Секс с чужаками

Ли Кеннеди ЕЕ МОХНАТОЕ ЛИЧИКО

Ли Кеннеди родилась в Денвере, пять лет прожила в Остине, а ныне живет в Англии, в одной из деревень графства Уилтшир. Она начала печататься в 1976 году. Ее первый роман «Дневник Николаса — американца» и сборник рассказов «Лица» увидели свет, соответственно, в 1986 и 1987 годах. Второй ее роман «Святая Хиросима» (издательство «Харкурт, Брэйс энд Джованович») опубликован совсем недавно.

Рассказ «Ее мохнатое личико» я в свое время упустила. В 1982 году меня только что назначили редактором по художественной прозе в журнале «ОМНИ» и я еще несколько робела публиковать рассказы, способные вызвать у читателей негодование, а потому решила не приобретать и этот рассказ. Впоследствии он попал в списки произведений, претендующих на премию «Небьюла» и я всегда сожалела о своем решении. А «Ее мохнатое личико» способно породить кое у кого негодование, уж это точно..

Увидев, как Анни и Вернон спариваются, Дуглас почувствовал неловкость. Вообще-то он наблюдал спаривание орангутанов часами, но в этот раз все обстояло по-другому. Он никогда не видел, как это делает именно Анни. Какое-то мгновение Дуглас стоял, потрясенный, в тени пеканового дерева, с запотевшим стаканом ледяного чая в руке, потом отступил за угол кирпичного здания. Он был сконфужен. Звон цикад казался громче обычного, солнце жарче, а в обезьяньих вскриках наслаждения чудилось нечто странное. Дуглас вернулся к переднему крыльцу и сел. Перед его мысленным взором еще стояли два огромных холма красно-оранжевого меха, движущиеся в едином ритме, как одно существо.

Когда два оранга появились из-за угла, Дугласу показалось, будто он различает на морде Вернона самодовольство. Почему бы и нет, подумал он. Пожалуй, я бы и сам был доволен на его месте. Анни повалилась на траву и закинула ногу за ногу, высоко выпятив брюхо; она смотрела вверх, в тяжело нависшее белое небо. Вернон вприпрыжку направился к Дугласу. Он был молодым, шоколадно — рыжей масти. Морда у него была еще узкая, без обрюзглости, свойственной орангутанам постарше.

— Будь вежлив, — предупредил его Дуглас.

«Пить чай, просьба? — быстро просигналил Вернон; пучки шерсти на его локтях трепыхались. — Совсем пересох.»

Дуглас протянул Вернону один из стаканов с чаем, хотя принес его для Анни. Красивый девятилетний зверь осушил стакан одном глотком и просигналил: «Спасибо». Он коснулся длинными пальцами ступеньки и вновь отнял лапу. «Можно печь яйца», — просигналил Вернон и, вместо того, чтобы сесть, запрыгал, перехватывая их то одной, то другой лапой, по веревкам, натянутым между крышей школьного здания и деревьями. То была скудная и излишне сухая замена дождевым лесам — родине орангутанов. Для Анни он слишком молод и груб, подумал Дуглас.

— Анни, — позвал Дуглас. — Твой чай.

Анни перекатилась на бок и лежала, рассматривая его, опершись о локоть. Она была красива. Пятнадцати лет от роду, с блестящим медно-красным мехом и маленькими желтыми глазками на мясистой морде, выразительными и умными. Она начала подниматься навстречу Дугласу, но потом повернулась к дороге. По большаку катил джип, привозивший почту.

Так быстро, что нельзя было разобрать отдельных движений, Анни бросилась на четвереньках по подъездной дороге длиной в полмили, ведущей к почтовому ящику. Вернон спрыгнул со своего дерева и побежал следом, издав на ходу тихий стон. Нехотя покидая тень, Дуглас отставил в сторону стакан с чаем и последовал за обезьянами. Когда он к ним приблизился, Анни уже сидела, зажав в пальцах ног разобранную почту и держа в руках раскрытое письмо. Она подняла взгляд с таким выражением на морде, которого Дуглас никогда не видел — это мог бы быть страх, но только это было что-то другое. Анни протянула письмо Вернону, уже требовательно ее

теребившему.

«Дуглас, — просигналила Анни, — они хотят напечатать мой рассказ».

Тереза лежала в ванне, ее колени торчали высоко вверх, вокруг лица плавали волосы. Дуглас присел на край ванны; разговаривая с Терезой, он сознавал, что говорит на двойном языке — ртом и руками одновременно.

— Как только я позвонил мисс Янг, редактору журнала, и рассказал ей, кто такая Анни, она пришла в настоящее возбуждение. Она спросила, почему я не прислал пояснительное письмо вместе с рассказом, и я объяснил, что Анни не хотела, чтобы кто-нибудь это знал заранее.

— Анни действительно сама так решила? — в голосе Терезы звучал скептицизм, как и всегда, когда Дуглас говорил об Анни.

— Мы это обсудили и она решила именно так, — Дуглас почувствовал в Терезе сопротивление. Ну почему она никогда не может понять, ломал он себе голову, разве что она специально хочет его спровоцировать. Она ведет себя так, будто уверена: обезьяна — это всего лишь обезьяна, что бы там она или он ни умела делать.

— По крайней мере, — сказал Дуглас, — она собиралась провернуть всю рекламную кампанию, до донышка — телевизионные представления, вечеринки с автографами. Ну, сама понимаешь. Но доктор Моррис считает, что лучше не поднимать шума.

