Salvatio. В рассветной мгле

27 апреля, 20:02. Виктор В

Ровно в положенное время из центра донеслись отзвуки государственного гимна. Многократно отраженное от десятков стен, эхо барабанов слилось в неритмичное уханье, духовые и струнные — в сплошной гудящий аккорд.

К нему вскоре примешались совсем другие звуки. Под единственным на сотни метров вокруг работающим фонарем прошли, гремя ботинками, трое патрульных. Они явно были в дурном настроении и искали, на ком бы его выместить.

Когда они удалились на приличное расстояние, от кирпичной стены отделилась высокая фигура и неторопливо двинулась к центру города.

Умение становиться невидимым Виктор оттачивал годами, и оно не раз его выручало даже в самых опасных ситуациях, будь то встречи с патрулями или окраинной шпаной. Для гопников, впрочем, у него была припасена тяжелая трость.

В кармане задергался телефон. Со скрытого номера пришло сообщение: «Не сегодня. Извините».

Виктор пожал плечами. Он не любил центр города. Людям можно оставить впечатление, будто ты — сгусток воздуха, а вот с «умными» камерами это не работает. Им достаточно зафиксировать отсутствие форменных нашивок, и тебя подсветят…

Воспоминание о том, что сегодня в «Ассамблее» поет Принцесса, подвернулось как бы само собой. Прекрасно, вечер пройдет не впустую. Надо только заскочить за вечерним костюмом — последним оставшимся.

Издалека снова послышался топот. Зажав трость под мышкой, Виктор повернулся и скользнул в темный проулок.

27 апреля, 20:31. Сесиль Б

— …силована и избита до полусмерти. Пять часов назад она пришла в сознание, первичный допрос…

— Офицер, говорите помедленнее и поразборчивее.

Снова этот голос… Плосковатый баритон, всегда преисполненный равнодушной любезности. Бержер поняла, что она злится. А допускать этого нельзя ни в коем случае.

Уже шесть лет прошло с тех пор, как Сесиль Бержер, капитана Комитета по поддержанию равновесия и стабильности, прикомандировали к корпорации Kordo Konduktria. За все это время она регулярно слышала этот голос, но ни разу не видела его обладателя.

— Ну? Я вас слушаю, говорите, — снова раздалось из-под потолка.

— Как я уже сказала, пять часов назад она пришла в сознание, — произнесла Бержер как можно отчетливее. — Ее показания подтвердили: акт насилия совершен патрулем Службы общего контроля. За последние две недели это уже третий случай на поднадзорной мне территории. Так продолжаться не может.

— Офицер, вы же сами все прекрасно понимаете, не правда ли? — ответил голос. Сквозь любезность проступило едва заметное раздражение. — Мы все знаем, что с теми, кто чист в помыслах и безупречен в делах, никогда ничего не случается. Их не бьют и не насилуют, их дома не сгорают, их родные и близкие не погибают во время уличных беспорядков, а сами они не бродят по закоулкам, не прячутся от патрулей, не заводят сомнительных знакомств и не забивают себе голову всякой скверной. Вы согласны?

Бержер почувствовала прилив гнева — и моментально обратила его на саму себя. Так нельзя. Голос прав. Сомневаться недопустимо.

— Да, — с некоторым усилием ответила Бержер. — Однако… Однако факт остается фактом: на поднадзорной территории люди, поставленные защищать наше спокойствие, совершают преступления. Я считаю необходимым принять меры.

— Это всё? — осведомился голос.

— Так точно.

— В таком случае спокойной ночи. Не засиживайтесь.

Несколько мгновений капитан Бержер, не двигаясь, оставалась на месте, скрестив руки и глядя в окно.

В кабинете было темно и пусто. Из мебели — только неопределенного назначения шкаф, рабочий стол и придвинутое к нему кресло. Единственным сколько-нибудь существенным источником света служило огромное окно, из которого открывался вид на город. Крыши, крыши, стены, окна и — нависающая надо всем огромная башня, похожая на человеческую фигуру, вскинувшую вверх руку с факелом. Шпиль башни венчала алая эмблема Нортэмперии, замысловатый символ, напоминавший не то два вертикально скрещенных камертона, не то огромный глаз с расходящимися в стороны острыми шипами.

На горизонте переливалось оранжевое зарево: где-то снова что-то горело.

Несколько мгновений Бержер, не мигая, вглядывалась в это тревожное зрелище. Затем резко отвернулась и, подойдя к столу, нажала кнопку коммутатора.

— Зайдите.

Дверь раскрылась, из ярко-желтого прямоугольника в кабинет вступила темноволосая женщина в корпоративной форме. Нашивки свидетельствовали о ее принадлежности к финансовому отделу. Закрыв за собой дверь, она вытянулась по стойке смирно:

— Явилась по вашему вызову. Добрый вечер, госпожа капитан!

Бержер уселась за стол и несколько мгновений холодно рассматривала собеседницу. На вид ей можно было дать лет двадцать пять. На деле — тридцать три. Худощавая, невысокая, подтянутая, с усталым лицом и взглядом, словно обращенным внутрь. Гладкий овал подбородка, высокий лоб, черты лица в основном тонкие, но нос широковат; узкие, плотно сжатые губы. Ее сложно было бы назвать первой красавицей, но она определенно должна вызывать интерес у мужского пола…

— Я вкратце ознакомилась с вашим прошением, — сухо произнесла Бержер, прожигая вошедшую взглядом. — Теперь хочу, чтобы вы изложили мне устным порядком основания, по которым мне следует дать ему ход. Слушаю вас.

— Я считаю, что в другом отделе смогу приносить корпорации больше пользы, чем на нынешнем месте, — без выражения ответила женщина. — Я работаю не по той специальности, которую получила в учебных заведениях, и полагаю…

— Вы полагаете, что лучше, чем руководство корпорации, знаете, как вам жить и кем работать, — перебила ее Бержер. — Это я уже поняла. Но вот я смотрю ваше личное дело, и что вижу? А вижу я тут множество проблем. Руководители отдела характеризуют вас как личность скрытную и необщительную. Отношение к своим обязанностям формальное: уходите почти всегда сразу после окончания рабочего дня. От коллективных увеселений уклоняетесь. Так, смотрим дальше: конфликты с сослуживцами, конфликты с руководством других отделов… Да, вот и Комнрав вас на завтра вызывает. Прекрасные предпосылки для удовлетворения прошения, просто прекрасные.

Наталия М. — так звали новоприбывшую, — молчала. Ее взгляд теперь был устремлен куда-то в небытие.

— Я смотрю, вы совершенно потеряли чувство реальности. Забыли, какая у нас обстановка? — Что ж, я вам напомню. Подойдите к окну.

Наталия подчинилась, но встала так, чтобы не терять Бержер из виду.

— Видите зарево? С пожарами не могут справиться уже больше десяти лет. Это проблема, — произнесла назидательным тоном Бержер, подходя к Наталии. — Падение производительности труда — это проблема. Падение нравственности среди служащих корпорации — это проблема. Уличная преступность — проблема. Вот это всё — серьезные проблемы, решение которых требует колоссальных усилий. А вы предлагаете руководству тратить время на мелкие капризы всем недовольных посредственностей! — Бержер осознала, что повышает голос. Надо взять себя в руки. Она вернулась за стол, уселась, прикрыла глаза и сдавила пальцами переносицу.

— Идите домой, — произнесла она наконец. — Я не поддерживаю ваше прошение, но и чинить препятствий не стану. Пусть решают вышестоящие. Вы свободны, ступайте.

Посетительница вышла. Последний на сегодня вопрос был закрыт, оставалось только ввести в формуляр «На усмотрение руководства» и нажать «Отправить».

Все. Рабочий день закончен.

Бержер обнаружила, что снова стоит у окна и смотрит на далекий пожар. Пытается ли его сейчас кто-то тушить?

Уже более десяти лет город постоянно окутан смогом и мглой. Загадочного происхождения пожары медленно, но верно обтачивают Метрополис по краям. Дальние спальные районы давно обратились в сплошную Пустошь. И теперь с каждым годом огонь все ближе подбирается к безопасному пока еще центру.

И несмотря на все торжественные реляции со стороны городских властей, никто, похоже, не понимал, что делать с этими пожарами: они непредсказуемо вспыхивали тут и там и порой столь же внезапно гасли еще до того, как приезжала пожарная техника. Ну а в тех районах, которые уже официально считались безлюдными, пожары никто тушить и не пытался…

Бержер вновь поймала себя на крамольных мыслях. Ей все труднее становилось справляться с ними, как и с воспоминаниями…

…Но — давно пора забыть. Смирно, офицер! Другой жизни нет и не будет. У каждого своя судьба, свое предназначение. И ты, капитан Бержер, свое знаешь. В такие времена чувства неуместны, жалеть себя — преступно. Свой удел надлежит принимать молча…

Сжав кулаки и зубы, капитан Стабикома Сесиль Бержер стояла по стойке смирно перед окном, чувствуя, как тело наполняется свинцовой тяжестью.

27 апреля, 21:37. Антон М

Черный асфальт, мокрый хлам — обломки кирпича, мятые жестяные банки, сломанные ящики. Раздавленная крыса с жирными опарышами…

Впереди, под редкими фонарями время от времени мелькает серый блестящий плащ с остроконечным капюшоном. Не выпускать его из виду и при этом не выдать себя становится все труднее.

Мелькнув под одним фонарем, фигура в плаще под следующим не появилась. Антон резко ускорил шаг. Поворот. Должна была повернуть. Но никого не видно.

Путь — от башни Kordo Konduktria до подпольного клуба «Ассамблея» — один из привычных маршрутов Наталии по понедельникам. Но каждый раз она ходит разными путями. В прошлый раз шла по бывшим Харминским переулкам, сегодня — по тому, что осталось от Пятой Липовой аллеи. Он упустил ее уже не первый раз. Да и зачем он вообще ходит за ней? Себе это Антон объяснял очень просто: ей может понадобиться защита. Хоть какая-нибудь. Да, слабак, да трус… Но все-таки мужчина.

Идти рядом с ней она ему не позволит никогда. Ненавидит. У нее на то весомые причины. Любые попытки примирения — заведомо обречены…

И вот он опять упустил ее из виду. Она бесшумно растворилась в наполненной гулом и металлическими стонами сырой городской мгле.

…Холодный моросящий дождь. Антон поднимает глаза к небу, и тотчас несколько крупных капель падают ему на лоб. Он стирает их и видит на ладони пятна. В темноте они кажутся бурыми. Словно проржавел и начал протекать железный купол небосвода — так ведь его древние эллины представляли?.. Пустые фантазии.

Антон наугад выбирает переулок, в который могла свернуть Наталия, и бросается бегом, стараясь производить как можно меньше шума. Тщетно. Она прошла как-то иначе. Но Антон все равно бежит. Уже не за ней, а от чего-то — от чего-то, что несколько мгновений назад взяло его след и теперь…

Остановиться? Оглянуться? Пусть его захлестнет, пусть все закончится! — споткнувшись, Антон едва не растянулся на оползне раскисшего мусора.

…Слева чернеет стена. Там, где она кончается, пробивается свет. И голоса. Высунувшись из-за угла, Антон видит, что метрах в пятнадцати от него под уличным фонарем стоит Наталия. Рядом двое патрульных — проверяют документы…

Чувствуя, как где-то в солнечном сплетении разгорается пожар, Антон опускается на колено, подбирая с земли огрызок водопроводной трубы.

Но патрульные возвращают Наталии документы и, механически козырнув, удаляются. В следующий момент исчезает Наталия.

Антон же еще какое-то время стоит, явственно чувствуя тошноту — от страха и от отвращения к себе.

Проходят несколько бесконечных минут, прежде чем он собирается с силами и движется дальше.

«Ассамблея» совсем близко.

27 апреля, 21:52. Виктор В

Как и другие подобные заведения, «Ассамблея» пряталась в подвале бывшего завода, на территорию которого можно было попасть несколькими способами. Виктор предпочитал парадный вход — покосившиеся железные ворота, некогда выкрашенные в синий цвет. Сейчас синяя краска где облезла, где обколупалась, и из-под нее лезла ржавчина. Лезла как-то лениво, будто вовсе не собираясь однажды источить эту конструкцию целиком. Симбиоз. Так мох покрывает стволы деревьев.

Ворота венчала нелепая статуя, сваренная из обрезков металлических труб. Что автор пытался изобразить, понять было нелегко даже при дневном свете. Сейчас же, на фоне тускло светящегося ночного неба виднелся лишь угрожающий силуэт, горгулья, готовящаяся к прыжку…

…А внутри у нее камера наблюдения с тепловизором, так что владельцы «Ассамблеи» обнаруживали незваных гостей еще на дальних подступах.

Но уж кто-кто, а Виктор к таковым не относился.

Дверь, тамбур, коридоры, опять спуск и снова коридор. Обшарпанный бетонный пол, всегда подозрительно чистый; ряды кабелей по потолку, стены изрисованы граффити: некоторые даже не лишены художественных достоинств. Запах сырого камня, дыма и запустения.

Узкая тяжелая дверь с приваренной к ней — зачем? — решеткой. Яркая лампа на столе, за которым, еле видимый, сидит человек. Лицо скрыто в тени. Зато видны лежащие на столе руки — густого шоколадного цвета.

— Добрый вечер, Флестрин, — поздоровался Виктор.

— Добрый вечер, сэр, — раздался в ответ гортанный бас. Чернокожий великан, совладелец и, в лучшие времена, — арт-директор «Ассамблеи», поднялся из-за стола навстречу Виктору и, широко улыбаясь, протянул ему руку. Пожатие было как всегда убедительней некуда.

— Всё в порядке сегодня? — спросил Виктор.

— Хм, почти, — ответил Флестрин. — Видите ли, концерт запаздывает. Всё еще ждем Принцессу. Она сообщила, что, возможно, задержится, но не объяснила почему. Ее до сих пор нет, и уже не знаем, что и думать.

Виктор нахмурился. Опять что-то шло не так, и это начинало раздражать.

— Будем надеяться на лучшее.

— Конечно, сэр, — Флестрин произносил это слово с особым вкусом. Никто в Нортэмперии никогда больше не обращается друг к другу «сэр», «мсье», «мадам», «мадемуазель» или каким-нибудь еще иностранным словом, выражающим почтение. И Стабиком, и Комнрав, и другие комитеты и комиссии, коим в Нортэмперии нет числа, беспощадно борются с этим «гнусным пережитком прошлого».

Только у экзилитов это обращение в ходу.

Сколько лет назад они появились? Двенадцать? Больше?..

Свое самоназвание они образовали от двух внешне сходных иноязычных слов, одно из которых обозначало «изгнание», второе — «утонченность». «Мы экзилиты, и „утонченность“ есть наш образ жизни, а „изгнание“ — мера удаленности от сегодняшнего миропорядка», — гласил первый пункт их манифеста, распространявшегося в рукописных копиях. Интересно, кто его сочинил?

Одежда, манеры, учтивость и сдержанность. Экзилиты были субкультурой людей, «игравших в аристократию», стремившихся в своем кругу воспроизвести дух давно исчезнувшего «высшего света» — точнее, конечно же, собственное представление о нем, порядком приукрашенное.

Их никогда не было много, а осталось еще меньше — тех, кто готов был тайком пробираться сюда по темным, заваленным мусором улицам, чтобы, переодевшись из корпоративной формы в стилизованные вечерние платья и костюмы, провести несколько часов в обществе себе подобных. А потом так же закоулками, рискуя жизнью и свободой, возвращаться домой.

В гардеробе Виктор избавился от тяжелого плаща, сменил высокие ботинки с толстой подошвой на лакированную пару, оправил фрак и бабочку.

— Приятного вечера, сэр, — Флестрин открыл перед Виктором дверь в следующее помещение. — Обратите внимание, нам привезли мартини.

Виктор благодарно кивнул и вошел внутрь.

Полумрак, столики, покрытые бордового цвета скатертями с золотистой бахромой. Свечи в больших тяжелых подсвечниках, на стенах — репродукции классической живописи. В воздухе ароматы духов, одеколона, пряностей (не иначе как сегодня еще и горячий глинтвейн!) и трубочного табака.

