Семь Замков Морского Царя

Предисловие

Номера «Тетрадей Билока». Прекрасная бумага, хорошая печать, элегантный формат. Белая обложка с красными буквами и строгой черной гравюрой. Разумеется, среди авторов много врачей, поскольку речь идет о «бельгийском журнале медицинского гуманизма». Несколько современных бельгийских писателей. В их числе Макс Довиль, Мишель де Гельдероде, Жан Рэй.

Когда заходит речь об этом вошедшем в историю престижном издании, нельзя не вспомнить, что оно находилось под эгидой старинного госпиталя, созданного в XIII веке. Одновременно вспоминается Жан Рэй и средневековый город Гент, видевший, как он родился, жил и умер. Их симбиоз объясняет расцвет мистицизма и готической фантастики, столь характерных для его творчества; на них накладывается полная приключений жизнь моряка и разочаровывающая посредственность жизни обычных людей. Потому что историческому наследию этого старинного портового города с монастырем бегинок и несколькими больницами, рабочими тупиками и зданиями корпораций в тени величественного Графского Замка соответствует легендарное литературное наследие Реймона де Кремера (он же Жан Рэй, Джон Фландерс и многие другие), составившее мировую славу бельгийской литературы.

Извилистые, плохо мощеные улочки, дома со слепыми фасадами, грязные мастерские ремесленников у подножья величественных соборов, старинные причалы из сгнивших бревен. И толпы горожан, контрабандистов, призраков, чудовищ, моряков, подозрительных буржуа на фоне декораций, деформированных «сумеречными видениями».

«Мои персонажи, как правило, это простые люди: чиновники, бакалейщики, мелкие торговцы, школьные учители, и матросы, которых я заставляю столкнуться с неизвестным. Среди них не встречаются столь дорогие английским писателям лорды или ученые, и вообще хоть чем-то прославившиеся знаменитости. Если я иногда делаю своими героями врачей, то только потому, что я отношу их к простым людям, хотя и более образованным, своего рода элите народной массы.

Еще реже я ищу своих героев в Лондоне, на Харви-стрит, среди сильных мира сего. Я предпочитаю находить их в мелкобуржуазных и даже бедных кварталах. Бедные люди часто идут на преступление, так как уровень их знаний, их культура и их пренебрежительное отношение к смерти позволяют им легче становиться на путь преступления».

Сотрудничество Жана Рэя с «Тетрадями Билока», начиная с 1952 года, можно считать своего рода возвращением к истокам, к «Историям виски» (1925) и «Круизу теней» (1932) после временного пребывания в тени, последовавшего за бурным периодом создания ряда произведений, изданных в Бельгии во время Второй мировой войны: это «Великий Ночной», «Круги ужаса», «Мальпертюи», «Город невыразимого страха», «Последние истории Кантербери» и появившиеся уже после войны, в 1947 году, «Книга призраков» и антология «Черные искры». К этому же периоду относится переиздание во Франции романа «Мальпертюи» и, наконец, появление в 1961 году сборника «25 лучших черных и фантастических историй».

В «Билоке», выходившем шесть раз в год, были опубликованы 63 новеллы, в том числе 47 относящихся к лучшим у Жана Рэя, как считал сам автор, так как они предназначались для университетских читателей, верных приверженцев культурных и художественных явлений.

Действительно, только в «Билоке» проявилось с такой силой все разностороннее богатство таланта Жана Рэя, его творческое разнообразие; многие его рассказы вполне обоснованно считаются небольшими шедеврами литературы, объединяющей воображение с магической властью глагола. Одно лишь перечисление входящих в «Билок» произведений вызывает интерес и способно завораживать все новыми и новыми эмоциями.

Первая выборка, сделанная самим Жаном Рэем, незадолго до его кончины, составила сборник «Карусель зла» (1964)[59]. Затем появился второй сборник, получивший название «Сумеречные лица и предметы» (1982; 1985)[60]. Это название, придуманное самим автором, и однажды им даже заявленное, так и осталось при его жизни в виде проекта.

Чтобы завершить издание опубликованных в «Билоке» новелл, потребовалось издание третьего сборника рассказов, не вошедших в два первых. Не все они были написаны на высоком уровне, и было решено опубликовать только фантастические новеллы. Потребовалось произвести отбор, что противоречило стремлению опубликовать все подряд, настолько интенсивно проявлялся гений Жана Рэя в текстах самого разного жанра. Было изъято семь репортажей, хотя и под весьма многообещающими названиями, но относящихся скорее к обычному журналистскому жанру: «Заколдованный аптекарь», «История с хрустальным шаром», «Трагический доктор», «Неизвестный гений», «Обычное чудо Лизье», «Базилика Лизье», «Трилогия признательности». Эти произведения позднее вошли в один из томов полного собрания сочинений Рэя.

В итоге появился сборник «Странные истории „Билока“»; это сравнительно короткие рассказы, посвященные проявлениям ужаса в самых разных формах и похожие на те, что были опубликованы ранее, хотя среди них встречаются и другие тексты, насыщенные фантазмами, которые заслуживают того, чтобы отразить необычные стороны творчества автора.

Известно, что Жан Рэй, автор, широко использующий игру воображения, одновременно писавший студенческие песни, журналистские репортажи и юмористические тексты, прежде всего, воспевал мрачную звезду Ужаса. Он не гнушался сентиментальности, позволяя своему золотому сердцу создавать такие новеллы, как «Вернувшийся».

Ему дорога в то же время и другая тема: посвященная гипергеометрии, проникновению в параллельные миры четвертого измерения, о чем он говорил в новеллах «Опыт с Лоранс Найт», «Формула» и «Господин Бэнкс и ракета Ланжевена», Эта сторона его творчества обычно остается неизвестной большинству любителей его творчества, точно так же, как приключенческие романы и рассказы, написанные для юношества под псевдонимом Джон Фландерс, Не совсем обычными следует считать и рассказы, похожие на волшебные сказки, которые так любят дети, и которые «укрепляют нежность», как сказал Клод Сеньоль; это «Каменный людоед», «Грибы для Святого Антония» и «Сорока Святой Марии».

Не забудем и юного Эдмонда Белла (Джона Фландерса) с двумя полицейскими расследованиями, напоминающими приключения Гарри Диксона. Это «Преступление на улице Круа-де-Пьер» и «Господин Кадиша будет убит завтра».

Несколько лет назад дочь Жана Рэя мадам Люсьен де Ланге дала согласие на продолжение издания рассказов из журнала «Билок», еще не изданных в виде книги. Очередной посмертный сборник был создан с уважением к этой задаче, и с соответствующими эмоциями. Мы надеемся, что он будет отвечать ее ожиданиям и явится очередным памятником ее отцу.

Надин Мориссе де Леенер.

Брюссель, октябрь 1996.

Цезарь (César)

Мы с Вельдером были не столько друзьями, сколько соседями, причем очень хорошими соседями. Мы жили на краю печальной фламандской деревушки вблизи нидерландской границы, и наши садовые участки были смежными. Самой близкой к нам была одна ферма; дым над ее крышей мы хорошо видели, хотя она находилась на расстоянии около половины лье[61] от нас. Между нашими участками проходил отводной канал. Наши отношения возникли и укрепились благодаря одиночеству, холостяцкому образу жизни и достаточно преклонному возрасту.

Вельдер, до того, как ушел на пенсию, преподавал естественные науки в каком-то провинциальном коллеже. С того времени у него сохранилось пристрастие к механике и, в особенности, к автоматам.

Его дом был заполнен забавными и любопытными устройствами, такими, к примеру, как пожилой голландец, куривший трубку и время от времени вынимавший ее изо рта, чтобы сплюнуть на землю; мегера, избивавшая своего мужа метлой; карапуз, на мой взгляд, совершенно раблезианского вида, и многие другие.

Он попытался воспроизвести, в уменьшенном виде, барабанщика Вокансона[62], но потерпел неудачу; ничего не получилось у него и с копированием легендарных говорящих голов аббата Микаля.

Потом он взялся за то, что называл «мой великий труд» — это был робот, на создание которого у него ушло пять лет. Полученный им результат я могу назвать вполне приемлемым.

У него получился робот кубической формы, какие постоянно встречаются в иллюстрированных молодежных журналах, существо размером с человека, выполнявшего несколько движений, типичных для марионетки. Он мог проделать несколько шагов, сесть, встать и протянуть руку для приветствия.

Через некоторое время Вельдер, заинтересовавшийся радиотехникой, заставил своего робота подчиняться командам, переданным с помощью волн Герца. Для этого он создал сложный прибор, который, как он говорил, был его изобретением.

Из случайно попавшейся мне на глаза статьи в техническом журнале я узнал, что подобные устройства давно использовались в радиотехнике, причем применялись довольно ограниченно.

На мой взгляд, гораздо важнее было то, что робот был создан не в стальном или алюминиевом корпусе, а в оболочке из пластмассы, гибкой и легкой, состав которой Вельдер держал в тайне.

Устройство, напоминавшее обычный диктофон и размещавшееся в корпусе автомата, позволяло ему говорить, то есть произносить хриплым голосом несколько слов, таких, как «да», «нет», «добрый день», «спасибо», «хороший день» и «идет дождь».

Радиопередатчик, приводивший автомат в действие, управлялся дюжиной кнопок и несколькими рычагами; он был снабжен также контрольными лампочками и приборами, стрелки которых показывали различные параметры вроде напряжения, силы тока и тому подобное.

Эта аппаратура занимала целый стол, в нескольких метрах от которого располагался робот.

Мне сдается, что Вельдер был разочарован результатами своего «великого труда» и был не в состоянии усовершенствовать его.

Однажды вечером, когда мы опустошили большой кувшин с великолепной можжевеловой настойкой из Голландии, приобретенной нами у явного контрабандиста, Вельдер, находясь в хорошем настроении, назвал своего робота Цезарем.

Это случилось душным вечером в конце июня.

День был необычно жарким, и наступивший вечер не принес облегчения, так как ртуть на термометре оставалась на отметке в тридцать градусов по Цельсию. Тяжелые тучи заволокли небосвод, и нам пришлось включить освещение за пару часов до наступления вечера.

Большие бокалы с пивом, которые мы опустошали жадными глотками, были не в состоянии утолить нашу жажду, и наши физиономии блестели от пота.

— Похоже, что собирается серьезная гроза, — проворчал Вельдер, вытирая пот платком. — А я собирался показать вам новое достижение Цезаря. Мне удалось научить его брать со стола бокал с пивом и делать вид, что он выпивает с нами за компанию, хотя он пока еще не умеет аккуратно переворачивать бокал, не расплескивая содержимое. Но этот опыт придется отложить, так как включать автомат в грозу слишком опасно. Мне нужно будет отключить его от сети, потому что сильный грозовой разряд может разрушить его сложную начинку.

Он опустил рубильники и даже вывинтил контрольные лампочки.

Робот застыл неподвижной глыбой в дальнем углу комнаты, на своем обычном месте.

Вскоре после этого гроза в полной мере проявила свою ярость.

Удары грома, похожие на артиллерийские залпы, сотрясали дом до основания, дождь рушился сплошным водопадом, крупные градины били в стены и окна с опасной силой и разнесли вдребезги стекла теплицы. Чудовищные вспышки молний ослепительным пожаром заливали пространство.

Внезапно нас ослепила вспышка, гораздо более мощная, чем все предыдущие; сплошное зарево фиолетового огня, настоящее огненное цунами, сопровождавшееся оглушительным грохотом взрыва гигантской авиационной бомбы.

— Тополь! — воскликнул Вельдер.

— Оба тополя! — закричал я.

Два громадных тополя, стоявших стражами у начала подъездной аллеи, рухнули в огне и дыму.

Я все еще продолжал с ужасом смотреть на горящие деревья, когда услышал приглушенный вопль Вельдера.

Трясущейся рукой он указывал на робота.

Автомат шатался, дергался, нелепо двигая руками; внезапно он кинулся к столу, издавая страшный хрип.

— Этого не может быть! — закричал Вельдер. — Он отключен от сети!

Бешено мотающиеся руки автомата зацепили стол; послышался звон бьющейся посуды.

— Это невозможно! — уже тише повторил ошеломленный Вельдер.

Робот закрутился на месте, словно волчок, потом бросился в сторону и врезался в буфет, превратив находившуюся в нем посуду в груду битого стекла.

Не знаю, почему, но в этот момент я окликнул робота, совершив очевидную глупость:

— Цезарь!

Робот застыл на несколько секунд в странном оцепенении, потом медленно повернулся в мою сторону.

Господи!

Он прорычал:

— Кровь!

Внезапно из черной дыры его пасти посыпались страшные ругательства, отвратительные проклятья, произнесенные жутким нечеловеческим голосом.

— Его глаза! — простонал Вельдер.

Мой сосед для забавы поместил в орбиты автомата лампочки, загоравшиеся попеременно то красным, то зеленым светом. Но сейчас на его лице горели не эти мирные огоньки — на нас смотрели пылающие яростным огнем зрачки свирепого тигра.

— Цезарь! — заорал, словно безумный, Вельдер.

Механическое чудовище зарычало, потом заревело, и вырывавшиеся из его пасти звуки становились все более и более высокими, буквально раздирающими наши барабанные перепонки. Потом он завизжал:

— Заканчивайте свое дело, мерзавцы, демоны… Я обещаю… Я, Майк Байнес… Я прикончу вас всех… Роджера, Коллинса… Сю Бэнкс, грязную крысу… Прикончу… Ааааа!..

Он рухнул; сильные толчки сотрясали его корпус.

— Я весь горю… горю… горю…

Жуткий хрип завершился протяжным стоном, и он застыл. Наступила тишина.

— Боже! — заикаясь, пробормотал Вельдер. — Вы только посмотрите!

Тонкая струйка дыма поднялась сначала над квадратной башкой чудовища, потом над его левой ногой.

Я почувствовал отвратительный запах и с трудом сдержал рвотные позывы. Похоже, что рядом с нами горела, обугливаясь, плоть. Только теперь я осознал, что адское создание говорило на английском языке…

Через пару дней наше местная провинциальная газета опубликовала короткое сообщение:

«Нью-Йорк, 18 июня. Знаменитый гангстер Майкл Байнес, или просто Майк, был казнен в тюрьме Синг-Синг на электрическом стуле. Казнь протекала при весьма драматических обстоятельствах».

Мне пришлось промчаться тридцать километров на мотоцикле, чтобы найти парижский журнал, посвятивший целый разворот драме, разыгравшейся на другой стороне Атлантики.

Смерть у Майка Байнеса оказалась не из легких. Четыре раза подряд через его тело пропускали электрический ток. Каждый раз он ревел, как безумный, чередуя жалобы, признания, ругательства и угрозы, в то время, как электроды раскалялись до красного цвета, и он начинал поджариваться, сидя на электрическом стуле.

Присутствовавший при казни журналист приводит последние слова казненного:

— Заканчивайте, мерзавцы, проклятые демоны, я обещаю… Клянусь, я, Майк Байнес, доберусь до всех вас…

Мы с Вельдером слышали эти слова…

Учитывая разницу во времени, мы определили, что судороги нашего Цезаря в точности совпали с временем казни Байнеса.

Этот вывод ошеломил Вельдера. Он с ужасом смотрел на обугленные останки своего робота и негромко стонал:

— Это невозможно… Это нельзя представить…

Нужно совсем не знать Вельдера, чтобы подумать, что он навсегда останется при этом мнении.

Через несколько дней он изложил гипотезу, которую назвал на сто процентов научной, но она была настолько абсурдной, что я не решусь привести ее.

Я ограничусь тем, что, согласно Вельдеру, душа мертвецов путешествует на волнах Герца так же легко, как сигналы Морзе или концерт в исполнении оркестра Би-би-си. Естественно, необходимо выполнение определенных условий, которые он собирался установить рано или поздно.

Само собой разумеется, что до сих пор он так ничего и не выяснил, и новый Цезарь, занявший место в углу гостиной, выглядит еще более мерзко, чем его предшественник.

Совершенно очевидно, что если Бог и раскроет когда-нибудь тайну жизни и смерти, то он сделает это не с помощью электрического явления вроде грозы, и не благодаря недоучке вроде Вельдера.

Николас Абадон и его умерший отец (Nicolas Abdoon et feu son père)

Тридцать лет назад в одном из домов квартала Бермондси скончался доктор Абадон. Уже много лет он жил один и, как говорят, был настолько скупым, что питался тараканами, добытыми на своей кухне.

Некоторое время спустя после похорон в адвокатской конторе Фоксвелл и Куррент в Тампле появился джентльмен. Он бросил на стол вышеназванным законникам несколько бумаг и заявил:

— Я Николас Абадон, сын скончавшегося доктора Аба-дона, и я хочу вступить во владение его домом.

Мистер Фоксвелл не сразу восстановил ментальное равновесие, потому что этот визит сильно ошеломил его. Он знал, что Николас Абадон исчез давным-давно, вероятно, лет тридцать назад.

Но посетитель объяснил, спокойно и четко:

— Мне было шестнадцать лет, когда мой отец поместил меня в Бедлам[63]. Он был прав, так как я был безумен. В двадцать лет я сбежал из сумасшедшего дома. Познакомьтесь с моими бумагами: в них характеристики, полученные от трех врачей с Харли-стрит[64], в том числе отзыв одного известного психиатра; все они утверждают, что в настоящее время я полностью здоров душой и телом.

Мистер Фоксвелл счел необходимым поздравить господина Абадона.

— Таким образом, я вступаю во владение домом отца.

— Надеюсь, вы не увидите много изменений, — заявил законник. — Господин Абадон, ваш отец, был… скажем, весьма консервативной личностью.

В октябре установилась сырая и туманная погода. Николас Абадон решил обосноваться в комнате, когда-то служившей его отцу кабинетом для осмотра пациентов. Он разжег угольные брикеты в небольшой печурке и устроился в кресле, повернувшись лицом к висевшему на стене портрету, написанному художником, считавшимся знаменитостью в последней четверти XIX века.

На портрете был изображен мужчина с черной бородой и жестким взглядом, одетый в строгий сюртук.

— Здравствуй, отец, — сказал Николас, — вот я и вернулся.

Он раскурил сигару и плеснул в стаканчик немного виски.

— Я должен был вернуться раньше, гораздо раньше, чтобы разбить вам голову ударом кочерги, но это было бы жалкой местью ребенка. Вы заслуживаете большего, мой отец. Скажем, несомненно заслуживаете… Я знаю, что вы сейчас слышите меня, вы не могли поступить иначе.

В то время мне было четырнадцать или пятнадцать лет. Когда наступал вечер, я проходил вестибюлем, обычно очень плохо освещенным. Я входил в эту комнату, где сидели вы спиной к огню и полировали скальпели, сверкавшие, словно лучи луны.

Я вскрикивал:

— Мне страшно!

— Чего ты боишься? — спрашивали вы.

Я не знал, что ответить, и говорил, что меня пугает что-то очень страшное.

После этого вы снимали со стены свой охотничий хлыст и избивали меня до крови.

— Я должен научить тебя ничего не бояться, — говорили вы.

Однажды заснув, я вскоре проснулся с диким воплем.

Слуги никогда не оставались на ночь в нашем доме, и я принялся звать отца. Он почему-то не появлялся.

Я знал, ЧТО В МОЕЙ КОМНАТЕ НАХОДИТСЯ БОЛЬШОЙ УЖАС, но не мог определить, что именно пугает меня. Я вскочил с постели и кинулся искать отца. В этот момент отворилась входная дверь, и вошли вы.

Ваше черное пальто намокло от дождя, и с бороды стекали струйки воды.

Первой вам под руку попалась толстая трость с серебряным набалдашником; она успешно заменила охотничью плетку, и у меня оказались сломанными два ребра.

С того момента я был безжалостно брошен на растерзание ужасу.

Мне было страшно, когда я проходил полутемным вестибюлем, когда входил в свою комнату, потому что ощущал нечто жуткое, что таилось за закрытыми дверьми; я боялся, засыпая под ледяными простынями, намокшими от моего холодного пота, я боялся моих снов и даже моментов моего пробуждения, несмотря на наступивший рассвет.

Вы наказывали меня все более сурово, все более жестоко, потому что мне не удавалось научиться читать, писать и считать так, как вам хотелось.

Однажды вы заперли меня в мансарде… В отвратительной небольшой кладовке на чердаке. Я, дрожа, забился в угол, и не только потому, что там царил жуткий холод, но потому, что мне было страшно, невероятно страшно.

На следующий день на чердаке нашли жалкое растерзанное существо, бессмысленно завывающее и явно лишенное рассудка.

Отец не колебался ни минуты: он немедленно отправил несчастное чудовище, в которое я превратился, в сумасшедший дом.

И он был прав: потому что я потерял рассудок ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО Я ТАМ УВИДЕЛ.

Я провел лет пять в аду Бедлама, пока мне не удалось сбежать.

Потом я много лет посвятил путешествиям. Я побывал в Индии, в Тибете, на самых далеких островах, затерянных в почти неизвестных морях. Что я там делал? Я добывал деньги, потому что без денег я был ничем. Я много времени посвятил поискам колдунов, чудотворцев, магов и некромантов, а также поклонников самых тайных религий. Немало лет потребовалось мне, чтобы понять самые мудрые учения, а также на то, чтобы приобрести оружие, наиболее подходящее для мести. Теперь вам, мой отец, придется расплатиться, и не только за ужасное зло, которое вы причинили мне…

Николас извлек из футляра странную драгоценность. Это был камень с гравировкой, разбрасывавший по сторонам беспокоящие зеленые лучи.

— Какая глупость — наказывать живого человека! — ухмыльнулся он. — То ли дело — наказать мертвеца!

Он направил странный зеленый свет на портрет и прокричал заклинание громовым голосом.

— То, что я видел — красных призраков с распоротыми животами, пустыми черепами и зияющими глазницами; отдельные кровоточащие органы — глаза, легкие, внутренности… Вы слышите, Абадон, мой отец: вы — Джек-потрошитель!

Зеленый луч образовал небольшое круглое пятно на бородатом лице.

Николас растерянно смотрел на портрет: с ним ничего не происходило! Его проклятье, которое должно было заставить содрогнуться звезды и призвать демонов, оказалось пустым звуком!

— Даже в аду можно проколоться и приобрести подделку! — воскликнул он, свирепо засмеявшись, и отшвырнул зеленый камень.

Он взял со стола один из больших скальпелей, от которых хирурги давно отказались и пробормотал, подойдя к портрету:

— Это, конечно, мелочи по сравнению с тем, что я намеревался…

В тот момент, когда он хотел пропороть картину, она сорвалась со стены. Большая картина с тяжелой рамой рухнула на него и сбила с ног. Падая, Николас Абадон наткнулся на скальпель и вогнал его себе в живот.

Его хрип продолжался не дольше, чем рычание порыва ветра, пронесшегося по улице.

Небольшие искры, сначала зеленые, затем ставшие фиолетовыми вырывались из бесполезного магического камня. Они, постепенно увеличиваясь, превратились в небольшие язычки фиолетового пламени, закружившиеся по комнате, словно болотные огни. Они быстро сожрали мебель; затем обычный красный огонь с шумом распространился по комнате. И дом загорелся; вскоре запылал и весь квартал Бермондси.

Дыра в стене (Le trou dans le mur)

В том углу комнаты, где стоял туалетный столик, на пересечении трех плоскостей, то есть пола и двух стен, имелась дыра. Небольшая, не больше монетки в двадцать су, она казалась Хорси совершенно черной. Она выглядела такой жуткой, что он не осмеливался заткнуть ее; подходя к ней, он ожидал, что из нее в любой момент может появиться клешня, коготь или жало. Впрочем, эти опасения не объясняли мистический страх, который он испытывал, посмотрев на нее или даже просто вспомнив, что она существует.

Он снял комнату с еженедельной оплатой на бедной улочке в Айслингтоне у пожилой молчаливой женщины, не только не задавшей ему ни одного вопроса, но даже не спросившей, как его зовут. Она вполне удовольствовалась оплатой авансом за две недели. Это устраивало и Хорси; денег у него хватало, но его очень беспокоили любые проявления интереса посторонних к его особе.

