты говоришь!

Я собрался уйти, но Гарет положил мне руку на плечо.

— Послушай, мне очень жаль. Представляю, какой это для тебя удар. Я бы не пережил. Вы двое представляли собой симбиоз — как молчание и песня.

На секунду словно приоткрылось окно в душу человека, каким Гарет мог бы стать. Редко я слышал, чтобы брат говорил так искренне. И я решил рискнуть.

— Гарет, ты же рисовал для Изабеллы астрариум…

Его манера мгновенно изменилась — он будто протрезвел. Подошел к двери и, убедившись, что за ней никого нет, закрыл на ключ.

— Пойдем вечером со мной. В наше обиталище. Нам необходимо поговорить.

Спальня Гарета располагалась на верхнем этаже. Стены комнаты были выкрашены в черный цвет, на синем потолке сияли светящиеся переводные картинки — изображения звезд и планет мифической галактики, нисколько не напоминающей Млечный Путь или какое-нибудь иное скопление небесных тел. Брат лежал на полу, на матрасе, а рядом разлеглись Зоя и несколько его приятелей — барабанщик, Филипп и парочка пьяных вышибал. Я сел возле Гарета, прислонившись спиной к холодной стене, с раздражением обнаружив, что он никогда не бывает совершенно один.

Брат выключил свет, демонстрируя свой астрономический шедевр, и все с благоговением залюбовались зеленоватым сиянием.

— Скажу вам вот что: под гашиш это будет лучше Сикстинской капеллы, — пробормотал Филипп, скрючившись на большой подушке.

— А если под ЛСД? — Вдребезги пьяный барабанщик перевернулся на спину.

— Да уж, — тоненьким голоском подтвердила Зоя.

— Гарет, — прошипел я, — мне казалось, ты хотел поговорить со мной наедине.

— Мы одни.

— Черта с два.

— В экзистенциалистском смысле слова.

— Вот именно. Я ухожу.

Я попытался подняться на ноги, но брат схватил меня за руку.

— Извини. Через минуту у нас будет возможность поговорить. — Он притянул меня к себе, его дыхание отдавало пивом. — Как она умерла? Она нашла астрариум? Это случилось именно тогда?

Я молчал; мозг провалился куда-то в темноту. Я понятия не имел, что Гарет в курсе, что Изабелла искала под водой в Александрии астрариум.

— Да, она утонула, когда искала его, — наконец ответил я.

Я не собирался признаваться брату, что мы его нашли. Не то чтобы я ему не доверял — не хотел подвергать опасности. Мне была невыносима мысль, что его может постигнуть та же участь, что Барри. Не исключено, что я поставил под угрозу его жизнь уже тем, что пришел к нему в дом. Меня не покидало ощущение, что за мной тащился «хвост», и если, не дай Бог, Гарета припрут к стенке и начнут задавать вопросы, лучше, чтобы он ничего не знал.

— Пошли со мной. — Брат потянул меня к двери, и мы принялись перешагивать через вытянутые ноги и раскинутые руки, вызвав хор голосов, что-то бубнящих нам вслед. Гарет привел меня в маленькую комнатку, оклеенную упаковками из-под яиц. Ее освещала единственная голая лампочка. У стены стоял старый стол с микшерным пультом. Напротив — книжный шкаф. Я заметил на полке «Одно лето в аду» Артюра Рембо, «Волхва» Фаулза, «Способы видеть» Джона Бергера — обычное чтение двадцатидвухлетнего студента-искусствоведа.

— Это мой кабинет, — объяснил брат. — Здесь я записываю музыку и рисую. Лишь немногие вправе сюда входить. Найдется немало фанаток, которые охотно согласятся расстаться с девственностью, только чтобы переступить этот порог.

— В таком случае тебе нечего бояться: я давным-давно расстался с девственностью, — пошутил я.

— Ну и слава Богу. — Гарет снял с полки томик Артюра Рембо. — Думаю, тебе нужно вот это. — Между страницами лежала ксерокопия того, что я уже видел. — Изабелла тебе показывала?

— Да, накануне… — Я запнулся, не в состоянии выговорить роковые слова. Руки дрожали, когда я вынимал рисунок из книги.

Брат ободряюще положил мне на плечо ладонь.

— Она объяснила смысл символов внизу? — Он еще секунду подержал руку на моем плече. Я, продолжая изучать рисунок, вздохнул и покачал головой.

— Обещала все объяснить, когда получит астрариум. Но я в курсе, что вы вдвоем пытались разгадать шифр.

Гарет выпрямился, расправил плечи, откинул волосы со лба и улыбнулся:

— Ты же помнишь, я всегда легко разгадывал загадки.