Посетителей сегодня много — человек сорок, не меньше. Лица все больше знакомые. Кто-то, как, например, вон те двое «коллег» по буклегерскому промыслу, кланяется издали, кто-то подходит поздороваться.

Вот и Искандер, второй совладелец и распорядитель заведения: плотный круглолицый мужчина с подвижным, но временами очень цепким взглядом. На лице у него читаются и недоумение, и беспокойство. А раз так, значит, он считает возможным, чтобы это все видели. Долгие годы в театре хорошо научили его показывать только то, что он сам считал нужным. Когда-то в той, прошлой жизни он был недурственным актером. Теперь же он секретарь в суде. «Жду того дня, когда буду секретарствовать на собственном процессе», — говаривает он полушутя.

Искандер поглядывает на часы. Четверть одиннадцатого. На помосте в противоположном от входа конце зала стоят, переминаясь, готовые начать музыканты, но у микрофонной стойки никого.

Пожав плечами, распорядитель нехотя подал знак, и ансамбль заиграл нечто джазоподобное — популярную среди здешней публики песню «Однажды солнечным днем».

Заказав у официанта мартини… — нет, пожалуй, принесите все же глинтвейн, — Виктор уселся на свое привычное место недалеко от сцены.

Неуютно. Не хочется думать, что с Принцессой что-то случилось.

Кларнетист уже доигрывал длинное вступительное соло, когда у входа началось движение. Сбросив респиратор и плащ на руки подоспевшему Искандеру, Наталия — как была, в корпоративной форме, — взлетела на помост и с ходу запела.

Что-то заставило Виктора обернуться, и он увидел в тени у дальней стены Антона, давнего своего приятеля. Чертово привидение, мог бы и поздороваться подойти. Надо их с Принцессой познакомить.

Кто и когда это написал? — Звучит как стилизация под военные песни начала-середины двадцатого века, а две последние строки припева и вовсе цитата из Веры Линн… Интересно, кто-нибудь здесь помнит еще Веру Линн?

Голос Наталии мало-помалу заслонил посторонние мысли. Простая и незамысловатая песня о человеческой потере, но от нее такой мороз по коже… Что ей довелось пережить за свою недолгую жизнь?

На последнем куплете к голосу Наталии присоединились несколько голосов из зала.

Наталия допела с видимым облегчением. В зале зааплодировали, но без глупых выкриков: в среде экзилитов добродетелью почиталась сдержанность.

Внезапно у микрофона возник Искандер.

— Браво! Брависсимо, Принцесса, браво, друзья-музыканты! К сожалению, у меня есть пренеприятнейшее известие. Только что мне передали, что Служба общего контроля перенесла комендантский час с завтра на сегодня. Официально он вступает в силу сразу после полуночи, но мы все знаем, какого рвения преисполнены наши стражи порядка. Поэтому, к величайшему сожалению, наш вечер придется прервать. Всем, кто желает попасть сегодня домой, рекомендую отправиться как можно скорее. С теми же, кто предпочтет остаться, мы с этого момента… ну, допустим, празднуем ее, — он указал на одну из официанток, — день рождения.

В зале загорелся свет. На несколько секунд громыхнула — да так, что затряслись полы и зазвенела посуда, — какая-то третьесортная танцевальная музыка. Ее, к счастью, быстро выключили. Со столиков и стульев исчезли скатерти и драпировка, и сразу стало видно, что это самая дешевая пластиковая мебель, к тому же порядком побитая жизнью. Стеклянная посуда тоже исчезла, вместо нее появились одноразовые стаканы и тарелки. Рамы с картинами отвернули лицом к стене, а на их задниках засияли трехцветные агитплакаты, славившие Нортэмперию и проклинавшие ее врагов, внешних и внутренних.

Мало-помалу исчезли наряды, сменяясь серосиней формой. Большинство гостей молча покидали заведение, раскланиваясь на прощание с Искандером, на лице которого переливались любезность, смущение и досада.

Таковы были правила игры. «Ассамблея» оставалась последним местом, где экзилиты еще могли собираться, не опасаясь, что их немедленно скрутят. Пять лет назад государственные газеты объявили, что экзилиты, дескать, не любят свою родину.

Кому и чем они помешали, осталось загадкой. Но ненависти не нужны ни причины, ни обоснования. Достаточно подходящей мишени. И крепкие мальчики из «Молодежной лиги в поддержку Порядка» быстро, весело и с огоньком очистили Метрополис от скверны…

— Браво! — сказал Виктор, подойдя к Наталии. — Вы сегодня особенно хороши.

— Благодарю вас, — ответила Наталия с едва заметной улыбкой.

— Не задумывались о том, чтобы получить лицензию на выступления?

— Нет, я не имею обыкновения торговать телом, — бесстрастно ответила Наталия.

— М-м, простите… Я… ничего такого, — Виктор сконфузился.

— Я понимаю. Все в порядке, — отозвалась Наталия, все так же бесстрастно.

— А, кстати, — Виктор подозвал жестом Антона, приблизившегося несколько неохотно, — позвольте представить, мой старый приятель…

— Мы знакомы, — перебила Наталия. На сей раз ее голос прозвучал сухо и враждебно.

— Это моя сестра, — тихо сказал Антон.

— Увы, — в тон ему отозвалась Наталия.

— Вот как… Хм… Простите, не знал.

И правда: со всей разницей в росте, чертами лица Антон и Наталия были слишком похожи, чтобы это могло быть случайностью. И глаза одного и того же цвета.

…И ледяная стена отчуждения. Правда, похоже, она существует только со стороны Наталии. Интересно.

Паузу прервал Искандер.

— Принцесса, вы останетесь? Украсите наше общество, хоть оно теперь будет и не столь интересным…

— Благодарю вас, но я все же отправлюсь домой, — ответила Наталия.

— Мы проводим. Надеюсь, вы вы нам не откажете в этом? — спросил ее Виктор.

Наталия лишь безразлично пожала плечами.

27 апреля, 23:14. Пустошь

…Пробираться через Пустошь в это время — без пяти минут самоубийство. Даже по знакомым маршрутам. Покрытые копотью здания, оставшиеся еще стоять в Пустоши, медленно, но верно осыпались и оседали, так что и приближаться к ним было небезопасно.

Хуже того, здесь хозяйничали банды мародеров, рвавшие друг другу глотки за каждый угол, где могло остаться хоть что-то ценное. А к непрошеным гостям они совсем не радушны…

…Но сейчас все попрятались. На промысел вот-вот выйдет самый крупный, злобный и непредсказуемый хищник ночной саванны — Служба общего контроля. Еще пару лет назад ее служащие имели полномочия во время комендантского часа ликвидировать нарушителей на месте. Потом их формально лишили этого права, да только не все они об этом помнили.

Виктор включил подсветку на часах. Четверть двенадцатого. Что ж, есть еще шанс добраться до жилых кварталов без серьезных приключений.

Наталия, судя по всему, хорошо знала дорогу. Она шла впереди остальных с уверенностью человека, для которого расстояние — не более чем функция от времени. В руке у нее мерцал фонарь. Очень слабый, но когда в сгущающемся дыме видимость упадет до двух-трех метров, сгодится и такой.

Антон шел вторым, сзади и сбоку от Наталии, то и дело опасливо озираясь, шаря лучом своего фонаря по сторонам.

И брат, и сестра ступали почти бесшумно, несмотря на тяжеленную обувь.

Виктор замыкал шествие. От его безмятежности не осталось ровным счетом ничего. Весь вечер что-нибудь шло не так, и он всей кожей чувствовал, что вот-вот грянет какой-то финальный аккорд. Ну, а с другой стороны… Возможно, это не только его собственные предчувствия: Антон буквально дымился тревогой, перегружая Виктору «радары».

Перед очередным поворотом Антон тихо, но твердо произнес: «Стойте». Наталия остановилась так резко, будто закон инерции на нее не распространялся.

— Что такое? — тихо спросил Виктор.

В ответ раздался оглушительный лязг и грохот: в десяти метрах от них обрушился балкон второго этажа. Когда эхо устало прыгать по стенам окрестных зданий, Антон все тем же тихим и твердым голосом сказал:

— Держитесь левой стены.

…В конце улицы за следующим поворотом показался работающий уличный фонарь. Судя по всему, дальше начинались еще пригодные для жизни кварталы.

Дым заметно сгущался. Все трое, сами того не сознавая, ускорили шаг и до фонаря добрались почти бегом.

— Господа, благодарю вас, — переведя дух, выговорила Наталия. — Отсюда я доберусь самостоятельно.

— Еще целый квартал, — ответил Антон, снимая респиратор, чтобы поправить затяжки.

— Неважно, здесь со мной уже ничего не случится…

Фонарь над ними со звоном погас, посыпалось стекло. Одновременно слева метрах в двадцати ослепительно вспыхнули фары патрульной машины.

— Не двигаться! — рявкнул громкоговоритель.

На фоне дымных фар возникли три силуэта: два тощих жердяя и огромных размеров толстяк. Когда он приблизился, Антон разглядел сержантские нашивки на его воротнике.

— Служба общего контроля, — подойдя, верзила небрежно козырнул и как можно неразборчивее представился, — Сржнтдмин. Вы нарушаете комендантский час. Пройдемте.

— Добрый вечер, сержант, — подчеркнуто вежливо сказал Антон, застегивая маску, которую едва успел вернуть на место. — А не подскажете, который час?

— Полдвенадцатого, — машинально ответил толстяк. Тут до него дошло. — Умный, да? Ну, ничего, потусуемся полчасика, — прошипел он.

Ситуация складывалась прескверная. От толстяка несло перегаром, который не мог перебить даже запах дешевого дезодоранта.

— Почему без нашивок? — толстяк пихнул Виктора в плечо.

— Временно безработный, ищу…

— Закрой хлебальник, — лениво махнул рукой сержант. — Ой, а это у нас что? Де-е-вушка!

Толстяк протянул руку, чтобы стянуть капюшон с головы Наталии. И тут Антон сделал нечто, чего от него не ожидал никто: со словами «Не трогай ее!» оттолкнул руку сержанта. Несмотря на двухкратную разницу в весе, толстяк пошатнулся и на секунду замер в изумлении. Плохо застегнутая маска Антона свалилась на землю.

Все лучше и лучше: Виктор лихорадочно соображал, что даже если сейчас ему удастся свалить этого борова ударом в голову, вон стоят еще двое, а Антон, мягко говоря, не бойцовского телосложе…

Опомнившись, толстяк истошно взвыл и выхватил из-за пояса дубинку. И тут, будто в продолжение его воя, над головами раздался взрыв. Из окна верхнего этажа дома над ними вырвалась ослепительно яркая струя пламени, по асфальту вокруг забарабанил горящий мусор. Патрульные, заорав, бросились прочь. Виктор, Наталия и Антон поспешно скрылись в темноте.

Где-то вдалеке завыла пожарная сирена.

28 апреля, 4:28. Наталия М

Утро приближалось медленно, но неумолимо. До звонка общеквартального будильника оставалось еще два с половиной часа, но Наталия понимала, что снова уснуть не получится.

…В первом часу ночи она влетела в свой подъезд, бегом, не останавливаясь ни на мгновение, преодолела двадцать лестничных маршей; пронеслась по длинному темному коридору от неработающих лифтов к двери квартиры. Оказавшись внутри, тихо, насколько возможно, закрыла за собой дверь, заперла ее на оба замка и задвинула железный засов. И лишь затем позволила себе обессиленно сползти на пол тесной прихожей.

Несколько минут она продолжала дышать как загнанное животное, сердце бешено колотилось… Но в то же время сознание отстраненно и бесстрастно, как контрольная программа автомата, регистрировало возникшие в организме аномалии: повышенный пульс, нервное перенапряжение, мышечные спазмы, вызванное дымом раздражение слизистых оболочек, звон в ушах, все еще не угасший после взрыва над головой.

Все это как будто происходило не с ней.

Во втором часу, после чуть теплого душа и полкружки дрянного чая, Наталии все-таки удалось заснуть.

…Мучительный, болезненно яркий, нарочито последовательный и до ненормального логичный сон. Его разные вариации она видела множество раз. И вот опять: она стоит босиком на обшарпанном паркете в каком-то незнакомом полутемном зале. Высокие окна, по сторонам которых свисают, доставая до самого пола, тяжелые пыльные занавеси. На потолке угадываются остатки некогда украшавших его росписей. Стылый белесый свет из окон ложится на пол вытянутыми, рассеченными прямоугольниками.

Зал пуст. Лишь у дальней стены притулился рояль с приставленной к нему черной банкеткой.

Наталия несмело подходит к инструменту и вдруг видит, что за ним в углу сидит, обхватив колени, ребенок. Наталия окликает его, но дитя даже не шевельнулось.

Наталия озадаченно отступает, потом садится за рояль, поднимает покрытую толстым слоем пыли крышку и осторожно проводит рукой по клавишам, словно пытаясь разбудить их до того, как начнет играть.

Их с Антоном бабушка, изредка садившаяся за инструмент, всякий раз играла одну и ту же мелодию. Какую-то задумчивую лирическую пьесу, написанную в экзотической тональности — ребемоль-мажор. Наталия уже не могла вспомнить ни названия, ни кто ее сочинил. Помнила лишь, как ее играть.

Пальцы слушались плохо. Клавиши казались несусветно тяжелыми, инструмент звучал глухо и как-то нехотя. Вдруг краем глаза Наталия уловила какое-то движение. Ребенок, чьи черты теперь казались странно знакомыми, двинулся к ней, проскальзывая привидением сквозь корпус рояля. Но вместо страха Наталия почему-то почувствовала непреодолимое желание двинуться навстречу. Еще миг, и призрачное дитя стало частью ее самой.

К глазам подступили слезы… Рояль будто ожил и зазвучал во всю мощь, способную заглушить целый оркестр. В пустой серый зал хлынула неудержимая лавина ярких красок; могучий порыв весеннего ветра распахнул окна, мертвый свет обернулся теплыми лучами вечернего солнца, осветившего блестящий пол. Вдоль обитых густо-зеленого цвета тканью и завешанных смутно знакомыми картинами стен выстроились ряды шкафов, пестревших разноцветными корешками множества книг. «Я дома», — беззвучно прошептала Наталия.

И проснулась.

Порывом ветра, который ей почудился во сне, оказалась струя воздуха из неожиданно включившегося напольного кондиционера. За закрытым квадратным окном чернел угол соседнего здания да виднелся клочок затянутого ржавыми разводами ночного неба.

…Узкий шкаф, трюмо, стол и стул, корпоративная форма на его спинке; кондиционер, стоящий в трех метрах от матраца. Обстановка в комнате была скудной до безжизненности. Какое-то разнообразие вносило лишь старое цифровое пианино у дальней стены — напоминание о тех давних днях, когда имперский Кодекс о нравственности еще не сделал мечты Наталии о сцене несбыточными…

Глаза были совершенно сухими. Наталия давно разучилась плакать, даже когда ей этого очень хотелось. Едва стоило подступить слезам, как все внутри как будто опадало. Эмоции рассыпа́лись, точно высохшие песчаные фигурки… Помогало только пение. Но в последнее время голос подводил все чаще. Впрочем, чему тут удивляться, дым — это дым.

На часах 4:32. Обхватив колени, Наталия сидит на убогом матраце, пружины которого с каждым месяцем все отчетливее напоминают ребрам о себе, и смотрит, как размеренно мигает двоеточие между цифрами, отсчитывая марширующие секунды.

Тот дом из сна сгорел полтора десятка лет назад. Сгорел целиком, уцелел только фундамент да обломки стен. Уже через год там все заросло высокой травой.

Ребенок, живший когда-то внутри Наталии, остался там, среди развалин.

28 апреля, 6:07. Антон М

Антон проснулся от напряжения, скрутившего все тело. На часах без четверти шесть.

Ледяной душ помог перестать пошатываться, кружка кофезаменителя — сфокусировать зрение. Метеотабло во дворе извещало о густой мгле и повышенной концентрации продуктов горения. «Не забудьте сменить фильтр в респираторе…»

Вот и повод распаковать новую маску взамен утраченной.