Старушка готовила ему еду два раза в день; как правило, она ограничивалась блюдами с большим количеством лука, к которым он едва прикасался; в последнее время аппетит у него почти полностью пропал. Он выходил на улицу только вечерами, когда наступали сумерки, чтобы подышать свежим воздухом, хотя воздух в Айслингтоне, насыщенный заводским дымом, только раздражал его горло и легкие.

В первый день он колебался между двумя барами, пропахшими пивом и пуншем, и не остановился ни на одном из них, так как с удовольствием узнал, что его хозяйка торговала из-под полы элем и крепким спиртным.

Каждый вечер после короткой прогулки он находил у дверей своей комнаты кувшин с портером и полпинты бренди; за эти напитки он никогда не забывал заплатить на следующее утро, когда хозяйка приносила ему чай с гренками.

Однажды она спросила его:

— У вас бывают посетители? Интересно, что я никогда не видела, чтобы к вам заходил кто-нибудь, и, в то же время, я слышала, как вы с кем-то разговаривали.

Хорси нервно дернулся от этого вопроса, но тут же собрался и вежливо ответил хозяйке, что она вполне могла слышать его, потому что у него была очень давняя привычка разговаривать с самим собой.

— У всех бывают небольшие странности, — согласилась хозяйка. — Вот я, например, не могу заставить себя не корчить гримасы, когда стою перед зеркалом.

Пиво и бренди позволяли Хорси уснуть, хотя и ненадолго; обычно ему приходилось вставать ночью, чтобы принять бром, если он не хотел крутиться в постели, наблюдая, как сквозь шторы начинает просачиваться рассвет.

Когда он обнаружил дыру в стене, ему пришлось заменить бром снотворным, позволявшим ему погрузиться в тяжелый сон, но не избавлявшим от сумбурных, переходящих в кошмары, снов.

Он не сомневался, что в дыре обитало какое-то существо, время от времени выбиравшееся по ночам наружу для того, чтобы побродить по комнате.

Что это было? Паук, сколопендра, мокрица, многоножка или какое-нибудь другое насекомое, имени которого он не знал?

Иногда сквозь сон ему чудилось, что он слышит, как неизвестное существо бродит по комнате, постукивая когтями по полу и ощупывая мебель своими усиками.

Иногда ночью его кошмар приобретал овеществленную форму, и он видел в полусне…

Он видел какие-то нечеткие, расплывчатые тени, в которых не было ничего от живого существа; это было нечто аморфное, неопределенное… Но каждый раз он четко представлял, что это явление связано со смертью. То есть, оно настойчиво навязывало сознанию спящего ИДЕЮ СМЕРТИ.

Когда он просыпался, все, почудившееся ему ночью, казалось ему еще менее определенным, но зловещее впечатление сохранялось.

Только один раз, очнувшись от еще более кошмарного, чем обычно сна, он увидел, как над дырой к потолку поднялось облачко черного тумана, сконденсировалось и приняло традиционную форму Смерти.

Появление скелета мало обеспокоило его. Он тупо наблюдал, как костлявая, стоя между туалетным столиком и стеной, пыталась починить свой инструмент, рукоятка которого оказалась поломана. Она старательно обматывала ее веревкой.

Веревка была толстой, блестевшей от грязи и жира, и она почему-то показалась Хорси более жуткой, чем блестящее лезвие косы и череп ее хозяйки.

К счастью, второй раз этот кошмар его не посетил, иначе Хорси вряд ли смог сохранить в целости свой рассудок.

Он передвинул одно из кресел, закрыв таким образом дыру в стене, но он знал, что дыра все равно существует, черная и глубокая, и в ней скрывается какая-то опасная тайна.

Подходил к концу третий месяц его пребывания в этой комнате, когда однажды утром он услышал шаги на лестнице. В комнату вошли, не постучавшись, двое мужчин; за ними, в сумраке лестничной площадки, Хорси заметил фигуру констебля.

— Я инспектор Хокинс, — сообщил один из вошедших. — Вы — Вильям Хорси, и я от имени Ее Величества пришел арестовать вас. Предупреждаю, что все, сказанное вами, может быть использовано против вас.

Во время первого же допроса Хорси узнал, что полицейский инспектор использовал дыру в стене для установки акустической трубки, благодаря которой он мог, находясь в соседней комнате, хорошо слышать все, что говорил Хорси, беседуя с самим собой.

В этих мрачных монологах Хорси неизменно возвращался к рассказу о том, как он убил свою тетушку Бетси Боун и похитил ее сбережения.

Когда через три недели его повесили, закрыв лицо черной тканью, он не смог увидеть веревку, использованную палачом.

ОНА БЫЛА ТОЛСТОЙ И БЛЕСТЕЛА ОТ ГРЯЗИ И ЖИРА.

Опыт с Лоранс Найт (L'expérience de Laurence Night)

Я предвидел, что гроза начнется с наступлением сумерек. День был очень жаркий, термометр около полудня показал 35 градусов. Над рекой клубились испарения, и отвратительный запах распространился по прилегающим к реке улицам.

Грозовые тучи надвигались с юга, образуя несколько отдельных вытянувшихся к северу клиньев.

Природа, если вам нравится так называть то, что является для кого-то Провидением, а для других — Неизвестным с прописной буквы «Н», как нельзя лучше служила мне. В то же время, не исключено, что какую-то роль в наших отношениях играли мои желания и моя воля. Грозы развили во мне некоторые способности, в том числе выработали во мне талант предвидения, суть которого я плохо понимал.

Можно сказать, что я обычно даже не думал о своей способности к предвидению и не пытался выяснить его причины.

Мне достаточно было знать окончательный эффект проявления этих способностей, которые я почувствовал в себе много лет назад. Так, в школе, на уроках физики, когда я сидел на электрической табуретке с включенной машиной Рамсдена[65], из меня можно было получить не жалкие небольшие искры, а яркие фиолетовые огни, касаясь которых мои одноклассники обжигали руки.

Подлинное понимание истины произошло позднее. Это случилось в лаборатории профессора Менде.

Шин, ассистент профессора, давал инструкции усталым голосом.

Толстяк, он сильно потел, так как в помещении с низким потолком было жарко, как в доменной печи.

Он старался держаться на расстоянии от студентов, так как с помощью горелки Бунзена разогревал содержимое реторт и колб с разными жидкостями.

Где-то вдали глухо ворчал гром, а на противоположной стороне улицы на концах громоотводов плясали огоньки Святого Эльма.

В этот момент я установил существование трех разных явлений.

В глубине зала среди множества редко использовавшихся приборов стоял старый гигрометр. Я ОТЧЕТЛИВО ВИДЕЛ ВОЛОСОК ПРИБОРА, НАТЯНУТЫЙ МЕЖДУ ДВУМЯ МИКРОСКОПИЧЕСКИМИ РОЛИКАМИ.

За последним столом сидел уткнувшийся в микроскоп Миллер, студент четвертого курса. Расстояние между нами было не меньше сорока футов. Я улавливал две пульсации с примерно одинаковой частотой, но разной интенсивности. ОДНА ПУЛЬСАЦИЯ ОТРАЖАЛА БИЕНИЕ ЕГО СЕРДЦА, ТОГДА КАК ВТОРАЯ СООТВЕТСТВОВАЛА ТИКАНЬЮ ЧАСОВ, которые он носил в виде браслета на левой руке.

Третье явление… Мне трудно найти для него другое слово, менее обычное и в то же время менее общее, так что пусть это будет явление… Так вот, третье явление коренным образом отличалось от двух предыдущих.

Я понял, что два первых явления, если выполнить сравнение, используя музыкальные понятия, были своего рода вспомогательными звуками перед основными звуками мелодии, то есть форшлагом. Не знаю, почему, но я представлял их в виде прямых, асимптотически приближающихся к кривым, но никогда их не касающихся.

Дверь в помещение открылась, чтобы пропустить Гивинза, лаборанта, направлявшегося к кабинету доктора Менде.

ГИВИНЗ ШЕЛ СПИНОЙ ВПЕРЕД, И НИКТО НЕ ОБРАЩАЛ НА ЭТО ВНИМАНИЯ.

Потом я вспомнил, что большие настенные часы выглядели, словно я смотрел на их отражение в зеркале, а их стрелки двигались в обратную сторону.

Поведение Гивинза заставило меня задуматься.

Если чувствительность разных органов, таких, как слух или зрение, вполне может усилиться, хотя это и не происходит по желанию человека, то случившееся с Гивинзом…

Бедняга, основательно нализавшись, недавно попал в порту в серьезную переделку и, заработав несколько переломов, до сих пор носил гипс, который врачи собирались снять только через пару недель.

«Посмотрим, — подумал я, — на этот раз игра стоит свеч».

Гроза приближалась, неся перед собой волну тумана, наполненного вспышками молний. В помещении потемнело.

Шин зажег лампу.

«Посмотрим… Это будет своего рода пробный камень…»

Миллер разложил возле своего микроскопа стеклянные пластинки с каплями растворов не знаю, каких культур.

Я решил посмотреть на них с расстояния в сорок футов. Без микроскопа, разумеется. Мне с трудом удалось сдержать смех и не пошутить над Миллером — дуралей развлекался тем, что любовался зверюшками, что обожают селиться в корке залежавшегося сыра.

«Посмотрим, это еще не все…»

Гивинз вышел спиной вперед из кабинета Менде и направился к выходу из зала. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить меня подумать о Лоранс Найт, о женщине, причинившей мне в жизни немало зла.

Повторяю, я знал, что гроза разразится после начала сумерек.

Мне не нужно было открывать окно в моей комнате, я устроился за портьерами.

Вдали по улице, уходившей едва ли не к горизонту, шли двое мужчин.

Скоро они подошли к террасе кафе «На бульваре», находящемся на расстоянии семисот ярдов от моего дома.

Я совершил волевое усилие… Наверное, это не следует называть «усилием»; скорее, это было всего лишь отчетливо выраженное желание.

В приблизившихся мужчинах я узнал владельца книжного магазина Катерса и его соседа Дошера.

Первый пробный камень…

Катерс говорил:

— Давайте, зайдем в кафе, пока не начался дождь.

Дошер ответил ему:

— Я бы выпил что-нибудь прохладительное. Жара никак не спадет.

Второй пробный камень…

Невероятной силы молния залила ослепительным светом пространство.

«Теперь перейдем к Лоранс Найт», — подумал я.

Едва я подумал о ней, как она появилась из-за угла авеню. На ней был зеленый плащ и очень короткое платье, оставлявшее открытыми великолепные ноги в шелковых чулках.

Казалось, она совершенно не замечает начавшийся дождь, посыпавшийся из тучи вместе с градом; достав из сумочки пудреницу, она принялась старательно пудрить нос.

Разумеется, она передвигалась спиной вперед.

В это мгновение откуда-то вылетела на бешеной скорости машина, оказавшаяся позади нее. Ничуть не притормозив, она сбила женщину, после чего резко остановилась, перевернулась и загорелась, вспыхнув, словно факел.

Интересно, какие лица будут у полицейских, да и у всех людей закона, когда они обнаружат труп Лоранс Найт, убитой машиной четыре года назад, а в сгоревшей четыре года назад машине они найдут обуглившиеся четыре года назад останки какого-то лихача?

И что они подумают, когда в следующую грозу они снова столкнутся с абсолютно такой же картиной?

Потому что сегодня я не собираюсь оставлять возле себя давно скончавшуюся Лоранс Найт.

Именно после третьего явления с Гивинзом у меня возникла идея извлечь из потока времени Лоранс Найт вместе с последними трагическими событиями ее жизни.

И это оказалось совсем не такой сложной операцией, как вы могли подумать.

Возвращение на заре (Retour à l'aube)

Этим вечером я здорово нализался; по крайней мере, мне так показалось, потому что я почувствовал себя слишком отвратительно; мне почудилось, что мой мозг плавает в спирту, как мозги, изъятые у покойников и помещенные в банки в анатомическом музее.

Я не мог вспомнить ни о месте, где мы пили, ни о своих собутыльниках, хотя помню, что они почему-то казались мне довольно странными. Так, один из них, глянув на бледный свет, вероятно имевший отношение к зарождающемуся рассвету, сказал мне:

— Нам пора вернуться в место нашего обитания.

Я страстный поклонник словарей, и для меня нет более интересной и полезной книги, чем словарь — большой том, полный умных слов.

— «Место обитания», — сказал я, посмеиваясь, — это место, где в природных условиях обитают животные. Можете проверить, так написано у Литтре.

— Действительно, — ответил он, — вряд ли кто-нибудь из нас мог сказать лучше.

Я заметил, что он зарос шерстью и извивался, словно походный шелкопряд[66].

Опьянение не позволяет мыслить последовательно, оно беспорядочно, как плохо составленный букет. Ведь в букете вы обычно не переходите непосредственно от розы к гвоздике без промежуточной вставки какого-нибудь растительного метиса.

Этим я пытаюсь объяснить, что, согласно моей логике, я внезапно очутился на улице.

Она сразу же вызвала у меня отвращение из-за названия, прочитанного мной на табличке: «Улица Фаланстера»[67].

Заметив существо в синем камзоле, мелькнувшее в неуверенном утреннем свете, я протянул к нему руку и воскликнул:

— Где же он, этот фаланстер? Скажите мне, где он?

Синий камзол оттолкнул меня и исчез в тени.

— Нельзя называть улицу, — проворчал я, — по названию несуществующего предмета!

В этот момент я заметил открытую дверь.

Открытая дверь, куда бы она не вела, всегда является призывом, приглашением или знаком согласия на прием. И я вошел.

В связи с отсутствием последовательности в мышлении я очутился в мастерской какого-то старательно трудившегося человечка.

На точильном круге, разбрасывавшем красивые пучки искр, он затачивал длинный блестящий клинок.

Не переставая трудиться, точильщик ножей поднял голову, посмотрел на меня и назвал по имени. Потом он сказал с упреком:

— Вы должны вернуться домой, мсье Пон[68].

Точильный круг проделал еще несколько оборотов, после чего точильщик взял клинок, блестевший, словно он был из лунного луча, и отнес его в угол мастерской.

Это оказалась коса.

Я обнаружил открытую дверь и снова очутился на улице.

Шагая в неизвестном направлении, я хотел проклясть нелогичность своего имени, но внезапно остановился и сказал:

— Я прошу у вас прощения, госпожа улица, потому что я понял, причем тут фаланстер. Ваше название прекрасно соответствует определению, которое дает словарь:

«Фаланстер — это здание, занимаемое семьями, ведущими совместное хозяйство».

Потому что в конце улицы находилось кладбище.

Я поспешно вошел на кладбище; я так торопился, что почти бежал, словно опаздывал куда-то.

Мне почудилось, будто из утреннего тумана ко мне обратился недовольный голос:

— Вы что, не знаете, что сейчас не время для возвращения?

В ответ ему раздался еще более недовольный голос:

— Бегать таким образом по улицам… Фу, какой стыд!

Я долго бегал по аллеям, и уже начал задыхаться, когда очутился перед могилой, на надгробной плите которой было высечено имя: «Антуан Пон».

Я удовлетворенно вздохнул и вошел к себе.

Спутники Улисса (Les compagnons d'Ulysse)

«Магия может быть настолько сложной, что она оказывается на грани с невозможным; но она может быть и обескураживающе примитивной…»

Маленький доктор Эйб Берди отставил стакан, поднесенный к губам, и задумался, не понимая, как и почему к нему в голову пришла эта странная мысль.

По правде говоря, это была скорее реминисценция, воспоминание о когда-то прочитанной фразе, но почему оно пришло к нему в голову, почему проявилось так ясно, так отчетливо?

Он огляделся с видом человека, привыкшего к тому, что жизнь с каждым новым днем разочаровывает его все сильнее и сильнее.

Он находился в самом конце стола на банкете выпускников Оксфорда, где самые почетные места занимал, великий и могущественный, уже вошедший в легенду медицинский триумвират этой эпохи: Мак-Тейт, Росс и Джоспер.

«Магия…»

Странный лейтмотив снова прозвучал у него в голове, и именно в этот момент он заметил, что маленькие поросячьи глазки Мак-Тейта остановились на нем.

Через несколько секунд он отвел взгляд, после чего повернулся к своим громоздким соседям и шепнул им на ухо что-то, заставившее их рассмеяться.

Эйб Берди понял, что именно он был поводом для веселья, и ему не составило труда догадаться, что это был за повод.

Именно эта тройка обеспечила мрачную судьбу его доклада, представленного на ученом собрании, которое могло извлечь из темноты забвения его имя, имя скромного исследователя.

Темой доклада без особых претензий была болезнь Морвана[69] и странные капризы вегетативных расстройств нервной системы вообще. И Берди высказал очень скромное предположение о новых приемах лечения этой болезни, причем весьма простых.

«Что касается Берди, то пусть он довольствуется тем, что спит с самой красивой нищей Айслинггона!» — заявил Мак-Тейт на собрании.

«И пусть он продолжает лечить чесотку у жителей этого замечательного квартала!» — добавил Росс.

«И пусть он остается простофилей, так как ничем другим он никогда не был и быть не может. И пусть он оставит в покое болезнь Морвана, которая не сделала ему ничего плохого», — закончил Джоспер.

Эти слова передали Берди.

Действительно, его жена Мод хромала.

Он жил в убогом квартале Айслинггона, где повсюду встречается чесоточный клещ.

Благодаря болезни Морвана, его сестра стала паралитиком перед тем, как попасть на кладбище.

«Магия…»

Внезапно он понял — по крайней мере, частично — причину этой одержимости, разглядев ее в ПОРОСЯЧЬИХ ГЛАЗКАХ Мак-Тейта, ОГРОМНОМ БРЮХЕ Росса и ТОЛСТОЙ РОЖЕ Джоспера.

Ему показалось, что кто-то внутри него — пожалуй, он мог бы даже сказать, что это был голос — высказал свое одобрение. В тот же миг он подумал о своей скончавшейся сестре.

ЕЕ ЗВАЛИ ЦИРЦЕЯ.

Вернувшись домой, маленький доктор принялся копаться в картонках, заполненных книгами, принадлежавшими его сестре.

Цирцея Берди была странным существом. Закончив университет, она отправилась в Грецию, откуда вернулась через несколько лет с новым переводом Гомера, принесшим ей подлинную славу, а также с новой версией «Одиссеи».

Второй перевод был принят издателями только после серьезной переработки и больших сокращений. Эйб Берди внезапно вспомнил, что на одной из выброшенных страниц находилась фраза, таким странным образом застрявшая в его памяти.

«Магия…»

В этой фразе шла речь о волшебнице Цирцее, дочери Солнца, превратившей спутников Улисса в свиней.

Прокопавшись всю ночь в бумагах, Эйб отыскал эту страницу.

— Газеты пишут, что Скотленд Ярд и все полицейские Англии стоят на ушах, пытаясь обнаружить Мак-Тейта, Росса и Джоспера. Эта троица исчезла внезапно, как дым на ветру, — сказала Мод, отложив утреннюю газету.

Она встала и заняла свое обычное место у окна.

— Ах, Эйб! — весело воскликнула она, — подойди сюда, посмотри, какое замечательное приобретение сделал Саммер, наш мясник. В нашем меню можно ожидать изменения к лучшему!

Берди подошел к окну и увидел Саммера с двумя подручными; каждый из них держал на веревке огромную свинью, розовую и жирную.

— Если бы Цирцея оставалась с нами, она наверняка завязала бы дискуссию по схоластической диалектике на тему: «Что держит свинью, которую ведут на бойню: веревка, или человек?» Но я думаю только о котлетах или о жарком, которое получится в результате, — смеясь, сказала Мод.

— Саммерс говорил, что ему редко удавалось купить такую прекрасную свинью, — сказала Мод, ставя на стол блюдо с жарким несколькими днями позже. — Попробуй эту спинную часть, Эйб, ты никогда не пробовал более нежное мясо…

Она была права, но доктор только огромным усилием заставил себя проглотить кусочек.

Златка[70] (Le bupreste)

Говорят, что вы считаетесь одним из лучших психиатров в Лондоне.

Некрасивое лицо доктора Чамли осветилось улыбкой. Нельзя сказать, что он страдал особой чувствительностью к подобным комплиментам, но в данный момент он был больше, чем обычно, расположен к доброжелательности, так как собирался выпить пятичасовой чай с прекрасной Джудит Флосс.

— Говорят? Это очень расплывчато и неопределенно, — ответил он, пребывая в прекрасном настроении. — Позвольте, я просмотрю вашу карточку… Здесь сказано…

— Бенжамин, Мастон Джонс, эсквайр. Коу Кросс, 57.

Чамли еще раз улыбнулся. Коу Кросс находится в Клеркенвелле, то есть в самом сердце Лондона, в двух шагах от Фаррингдон-стрит, где очень скоро, то есть в пять часов, он встретится с Джудит Флосс.

Он не торопился, записывая адрес, так как одновременно думал о красавице и оценивал свои шансы.

Смуглый, с большими глазами навыкате, с непослушной шевелюрой, с массивной фигурой, он был физически не очень привлекательным, и отдавал себе отчет в этом. Но он был богат и почти что знаменит, что на весах Афродиты было достаточно весомой характеристикой.

В соседней комнате пробили стенные часы.

У него было достаточно времени, и значительную часть его он мог посвятить клиенту до того, как направиться на Фаррингдон-стрит.

— А теперь скажите, на что мы жалуемся?

Чамли неоднократно констатировал, что эта формулировка, в которой он как бы связывал свою личность с личностью пациента, нравилась последнему и подталкивала его к откровенности.

— Кое-кто считает это даром, — ответил Джонс, — но я уверен, что это недостаток, несчастье, даже проклятье.

Чамли более внимательно посмотрел на сидевшего с противоположной стороны стола из красного дерева: человек среднего возраста, весьма обычный.

«Комплекс неполноценности, проявляющийся в тенденции к мании преследования в начальной стадии», — подумал он.

— Это трудно, очень трудно — сначала рассказать, а затем понять…

— Я знаю, — сказал уверенным тоном Чамли, — но вы должны рассматривать врача, тем более, психиатра, не столько как врача, но как исповедника.

— Или как того и другого одновременно, — как врача, который лечит, и как исповедника, который прощает, — быстро ответил клиент.

— Это очень хорошо сказано, — согласился Чамли. — А теперь поговорим, полностью доверяя друг другу.

— То, что овладевает мной — это сила, могущество, способность, — начал Мастон Джонс.

И Чамли второй раз отметил привычку пациента приводить одновременно по два, а то и по три термина, каждому из которых он придавал большое значение.

— Способность — к счастью, случайная, потому что в тот момент, когда у меня проявляется эта способность, я не могу использовать ее по своему желанию. Мое состояние начинается с легкой, но очень странной головной боли, тиканья маятника в ушах, ощущения сильной жары; затем я внезапно буквально вспыхиваю.

— Вот как? Вспыхиваете? Настоящим огнем?

— Да, зеленым огнем, который часто наблюдается во время грозы. Это потрясающе красиво и невероятно жутко!

— Это и есть ваша способность?

— Нет, это всего лишь признак того, что она приближается. К счастью, в эти моменты я обычно оказываюсь один, и возле меня не находится никакое живое существо, которому я вынужден создать подобие.

— Вы не могли бы уточнить, что с вами происходит? — спросил доктор.

— Увы, я буду вынужден сделать это уточнение. Но, прежде всего, позвольте мне спросить у вас, не возникает ли у вас стремление к поиску сходства между некоторыми людьми и животными, или наоборот, между животными и людьми?

— Такое случается со мной, как и с другими людьми, — ответил психиатр, и подумал, с каким бы прекрасным представителем животного мира он мог бы сравнить Джудит Флосс.

— Это стремление у меня проявлялось всегда, — продолжал Мастон Джонс, — но не странная и жуткая способность, о которой я начал вам рассказывать. Вот пример. Однажды вечером около месяца назад, когда я положил на стол мою трубку, я внезапно почувствовал ритм маятника и невероятный жар охватил все мое существо. Зеленый огонь пробежал изумрудной волной по моим рукам и по лицу.

В этот же момент большая рыжая кошка вскочила в комнату через приоткрытое окно и посмотрела на меня своими золотистыми глазами.

По ее красивым глазам, по необычному выражению морды, по типично кошачьей гибкости ее тела я уловил невероятное сходство кошки с женщиной, и почти вопреки себе почувствовал желание и приказал:

— Стань женщиной!