— Почему? — Тереза села; ее ноги ушли под воду и она принялась намыливать руки.

— Потому что она бы тогда слишком нервничала. Анни, я имею в виду. Карьера знаменитости могла положить конец ее образованию. Никуда не годится. Даже доктор Моррис понимает, что это бы очень помогло собрать фонды. Но, полагаю, кое о чем мы все же дадим знать прессе.

Тереза полила волосы шампунем.

— Я принесла домой эссе, которое вчера написала Сэнди. То, про которое я тебе рассказывала. Если она была бы орангутаном, а не просто глухой девочкой, это эссе могли бы, наверно, напечатать в «Форчуне», — Тереза улыбнулась.

Дуглас встал. Ему не нравилось, что Тереза вновь затевает этот старый спор. Неважно, что мог сделать один из глухих учеников Терезы — если Анни окажется способной хотя бы на сотую часть того же, это произведет куда большее впечатление. Дуглас знал, что так оно и есть, но не мог понять, почему Тереза говорит об этом с такой горечью.

— Отлично, — отозвался он, стараясь вложить в голос побольше энтузиазма.

— Не потрешь мне спину? — попросила Тереза.

Дуглас нагнулся и с отсутствующим видом начал мылить ей спину.

— Никогда не забуду, какое было лицо у Анни, когда она читала это письмо.

— Спасибо, — поблагодарила Тереза, ополаскиваясь водой.

— У тебя есть какие-нибудь планы на вечер?

— Нужно кое-что сделать, — ответил Дуглас, выходя из ванной. — Хочешь, я буду работать в спальне, так что ты сможешь посмотреть телевизор?

После долгой паузы Тереза отказалась:

— Нет, я лучше почитаю.

Дуглас замешкался в дверях.

— Почему бы тебе не лечь спать пораньше? Ты выглядишь уставшей.

Она пожала плечами.

— Может быть, так и сделаю.

Находясь в школьной комнате для игр, Дуглас пристально рассматривал Анни. Было еще утро, хотя уже позднее. Анни сидела в шезлонге на противоположной стороне зала и выглядела довольно сонной. Помаргивая, она глядела в окно, держа длинный коричневый палец на странице «Толстяков из космоса» Пинкуотера в том месте, на котором остановилась. Дуглас думал о Терезе, которая сегодня утром была молчаливой и замкнутой. Анни никогда не бывала замкнутой, хотя часто — тихой. Не потому ли она сегодня тиха, что почувствовала нерадостное настроение Дугласа? Когда он пришел на работу, Анни лишний раз сжала его в обьятиях. Дуглас подумал — а не влюбилась ли в него Анни, как многие ученицы влюбляются в своих преподавателей. Вспомнив ее спаривание с Верноном несколько дней назад, он лениво представил себе, как касается Анни и медленно, осторожно входит в нее. Реакция собственного организма на эту фантазию смутила Дугласа. «Боже, что мне только приходит в голову?» Он встряхнулся и на несколько секунд отвел взгляд в сторону, пока снова не овладел собой.

«Дуглас», — просигналила Анни. Она подошла к нему, держась прямо, очень высокая, и села на пол у его ног. Брюхо складками, словно тесто, опустилось ей на колени.

— Что? — ответил он, усомнившись вдруг: а нет ли у орангутанов телепатических способностей?

«Почему ты сказал, что мой рассказ — детский?»

Дуглас тупо уставился на нее.

«Отчего было не послать его в «Харперс»?», — продолжала Анни. Название журнала ей пришлось написать. Дуглас подавил смех, зная, что смех бы ее обеспокоил.

— Это… это такой рассказ, который должен понравиться детям.

«Почему?»

Он вздохнул.

— Уровень, на котором он написан… незрелый. Ты ведь еще очень молода, лапонька, — Дуглас погладил ее по голове, заглядывая в маленькие, внимательные глазки. — Твое мышление разовьется, когда ты станешь старше.

«Я умная, как ты, — просигналила она. — Ты всегда понимаешь меня, потому что я умно говорю».

Дуглас был ошеломлен ее логикой. Анни склонила голову на бок и ждала. Когда Дуглас пожал плечами, она, по-видимому, сочла, что победа за ней и вернулась в шезлонг. Вошла доктор Моррис.

— А вот и мы, — сказала она, протягивая Дугласу газету и вновь покидая зал.

Дуглас листал страницы, пока не добрался до статьи об «обезьяне-писателе». Он пробежал заметку. Там содержалась одна из вещей, которые всегда выводили Анни из себя, к тому же она была сейчас раздражительна из-за течки и поэтому Дуглас взвесил про себя, не утаить ли ему статью. Но это было бы несправедливо.

— Анни, — ласково позвал он.

Та подняла взгляд.

— Здесь статья про тебя.

«Я прочитаю», — просигналила она, откладывая книгу на пол. Анни подошла и забралась на софу рядом с Дугласом. Он смотрел, как движутся ее глаза, задерживаясь на каждом слове. Ему было неуютно. Анни продолжала читать. Вдруг она бросилась прочь с дивана, словно ныряльщик с вышки. Дуглас побежал следом за Анни, метнувшейся к двери. Плюшевая собачка, которая всегда была любимой игрушкой Анни, затрещала в ее могучих руках раньше, чем Дуглас успел понять, что она ее схватила. С криком разрывая игрушку на части, Анни выбежала во двор. Придя в ужас от собственной агрессивности, она взлетела на дерево, рассыпая, как снег, клочья набивки.