В детстве Антон любил густые туманы. Они волшебным образом преображали город, изуродованный годами уплотнительной застрой ки. Из-за нее небо можно было разглядеть, только задрав голову до хруста в шее. Но наползал туман, и тщетными оказывались попытки многоэтажных башен оттолкнуть небосвод. Город словно обретал новые измерения; к давно знакомым улицам, дворам и проулкам воображение добавляло какие-то неизведанные, нехоженые тропы, ведущие в неведомые края, и так легко было себе представить, что вот сейчас сквозь молочно-белую пелену вместо помпезной новостройки покажется высоченный гранитный утес… Сколько простора для фантазий открывается, когда в десяти шагах от себя ничего не видишь.

Но те туманы не смердели горелой пластмассой, не вызывали жжения в глазах, не заставляли легкие выворачиваться наизнанку…

События прошлой ночи подернулись той же серой мглой — ноющие мышцы ног оказались единственным свидетельством того, что все случилось на самом деле и не было просто скверным сном. По счастью, лица Виктора и Наталии были скрыты респираторами, так что этот кабан, с подвыванием удравший от взрыва, их опознать не сможет. Разве что по нашивкам. Но такие нашивки в городе носят по меньшей мере две тысячи человек. Разглядел ли он лицо Антона?.. Наверняка. Да какая разница.

…Техотдел корпорации Kordo Konduktria обязан был в полном составе прибывать на рабочие места до половины восьмого. Чтобы успеть, Антону приходилось выходить из дома в половине седьмого, за полчаса до окончания комендантского часа. Получить отметку «систематические опоздания» было куда хуже перспективы словить по морде от сонных патрульных.

Как раз во избежание подобного, половина техотдела ночевала на матрацах прямо под своими столами. Запах по утрам в зале стоял совершенно непотребный.

Пробираясь к своему рабочему месту через узкие проходы между столами, стульями и всяким хламом, Антон споткнулся о чьи-то ноги в дырявых носках, за что из-под соседнего стола сонным голосом помянули его мать. В ответ Антон скомандовал «подъем!» и толкнул в направлении торчащих ног стул на колесах.

— Слы-ы… — вяло раздалось из-под стола. На этом диалог и закончился.

Ровно в 7:30 заревел гудок, означавший начало рабочего дня для технического персонала. Заревел и поперхнулся: везде разом мигнули лампы. Удостоверившись, что серверы продолжают работать как ни в чем не бывало, Антон нажал кнопку внутренней связи:

— Четвертый корпус, шестой этаж, у нас сбой в подаче электричества…

— Да, да, знаем, — раздраженно ответил интерком. — Ты не в курсах, что ли?

— В курсах чего?

— Понятно. В общем, делюга такая, что ночью в Калере подстанция praschela povenvje[1]. Нас переключили на подстанцию в Эрме, но того, что она дает, мало. Так что моргать будет сегодня весь день, это как минимум.

— Не было печали…

— Мы тут пытаемся раскочегарить местные дизеля, но без понятия, получится ли. В общем, кропи свои бесперебойники святой водой и молись, чтобы дуба не дали. И другим скажи.

— Понятно. Мы как раз тут свой генератор перебирать начинали. Удачи, парни.

— И вам.

В дверь серверной всунулась бритая голова.

— Дарова, че со светом, не выяснял?

— В Калере сгорела подстанция, — ответил, не оборачиваясь, Антон. — Приехали, в общем.

— Вот дерьмо. Безопасный же был район… И что теперь?

— Без понятия. Электрики пытаются запустить дизеля. Пошли-ка допереберем вчерашний ящик, он нам сегодня явно понадобится.

Они уже заканчивали, когда в мастерскую вломилась какая-то мордастая туша с всклокоченным галстуком и начала самозабвенно и нечленораздельно орать. Орала упоенно, оглушительно, аж заходилась криком: Антон и его напарник далеко не сразу поняли, что поводом было их отсутствие за рабочими столами.

— Avayd umejeshu broeche[2], — с ненавистью пробормотал напарник, когда туша, от души прооравшись, скрылась.

— Много чести, — ответил Антон.

— Всем сотрудникам технического отдела пройти на построение, — скомандовало радио.

28 апреля, 8:24. Сесиль Б

Корпорация Kordo Konduktria занимала обширный комплекс высотных зданий почти в самом центре Метрополиса. Крупнейший в Нортэмперии производитель кабелей, а также электрического и коммуникационного оборудования мог себе это позволить. Хотя около трети помещений все равно пустовало.

Крытый внутренний двор был превращен в строевой плац. Ряды софитов, закрепленных на стальной раме под крышей, обливали ярким белым светом две тысячи голов — персонал корпорации собрался на утреннее построение.

В первом ряду, вблизи поднятой на три метра над землей трибуны, стояли старшие и средние менеджеры, «белые воротнички» с посеребренными заклепками на лацканах; дальше — маркетинг, бухгалтерия и прочая шушера средне-младшего звена, за ними программисты и техотдел, в самом конце — армия рабочих-производственников, которых сейчас сгонят под землю и увезут на громыхающих поездах на фабрику на окраине. Директорат, вероятно, с удовлетворением взирает на все это откуда-то из вон тех зазеркаленных окон.

Ну а непосредственно под трибуной стоит длинная шеренга людей в черных шинелях и шлемах, полностью скрывающих лица. В руках у всех короткоствольные пистолеты-пулеметы. Ни одно крупномасштабное мероприятие не обходится без защиты Службы общего контроля.

Стоя на балконе, Бержер оглядывала властным взглядом бледных невыспавшихся людей. Многие сутулятся, будто чья то тяжкая длань пригибает их к земле. Бержер и сама регулярно чувствовала эту призрачную руку. Но сейчас прозвучит команда «смирно», и все они вытянутся по струйке.

В обязанности капитана Бержер входил контроль за проведением всех корпоративных церемоний и ритуалов, но по сути она сама их и проводила. Временами ее посещали сомнения в необходимости этих построений, отнимавших до часа рабочего времени. Но с другой стороны, она понимала, что большинство находящихся там внизу людей все устраивает. Им даже нравится: ведь что такое утренние построения? Само олицетворение Порядка. Дисциплины. Субординации. Контроля. Чего еще может желать в эти трудные времена добропорядочный гражданин Нортэмперии?

Бержер взглянула на часы: три минуты до начала церемонии.

— Всем департаментам доложить о готовности, — тихо скомандовала она в наголовный микрофон.

— Звуковая. Мы готовы.

— Принято.

— Проекторы. Мы готовы.

— Принято.

— Операторы. Краны активированы, камеры включены, готовы по вашей команде.

— Ожидайте.

Дальше в эфире установилась подозрительная тишина. Затем второй раз за утро мигнуло освещение.

— Световая, ответьте.

— Пять секунд…

— В чем дело?

— Всё, мы готовы. Сбой питания, перешли на резерв. Его должно хватить, если выключим верхние софиты.

— Выключайте одновременно с гимном. По окончании речи включите на 40 % мощности, — ответила Бержер. — Звук, вас затронул сбой?

— Нет, мы запитаны от бесперебойников.

— Принято. Проповедник на месте?

— Готов по вашей команде.

— Тридцатисекундная готовность.

Цифры на циферблате наручных часов менялись с удручающей неспешностью. 38… 39… 40…

— Пятнадцать секунд. По команде «смирно» — начали.

Бержер переключилась на общий канал. Окинула взглядом людей внизу…

— Смир-рно! — прогремел над их головами многократно усиленный голос капитана Стабикома. В ответ стемнело и первые аккорды гимна взревели так, что задрожала земля.

— Звуковая, черт вас дери, у вас ушей нет? — рявкнула Бержер в служебный канал. — Уровень на десять единиц вниз!

Громкость стала чуть более сносной.

— Звук, после построения явиться ко мне, — приказала Бержер.

— Есть, — угрюмо ответили на том конце.

Раскаты гимна закончились. Луч прожектора-«пушки» поймал и повел поднимавшуюся по боковой лестнице на трибуну фигуру невысокого, тщедушного человечка, одетого в пурпурную хламиду с золотым шитьем. Когда он оказался на месте, в его алую шапочку уперся еще один косой луч. Сверху на кране опустилась камера, и изображение широкого лица проповедника возникло сразу на трех гигантских экранах, подвешенных над трибуной.

Приняв внушительную позу, проповедник Монктон начал вещать.

— Братья и сестры! — загремел зычный тенор. — Взываю ко всем вам и особенно к тем, кто в эти дни чувствует неуверенность, усталость и сомнения. Всем, кто опасается, что мы идем неверной дорогой…

Бержер внимательно разглядывала своего нового подчиненного. Он объявился у них две недели назад — спустя двое суток после того, как его предшественник надышался угарным газом в своей квартире. Монктона перевели откуда-то из-за пределов Метрополиса. Сам он утверждал, что его таким образом повысили. Досье говорило обратное. Но, как бы там ни было, работу свою он выполнял вполне компетентно. И, в отличие от предшественника, не тянул резину. Управился за 15 минут.

— …Сейчас речь идет о целостности Империи. Цельности ее основных ценностей. И последнее, о чем нам дозволительно думать, так это о собственном благополучии. Мысли подобного рода всегда тлетворно влияют на наше единство. В эти сумрачные дни мы нуждаемся в единстве более, чем когда-либо. Нортэмперия верит в вас, братья и сестры. Верьте и вы в Нортэмперию!

— Rega Nortemperia[3]! — рявкнула Бержер.

— Rega Nortemperia! — отозвался снизу не слишком стройный, но мощный хор из двух тысяч голосов.

Монктон покинул трибуну. Над головами снова зажглись софиты, правда, теперь они светили вдвое тусклее.

— Руководителям подразделений раздать указания и развести персонал по рабочим местам, — скомандовала в микрофон Бержер. — Служба общего контроля, обеспечьте порядок при транспортировке рабочих к производственным объектам. Всем, вызванным на заседание Комиссии по надзору за нравственностью, пройти в третий корпус. Четвертый этаж, залы 403 и 406.

Персонал корпорации по-военному организованно покидал плац. Когда не осталось никого, Бержер отдала приказ выключить освещение.

— Звукооператоры, жду вас в кабинете через десять минут, — прозвучало в полумраке на весь двор.

28 апреля, 8:49. Монктон

Ему удалось сохранять благостно-постную мину, пока он спускался с трибуны и пока ассистенты высвобождали его из парадной хламиды. Чинно пройти до облезлой двери гримерки. И лишь захлопнув за собой дверь, он позволил себе залиться смехом.

Прекрасно, нет, действительно прекрасно! Впитывали каждое слово, как коврик грязную воду. Прелесть просто!

…Перевод в Метрополис, да еще под начало какой-то дамочки, Монктон однозначно воспринял как целенаправленное унижение. Однако с каждым днем он все сильнее убеждался в том, что Бержер он невольно сказал правду: это не ссылка, это и впрямь повышение. Да, здесь отвратительный воздух, дым постоянный, где-то все время что-то горит, — но какие тут люди! Сколько в них покорности!

Интересно, кто же их так вышколил? Бержер? Вряд ли. Слишком молода. Хотя, конечно, дама суровая, идейная. Слабых мест не прочитывается, пока, по крайней мере. Но подождем, поглядим.

Цель прошлого «проекта» Монктона явно превосходила эту Бержер по всем параметрам. Он рискнул — и потерпел полный провал, за которым последовал унизительный перевод в бывшую столицу, к черту на кулички…

Но зато здесь, похоже, будет где развернуться. Нигде еще Монктон не видел такого воплощенного идеала Нового Человека, как тут, в этой корпорации. Homo nortempericus: смиренный и одновременно свирепо послушный, к самостоятельному принятию значимых решений не способный, насилие всегда принимающий как должное, а вот отсутствие внимания — как худшую кару…

«Пять минут до начала заседания Комитета по нравственности. Третий корпус, четвертый этаж, зал 403», — произнес синтезированным баритоном динамик над зеркалом.

Промыв вставную челюсть и водворив ее на место, Монктон широко улыбнулся своему отражению. Завтра те же люди снова построятся в колонны, и он расскажет им о благодетельности и необходимости страданий.

Ну а сейчас он будет разбирать неблаговидные поступки морально неустойчивых элементов. Прекрасное развлечение!

Не забыть бы парик…

28 апреля, 10:58. Наталия М

Первая буква фамилии обеспечила Наталии почти двухчасовое ожидание. Очередь перед ней насчитывала человек тридцать, по большей части — женщин. Они выходили из зала бледными, трясущимися, многие — в слезах. И при этом с просветленными лицами — ни дать ни взять грешники, приведенные к раскаянию…

Но спокойный и, казалось бы, безразличный вид Наталии их раздражал страшно.

— Сидит тут, кисонька, спокойная вся такая, — продребезжала очередная «грешница», проходя мимо Наталии.

— Вы ознакомились с памяткой? — нависла над Наталией распорядительница.

— Да.

— Прочитайте еще раз, внима… А, нет, вас уже вызывают, идите.

В зале царил полумрак. Отчетливо пахло потом. Ровно посередине стоял некрасивый деревянный стул с высокой прямой спинкой, вызывавший самые неприятные ассоциации. На него были направлены сразу три лампы. С потолка свешивался кронштейн с камерой. По правую сторону от стула изображал статую вооруженный сотрудник Службы общего контроля. Явно давно не мывшийся.

Вдоль дальней стены тянулся длинный стол, за которым восседали члены комиссии. Дисплеи лежащих на столе планшетов слегка подсвечивали снизу лица, но черт было не разобрать.

Наталия встала рядом со стулом. Включилась запись гимна — сокращенной версии специально для подобных мероприятий.

— Садитесь, — произнес председатель комиссии, когда в последний раз жахнули друг о друга оркестровые тарелки. Наталия узнала голос нового проповедника.

Сверху спустилась камера и вперилась «подсудимой» в лоб.

— Имя и номер.

— Наталия М., личный номер М459900.

— Вы знаете, почему вас вызвали?

— Понятия не имею, господин председатель, — ответила Наталия.

— Хорошо, мы объясним, — сказал председатель.

— Вам уже 33 года, — заявил член комиссии, сидевший справа от председателя.

— Вы не занимаете руководящих должностей, — продолжил голос, принадлежавший даме, сидевшей по левую руку от председателя.

— У вас отдельное жилье, — деловито отметил мужской голос с правого края.

— Весьма средние доходы, — добавил левый крайний.

— Так почему вы еще не замужем? — вопросил председатель.

— Почему вас это интересует? — осведомилась Наталия.

— Здесь вопросы задаем мы! — хором рявкнула комиссия.

— Простите, — неизвиняющимся голосом ответила Наталия.

— Я жду ответа, — решительно заявил председатель.

— Я справляюсь сама и не нуждаюсь в муже. Этот ответ вас устроит?

— Нет, — ответила десница председателя.

— Так не пойдет, — заявили с правого края.

— Не годится совершенно, — отрезала соседка председателя.

— Какой эгоизм, подумать только! — воскликнули с левого края.

— Ваша самонадеянность выглядит прескверно, — сказал председатель. — Видимо, либо вы втайне распутничаете, либо у вас проблемы со здоровьем — больше ничем ваше отсутствие интереса к семейной жизни объяснено быть не может.

— Никаких иных объяснений, — категорично заявила соседка председателя слева.

— Подумайте об Империи, наконец! — возвестили с левого края.

— В нашем государстве женщина — это не только гражданская и трудовая единица, но и носитель вполне конкретных функций, — назидательным тоном произнес Монктон.

— И обязательств! — почти крикнул сидевший на левом краю.

— Да, — заглушил его сосед председателя справа.

— Дети, — пояснили с правого края.

— Семейная жизнь и дети. Минимум двое, — констатировала соседка председателя слева.

— И этому идеалу вы отказываетесь следовать, — заявил председатель. — Так не пойдет. Если вы сами не в состоянии наладить свою личную жизнь, мы окажем помощь. Для этого существуют и средства, и возможности. Если у вас проблемы со здоровьем, обращайтесь к специалистам. И не затягивайте с этим. Встаньте.

Наталия поднялась.