И на месте небольшого рыжего животного появилась великолепная обнаженная девушка с золотистыми глазами и свирепым выражением лица.

Она бросила на меня взгляд разъяренной тигрицы, мяукнула по-кошачьи, бросилась к окну и исчезла в темноте.

Почти сразу же зеленый огонь пропал, и способность покинула меня, как обычно и бывает.

— Кошка была рыжей… А женщина? Она тоже была рыжей? — спросил доктор.

— Как огонь! — воскликнул Джонс.

Чамли вовремя прикусил язык, и только поэтому не сказал:

— Совсем как Джудит Флосс!

Он встряхнулся и попросил клиента продолжить исповедь.

— Да, она исчезла, — продолжил Джонс, задрожав, — но она стала возвращаться… Да, она возвращалась каждый вечер с наступлением темноты. Она носилась, рыжая и обнаженная, по соседним крышам и стенам. Иногда она великолепным прыжком оказывалась на моем отливе и пыталась открыть окно. Она мяукала, глядя на меня глазами, в которых пылали бешенство и отчаяние, и пыталась дотянуться до меня руками с жуткими когтями. И тогда…

— Что тогда? — спросил Чамли, против воли захваченный этой безумной историей.

Мастон Джонс заговорил тихо, едва слышно:

— Я убил ее… Она долго не хотела умирать, вы же знаете, какие живучие эти кошки… Мне пришлось вогнать ей в голову семь пуль, но она погибла только после того, как у нее раскололся череп.

Он посчитал на пальцах и уточнил:

— Это произошло ровно восемь дней назад… Ночью я отнес ее тело в Чартер-сквер…

Чамли внезапно почувствовал себя не в своей тарелке. Действительно, восемь дней назад он с волнением прочитал в утренней газете сообщение об обнаруженном в сквере сильно изуродованном трупе совершенно обнаженной красивой рыжей женщины. Он не удержался и сразу же позвонил Джудит Флосс, жившей неподалеку от Чартер-сквера и едва не зарыдал от радости, услышав в трубке ее голос.

Несколько позднее он узнал от знакомого врача, что женщина была убита семью пулями в голову, и что у нее был расколот череп. Врач также рассказал, что у нее были странно деформированы руки, снабженные страшными когтями настоящего хищника. Личность убитой так и не была установлена.

Подумав, Чамли сказал:

— Мистер Джонс, вероятно, вас сильно взволновало сообщение об этом жутком преступлении, совершенном рядом с вашим жильем. Это могло повлиять…

Мастон Джонс, не слушавший врача, смотрел на него со страстным вниманием.

— Златка! — воскликнул он. — Вы знаете, что это такое?

Слышать нелепости от своих пациентов — обычное дело для психиатра.

Он кивнул в ответ; его познания в энтомологии были не слишком обширны, но он представлял, что златка — это насекомое золотистого или темно-зеленого цвета, с большими выступающими глазами и короткими антеннами, любимая добыча великолепного хищного церцериса[71].

— Там, где встречаются златки, всегда присутствует и их убийца! — продолжал больной пронзительным голосом. — Это Cerceris bupresticida, церцерис-златкоубийца! Эти жуки большие и красивые, с золотыми и изумрудными надкрыльями, сверкающие на солнце!

Больной направил обвиняющий палец на психиатра:

— Вы — типичная златка! — прохрипел он.

Чамли неожиданно подумал о неблагодарном зеркале, каждый день демонстрирующем ему большие выпученные глаза, торчащие во все стороны жесткие пряди, напоминающие антенны, массивное тело, затянутое в вечный сюртук…

— Достаточно, — буркнул он.

Но Мастон Джонс вскочил и теперь стоял перед ним, раскачиваясь, словно лодка на крутой волне.

— Моя голова… Ох, как горячо… А теперь этот зеленый огонь!..

— Нет, ни в коем случае! Это невозможно! — заорал Чамли.

Тело его клиента излучало свет, язычки зеленого огня трепетали на его руках и лице. Словно архангел из Писания, он возвышался внутри столба жидкого пламени.

— О, доктор Чамли! — закричал одержимый. — Вы походите на златку! ЗНАЧИТ, ВЫ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ЗЛАТКОЙ!

Чамли почувствовал, как чудовищная сила смяла его, и мир вокруг него изменился.

— Господи, как хорошо, что все закончилось! — вздохнул больной, рухнув на стул. — К счастью, это состояние быстро проходит!

Он взглянул на врача, но не увидел его. Кресло перед ним опустело.

На карточке, которую только что заполнял психиатр, барахталось большое темно-зеленое насекомое.

— Тьфу, какая противная златка! — воскликнул с отвращением Мастон Джонс.

Он схватил лежавшую на столе линейку и одним ударом расплющил букашку.

Освещенное окно (La fenêtre éclairée)

Строчки начали расплываться, читать стало невозможно, и Перренц отложил книгу; он уже не помнил, что только что прочитал. Комната ярко освещалась люстрой с подвесками, бросавшими маленькие радуги на потолок; слюдяное окошечко небольшой переносной печурки светилось красным.

— Так вот… Это я о чем? — громко сказал он, ни к кому не обращаясь, потому что ни в комнате, ни во всем доме не было ни одной живой души кроме него самого.

В доме не было даже легкой кошачьей души, потому что его кошка Гримми погибла несколько месяцев назад, и он так и не собрался найти ей замену.

Сейчас Перренц пожалел об этом. По крайней мере, он мог обратиться к живому существу, которое хотя бы помяукало или помурлыкало ему в ответ.

«Это совершенно очевидно», — подумал он.

Очевидно? В этом можно не сомневаться. Совершенно очевидно, что в доме появилось нечто необычное. В доме, или именно в этой комнате.

Чье-то присутствие? Может быть, это грабитель спускался неслышными шагами по винтовой лестнице? Или он затаился в темном углу холла?

Перренц подумал, что встретил бы его с открытой душой, побеседовал бы с ним, плеснул бы выпивки в стакан, пусть даже потом пришлось бы отделаться от него выстрелом из револьвера, когда обстановка стала бы нормальной.

Но ни одна ступенька не заскрипела, хотя все они чертовски любили постонать. Тишина была такой полной, такой плотной, что Перренц ощущал ее, как тяжесть.

В один из моментов он почувствовал соблазн достать из ящика письменного стола большой автоматический пистолет и вставить в него обойму с патронами, но потом пожал плечами и посмотрел на свое отражение в зеркале, пробормотав:

— Это выглядело бы слишком глупо… Какой смысл в оружии?

Тем не менее, он почувствовал нечто похожее на страх, открыв дверь в холл и увидев перед собой пространство, полное теней.

К счастью, ему было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться выключателя.

Яркий холодный свет сразу же залил вестибюль.

«К счастью…»

Причем здесь «к счастью»? Ах, да, дело в том, что свет никогда не покидал его, тогда как он смутно представлял, что его покинуло нечто важное.

Он открыл наружную дверь; улица простиралась перед ним, пустынная и молчаливая; голубоватый туман местами освещали фонари.

В глубине, на углу тупичка, находилось небольшое кафе, в котором Перренцу никогда не приходилось бывать. Он решил заглянуть в него, немного выпить, поболтать с посетителями, угостить кого-нибудь. Но окно заведения было темным; вероятно, кабаре уже закрылось.

Он подумал, что на улице может появиться прохожий, у которого он сможет узнать время — только для того, чтобы услышать человеческий голос.

Но прохожий не появлялся.

Совсем недавно шел дождь, и довольно сильный, потому что он только что слышал бормотание воды в водосточных трубах.

Дождь уже прекратился; мокрые камни мостовой блестели в свете фонарей, водосточные трубы замолчали, хотя сейчас он с удовольствием услышал бы их упрямую болтовню.

Может быть, дождь снова пойдет?

Перренц с надеждой посмотрел на небо. Его заволокли низкие сплошные облака, не оставив ни одного промежутка, в который можно было бы увидеть блеск звезды. Тем не менее, сверху не упало ни одной капли дождя.

Ощущение отсутствия усилилось и приняло материальный облик: вокруг него пропали звуки.

Конечно, он жил в унылом и мрачно-спокойном пригороде, но на протяжении дня — а иногда и ночью — здесь можно было услышать разнообразные, характерные именно для этой части города, звуки. Ведь даже на кладбище никогда не господствует абсолютная тишина — там можно услышать шум листвы тополей, а ветер заставляет звенеть, как колокольчики, фарфоровые цветы на могилах.

Только что у себя в кабинете он громко разговаривал с самим собой. Это было на самом деле? Или же его голос звучал только у него в голове, был всего лишь мыслью?

Он машинально нажал кнопку электрического звонка сбоку от двери, рассчитывая, что ничего не услышит. Нет, звонок громко задребезжал внутри, и Перренц понял, что хотел услышать не этот механический шум, а живые звуки, хотя бы шум ветра или падающих капель дождя.

Войдя в холл, он быстро накинул плащ, надел шляпу и вышел, захлопнув за собой дверь и даже не выключив свет.

Ему нужно было бродить ночью по улицам, видеть скользящие мимо него тени запоздавших прохожих — или грабителей, — слышать хриплую песню пьяницы, видеть, как шторы за окнами окрашиваются в розовый цвет, когда за ними загораются лампочки…

Потом, хотя и очень нескоро, он окажется в центре города, где всегда можно найти открытое всю ночь заведение, готовое гостеприимно открыть перед ним свои двери.

Немного впереди на улице находился мост, вернее, небольшой металлический мостик, гремевший и стонавший под ногами прохожих.

Перренц подумал, что ему будет приятно услышать громкую жалобу его опор.

Как ни странно, они даже не дрогнули под весом мужчины.

Улицы открывались перед ним, темные, с мрачными окнами, в которых не светился ни один ночник, с погашенными над дверями лампочками.

«К счастью…»

Да, к счастью уличные фонари продолжали свое одинокое дежурство.

Чтобы попасть в центр города, нужно было пересечь старый монастырский луг, заросший травой пустырь, после которого начиналась бесконечно длинная, тянущаяся в безнадежность улица, совершенно прямая, вполне способная служить эталоном расстояния, так как она была длиной ровно в километр.

Перренц не чувствовал ни сил, ни мужества, необходимого, чтобы пройти ее; поэтому он устремился в поперечные улицы, едва ему знакомые, стараясь придерживаться общего направления к центру. Он порядком запутался, обходя несколько небольших скверов и окончательно сбился с пути в лабиринте узких извилистых переулков.

Ему показалось, что ночь стала сгущаться вокруг него — вероятно, из-за резко уменьшившегося количества уличных фонарей. Он мог не смотреть на окна домов, мимо которых проходил — они оставались темными, уснувшими или пустыми.

Он подумал, что после исчезнувших звуков его теперь оставлял свет.

Внезапно он замер на месте, и его взгляд остановился на пятне желтого света, лежавшем на мостовой.

Свет, резкий и наглый, падал на мостовую из высокого узкого окна, без штор и занавесок.

Перренц глубоко вздохнул и повернул назад.

Он знал.

Он решил, что знает, почему звуки и свет пропали, вернее, отказались служить ему, и воспринял это знание как данность.

Это явление было первым лицом смерти.

Тем не менее, ему не было страшно. Он всегда представлял смерть как бесконечный сон без снов, как своего рода тяжелый наркоз, из которого плоть не может вернуться к жизни.

Он решительными шагами направился домой, словно человек, спешащий на свидание, на которое нельзя опаздывать.

Он направлялся к дому, где, может быть, все еще горел свет.

Подойдя к мостику, он остановился. Он увидел перед собой символ: мост, ведущий к другому берегу.

Неподвижная вода ручья олицетворяла мрак. Вода, в которой находят смерть утонувшие.

Он не боялся, смерть давно не пугала его.

Он боялся только другого берега.

Он находился за пределами смерти.

Окно, освещенное яростным огнем, было окном в его комнату, в которой, сорок лет назад, он убил двух старушек, и их деньги послужили основой его будущего капитала.

Формула (La formule)

В углу черной доски была написана знаменитая формула Эйнштейна:

Е = mc²… Энергия, масса, скорость.

Ленглейд никогда не испытывал восхищения этой формулой; он даже удивлялся, почему Ньютон не нашел ее за два века до творца теории относительности.

Но рядом с ней он увидел еще одну формулу:

Радикал n ничего не обозначал и смысла в нем было не больше, чем в вопросительном знаке. Странный коэффициент Chr, то есть Хронос или Время, деленный на бесконечность, не соответствовал никакому дифференциальному члену.

Тем не менее, формула была написана на доске и выглядела насмешкой над математическим чудом, которое смертный похитил у Бога.

Но дело было не в этом. Кто написал ее на черной доске? Никто не входил в рабочий кабинет Ленглейда за исключением миссис Плюмидж, служанки, появлявшейся здесь с недовольным видом, так как ей приходилось подниматься по крутой лестнице, что крайне отрицательно сказывалось на ее астме.

Как раз сейчас она вошла, не постучавшись, и остановилась, опираясь на стол и пытаясь справиться с дыханием.

— Ох, мое сердце… Мои легкие… Я сейчас умру, и вы будете виноваты в этом! Почему вы не работаете в одной из комнат первого этажа? Там их достаточно! Я больше не буду подниматься сюда, я отказываюсь от этого места… Это слишком высоко для меня… Я умру, поднимаясь сюда, сколько раз повторять вам…

Она поставила поднос с чаем и гренками на столик.

— Подумать только, ведь у вас есть столовая, в которой сам лорд-мэр обедал бы с удовольствием, а вы упорно пьете чай в этой мансарде. Наверное, правы те, кто считает, что вы немного не в себе…

— Что, про меня говорят, что я свихнулся? — спросил Лендглейд, засмеявшись.

— И я скажу вам, что они правы, в особенности те, кто знает, что вы забираетесь так же высоко, как петух на колокольне, совершенно не будучи обязанным это делать.

За много лет работы миссис Плюмидж заслужила право говорить все, что она думает, и она широко пользовалась этой привилегией.

— Кто-нибудь заходил сюда в мое отсутствие? — поинтересовался Лендглейд.

Пожилая женщина едва не начала заикаться от удивления.

— Сюда? В это сорочье гнездо? Сто двадцать ступенек, я хорошо сосчитала их, да еще сорок из них в полной темноте! Не заставляйте меня смеяться, это не нравится моей астме. И зачем? За все, что находится здесь, не получишь и десяти шиллингов. Кроме того, я ничего не слышала, а я, несмотря на свой возраст, прекрасно слышу, как растет трава. Да и Мирон не лаял… Нет, вы большой шутник, профессор.

Когда миссис Плюмидж вспоминала профессорское звание мистера Ленглейда, тот мог быть уверен, что она не шутила.

— В вашей лавочке что-нибудь пропало? — поинтересовалась она суровым тоном.

— Я бы сказал, что скорее кое-что добавилось, — ответил Ленглейд.

— Ну, наверное, что-нибудь вроде мышиного помета… Давайте, пейте свой чай и не вздумайте после этого мне звонить, потому что я все равно не приду… Подумать только — сто двадцать ступенек, и из них сорок в полной темноте!

Ленглейд слышал, как она спускалась вниз, продолжая ворчать.

Он выпил пару глотков чая, показавшегося ему отвратительным, а до обуглившихся гренок он даже не дотронулся.

Он снова обратил все свое внимание на формулу.

Она была написана твердой рукой; лежащая на боку восьмерка, символ бесконечности, была изображена четко и элегантно, он сам вряд ли изобразил ее лучше; все знаки, казалось, вышли из-под руки каллиграфа.

— Я не понимаю ее, — пробормотал Ленглейд, — и все же она должна иметь смысл.

Он поостерегся громко говорить то, что почувствовал, увидев формулу. Странная тревога сжимала его сердце, нечто вроде ощущения опасности, характерного для человека, проходящего ночью по пустынному месту, где можно заподозрить засаду.

— Кто?

Нелепый вопрос! Когда он выходил из кабинета, он всегда закрывал его на два оборота ключа, потому что ценил как свои книги, так и свои рукописи. Миссис Плюмидж наводила порядок в его кабинете только в его присутствии.

— Зачем?

Формула была написана явно с учетом уравнения Эйнштейна, то ли, чтобы дополнить его, то ли просто для того, чтобы подчеркнуть его несовершенство.

Мнение Ленглейда, насколько оно могло иметься у него по этому поводу, склонялось скорее ко второму варианту.

Энергия, масса, скорость… Все замечательно… Но где Время?

Время, наш великий господин, как говорил Нордманн, не нашло места в великом уравнении, и Лендглейд подумал о фее из старой сказки, которую забыли пригласить на крестины принцессы, позднее известной как Спящая красавица.

Но формула в том виде, в котором она была изображена на доске, была всего лишь частью уравнения; в ней отсутствовал эквивалентный символ.

Ленглейд машинально написал его.

Солнце опускалось за высокие здания напротив, и его последний красный луч окрасил руку Ленглейда в тот момент, когда из нее выпал кусочек мела.

Ошеломленный профессор смотрел на длинную последовательность формул и уравнений, которыми он покрыл черную доску; одно из них, самое последнее, сейчас светилось в лучах заката.

— Господи, — пробормотал ученый, — я должен был предвидеть… Эйнштейн сознательно остановился на божественном пути, он не захотел раскрывать великую мудрость, говорить про разум вселенной… Тогда как я, ничтожный…

Он повернулся к окну и поднял взгляд к темному небу.

— Господи! Я жду твой приговор!

И Ленглейд внезапно исчез, пропал, словно его никогда и не было.

Человек, открывший тайну четвертого измерения, заплатил за свою дерзость.

Утром в кабинет вошла миссис Плюмидж с подносом, на котором стояли чай и блюдо с гренками. Она взглянула на записанную формулами доску и задержала взгляд на последней формуле.

— Смотрите-ка, — ухмыльнулась она, — этот идиот все же нашел ее!

Несколькими взмахами тряпки она очистила доску.

— В конце концов, тем хуже для него, — проворчала она. — А теперь мне придется пойти посмотреть, как он чувствует себя там, на другой стороне.

И миссис Плюмидж исчезла так же неожиданно, как и профессор Ленглейд.

История без названия (Histoire sans titre)

Когда Эрланжер вернулся в город, где прошла его юность, этот город показался ему съежившимся, словно яблоко, забытое на чердаке и пролежавшее до весны. «Вообще-то, — подумал он, — я сам давно перешел в ранг мумий…»

Он вспомнил несколько имен, но быстро понял, что большинство из них он смог бы прочитать на могильных плитах; те, что остались в живых, состарились настолько, что у него пропало всякое желание свидеться с ними.

Впрочем, его не интересовали ни мертвые, ни живые.

— Хотелось бы знать, — сказал он, сидя в кабачке за стаканчиком дешевого вина, когда-то так нравившегося ему, — хотелось бы знать, что стало с улочкой…

Ему пришлось напрячь память, чтобы вспомнить ее название.

Впрочем, это название вспоминать ему было не обязательно, потому что он, перейдя площадь Гро Саблон и обогнув развалины старой гостиницы, увидел ее перед собой.

Это была небольшая одинокая улочка, на которой садов было больше, чем домов; над прохожими через стены то и дело склонялись ветви деревьев.

Собственно говоря, прохожих на ней Эрланжер не увидел, и он знал, что так было всегда, потому что у улочки была плохая репутация.

Она основывалась на неопределенных слухах, и на эту тему говорили, только удостоверившись, что никто не подслушивает за дверью.

Взгляд Эрланжера скользнул по брусчатке мостовой, перешел на низкий перрон из голубоватого камня и поднялся к двери.

Вообще-то это была единственная дверь на всем отрезке этой улочки.

Эрланжер помнил, что заставляло его стучаться в эту дверь темными ночами среди тревожных теней; но только один ни на что не похожий вечер оставил след в его памяти.

Именно поэтому он и вернулся.

Сначала он не поверил; потом возникло сомнение, в конце концов сменившееся уверенностью.

Он занялся слежкой в темноте, насыщенной дождем и ветром, потому что только ночами, когда ветер становился почти бурей, по этой улочке скользили неясные тени.

Ему пришлось до предела напрячь слух, чтобы различить сквозь порывы ветра едва слышный сигнал, отворявший дверь.

В конце концов, он семь раз подряд постучался в дверь, соблюдая особый ритм.

Дверь открыла старуха в ночном колпаке и с подсвечником в руке.

Увидев его, она попыталась тут же захлопнуть дверь перед его носом, но он прижал нож к ее горлу и потребовал:

— Ведите меня!

— Нет! — прохрипела старуха. — Ни за что!

В одно мгновение нож исполнил свою смертоносную роль.

Эрланжер вооружился подсвечником и принюхался. Воздух был наполнен ароматами благовоний. Где-то в глубине дома хор дружно исполнял дикий гимн.

Он почувствовал, что чья-то рука… Вернее, порыв воздуха от движения руки — подтолкнул его вперед.

— Аггелос, — пробормотал он.

Несколькими секундами позднее он смог увидеть через возникшую в стене брешь, в освещенной тусклым светом комнате, преступный ритуал Черной Мессы.

Он услышал, как по очереди были прокляты вода, соль, пепел и вино; он увидел лица, наполненные ожиданием, обнаженное существо на алтаре и черную перчатку на руке, собиравшейся подвергнуть профанации просвиру, а также два огромных глаза, искаженных бесконечным отчаянием.

Он вскинул вверх руку, остановился и ничего не сказал, тогда как брешь в стене закрылась, словно сомкнулись каменные губы.

Когда Эрланжер очутился на улице, он громко повторил магическую формулу. Именно эти слова великий царь Соломон начертал на свинцовой печати кувшина, служившего тюрьмой нечистому духу.

Согласно легенде…

Нет, не легенде, а жуткой реальности, которую люди в страхе превратили в легенду.

Была ли дверь заперта на ключ, на цепочку?

Эрланжер открыл ее одним толчком.

Он остановился перед дальней стеной, и в стене снова появилась брешь.

— Бог сжалится над вами, — громко сказал он.

И в проклятом храме, сотрясшемся от основания до крыши, человеческие тени превратились в осыпавшуюся на землю пыль, тогда как два глаза жуткой красоты, заволокли слезы.

В этот же день мистер Эрланжер покинул город и вернулся в свою епархию. Ему исполнилось девяносто лет, и он знал, что его срок настал.

— Послушай, Аггелос, разве это преступление — пожалеть дьявола?

С этими последними словами он обратился к своему ангелу-хранителю.

Самсон и Далила (Samson et Dalila)

Молодая женщина с зелеными глазами вошла в жизнь Сэма Плумбера в Пимлико[72], дождливым и ветреным днем. Он как раз тащился по Челси Баррак, и скромный плащ плохо защищал его от яростных порывов ветра.

Когда перед ним открылся тупичок между заводскими стенами, он устремился в него, словно в спасительную гавань.

В глубине переулка пятно света мужественно сражалось с темнотой. Свет вырывался на мостовую из низких окон таверны, мало напоминавшей обычные пабы портовых кварталов благодаря тому, что толстые стекла в рамах походили на донышки от бутылок, а по сторонам от входа возвышались два кустика калины.

Дырявая водосточная труба, изображавшая горгулью, решила его судьбу, отправив Сэму за шиворот ведро ледяной воды.

Он очутился в кабаке вместе с охапкой опавших листьев и разного мусора, вспугнув бабочку газового пламени, затрепетавшую на конце медной трубки.

Одинокая женщина в небольшом зале встретила его взглядом зеленых глаз.

— Хозяйки нет, она ушла, и никто не знает, вернется ли она. Я тоже не знаю. Возможно, ее задержала полиция, так как она достойна виселицы далеко не за один случай. Ее зовут Пеликан, и Господь или его дрянная матушка создали ее очень похожей на это пернатое существо. В любом случае, я могу обеспечить вас выпивкой.

Сэм с радостью заказал бы грог, ром или обычный можжевеловый пунш, если бы в его кошельке не гулял ветер; поэтому он ограничился самым дешевым напитком — грогом с пивом.

— До чего же мерзкая сегодня погода, — сказал он, чтобы прервать молчание.

— Но не для вас, — возразила женщина, — потому что она привела вас сюда.

На примусе запел чайник, и по комнате распространился запах рома, добавленного в приготовляемый женщиной напиток.