Дуглас смотрел, как тень дерева покрывается обрывками пенорезины и искусственного меха. Ветки вздрагивали. Долгое время спустя Анни перестала трясти дерево и уселась неподвижно. Она говорила сама с собой, шевеля длинной обезьяней ладонью. «Не животное, — говорила она, — не животное».

Дуглас внезапно понял, что Тереза боится обезьян. Она осторожно рассматривала Анни, пока они вчетвером шагали вдоль границы пришкольного участка. Дуглас знал, что Тереза не может так, как он, оценить грациозность походки Анни, игру ее мышц; язык знаков, на котором они общались, так же мало напоминал тот, которым пользовалась Тереза со своими глухонемыми детьми, как британский вариант английского языка — креольское наречие Ямайки. Таким образом, Тереза не могла оценить и способность Анни к творческой беседе. Плохо, когда человек боится обезьян — независимо от того, насколько они образованны.

Дуглас пригласил Терезу на прогулку, надеясь, что ей понравится поучаствовать в его рабочей жизни. До сих пор она всего два раза ненадолго сюда заглядывала. Вернон тащился позади, время от времени делая снимки дорогой, но неломкой фотокамерой, специально приспособленной для его рук. Несколько раз Вернон сфотографировал Анни и один раз Дугласа, но только тогда, когда Тереза отошла от них посмотреть камыши на берегу ручья.

— Анни, — окликнул Дуглас, показывая вперед. — Смотри, кардинал. Вон та красная птица.

Анни ковыляла впереди. Она оглянулась, чтобы посмотреть, куда показывает Дуглас, а затем замерла неподвижно, опустившись на корточки. Дуглас подошел к ней и они вместе рассматривали птицу. Птица улетела.

«Ушла», — Анни вздохнула.

— Ну, разве она не славная? — спросил Дуглас.

Они не торопясь пошли дальше. Анни часто останавливалась, чтобы обследовать какой-нибудь блестящий мусор или больших жуков. Они не часто уходили так далеко от школы. Вернон пронесся мимо них — темно — рыжий сгусток юношеской энергии.

Вспомнив о Терезе, Дуглас обернулся. Она сидела на пне далеко позади. Он почувствовал раздражение. Он же ей велел надеть джинсы и соломенную шляпу, потому что будет колючая трава и жаркое солнце. И посмотрите-ка — вот она сидит в шортах, с непокрытой головой и с несчастным видом потирает голые колени. Дуглас нетерпеливо хрюкнул. Анни подняла на него взгляд.

— Я не тебе, — пояснил он, гладя ее по шерсти. Анни похлопала его пониже спины.

— Иди дальше, — сказал Дуглас, и пошел назад. Подойдя к Терезе, он спросил:

— В чем дело?

— Ни в чем, — она встала и двинулась вперед, не глядя на него. — Я просто отдыхала.

Анни остановилась, чтобы потыкать палкой во что-то, лежащее на земле. Дуглас ускорил шаг. Несмотря на их ум, его подопечные все-таки оставались орангутанами. Он всегда боялся, что они съедят что-нибудь такое, от чего заболеют.

— Что это? — крикнул он.

«Дохлая кошка», — просигналил Вернон. Анни подбросила падаль своей палкой, и Вернон ее сфотографировал. Тереза поспешила вперед.

— О, бедный котик… — начала она, опускаясь на колени.

Казалось, Анни слишком занята палкой и трупом, чтобы заметить приближение Терезы; лишь очень быстрый глаз мог бы уследить за ее прыжком. Дуглас опешил. Обе закричали. И все кончилось. Анни, всхлипывая, прижалась к ногам Дугласа. Тереза выругалась. Она лежала на земле, перекатываясь с боку на бок и держась за левую руку. Кровь каплями просачивалась у нее между пальцев.

Дуглас оттолкнул Анни.

— Это был плохой поступок, очень плохой, — сказал он. — Ты меня слышишь?

Анни уселась на землю и накрыла голову лапами. Ей уже очень давно не доставалось подобных выволочек. Вернон стоял рядом, качая головой и жестикулируя:

«Неумно, павианья морда».

— Вставай, — сказал Дуглас Терезе. — Я пока не смогу тебе помочь.

Тереза была бледной, но глаза ее оставались сухими. Она кое-как встала и побледнела еще сильней. Повыше локтя у нее свободно свисал целый кусок кровоточащей плоти.

— Смотри.

— Иди. Возвращайся в дом. Мы пойдем следом, — Дуглас старался говорить спокойно, предостерегающе опустив руку на плечо Анни. Тереза застонала; ей перехватывало дыхание.

— Больно, — сказала она, однако смогла идти, хотя и прихрамывая.

— Пошли, — строго сказал Дуглас. — Просто прогуливаемся. Анни, от нас ни шагу.

Они двигались молча. Тереза шла впереди, роняя в грязь капли крови. Капли становились все больше и падали все чаще. Один раз Анни коснулась пальцем кровавого пятна и понюхала кончик пальца. Ну почему не может все быть тихо и мирно, ломал голову Дуглас. Обязательно что-нибудь происходит. Обязательно. Надо ему было знать, что не следует сводить Терезу и Анни. Обезьяны не понимают этой уязвимости, из которой скроена Тереза. Он и сам-то ее не понимал, хотя когда-то, наверное, именно она его и привлекла. Нет, наверное, он даже не смог разглядеть ее по-настоящему, пока не стало слишком поздно. Он просто думал, что Тереза «славная», пока их жизни не оказались настолько переплетены, что освободиться стало уже невозможно. Почему она не может быть такой сильной, как Анни? Почему она вечно воспринимает все так серьезно?