— Комиссия по надзору за нравственностью постановляет, что в течение ближайших двенадцати месяцев у вас должна появиться семья, — объявил председатель. — Всё, вы свободны, вызовите следующего.

Наталия торопливо вышла, чувствуя, что ее вот-вот может стошнить.

— Вы не поблагодарили комиссию! — распорядительница у двери схватила было Наталию за локоть, но тут из зала раздалось громогласное «Где следующий?!»

28 апреля, 11:04. Дормин

Сержант Дормин сидел на краю низкой скамьи в раздевалке Окружного управления Службы общего контроля и курил, держа сигарету большим и указательным пальцами. Отвисшая нижняя губа дрожала, уголки рта съехали вниз, и все в его массивном лице выражало обиду и досаду. Ночное дежурство не задалось совсем.

Вместо охоты на мелкую дичь на окраине Пустоши ему пришлось участвовать в тушении пожара, потому что это тоже, видите ли, работа Службы общего контроля. Заставили таскать мокрые шланги, крутить туда-сюда вентили, делать всю прочую хрень… В канализационный люк чуть не загнали пацана — не пролез, большой стал слишком…

Дормин повел пустым взглядом из стороны в сторону, поднес ко рту сигарету, глубоко затянулся, а затем выпустил облако дыма — такое огромное, что, казалось, обычные человеческие легкие столько не вместят… И вдруг вскочил и с воем начал со всей силы дубасить кулачищами по синей дверце раздевального шкафа.

За два часа, проведенные в раздевалке, сержант успел разгромить ее всю. Следы от кулаков виднелись на каждом шкафу, некоторые дверцы были смяты или вырваны, одна из двух скамей разломана в щепы. Последней жертвой его ярости стал отдельно стоявший раздевальный шкаф с надписью «Sgte. Dormine».

Дормина в Управлении боялись и недолюбливали. Никто не знал, откуда он взялся: просто однажды, когда Метрополис еще не был закрытым городом, эта туша протиснулась в дверной проем, держа в руках документы о переводе из какого-то захолустного городка на другом конце страны.

Много раз потом его командиры писали рапорты наверх, просили и даже требовали уволить рядового Дормина со службы за постоянные нарушения дисциплины и неповиновение приказам. Сначала эти рапорты игнорировали, а затем в ответ на очередную жалобу пришел вдруг приказ о присвоении Дормину звания капрала.

По этому случаю было проведено торжественное построение. Офицер вручил Дормину новые лычки, козырнул и резко отдернул руку. Новоиспеченного капрала моментально сбили с ног и потом долго и с удовольствием бегали по нему всем взводом.

Через два месяца Дормин вернулся из госпиталя в Управление — присмиревшим, послушным и исполнительным. Впоследствии его даже стали иногда поощрять: оказалось, что он вполне способен раскрывать уличные преступления — ловить воришек, контрабандистов и прочую мелюзгу, а то и кого посерьезнее. Там, где ему недоставало ума, он полагался на звериное чутье и мертвую хватку. И это работало.

В прошлом году его произвели в сержанты. Но так и оставили в отделе уличного патрулирования.

На разгромы, подобные сегодняшнему, начальство предпочитало смотреть сквозь пальцы.

…Шкаф был привинчен к полу, но это не помешало Дормину его свалить. В тот момент, когда раздался железный грохот, в раздевалке погас свет. Через мгновенье зажглись две красные аварийные лампы, послышалось шипение статики, и Дормин услышал знакомый голос, который всегда заставлял его бледнеть и трястись. Хотя его обладателя он никогда не видел.

— Значит, не смог удержать? — ласково произнес плосковатый баритон.

— Так точно, — вскочив и вытянувшись по стойке смирно, проблеял Дормин. — Начался пожар.

— Да ты свой хрен в руках не удержишь, малыш. Лиц тоже не запомнил?

— Двое были в респираторах. Но одного я узнаю…

— Он один никому не нужен. Ни он, ни остальные поодиночке никому не нужны. Понял?

— Прикажете искать и брать всех троих?

— Всех четверых. Удачи, малыш.

Снова включился свет. С мелкой дрожью в коленях Дормин опустился обратно на скамью… Но тут дверь открылась, и снова пришлось вскакивать. Впрочем, всунувшийся в нее полицейский оказался таким же сержантом. Можно не козырять.

— Опять разгромил тут все, кабан чертов?

— Рассердился, — буркнул в ответ Дормин, закуривая.

— Приберись, а то офицеры…

— Да приберусь, приберусь! Чего хотел-то?

— Послезавтра сбор на Паноптикуме.

— А-а! — воодушевился Дормин. — Наконец-то!

— Да, и лейтенант ждет объяснительную по аварии — тот тип, которого ты сбил… В общем, только что передали, что ходить он больше не будет.

— Вот и хорошо! Вот и славненько! А его родня пусть мне теперь платит за разбитую машину и возмещает моральный ущерб.

— Слышь, оставь их уже…

— Ага, разбежались! — заорал Дормин. — Я из-за него на машину угрохал целый капитал, да меня еще и оштрафовали! Из-за какого-то куска дерьма, который бегать не умеет! Да я всю их породу изведу!!!

Дормин вскочил и принялся бешено пинать поваленный шкаф. Пожевав губами, второй сержант закрыл за собой дверь.

28 апреля, 11:19. Виктор В

Виктор, кряхтя, поднялся со своей лежанки — стопки из четырех полимерных ковриков, схваченных по краям скотчем. Ночные события не прошли даром — все болело. Когда тебе за сорок, такие зачеты по стайерскому бегу даются нелегко. Даже если ты — контрабандист-буклегер и просто обязан уметь «давать сайгака» с места.

Время было не раннее, но Виктор все же потратил час на медитацию, чтобы привести разум в надлежащее безмятежное состояние.

Поначалу этому, правда, мешала мысль: что могло случиться, если бы не взрыв? Ведь тот бугай намеревался убивать. Не бить, не арестовывать, именно убивать, и его подручные ему в том охотно бы помогли. Да, Антон повел себя по-идиотски… Но он встал на защиту сестры… В теории можно было бы попытаться заговорить толстяку зубы, и… Нет, нельзя. Тот был пьян и отчетливо хотел крови. Надо бы пообщаться с осведомленными людьми, выяснить, где это животное обычно пасется, — и не соваться в те края без надобности.

На телефоне было одно новое сообщение — как водится, со скрытым номером отправителя.

Конспирация и заочное общение среди буклегеров — обычное дело. Виктор уже давно занимался этим промыслом, но до сих пор мог похвастаться личным знакомством в лучшем случае с десятком «коллег». Оно и к лучшему.

Керт? Час ходу. Не близко, но могло быть и хуже. Ладно, меняем фильтр в респираторе и вперед.

…Некоторое время Виктор брел по шпалам между двух сплошных стен, покрытых граффити. По старой привычке шел по левой стороне, чтобы издали увидеть приближающийся поезд. Хотя по этим путям давно уже ничего не ездит. Повсюду между шпалами обильно проросла трава, рельсы приобрели характерный кирпичный цвет, оборвавшиеся провода беспомощно свисают со столбов. В какой-то момент Виктор снял респиратор в надежде вдохнуть знакомый с детства запах креозота — неповторимый запах железной дороги. Но вокруг воняло только дымом.

Впереди в желтоватой дневной мгле начала вырисовываться какая-то массивная тень. Удостоверившись, что она неподвижна, Виктор двинулся к ней.

Над рельсами возвышался маневровый тепловоз. Точнее, его останки — все стекла выбиты, зеленая краска почти совсем слезла. На месте лобового прожектора зияла пустота. Узкий корпус, низко посаженные фары, перила на передней площадке — на мгновение Виктору показалось, что эта мертвая машина чем-то напоминает чучело мамонта в музее. Реликт далекого прошлого.

На боку над колесами виднелся нанесенный белой краской из баллончика рисунок — замысловатая вязь, в которой при внимательном рассмотрении можно было узнать слово «Prometei».

Значит, пришли.

Забравшись на площадку, Виктор убедился, что дверь в кабину машиниста открыта, и вошел внутрь. Клетчатая полипропиленовая сумка, затолканная под приборный стол, как оказалось, скрывала продолговатый ящик. На крышке обнаружилась маленькая сенсорная панель. При первом прикосновении на ней появилось сразу девять букв А и три восклицательных знака. Усмехнувшись, Виктор начал перебирать символы, пока не получил указанную ему в сообщении комбинацию. Ящик щелкнул и открылся. Внутри лежали четыре книги, несколько сильно потрепанных журналов и электронный накопитель — из тех, что были в ходу лет двадцать назад. К счастью, для них и сейчас еще можно было найти переходники, а некоторые совсем уж старые ноутбуки и терминалы до сих пор оснащались такими разъемами.

На дне ящика лежала бумажка с коряво нацарапанными цифрами — 320. Да, как раз на эту сумму и договаривались. Сложив в ящик несколько принесенных с собой книг «на обмен», Виктор положил сверху конверт с купюрами и закрыл крышку.

Снаружи послышались чьи-то шаги. Виктор схватил трость и выскользнул из кабины.

…Несколько минут они стояли друг против друга на расстоянии пяти-шести шагов, как два стрелка из стародавних вестернов. Наконец Виктор произнес:

— Ну, здравствуй.

Новоприбывший — коренастый, сутулый человек в грязной коричневой куртке и потертой кепке, молча кивнул.

— С чем пожаловал? — спросил Виктор.

Пришелец поднял сумку и сипло ответил:

— Обмен. Потом заберут.

Кобольд — так прозывался новоприбывший — среди буклегеров был крайне непопулярной личностью. За ним тянулась недобрая слава стукача, хотя никто не мог припомнить конкретных тому причин.

Когда-то Кобольд печатал в крупных газетах широковещательные колонки об иноземных заговорах, о необходимости усуровления державных порядков и о притеснениях, которые он, автор, то и дело претерепевает со стороны «гуманистического» меньшинства и «вольнолюбцев» (rigtvoliniri).

Однажды он стрельнул печатным словом по какому-то крупному чиновнику, заметившему, что ничего страшного в «вольнолюбцах» нет, и вдруг обнаружил, что в газетах и издательствах ни ему, ни его писанине больше не рады…

С Виктором они были знакомы еще до того, как Кобольд пустился бороздить зловонные воды платной словесности; когда-то даже стали почти друзьями, но ненадолго. На вершине своей карьеры Кобольд как-то раз назвал Виктора в лицо «бесполезным» — и вряд ли смог бы задеть того сильнее. Последующее падение публициста Виктор встретил с тихим злорадством.

С годами Кобольда утянуло на самое дно. Когда-то добропорядочный, но ни в коем случае не добродушный бюргер, любитель камуфляжных штанов и многокарманных жилетов, сейчас Кобольд мало чем отличался от любых других industalki[4]. Высох, осунулся, с его обрюзглого, огрубевшего, но, как и прежде, красного лица, кажется, никогда не сходило выражение глухой обиды и озлобления.

Но притяжение к книгам он испытывал по-прежнему. И буклегеры со временем приняли его как «почти своего»…

Забравшись на боковую площадку тепловоза, Кобольд уселся, с тяжелым вздохом прислонившись к стене. Похоже, спина.

— Как промысел? — устроившись рядом, спросил Виктор.

— Вашими молитвами, — пробурчал Кобольд.

Просунув широкую руку за пазуху, он вытащил побитую жизнью флягу, отхлебнул и, помешкав, протянул Виктору. Отказаться было бы нарушением этикета.

— Можжевеловый? — судя по вкусу, это был джин.

— Да. Разведенный малость.

Виктор вернул фляжку.

Вокруг стояла, а точнее, висела вязкая, мглистая тишина. Ни птиц, ни насекомых. Издали доносился городской гул, но, казалось, дым приглушал и его. Виктор и Кобольд сидели друг подле друга и молчали, но Виктору казалось, что на деле между ними снова идет ожесточенная дуэль на аксиомах, спор, который в конце всегда сводился к личным оскорблениям — и ни к чему иному еще не приводил.

— Что нынче меняешь? — спросил Виктор.

— Да ничего особенного, — просипел Кобольд, нехотя вытаскивая из сумки пару книг в черно-красно-белых переплетах. Виктор полистал их, пожал плечами и отдал обратно.

— И есть спрос? — это прозвучало чуть более насмешливо, чем Виктору хотелось бы.

— Всегда, — отозвался Кобольд.

— Конечно, — выдохнул Виктор. Любителей ревизионистских сказок и криптоереси с годами меньше не становилось…

— А у тебя? — спросил Кобольд.

— Да вот, — Виктор показал добычу. Кобольд взял томик с трактатом Милля, пробежал глазами первую страницу и вернул книгу.

— Что ж, — произнес он, — всяк при своем?

— Всяк при своем, — согласился Виктор. — При своем и останемся.

Кобольд снова достал флягу, хлебнул, передал Виктору. Тот приложился и закашлялся — то ли попало не в то горло, то ли из-за спиртного чертов дым стал еще более едким.

— Спасибо, — сказал Виктор, наконец прокашлявшись. — Пойду я.

— А я посижу еще, — ответил Кобольд.

Поднявшись, Виктор еще разок глянул мельком на бывшего именитого публициста. И подумал, что на самом деле мало что поменялось: представься ему такая возможность, Кобольд снова с самодовольной усмешечкой стал бы говорить и писать все то же самое, что и лет двадцать назад.

Но сейчас это был усталый, полуголодный бродяга. Он сидел, прислонясь к борту тепловоза, и невидяще глядел перед собой, придерживая рукой кожаную сумку с книгами.

Махнув на прощание, Виктор спустился на рельсы и поплелся прочь.

28 апреля, 13:49. Библиотека Анзиха

Добравшись до верхнего этажа, Виктор некоторое время восстанавливал дыхание. Пару лет назад, в целях экономии электричества и пропаганды здорового образа жизни, в жилых зданиях по всему городу отключили лифты. Горожанам таким образом обеспечили ежевечерние тренировки ножной мускулатуры, легких, сердца и силы воли.

Когда дыхание выровнялось, Виктор несколько мгновений прислушивался, но ничего, кроме привычного городского гула из-за окон, не услышал. Подойдя к облезлой двери, он постучался — три стука подряд, четвертый после паузы.

Через некоторое время дверь приоткрылась и наружу высунулась голова в грязно-белесых дредах.

— М-м, ты. Привет, — раздался сипловатый басок. — Ранехонько. Заходи, не стой.

Дверь открылась пошире.

— Мне б покурить сперва.

— М-м. Кури наверху, как обычно. Новье принес какое?

— Так, по мелочи. Кое-что только мне интересно, — отозвался Виктор, протягивая свежедобытый сверток хозяину квартиры — тощему двухметровому парню лет двадцати пяти. За ним в глубине квартиры мелькнула и исчезла рыжая женская голова.

— Ты не один? — спросил Виктор.

— Не, — усмехнулся парень, потроша сверток. Из всей стопки книг внимание его привлекло именно то, что Виктор собирался оставить себе. — Слышал что-то вот про это. Говорят, сейчас не доищешься. Где ты это все берешь?..

— Во многой мудрости многая печали. Кстати, вот именно это-то я придержу пока. Все остальное — твое.

— М-м, — на большинство реплик своих собеседников хозяин квартиры отвечал коротким полурассеянным подмыкиванием. За эту особенность его прозвали Анзих[5]. Теперь он и сам представлялся только этим прозвищем.

— Ладно… Беру всё. Сколько с меня?

— На этот раз нисколько. Мне бы тут перекантоваться пару ночей да, может, скопировать и распечатать кое-чего. Не помешаю?

— М-м. Не. Да, кстати, я это… — он кивнул в сторону чердака, — туда проводку протянул, так будешь курить — включай вентилятор, чтобы дым раздувало. А то мало ли… Пойду-ка я еще посплю. За книжки спасибо.

— Приятного…

Виктор поднялся еще на два лестничных марша к закрытой двери, ведшей на крышу. Рядом с ней к перилам действительно был прикреплен вентилятор. Виктор вынул сигарету и щелкнул зажигалкой.