— Постойте, — пробормотал Сэм, подумав о стоимости грога.

— Не беспокойтесь, потому что это я угощаю!

Он жадно выпил горячее ароматное питье; тепло заполнило его жилы… и внезапно он увидел голубую бабочку у своих ног, а стойку повисшей под потолком.

Он внезапно вспомнил песенку, которую попугай его соседки-француженки то и дело напевал в течение дня:

Он запел эту песенку, показавшуюся ему невероятно забавной.

Потом ему почудилось, что какая-то призрачная фигура склонилась над ним; это была женщина с отвислыми щеками, шлепавшая губами, словно птица клювом. Она прохрипела:

— Что, этот подойдет?

На что женщина с зелеными глазами ответила:

— В любом случае, проклятая колдунья Пеликан, совпадение сыграет свою роль.

— Я сделала все, что требуется для этого, — проскрипело существо, похожее на птицу.

Сэм почувствовал, что его куда-то потащили за волосы, после чего мир вокруг него исчез, и он погрузился в волшебную ночь, нежную и спокойную.

Формы и цвета вернулись к Сэму в уютно меблированной гостиной, и первое, что он увидел, были зеленые глаза молодой женщины.

— Вы хорошо вздремнули, Самсон Плумбер? — поинтересовалась она.

— Какого черта, где я? — простонал Сэм.

Химическая горечь во рту позволила ему понять произошедшее.

— Вы подмешали какую-то дрянь в мой грог… Хотел бы я знать, на кой черт вам это понадобилось?

Женщина звонко рассмеялась.

— Представьте себе, Сэмми, мой малыш, что я влюбилась в вас… Не надо так таращить глаза, вы теряете свое последнее преимущество. Я знаю вас с ваших прекрасных дней, ваших самых прекрасных дней, вы понимаете меня?

— И ради этого меня стоило похищать? — ухмыльнулся он. — Как давно это было!

Он прожил столько дней в нищете, скатился со стольких вершин, что воспоминания о давних днях славы казались ему снами или розовыми сказками кормилицы.

Театральные залы, дворцы спорта, олимпийские стадионы, заполненные толпами, приветствующими Самсона Плумбера, победителя, идеального атлета — неужели они были частью исчезнувшей в прошлом реальности? Или всего лишь последовательностью галлюцинаций? В своем сознании он не мог провести четкой границы между первым и вторым.

— Это было очень давно, — снова заговорил он, — и я не перестаю спрашивать себя, было ли это на самом деле?

Внезапно у него появилось мазохистское желание заняться самобичеванием, обрушиться на самого себя с обвинениями… Еще бы — женщины, карты, алкоголь…

Но бесконечная усталость не позволила ему развить эти перспективные мысли. И он рассмеялся печальным смехом.

— Влюбиться в человеческую развалину, встреча с которой может представлять интерес только для полиции? Вы не смогли придумать ничего другого, чтобы поиздеваться надо мной?

— Вы можете стать снова прекрасным и могучим атлетом, бывший Самсон Плумбер!

— Хватит! — крикнул он, почти рассердившись. — Но, скажите, вы, так хорошо знающая мое прошлое, кто вы такая?

— Меня зовут Далила Смит.

— Смит… Какая обычная фамилия… Но вот Далила… Я думаю, что друзья называют вас Лил?

— Совершенно верно.

Сэм Плумбер позволил себе остаться в живых.

Он быстро справился с угрызениями совести, убедив себя, что, живя за счет зеленоглазой Лил он всего лишь играет роль принца-консорта[73].

Он постепенно приходил в себя, и даже подумывал начать посещать гимнастический зал, где мог бы возобновить тренировки, когда Лил сообщила ему, что полиция не вычеркнула его из своих списков.

После странной встречи на улочке в Пимлико, резко изменившей его судьбу, он жил довольно уединенно в уютном деревенском домике неподалеку от Кингстона.

Что касается полиции… Если бы он оказался в ее лапах, можно было не сомневаться, что она с удовольствием повесит на него десяток ограблений (вдобавок к тем двум, что он действительно совершил); не исключено, что у полиции возникла бы идея связать его и с более нехорошей историей, в конце которой ненавязчиво виднелась тень виселицы…

Через несколько дней в глубине сада был устроен гимнастический зал со шведской стенкой, штангами, гирями и эспандерами, и Самсон Плумбер почувствовал, как укрепляются его мышцы, возвращается его прежняя гибкая мощь, Он даже подумал, что его судьба переменилась и начала ему улыбаться.

До сих многое остается неясным в катастрофе, случившейся в Гайд-Парке в тот момент, когда царственные гости Короны проходили величественной колоннадой, навеянной античной архитектурой.

Внезапно колонны отделились от фронтона, зашатались и рухнули, вовлекая в чудовищный обвал все громадное здание.

Среди тел, извлеченных из развалин, обнаружили труп мужчины с невероятно развитой мускулатурой, с похожей на львиную гривой и выколотыми глазами.

Датский кубок (La coupe danoise)

Песня ли это пьяницы, или любовная баллада?

Мудрецы бывают безумцами гораздо чаще, чем это думают простые люди.

Проводить вечера при свете свечи, потому что она дает жизнь теням на стене — это, на взгляд многих, подлинное безумие.

Итак, к черту мудрость и да здравствует безумие!

Пламя свечи красное, с острым концом, чем оно напоминает шапочку монахов — добровольных мучеников, и тени послушно ждут движений, которые им нужно будет имитировать.

Я пью водку из Дании, которой тридцать лет, и она имеет вкус пшеницы северных равнин и дикого тмина.

В этой чудесной компании ожидания, тишины и эпикурейских удовольствий вечера кажутся мне божественно прекрасными.

Вы, считающие коктейль позором в огненном раю спиртных напитков, потребуйте индульгенции вашим грехам, заставив слегка покраснеть датскую водку несколькими каплями черри-бренди, этого прославленного участника дружеских датских вечеринок.

Я столько раз поднимал мой бокал, посвященный красоте маленькой русалки, которую снег Копенгагена иногда по вечерам одевал в горностаевую мантию.

Для нее я был олицетворением мысли, посвященной обожанию другой самой дорогой мне далекой подруги.

Магия чистейшей прозрачности датской водки в соединении с розовым блеском датской черешни, была ли она разбужена мраморными белоснежными руками маленькой русалки, протянутыми ко мне на пронизывающем ветру Зунда? Или руками моей великой далекой любви, оставшейся за морем?

Что это — мудрость или безумие — не делать тайны из подобного приворотного зелья?

Вот всего лишь один вечер…

Я протягиваю жадную руку к кристально чистому и розовому бокалу. Он пуст.

Я никогда не пью, не позволив свободно витать моим мыслям и моим мечтам, но потом я не могу вспомнить ни те, ни другие: ни маленькая русалка, ни моя великая любовь не явились мне.

Я налил в бокал кристально чистый розовый напиток, и, словно в бокале имелась незаметная трещина, уровень жидкости в нем стал понижаться, понижаться…

В это же время что-то шевельнулось на стене напротив меня — там двигалась тень вопреки поведению всех своих сестер.

Моя тень пила из тени моего бокала, и уровень жидкости в нем понижался.

Я слишком хорошо знаком с жизнью теней, чтобы меня могли поразить недоумение и страх.

Я могу утверждать, что тень Петера Шлемиля больше связана с реальностью, чем с легендой, и что чучело герра Пепинстера[74], чтобы стать родственником тени, должно уметь двигаться с таким же изяществом, как мы с вами.

Разве я не был свидетелем того, как в Сингапуре, поблизости от ворот Тигра, в театре китайских теней, одна из марионеток спустилась с экрана и уселась рядом со мной, чтобы полакомиться нектарином?

Нет, во мне бушевало негодование, когда я видел, как моя тень, мой фальшивый брат, расправляется с любовным напитком маленькой русалки и моей далекой великой любви.

Потом во мне вспыхнул гнев, когда я увидел, как это недостойное существо делает мне нос и показывает язык.

На следующий день, едва я зажег свечу, и тени появились на своем обычном месте, я увидел, что моя тень насторожилась.

Я наполнил мой розовый хрустальный бокал, и воровка наверняка не заметила, как я быстрым движением вылил в него содержимое ампулы с цианистым калием, пахнущим спелыми персиками.

Я увидел, как тень привычным движением наклонила бокал, и жуткая микстура, словно по волшебству, исчезла из моего бокала.

Благодаря вернувшимся ко мне силам, словно произошло отражение или поляризация энергии, я почувствовал волнение, когда увидел на стене напротив свою бешено жестикулирующую тень, вскоре рухнувшую и раздавившую при этом прозрачную тень моего бокала.

Господи! До чего она тяжелая, моя тень!

Мрак, которому принадлежат тени в соответствии с их особенностями, позволяет им лишь кратковременное появление благодаря могуществу света; таким образом, ночь избавляет меня от моей ноши.

Но стоит появиться пламени свечи, или забрезжить рассвету, как моя тень цепляется ко мне, упрямая, как того требует судьба теней.

Я шатаюсь под ее темным грузом, я задыхаюсь, пригнувшись к земле, как бурлаки, тянущие судно бечевой.

Однажды я почувствовал, что моя спина стала меньше гнуться под ужасной тяжестью, и я выпрямился, словно почувствовав дыхание освобождения.

Да, действительно, тень съеживалась, уменьшалась, как свидетельство моего избавления. Она оказалась подобной всем недолговечным предметам, жизнь которых завершается разложением и исчезновением.

Но крик триумфа не сорвался с моих губ.

Из аморфной массы разлагающейся тени проявился набор костей, на вершине которого безмолвно смеялись черные глазницы черепа.

Скелеты человека и животных бросают вызов времени.

Скелеты доисторических животных, пролежавшие в земле миллионы лет и обнаруженные во время раскопок, оказываются совершенно неповрежденными, такими, какими они были в то время, когда участвовали в жизни величественных животных.

Таким образом, скелет тени станет моим спутником на протяжении всей моей жизни, вплоть до финального мрака могилы, когда он соединится с настоящим моим скелетом.

Моя великая далекая любовь, услышишь ли ты когда-нибудь страшные слова, сопровождающие поднимаемый в твою честь бокал, заполненный кристально чистой розовой датской водкой?

Дневник уцелевшего (Le journal d'un rescapé)

Счастливы простаки, потому что им принадлежит царство небесное, — сказал Хилдьярд-косой.

И мне показалось, что в его мертвом глазу блеснул свет. Его мертвый глаз — это глаз, который ему выбил главный надзиратель ударом тросточки. Главный надзиратель Уорбек, с элегантной бородкой и красивыми глазами, оба из которых вполне здоровы. Я должен сказать об этом, и я сделаю это. — Так мы, значит, простаки, Хилдьярд?

— Именно потому, что мы простаки, нас заставляют жить в Приюте.

— А когда мы увидим царство небесное?

— Скоро. Потому что мир скоро погибнет от воды.

Для того, чтобы поверить в это не нужно находиться за решетками Приюта: вода господствует везде, куда только падает взгляд из наших окон. Уже много дней сильнейшие дожди заливают город. Водостоки изрыгают потоки черной воды на шоссе, и огромные пространства стоячей воды напоминают большой пруд.

Мы постоянно видели людей, спешащих под проливным дождем, сражающихся с порывами ветра, но сегодня они все куда-то исчезли. Мы сознавали, что воздух насыщен непонятной тревогой, ожиданием несчастья, предчувствием беды.

Нам не разрешалось смотреть в окна, и Брожье, толстый надсмотрщик, каждый раз, как заставал нас за этим занятием, орал, осыпал нас ругательствами и обзывал болванами и психами. При этом, он обычно размахивал большой палкой, но никогда не пускал ее в ход.

Уорбек, главный надзиратель, никогда не обзывал нас болванами; он обращался к нам с улыбкой, называя своими детьми. В то же время, его трость оставляла на наших щеках и шеях глубокие красные полосы, заставлявшие нас подолгу завывать от боли.

— Мой малыш Хилдьярд, ты же хорошо знаешь, что вам запрещается подходить к окнам.

Трость просвистела в воздухе; еще немного, и Хилдьярд потерял бы свой здоровый глаз, отправленный на встречу во мраке с покалеченным.

— Смотрите, небеса распахнулись! — закричал Хилдьярд.

Он был прав — плотные тучи внезапно разорвались, их обрывки упали на землю, и смерчи яркого пламени обрушились на крыши зданий и на деревья, снося их и вырывая с корнем.

Крыша над нашим залом была мгновенно сорвана, и нас выбросило в воздух, в огонь и в воду. Потом стены обрушились, словно наше здание было карточным домиком.

Небесное царство…

На самом деле, это было бурное море, по которому я плыл среди самого разного мусора.

Не представляю, кто помог мне усесться верхом на большую деревянную скамью, каких было много в нашей столовой…

Я принялся звать Хилдьярда; наверное, услышав меня, он внезапно вынырнул на поверхность рядом с моей скамьей, повернув в мою сторону мертвенно-бледное лицо с застывшей на нем улыбкой. Я понял, что его душа уже достигла того места, где Бог ожидает простые души, которым он обещал свое царство.

Потом его подхватило течение и унесло далеко от меня.

Потом возле меня побывали другие пловцы — толстяк Брожье, но без своей палки, затем Миндавен, угрюмый малыш, работавший на кухне в Приюте…

Мне удалось подтянуть его вплотную к моей скамье, так как я знал, что у него есть при себе нож.

Так и получилось. Я вытащил у него нож из кармана, а потом сильным пинком ноги отправил эту мерзкую падаль в далекое путешествие.

Нож оказался отличным, хорошо заточенным; я всегда мечтал иметь у себя нечто похожее на него.

Дождь продолжался; я совсем промок, и начал задумываться, как долго мне придется плавать по поверхности этого отвратительного жидкого пространства, когда впереди появилась высокая крыша с отверстием на уровне воды.

В это мгновение моя скамья перевернулась, сбросив меня, словно это была сноровистая лошадь, и ее тут же унесло течением.

К счастью, я мог держаться на воде, хотя и не очень уверенно; мне удалось доплыть до крыши, и я забрался в отверстие.

Я очутился на просторном чердаке, совершенно сухом; на веревках было развешено множество простыней и пледов.

Конечно, этот чердак не был царством небесным, но мне, промокшему до мозга костей и совершенно окоченевшему, он показался очень похожим на него.

Этой ночью я хорошо выспался, завернувшись в толстые одеяла.

Проснулся я поздно утром, но снаружи продолжала свирепствовать отвратительная погода; шумел дождь, рычали бурные потоки.

Я исследовал чердак в надежде отыскать что-нибудь съедобное, но ничего похожего на еду мне не попалось. Я разглядел, что чердак когда-то служил сеновалом, и дверь, через которую я попал на него, служила для загрузки чердака сеном.

Выглянув наружу, я заметил, что мимо меня течение несло тушки погибших куропаток; мне удалось извлечь из воды несколько весьма упитанных птиц.

Я старательно очистил их от перьев; потом, поскольку огня у меня не было, я решил съесть их в том виде, в каком их подбросила мне судьба.

Первые несколько глотков оказались весьма трудными, но голод, как известно, не тетка, и к вечеру мне даже начало нравиться сырое мясо.

С полным желудком я провел спокойную ночь; когда я проснулся, я увидел, что благосклонные ко мне воды принесли к двери на чердак еще нескольких дохлых куропаток.

Единственным развлечением для меня было однообразное зрелище текущих мимо чердака вод; горизонт постоянно был скрыт за плотным туманом.

Через некоторое время я увидел проплывающую мимо меня доску, на которой сидел большой пес. Доску проносило несколько в стороне, и я отважно бросился в воду. С большим трудом мне удалось подтащить доску к двери на чердак. Пес был сильно истощен, и я с большим трудом затянул его на чердак.

Здесь его начало тошнить водой, после чего он, явно почувствовав облегчение, сразу же заснул, завернутый в одеяла. Я всегда любил собак, и поэтому радовался, что мне повезло встретить спутника.

Я решил, что пес, проснувшись, окажется таким же голодным, каким был я, попав на чердак.

Поэтому я очистил для него от перьев самую большую куропатку.

Пес проспал весь день и следующую ночь; когда на утро я предложил ему тушку птицы, он буквально проглотил ее.

Только теперь я разглядел, что это был не совсем обычный пес; он имел великолепную шелковистую шерсть огненного цвета с редкими черными полосами; что касается головы…

Так вот, до того, как я попал в Приют, я видел похожих на этого пса собак в зоологическом саду, куда меня изредка приводили.

— Ты не собака! — воскликнул я. — Ты не больше пес, чем я, ты тигр! Ты настоящий тигр!

Я поцеловал его в морду, и он в ответ лизнул меня в щеку.

Целый день мы играли, прыгали и кувыркались на одеялах; он мгновенно научился дежурить возле двери, стараясь не пропустить проплывающую мимо еду.

Если мне с трудом удалось выловить одну тощую куропатку, то Тигр заметил и извлек из воды жирного гуся, на котором мяса было гораздо больше, чем на самой крупной куропатке.

Вечером, засыпая рядом с Тигром, я впервые задумался о нашем будущем. Как я мог обеспечить нам пропитание, в особенности, если учесть, что аппетит моего товарища намного превосходил мой?

На следующее утро, когда я великодушно уступил последнюю куропатку Тигру, неожиданно послышался плеск весел.

Бросившись к двери, я столкнулся носом к носу с Уорбеком, нашим главным надзирателем.

— Как интересно! — воскликнул он. — Вот еще один уцелевший! Он будет с радостью принят в наш новый Приют! Забирайся же в мою лодку, мой маленький друг!

Он ловко направил свою небольшую лодку к двери в мое убежище.

— Уорбек! — неожиданно для меня самого сказал я. — Ты где-то забыл свою трость!

Он огладил свою бородку, и в его карих глазах промелькнул свирепый блеск.

— Как интересно, мой маленький друг уже обращается ко мне на «ты»… Он, кажется, разучился называть меня господин Уорбек? — ухмыльнулся он.

Наклонившись к днищу лодки, он поднял большую дубину.

— Как видите, я готов выполнить любое ваше желание! — пробурчал он.

В этот момент рядом со мной появился Тигр.

Уорбек взвыл от ужаса.

— Это Тигр, сбежавший из зоологического сада! — воскликнул он.

Больше он не успел ничего сказать, потому что мой друг кинулся на него и вцепился в горло.

Я с большим трудом не позволил лодке потерять равновесие и перевернуться. Затем я перетащил Уорбека вместе с Тигром на чердак.

Уорбек дико орал и призывал меня на помощь, тогда как Тигр, не наевшийся тощей куропаткой, принялся объедать Уорбеку плечо.

— Уорбек, — сказал я, — тебе сейчас поможет твоя любимая дама Дубина.

И я изо всех сил ударил его по голове. Удар получился таким сильным и таким удачным, что его красивый карий глаз выскочил из глазницы со струйками крови.

— Дама Дубина отобрала у Хилдьярда всего один глаз, — засмеялся я. — Ты видишь, что у меня она стала работать лучше!

Он еще некоторое время кричал, когда я вырвал у него бороду, и прекратил свои жалобы только после того, как тигр вспорол ему живот.

С помощью отличного ножа, забранного мной у Миндавена, я разрезал на куски нашу отличную добычу, которая сама пришла к нам в руки. У нас теперь было еды на несколько дней; если Господь заботится о пропитании мелких пташек, почему он будет вести себя иначе с получившим свободу тигром и случайно спасшимся от потопа бедолагой из Приюта для сумасшедших?

Дождливый день (Jour de pluie)

«Однажды в дождливый день…» — эти слова послужили многим авторам, чтобы стать декорацией для какого-нибудь приключения; как правило, при этом речь шла о безвкусной, разведенной в дождевой воде истории, героями которой были одетые во все серое личности, не расстающиеся с зонтиками.

Вряд ли у нас сегодня получится что-либо более интересное, когда мы попытаемся рассказать вам историю о Рыжей Лизон и Себастьене Равене.

Благодаря пронзительному звонку телефона этот последний был вырван из сна, отягощенного абсурдными снами.

Благодаря телефону? Но почему не из-за дождя, барабанившего по крыше? Потому что дождь лил так, словно ничего другого, кроме дождя, ничего и не могло произойти.

Но, нет… На другом конце провода раздался бесцветный голос.

— Восемь часов… Уже восемь часов, мсье… Восемь часов…

Наверное, он попросил портье разбудить его в восемь часов, хотя необходимости в этом не было.

По крайней мере, он был уверен в этом, когда постепенно настраивался на ритм дневной жизни.

Некоторое усилие мысли привело его к определенной уверенности: он не представлял, что он собирался делать в этом отеле, и что он планировал сделать этим днем — или в один из последующих дней.

В этот момент дверь в номер открылась.

— Восемь часов! Я готова уже целую вечность! Черт знает, что за погода… С неба сыплется настоящий бульон из падали!

Этих слов Себастьяну хватило, чтобы узнать Рыжую Лизон, хотя она дополнила свои фразы, отправив его подушку в другой конец номера.

— Подъем! Ты мог бы дать сто очков вперед сурку!

Равен некоторое время тупо прокручивал в голове невнятные мысли, пока они не приняли форму удивления.

— Надо же, какой сюрприз! — пробормотал он.

Рыжая Лизон встала у окна, мурлыча песенку: «Дождь идет, дождь идет, а пастушка…»

— Я слышал, что тип, написавший эту песню…

— Фабр д’Эглантин?

— Да, у него было это красивое имя… Так ему отрубили голову!

— Зачем ты говоришь мне это? — прорычал Себастьен.

— Просто так… Или потому, что идет дождь.

— Год тому назад, — начал Равен, подбирая слова, — да, год тому назад…

— Ты разбудил меня таким образом в такой же, как сегодня, дождливый день. Тебя это не удивляет, нет?

— Да… Но в этом действительно нечему удивляться, — пробормотал он, проведя рукой по лбу.

— Не за это место нужно взяться! — ухмыльнулась она, схватив его за шею.

И ее рука тяжело опустилась на его затылок.

— Черт возьми!

— Не время ругаться, мой красавчик!

Тем не менее, Себастьен выругался еще раз.

Год назад он задушил Рыжую Лизон на заре такого же серого дня, когда дождь яростно стучался в окно.

Внезапно декорации поменялись. Себастьен очутился в бесконечной серой мгле, из которой возникли люди, одетые в черное.

Один из них поднял распятие, тогда как другой пробормотал:

— Будьте мужественны, Равен.

Из кружки, поднесенной к его рту, на него пахнуло сильным запахом рома.

За грязным стеклом небольшого окна с решеткой свирепствовал дождь.

Колесо судьбы вращается… (La roue tourne…)

Кажется, ничто не изменилось в последовательности утренних процедур старого доктора Бенна. Привычные дневные действия в конце концов перестают фиксироваться в памяти. Поэтому даже тени воспоминаний не осталось у него в голове о действиях, в результате которых он оказался облаченным в синий редингот, с модным галстуком, соответствующем давно устаревшим нормам благопристойности.

Тем не менее, произошел какой-то мелкий сбой в идеальной утренней механике, включавшей в себя приятный аромат кофе, свежих круассанов[75] и горячих бриошей[76].

Солнце к этому времени уже залило улицы золотом, хотя остатки ночных теней еще сохранились возле дальних зданий и у колокольни приходской церкви, еще не звонившей к заутрене.

Доктор Бенн, шагавший по молчаливым улицам, изменил одной из своих давних привычек: он никогда не отправлялся так рано утром к клиентам, разумно предпочитая ожидать своих верных, хотя и заметно поредевших, клиентов у себя дома.

Он отступил и от другой, довольно пассивной привычки: во время пеших прогулок время от времени останавливаться перед выкладкой товаров, в живописном уголке рынка или с интересом принимать участие в жизни квартала.

Нельзя не отметить, что в это время дня уличная жизнь словно застыла в призрачном свете утренней зари; более того, она была молчалива, как церковный колокол.

Обычно он передвигался небольшими неторопливыми шажками; сегодня же он шагал походкой человека, торопящегося к определенной цели.

Совершенно случайно, на повороте улочки перед ним появился проход во двор, где красивая белая собачка кормила своих щенков.