Он помолчал, явно собираясь с силами. Затем, как алхимик, накрыл ладонями листок и провел пальцем по таинственным знакам, будто это были буквы из алфавита для слепых. Никогда раньше не видел его настолько сосредоточенным: глаза закрыты, лицо слегка подергивается, словно бумага с ним разговаривала. Внезапно открыл глаза и аккуратно сложил листок, чтобы символы оказались друг против друга.

— Я рассматривал его часами. Меня беспокоила симметрия или отсутствие ее.

Он протянул мне рисунок. Теперь, когда брат его сложил, стало понятно, что значки представляют собой половинки целого — иероглифов. И если соединить их вместе, то символов получается не восемь, а четыре.

Гарет ткнул пальцем в четыре новых иероглифа:

— Это распространенные египетские иероглифы из тех, что можно найти в любой библиотеке: петь/песня, палочка/дудочка из тростника, вложить/поместить, Хатор-лев/рот. Перевод такой: «Если дудочку вложить в рот льва, песок запоет». Перед тем как вы отправились в Александрию, мы провели долгие часы, пытаясь понять, почему эту фразу написали на астролябии, или счетчике времени. Не скоро, но до меня дошло. Я загулял, несколько дней не ложился в постель. И вот посреди ночи мне случилось откровение. Это было за пару недель до того, как утонула Изабелла. Я тут же ей позвонил и сказал: «А что, если дудочка — ключ, а рот льва — замочная скважина? Что, если астрариуму необходим ключ?» Изабелла долго молчала, а потом ответила: «Господи, Гарет, тебе удалось решить! Десять лет поисков, и ты разгадал это!» Никогда не забуду ее голос.

— Изабелла всегда немного драматизировала, — проговорил я, почувствовав, что как-то сразу охрип. Горе переплеталось с чувством вины и странной ревностью, что жена посвящала в свои дела Гарета, а не меня.

— Это древняя загадка, — нетерпеливо продолжал он. — Что-то вроде инструкции в форме метафоры. Но теперь мы никогда не узнаем, так это или не так. — Брат вопросительно посмотрел на меня.

Я отвел глаза, чтобы он не догадался, что астрариум найден и что артефакт у меня. Но Гарета не так-то просто было обмануть.

— Оливер, признайся…

— Чем меньше ты знаешь, тем для тебя безопаснее. Ясно? — почти неприязненно вырвалось у меня.

— Ты в опасности?

Я потупился и не ответил. Брат никогда не видел меня настолько уязвимым, и было невыносимо думать, что он сравнивает бесстрашного заводилу, каким меня знал, с новым человеком, который теперь стоял перед ним. Он помедлил секунду и снова повернулся к ксерокопии.

— Хорошо, я ничего не знаю, но вот что еще можно сказать об этой надписи. То, как организован шифр, символично само по себе. Две ничего не значащие половины, если их не соединить вместе. В этом ключевая идея. Полагаю, астрариум — если Изабелла его все-таки нашла — это еще не все, что необходимо. Чтобы его активировать требуется вторая половина, скорее всего ключ. Две половины составляют целое — почти что история любви. — Вот какое романтическое объяснение возникло в пьяной голове Гарета.

Я посмотрел на иероглифы, стараясь, чтобы брат не понял по моему лицу, насколько я удивлен. Интуитивно он догадался, что устройству требуется ключ — то, что египтяне называли «Ваз».

За дверью послышался шум, и я поспешно спрятал бумагу. Гарет был явно обеспокоен моим испугом. Я положил руку ему на плечо.

— Никому не рассказывай об этих иероглифах и о том, что они значат. Ладно? Это важно. Важно для меня и для Изабеллы. Уничтожь рисунок и обо всем забудь. Обещаешь?

Он мрачно кивнул.

— И еще: я хочу, чтобы ты переехал ко мне. — Я спешил его убедить, пока он казался таким беззащитным. — Я в Лондоне на пару недель, но и этот срок даст тебе шанс прийти в себя. А если честно, мне нужна компания.

При упоминании о наркотиках Гарет весь напрягся, а затем впал в апатию наркомана.

— Ну нет, у меня занятия, концерты…

— Пожалуйста.

— Нет, Оливер, это невозможно. — Его голос стал мрачным и враждебным, и я понял, что спорить бессмысленно.

— Тогда хотя бы звони каждый день, чтобы я знал, что с тобой все в порядке.

— Договорились.

Брат достал из кармана брюк зажигалку, поджег уголок листа и наблюдал, как бумага съеживается и превращается в пепел.

— Прощай, сестра, — прошептал он.