Они добрались до школьного здания. Дуглас отправил Анни и Вернона по их комнатам, а Терезу проводил в амбулаторию. Он посмотрел, как Джим, их универсальный санитар и помощник ветеринара, осматривает ее руку.

— По-моему, это скорее всего придется зашивать.

Джим вышел из комнаты, чтобы совершить нужные приготовления. Тереза посмотрела на Дугласа, не сводившего взгляда с ее продолжающей кровоточить руки.

— Почему она меня укусила? — спросила она.

Дуглас не ответил. Он не мог придумать, как ему об этом сказать.

— Есть у тебя какие-то мысли на этот счет? — настаивала Тереза.

— Раз уж ты спрашиваешь, так это все твой скулеж.

— Мой…

Дуглас видел, что в ней закипает гнев. Он не хотел сейчас спорить. Он жалел, что привел ее сюда. Он это сделал ради нее, а она все испортила. Все испортила.

— Не заводись, — только и сказал он, бросив на нее предупреждающий взгляд.

— Но, Дуглас, я ведь ничего не сделала.

— Не заводись, — повторил он.

— Понятно, — холодно сказала Тереза. — Снова каким-то образом я у тебя виновата.

Вернулся Джим со своими причиндалами.

— Хочешь, чтобы я остался? — предложил Дуглас. Он ощутил вдруг укол чувства вины, осознав, что рана действительно серьезная, раз она требует к себе столько внимания.

— Нет, — спокойно отказалась Тереза.

Когда Дуглас выходил, глаза ее смотрели вдаль и вовсе не в его сторону.

В тот самый день, когда школа получила самое большое пожертвование за всю свою историю, приехала группа с телевидения, чтобы сделать про них передачу.

Дуглас видел, что все возбуждены. Даже шимпанзе, живущие в северной половине школы, повисли на ограде и смотрели, как разгружают телевизионный фургон. Женщина-репортер выбрала для съемок комнату игр, хотя, похоже, ей было неуютно сидеть на полу рядом с гигантскими обезьянами. Люди перелистывали сценарий, протягивали кабели, устанавливали юпитеры и микрофоны, обсуждали углы отражения и качество звука, показывая на высокий потолок зала, обустроенный под джунгли.

И все это ради того, чтобы поговорить с несколькими людьми и орангутаном.

В комнату игр принесли письменный стол Анни — против ее воли. Дуглас объяснил, что это временно, что эти люди уйдут после того, как с ними немного поговорят. Дуглас и Анни оставались снаружи до последней минуты, играя в Тарзана возле большого дерева. Он щекотал ее. Анни схватила его, когда он раскачивался на ветке.

«Кагода?» — просигналила она, стискивая Дугласа одной рукой.

— Кагода! — закричал он со смехом.

Потом они отдыхали, лежа на траве. Дуглас вспотел. Он чувствовал, что весь раскраснелся.

«Дуглас, — просигналила Анни, — они читали рассказ?»

— Еще нет. Его еще не напечатали.

«Зачем пришли говорить?» — осведомилась она.

— Потому что ты его написала и его приняли к публикации, а люди любят брать интервью у знаменитых писателей, — Дуглас погладил Анни по плечу.

— Пора идти, — сказал он, увидев, как им машут изнутри дома.

Анни одним махом сгребла его в объятия и потащила внутрь.

— Вот! — воскликнул Дуглас, обращаясь к Терезе и включил видеомагнитофон.

Сначала — общий вид школы со стороны пыльной подъездной дороги, простое прямоугольное здание, безличное и функциональное. Голос репортера произносит:

«Здесь, недалеко к юго-востоку от города, располагается особая школа с совершенно необычными учениками. У здешних воспитанников немного шансов получить работу по окончании образования, зато каждый год в фонды этого учреждения поступают миллионы долларов».

На экране появляется Анни за своей пишущей машинкой, тычущая длинными пальцами в клавиши; из машинки медленно выползает листок бумаги, покрытый большими черными буквами.

«Это Анни, пятнадцатилетняя самка орангутана, которая учится в школе в течение пяти лет. Прежде, чем оказаться здесь, она с отличием закончила другую «обезьянью школу» в Джорджии. А теперь Анни стала писателем. Недавно она отослала свой рассказ в детский журнал. Редакторша журнала узнала, что Анни — орангутан только после того, как приняла рассказ к публикации.»

Анни неуверенно смотрит в камеру.

«Анни умеет читать и писать, понимает английскую речь, но сама она не умеет говорить. Она пользуется языком знаков, напоминающим тот, на котором общаются глухонемые, — интонация диктора изменилась с повествовательной на разговорную. — Анни, как получилось, что ты начала писать?»

Дуглас увидел на маленьком экране самого себя, наблюдающего, как Анни сигналит в ответ: «Учитель сказал, чтобы я писала». Он видел, как он ухмыляется, кося глазами в камеру, но в основном глядя на Анни. На экране возникло его имя с пояснением: «Учитель орангутана». Сцена вызвала у Дугласа неловкость.

«Почему вы отослали рассказ Анни для публикации?» — спрашивала женщина-репортер.

Дуглас подает Анни знак; она подходит, чтобы потереться об него и поворачивается лицом к камере. На морде у нее написано торжество.