— Послушай, Полей, ты говорил мне про трех щенков, а их, как я смотрю, четыре!

Полей, добродушный толстяк с бычьей физиономией, пожал плечами и проворчал:

— Значит, у нее появился четвертый. Что, разве такое не случается?

— Может, оно и так… Во всяком случае, этот щенок будет легавой собакой первого класса, уж в этом я разбираюсь… Смотри, как энергично он сосет! Можно подумать, что он не собирается ничего оставить своим сестричкам!

Только что появившийся на свет щенок не интересовался гостем, он увлеченно пил из кубка новой жизни, из розового блестящего соска.

Деликатный стук в дверь спальни доктора Бенна сообщил, что его ждут кофе и бриоши, и что скоро наступит час консультаций.

— Вот разоспался! — проворчала, не дождавшись ответа, служанка Марго.

Тело доброго доктора Бенна спокойно лежало в своей постели, так как ночью его душа без волнений и тревог отправилась в неизвестность, в Вечность.

Только что родившееся существо, которое по мнению знатока однажды превратится в великолепного легавого пса, спокойно и доверчиво спало, с капелькой молока на своей маленькой мордочке, прижавшись к теплому материнскому боку.

Чужое преступление (Le crime des autres)

Кратт, свернув за угол и столкнувшись носом к носу с мужчиной в кепке, что-то записывавшем в блокнот, испуганно отшатнулся от неожиданности. Но этот мужчина был всего лишь учетчиком, записывавшим количество тюков с товаром, выгруженных с судна на причал.

— У нас сейчас квадратурный прилив[77], — сказал он, махнув рукой в сторону канала, уходившего по прямой линии к невидимому отсюда морю.

— Вот именно, — ответил Кратт, хотя и не понимал ничего в море и его приливах при новой или полной Луне.

Он специально шел медленно, чтобы не выглядеть человеком, убегающим от кого-то. Ему приходилось совершать над собой усилие, потому что он слышал позади себя топот тяжелых сапог по причалу — может быть, это были сапоги жандармов?

Ему было чего опасаться — на борту шхуны недавно взломали кассу.

Когда его окликнул грубый голос, он подпрыгнул, как будто получил удар кулаком в живот.

Оказалось, позвали не его — где-то в тумане перекликались рыбаки с двух судов, обсуждая цену на белого палтуса.

Да, конечно, он убегал, убегал столько дней, что давно сбился со счета. И вот теперь он оказался на морском берегу — в финальной точке маршрута своего бегства.

Чтобы присесть на кнехт, ему пришлось согнать с него чайку, улетевшую с сердитым криком.

Ему не стоило сидеть — когда сидишь, невольно задумываешься; ему нужно было идти без остановки, идти до тех пор, пока он не упадет, оглушенный усталостью.

Он знал, что рано или поздно упрется в бесконечную стену моря; здесь его схватят и отведут в тюрьму, где передадут сначала судьям, а потом палачу.

Разумеется, его повесят — это судьба убийц, которым не удалось скрыться от закона.

Почему он вообще убил эту старуху в ее жалком жилище в Шордитче? Ему не очень нужны были деньги, да он и не взял ничего, совершив это преступление.

Кем была та старуха? Память упорно не хотела ничего напоминать ему; он всего лишь смутно помнил ее лицо, как будто все случилось в невероятно далеком прошлом.

Как он убил ее? Да, конечно, он задушил ее…

Он взглянул на свои руки, изящные и ухоженные, руки типичного чиновника или художника, отнюдь не душителя.

Еще один звук неожиданно разорвал тишину — продолжительный свист, слегка приглушенный туманом. Возможно, это полицейский поднял тревогу, дав сигнал к погоне.

Слава Богу, нет. Это был сигнал локомотива, приближающегося к светофору, к которому одновременно приближалась ночь.

Кратт вскочил и бросился бежать.

Его никто не преследовал, но вдали засветились окна небольшого вокзала, к которому с минуты на минуту должен был подойти поезд из Лондона.

Офицер-полицейский опустил на рычаг телефонную трубку и некоторое время молчал, не сводя озадаченного взгляда с рухнувшего на стул Кратта.

— Так вы говорите, что преступление было совершено на Рейвен-стрит, господин Кратт?

Он назвал его господином, и его лоб пересекла глубокая морщина.

— Да, это небольшая улочка, которая выходит на Бот-стрит.

— Она не существует с войны, господин Кратт, ее снесла с лица земли немецкая бомба.

— Не может быть, — закричал Кратт. — Я клянусь вам… Женщину звали… О, Господи…

— Минутку, постарайтесь успокоиться. Сколько вам лет?

— Сорок… Но какое это имеет значение?

— И ваша бабушка…

Кратт заорал:

— Это так… Это моя бабушка… Теперь я знаю — это ее я убил!

Полицейский легонько побарабанил пальцами по телефонному аппарату.

— Господин Кратт, ваша бабушка действительно была убита на Рейвен-стрит тридцать пять лет назад… простите… ее мужем, то есть вашим дедом, который был очень плохим человеком. Его казнили, — добавил он, помолчав.

Он позвонил и попросил принести стаканчик бренди, который Кратту пришлось выпить.

— Вы вспомнили о своей бабушке, но очень нечетко, потому что тогда вам было всего несколько лет…

Кратт медленно избавлялся он нереальных воспоминаний и постепенно, с трудом, возвращался к действительности.

— Мои родители никогда не рассказывали мне эту историю, — сказал он наконец. — Что это со мной было? Я был уверен, что это я совершил преступление, которое на самом деле совершил мой дед!

Полицейский ничего не смог ему ответить. Он ограничился советом:

— Возвращайтесь домой, господин Кратт. Отдохните, постарайтесь не думать об этой истории. Если возникнет необходимость, обратитесь к врачу.

Когда Кратт ушел, полицейский пробормотал:

— Говорят, что на детей ложится тяжесть преступлений, совершенных их родственниками до седьмого поколения. Бедняга… Да поможет ему Бог!

Тень в промежуточном порту (L'ombre d'escale)

Вы действительно хотите увидеть дом, сэр?

Вопрос был задан по-английски, а это язык безупречно правильный, от которого несет школой, и он прозвучал в двух шагах от меня, хотя из-за ночной грозы я не смог разглядеть говорившую.

Просто тень, такая же, как множество других теней, населявших старый порт.

На северо-западе полыхало зарево огней Барселоны, такое яркое, словно там буйствовало ярмарочное празднество; на востоке в воде дрожали отражения позиционных огней торговых судов.

В темноте светились глаза, то красные, то зеленые, на верхушках мачт вспыхивали светлые звездочки.

Мои ноги запутались в траве, и услужливая рука помогла мне высвободиться.

— Благодарю вас, мадам, — сказал я, потому что эта рука была женской.

— Но вы действительно хотите увидеть дом, сэр?

— Ах, да, этот дом… Действительно, почему бы и нет?

Мне показалось, что стоявшее рядом со мной и замолчавшее существо испытывает чувство смущения.

— Мне кажется, сэр, что у вас возникло ложное представление о… Это обычный дом, одиночество внутри него такое же полное, как и вокруг… Вы действительно помощник капитана с «Эндимиона»?

Я повернулся к моему судну, на котором горели керосиновые фонари и рычали нутряными голосами лебедки, выгружая кардиффский уголь в портовые баржи.

— Да, это так. «Эндимион», углевоз из Халла. Я Ларкинс, старший помощник капитана судна. А вы?

— Господи, кто я… Какое это имеет значение? Я та, кто может показать вам дом.

Мое сердце сжалось, и я невольно отшатнулся, словно почувствовав отвращение.

— Вы имеете в виду дом, где убили Энди Рассела, бывшего до меня помощником капитана «Эндимиона»?

— Именно так, сэр.

— Почему вы хотите, чтобы я пошел смотреть на следы этого ужаса? Я немного знал Энди, это был отличный парень, но у меня нет долга перед его памятью.

— Это нужно сделать потому, что одна бедная женщина просит вас об этом, господин офицер. Я живу в том доме, и это так ужасно… находиться рядом с ним.

— С ним? О чем вы, мадам, я вас не понимаю.

Далекие огни моего судна внезапно отбросили свои отражения к унылому берегу, и я разглядел высокий стройный силуэт и блестящие жемчужины на белом лице… Безмолвно текущие слезы…

— Он возвращается, сэр! Он приходит туда! Его душа… Она отвратительна. Души, которые не могут найти божественный покой, принимают мерзкие формы, чтобы иметь возможность существовать рядом с живыми. Он превратился в ночное существо, мучающее меня. Может быть, он захочет выслушать вас и уйти… Уйти и затеряться во мраке, которому он давно принадлежит.

Голос, залпом высказавший мне эти фразы, был печальным и усталым, словно он пересказывал скучное домашнее задание; во мне вспыхнул протест.

— Тело Энди Рассела было предано земле, — сухо ответил я. — Я побывал на его могиле. Его родные, его братья и сестры украсили ее цветами.

— Разумеется, так оно и было, — нервно воскликнула она. — Но его душа не последовала за телом и осталась здесь.

В этот момент катер речной полиции вышел из внутренней гавани и луч его прожектора скользнул по воде.

На протяжении нескольких секунд мы были залиты ярким светом прожектора.

Лицо стоявшей возле меня женщины было ослепительно прекрасным, и я вздрогнул от неожиданности.

— Я готов идти с вами, мадам, но, если вы пытаетесь завлечь меня в ловушку, я забуду, что вы леди, и вы станете первой из числа тех, кого мне придется застрелить.

— Ради вашей помощи я готова перенести даже оскорбление, — ответила она с мрачной радостью.

Мы долго шли по прямой, словно нанесенной по линейке, дороге, проходящей мимо заброшенных промышленных корпусов и свалок; на большом расстоянии друг от друга горели фонари, выглядевшие калеками на хрупких костылях.

Проходя под одним из них, я снова увидел ее лицо.

— Энди Рассел посещал вас?

— Да!

— Он… ухаживал за вами?

Она рассмеялась таким свирепым смехом, что я невольно отшатнулся от нее.

— Говорите прямо, лейтенант Ларкинс, вы хотите знать, любил ли он меня? Да, любил, и я любила его.

Я смущенно опустил голову, несколько задетый этим страстным признанием.

Она обогнала меня на несколько шагов на нашем мрачном пути; пустельга, охотившаяся низко над землей, пролетела между нами со злобным верещаньем. Моя спутница остановилась, и я приблизился к ней.

— Жуткие ночные голоса, — пробормотала она.

Она оказалась так близко ко мне, что я почувствовал, как дрожит ее большое гибкое тело.

— Я прожила всю жизнь в ночи и в страхе. Я больна, моя кровь испорчена. Я родилась в результате жуткого инцеста. Мои преступные родители не дали мне ничего за исключением красоты, и благодаря им в мои вены попала ночь. Ночь, погубившая мое сердце.

«Ну, вот, — подумал я, — она сумасшедшая. Я должен был сразу догадаться. На этом и закончится мое приключение».

Мы как раз проходили под очередным фонарем, и я уловил обращенный на меня взгляд, полный презрения.

— Энди Рассел тоже считал меня безумной, хотя и любил меня, — ответила она, словно прочитав мои мысли. — Меня он привлекал своим крепким и здоровым телом. У него было сердце обычного англичанина, простого моряка; когда он находился рядом со мной, ночь ничего не могла сделать мне. Вы, лейтенант Ларкинс, очень похожи на него — такой же мужественный и крепкий английский моряк. Вашему сердцу незнакомы коварство и обман. Вы тоже могли бы полюбить меня.

— Мадам… — взмолился я.

Но я был человеком, только что пришедшим с моря, изголодавшимся по нежности. Зов всех портов, куда мы заходили, зазвучал в моем сердце.

— Пойдемте, лейтенант.

Дом уже был перед нами, темный на фоне темных зарослей карликового тамариска.

В холле неправильной формы, со светлыми керамическими изделиями на полках, лампа в мавританском стиле разбрасывала цветные блики.

На столике из красной меди стояли бутылка испанского вина, бокалы розового хрусталя, похожие на сосуды из ризницы, и перламутровая раковина, заполненная сигаретами.

— Садитесь в это кресло, именно в нем погиб Энди Рассел, убитый… Кем? Полагаю, его убила ночь…

Быстрым взмахом руки она отодвинула занавеску, и появилась великолепная спальня: широкая низкая постель с бельем полярной белизны, шкуры животных, высокая лампа, игравшая роль ночника.

Она медленно сбросила темный плащ; появилось мраморное плечо, потом ослепительно белая рука.

— Когда я позову: «Ларкинс!», вам можно будет войти.

Занавеска за ее спиной была задернута.

Я не прикоснулся ни к вину, ни к сигаретам; я все еще видел плащ, падающий к ногам этого странного существа.

Послышался разрушающий тишину монотонный шум дождя снаружи; надо мной в том же ритме проносились секунды, которые отсчитывал мой хронометр.

— Ларкинс!

Она окликнула меня громко и повелительно.

Я скользнул за занавеску.

В комнате не было ни души.

Я обошел весь дом, оказавшийся не таким уж просторным. Всюду на предметах мебели и на полу лежал толстый слой пыли; везде я чувствовал настойчивый запах заброшенности.

— Мадам! Мадам!

Я оставался в покинутом доме до утра, но в нем никто так и не появился.

Офицер полиции выслушал меня с серьезным выражением лица.

Ночной охранник видел, как я выходил из заброшенною дома и вежливо предложил мне пройти с ним в дежурное помещение.

Когда я рассказал о моем странном приключении, дежурный покопался в картонной коробке, из которой извлек большую фотографию, наклеенную на черную бумагу.

— Может быть, это она? Ваша дама?

— Да, конечно, это она!

Полицейский поднял на меня взгляд серьезных обеспокоенных глаз.

— Это Изабелла Портез-и-Мендоза… Точнее, это было ее именем…

— Что вы имеете в виду?

— Она убила нескольких морских офицеров-англичан, в том числе Энди Рассела. Осужденная на смерть, она свела счеты с жизнью шесть месяцев назад на эшафоте. Ее задушили с помощью гарроты.

«Эндимион» ушел, я остался.

Я нашел в Барселоне для себя работу обычного морского страхового агента.

Я заказал для себя набор ключей; по вечерам я пробираюсь в дом преступлений.

Я зажигаю свет и сажусь ожидать.

Она придет… О, я не сомневаюсь, что она придет! Подобные ей существа всегда выполняют свои обещания, даже находясь за пределами чудовищных законов смерти.

Я буду ждать, если понадобится, пока не истекут сроки моего земного существования. И я уверен, что однажды вечером она позовет меня из-за занавески.

Господин Бэнкс и ракета Ланжевена (М. Banks et le boulet Langevin)

Люди давно побывали на Луне, обнаружили, что на Марсе нет никаких суперцивилизаций и разгадали все загадки других планет Солнечной системы, начиная с облачной маски Венеры и до Большого пятна гигантского Юпитера.

Аппараты человека для звездных путешествий преодолели невероятные границы и достигли множества галактик, затерявшихся в глубинах космоса.

Двигатели, использующие атомную энергию, давно соседствуют в музеях с паровой машиной Уатта и динамо-машиной Грамма, так как в распоряжении звездных кораблей оказались многие сотни силовых линий.

В XX веке узнали про существование тысячи двухсот тридцати двух этих таинственных элементов, не имея возможности использовать хотя бы один из них. Теперь их известно в три раза больше, и ученые каждый день обнаруживают все новые и новые.

Они улыбаются, вспоминая Эйнштейна, ограничившего возможную скорость скоростью света.

Несчастный, решивший устремиться в эфир на жалкой скорости в 300 000 километров в секунду, добирается, в конце концов, запыхавшись, до черного спутника Ригеля или до Бетельгейзе, и узнает, что его там давным-давно ждут звездные корабли.

Благодаря победе над временем, человек может, при желании, наблюдать за охотой неандертальцев на мамонта или за вторжением войск Цезаря в Галлию.

Но подобное зрелище оказывается немногим интереснее, чем старые документальные фильмы.

Конечно, человек успешно посягнул на прерогативы Времени, но оно уступило ему только изображения, словно он был ребенком, которого стараются успокоить, показывая ему картинки.

Таким образом, если человек достаточно успешно овладел пространством, то он все еще не мог сказать то же самое про время. Эта ситуация сильно огорчала человека, так как с той поры, как в его мозгу укрепились представления о тесной связи пространства и времени, он не мог примириться с тем, что, если пространство покорилось ему, то время продолжало успешно сопротивляться.

Люди 6000 года все еще продолжали опираться на закон, установленный знаменитым математиком XX века, профессором Ланжевеном, согласно которому, если бы ракета, покинувшая Землю на скорости, превышавшей скорость света, вернулась через год своего времени, то на Земле за это время прошло бы сто лет.

Когда ракеты 6000 года, давно оставившие свет позади, стали возвращаться на Землю, то оказалось, что на Земле с временем не происходило ничего особенного.

Тем не менее, ученые знали, что классическая ракета Ланжевена отнюдь не была досужей выдумкой ученого, но являлась результатом его глубоких рассуждений. Из этого следовало, что кто-то противился реализации следствий путешествия туда и обратно, и этим кем-то было само время.

Время, которое никак не удавалось отделить от четвертого измерения, потому что нельзя было исключить, что оно само было этим гипергеометрическим измерением.

На протяжении столетий ученые продолжали выяснять, что им нужно было предпринять, чтобы «отбросить Бога в его последнее убежище…»

Они то и дело заявляли, что им осталось выяснить только какие-то мелочи, но приходила старость, и они сходили со сцены, так ничего и не выяснив.

Нужно было, чтобы в шестом тысячелетии родился некий Рик Бэнкс, сказочно богатый человек, увлекавшийся игрой в гольф.

Потому что гольф, в который, разумеется, под другим названием, играли уже во времена египетских фараонов, пережил все, что появилось и исчезло за все прошедшие тысячелетия.

И Рик Бэнкс пообещал некоему Смиту, считавшемуся в эту эпоху самым крупным ученым во вселенной, половину своего состояния, если тому удастся построить ракету, способную посмеяться над временем.

Уже довольно долго этот Смит работал над небольшой проблемой, без которой нельзя было решить главную задачу.

Но он помалкивал об этом, потому что отличался дурным характером.

Он был уверен, что ради таких громадных денег можно совершить великие дела, и он взялся за дело.

Однажды Рик Бэнкс получил старинную телеграмму, в которой коротко сообщалось:

«Решение нашел. Присылайте чек».

Подписана телеграмма была Смитом.

Второго мая 6000 года в пространство устремился «Ланжевен», благоговейно названный именем этого ученого прошлого, хотя он ничем не походил на ракету Ланжевена. На «Ланжевене» летел Рик Бэнкс.

Второго мая 6100 года «Ланжевен» опустился на посадочную площадку Эдинбургского астропорта в Шотландии, и с него сошел на землю жизнерадостный Рик Бэнкс.

По земному календарю ему должно было стукнуть 146 лет, но он выглядел так, словно его организму было 46 лет, то есть всего на год больше, чем 2 мая 6000 года.

Было решено счесть эту дату великим событием, поскольку с этого момента время было вынуждено подчиниться человеку.

Но Рика Бэнкса это не волновало.

Он собирался присутствовать на крупном турнире, посвященном тысячелетию игры в гольф, организованном клубом Святого Эндрю и намеченном на ближайшее время. Без ракеты Ланжевена Рик Бэнкс к этой дате давно превратился бы в пыль.

Каштаны и шляпа господина Бабине (Les marrons et le chapeau de M. Babinet)

Моя память сохраняет верность господину Бабине, хотя он этого и не заслуживает. Я как сейчас вижу его переходящим улицу, одетым в желтое пальто, из-под которого торчат тонкие ноги в зеленых брюках. Он принадлежал к той категории людей, которые не любят здороваться, снимая шляпу, как будто она привинчена у них к голове и, вообще, ни на кого не обращают внимания. Тем не менее, люди всегда вежливо приветствовали его, потому что он был состоятельным человеком.

Наши сады были смежными, и их разделяла только живая изгородь, так что нам достаточно было подняться на цыпочки, чтобы увидеть множество кустов смородины и восхититься правильностью шпалер, обрамляющих на всем протяжении границу его участка.

При этом нужно было постараться, чтобы господин Бабине на застал нас за рассматриванием его территории, потому что он сразу же обрушивал на нас глупые обвинения:

— Гадкие ротозеи, шпионы, воришки, занимайтесь своим участком, держите свои глаза в своих карманах!

Кошмарным днем, настоящей пыткой для нашего соседа был день Святого Фомы, приходящийся на начало осени, когда в деревне устраивали праздник с убогой иллюминацией и пародией на фейерверк.

Фейерверк обычно устраивали на небольшом пустыре напротив наших домов. Господин Бабине никогда не упускал возможности высунуть свой острый нос в окошко, чтобы заорать:

— Банда негодяев, вы, наверное, хотите поджечь мой дом!

Конечно, мало кто отказался бы от воплощения в жизнь этой мысли, если бы не категорический протест отдельных разумных голов.

В этот год праздник Святого Фомы состоялся в туманную дождливую погоду; пиротехника отсырела и постоянно давала осечку, ракеты не взлетали или, взлетев, не взрывались. Это вызвало огорчение не только у детворы, но и у многих взрослых, и только господин Бабине торжествовал.

— Это просто замечательно! — восклицал он каждый раз, когда римская свеча вспыхивала и тут же гасла.

Вертушки едва загорались, петарды не взрывались, а негромко хлопали, римские свечи выбрасывали снаряды, которые падали на землю, не взрываясь. Запуск снопа, завершающего фейерверк, закончился полным фиаско, какой только можно себе представить во время подобного праздника.

Много давшей осечку пиротехники закончило свое бесславное существование в саду господина Бабине, на что он почему-то не обратил внимания.

Немного позже деревья начали терять листву, и повсюду загорелись костры, в которых сжигали сухую листву и траву. В саду господина Бабине был устроен костер из мусора, который он несколько дней сгребал в большую груду.

Наш сосед любил осенний костер, позволявший ему в одиночестве насладиться таким экзотическим блюдом, как жареные каштаны, множество которых он зарывал в горячий пепел, оставшийся на месте догоревшего костра.

Полакомиться жареными каштанами господина Бабине! Я уверен, что об этом тайно мечтала вся деревенская детвора, но никому не удавалось попробовать их до того дня, когда…

По всей равнине пылали осенние костры, но самым большим был костер в саду господина Бабине, горевший лучше, чем все остальные вместе взятые. Нахлобучив по самые уши свой цилиндр, он таскал тележки, заполненные сухими листьями и прочим горючим мусором, явно наслаждаясь поднимающимся все выше и выше пламенем.

Мы наблюдали за ним из-за ограды, так как нас тоже захватила феерия огня, а также потому, что в сумерках следить за господином Бабине можно было незаметно. Неожиданно прогремевшие взрывы заставили нас разбежаться по сторонам. Из костра начали взлетать красные и зеленые ракеты, рассыпавшиеся фонтанами искр, падавших затем на землю разноцветными огнями.

Потом какая-то адская сила подхватила костер и взметнула его вверх, словно огненное торнадо, тут же раскидав по сторонам пылающие угли.

Мы услышали возмущенный и испуганный вопль господина Бабине… Что же случилось с его костром? Очевидно, он развел свой костер в саду на том месте, куда несколькими днями раньше упали отсыревшие и отказавшиеся взрываться римские свечи.

Мы еще продолжали в ужасе таращить глаза, отскакивая от падавших вокруг нас горящих обломков, когда на нас посыпался уже другой дождь — это были жареные каштаны господина Бабине.

Уверяю вас, в этом году ему так и не пришлось отведать своего любимое лакомство.

Когда мы бросились на неожиданно посыпавшуюся на нас манну небесную, с неба рухнул еще один подарок — это был цилиндр господина Бабине.

Ему так и не вернули его любимую шляпу; для нее нашлось гораздо более подходящее место на голове чучела, отпугивавшего воробьев на соседнем участке. Цилиндр долго оставался во владении чучела, и каждый, кто проходил мимо, неизменно снимал шапку, восклицая:

— Добрый день, господин Бабине!

С тех пор мы как-то стали забывать приветствовать самого господина Бабине; впрочем, он вскоре уехал из нашей деревни, вероятно, чтобы найти место без фейерверков и без чучел, наряжающихся в его цилиндр.