…Находиться в постоянном задымлении чуть легче, если куришь. В Метрополисе сегодня некурящих еще поди поищи. Ну, а среди публики неформальной — так и подавно. Среди экзилитов в особом ходу были трубки и длинные декадентские мундштуки, однако их в нагрудном кармане не спрячешь. Говорят, трубки нынче курят и представители «высших сословий». При желании Виктор вполне мог бы принадлежать к ним — к официально разрешенным деятелям искусства, менеджменту или всевозможным поставщикам-delivendori, — и жить в относительном комфорте.

Однако он давно предпочел жизнь бродячего кота. Для него сам факт существования подпольных библиотек, буклегеров, экзилитов и иных неформалов, пусть и малочисленных, доказывал, что Нортэмперия не успела пожрать все без остатка. Что в мире еще остается что-то, кроме нее.

Дотлевающий окурок с беспомощным шипением погиб в наполненной водой жестяной банке. Стараясь не производить лишних звуков, Виктор миновал прихожую и вошел в большую комнату, целиком заставленную книжными шкафами. Ну, вот он и дома.

Библиотека Анзиха — одна из лучших в городе, а среди буклегеров и экзилитов у этого места просто-таки культовый статус. Ее хозяин — человек, в общем-то, начитанный, но далеко не всегда способный отличать зерна от плевел, так что на одной полке у него могли стоять «Пистис София», бульварная дрянь и, например, Боке. К счастью, всегда или почти всегда найдется доброхот, который — так, где здесь классики стоят? — а, вот они, — водворит старые, потрепанные тома на приличествующее им место.

…Кстати это никак первое официальное собрание сочинений Боке, выпущенное в Нортэмперии? Как интересно! А ведь ходили слухи, что их даже в Осохране нет. По крайней мере, в этом городе… Ну надо же!

Так, ну а «Пистис Софию» ставим к литературе религиозной. Все, порядок.

Пару десятилетий назад интеллектуалы с печалью в голосе жаловались друг другу, что дети совсем перестали читать. Однако же кто мог тогда, лет двадцать пять — тридцать назад, предположить, что внуки снова начнут читать книги? Да так, что буклегерство обратится в промысел, достаточно доходный, чтобы компенсировать все хлопоты, да и постоянный риск для жизни… Расскажи об этом кому-нибудь тогда, враз на смех бы подняли. Да и к тому же в целом от этого ничего не менялось: наибольшим спросом пользовалось то же, что и всегда, то есть легкое чтиво.

Виктор перевел взгляд на верхние полки, где стояли античные философы. Один из них как-то изрек, что всему в мире присуще стремление к благу.

Добрый друг всему Мирозданью, что бы сказал ты теперь, увидев, как на протяжении уже двух, если не трех поколений подряд жители Нортэмперии старательно опровергают твой тезис?

В углу на низкой тумбе стоял старенький ноутбук со съемным дисплеем. Это само по себе было большим подарком для местных завсегдатаев: многие из них любят «читать ногами», расхаживая между полок.

Много лет назад Виктора посетила идея, которая даже ему самому показалась сумасшедшей: что, если сегодняшняя действительность была кем-то переписана?

Как историк по образованию он хорошо знал: чтобы изменить прошлое, нужно не так уж много: старик Ирвилл рассказал, как все это делается, еще добрых девяносто лет назад.

Нельзя ли и с будущим проделать то же самое?

От всего, что происходило с Нортэмперией на протяжении последних полутора-двух десятилетий, складывалось впечатление осознанного вмешательства. Словно кто-то написал фантасмагорический сценарий, который последовательно и целенаправленно воплощался в действительность. Виктора мало интересовал этот «кто-то». Куда сильнее хотелось понять, где во времени могла находиться та самая поворотная точка, с которой сценарий вступил в действие — если он и взаправду существует, конечно…

А каким будет его финал? Гностики предрекали всему миру молниеносную смерть в огне, едва его покинет последний «пневматик».

Пожары пожирают Метрополис много лет, но последние года три все как-то стабилизировалось — никаких значимых перемен, ни к лучшему, ни к худшему. Как будто само время остановилось или двинулось по кругу.

Если удастся понять, когда все началось, то возможно ли найти хотя бы теоретический способ изменить ход процесса? А то и практический. Если еще не поздно… Но вдруг и нет его, никакого финала-то? Не написан еще?

Бегло изучив свой документальный улов, Виктор выключил ноутбук. Ничего подходящего он пока не нашел. А раз так, пора посмотреть ту книжку, которую для него достали с большим трудом и за большие деньги.

«Astrum Coelestis», гласила обложка. Ее автора арестовали по доносу, он провел в тюрьме почти десять лет, а после освобождения на этом свете задержался весьма ненадолго. Большую часть «Astrum Coelestis» он тайком написал за решеткой.

Читать оказалось нелегко: сквозь каждую фразу проступали печать тихого, несчастного безумия и сознание приближающейся смерти. Автор говорил, что дни его сочтены и что единственное, чего он еще хочет в жизни, так это передать другим то, что открылось ему самому.

Пролистав далеко вперед, Виктор выхватил глазами несколько фрагментов, описывавших видения автора… М-да, очень похожие описания он уже слышал — от своего близкого знакомого. И именно поэтому он так долго искал эту книгу.

Виктор вытащил телефон и позвонил Антону.

28 апреля, 13:59. Антон М

— У нас сорок секунд, дальше начинаем привлекать лишнее внимание, — быстро проговорил Антон в трубку. Звонка Виктора он ждал, но тот все равно пришелся некстати.

— Я ее нашел, — раздалось в динамике.

— Мои поздравления…

— В паршивом состоянии, некоторых страниц не хватает. Я ее проглядел мельком. Местами чертовски похоже на твои видения…

— Мне бы на нее посмотреть. Жаль, вчера ее у тебя еще не было.

— Она только сегодня ко мне попала, — прогундосила трубка. — Мне надо еще пару дней, чтобы ее проштудировать как следует. Как сестра твоя?

— Как обычно. Но хотя бы при встрече «спасибо» сказала.

— Ну, и поди плохо?

— Так, время. Свяжемся.

— Будь.

Антон спрятал телефон как раз тогда, когда в опасной близости от него материализовался один из менеджеров по персоналу…

Старший программист с утра на месте не появился, и никто не знал, что с ним случилось. На Антона навесили анализ чужого программного кода. Искать ошибку, из-за которой «течет» память. Почему это надо было поручать не кодерам, а техническому сотруднику, объяснять не стали: приказано — выполняйте.

И вот теперь он уже третий час смотрел на плохо структурированную стену кода. Комментарии автора были по большей части бранными и бессмысленными. Снова и снова Антон заставлял себя вглядываться в цепочки символов, смысл которых ускользал от его понимания, — так два магнита, поднесенные друг к другу одними и теми же полюсами, изо всех сил стараются избежать встречи.

Сжав зубы и задержав дыхание, он снова вперился в этот проклятый код и вдруг увидел искомую ошибку. Как будто она смилостивилась в ответ на его усилия и решила проявиться сама.

Исправляем. Компиляция… «Синтаксическая ошибка в строке 12733, параметр не соответствует…» Ну, твою МАТЬ! Так, стоп. Почему здесь ″;″ вместо ″:″? — Проверяем. Эврика. Ну наконец-то.

А теперь еще полчаса сидим и делаем вид, что возимся с кодом. Потому что, не дай Бог, посадят к остальным программерам…

28 апреля, 14:04. Отделение Комитета по поддержанию стабильности в Kordo Konduktria

Дормин вспотел, пока добрался до кабинета корпоративного куратора Стабикома в Kordo Konduktria. У Комитета по поддержанию стабильности столько власти, что капитан — с хорошего подполковника их службы будет. Чего от него хотят? И почему его одного вызвали?

Около двери он остановился. «Электронный секретарь», выждав положенные пять секунд, осведомился, кто он и зачем пришел.

— Сержант Дормин, Служба общего контроля, прибыл по вызову.

— Ожидайте.

Спустя несколько секунд из динамика на двери раздался уже другой голос, живой:

— Зайдите.

Голос был женским. Неужто к бабе прикомандировали?

Дверь открылась. Дормин вошел и, увидев на другом конце кабинета фигуру в форме, вытянулся, руки по швам:

— Капитан Бержер, сержант Дормин прибыл по распоряжению полковника Армаина.

Бержер отвернулась от окна и смерила новоприбывшего взглядом — тяжелым и прожигающим, как раскаленный вертел. То, что она увидела, ей не понравилось, однако заявленным спецификациям поставленный образец соответствовал.

— М-да, — произнесла Сесиль. — Ну что ж, садитесь, сержант.

Дормин присел на край плюгавого стула для посетителей, широко расставил ноги и уперся правым локтем в колено. Бержер заняла свое кресло за столом, сцепила руки в замок и снова внимательно посмотрела в лицо сержанту.

— Вероятно, вам известно, что позавчера в двух кварталах отсюда была найдена одна из молодых работниц нашей корпорации, — деловым тоном начала Бержер. — Найдена избитой и изнасилованной. Известно?

Дормин настороженно кивнул.

— Два часа назад мне позвонили из больницы. Пострадавшая умерла, — сказала Бержер.

— Улицы — опасное место, — с расстановкой проговорил Дормин. — Молодым девушкам не стоит ходить по вечерам в одиночку.

Бержер что-то очень не понравилось в его голосе. Впрочем, этот тип ей не нравился весь целиком.

— Она шла вместе с группой, как положено, — жестким голосом ответила Бержер. — Однако их остановил патруль Службы общего контроля и без каких-либо причин забрал с собой именно ее.

Дормин напрягся, Бержер увидела, как у него двинулась вперед нижняя челюсть.

— Я вижу, вам это не нравится, — чуть смягчила тон Сесиль. — Мне тоже. Вопреки рекомендациям руководства, я не собираюсь мириться с происходящим. Я говорю «происходящим», поскольку это не первый подобный случай. Не первый он и в том смысле, что в преступлении так или иначе замешаны сотрудники Службы. Я намерена решить проблему раз и навсегда. Для этого вас ко мне и прикомандировали.

Дормин поднял брови.

— Так вот, сержант, — резко и властно заговорила Бержер. — Мне нужен тот, кто это сделал. Живым и здоровым. По крайней мере, без выбитых зубов, переломов и отбитых органов. Имейте в виду: мне нужен именно сам насильник, а не первый же уличный ободранец, которого вам заблагорассудится повинтить среди ночи, понятно? У меня достаточный опыт ведения допросов, чтобы за пять минут определить самооговор.

Дормин угрюмо кивнул. Бержер откинулась на спинку и повернула голову к окну.

— Ваше руководство отзывается о вас без особой теплоты. Однако все подчеркивают вашу цепкость и беспощадность.

Дормин осклабился.

— Так вот, доставьте мне этих ублюдков. Даже если это ваши сослуживцы и личные знакомые. Я позабочусь о том, чтобы корпорация и Стабиком щедро вознаградили ваши усилия. Приказ о вашей командировке подписан, послезавтра вы и двое ваших подчиненных переходите под мое командование до конца расследования. Вопросы есть?

— Никак нет, капитан.

— Прекрасно. Тогда жду вас и ваших подручных на первичный инструктаж послезавтра в восемь утра. Да, и имейте в виду, что ваша поддержка может понадобиться и для некоторых других операций Стабикома. Мне сообщили, что в округе в последнее время активизировались всякие проходимцы, так что не исключено, что меня могут направить на работу «в поле».

— Понял. Разрешите идти?

— Разрешаю. Всего хорошего.

Дормин поднялся, козырнул и поплелся к выходу. В тот миг, когда дверь за ним закрылась, свет опять на мгновение погас, затем включился снова. Бержер поморщилась: сбой означал перезагрузку и переподключение терминала к информсети… Что ж, есть повод размять ноги.

28 апреля, 14:31. Рабочий день в Kordo Konduktria

— Ну, девочки, вы всё слышали, — раздалось злобное мурлыканье. Две работницы финансового отдела прижимали Наталию к стене в пустом коридоре. — Попыталась перевестись в другой отдел.

— Снова Аните будут мозги мыть, дескать, у нас плохой рабочий климат, — обиженно проворковал прокуренный голосок.

Из-за спин своих подельниц появилась сама Анита — крупная баба с круглым и плоским, как сковородка, лицом. Начальница финансового отдела.

— Так значит, вот эта schpeläga[6] пыталась перейти в другое место? Не устраиваем мы ее, значит? — осведомилась Анита, нависая над жертвой.

Наталия молча смотрела своей начальнице в переносицу. Говорить что-либо было абсолютно бесполезно.

— В общем, слушай сюда. Ты тут себя считаешь на сто петрелей дороже всех нас, но для меня ты кусок говна на кафеле. И если из-за твоей попытки перевестись меня начнут мотать, собрать тебя на совочек мне раз плюнуть — до первого патруля дойдешь, поня…

— В чем дело? — загремел над ними голос Бержер. Державшие Наталию бухгалтерши брызнули в разные стороны, начальница попыталась сбежать, но Бержер поймала ее за локоть и вдавила в стену рядом с Наталией.

— Вы ей угрожали, и я это слышала, — произнесла Бержер ровным тоном, от которого у Аниты перекрыло дыхание.

— Я… я… — пробормотала, трясясь, начальница отдела.

— Да, именно вы. Так что с этого момента вы персонально отвечаете за ее безопасность. Если с ней что-то случится, спрос будет с вас. За любой синяк, за малейшую ссадину, за вывихнутый на ноге палец. Где бы вы в тот момент ни находились. Это понятно?

— Н-н-н…

— Я спрашиваю, вам понятно? — Бержер придвинулась к начальнице финотдела.

— Д-да, — Анита ощутимо ослабла коленями…

— А про патрули мы с вами поговорим отдельно. Вернитесь на рабочее место.

Дымящиеся останки Аниты поспешно скрылись.

Наталия так и стояла, глядя перед собой в пространство. Бержер повернулась к ней.

— Раз уж вы здесь: пришел ответ на ваше прошение. Вам отказано.

Наталия кивнула.

— Это и есть причина, по которой вы хотели перевестись? — кивнула Бержер вслед начальнице и ее подручным.

— Нет, госпожа капитан, — отозвалась Наталия.

— Возможно, если бы упомянули об этом, ответ мог быть другим.

— Теперь это не имеет никакого значения, госпожа капитан, — безучастно ответила Наталия.

— Вы правы. Идите работайте.

Наталия, кивнув, ушла. После недолгих раздумий Бержер направилась в главный зал.

В тот момент, когда перед ней раздвинулись двери, освещение вновь погасло. Мгновением позже вспыхнули аварийки.

— Техбригада в зал Б, срочно! — раздалось по внутренней связи сквозь шипение статики. Все, кто находился в помещении, поднялись со своих мест, в воздухе разлилась тревога.

В зал вбежали несколько работников техотдела, в их числе Антон, сразу ринувшийся к серверной стойке. Индикаторы на ней мигнули и погасли еще до того, как он добежал до места.

И вдруг яркий свет полился оттуда, откуда его не ждали совсем — из окон.

— Смотрите! Что это? — раздались голоса. — Пожар?!

— Да это солнце!

Почти все, кто был в зале, бросились к окнам. Залезая с ногами на подоконники, задирая жалюзи, — так, увидев за окнами карнавальное шествие, школьники срывают урок.

— Всем немедленно отвернуться и отойти от окон! — рявкнул знакомый Сесиль плосковатый баритон. На приказ никто не отреагировал. Она что, одна его слышала? Стоявшие у окон по-прежнему не могли оторваться от источника яркого света где-то там, вверху. Сама Бержер находилась слишком далеко от окна, чтобы разглядеть его.

— Вернитесь на места! — крикнула Бержер.

— Всем немедленно отойти от окон! — снова раздался голос. На этот раз в нем слышалась… злоба?

— У нас практически нет электричества, — сказала по внутренней связи Бержер. — Техники, в чем дело?

— Пытаемся выяснить, — отозвались с противоположного угла зала.

Люди по-прежнему сидели и стояли на подоконниках. Но яркий свет за окном начал меркнуть.

— Проблема не у нас, снизу сообщили, что сбоит по всей округе, — услышала Сесиль голос кого-то из техников.