«Наш администратор, доктор Моррис, и я — мы оба прочитали рассказ. Я заметил, что по-моему, он не хуже, чем любой детский рассказ, а доктор Моррис ответила: «Ну так отправьте его в журнал». Редактору рассказ понравился». Анни делает Дугласу знак, что хочет в туалет. Затем на экране возникает доктор Моррис у себя в кабинете; на коленях у нее сидит, похлопывая в коричневые ладошки, шимпанзе.

«Доктор Моррис, ваша школа была основана пять лет назад благодаря пожертвованиям и правительственной дотации. Какую цель вы здесь преследуете?»

«Ну, в последние несколько десятилетий обезьян — главным образом шимпанзе, таких, как присутствующая здесь Роза — стали в порядке эксперимента обучать языку жестов. Главным образом для того, чтобы доказать, что обезьяны действительно способны пользоваться речью.» Рози просовывает кончик пальца в золотое колечко — сережку доктора Моррис. Доктор Моррис осторожно отводит ее руку. «Мы начинали с идеи дать обезьянам настоящее образование, сравнимое с образованием в младших классах, — она смотрит на шимпанзе. — Или хотя бы ту его часть, которую они смогут усвоить».

«У вас в школе учатся два орангутана и шесть шимпанзе. Есть ли какая-нибудь разница в их обучении?» — спрашивает женщина-репортер.

Доктор Моррис энергично кивает.

«Шимпанзе очень умные, но у оранга совершенно другая структура мозга, что делает его более приспособленным к абстрактным рассуждениям. Шимпы многое схватывают быстрее, оранги более медлительны. Но орангутан способен к более глубокому обучению».

На экране Вернон, раскачивающийся на веревках перед школой. Репортерша, принимая Вернона за Анни, произносит:

«Ее преподавателю Анни с самого начала показалась особенно способной ученицей. Основные предложения, которые она печатает на своей машинке, просты, но представляют собой оригинальное развлечение.»

Вновь Анни за пишущей машинкой.

«Если вы думаете, что это простое обезьянничанье, то лучше подумайте над этим еще раз. Берегись, Толстой!»

Чувствуя подавленность из-за краткости и легковесности передачи, а также из-за дурацкого замечания об «обезьянничаньи», Дуглас выключил телевизор.

Он долго сидел на одном месте. В какой-то момент во время просмотра Тереза ушла спать, покинув его молча и незаметно. Полчаса протаращившись в пустой экран, Дуглас перемотал пленку и, выключив звук, прогнал запись до того места, где появлялось лицо Анни.

Здесь Дуглас остановил изображение. Ему казалось, он почти чувствует, как мягок на ощупь ореол рыжей шерсти под ее подбородком.

Он не мог заснуть.

Тереза сбросила с себя простыню и лежала на боку, спиной к нему. Дуглас смотрел на очертания ее плеча и спины, проводил взглядом вниз, в углубление талии, затем вверх, по изгибу бедер. Ее ягодицы были как два округлых овала, один на другом. Кожа у нее была гладкая и блестящая в сочащемся через окно свете уличных фонарей. Она слегка пахла шампунем и уж совсем чуть-чуть — женщиной.

Всякий назвал бы любовью то, что Дуглас чувствовал к Терезе, пока он думал о ней в общем. И все же он помимо воли почти постоянно был на нее сердит. Когда ему казалось, что он может ее развлечь, это кончалось тем, что она по каким-то туманным причинам обижалась. Ее всегда такие нежные губки исторгали отрывистые и жестокие слова в его адрес. Она все воспринимала всерьез; неурядицы и размолвки множились и Дуглас не мог ни сладить с ними, ни поправить наносимый ими урон.

Под этой атласной кожей, скрывалось столько напряжения и тревоги. Чувствительности и страха. Он уже и пробовать перестал добраться до более счастливых составляющих ее личности, он не понимал — куда они могли деться. Он уже не стремился ее любить, но он и не то чтобы не хотел этого. Просто это стало как бы неважно.

Иногда он думал, что легче было бы иметь в женах кого-нибудь вроде Анни.

Анни.

Он любил ее мохнатое личико. Он любил неподдельную радость, написанную на нем, когда Анни его встречала. Эта радость никогда не исчезала. Характер Анни был теплым и светлым, она никогда ничего не боялась. Она не искала другого смысла в его словах — просто слушала и говорила с ним. Они чувствовали себя вдвоем так естественно. Анни была так полна жизни.

Дуглас убрал руку с плеча Терезы. Теперь ее кожа казалась ему голой, никчемной оболочкой.

Дуглас лежал на полу в обезьяньей комнате для игр, вентилятор обдувал ему грудь. Он придерживал сочинение Анни по «Сыновьям и любовникам» Лоуренса за уголки, чтобы не дать ему улететь.

Анни лениво повисла на перекладинах, укрепленных крест-накрест под потолком.

«Пол не получал удовольствия от работы, потому что начальник заглядывал через его плечо на то, что он пишет, — гласило сочинение Анни. — Но потом он снова стал счастлив. Его брат умер и его мать грустила. Пол заболел. Ему стало лучше и он вновь начал ходить к друзьям в гости. Его мать умерла и друзья его больше не развлекали».

Дуглас посмотрел на Анни поверх листка бумаги. Правда, это был первый случай, когда она прочитала «взрослый» роман, но все же он ожидал чего-нибудь получше. Он хотел было спросить, не написал ли за нее сочинение Вернон, но решил, что этого делать не стоит.

— Анни, — спросил Дуглас, усаживаясь, — про что говорится в этой книге на самом деле, как по-твоему?