Вернувшийся (Le revenant)

Шел мелкий косой дождик, тихий и коварный; казалось, что он ханжески извиняется, придавая пейзажу печальный облик.

Элиан прижалась лбом к оконному стеклу, прикидывая в уме радости и заботы наступившего дня.

Что касается радостей, то она не могла рассчитывать на что-нибудь более или менее серьезное: кухарка ощипывала достаточно упитанного утенка, а в большой зеленой миске лежала горка отборных луговых грибов. Этот набор продуктов обещал не слишком роскошный обед, но Элиан не относилась к числу гурманов, и если она и хвалила обед, то не потому, что получала от еды большое удовольствие, а только для того, чтобы сделать приятное своей старой служанке.

В четыре часа она пробралась по залитым водой улицам и остановилась перед строгой калиткой дома, в котором жили три дамы Маранн. Она была хорошо знакома с этой троицей, ожидавшей ее в гостиной, погруженной в зеленый свет аквариума, за столом, стоявшие на котором лакомства были заранее известны Элиан: кофе (нужно отметить — отличный), сдобные тартинки с изюмом, скупо намазанные маслом, сухое анисовое печенье и сладкий ликер, прочно прилипающий к желудку.

Потом они вчетвером отправятся в небольшую, недавно построенную церковь, пропахшую свежей штукатуркой и смолистой древесиной, в которой прихожане постоянно кашляют из-за сырости и сквозняков.

Вечером она может рассчитывать на самые приятные часы за весь день: она будет вязать или шить что-нибудь для бедняков, перечитает неизвестно в который раз роман мадам Зенаиды Флерио, потому что она терпеть не может новые книги, или даже сыграет партию в шашки со служанкой Валентиной.

— И так будет всю мою жизнь, — пробормотала она, — до того дня, пока Господу не захочется принять меня.

Она отвернулась от унылой перспективы домов и деревьев, и зеркало вернуло ей ее образ: она увидела серебряные нити, мелькавшие в ее черных волосах и темные пятна на ее веках.

— Да, — подтвердило ей отражение, — это твоя жизнь, и завтра она будет такой, же какой была вчера. Я не радуюсь, но и не возмущаюсь этим, я всего лишь констатирую.

В ее сознании послышался голос, душераздирающий, полный сурового упрека:

— Ты бесполезное существо!

В этот момент мимо прошел почтальон, опустивший письмо в ее почтовый ящик.

Кто мог написать ей письмо, самому одинокому существу среди всех одиноких? Старая дева, потерявшая за эти годы всех дорогих ей людей, которой сны заменили воспоминания? Прежде чем распечатать письмо, она долго рассматривала марку и адрес, написанный на большом конверте кремового цвета. Ни то, ни другое ничего не рассказали ей. Она долго разыскивала инструмент, позволивший ей открыть конверт, не повредив его.

Она сразу же посмотрела подпись: Пьер Маре.

Это имя тоже ни о чем не напомнило. Но, наверное, это было не совсем так, потому что она поспешно подошла к зеркалу, поправила черную ленту и попыталась спрятать седые волосы.

Пьер Маре был ее соседом тридцать лет назад, другом ее детства, товарищем в детских играх.

Элиан покраснела. Когда-то по их небольшому городку пронеслись слухи об их помолвке. Элиан и Пьер, Пьер и Элиан, это была образцовая пара, созданная для того, чтобы пройти рядом через самые сложные жизненные коллизии на жизненном пути.

Но жизнь решила все иначе: родителям Пьера пришлось уехать, и молодые люди, никогда ничего друг другу не обещавшие, сказали с последним взглядом в момент расставания только то, что они могли сказать.

Ничто не может быть красноречивее разлуки; тем не менее, она нередко бывает окончательной.

Пьер не вернулся, и Элиан состарилась.

Он предупреждал ее о своем сегодняшнем визите короткой и вежливой фразой.

Взволнованная и растерянная, Элиан бросилась предупредить Валентину, чтобы та рассчитала меню на двоих. Оказалось, что служанка, читающая газеты, была информирована гораздо лучше хозяйки.

— Господин Пьер Маре? Да о нем только и говорят в газетах! Он побывал везде, где только может побывать смертный — у готтентотов, у караибов, на северном полюсе и я уж и не знаю, где еще! Говорят, что он знаменитый путешественник.

«Вот как, путешественник!» — улыбнулась про себя Элиан.

И она впервые за всю жизнь без благосклонности оценила свой простой черный туалет.

Он оказался пожилым человеком, передвигавшимся ссутулившись, с помощью трости; его глаза были светлыми, какими бывают глаза моряков, состарившихся под парусами, в брызгах соленой морской воды.

Элиан, обратившаяся к своим скудным познаниям в географии, расспрашивала его о путешествиях, интересовалась, действительно ли в бразильской или индостанской сельве обитают люди-тигры и летающие крокодилы.

Он отвечал вежливо и очень кратко, словно думая в это время о чем-то другом. Потом он принялся расспрашивать ее.

Элиан удивилась лихорадочным ноткам в его голосе и незначительности его вопросов.

— Как там дом отца Жака, он сохранился? Булочник все еще выпекает по средам и воскресеньям булочки с тмином? Мальчишки все еще ловят плотву под мельничной плотиной? А старинную башню на краю леса еще не разрушили? Слава Богу!

Он говорил, торопливо и сумбурно, едва оставляя ей время на ответы.

Он интересовался самыми пустяковыми воспоминаниями: Помнит ли она варенье старой Мартин? Что стало с собакой мельника, которая начинала выть, когда слышала свист или пение? А помнит ли она, как остановился фонтан на Старой площади, когда опавшая листва забила водоток?

Да, конечно, она помнила все это; вскоре ее охватила такая же лихорадка, и она попыталась остановить посетителя, чтобы в свою очередь вспоминать о прошедших временах. Когда, наконец, они замолчали, выбившись из сил; наступили сумерки, и Валентина принесла лампу.

Пьер Маре вздохнул:

— Господи, лампа… Я имею в виду, такая же лампа, как тогда…

Он помолчал, потом сказал необычно серьезным тоном:

— Мадемуазель Элиан, вот уже десять лет, как я думаю о вас.

Она вздрогнула и отодвинулась от лампы, чтобы он не заметил, как она покраснела.

— Да, десять лет, если не больше. Я думал о вас в Китае, в Японии, в Америке, на полюсе… Внезапно я понял, что уже увидел все, что мне могла показать Земля, и что у меня осталось только одно, самое важное, самое прекрасное путешествие.

— Самое прекрасное… — повторила Элиан.

— Это дорога назад, ведущая нас к замечательным прошедшим временам, к ушедшим друзьям, к пропавшим вещам, которые мы помним в свете солнца нашей юности. Мне нужен кто-то, рядом с кем я смогу вызывать воспоминания; это самое прекрасное из всего, что Бог подарил людям на Земле.

— Значит, — сказала она, — вы возвращаетесь…

— Да, ради прошлого, чтобы найти то, что осталось от него.

Он поднял на нее умоляющий взгляд.

— Ведь вы понимаете меня, не так ли?

Она кивнула и пробормотала:

— Да, я понимаю вас…

Ее голос прозвучал болезненно, но он не заметил этого.

Они расстались глубокой ночью, договорившись снова встретиться на следующий день.

Дождь по-прежнему барабанил по стеклам.

«Это большой несчастный ребенок, — подумала Элиан, — он видел весь мир, но он не нашел в нем счастье. Я проведу его мимо теней и призраков, и это позволит мне стать полезной».

Она подошла к зеркалу и заметила, что поседевшая прядь выглянула из-под ленты; она поднесла к ней руку, чтобы спрятать снова, но оставила ее на месте.

— К чему это? — пробормотала она.

И, так как было еще не слишком поздно, она принялась читать книгу мадам Зенаиды Флерио с того места, на котором остановилась накануне. Но ее глаза были полны слез, и ей пришлось отложить книгу.

Ужин господина Юлотта в новогоднюю ночь (Le réveillon de M. Hulotte)

Я не собираюсь устраивать ужин в новогоднюю ночь, и я никому не стану отправлять новогодние поздравления, потому что не хочу ни от кого получать их.

Так решил господин Юлотт[79], яростно размешивая кочергой уголь в плохо горевшей печи, пытавшейся согреть воздух в комнате старого холостяка. Известно, что сова — недобрая птица, и мужчина напоминал ее своим профилем и скрипучим голосом.

Наконец, язычки голубого огня принялись лизать куски угля, потом, заворчав, вспыхнуло сильное пламя и тепло начало постепенно заполнять комнату.

— Сегодняшний праздник, день Святого Сильвестра, — заявил господин Юлотт, разговаривая с самим собой, — такой же обычный день, как любой другой. Что, вы хотите сказать, что заканчивается год? Тоже мне важное дело — следующий год уже готов его заменить. Не будь у меня календаря, чтобы я вспомнил дату 31 декабря, как бы я смог отличить сегодняшний день от любого другого?

Пламя уютно мурлыкало в печи, тепло позволило старику приятно расслабиться. Внезапно он подскочил.

Он знал, что кроме него в доме никого не было, но ему неожиданно показалось, что на лестнице послышались шаги.

— Я же отпустил Мелани, свою служанку, которая — вот дура — захотела устроить семейный ужин в новогоднюю ночь. Может быть, она решила, что я передумал — смех, да и только.

Дверь в комнату отворилась, и господин Юлотт вскрикнул от ужаса, увидев, что на пороге оказалась отнюдь не служанка, а улыбающаяся пожилая дама, очень эффектно одетая. Она вошла в комнату, хотя ее никто не приглашал, и устроилась в кресле поближе к огню.

— Мадам, — пробормотал старик, — кто вы такая? И как вы попали ко мне?

— О, я всегда захожу, куда хочу, — ответила дама дружелюбным тоном, — и никакая дверь не может помешать мне. Впрочем, мне кажется, что вы некоторым образом звали меня.

— Я звал вас? Думаю, что вы ошибаетесь, — проворчал господин Юлотт. — Вас наверняка ждет кто-то из моих соседей, а вы просто ошиблись дверью, вот и очутились у меня.

— В это время меня ждут везде, — возразила дама решительным тоном. — Вы — единственное исключение. Поэтому я и пришла к вам.

Пока дама говорила, господин Юлотт с удивлением наблюдал за ее лицом.

Лицо необычной посетительницы менялось ежесекундно; оно выглядело то удивительно юным, то покрывалось морщинами, а ее волосы становились седыми. Были моменты, когда господин Юлотт видел перед собой одновременно множество лиц. Эти изменения происходили с головокружительной скоростью и были видны несколько расплывчатыми, словно через слой тумана.

— Я ничего не понимаю… Вы очень странная особа… — пробормотал встревоженный господин Юлотт. — О чем вы говорите?

— Я сейчас ничего не говорила.

— Тем не менее, я слышу множество голосов, но они такие далекие и слабые, что я ничего не могу разобрать. Что это такое?

Он указал на пожелтевший и немного помятый листок бумаги, который аккуратно развернула дама. Листок был покрыт неровным нечетким почерком.

— Я прочитаю, что на нем написано? — спросила дама.

Господин Юлотт пожал плечами.

— Несчастный, — с горечью произнесла дама, — как вы могли забыть это?

Она начала читать, но к ее голосу продолжали примешиваться посторонние голоса, и господину Юлотту показалось, что текст читает одновременно множество голосов.

— Я узнаю этот голос, — неожиданно сказал он, — да и другие тоже. Как ни странно, это, по-моему, один и тот же голос.

— Это письмо, — негромко сказала дама, — это первое новогоднее послание, написанное вами родителям, а голос — это ваш голос. И остальные голоса тоже ваши, и каждый из них читает очередное письмо, написанное по такому же поводу на следующий год. Как вы могли забыть все это, бедный вы человек…

— Вы не одна, — пробормотал, вздрогнув, господин Юлотт. — Мне кажется, что вас окружает множество людей, но когда я пытаюсь их увидеть, я вижу только вас!

— Я — это уходящий год, — серьезным тоном произнесла гостья. — А тени, которые, как вам кажется, толпятся вокруг меня — это другие прошедшие годы, которые каждый добрый человек вспоминает сегодня. Почему вы решили отказаться от этого святого правила памяти? Нет, господин Юлотт, вы не имеете права считать день Святого Сильвестра обычным днем; сегодня утром вы провели инвентаризацию в своей лавке; почему бы вам не провести вечером инвентаризацию своего сердца? Ведь это будет единственный отчет, который рано или поздно потребует от вас Господь.

Расставание с уходящим годом должно быть символом глубокой набожности. Вам нужно вспомнить умерших, подумать о своих несчастьях и своих радостях; вы должны рассмотреть свои действия и свои мысли в уходящем году, чтобы сделать их лучше в наступающем.

Она встала, собираясь уходить, но господин Юлотт протянул к ней руки умоляющим жестом.

— Нет, не уходите, позвольте мне разглядеть картины моей жизни, какими бы нечеткими они не оказались, — воскликнул он.

— Я не могу, — печально ответила дама. — Мое время истекает.

Внезапно она закружилась, словно волчок, и вместо пожилой дама перед господином Юлоттом оказался маленький розовощекий ребенок, державший в руке миниатюрную колотушку.

— Что это такое! — воскликнул ребенок. — Как можно встречать меня с такой угрюмой физиономией, без песен, без бокалов шипучего вина, без радостных возгласов! Вы должны быть наказаны, противный скряга!

— Ой-ой! — завопил господин Юлотт, пытаясь оттолкнуть колотушку, обрушившуюся на его плечи, спину и другие места, до которых мог дотянуться малыш.

— Вот, по меньшей мере, что вы должны сейчас кричать: прошлый год скончался, да здравствует Новый год! — воскликнул проказник.

— Да здравствует… Новый год! — прохрипел господин Юлотт. — Хватит, перестаньте бить меня!

— Что вы, мсье, я не бью вас, — запротестовал встревоженный голос. — Я нашла вас задремавшим перед камином; вам наверняка приснился какой-то кошмар, потому что вы начали громко звать на помощь.

Господин Юлотт протер глаза и увидел перед собой встревоженное лицо склонившейся над ним Мелани.

— Как, вы передумали устраивать ужин в новогоднюю ночь? — спросил он.

— Что вы, мсье, конечно я не передумала. Но сейчас еще далеко до полуночи, и когда я вспомнила, что вы остались одни, чтобы встретить чудесную ночь Святого Сильвестра, мне стало очень грустно. Поэтому я пришла к вам, чтобы пригласить встретить праздник вместе с моей семьей. Мы встретим Новый год поднятыми бокалами и выскажем свои пожелания, чтобы они исполнились в наступающем году.

Господин Юлотт не заставил просить себя дважды.

Каменный людоед (L'ogre de pierre)

Когда-то у подножья Севенн располагалось небольшое королевство Алез, и поскольку история умалчивает о нем, его принято считать счастливым.

Его король — увы, история не сохранила его имени — охотился в горах на каменных баранов, ловил форель в горных потоках, а во время сбора винограда праздновал его вместе со своими добрыми подданными.

У короля была дочь по имени Нера, и, хотя про нее нельзя было сказать, что у нее был плохой характер, она всегда поступала по-своему, и король обычно прощал дочери все ее капризы. Однажды она захотела иметь свой собственный замок; вместо того, чтобы построить его на веселых берегах Роны, она решила возвести его в одном из самых диких районов горного массива Севенны, в месте, называвшемся Со.

В королевстве было достаточно рабочих рук, в изобилии имелись и каменные блоки; поскольку королевские сундуки были до краев заполнены золотыми и серебряными монетами, каменщикам королевства потребовалось всего два года, чтобы построить величественный замок, куда сразу же переселилась принцесса Нера.

Ей очень понравилась жизнь в этом красивом месте; вскоре ее красота, ум и великодушие привлекли в замок множество трубадуров, исполнявших замечательные песни и рассказывавших еще более замечательные истории. Приезжали отважные путешественники, рассказывавшие удивительные истории о своих поразительных приключениях и описывавших фантастические страны, которые им довелось посетить. Бывали в замке и блестящие рыцари, готовые по малейшему жесту царственной хозяйки обнажить меч и копье против любого противника.

И жизнь в замке протекала мирно и благополучно до тех пор, пока известие о нем не достигло ушей ужасного людоеда Бродуса.

Бродус был жутким существом, порождением брака злобной колдуньи из Канталя и страшного дракона, о чем ходили темные слухи.

Он жил на противоположном склоне горного массива Севенны, в огромной труднодоступной пещере, из которой выходил только для охоты на медведей, или для того, чтобы собрать кровавый налог с несчастных жителей своего королевства, называвшегося Мило.

Он не только обладал совершенно чудовищной физической силой, но, вдобавок к ней, жуткие родители наградили его дьявольской колдовской силой, и он не задумываясь использовал свои черные знания, чтобы причинять страдания несчастным обитателям окрестностей.

Однажды вечером Нера, чувствовавшая себя одинокой, напрасно блуждала взглядом по туманным далям гор и равнин в надежде увидеть какого-нибудь путешественника, странника или бродячего поэта, способного развлечь ее. Внезапно она увидела появившееся из ущелья чудовище.

Это было похожее на человека существо ростом со столетний дуб; на нем была одежда из шкуры зубра, и вооружен он был громадной дубиной из черного дерева.

Казалось, что его огромная голова высечена из красной скалы, а черты лица были настолько отталкивающими, что Нера, девушка не из трусливых, едва не потеряла сознание.

Несколькими огромными шагами он приблизился к замку и, остановившись под стеной, одним ударом своей чудовищной дубины проделал в мощной стене широкую брешь. После этого он заговорил.

Это был жуткий голос… Окрестные скалы задрожали от него, словно началось землетрясение.

— Принцесса Нера, — прогромыхал он, — я король Бродус, которому дьявол, мой родитель, предписал взять в жены обычную женщину, чтобы продолжить королевский род. Я остановил на вас свой выбор, и вы будете моей королевой. Чего вы ждете? Вы должны немедленно следовать за мной в мой горный дворец, где подземные гномы будут служить вам гораздо лучше, чем эти болтливые червяки.

Нера собрала все свое мужество и с презрением взглянула на великана.

— Король Бродус, — сказала она, — вы находитесь без приглашения на моей земле. Я приказываю вам немедленно покинуть ее, или мне придется объявить вам войну.

— Вы объявите войну? Мне? — проревел Бродус, схватившись за бока от смеха. — И кто же, моя дорогая, осмелится поднять на меня оружие?

— В королевстве Алез и в соседних царствах достаточно отважных рыцарей, господин великан!

Чудовище скорчилось от смеха.

— Объявить войну королю Бродусу! Давно мне не приходилось так веселиться! Нет, я не совершу глупость, лишив вас возможности сразиться со мной, моя красавица! Хорошо, я подожду ваше войско, но хочу предупредить, что с первым снегом я сам приду за вами, но на этот раз не для того, чтобы сделать вас королевой, а чтобы поджарить на большой сковороде.

Он повернулся и ушел гигантскими шагами, сотрясая землю.

Бедная Нера… Напрасно она разослала гонцов в Алез и соседние королевства; ни один рыцарь не откликнулся на ее призыв.

Дороги, ведущие к замку Со, остались пустынными, на них так и не появился ни один воин.

Еще большее огорчение принцесса испытала, когда узнала, что ее слуги начали тайком покидать замок. Были и такие, кто приходил к ней и без обиняков говорил, что они не собираются присутствовать в меню людоеда; большинство же просто тихо исчезало с наступлением ночи. В итоге через несколько дней принцесса осталась в замке в полном одиночестве.

Конечно, она могла бежать и попытаться найти убежище в замке отца, но она была слишком гордой, чтобы прибегнуть к бегству из своего замка.

Ей самой пришлось ловить форель в ручьях и ставить петли на зайцев; ловко справляясь с очагом на кухне, она обеспечила себе сносное существование.

Однажды, когда она печально смотрела на осеннее небо, по которому на юг тянулись первые стаи диких уток, тишину равнины нарушил топот лошадиных копыт.

Сначала принцесса просто не поверила своим ушам; но вскоре она поняла, что не ошиблась, когда всадник проехал по каменному мосту через ров.

С грациозным реверансом он спрыгнул на землю, и Нера удивилась, когда перед ней оказался юноша с лицом серьезным и даже строгим, несмотря на свою юность.

— Мессир, — обратилась она к нему, — вы, похоже, заблудились в горах, и вам неизвестна жуткая судьба, ожидающая замок Со и его хозяйку.

Юный рыцарь покачал белокурой головой.

— Нет, принцесса, я прибыл сюда издалека, из страны, затерявшейся в туманах Севера, специально для того, чтобы повидать вас. Новости разносятся гораздо быстрее, чем путешествуют люди, и часто долетают гораздо дальше.

— Значит, вы приехали, чтобы встать рядом со мной в этой странной войне, которую я объявила, собрав все свое мужество, великану Бродусу… Увы, мой отважный принц, вы будете здесь сразу и капитаном, и солдатом, потому что на службе у меня вы оказались единственным воином.

Строгие синие глаза незнакомца задержались на глазах принцессы.

— Разве вы, принцесса, не заметили, что у меня нет ни меча, ни копья?

— Как же вы собираетесь сражаться без оружия с таким чудовищем, как Бродус? — воскликнула пораженная принцесса.

— Я не собираюсь сражаться с ним, принцесса, — ответил ей рыцарь. — Вы сама в состоянии победить своего противника. Но я приехал к вам издалека совсем не для того, чтобы сказать вам эти слова, недостойные отважного рыцаря. Я хочу оставить вам моего коня Дьюра, который отвезет вас к месту испытания. Что же касается оружия, то возьмите вот это.

И он снял со своего пояса небольшой свинцовый крестик и протянул его принцессе.

— Принц, — сказала Нера, все более и более удивленная, — могу ли я, по крайней мере, узнать ваше имя.

— Мое имя не имеет значения, — ответил принц серьезным тоном. — Знайте, принцесса, что в схватке, которая ждет вас, значение имеет только одно имя: Христос!

Принцесса хотела возразить, но внезапно заметила, что разговаривает с пустотой; рыцарь исчез, и перед ней находился только конь, спокойно щипавший траву, поглядывая на близкие горы. В дрожащей руке принцессы остался небольшой свинцовый крест.

Подняв взгляд к небу, она увидела медленно опускавшиеся на землю пушинки — это был первый снег.

Вдали послышался зловещий хохот, и принцесса с ужасом увидела, как из ущелья, того же самого, что и в прошлый раз, появился людоед.

— На сковородку! — заорало чудовище. — Я постился три дня, и меня терзает зверский аппетит! Идем, мой воробышек, ты станешь для меня отличной закуской!

В этот момент конь, оставленный рыцарем, взвился на дыбы, и принцесса почувствовала, что она подхвачена вихрем.

— Черт возьми! — рявкнул людоед. — Вам не удастся улизнуть от меня этим способом!

И он швырнул в принцессу свою дубину.

Едва не задев Неру, она с грохотом врезалась в скалу и разлетелась на кусочки.

— Ничего страшного, — громыхнул людоед, — мне достаточно воспользоваться мизинцем, чтобы раздавить вас и вашу клячу!

И он громадными прыжками кинулся на принцессу, пустившую вскачь рыцарского скакуна.

Преследование продолжалось весь день, и с наступлением ночи изможденный Бродус рухнул на землю.

— Я все рано поймаю вас завтра! — пообещал он, не скрывая бешенства.

Конь принцессы тоже остановился, и, хотя между ним и преследователем было не больше ста шагов, не стал пытаться увеличить опасную дистанцию.

На следующее утро преследование возобновилось и опять продолжалось до ночи. То же самое было и на следующие дни, и все это время Нера не испытывала ни голода, ни жажды, ни усталости.

Таким образом они пересекли несколько совершенно незнакомых принцессе стран, перебрались через множество рек и проследовали берегами морей, о которых она не слышала.

Однажды, когда мокрый от пота и зверски голодный людоед продолжал свое бесполезное преследование, Нера почувствовала, что вокруг нее происходят какие-то перемены.

У нее на поясе появился какой-то тяжелый предмет. Опустив взгляд, она увидела, что висевший на ремешке маленький свинцовый крестик превратился в большой сверкающий меч.

