Самый маленький офицер

Пролог

Жизнь детдомовца Анатоля Скалеша по прозвищу Тиль была достаточно проста и незатейлива – как и у сотен других таких же мальчишек, которых недавняя война лишила дома и родных. В этой самой жизни были у Анатоля две ценности: рисование – запойная, стихийная, неудержимая страсть – и старший брат. Впрочем, брат этот теперь существовал лишь в его фантазиях. На деле дороги Артёма и Анатоля Скалешей разбежались через год после окончания войны, в то тоскливое время, когда Артёма притаскивали в детдом за ухо из детской комнаты милиции почти каждую неделю, а Анатоль с вежливым восторгом общался с «тётей Анной», мечтая о том, как она его заберёт к себе домой.

Тиль прожил у тёти Анны и её мужа, которого, впрочем, видел всего раз, а потом тот умотал в командировку, ровно месяц. Потом тёте Анне надоело, что мальчик стонет по ночам, просыпаясь от очередного кошмара, закатывает истерики на пустом месте и вечно пачкает рукава рубашки в красках, фломастерах или мелках. Она не знала, что за «песок» просит Тиль, считала слёзы простым капризом… и, в конце концов, сделала закономерный вывод, что она не предназначена для такого подвига, как воспитывать сироту.

В детдоме к тому времени появился новый психолог, а Артём – сбежал с концами, и больше Анатоль о нём не слышал… Новый психолог, Яков Киреин, помог Тилю справиться с двойным ударом, весело прозвал Уйленшпигелем и даже объяснил, почему, и, главное, этот самый Киреин мог дать Анатолю вожделенный «песок» – молочно-белые капсулы, преображающие все чувства и переживания.

Потом психолог же познакомил Тиля с человеком, который помог мальчику воплотить его мечту. Нет, брата Тиль так и не нашёл – зато на девятнадцатом году жизни был уже достаточно известным в Горье художником, жил в собственной однокомнатной квартире, вёл долгие вечерние разговоры с пожилым Стефаном Сергиевичем и смотрел на мир с неиссякаемым оптимизмом, только подкрепляемым таинственным «песком».

Лишь по ночам Тиля мучили кошмары, мешая осколки прошлого с порождениями буйной фантазии художника.

… Во сне всегда живёт страх падения – долгого, неуправляемого падения с лестницы, из окна… или с ветки, на которой стоишь, судорожно вжимаясь в ствол дерева. Меж лопаток впивается в спину сучок, и отдачей тебя толкает на него раз за разом.

Пустой щелчок – кончились патроны. Шаришь по карманам, но одет ты почему-то в детдомовскую праздничную форму, в карманах которой, понятное дело, нет запасного магазина для твоего «карая» – неказистого с виду пистолета-пулемёта, который ты однажды ещё там, дома, снял с трупа неизвестного тебе мужика с нашивками «Забольской вольницы». Умные люди сказали бы, что «караи» – ПП кустарного производства, которые эта самая партизанско-ополченская «вольница» наделала в огромном количестве ещё в первые годы войны… Но тебе без разницы, кустарный он или нет. Пусть твой «карай» частенько клинит, пусть он не такой меткий, как «вереск» атамана, Капа – зато он твой, а другому взяться неоткуда.

Нет, был у тебя и ещё один пистолет-пулемёт, но ты его без раздумий и сожалений отдал Сивому… Сивый!

Словно в замедленной съёмке, оцепенев, ты видишь, как твой любимец, лучший друг и вовсе братишка, девятилетний Сивый летит на землю, растерянно роняя из рук оружие.

Его надвое перечёркивает очередь, а выстрелы твоего «карая» сносит ветер, словно ты стреляешь шариками жёваной бумаги.

Твоего любимого Сивого нет. И эта мысль так невыносима и неправильна, что ты… просыпаешься. Хорошо, что можно проснуться.

Пугает только одно.

Вполне возможно, что это был не сон. Потому что Сивый к вам тогда так и не вернулся.

… Тиль босиком шлёпает на кухню и, открутив кран, долго, жадно пьёт. Потом, не зажигая лампы, подходит к подоконнику, цапнув со стола грифель, и, подвинув чистый листок в пятно фонарного света, по памяти, десятком беспорядочных движений набрасывает мальчишеское лицо, размалёванное полосами грима «как спецназер». Мальчишка с бумаги смотрит нахально, чуть-чуть обозлённо – а в глубине души прячется солнышко. Его никто не видел, только Тиль и, иногда, Кап ­­– атаман… и брат.

Сивый должен был стать их третьим братом. Потому что на самом деле никакая кровь Анатоля и Артёма не роднит.

Но Сивого нет. Есть только набросок очередного портрета – одного из десятка, и это если вообще считать одни удачные, вымарывая из памяти безуспешные попытки нарисовать, каким Сивый мог бы выглядеть сейчас.

Тиля до дрожи в горле заполняет желание выть на луну – тоненько, не по-волчьи, а скорее по-собачьи… по-шакальи?

Вместо этого Анатоль нашаривает на подоконнике шкатулку с «песком», отправляет в рот очередную порцию и, замерев на минуту, растерянно улыбается. Выть хочется по-прежнему, только это уже не так страшно.

Сивый с портрета улыбается в ответ – почти как живой. Волосы вышли гораздо короче обычного, и это словно делает лицо старше. Тиль чуть подправляет черты и долго смотрит на паренька лет тринадцати. Нет, он не очень похож на Сивого. Сивый всегда был маленьким и шальным, а этот пацан неуловимо серьёзней «прототипа».

Свет фонаря дрожит, пару раз мигает. В краткий миг между светом и темнотой в глазах подростка на портрете вспыхивает сталь, какую Тиль видел во взгляде офицера-ветерана, что звал ребят из детдома идти в кадетский корпус. Правда, Тиль ненавидит того офицера, потому что его заинтересованно слушал Артём. Тиль ревнив.

Потом тот же самый офицер Артёму отказал: «Молодой человек, вы хоть полгода продержитесь без приводов в милицию… Ну ладно, хоть месяц!» – и Тиль возненавидел его вдвойне, отзеркаливая на сей раз чувство брата-и-атамана…

Свет фонаря вздрогнул в последний раз – и лампочка засветилась ровно и ярко. Неудачный портрет отправляется в мусорную корзину, а Тиль – спать.