Анни раскачалась и прыгнула на софу.

«Про человека», — ответила она.

Дуглас ждал. Продолжения не последовало.

— Но что сказано в ней про этого человека? Почему именно про него, а не про другого? Что в нем такого особенного?

Анни потерла ладонями друг о друга и не ответила.

— Что говорится про его мать?

«Она ему помогала, — ответила Анни, проворно шевеля темными пальцами. — Особенно когда он рисовал».

Дуглас нахмурился. Он вновь разочарованно уставился на исписанную страницу.

«Что я сделала плохо?» — обеспокоенно спросила Анни.

Дуглас попытался принять беззаботный вид.

— Ты все сделала просто отлично. Книжка была трудная.

«Анни умная, — просигналила орангутанша. — Анни умная».

Дуглас кивнул.

— Я знаю.

Анни встала на четвереньки, затем поднялась на ноги, словно двухэтажный косматый дом, покачивающийся из стороны в сторону.

«Анни умная. Писатель. Умная, — просигналила она. — Писать книгу. Бестселлер».

Дуглас сделал ошибку. Он засмеялся. В данном случае все было не так просто, как если бы один человек посмеялся над другим; сейчас то был акт агрессии. Анни была потрясена видом его обнажившихся зубов и резкими, неконтролируемыми, похожими на лай звуками. Дуглас попытался остановиться. Анни булькнула горлом и галопом выбежала из комнаты.

— Анни, подожди! — Дуглас побежал за ней. К тому времени, как он оказался снаружи, она ушла уже далеко. Когда у него заболела грудь, Дуглас перешел с быстрого бега на трусцу, медленно приближаясь к Анни по камышам. Она одиноко сидела далеко впереди и смотрела на его приближение. Когда он оказался рядом, Анни трираза подряд просигналила «обнять». Дуглас мешком рухнул на землю, тяжело дыша; в горле у него резало, как ножом.

— Анни, прости, — сказал он. — Я не хотел.

Он обнял ее обеими руками.

Анни прижалась к Дугласу.

— Я люблю тебя, Анни. Я тебя так люблю, что никогда не захочу сделать тебе плохо. Никогда, никогда, никогда. Я хочу быть с тобой всегда. Да, ты умная, хорошая и талантливая, — он поцеловал ее кожистое лицо.

Забыла Анни или простила, но боль, причиненная его смехом, исчезла из ее глаз. Она покрепче обняла Дугласа и издала тихий горловой звук — звук, предназначенный для него. Они лежали рядом среди хрустящих пожелтевших камышей и прижимались друг к другу. Дуглас физически чувствовал, как увеличивается его любовь к Анни. Более страстно, чем когда-либо в жизни, ему захотелось заняться с ней любовью. Он коснулся ее. Он чувствовал, что Анни понимает, чего он хочет, чувствовал ожидание в дуновении ее дыхания на своей шее. Слияние и завершение, каких он и представить себе никогда не мог, соединение их видов через язык и тело. Не тупое скотоложество, но взаимная любовь…

Дуглас влез на Анни и покрепче обнял вокруг спины. Когда он вошел в нее, Анни напряглась. Она медленно откатилась в сторону, но он продолжал цепляться за нее. «Нет». По лицу Анни прошла ужасная гримаса, от которой волосы на затылке Дугласа зашевелились. «Не ты», — сказала она. «Она меня убьет», — подумал Дуглас.

Прилив страсти схлынул; Анни отодвинулась от него и ушла прочь. Мгновение Дуглас тупо сидел, оглушенный тем, что он сделал, и гадал, как же он будет жить дальше с этим воспоминанием. Потом застегнул «молнию» на брюках.

Уставившись в свою обеденную тарелку, он думал: это то же самое, как быть отвергнутым женщиной. Я же не из тех, кого тянет к зверинцу. Не какой-нибудь парень с фермы, который не может найти, куда засунуть.

Ладони Дугласа еще помнили прикосновение ее плотной шерсти; в паху еще сохранилась память о соприкосновении с иной плотью. Сегодня днем в камышах эта память вызвала у него рвоту, а потом он пошел прямо домой. Даже не пожелал орангам спокойной ночи.

— Что произошло? — спросила Тереза.

Дуглас пожал плечами. Тереза привстала со стула, чтобы поцеловать его в висок.

— Ты, случайно, не простудился?

— Нет.

— Я могу что-нибудь сделать, чтобы улучшить твое настроение? — ее рука скользнула вверх по бедру Дугласа. Он тут же встал.

— Прекрати.

После этого Тереза сидела неподвижно.

— Ты что, влюбился в другую женщину?

Почему она не может просто оставить меня в покое?

— Нет. Мне нужно о многом подумать. Случилось много всяких вещей.

— Да ведь ты же никогда таким не был, даже когда работал над своей диссертацией.

— Тереза, — произнес Дуглас, проявляя, как ему казалось, незаслуженное ею терпение, — да оставь ты меня в покое. Никакой пользы не принесет, если ты будешь ко мне беспрерывно приставать.

— Но я напугана, я не знаю, что делать. Ты ведешь себя так, будто не хочешь, чтобы я была рядом.

— Ты всегда только упрекаешь меня, — Дуглас встал и отнес свою посуду в мойку.

Тереза медленно последовала за ним со своей тарелкой.

— Я просто пытаюсь понять. Это ведь и моя жизнь тоже.