В этот момент конь принцессы замедлил свой бег, и людоед бросился к ним с торжествующим воплем.

Но в этот же самый момент удивительная сила наполнила мощью руку принцессы; она вскинула меч и, вспомнив имя, которое назвал ей таинственный рыцарь, воскликнула:

— С нами Христос!

Меч ослепительно сверкнул, и Бродус страшно закричал.

Конь снова рванулся вперед, и Нера с ужасом увидела, что к седлу, болтаясь на ремешке, подвешена голова ее страшного врага.

Почему же конь продолжал ставшую бесконечной гонку?

Бедная Нера скоро поняла это с возросшим ужасом.

Оглянувшись, она увидела, что обезглавленный Бродус продолжал преследовать ее.

И вид людоеда был еще более жутким, чем когда-либо раньше, потому что он оставлял за собой ручейки дымящейся крови, в то время, как подвешенная к седлу голова продолжала гримасничать и изрыгать ругательства и жуткие богохульства.

Погоня продолжалась, и на этот раз она не прекратилась с наступлением ночи.

Земля словно убегала из-под ног скакуна; преодолев пространство, казавшееся бесконечным, беглянка тут же видела, как перед ней открываются новые горизонты, которые тоже быстро оставались позади, и безголовое чудовище продолжало гнаться за ней, угрожающе размахивая руками.

Наступил день, когда Нера внезапно почувствовала усталость; она подумала, что рано или поздно все равно окажется в лапах чудовища.

Людоед быстро догонял ее, и отрубленная голова стала испускать радостные крики.

Нера увидела, как отвратительная тень гигантской руки нависла над ней.

Она закрыла глаза и принялась молиться.

Неожиданно послышался колокольный звон, и Нера услышала радостное пение: «Рождество!.. Рождество!.. Спаситель родился!»

Ее конь остановился, и принцесса, обернувшись, увидела вместо Бродуса огромный каменный монолит; с ее седла свисала навсегда замолчавшая голова чудовища, тоже превратившаяся в камень.

С небесного пространства послышался голос:

— На этом месте ты должна основать аббатство во славу божественного Спасителя.

Удивительное путешествие принцессы Неры увело ее далеко от родного королевства; аббатство, о котором говорилось выше, было основано в Бретани, и Нера прожила в нем до ста лет, призывая своей благочестивой жизнью божественное благословение на окрестные земли.

Каменный монолит красного цвета по-прежнему находится возле бывшего аббатства, от которого в наше время остались только развалины.

Что касается каменной головы, долгое время висевшей под сводом входной арки, то она стала собственностью местного музея.

Согласно легенде, в рождественскую ночь из мертвых глаз каменной головы текут слезы, и местные жители видят в них свидетельство страшного наказания людоеда Бродуса — его вечное проклятие.

Грибы для Святого Антония (Les champignons de Saint Antoine)

Почва впитала дождевую воду, как губка; излишки воды продолжали стекать по вырытым водой в рыхлой почве желобкам, но небо уже очистилось от тумана, заволакивавшего окрестности все предыдущие дни.

Дрозды-рябинники выбрались из густых зарослей и теперь выводили рулады на низких ветках деревьев, множество черных дроздов расселось на черешнях, и кукушки ритмично отбивали минуты на часах близкого леса.

Но Иветт не слишком радовали эти волшебные звуки; она должна была собрать большой букет маргариток, предназначавшийся в подарок Святому Антонию.

Нужно выполнять свои обещания, даже если тебе всего десять лет, как Иветт.

На днях пропал ее котенок Гриффон. Его напрасно звали, напрасно наливали в блюдце свежее молоко. Гриффон не показывал ни свой розовый носик, ни свою тигриную шубку, ни свои красивые янтарные глаза.

— Святой Антоний, — взмолилась Иветт, — если вы вернете мне Гриффона, я обещаю вам собрать, когда прекратится дождь, букет маргариток, такой большой, что мне нужно будет держать его двумя руками.

Гриффон появился вечером, грязный, но довольный. Он долго мяукал перед закрытой дверью, но был с радостью принят, как блудный сын.

Маргаритки росли на небольшой лужайке и Иветт с грустью выяснила, что разбухшие от дождевой воды ручьи не позволят ей пробраться на лужайку.

Разумеется, Святой Антоний не мог не понять происходящее, но это не снимало с Иветт необходимость выполнить обещание.

Когда она смотрела издали на лужайку с маргаритками, переживая, что не может добраться до них, из леса вышел с большой корзиной отец Зефирин.

— Скажи мне, Зефирин, — обратилась к нему девочка, — ты собирал в лесу маргаритки?

Отец Зефирин скорчил презрительную гримасу.

— Послушай, малышка, что бы я стал делать с этими цветами? Пока мне не скажут, под каким соусом их едят, я никогда не буду собирать маргаритки.

Он снял с корзинки кусок клеенки, и Иветт увидела, что корзина до верху заполнена грибами.

Это были замечательные грибы: белые, похожие на снежки шампиньоны, золотистые лисички, толстые рогатики.

— По крайней мере, их можно есть, — сказал отец Зефирин. — Не помню, чтобы в нашем лесу когда-либо раньше было столько замечательных грибов; их с удовольствием съел бы любой святой!

Вот как: даже святой съел бы их с удовольствием!

Мордашку Иветт осветила радостная улыбка: Святой Антоний останется без маргариток, но у него будут грибы!

Она расспросила у отца Зефирина, где нужно собирать грибы, и очень скоро ее корзиночка заполнилась отборными грибами: подберезовиками и лисичками.

Во время вечерней молитвы она положила свою добычу к подножью улыбающейся статуи Святого Антония, сказав при этом:

— Мой добрый Святой Антоний! Ты вернул мне Гриф-фона, и я пообещали тебе букет маргариток, но дождь помешал мне добраться до лужайки, где они растут. Поэтому я принесла тебе грибы; отец Зефирин сказал, что они очень вкусные, и что они понравились бы даже святому.

Иветт показалось, что святой довольно улыбнулся, обрадовавшись такому щедрому подношению.

В опустевшей церкви взгляд Святого Антония внимательно следил за фигурой, медленно пробиравшейся вдоль ограды для певчих. Он хорошо разглядел, что это была дама Вероника, сдававшая напрокат стулья, и в его взгляде ощущались печаль и строгое осуждение, так как он хорошо помнил, как она однажды похитила свечу с его алтаря; не забыл он и о более серьезном ее проступке, когда она утащила замечательную белоснежную свечу с алтаря Святой Девы.

Дама Вероника приблизилась к статуе Святого Антония, и ее взгляд упал на подношение Иветт. В глазах дамы вспыхнула жадность; она разбиралась в грибах, и хорошо представляла, что тушеные в масле грибы с небольшим количеством перца и лука могут быть прекрасным лакомством.

Не колеблясь ни минуты, она быстро переложила грибы с подножья статуи святого в свою огромную плетеную корзинку.

— Какой у меня будет замечательный ужин! — пробормотала она, отходя от статуи.

Может быть, это была всего лишь игра света, проходящего через витражи, за которыми начинались сумерки, но похоже, что Святой Антоний понимающе улыбнулся.

Рогатики — это прекрасные грибы, но случается, что в их благородном семействе оказывается гриб с не самым лучшим характером; в результате, человек, съевший его, испытывает сильные боли в желудке, к счастью, не приводящие к более серьезным последствиям.

Сытая и довольная дама Вероника уснула, продолжая во сне лакомиться грибами. Внезапно она проснулась, почувствовав, как свирепый хищник вцепился ей во внутренности.

— Господи, я, наверное, отравилась! — перепугалась она — Я умру, и мне нужно скорее исповедоваться перед смертью, чтобы не попасть в ад!

Пришедший к ней священник выслушал даму Веронику и сразу догадался, что во всем виноват рогатик; он также знал, что этот гриб, хотя и не всегда безобидный, никогда не бывает безжалостным.

— Я отпускаю вам грехи, — строго сказал он, — но, в качестве наказания, вы должны будете выполнить девятидневный молитвенный обет и зажечь три свечи на алтаре Святого Антония.

— Я обещаю ему шесть свечей! — простонала Вероника.

Таким образом, вместо букета маргариток Иветт обеспечила Святому Антонию раскаяние грешницы и шесть свечей у подножья.

Сорока Святой Марии (La pie de la Sainte Vierge)

— Пути господни неисповедимы… — начал кюре Шарметта. Это был красивый старик, прямой, как жердь и улыбчивый, словно этот чудесный июньский день, в который он принялся рассказывать мне свою историю.

— Моя церковь бедна, но я никогда не переживал по этому поводу. Разве наш спаситель не родился в хлеву? Тем не менее, меня огорчало отсутствие в церкви статуи Девы Марии, которой я особенно предан.

Я прервал его:

— Позвольте, господин кюре, в церкви имеется статуя Святой Матери Божьей, которой я только что восхищался; она удивительно прекрасна, и вряд ли церковь может мечтать о чем-либо большем!

— Да, она обошлась нам в целое состояние! — с гордостью сообщил святой человек.

— А вы говорите, что ваша церковь бедна!

— Она действительно бедна; но, позвольте мне закончить мою историю, которая одновременно является историей этой статуи.

Я на свои деньги приобрел небольшую статую из гипса, раскрашенную кричащими красками, и поместил ее в небольшом приделе, где находятся сведения о приношениях по обету. Вы можете увидеть ее слева от исповедальни.

Конечно, на этом я не остановился, и, когда я смотрел на эту статую, мне всегда казалось, что я еще не поместил в своей церкви образ, достойный нашей святейшей покровительницы.

У меня не было денег, но я мог молиться, и я не переставал взывать к помощи Господа… Да, я мог только молиться… Должен признаться, что я надеялся на небольшое чудо, но об этом лучше промолчать!

Однажды, уже в сумерках, я вышел погулять. Бредя по полю, я читал свой требник, когда услышал выстрелы из ружья.

Это были егеря, уничтожавшие сорок в соседнем лесу.

Они выбирали дерево, на верхушке которого можно было видеть сорочье гнездо. Потом они стучали по стволу и ждали, подготовившись к стрельбе, когда испуганная птица вылетит из гнезда, чтобы застрелить ее.

Когда я приблизился, раздался выстрел, и раненая сорока с белой грудкой, выпачканной в крови, упала к моим ногам.

— Раздавите ей голову сапогом, господин аббат, — крикнул мне кто-то из стрелявших.

Я погрозил им пальцем.

— Как вы осмеливаетесь предлагать мне убить несчастное божье создание! — упрекнул я охотников.

Один из егерей пожал плечами и крикнул, грубо засмеявшись:

— Хорошо, забирайте ее и научите говорить, а потом она начнет таскать у вас серебряные предметы!

— Я последую вашему совету, хотя и должен сказать, что у меня в церкви нет изделий из серебра!

Я унес раненую птицу и позаботился о ней. В результате она не только полностью поправилась, но и привязалась ко мне.

У меня никогда не было собаки такой верной, как эта сорока; она повсюду следовала за мной в доме, в саду и даже в церкви. Я очень привязался к этой красивой и умной птице.

Время от времени она улетала на несколько часов, но всегда возвращалась до наступления ночи.

Да, сорок считают воровками… Но их нельзя упрекать в этом, потому что Бог создал этих птиц, наделив их интересом ко всему блестящему.

Наблюдая за моей сорокой, я постоянно замечал, как она потихоньку притаскивала откуда-то то блестящий гвоздь, то кусочек стекла или фаянса, или даже обрывок фольги.

Однажды мне пришло в голову поинтересоваться ее кладовой… Представьте мое удивление, когда я узнал, что она хранила свои сокровища в полом основании статуи Девы Марии!

Моя сорока, я назвал ее Марго, ухитрялась пробираться внутрь статуи через щель, образовавшуюся в основании.

Я осмотрел ее добычу и крайне удивился, обнаружив среди блестящего мусора три старинных золотых монеты.

Где Марго раздобыла их?

Невозможно проследить, куда летает сорока, если, конечно, ты сам не обзаведешься крыльями. Поэтому я решил использовать, с божьей помощью, совсем другое средство.

Я взял золотые монеты и положил их перед сорокой. Она внимательно осмотрела их, а потом вернула одну за другой в свою сокровищницу. Эти действия я повторял много раз, пока она не догадалась, что мне нужно от нее что-то другое.

Вместо того, чтобы носить монеты в свою кладовую, она вспрыгнула на подоконник и улетела.

Через полчаса она вернулась с четвертой монетой! И меня начала мучить совесть, так как я решил, что моя подружка воровала эти монеты. Но где она их находила?

Мне пришлось основательно потрудиться, чтобы проследить маршрут сороки в сумерках, и успеха я добился только потому, что привлек к решению проблемы трех моих верных прихожан, посвятив их в тайну золотых монет.

Я чувствовал, что в этой загадке все решает воля божья; действительно, однажды вечером одному из моих добровольных помощников удалось проследить, что сорока летает к развалинам замка Святого Зиновия[80], расположенным в четырех километрах от деревни.

Я отправился к развалинам с Марго, сидевшей на моем плече. Едва я начал осматриваться среди развала каменных глыб, как сорока слетела с плеча и принялась прыгать вокруг меня; потом она скрылась в густых зарослях ежевики, откуда тут же появилась с золотым кружком в клюве.

Дальше все произошло довольно быстро. Мы вырубили кустарник и обнаружили подвал, в котором находился небольшой сильно поврежденный сундучок. В нем находилось семьсот золотых экю, в том числе несколько обрезанных по краям монет.

Разумеется, я сообщил о находке в администрацию коммуны, которая передала золото государству.

Через год я получил сообщение, что по закону мне принадлежала половина стоимости найденных мной сокровищ.

Половину полученных мной денег я раздал бедным, а на вторую половину приобрел замечательную статую Девы Марии.

— А Марго? — спросил я.

Кюре рассмеялся.

— Она вскоре состарилась, и у нее испортился характер. Я всегда смотрел сквозь пальцы на все ее капризы и проделки, помня о том, что она была инструментом бесконечной доброты и великодушия нашего Господа. Я позолотил для нее триста пятьдесят су, которые она где-то спрятала. Таким образом, надеюсь, я не лишил сороку дорогих ей сокровищ.

И кюре добавил с улыбкой:

— Нужно быть справедливым со всеми и во всех случаях, в том числе и по отношению к нашим братьям меньшим — животным.

Преступление на улице Круа-де-Пьер (Le crime de la rue de la Croix-de-Pierre)

Телефон на столе начальника отдела информации завибрировал. Журналист устал, но выглядел довольным: хотя ему и пришлось провести бессонную ночь, выслушивая сообщения иностранных корреспондентов, передававшиеся по специальным линиям связи с помощью криптографических устройств, и отдавая приказания сонным редакторам и бойким репортерам; зато теперь печатные машины работали на полную мощность, и газета должна была выйти своевременно. Вдобавок ко всему, номер обещал быть интересным. Послышался недовольный голос секретаря:

— И что теперь? Неужели нельзя отдохнуть хотя бы одну секунду?

— Личный вопрос, — сообщил дежурный секретарю. — Господин, который ожидает возле меня, сообщил, что он должен встретиться с господином Арваном ровно в шесть часов!

— Можно подумать, что я назначаю встречи в шесть утра! — прорычал Арван. — И как зовут этого придурка?

— Деода Мьетт, шеф. Я пошлю его к вам?

— Вот как! Значит, существуют типы, которых зовут Деода Мьетт? — ухмыльнулся Арван. — Нет, его не нужно отправлять ко мне. Пусть он заполнит карточку.

Через три минуты рассыльный газеты «Сиз Ер» в красной ливрее положил квадратный кусочек картона на стол шефа и замер в ожидании дальнейших приказаний.

Арвана прежде всего поразил почерк: он был идеальным, настоящий шедевр каллиграфии, ровный и четкий; написанный таким почерком текст достоин того, чтобы его немедленно литографировали.

В то же время, содержание текста ошеломило его:

«Деода Мьетт хочет возвратить вам вашу трубку».

Посыльный ждал, тогда как Жак Арван продолжал тупо смотреть на карточку.

— Ладно, пусть войдет, — приказал он наконец.

Посыльный поклонился и вышел. Было слышно, как заворчал лифт и застучали двери; затем дверь в кабинет директора открылась.

Арван вздрогнул: посетитель оказался ребенком.

Точнее, подростком, но очень маленьким и тощим. Длинный плащ свисал с его плеч, как с вешалки, из воротника торчала смешная цыплячья шейка, заканчивавшаяся небольшой птичьей головкой.

— Меня зовут Деода Мьетт, — сказал он после довольно беглого поклона. — Я полагаю, мсье, что во время нашего разговора вы постараетесь избежать иронического сопоставления моей личности и моего имени. Надеюсь, мы договорились?

Его слова и поведение настолько отличались от обычного начала встречи журналиста с посетителями и просителями, что он растерялся и несколько мгновений не мог решить, как вести себя. Потом он жестом указал человечку на кресло.

— Молчание обычно означает согласие, — продолжал господин Деода Мьетт, очевидно, вполне удовлетворенный тем, как началась встреча. — Могу сообщить вам, господин шеф отдела информации, что я являюсь учащимся третьего года в коллеже Сен-Грегуар, и в данный момент у меня продолжаются каникулы. Я показал весьма неважные результаты на экзаменах в конце года, и мои преподаватели сходятся во мнении, что я тупица и лентяй. Поэтому я решил оставить учебу, потеряв всякую надежду получить достойный диплом, Впрочем, мне восемнадцать лет, хотя я и не выгляжу восемнадцатилетним. Разве в этом возрасте не пора прекратить изучение риторики? Так что я уверен, что мои преподаватели не ошиблись. Вот мой вывод из всего сказанного выше: я должен стать журналистом.

Арван почувствовал, что его обуревают крайне сложные мысли; к счастью, он не утратил хорошее настроение.

— По-вашему, мсье Мьетт, достаточно быть тупицей и лентяем, чтобы успешно работать журналистом?

— Я ожидал этот вопрос, скажем честно, не слишком глубокомысленный, прошу извинить меня, — улыбнулся юноша. — Меня сочли тупицей только потому, что я не хочу запоминать несколько сотен дат исторических событий, а мои географические познания ограничиваются умением разбираться в справочниках и расписаниях движения судов, поездов и самолетов. Да, я никогда не смог выучить наизусть десяток поэм Буало, и прелесть произведений Расина оставляет меня холодным, как лед. Я никогда не заучивал наизусть геометрические теоремы, но я хорошо умею доказывать их, и я хорошо разбираюсь в правилах алгебры и тригонометрии. Кроме того, моим серьезным недостатком является красивый почерк — говорят, что этой особенностью страдают идиоты.

Арван забыл про усталость от бессонной ночи; он забавлялся, хотя и плохо представлял, что ему делать.

— Кстати, — сказал он, — что это вы придумали про трубку, которую собирались вернуть мне? Я никогда не курил трубку!

— Ошибаетесь! — холодно заявил Деода Мьетт.

— Ну, уж это слишком! — воскликнул Арван. — Надеюсь, вы не пришли сюда только для того, чтобы напрасно отнять у меня время, мой дорогой?

— Подождите, — поднял руку посетитель, — я сейчас вам все объясню, после чего вы принесете мне извинения, если, конечно, захотите.

Вы работаете начальником отдела информации газеты «Сиз Ер» всего лишь год; до этого вы были репортером, занимавшимся вечерними новостями в «Пти Суар», причем блестящим репортером; это не лесть, прошу мне поверить.

Ваше последнее достижение как репортера — это серия великолепных статей о воровском мире портов.

Чтобы завоевать доверие бандитов, вы переоделись матросом, и при этом стали курить трубку, хотя вас и тошнило от нее.

Однако, появление нескольких статей, одной за другой, позволило бандитам догадаться, что в их среду затесался репортер. В итоге они разоблачили вас. Вам удалось бежать, но один из преследователей оказался быстрее; он уже кинулся на вас, когда камень, посланный неизвестно кому принадлежащей, но очень точной рукой, попал ему в голову. В схватке вы оказались на земле, но, воспользовавшись посланной вам Провидением передышкой, смогли вскочить и скрыться. Во время схватки вы выронили трубку… Вот она.

И Деода Мьетт протянул журналисту отвратительную носогрейку, которые в любом порту продают по дешевке умельцы-матросы.

Арван, узнавший свою трубку, молча взял ее.

— А откуда появился камень, позволивший мне бежать? — подозрительно поинтересовался он.

Юноша улыбнулся.

— Ваши статьи в «Пти суар» вызвали у меня энтузиазм, — признался он. — Я мечтал, что когда-нибудь буду писать, как вы. Поэтому я следил за вами. Я сразу узнал вас в обличье матроса, и даже заметил небольшую ошибку, которую вы допустили, когда курили трубку. Видите ли, матрос никогда не будет курить трубку, держа ее посередине рта. Он всегда сдвинет ее или вправо, или влево, чтобы она косо свисала с губ.

— Значит, это вы швырнули камень прямо в рожу гнавшемуся за мной бандиту?

— Должен вам сказать, — смущенно пробормотал юноша, — что я хотя и небольшого роста и выгляжу очень тощим, тем не менее, единственные призы, завоеванные мной, были по гимнастике… Я неплохо управляюсь с копьем и с диском…

Арван, внимательно присматривавшийся к юноше, заметил, что в глазах у того время от времени появляется стальной блеск, а черты рта и подбородка свидетельствовали о его необыкновенной энергии.

— Ваши родители знают, что вы собираетесь работать в нашей газете? — спросил он.

Деода Мьетт печально улыбнулся.

— У меня нет родителей. С десятилетнего возраста я живу у одного из моих дядюшек. Он тоже считает, что я вряд ли стану большим ученым, даже продолжая посещать коллеж. Он рассчитывает, что я буду работать у оптового продавца пряностей за восемьдесят франков в неделю.

— Я беру вас на работу, — заявил Арван. — Вы начнете со стажировки в конторе, получая вдвое больше того, на что рассчитывал ваш дядюшка.

— Я не согласен! — заявил Деода Мьетт. — Я не согласен с вами, мсье Арван, Да, я хочу работать у вас, поэтому и пришел сюда, но я хочу работать репортером!

— Вот как! — воскликнул начальник отдела информации. — Значит, только репортером, и ничто другое вас не интересует?

— Для начала я принес вам сведения об одном сенсационном деле; на эту тему можно написать несколько потрясающих статей!

Что вы скажете о преступлении на улице Круа-де-Пьер?

Арван посмотрел на юноше несколько встревоженно.

— Но на улице Круа-де-Пьер не было совершено никакого преступления! Я получил из уголовной полиции свежую информацию по городу всего полчаса назад!

— Дело в том, что об этом преступлении пока нет сведений не только у вас, но о нем пока ничего не знает даже полиция!

Стенные часы пробили семь раз, и сквозь шторы забрезжил рассвет.

— В это время на улицах почти нет прохожих, — сказал Деода. — Впрочем, улица Круа-де-Пьер редко бывает заполнена людьми в любое время суток. А когда вы возвращаетесь домой, мсье Арван, вам не нужно делать большой крюк, чтобы проехать этой улицей.

— Ладно, согласен! — пробормотал Арван, побежденный уверенностью юноши. И подумал, что это не слишком дорогая плата за удачно брошенный однажды ночью камень.

Деода Мьетт был прав: улица оказалась пустынной и печальной; после недавних дождей на ней остались грязные лужи.

Арван припарковал машину на углу и двинулся дальше пешком по узкому тротуару за свои странным проводником.

Он заметил, что на улицу выходили преимущественно глухие фасады, и дверями с этой стороны жильцы пользовались весьма редко. На нескольких зданиях висели объявления о сдаче помещений.

За три-четыре минуты они прошли всю улочку и вышли к небольшому запущенному скверу с несколькими кривыми деревьями.

— Ну, и где же это преступление, о котором вы говорили? — с усмешкой поинтересовался Арван.

— Как, вы ничего не заметили? — удивился Деода.

— Чего я мог не заметить? — сердито проворчал журналист. — Я видел древние грязные фасады и несколько объявлений о сдаче квартир.

— Да, таких объявлений было пять, — согласился юноша. — Но сейчас осталось только четыре, на которых можно увидеть фамилию того, кто сдает квартиру. Вы понимаете?