— Я не буду повторять в третий раз, — с угрожающим спокойствием произнес голос. И сразу же в зале раздался испуганный крик, а затем другой и третий: из решеток на стенах густо повалил дым.

— Вентиляция! Вентиляция накрылась! — закричал Антон, бросаясь к ближайшей решетке, чтобы перекрыть заслонку. Замок сопротивлялся, в пальцах не хватало сил, чтобы повернуть чертову ручку… поддалась! — скорее к следующей… Закрыл! Теперь следующая, скорее… от едкого дыма текло из глаз, и руки, и ноги слушались все хуже. Голову сдавило. Уже как сквозь вату в ушах он услышал, как Бержер приказывает всем лечь на пол. На пол… На пол…

…Там, где были окна, осталось лишь бледное светящееся пятно, вдоль которого тянулись во встречных направлениях струи дыма. А вокруг клубилась тьма. Антон понял, что лежит ничком, попытался подняться, но ему только и удалось что повернуться набок.

Внутри светлого пятна сгустилась тень, приобрела человеческие очертания — сделалась тонкой женской фигурой. Сестра… Подходит ближе.

— Пятнадцать лет, — голос ее прозвучал бесплотно, безжизненно…

— Пятнадцать лет, — хрипло, как будто отвечая вслух голосам из тающего сновидения, произнес Антон.

Из темноты донесся разноголосый шепот:

— Что ты натворил?.. Что ты наделал?.. Виновен… Смерть…

Земля дрогнула. Откуда-то со стороны послышались тяжелые, глухие удары, медленно обратившиеся в звук шагов. Сбоку из темноты на Антона надвигалась огромная безликая фигура. В руке у нее что-то блеснуло. Антон вновь попытался встать, но смог лишь приподняться на руках. Рядом с его головой в бетон впился громадный ботинок. Антон понял, что нависший над ним палач заносит карающее лезвие… что через миг бессмысленная сталь разорвет шейные мышцы, раздробит позвонки, рассечет спинной мозг… Голова стукнет об пол, а рассыпающиеся остатки духа продолжат падать — вниз, вниз, вниз, в небытие…

Вместо удара Антон почувствовал, как его вдруг подхватывают сзади за плечи, приподнимают, что-то прикладывают к лицу — маску. Из маски потекла жизнь — холодная, горькая, тоскливая, но жизнь. И легкие приняли ее, не спрашивая у своего обладателя, хочет ли он на самом деле жить дальше.

— Живой? Живо-ой, — прогундосил чей-то довольный голос.

Антону помогли подняться. Вокруг постепенно становилось светлее, дыма почти не осталось. Вновь заработавшая вентиляция неуклонно очищала воздух от всего постороннего. Вокруг суетились фельдшеры в противогазах, приводя в чувство тех, кто потерял сознание. Таких было немало.

— На-ка, хлебни, — Антону всунули в руки фляжку. Он сделал большой глоток — просто вода. В голове понемногу прояснялось.

— Электричество вернули, вентиляция тоже заработала, как видите, — крикнул кто-то из технарей.

— Связь? — раздался ослабевший голос Бержер. Ей тоже потребовалась помощь, но она уже стояла на ногах, хоть и нетвердо. Кислородную маску она сняла раньше, чем стоило бы.

— Разберемся, — отозвался Антон и закашлялся.

— Поторопитесь, — сказала Бержер. — Так, все по местам!..

Мало-помалу в зал Б возвращалась нормальная рабочая обстановка.

Нескольких человек сразу отправили в медсанчасть — как раз тех, кто первым полез на окна. Завтра, в худшем случае послезавтра, они снова будут в производительном состоянии…

…Причины сбоя системы вентиляции устанавливаются. Согласно предварительным выводам технических служб, нестабильная подача электричества вызвала программную ошибку в центральном узле системы кондиционирования, вследствие чего в течение нескольких минут вентиляция в зале Б Первого корпуса работала в нештатном режиме. Усилиями технических служб удалось оперативно восстановить нормальный режим работы. В течение дня отмечены еще несколько сбоев в подаче электроэнергии, вызванных аварией на Калерской подстанции, однако ни один из них не привел к возникновению каких-либо чрезвычайных происшествий и серьезных сбоев в инфраструктуре штаб-квартиры корпорации.

Снижение среднего коэффициента производительности работников Kordo Konduktria относительно установленных нормативов составило не более 4,5 %.

28 апреля, 21:39. Сесиль Б

Поворот ключа зажигания. Двигатель начинает чихать и вновь смолкает. Процедура повторяется. Снова и снова. В какой-то момент ключи клацают в полной тишине. Двигатель мертв.

Сесиль не садилась за руль четыре года. К ней был приписан личный водитель, но сегодня вечером он исчез. Куда он мог запропаститься, да еще вместе со служебной машиной?

Вдобавок, за прошедшие четыре года в городе многое поменялось. Знакомые дороги оказались перекрытыми или непригодными для проезда, и в результате Бержер совсем сбилась с пути. На краю Пустоши двигатель заглох. Телефон едва ловил сигнал. Все попытки вызвать ремонтную бригаду оказались тщетными, навигатор не работал.

Беспомощность. Ненавистное чувство. Что делать? Сидеть на месте до утра? Нет уж!

Сесиль вылезла из машины, раздраженно хлопнула дверью и огляделась по сторонам. Вокруг расстилалась угрюмая, испещренная мертвенно-белыми и оранжевыми точками панорама полуживого города, уже затянутого к ночи мглой.

Машина застряла на возвышении, рядом с последним исправным фонарем. Дальше — темнота, и справа, и слева. Позади — бескрайняя промзона, пустые гаражи и заброшенные склады. Впереди — два, может быть три неосвещенных квартала. И лишь за ними начинаются жилые районы. Так себе выбор. Бержер почувствовала ползучий страх, но его сразу же сменил гнев. Отыскав в багажнике тяжелый фонарь с длинной ручкой и удостоверившись, что он работает, Бержер двинулась вперед.

…Примерно на полдороге до освещенных кварталов она почувствовала, что за ней кто-то идет. Сесиль резко остановилась и, да, услышала звук шагов, сразу, однако, стихший. Развернувшись, Бержер повела фонарем туда-сюда, но никого не увидела.

— Кто здесь?! — почти крикнула она, но ответом было только короткое эхо.

Чертыхнувшись, Бержер ускорила ход. И снова — кто-то невидимый двинулся следом, но сколько она ни оглядывалась и сколько ни шарила лучом фонаря по сторонам, разглядеть никого не удавалось.

— Выходи на свет или убирайся, — приказала Бержер тем самым властным тоном, заставлявшим окружающих стелиться травой… Но здесь вокруг были только темные стены, которые безразлично растерзали звук ее голоса на беспомощные обрывки эха.

Бержер почувствовала, как на нее накатывает холодная волна ужаса. Она почти вбежала в какую-то арку, и тотчас две человеческие фигуры преградили выход. И двинулись ей навстречу.

Выставив фонарь перед собой, Бержер увидела только замотанные до самых глаз лица. В руке у одного блеснул нож.

Кто-то попытался напасть сзади, — и сразу же отправился целоваться со стенкой: рукопашным боем Бержер занималась давно и усердно. Второй нападавший получил рукоятью фонаря в лоб и откатился в сторону. У третьего Бержер выломала нож из руки, но тут ее сбили с ног сильнейшим ударом в спину. Навалившись сверху и схватив за волосы, противник несколько раз ударил Сесиль головой об асфальт и принялся рвать с нее одежду…

И вдруг ее отпустили: раздался истошный вопль и звуки ударов, а затем громкий и угрожающе спокойный мужской голос произнес:

— Эта дама со мной. Если у кого-то есть возражения, я к вашим услугам.

Оглушенная болью, Сесиль с трудом повернула голову и увидела высокого человека в длиннополом плаще. Он стоял вполоборота в бойцовской стойке. В руке виднелась длинная палка с тяжелым набалдашником на конце. Нападавшие на четвереньках пятились прочь от него. Луч фонаря, выпавшего из рук Бержер, на мгновение выхватил одно из лиц, искаженное злобой и страхом и залитое кровью. Спустя несколько мгновений все трое исчезли.

— Что ж, вижу, животным тоже свойственно благоразумие, — громко сказал им вслед долговязый. Затем он повернулся и присел на корточки рядом с Сесиль.

— Вы целы? Не бойтесь меня, — произнес он, увидев, как Бержер инстинктивно заслоняется от него рукой. Чтобы не светить фонарем ей в лицо, он щелкнул зажигалкой и увидел то, чего бы предпочел никогда не видеть на женском лице.

— Вот же нежить, — пробормотал он, доставая из кармана салфетку. — Простите, сейчас будет немного больно, это спирт.

Бержер с шипением втянула сквозь зубы воздух, когда мокрая салфетка обожгла огромную ссадину на лбу.

— Дайте еще, — сказала она.

— Пожалуйста, сколько нужно, — отозвался незнакомец. Бержер с силой прижала несколько салфеток к ране, как будто пытаясь выдавить боль вон из себя.

— Вы кто? — спросила она, когда боль немного отпустила.

— Местный житель, — отозвался незнакомец, оказавшийся рослым бородатым брюнетом в очках. — К сожалению, эти вот тоже местные жители. Сможете встать?

Бержер кивнула.

— Держитесь, — он протянул Сесиль руку и помог подняться. Рука была крепкой и теплой, и никакой угрозы от нее не исходило. — Нам нужно уходить отсюда как можно скорее: эти твари трусливы, но с численностью их наглость прирастает. А ваши обидчики явно побежали набирать себе ансамбль поддержки.

Бержер сделала первый нетвердый шаг. В глазах плыло, но на ногах она держалась.

— Хлебните, это спиртное, — сказал незнакомец, протягивая ей фляжку.

Сесиль приложилась к горлышку и закашлялась.

— Через четыре дома отсюда живет мой приятель, попробуем добраться до него, там более-менее безопасно.

— Фонарь… — пробормотала Бержер.

— Ваш? — отозвался незнакомец, поднимая фонарь с асфальта и взвешивая его на руке. — Изрядная вещь… Держите, — он протянул фонарь хозяйке. Затем подобрал нож, глянул на рукоятку, чертыхнулся и спрятал оружие за пазуху…

Поначалу шли медленно. Сесиль пришлось буквально виснуть на плече у незнакомца, но в конце концов она пришла в себя настолько, что смогла идти самостоятельно.

Войдя, наконец, в подъезд, как ни странно освещенный, незнакомец задвинул массивный засов на двери и задал Сесиль вопрос, который она так не хотела услышать:

— Какими ветрами вас занесло в эти края? Вы ведь, судя по нашивкам, из Kordo Konduktria? Далековато отсюда.

— У меня заглохла машина, — ответила Бержер.

— И вы пошли пешком через Пустошь, одна и, считай, без оружия, — продолжил за нее нежданный заступник. — Я пока бежал, успел увидеть, как виртуозно вы накостыляли двоим и как неудачно пропустили третьего в тыл. В каком-то смысле вам повезло… Передохните, нам предстоит еще подъем на верхний этаж.

28 апреля, 22:19. Виктор В

— Ты совсем охренел? — шипел Анзих, размахивая руками, что с ним бывало крайне редко. — Мы же договаривались!

— Я заплачу сколько скажешь.

— Да не в деньгах дело!

— Послушай, будь ты человеком, черт побери! — воскликнул Виктор. — Посмотри на нее! Ее только что пришлось отбивать у Крыс! Что бы ты сделал на моем месте, а?

— Так, стоп, — Анзих резко выпрямился и перестал махать руками. — У Крыс?

Виктор достал подобранный нож и молча продемонстрировал его рукоять, оплетенную странным серым материалом.

Анзих ткнул пальцем в пол и вопросительно посмотрел на Виктора.

— Запер, естественно, — ответил Виктор. — В подъезд не попадут.

— М-м, — успокоенно отозвался Анзих. — Ладно, заходите. Марта!

Появилась подруга Анзиха — едва достававшая ему до плеча босоногая девчонка в потрепанном сарафане, с такими же запущенными дредами, только рыжими. Взглянув на гостью, она ойкнула и без слов утащила Сесиль промывать и перевязывать раны.

— М-м-м, никакой связи, — с досадой пробормотал Анзих, щелкая ногтем по дисплею телефона, — крысобоев не позвать.

Вдруг он повернулся к Виктору и, глядя ему в глаза, веско произнес:

— Не дай Бог.

— Под мою ответственность.

— Идет, — отозвался хозяин и с ухмылкой спросил: — Вам два матраца или один?

Спустя полчаса незнакомка сидела, закутанная в латаное-перелатаное одеяло, прислонившись забинтованной головой к книжному стеллажу. Чай она допила полностью. Ужин получился скудным, но вкусным, — свою порцию гостья уничтожила без остатка, и это, скорее всего, означало, что обошлось без сотрясения мозга или каких-то еще более серьезных травм.

Вид у нее, однако, был совершенно ошеломленный.

Надеясь успокоить ее после нервной встряски, Виктор читал вслух перевод из «Аластора». В какой-то момент он увидел, что глаза гостьи закрыты, и прервал чтение. Она тотчас же настороженно уставилась на Виктора.

— Как вы себя чувствуете?

— Голова кружится… Нет, не беспокойтесь, это не от сотрясения, — она даже чуть-чуть улыбнулась, а затем снова прикрыла глаза, — просто тут все очень… странно.

— Отчего же? — спросил Виктор, откладывая книгу.

— Ночевать в таком… диком месте, в неустроенной… берлоге, простите. И столько книг. Большая часть ведь запрещенные, да?

Виктор пожал плечами.

— Никогда не мог понять, отчего книги могут запрещать. Впрочем, не будем об этом. Я, кажется, так и не спросил, как вас зовут? Я прозываюсь Виктором.

— Сесиль, — ответила женщина.

— Какое интересное имя… Не думал, что услышу его в наших краях.

— Мой отец был канадец.

— Понимаю.

— Но я его не помню. Он бросил нас с матерью, когда мне не было еще и трех лет. После этого мы вернулись сюда, — сказала Сесиль.

Виктор покивал, выдержал небольшую паузу и сказал:

— Сесиль, надеюсь, вы не слишком оскорбитесь, если я попрошу вас никому не рассказывать про это место. На свете осталось не так много вещей, которые были бы мне дороже этой, как вы выразились, берлоги. Если вы понимаете, о чем я.

— Конечно, — глядя в пол ответила Сесиль. — Я вам обязана. Никто не узнает.

— Вот и хорошо, — сказал Виктор. И, помолчав, продолжил: — Я, видите ли, немного еще помню прежние времена. До пожаров. И с чистым небом — хоть иногда… Вероятно, и вы еще их помните. Вот эта, так сказать, берлога — последний мой мостик… туда. Увы, желающих сжечь и его — немало. И лишь потому, что… как тут говорят? — «Ибо нечего тут».

— Я слышала это в другой форме, — с усмешкой сказала Бержер.

— Наверняка слышали. Но я не позволяю себе выражаться при дамах.

— Вы вообще разговариваете как… как экзилит, — сказала Сесиль.

— В самом деле? Хм, когда-то в этом не было ничего предосудительного. Или — вам это неприятно?

— У нас в корпорации так не положено. Но… Читайте, пожалуйста, дальше, это… красиво.

— Извольте, — улыбнувшись, ответил Виктор и снова взял книгу в руки…

Виктор умолк и взглянул на Сесиль. На этот раз она точно спала — все так же сидя, прислонившись к полкам.

Кто она такая? На ее плаще, который сейчас, основательно отстиранный Мартой, сох в передней, были те же нашивки, что носили Антон и Наталия. В остальном она была в гражданской одежде — черных брюках и черном же свитере. Старший менеджер? Автомобили полагаются только высокопоставленным управленцам…

Несколько мгновений Виктор рассматривал ее лицо.