Дуглас промолчал и она ушла — как будто кто-то велел ей не таскаться следом. В ванной он разделся и долго стоял под душем. Ему казалось, будто к нему пристал запах Анни. Казалось, что Тереза сможет его почуять.

Что я наделал, что я наделал…

А когда он вышел из-под душа, Терезы не было.

Дуглас подумывал сказаться больным, но он знал, что ничуть не лучше будет сидеть дома и все время думать об Анни, думать о Терезе, и что хуже всего — думать о себе самом. Он оделся, чтобы идти на работу, но позавтракать не смог. Понимая, что его страдания слишком заметны, он постарался расправить плечи, но как только вышел из машины перед школой, понял, что снова сутулится. С некоторым страхом он шел по коридорам. Секретарша приветствовала его закатыванием глаз.

— Кто-то опять разболтал наш номер, — заметила она, когда зазвонил телефон. Для звонков со стороны у них служила другая линия. — Сегодня утром под окном стоял человек и пялился на меня, пока Грампс не вышвырнул его с территории.

Дуглас сочувственно покачал головой и приблизился к двери в помещения орангов. Его опять тошнило. Вернон сидел за пишущей машинкой — почти наверняка печатал подписи к своему фотоальбому. Он не встал, чтобы поприветствовать Дугласа, но лишь бросил на него оценивающий взгляд. Дуглас похлопал его по плечу.

— Работаешь? — спросил он.

«Как зверь», — ответил Вернон и вновь принялся печатать. Анни сидела снаружи, на заднем крыльце. Дуглас открыл дверь и встал рядом с ней. Анни подняла на него взгляд, но — как и Вернон — не подошла, чтобы обнять его, как обычно. Утро было еще прохладным, перед ними лежала длинная тень школьного здания. Дуглас сел.

— Анни, — мягко сказал он. — Мне очень жаль. Я никогда больше так не сделаю. Видишь ли, мне казалось… — он умолк. Это было ничуть не легче, чем бывало, когда он говорил с Уной, или Венди, или Шелли, или с Терезой. Дуглас осознал, что понимает Анни ничуть не лучше, чем понимал их. Почему она его отвергла? Что она сейчас думает? Что произойдет дальше? Будут ли они снова друзьями?

— Ох, черт, — сказал Дуглас. Он встал. — Больше такого не будет.

Анни смотрела вдаль, на деревья.

Дуглас чувствовал напряжение во всем теле, особенно в горле. Он долго стоял рядом с ней.

«Я не хочу писать рассказы», — просигналила Анни.

Дуглас уставился на нее.

— Почему?

«Не хочу», — она как будто пожала плечами.

Дуглас не мог понять, что же случилось с самоуверенной обезьяной, которая только вчера собиралась написать бестселлер.

— Это из-за меня?

Она не ответила.

— Я не понимаю, — настаивал Дуглас. — Может быть, ты мне напишешь, в чем дело? Так тебе будет легче объяснить?

«Нет, — просигналила Анни, — не могу объяснить. Просто не хочу».

Дуглас знаками спросил: «А чего ты хочешь?»

«Сидеть дерево. Есть бананы, шоколад. Пить бренди, — Анни серьезно посмотрела на Дугласа. — Сидеть дерево. День, день, день, неделя, месяц, год».

Боже всемогущий, подумал Дуглас, у нее этот проклятущий экзистенциальный кризис. Все годы обучения. Все достижения. Все надежды целого раздела приматологии. Все летит к черту из-за дурного настроения капризной обезьяны. Не может быть, чтобы это только из-за меня. Это бы обязательно случилось рано или поздно, только вот, может быть… Дуглас подумал о всех усилиях, которые ему придется приложить, чтобы восстановить их отношения. От одной мысли об этом он чувствовал усталость.

— Анни, почему бы тебе просто не отложить немного свою работу. Ты можешь отдохнуть. Весь сегодняшний день. Можешь целый день просидеть на дереве, а я принесу тебе стакан вина.

Анни вновь пожала плечами.

Ох, подумал Дуглас, я все испортил. Какой идиот. Он чувствовал, как возвращается боль, похожая на яд, не сосредоточенная в какой-то одной точке, но вонзающаяся вдруг в ладони и сердце, так что кружилась голова и перехватывало дыхание. По крайней мере, она меня не возненавидела, подумал он, усаживаясь на корточки и трогая Анни за руку.

Анни оскалилась.

Дуглас замер. Анни скользящим движением покинула крыльцо и направилась к деревьям.

Дуглас сидел дома один и смотрел новости. В маленьком городишке на среднем западе жгли номера журнала, в которых был напечатан рассказ Анни.

На фоне костра брали интервью у крепко сбитой женщины, одетой в штормовку. «Я не хочу, чтобы мои дети читали всякую писанину, которую даже не люди написали. Мои дети — настоящие люди, и эта богопротивная обезьяна не будет сочинять им рассказы».

Последовало короткое интервью с доктором Моррис, которая выглядела еще более усталой и замкнутой, чем обычно. «Этот рассказ — совершенно невинная история, поведанная невинным созданием. Анни — не зверь. Я искренне считаю, что она не способна и не желает кого — либо развращать…» Дуглас выключил телевизор. Он взял телефон и набрал номер одного из друзей Терезы.

— Йен, нет ли каких-нибудь новостей от Терезы?

— Нет, конечно же, нет.

— Ну, дай мне знать, если что, идет?

— Конечно.