Арван пожал плечами, пожалев, что так легко ввязался в эту историю с бестолковым мальчишкой.

Деода, словно не заметив его неудовольствие, продолжил, словно размышляя вслух:

— Несмотря ни на что, все пять квартир сдаются, но объявление с одной из них было снято.

— Разумеется! Значит, квартиру уже сдали, — пожал плечами Арван.

Юноша с упреком посмотрел на газетчика.

— Вы видели, как и я, желтые карточки на пяти зданиях, — сказал он, — и вы не могли не заметить, что все пять зданий сдавались по одной и той же цене.

— Все пять? Тогда как текст объявления присутствует только на четырех домах?

— Простите, но бумага с пятого дома была сорвана так поспешно, что на стекле остался уголок объявления, и на этом кусочке сохранилась информация о цене… Впрочем, такой же, как и на остальных четырех домах. И это очень важно! Дом, который, как вы думаете, уже сняли, оказался самым грязным, самым неухоженным, самым нежилым из пяти!

Несмотря ни на что, шеф отдела информации почувствовал, что у него начинает пробуждаться интерес. Хотя он еще плохо представлял, что здесь может интересовать его.

Внезапно его вероятный новый сотрудник схватил его за руку и едва ли не силой потащил к скверу.

— Не стоит торчать перед этим домом, — с тревожным видом сказал он. — Здесь мы находимся на линии огня, и нас слишком легко можно подстрелить. Это очень опасный человек…

Арван отбросил всю свою сдержанность.

— Послушайте, Мьетт, скажите откровенно, в чем тут дело?

Деода, казалось, смутился.

— Боюсь, что дело на улице Круа-де-Пьер только начинается, в особенности, если никто не вмешается. Нам крупно не повезло!

— О каком везении вы говорите?

Деода поднял на журналиста взгляд побитой собаки.

— Я опасаюсь, что мне придется вернуться в коллеж, и что я слишком рано решил поднять шум. Я понял, мсье Арван, что никогда не смогу изложить на бумаге все, что мне нужно сказать… Это моя беда! Мои преподаватели вложили в меня знание стиля и грамматики, а Деода Мьетт даже не смог воспользоваться дверью!

— Хватит болтать ерунду! — сердито приказал Арван. — Скажите мне все, что вы должны были сейчас сказать, а я возьму на себя все остальное.

В глазах юноши вспыхнул свет надежды.

— Я надеюсь, что ОН больше не смотрит в слуховое окно, и что ОН решил, что мы — простые прохожие, которые сейчас пойдут дальше, — пробормотал Деода.

— ОН? О ком вы говорите?

— Но, разумеется, об убийце, черт возьми!

Арван почувствовавший в очередной раз растерянность, опустил голову, окончательно отказавшись от надежды что-либо понять в происходящем.

Деода жестом позвал его укрыться за живой изгородью из карликовых елочек, более или менее защитившей их от посторонних взглядов.

— Вы видите эту небольшую башенку на крыше здания напротив? Этот дом относится к соседней улице, параллельной этой, и я знаю, что в нем живет майор Баргус.

— Сумасшедший Баргус? — воскликнул Арван.

— Он сумасшедший? — с удивлением повторил Деода. — Это вполне возможно, во всяком случае, он большой мастер метать копье! Ах, если бы только я мог изложить все на бумаге… Но я не способен на это! Ладно, не важно, вы сделаете это за меня, если захотите.

Он с подозрением присмотрелся к башенке и с удовлетворением пробурчал что-то, увидев, что круглое слуховое окно закрыто ставней.

Потом он начал свой рассказ:

— Вчера я проходил этим сквером и рассматривал деревья… Должен сказать вам, что я очень люблю деревья. Мой взгляд упал на вяз, который вы можете видеть отсюда, и я увидел на стволе след от удара. Меня всегда возмущает, когда я вижу, как какой-то хулиган портит деревья. Я решил замазать рану на стволе. Зачерпнув немного глины, я подошел к дереву и увидел, что в дыре застряли частички ткани. Я вытащил их, так как они только помешали бы заживлению раны; в надрезе оказалось несколько волокон тонкой белой ткани, несколько шерстинок и, наконец, несколько кусочков тонкой резиновой пленки.

Внезапно я понял, что здесь случилось: это был след от тяжелого копья, брошенного откуда-то сверху.

Оглядевшись, я понял, что копье могло быть брошено только с башенки, о которой я вам говорил.

Когда я рассмотрел обрывки ткани, то с ужасом заметил, что они были выпачканы в крови.

Я подумал, что человек был просто пришпилен к дереву большим копьем, брошенным уверенной рукой, и с копьем в дыру в стволе попали частицы разных тканей, принадлежавших одежде, в которую был одет человек.

Удар жертве был нанесен в спину, потому что среди волокон на дне отверстия я разглядел несколько голубых ниток, очевидно, принадлежавших галстуку. Но ведь галстук не носят на спине, не так ли? Очевидно, несчастный был буквально прибит копьем к дереву, прижатый к нему грудью.

Судя по всему, он погиб мгновенно, так как след от копья находился примерно на высоте сердца взрослого мужчины среднего роста. Я догадывался, где находился убийца: очевидно, он жил в доме с башенкой. Об убитом я тоже знал некоторые подробности: он был в тонком плаще, на нем была надета шерстяная куртка, рубашка из тонкой белой ткани и шелковый синий галстук.

Где же находилось тело?

Пройдя по улице Круа-де-Пьер я ничего подозрительного не заметил.

Сегодня утром, опять проходя этой улицей, я обратил внимание, что одно из объявлений было сорвано. Кто мог посетить эту развалину, в которую давно никто не заглядывал? И почему было сорвано объявление? Разумеется, только для того, чтобы никто не стал заглядывать в этот дом!

Деода перевел дух и взволнованно продолжил:

— Очевидно, что этот прием мог быть рассчитан лишь на очень короткий срок; убийце нужно было, чтобы никто не зашел в дом лишь в самое ближайшее время. Это сделал тот, кто должен был на время спрятать тело в этом здании!

И он закончил:

— Тело человека в плаще и в синем шелковом галстуке, убитого ударом копья в спину, находится в этом доме на улице Круа-де-Пьер.

Расследование полностью подтвердило выводы Деода Мьетта. Тело несчастного было обнаружено в подвале, куда его затащил убийца, безумный майор Баргус.

Убийца избежал суда, так как его поместили в психиатрическую лечебницу.

Но Деода не смог стать автором сенсационных статей, из-за которых в течении целой недели прохожие вырывали номера газеты из рук уличных продавцов.

Опечаленный, он вернулся в коллеж Сен-Грегуар, когда у него закончились каникулы.

Сейчас он трудится над томами классиков.

Господин Кадиша будет убит завтра (Monsieur Cadichat sera tué demain)

Когда Арван проходил коммунальным сквером Четырех Дубов, он заметил Деода Мьетта, сидевшего на скамье и увлеченно наблюдавшего за стайкой дерущихся воробьев. Он рассмеялся:

— Драка воробьев вряд ли может заинтересовать репортера, даже будущего!

Юноша поприветствовал Арвана и ответил:

— Я наблюдаю не за воробьями, а за лавкой Самюэля Кадиша, где продаются картины и предметы антиквариата.

Арван удивленно посмотрел на юношу: лавка, о которой шла речь, находилась на противоположной стороне сквера, и Деода сидел к ней спиной. Об этом он не преминул заметить Деода.

Деода покачал головой и показал газетчику свою шляпу, которой он только что обмахивался.

— Я пристроил внутри своей шляпы зеркальце, — объяснил он.

Заинтересованный необычным приемом, Арван присмотрелся к шляпе и увидел, что в зеркальце хорошо видна лавка Кадиша со всеми деталями.

— Очередное дело? — улыбнулся он.

Деода печально пожал своими тощими плечами.

— Это было бы возможно, мсье Арван, если бы я умел писать. Но это занятие не для меня — у меня ничего не получается и, возможно, никогда не получится…

— Дайте мне материал, если он того заслуживает, — ответил начальник отдела информации газеты «Сиз Ер», — а с остальным мы как-нибудь разберемся.

— Ах, — ответил Деода Мьетт, — видите ли, я сейчас немного тренируюсь, чтобы не утратить полностью способность к разумным логическим рассуждениям. Но ничего сенсационного у меня нет… Должен сказать, что у меня вообще ничего нет… — И добавил, подумав: — Ничего нет пока…

— Вы странное существо, — сказал Арван, — и мне хотелось бы знать, к чему сейчас прилагаются ваши ментальные усилия.

Деода серьезно кивнул, не отрывая взгляда от небольшого зеркальца.

— Вы знакомы с господином Кадиша? — спросил он.

— Вы имеете в виду антиквара, живущего в доме напротив, то есть в том, к которому вы сейчас повернулись спиной? Да, немного знаком… Но я не могу особенно радоваться этому знакомству, так как он недавно всучил мне поддельного Коро, и обставил дело так, что я даже не смог вернуть деньги.

Юноша довольно улыбнулся.

— Да, господин Кадиша умеет ловко проворачивать свои делишки, — согласился он. — И делает это одинаково ловко, чем бы он не занимался. Думаю, он никогда не изменится, разве что я…

Он оборвал фразу и задумался.

— Скажите, Мьетт, почему вы всегда говорите загадками? — спросил юношу Арван. — И что вам нужно от такой старой хитрой обезьяны, как Самюэль Кадиша?

— Что мне нужно от него? Абсолютно ничего, мсье Арван. Я просто наблюдаю за его лавчонкой, чтобы понять, справедливо ли то, что я о нем думаю, и завершится ли история именно таким образом, как я представляю.

— И в чем смысл вашей новой теоремы, наш великий математик Деода?

— Мсье Кадиша будет убит завтра, — спокойно ответил Деода.

— Слушай, парень, перестань издеваться надо мной! — рявкнул ошарашенный шеф отдела информации.

Деода энергично замотал головой.

— Издевательства над кем-нибудь — это не моя сильная сторона, мсье Арван. Обычно это люди издеваются надо мной, а не я над ними. Но в том, что касается мсье Кадиша, я уверен, что не ошибаюсь.

Арван хотел обрезать наглеца, и даже открыл рот, но ничего не успел сказать, так как юноша пробормотал с упреком:

— Мне будет не хватать вас, мсье Арван, когда мне придется взяться за грамматику; это совсем не то, чем мне нравится заниматься!

Он отвернулся и побрел, сгорбившись, в сторону, маленький и тощий в своем жалком желтом плаще.

— Если все как следует взвесить, — проворчал он, — то он не должен вести себя, как в прошлый раз, только потому, что раскрытие убийства на улице Круа-де-Пьер оказалось потрясающим успехом!

В восемь часов вечера, когда Арван просматривал толстую пачку бумаг, которыми репортеры завалили его стол в послеобеденное время, зазвонил телефон.

Деода сообщил шефу своим высоким голоском:

— Помимо всего прочего, я думаю, мсье Арван, что дом господина Кадиша будет сожжен сегодня ночью.

— Идите к черту! — заорал выведенный из себя журналист.

— Именно туда я и отправляюсь, — ответил студент, — поскольку я возвращаюсь домой, где мне придется заняться заданием по стилистике. Только представьте, что мне дал профессор в качестве темы для работы: «Установите параллели между Карлом Великим и Наполеоном». Я до сих пор не вижу никаких параллелей между ними, а вот одно различие мне удалось установить: Карл Великий был с бородой, тогда как Наполеон гладко выбривал подбородок.

— Ах, мой малыш Деода! — нежно проворковал шеф. — Я никогда не перестану жалеть, что по телефону кое-кому нельзя дать хорошего пинка ногой. А ведь вы были бы первым кандидатом для подобного мероприятия…

На этом их увлекательный разговор закончился.

На следующий день Арван быстро позабыл за повседневными заботами про предсказание Деода, а вот послезавтра ему стало не по себе, когда он прочитал краткое сообщение из полиции: «Антикварный магазин господина Самюэля Кадиша, расположенный у сквера Четырех Дубов, был полностью уничтожен пожаром этой ночью. Владелец магазина оказался жертвой трагедии, и его сильно обгоревший труп был обнаружен среди развалин. Начато расследование».

Арван кинулся клифту, спустился вниз со скоростью падающего камня, вскочил в машину и на бешеной скорости помчался к скверу Четырех Дубов.

От дома господина Кадиша осталась только груда дымящихся развалин, которые пожарные продолжали заливать водой. Цепочка полицейских держала на расстоянии от места происшествия группу любопытных.

Деода Мьетт сидел на той же скамье, что и прошлый раз, хотя и повернувшись лицом к сгоревшему зданию, и курил дешевую папиросу с безмятежным выражением на лице.

Арван схватил его за руку и поволок к машине.

— Подождите, мсье Арван, — запротестовал студент, — мне нужно идти в коллеж, я довольно удачно поработал над стилем и рассчитываю сейчас получить хвалебный отзыв.

— Еще одно слово, Мьетт, и я сделаю котлету из вашей физиономии, — рявкнул журналист. — Сейчас я привезу вас в свой кабинет, и вы все расскажете мне…

— Да, конечно, я понимаю вас! — вскричал Деода. — Мои рассуждения понравились вам, но в них не было ничего сложного… Осторожнее! Вы задавите этого парня, а он задолжал мне двадцать франков!

Арван успел увидеть отскочившего в последний момент из-под колес студента, погрозившего ему кулаком.

— Его зовут Плише, — объяснил Деода. — Он медик, и всегда занимает деньги у всех друзей и знакомых. Он должен мне, как я уже говорил, двадцать франков, и я понятия не имею, когда он их мне отдаст… Я веду очень скромный образ жизни, и покупаю себе только одну пачку сигарет два раза в месяц.

Арван вздохнул. Он все хуже и хуже понимал этого странного мальчишку!

Когда они прибыли в редакцию газеты, Арван поволок пленника в свой кабинет, расталкивая по пути сотрудников и посетителей.

— Садитесь в это мягкое кресло, — приказал он, — в нем вам будет достаточно удобно. А сейчас я налью вам стаканчик портвейна.

— Боже мой, — перепугался Мьетт, — не делайте этого, мсье Арван, я никогда не пробовал спиртное! У меня даже от кружки пива начинает кружиться голова!

— Тогда рассказывайте! — коротко потребовал журналист.

— Сначала выясните у директора коллежа Сен-Грегуар, отпустит ли он меня на весь день, — потребовал студент.

Просьба была немедленно передана по телефону и тут же был получен положительный ответ.

— Замечательно! — воскликнул Деода. — Я так люблю долгие прогулки на машине… А ваша так хорошо ведет себя на дороге… Мы едем?

— Как едем? Куда?

— Но… — Мьетт посмотрел на Арвана с хитрым видом. — Это должен быть сюрприз; кроме того, я хотел немного развлечься… Сколько вам нужно времени на дорогу до Старого порта?

— Примерно два часа, если немного поторопиться.

— Мы едем туда, мсье Арван… Ах, как это будет замечательно! Кроме того, в итоге может получиться статья для вашей газеты!

Арван, одновременно рассерженный и заинтригованный, подчинился.

Через десять минут они уже мчались по широкому асфальтированному шоссе, с каждым мгновением приближаясь к морскому порту.

Деода молчал всю дорогу, с детским любопытством рассматривая пейзаж, убегающий назад за стеклами автомобиля.

Однажды он потер руки и пробормотал:

— Плише должен сильно удивиться; я готов поспорить, что он не получит ни гроша, а ему, этому любителю транжирить, очень нужны деньги.

— Какое отношение имеет Плише ко всему происходящему? — поинтересовался Арван.

— О, весьма, весьма существенное, — ухмыльнулся Деода.

Некоторое время они ехали молча. Потом Деода спросил:

— Мсье Арван, ведь вы хорошо разбираетесь в живописи, не так ли?

— Да, неплохо. Тем не менее, как вам известно, меня однажды здорово провели, — ответил журналист.

— Я ничего не понимаю в живописи; впрочем, я никогда и не видел настоящих картин — с меня достаточно было репродукций в журналах… Вы знаете картину Рембрандта, которая называется «Урок анатомии»?

— Да, знаю, — сухо ответил журналист.

— Это что-то ужасное! Но на труп я могу смотреть спокойно… Значит, вы знаете эту картину. Вы никогда не замечали, что труп, над которым проделывают опыты прозекторы, чем-то напоминает погибшего мсье Кадиша?

— Что вы несете? — воскликнул Арван, совершенно сбитый с толку неожиданным поворотом их разговора. — Вообще-то, если подумать, сходство есть. Это изможденное костлявое лицо…

— Вот именно! — подтвердил Деода.

— Деода, друг мой, — проворчал шеф отдела информации, — перестаньте нести неизвестно что и непонятно для чего, если не хотите, чтобы я вас придушил до нашего приезда в Старый порт!

— Ладно, ладно, — фыркнул студент, — с вами, мсье Арван, невозможно говорить ни о чем серьезном без того, чтобы вы не рассердились.

Может быть, вы хотите, чтобы я проспрягал какой-нибудь глагол? Но я не уверен, что не наделаю при этом ошибок…

После поворота дороги показались первые строения порта, и он замолчал.

Потом снова заговорил, словно с самим собой:

— Почему люди с длинным лицом носят длинную бородку? А те, у кого физиономия напоминает голландский сыр, носят бороду узкую и короткую?

— Вот и Старый порт, — сказал Арван, давно потерявший надежду понять хоть что-нибудь.

— Узнайте, какой пароход уходит в ближайшее время в Голландию! — потребовал юноша.

Арван после непродолжительных расспросов выяснил, что через час в Голландию уходит пароход «Гельдерланд». Деода, похоже, был вполне удовлетворен этими сведениями и попросил подъехать на набережную.

На «Гельдерланд», пассажирско-грузовое судно, продолжали подниматься пассажиры; продолжалась и погрузка в трюмы тюков с товарами, которые кран подхватывал из грузовика, стоявшего на набережной.

— Остался час, — пробормотал Мьетт. — И прошу вас учесть, мсье Арван, что это будет мужчина с длинной бородкой… А вот и он!

Пожилой мужчина в длинном сюртуке медленно приближался к пароходу, держа в руках билет и небольшую матерчатую сумку.

— Идем, скорее! — воскликнул студент. — Сейчас мы с вами повеселимся, да еще как!

И он устремился к недовольно посмотревшему на него старику.

— Газета «Сиз Ер»! — объявил Деода, остановившись перед стариком. — Нет, мы не из полиции, но, если понадобится, мы вызовем ее.

— Что вам нужно от меня? — пробормотал старик с сильным германским акцентом.

— Если вы не пойдете добровольно с нами, мне придется удалить вашу фальшивую бороду! — сообщил Мьетт. — Идем, на нас уже смотрят…

Пораженный Арван увидел, что старик кивнул головой, подошел к машине и без какого-либо протеста забрался в нее.

— Мсье Арван! — воскликнул Мьетт, — А теперь посмотрите внимательно на этого человека, только представьте его без бороды!

— О, небо! — воскликнул журналист. — Ведь это господин Кадиша!

Машина остановилась в безлюдном месте на дороге, и Де-ода Мьетт принялся рассказывать, тогда как господин Кадиша слушал, печально кивая головой.

— Плише был должен мне двадцать франков, — рассказывал Мьетт, — и я мог сколько угодно настаивать на возврате долга, он не отдавал мне деньги. Однажды я пошел к нему на кафедру; он в этот день занимался анатомией в прозекторской, но меня это не испугало. Открыв дверь в препараторскую, я услышал, как кто-то сказал:

— Я дам вам три тысячи франков, мсье Плише, три тысячи, вы услышали меня?

— Что вы собираетесь делать с этим… — проворчал мой приятель.

— Я антиквар, мсье, но я в то же время друг многих художников, своего рода меценат. Один из моих друзей мог бы стать новым Рембрандтом, будь у него достаточно денег. Я хочу дать ему эти деньги. Он мечтает о сюжетах… скажем, довольно зловещих, похожих, к примеру, на «Урок анатомии» великого мастера, моего соотечественника.

— Как, вы голландец?

— Да, это так. Моя сестра до сих пор живет в Голландии… Ах, я только и мечтаю закончить свои дни на этой благословенной земле… Но я пришел к вам не для того, чтобы рассказывать о своих чувствах, я пришел по делу. Вы помните этого бедолагу, что несколько дней назад скончался в больнице? Его звали Бутен… У него не было семьи, я знаю это, потому что когда-то я помогал ему… Мой друг-художник часто говорил, когда встречал Бутена, что бедняга как две капли воды походит на одно лицо с картины Рембрандта. Когда я спросил, на кого именно, он ответил, что это труп с картины «Урок анатомии». И он добавил, что, если когда-нибудь Бутен умрет, и его тело никто не востребует, после чего он попадет в зал для вскрытия, он очень хотел бы написать его. Теперь вы понимаете, сказал я господину Плише, почему я готов заплатить такие большие деньги за жалкие останки? Он буркнул мне в ответ, что, если об этой сделке узнают, его выгонят из Медицинского училища.

Вас никто не разоблачит; вы подпишете документы на похороны, положите немного песка в ящик, что послужит гробом для Бугена, и на этом для вас все закончится, Плише ответил мне, что он должен подумать.

Тогда я сказал, что думать уже поздно и передал ему пятьсот франков в качестве задатка. Остальное я пообещал ему передать через два дня, когда я смогу убедиться, что речь идет о нужном мне теле, а не каком-нибудь другом бедолаге.

— Хорошо, я согласен, — негромко ответил Плише.

— Я вернулся домой, — продолжал Мьетт, — и принялся листать иллюстрированные журналы, пока не наткнулся на гравюру, воспроизводившую легендарную картину Рембрандта. Я внимательно изучил бледное изможденное лицо трупа, послужившего объектом для экспериментов анатомов и внезапно понял, что он невероятно похож на господина Кадиша!

Я задумался, и через некоторое время мне показалось, что я нашел разгадку.

В свободное от занятий время мне удалось узнать, что господин Кадиша застраховал свою жизнь на огромную сумму в пользу своей сестры, жившей в Голландии, и что его магазин был застрахован от пожара, тоже на значительную сумму.

Я ежедневно посещал моего приятеля Плише в Медицинском училище, где он постоянно работал прозектором… Однажды я не увидел тела усопшего господина Бутена, и я сказал себе: «Господин Кадиша будет убит завтра!» Чуть позднее я добавил к своему предсказанию: «Его дом сгорит».

Логика этих рассуждений очевидна, не так ли? Тело господина Бутена исчезло днем; его увез господин Кадиша. Ему нужно было действовать очень быстро, так как у него дома тело не могло сохраняться так же долго, как в анатомическом театре.

Далее, мой приятель Плише должен был получить деньги через день после доставки зловещего груза. Что из этого следовало?

Что Кадиша должен был поспешить с использованием тела и сделать это на следующий же день, чтобы не платить Плише оставшуюся сумму в две с половиной тысячи франков. Гарпагоны[81] его класса используют любую возможность сэкономить.

Если бы Плише рассуждал примерно так же, как я, он бы догадался, каким образом с ним расплатится господин Кадиша. Но он не догадался.

Что произошло затем?

Кадиша сжег свою лавку, постаравшись, чтобы в Бутене, так похожем на него, опознали его самого. И он отправился в Голландию самым дешевым путем, так как экономия у него в крови; впрочем, я не думаю, что у него было много денег, почему он и выбрал пароход смешанного пассажирско-грузового типа. Ему нужно было поменять облик, и, как все преступники-новички, он прежде всего подумал про накладную бороду. Из-за своего удлиненного лица он остановился на длинной узкой бородке.

Вот и все.

Теперь, мсье Арван, вы можете отпустить этого придурка; я хочу стать журналистом, а не полицейским. Предупредите страховую компанию, чтобы Кадиша не ограбил ее, это вы можете сделать наиболее удобным для вас образом. Я думаю, что господин Кадиша и так достаточно наказан потерей своей лавки и всего антиквариата, что в ней находился.

Теперь мы можем вернуться домой, где вы напишете статью о деле Кадиша, если, конечно, вам захочется сделать это. Потом, если у вас останется немного свободного времени, я хотел бы прочитать вам свою работу по стилистике… Знаете, ту самую, где я сравниваю Карла Великого и Наполеона.