Красивое? Если считать стандартом красоты смазливость блондинок с обложек, то нет. Овальное лицо, обрамленное каштановыми кудрями — для того, чтобы наложить бинт, ей пришлось распустить волосы, собранные прежде в плотный пучок на затылке. Высокий, немного выпуклый лоб, сейчас скрытый повязкой, слегка курносый нос, выступающие скулы и при этом крупный, грубовато очерченный подбородок, — лицо человека, от природы сильного и сознающего сполна свою силу. От всего ее облика веяло суровостью богини из античного пантеона. Гера? Может быть, но скорее — кто-то еще более древний… Никта? Да, пожалуй.

Сейчас вочеловечившаяся богиня ночи, видимо, пребывала уже в полной власти своего сына Гипноса, который увел ее в такие глубины, что она даже не проснулась, когда Виктор бережно переложил ее на матрац и укрыл одеялом.

Ну вот, а теперь можно пойти покурить. И тоже, пожалуй, укладываться.

29 апреля, 5:59. Виктор В

Этот день будет таким же, как и все остальные. Пусть и начнется необычно. Рано-рано утром он отодвинет засов в подъезде, и они вдвоем выскользнут в сырой и мглистый рассвет. Он поведет ее невообразимыми закоулками, а у нее снова будет кружиться голова — слишком чуждым, сюрреалистичным покажется ей проступающий в утренних сумерках пейзаж.

Для нее станет открытием, что патрулей Службы общего контроля нужно сторониться. Что в утренние часы патрульные ничуть не менее опасны, чем те, кто напал на нее ночью.

Но вот уже — транспортная магистраль, и совсем ранний автобус, и арка Дома милосердия имени св. Антония. Милосердие, увы, закончится на статуе самого святого у парадного подъезда: сонная кастелянша в приемном покое разразится руганью, едва увидев вошедших и повязку на ее голове, и ему придется выдать пару цветистых фраз, чтобы пресечь поток словесных помоев и заставить медсестру отправиться на поиски врача. Врач будет куда деликатней. Препоручив ему свою незнакомку, Виктор исчезнет в уличном тумане.

Но удаляясь от больницы, он не сможет не думать о ней. О том, кто она на самом деле. И как так сложилось, что они — представители совершенно разных каст — столкнулись в столь… романтических обстоятельствах.

…Кем она могла быть в лучшие времена? В иных обстоятельствах? В какой-нибудь параллельной вселенной? Премьер-министром? Главой какого-нибудь концерна? Знаменитой театральной актрисой?

Кем могли бы быть брат с сестрой? Наталия, вероятно, нашла бы способ реализовать свой талант там, где нет всех этих законоподобных шлагбаумов — лицензий, репертуара, «соответствующего основам духовной и нравственной самобытности Нортэмперии…», и тому подобного.

Антон? Он слишком скрытен и замкнут, чтобы сказать о нем что-то определенное. Но, наверное, он тоже был бы творческой личностью (до чего же скользкое определение!). Одним из тех, что всю жизнь создают нечто, идущее вразрез с диктатурой «современных веяний». Сначала они удивляются непониманию окружающих, а то и бравируют им. Потом, когда вместе со средним возрастом проходит уже и отчаяние, упрямо продолжают творить «в стол», потому что уже не могут этого не делать. Спустя десятилетия их архивы кто-нибудь откапывает — и школьные хрестоматии пополняются еще одним именем. Или не пополняются.

…Кем бы мог быть тот толстяк-полицейский? Мог ли он, например, быть в меру безобидным школьным учителем физкультуры? Спортсменом? Шоуменом? Или везде и всегда оставался бы тем же, кем предстал позапрошлой ночью — самодовольным хамом в форме, который в ответ на любое сопротивление с воем хватается за оружие?.. Точная иллюстрация тому, как Нортэмперия относится к своим гражданам.

Коли вдуматься, так ведь даже если бы параллельные вселенные были доказанным фактом, ни одна из них не была бы застрахована от зарождения в ней Нортэмперии — ведь это не название государства, а принцип…

Ну, а кем был бы он сам — Виктор В.? Кем и хотел — историком? И вместо дыма дышал бы, надо полагать, пылью архивов, собирая из разрозненных частиц — из случайных, малозначимых декретов, пометок на полях машинописных справок, журнальных статей, стоивших их забытым авторам свободы или жизни, — мрачную мозаику истины… За которую его потом проклинали и грозили бы убить ревнители Великой Державы.

Но с тем же успехом он мог бы стать и осколком «богемы», пытающимся понять, в чем его raison d’être, но не делающим ничего, чтобы этот смысл создать самостоятельно. По совести говоря, когда-то он был в полушаге от превращения в такое беспощадно бессмысленное «нечто»…

Возможно, где-то там, в той, другой вселенной были бы еще живы его родители. И даже в самом преклонном возрасте на их лицах сохранялся бы отпечаток благородства, присущий им всю жизнь. Возможно, где-то там, в другом мире он не дал бы им повода стыдиться своего сына.

Возможно, где-то там их со Стеллой не разделяли бы непреодолимые пространства — и стократ менее преодолимые десятилетия.

Где-то… Где-то. Не здесь.

Ну, а здесь он тот, кто есть. И этот день для него будет таким же, как и многие предыдущие. Сейчас он вернется к Анзиху, запихнет в сумку несколько книг и отправится на встречу с подобными, чтобы что-нибудь у них сменять или сторговать. И это будет непростая встреча — да и могут ли быть простыми разговоры с людьми, которые одновременно и единомышленники, и полудрузья, знающие друг друга только по кодовым именам, и конкуренты?

А потом — что ж, потом он снова вернется в библиотеку и погрузится в тусклые воды документированной истории, в надежде найти ответ на свой не дающий ему покоя вопрос. И если найдет… Что ж, тогда жизнь прожита не зря. Даже если в самый последний момент обретенное знание уничтожит его самого, как вышло с Аврелием Макондским в известном романе.

Да, и еще эта книга, «Astrum Coelestis»… может ли в ней быть скрыто что-то действительно важное? На первых страницах автор множит сущности. Называет «тайные имена», подозрительно созвучные терминам из «Эзотерического глоссария» Самдика — в свое время этой чушью торговали в привокзальных ларьках вместе с газетой «Тайная жуть». Ну, а с другой стороны, интуиция подсказывает, что не все написанное в «Astrum» — просто плод воображения измученного шизофреника…

…Когда Виктор вышел на пустой Восточный проспект, сквозь дым ненадолго проступило восходящее солнце. Но вскоре горизонт снова затянуло мглой.

Этот день будет таким же, как и все остальные.

29 апреля, 7:37. Сесиль Бержер

…Заработавший с третьей попытки рентгеновский аппарат не обнаружил у Бержер никаких серьезных повреждений. Зато выявил старые трещины в ребрах. Флюорография показала плохое состояние легких, но могло ли оно быть другим в Метрополисе? Тахикардия — тоже ничего удивительного.

Ей уже выделили было отдельную палату, но, увидев, как из нее выгоняют двоих и вывозят третьего, она не терпящим возражений тоном приказала вернуть их обратно. В конце концов, в палате была четвертая койка — накануне освободившаяся.

Наконец, ее оставили в покое. Отрешенно глядя в стену, покрытую облупившейся кисло-зеленой краской, она пыталась понять, что ей помешало достать удостоверение сотрудника Стабикома прямо на входе и ткнуть его под нос разбрехавшейся кастелянше. Почему она этого не сделала? Из-за Виктора?.. Он спас ее, он обеспечил ей ночлег, каким бы диким тот ни был, он был ей провожатым через Пустошь, он привез ее сюда. В его присутствии доставать оранжевое удостоверение ей показалось нарушением субординации…

Впрочем, довольно самокопания. Телефон хотя бы здесь берет? Да. Отлично. Первый звонок — подать рапорт.

«Я, капитан Комитета по поддержанию равновесия и стабильности Сесиль Бержер… легкие телесные повреждения… по настоянию медиков в больнице до следующего утра… вернусь к исполнению обязанностей утром 30 апреля». После длительной паузы раздается женский голос: «Ваше заявление зарегистрировано под номером…»

Второй звонок заместительнице. Инструктаж по проведению построения. Всех, кому назначено, пусть перенесет на сутки, если не успеет сама разобраться. За залами и столовой особый присмотр, склоки пресекать в зародыше, виновных наказывать. План М запускаем в действие.

Третий звонок в гараж. Автомобиль вышел из строя, ответственного за состояние автопарка послезавтра ко мне на ковер, пока же отправьте экспедиторов забрать машину, она должна стоять на обочине в полукилометре к востоку от Мелетских складов. Водитель нашелся? Нет? Сообщите в Службу общего контроля, пусть займутся поисками.

Так, что еще? Да, тот полицейский. Нет, звонить ему она не станет. Ограничится сообщением о переносе инструктажа…

Несколько минут Бержер разглядывала телефон. Распоряжения отданы, механизм запустят без ее участия. И даже если нынче утром ее труп нашли бы в той арке, ничего бы не изменилось.

Один капитан Стабикома сменит другого, и все в корпорации точно так же будут вытягиваться в струнку с испуганными лицами, а он — чувствовать, какой огромной властью обладает. До тех пор, пока сам не столкнется с чем-то чуждым и не хлебнет бессилия полной мерой…

Бержер неожиданно почувствовала, как голова наливается свинцом, — это начало действовать успокоительное. Вскоре всю ее придавило тяжелым сном.

…И ей приснилось, что она командует построением, причем почему-то посреди ночи.

29 апреля, 8:49. Монктон

— …И это, братья и сестры, означает, что там, где кто-то один живет вольготно и легко, кто-то другой обречен страдать. В этом и заключается высшая справедливость.

А значит, тот, кто пытается облегчить свою участь, должен помнить, что перекладывает положенное ему бремя на другого. Так устроен мир.

Сколько раз в прошлом слышали мы сказки про то, как осчастливить все человечество. На деле даже стремление к так называемому всеобщему счастью преступно и разрушительно по сути своей. Нет и не может быть Спасения для всех. Беспечная благодать тысяч праведников, вознесшихся на небеса, обусловлена не только их собственным благочестием, но и муками миллионов низвергнутых грешников.

В этом и заключается сущность мирового равновесия: благополучие одного искупается страданиями сотен других.

А потому попытки осчастливить всех неизбежно выведут всё из равновесия, за чем последуют хаос и безвластие.

Вы спросите, почему же все бедствия сегодняшнего дня постигли именно нас? А я спрошу в ответ: не потому ли, что иные нации и народы отвернулись от Истины?

Но настанет урочный час! Ответят они и за то, что отринули Истину, и за самодовольство свое, и за сытую, веселую жизнь, и за так называемую свободу! А пуще всего за то, что пытались уклоняться от лишений и тягот.

Там, откуда уходит добродетель страдания, вскоре остается лишь порок.

Мы же должны выстоять. Ниспосланные нам невзгоды — испытание силы нашего духа. Именно ею народ Нортэмперии славился во все века. И потому мы выстоим!

Но для того нам надо искоренить в своих сердцах последние остатки скверны себялюбия. Нет никакого «я», есть только «мы». Есть только Нортэмперия. Она и только она — смысл и цель нашего существования, и мы должны отстоять ее. Rega Nortemperia!

— Rega Nortemperia!.. — донеслось снизу.

В этот раз Монктон задержался на площадке дольше положенного. Сегодня он мог это себе позволить — Бержер не было на месте. Построением командовала ее бестолковая заместительница Элизе К., которая после звонка начальницы ударилась в картинную панику. Но доброе слово творит чудеса: пара несложных психологических приемов, и напуганная глупенькая девочка готова работать. И очень, очень тебе благодарна за помощь в трудную минуту. С Бержер подобные фокусы не пройдут: она сама их знает наперечет и горазда применять, когда надо. В этом плане ее заместительница — ценнейший кадр.

Он глядел, как внизу расползаются в разные стороны огромные человеческие гусеницы, и хмурил брови и морщил тонкие губы, чтобы их уголки не растянулись в торжествующей ухмылке. Его речь сегодня была далеко не шедевром — нестыковки, стиль так себе. Но он все прекрасно компенсировал нужными интонациями и эмоциональной подачей.

Монктон изъездил Державу вдоль и поперек. Но нигде не встречал таких безупречно препарированных душ, такой угрюмой и рьяной готовности страдать.

Сейчас вот вас разведут по рабочим местам, и до позднего вечера вы будете делать то, что вам скажут и как вам скажут. Будете двигаться, когда скажут, и останавливаться, когда скажут. Будете подчиняться и выполнять приказы. Некоторые из вас будут заполнять бесчисленные формуляры цифрами и словами, смысл которых вам едва понятен. Другие будут писать программный код, уже тысячу раз написанный до вас. Третьи будут стоять у кашляющих от старости станков, которые только и ждут удобного случая, чтобы, взвыв, отхватить палец или руку.

А потом каждый из вас поплетется сквозь дым домой, понимая, что его убогое жилище могло уже сгореть. И что любой встреченный патруль Службы общего контроля готов устроить вам персональный комендантский час. А если все обойдется, то поутру рев квартального будильника заставит вас подняться и снова повторить все те же действия, что и накануне. И каждый следующий день будет таким же, как предыдущий. Вы знаете, что так будет всегда и ничего не изменится. И как непреложную истину будете повторять себе и друг другу, что это лучшее, что могло с вами случиться.

Вы уже усвоили, что жить в комфорте — аморально и гнусно, а страдать — добродетельно. Я сам сегодня вам об этом рассказал и через неделю расскажу еще раз.

Кто-то где-то сказал, что утвердить свою власть — значит заставить другого страдать. Нет, этого мало. Настоящая власть — это заставить человека уверовать, что страдание есть мера его права на жизнь. И все: он твой с потрохами. Нам же останется только присматривать за тем, чтобы все страдания и унижения поставлялись вовремя. И строго в необходимом количестве.

— Монктон, почему вы всё еще на площадке? — голос Элизе К. резко вернул проповедника из мечты в действительность. Он даже ощутил укол злобы, но вовремя опомнился, и круглое лицо моментально осветилось сладчайшей улыбкой.

Он виновато кланяется и поспешно, но все так же степенно спускается вниз. Конечно-конечно, он будет подчиняться регламенту. И руководству. И приказам. По крайней мере, пока. Пусть все остается как есть. Пусть этот день будет таким же, как и все предыдущие и многие последующие.

29 апреля, 15:13. Наталия М

Разваренная гречка с печенкой, разведенный компот. Таймер размеренно отсчитывает время, в течение которого посетитель столовой имеет право занимать столик — бегущие красные цифры слишком яркие, смотреть на них больно, а не смотреть невозможно.

119… 118… 112…

День такой же, как все остальные. Полоса отчуждения между Наталией и остальными не стала ни шире, ни уже. У Аниты дергается глаз.

Из случайно услышанных разговоров сотрудниц Наталия узнала, что она, судя по всему, стала любовницей кого-то из старшего менеджмента, а то и… тс-с! Потому-то ее в Комнрав и вызывали. Ну что ж, если им так проще, пусть думают так.

87… 84… 79…

С утра на весь отдел гремит запись свежелицензированной «поп-сенсации» — Арсетты Фюке. Под долбежно-танцевальный ритм новая звезда проникновенным шепотом читает слушателям нравственные назидания. Нортэмперия в восторге, поэтому в восторге и финотдел. Кроме, разумеется, одной черной овцы.

45… 41… 32…

В документах несхождение цифр. Похоже, кто- то переводит поставляемое сырье с основного производства на сопутствующее в невиданных доселе масштабах. Чтобы свести отчетность, надо править и те документы, к которым доступа у Наталии нет. А значит, придется разговаривать с вышестоящими и быть готовой к тому, что…

3… 2… 1…

«Ваш обед окончен, выйдите из-за стола», — скомандовал таймер искусственным баритоном. Наталия подчинилась.

29 апреля, 23:42. Антон М

Ровно в одиннадцать погасили свет. Сначала в том квартале, где живет Наталия, затем — в квартале Антона. Налетевший ни с того ни с сего северный ветер под разогнал сгустившуюся за день дымную мглу, видимость так себе, но обычно бывает хуже. Антон сидит на крыше двадцатипятиэтажной жилой башни, спрятавшись в тени хозяйственной надстройки, и смотрит на крыши окрестных зданий, слабо освещенные тусклым оранжевым свечением, отражаемым небесной твердью. Будки, выступы, вытяжки, лестницы, антенны. Перекрестья проводов. Трубы. И — ниже — черные окна, стены и пропасти между ними. Празднество самоподобной геометрии. Фестиваль прямых углов. Сверху город почти красив, как и прежде.