Дуглас вяло подумал, не попытаться ли поймать ее на работе, но он уходил утром раньше, а возвращался домой позднее, чем она. Поглядев на ее рисунок на стене, он подумал о времени, когда они только что встретились, только что начали жить вместе. Было время, когда он любил ее так сильно, что буквально готов был разорваться от любви. Теперь он чувствовал себя опустошенным, но не мог не интересоваться, где она.

Он не хотел, чтобы она его ненавидела, но по-прежнему не знал, сможет ли говорить с ней о том, что случилось. Мысль, что она станет сидеть и слушать его, не выглядела правдоподобной.

Даже Анни не хочет больше его слушать. Он остался один. Он совершил большой, ужасный, дурацкий поступок и сожалел об этом. Все было бы по-другому, если бы Анни ответила взаимностью, если бы они смогли как-нибудь стать любовниками. Тогда между ними возникли бы совершенно новые отношения, они вдвоем были бы против всего мира. Первая межвидовая любовь разумных существ…

Но Анни в конечном счете, как оказалось, не так уж и отличалась от Терезы. Анни ведь не дитя. Она подавала ему все эти сигналы, флиртовала с ним, а потом не пожелала довести дело до конца. Вела себя так, будто он ее изнасиловал или что-то в этом роде. На самом деле у нее не больше интереса к нему, чем у доктора Моррис к Вернону. Ведь не мог же я ошибаться, верно? — ломал голову Дуглас.

Он один. И раз Анни не согласна, значит он просто мелкий паршивец, пытавшийся трахнуть обезьяну.

— Я совершил ошибку, — сказал он вслух, обращаясь к рисунку Терезы. — Давай забудем об этом. Но даже сам он не мог этого забыть.

— Вас хочет видеть доктор Моррис, — сказала секретарша, когда он вошел.

— Ладно.

Дуглас свернул и пошел туда, где располагались кабинеты администрации. Он насвистывал. Последние несколько дней Анни была холодна, но ему казалось, что в конечном счете все образуется. Он почувствовал себя лучше. Гадая, какими дивными или ужасными новостями намерена поделиться с ним доктор Моррис, он постучал в ее дверь, одновременно заглядывая сквозь стекло. Наверно, опять жгут журналы, подумал он. Она сделала ему знак войти.

— Здравствуйте, Дуглас.

«Анни, — подумал он, — что-то с ней случилось».

Он стоял, пока доктор Моррис жестом не пригласила его садиться. Несколько секунд она смотрела ему в лицо.

— Мне трудно говорить об этом, — сказала она.

Она обо всем узнала, подумал Дуглас. Но отбросил эту мысль, решив, что тревога вызвана манией преследования. Неоткуда ей было узнать. Неоткуда. Я должен успокоиться, иначе сам себя выдам.

Доктор Моррис протянула ему фотографию.

Вот он — бесстрастный и холодный документ, удостоверяющий именно тот единственный миг в его жизни. Она протягивала ему фотографию, как обвинение. Фотография потрясла Дугласа так, словно это был вовсе и не он сам. Из упрямства он продолжал смотреть на снимок вместо того, чтобы искать сострадания в глазах доктора Моррис. Он точно знал, откуда взялась эта фотография.

Вернон со своим новым телескопическим объективом.

Дуглас представил, как изображение его проступка медленно всплывает в кювете с химикалиями. Он медленно отвел взгляд от фотографии. Доктор Моррис не может знать, что с того момента он изменился. Он не может протестовать или отпираться.

— У меня нет выбора, — сказала доктор Моррис бесцветным голосом. — Я всегда думала, что если вы не ладите с людьми, то по крайней мере хорошо работаете с обезьянами. Слава богу, Генри, который печатает для Вернона снимки, обещал ничего не рассказывать.

Дуглас поднимался со стула. Ему хотелось вырвать снимок из рук доктора Моррис, потому что она все еще продолжала его протягивать. Он не хотел смотреть на эту фотографию. Он хотел, чтобы его спросили, не изменился ли он, правда ли, что так больше никогда не будет, понял ли он, что ошибался. Но взгляд женщины, упершийся ему в грудь, был пустым и непроницаемым.

— Мы пришлем ваши вещи, — сказала она.

Дуглас остановился возле своего автомобиля и увидел две огромных рыжих фигуры — одна медно-оранжевая, другая шоколадная с красным — сидящие на ветвях деревьев. Вернон издал громкий стон, оборвавшийся курлыканьем, в котором не было ничего человеческого. То был звук, полный диких джунглей, ливня и испарений.

Дуглас посмотрел, как Анни чешется и смотрит на шимпанзе, бродивших по земле за забором, огораживающим их участок. Когда она начала переводить взгляд в его направлении, он нырнул в машину.

Отъезжая прочь, Дуглас сердито думал: да с какой стати обезьяна лучше поняла бы меня, чем люди?

Насчет «Ее мохнатого личика»: я интересовалась шимпанзе с тех пор, как прочитала книги Джейн Гудолл, а затем этот интерес перешел на обезьян, умевших пользоваться языком, таких, как Люси и Коко. Первым предвестником этого рассказа было желание написать что-нибудь забавное и сатирическое про орангутана, который написал бестселлер и прославился. Как часто бывает с рассказами, в этом слились две идеи, образовав вместе нечто более полное. У меня был замысел персонажа, женщины, имевшей непоседливого любовника, которому все в ней казалось отвратительным, а все остальные — чудесными. Я, однако, никак не могла ухватить, в чем тут вся суть. Так Дуглас стал мостиком, соединившим этих двух персонажей, и самым для меня интересным из-за своей трагической неспособности любить по-настоящему.