Salvatio. В рассветной мгле

Эпилог. Libera me

Что было дальше? — Сказать точно не сможет, наверное, никто.

Бывший сержант Войд, исхудавший и поседевший добела, много лет потом слонялся по питейным и за выпивку рассказывал завсегдатаям одну и ту же историю: дескать, на том месте, где стояли те четверо, вдруг возник столп белого огня, и что вместо четырех обычных человеческих фигур он увидел одну, и она была огромной и ослепительно сверкала. И что все сослуживцы Войда бросились врассыпную, а он остался на месте и почему-то только он один и уцелел. А как так получилось, он не помнит.

После он залпом выпивал налитый ему стакан портвейна и почти сразу же валился под стойку мертвецки пьяным…

Было, правда, одно заведение, куда Войд заходил с опаской, хотя раньше ввалился бы сюда, размахивая дубинкой, молодецки опрокидывая столики и наступая экзилиткам на полы их длинных платьев. Но — прошли те времена. Теперь ему только и оставалось, что тулиться в углу, переводя потерянный взгляд со стакана в руке на круглолицего хозяина заведения.

А тот обыкновенно сидел за электронным пианино и играл какую-то старинную переливистую мелодию, всю состоявшую из коротких повторяющихся фраз. А рядом с ним нередко сидела голубоглазая блондинка со шрамом на скуле как от задевшей пули и, кажется, внимательно слушала.

Доиграв, пианист несколько секунд смотрел на пустой помост с микрофоном посреди зала и вздыхал. А потом поворачивался к блондинке и улыбался ей, а та улыбалась ему. И Войд обхватывал стакан обеими ручищами и по новой бормотал себе под нос заученную историю про тех четверых и сверкающую фигуру. Кто знает, что из этого было на самом деле, а что он сочинил сам?

Впрочем, говорят, фигуру ту видели многие. Будто бы поднялась она над городом и заслонила треть неба. А потом вдруг башня на Паноптикуме как будто лопнула и вся разом обратилась в гигантское стоячее облако огня и дыма. И это облако тоже обрело человекоподобные очертания. И две эти фигуры бились друг с другом, и та, сверкающая, ослепительно ярким мечом рассекла недруга надвое, и разметала его остатки по небу. А затем острием клинка коснулась зенита, и растрескавшиеся молниями тучи расступились, обрушив на город невиданной силы ливень, погасивший все пожары разом. И уцелевшие в хаосе люди с изумлением смотрели на рассветное небо, где в зените сияла комета…

Слишком красиво, чтобы быть правдой…

С уверенностью, впрочем, можно сказать, что и пожары в Метрополисе тогда погасли навсегда, и небо очистилось. И да, в небе и впрямь появлялась комета. Те, кто пережил ту ночь, долго еще видели, как ее бледный глаз блестит в рассветной мгле.

Не подлежит сомнению и то, что в городе никто больше не видел ни Сесиль Бержер, ни Виктора, ни Антона с Наталией. Возможно, где-то там, куда нам никаким воображением не дотянуться, они сейчас не торопясь бредут по мокрой весенней траве. Бредут в счастливом молчании туда, где свет и свежий ветер, и где радость приходит без слез.

Пришла пора их отпустить.

Отпустить… Искусство отпускать, тебя так трудно постичь и так легко утратить — как же счастливы те, кому ты доступно от природы. Те, кто без слез и многолетних терзаний способны принять, что минувшее не вернется более, и жить, не оглядываясь через плечо на каждом шагу.

И сколь незавидна судьба тех, кто возводит капища своему прошлому, — вскоре у них не остается ничего, кроме вереницы вчерашних теней.

…На днях я вновь проходил по старой знакомой улице с четырехэтажными домами по четной стороне. Был уже поздний вечер. Сыпавший весь день мелкий снег запорошил тротуары, газоны и проезжую часть, и редкие запоздалые снежинки проплывали мимо оранжевых фонарей. Около продуктовой лавки с поэтичным названием, как и пять, и десять лет назад, негромко толковали о чем-то местные выпивохи. И все здесь казалось прежним. Но теперь уже и бесконечно чужим.

Приземистое здание театра неприветливо поблескивало стеклами широких окон. Несмотря на позднее время, изнутри все еще доносились какие-то звуки, — вероятно, из танцевальных классов в правом крыле. Ярко горела «цирковая» вывеска над входом — она не менялась уже который год. Но в вестибюле было темно.

На площади перед входом теперь высилось надменное белое сооружение, окруженное стальным забором. Его как будто нарочно построили так, чтобы заслонить театральный фасад от взглядов с улицы. А позади театра выросли массивные многоэтажки.

Декорации сменились безвозвратно. Что толку снова повторять реплики и движения из прошлых сцен.

…В какой-то миг мне показалось, что по другой стороне улицы идут четыре человека, четыре смутно знакомых силуэта. Проехвшая машина заслонила их, и морок развеялся без следа. Так не бывает. Конечно.

А впрочем…