Где-то вдалеке горят два ярких белых прожектора — два глаза таращатся в темноту и видят… Нет, не видят Антона. Он скрыт в густой черной тени надстройки, увешанной антеннами. Большая их часть давно уже не используется. К одной из тарелок Антон через несколько переходников и самопальных конвертеров подключил свой старый планшет. В наушниках пока лишь треск и шипение. Еще не время.

…День был таким же, как и все предыдущие. Подстанцию в Калере худо-бедно вернули в рабочее состояние, но она все равно давала меньше, чем до пожара. Подачу электричества приходилось держать на ручном управлении.

Как по заказу, вышел из строя один из больших аккумуляторов. Попытки договориться, чтоб прислали новый, по телефону не задались: дамочка на том конце возмущенно требовала придерживаться регламента и явиться оформлять заявку лично. Значит, завтра ввечеру, после работы придется ехать на Паноптикум.

Старшего программиста нашли. Под мостом с проломленной головой и переломанными пальцами. Живой, но в больнице будет валяться долго. И еще не факт, что не превратится в идиота. Его работу распределили по остальным в случайном порядке: просто взяли папки с проектами и разбросали по компьютерам других кодеров и админов.

Копаясь в «наследстве», Антон обнаружил готовый рапорт наверх с предложениями по оптимизации работы всего отдела. Успел ли главкодер его отправить? Сверху пришло указание не обсуждать «несчастный случай».

Давно уже пора привыкнуть. Давно пора принять как есть. Но не выходит. К своим тридцати трем Антон так этому и не научился.

Если он сам отошлет этот рапорт, быть может, ему удастся добиться, чтобы маразма в их работе стало меньше. Но куда выше вероятность совсем иного исхода. Если не отошлет — будет всегда осознавать, что снова «мог, но не сделал». И в обоих случаях, скорее всего, затравят свои же — за то, что «высунулся». Если узнают…

Программист. Технарь. Знающий, как поддерживать в функциональном состоянии полудохлое оборудование, способный худо-бедно писать программный код и находить в нем ошибки. Умеющий маскировать звонки и жонглировать передачей данных, если надо. Безопасно-посредственный профессионал. Не этого он хотел в юности, но… Но после того, что он натворил 15 лет назад, какое у него право вообще чего-то желать?

Антон отворачивается к стене, украдкой щелкает пьезозажигалкой, раскуривает трубку. Снизу разглядеть тлеющий в ней табак невозможно, это не сигарета.

Яркость планшета надо держать на минимуме, чтобы не освещал лицо. Впрочем, на физиономии темная лыжная маска, и можно не опасаться, что чьи-то недружелюбно-внимательные глазки сумеют разглядеть черты лица.

Ветер заставляет пепел в трубке тлеть ярче, как при глубокой и быстрой затяжке. Курильщику жить в дыму легче, к тому же трубка, пусть и самую малость, но все же успокаивает нервы.

Жаль, что только нервы. Жаль, что она не помогает ни успокоить память о содеянном, ни даже притупить осознание того, что теперь твой удел — вечное бегство. Что даже для смерти и ада ты чужой. И с каждым годом это чувство становится все сильнее…

Налетевший порыв ветра вырвал из трубки пучок искр. Остается надеяться, что его никто не видел. Там, вдалеке горят два ярких белых прожектора — два зорких глаза по-прежнему внимательно смотрят сюда.

В детстве Антону часто представлялось, будто он — невольный персонаж какого-то документального фильма. И множество глаз с холодным любопытством смотрят на него, и чей-то отрешенный голос комментирует каждый его шаг. С годами этот голос становился все более властным. Он не комментировал уже, а приказывал, и все реже удавалось заставить себя не слышать и не слушать его.

Откуда-то слева едва слышно долетает низкий протяжный звук, похожий на сигнал туманного горна… Или валторны? Две ноты: соль — ре. Немного погодя похожий сигнал доносится справа. Антон хватается за наушники, ищет нужную частоту.

Вот оно: звучит музыка… То есть, конечно, едва ли можно назвать музыкой эти холодные электронные звуки: в них нет ни ритма, ни мелодии, только сменяющие друг друга гармонии. И те кажутся какими-то… чужими, нечеловеческими. Как будто неведомые и невидимые машины перекликаются друг с другом в небе над городом, где людей уже не осталось. И лишь кто-то, пришедший извне, обитатель какого-то другого мира, случайно оказавшийся здесь, стоит на краю крыши и слушает эти голоса, прорезающие гул ветра.

Кто-то еще вышел на эту же частоту и повел свою мелодическую линию. Она резко отличается от тех потусторонних гармоний, которые производит первый из неизвестных музыкантов. Но они быстро находят общий язык, и теперь вдвоем порождают бескрайние, постоянно преображающиеся звуковые ландшафты, с каждым следующим мгновением все более гипнотизирующие…

Ворвавшийся в музыку жуткий металлический стон заставил Антона сбросить наушники и прислушаться к гулу города. Ничего. Только шум ветра. На часах ровно полночь. Антон подбирает наушники, но в них снова одно лишь шипение. А затем вновь повторяется этот душераздирающий звук, как будто где-то поблизости тоскливо зевнуло исполинское железное чудовище во всю свою широченную жабью пасть.

Антон высовывается из-за угла надстройки и с ужасом понимает, что светившие издалека два белых прожектора движутся. Они поднялись выше, и теперь, синхронно покачиваясь вверх и вниз, приближаются.

Чувствуя, как все внутри поледенело, Антон хватает наушники, планшет и, вырвав из него шедший к антенне провод, со всех ног бросается к двери, ведущей с крыши на чердак и дальше на этажи…

30 апреля, 3:04. Сесиль Бержер

Сесиль проснулась посреди ночи от сильной жажды и странного и незнакомого ощущения пустоты, только что образовавшейся где-то поблизости. Некоторое время она лежала неподвижно, не чувствуя ни рук, ни ног, как будто сознание ее существовало отдельно от тела, и всякая связь между ними грозила разрушиться от любого движения. Но вот она попробовала пошевелить пальцами рук, а потом и ног, и вскоре вполне удостоверилась, что всё на месте и в функциональном состоянии.

Она поднялась. Остальные обитатели палаты, казалось, спали. Над лежачим больным, у которого была забинтована голова, тускло горела дежурная лампочка. Несколько мгновений Бержер смотрела на капельницу рядом с ним. Потом что-то заставило ее подойти к его койке.

Он лежал с открытыми глазами, и они были неподвижны.

На тумбе возле него лежала пластиковая планшетка, оставленная, видимо, кем-то из врачей. Бержер поднесла ее к лампе, чтобы разобрать, что там написано: «Крумм, Ионаш. Автоавария, ожоги второй и третьей степени 65 % площади…».

Крумм, Ионаш. Что-то знакомое… Водитель. Так зовут ее водителя. Это он? Бинты скрывали лицо, видны были только неподвижные глаза и небольшая часть лба.

— Крумм, — окликнула его Бержер. Взгляд остался остекленелым.

Прикоснувшись к его коже, Сесиль убедилась, что та совершенно холодна.

Бержер выбежала в коридор, призывая на помощь. Но ответом были лишь безучастный гул труб и гудение немногочисленных ламп.

В дальнем конце коридора — раскрытая дверь, из которой льется свет. Бержер решительно направилась туда. Короткий освещенный участок, долгая тень, опять работающая лампа, снова тень, и наконец ослепительно белое помещение. Медсестра спит, лежа на столе, положив голову на скрещенные руки. Рядом опрокинутая алюминиевая кружка. Запах не оставляет сомнений в том, что именно в нее было налито.

Бержер со всей силы шарахнула ладонью по столу. Медсестра проснулась и разразилась было руганью, но ответом была жестокая оплеуха, которая вмиг разогнала хмельную пелену.

— За мной, живо, — тихо приказывает Бержер. Взгляд ее настолько страшен, что проспиртованная ведьма послушно вскакивает и семенит следом. В дверях палаты Бержер указывает на койку Крумма.

— Вы проспали пациента.

— А, что?.. Ах, жмур? Ну, что поделать, бывает, что и жмур, — бормочет старуха, водя фонариком над глазами Крумма. — Все, тут уже ничего не поделаешь.

— Вы за это ответите.

— А я-то тут при чем? Вовсе я тут ни при чем, ну помер и помер… И… И драться незачем!

Потом появляется врач и, пожимая плечами, повторяет то же, что сказала медсестра. Крумм мертв. Его тело застегивают в пластиковый мешок и увозят.

Не в силах более заснуть, Сесиль Бержер до рассвета бродит по бесконечным больничным лестницам и коридорам. Оглядывает ряды труб и кабелей, темные пятна на осыпающихся потолках, считает ступени и бетонные плиты на полу и прислушивается к пугающе потусторонним звукам, коими спертый больничный воздух пропитался до насыщения…

30 апреля, 4:39. Северо-западная окраина Метрополиса

Виктор включил фонарь, повел им из стороны в сторону и выключил. В ответ из густой мглы раздался короткий приглушенный свист.

На углу полуразрушенного здания, выходящего на набережную, собралась небольшая группа людей. Их лица скрывали шарфы или респираторы, а одежда явно свидетельствовала о готовности к быстрому и продолжительному бегу. За плечами у всех — рюкзаки и смотанные веревки.

— Я вас приветствую, коллеги, — произнес Виктор.

— Добро пожаловать, Вагант, — бархатистым басом ответил один из собравшихся и сразу же обратился к другому: — Мы ждем кого-нибудь еще?

— Через пару минут должен прибыть Сарацин, — прогудел в ответ голос из-под респиратора.

Из тумана бесшумным филином возник еще один буклегер: означенный Сарацин — низкорослый и широкоплечий.

— Прометей просил передать вам свой привет и засвидетельствовать глубочайшее почтение, — раздался голос новоприбывшего. Он говорил с чуть заметным азиатским акцентом. Этим и объяснялось его прозвище.

— Он также просил передать, чтобы вы не подвергали себя излишнему риску.

— Как обычно, — отозвался хриплый голос, исходивший от самого крупного из собравшихся. Велиал. Бывший байкер, армейский взрывотехник и, по его собственным словам, убежденный кроулианец, Велиал имел весьма устрашающую наружность. При этом мало кто в Метрополисе лучше него разбирался в философско-религиозной литературе. Да и в технической тоже…

Сарацин, знаток документалистики. Оберон, филолог-медиевист. Золтан, специалист по фольклору юго-восточной Европы, и гаэлист Кернун. И Навсикая, собирательница песен на нескольких языках. Виктор не мог вспомнить ни одной операции, в которой эта молчаливая женщина не принимала бы участия.

Успешный бизнес требует определенной доли нахальства, даже наглости. Экспедицию на северо-западную окраину города, к тоннелям, по которым в Метрополис подавалась вода реки Арлун, трудно было назвать иначе как проявлением наглости в крайней степени: в трех сотнях метров отсюда располагался сторожевой пост — с прожекторами и пулеметной вышкой, а патрули проходили каждые пятнадцать минут.

Впрочем, нынешняя операция была из ряда вон: как правило, отправители снабжали брикеты с книгами растворимыми грузами; течение протаскивало посылки мимо патрулируемой зоны под поверхностью воды, а дальше их вылавливали уже в Пустоши… Но в этот раз пришло известие, что грузов не будет: запасы сахара у отправителей исчерпались.

Оберон посмотрел на часы.

— Четыре минуты до патруля.

— Сколько их там? — спросил Сарацин.

— В тепловизор Альва последний раз разглядела четверых, — ответил Кернун.

— У них ведь тоже тепловизоры, небось? — спросил Золтан.

— У них терагерцовые гибриды, — ответил Белиал. — Хотя не факт, что рабочие.

Что-то пискнуло. Оберон крутанул ручку на рации, висевшей на груди.

— Да, дорогая.

— Вы там все в сборе? — раздался женский голос. Жена Оберона Альва обыкновенно оставалась в дозоре. — Патрульные перешли мост и идут по внутренней стороне, через пару минут будут проходить мимо вас.

— Принято, — отозвался Оберон.

— Думаю, есть смысл убраться, хотя бы за ту стену, — подал голос Виктор.

— И то верно, — ответил Оберон. — А как они пройдут, так выдвигаемся.

Прошло, казалось, не две минуты, а все двадцать, прежде чем объявились недруги. Высунувшись из-за угла, Виктор видел, как в дыму шарили по сторонам лучи фонарей, слышал топот. Патрульные переговаривались, но разобрать слов он не смог. Всё, они на безопасном расстоянии.

— Путь свободен, — тихо сказал Виктор остальным.

— Велиал, как действуем? — спросил Оберон.

— Все просто. В четырехстах метрах отсюда сейчас будет очень шумно и ярко. Ничего особенного, просто ящик просроченных фейерверков и свеча зажигания. Все осы слетятся туда. Потом, скорее всего, поймут, что их надурили, и отправятся инспектировать самую подозрительную точку. У нас будет восемь, максимум десять минут на то, чтобы выудить все, что сможем, и добежать до здания, где сидит Альва. Оттуда тоннелями до Мирлэ. На станции переберем добычу и разойдемся.

— Годится. Дорогая, ты все слышала? — спросил Оберон у рации.

— Да. Жду распоряжений.

— Ну, да будет ночь к нам благосклонна.

У самого тоннеля Велиал сделал знак остановиться, достал что-то из кармана и сдавил в кулаке. Сзади гулко ухнуло, потом засверкало и застрекотало. Мрачный силуэт Белиала оказался окружен золотистым нимбом.

Сторожевой пост вспыхнул двумя лучами прожекторов, оба уперлись в загоревшиеся руины. Затем один из лучей начал медленно обшаривать окрестности.

— Вперед, — скомандовал Оберон.

…Широченный тоннель заканчивался стеной из неровного камня с тремя исполинскими зарешеченными отверстиями, расположенными треугольником. Из них с оглушительным ревом вырывалась речная вода, заполняя глубокий желоб посередине. Шум стоял такой, что, казалось, проще было общаться знаками, нежели пытаться перекричать поток.

На часах было без одной минуты пять. Минут десять назад неведомые друзья с той стороны сбросили в воду плотно укутанные в целлофан посылки. Завтра вечером на противоположном краю города такие же брикеты, но уже с другим содержанием, отправятся за пределы города. На той стороне хотя бы патрулей нет.

— Вот они! — крикнул Виктор, увидев, как из прутьев решеток один за другим начали выпадать белые свертки.

— Точно по расписанию, — отозвался Оберон.

Буклегеры торопливо размотали веревки с крючьями и сетками на концах и начали швырять их в воду, стараясь выловить все, до чего удавалось дотянуться. Вытащенные из воды брикеты Сарацин обтирал и распихивал по рюкзакам.

Кернун с первого раза промахнулся сеткой мимо проплывавшего брикета и бросился бегом к выходу из тоннеля — наперегонки с течением.

— Пойма… А-а-а! — раздалось из тумана, и в следующий миг донесся едва различимый сквозь гул воды всплеск.

Чертыхнувшись, Навсикая бросилась на выручку. Белиал поспешил следом. И тотчас же из рации на груди Оберона донеслось: «Уходите оттуда! Живо!»

— Дерьмо, — спокойно констатировал факт Оберон. — Альва, подробности?

— Восемь голов. Чешут по вашей стороне. Двести пятьдесят метров до входа в тоннель. Бегите, пока есть возможность.

— Принято. Так, други, хватаем все, что упаковано, и бегом.

Сарацин, Золтан и Виктор подхватили, кроме своих рюкзаков, еще и мешки Кернуна, Навсикаи и Белиала. Не то чтобы ноша была неподъемной, но на скорости сказывалась.

На полпути к выходу нагнали Кернуна и его спасителей. Кернун успел нахлебаться воды и все никак не мог прокашляться. «Посылку», из-за которой он свалился в воду, он все-таки упустил.

— Надо убираться! — крикнул Оберон. — Уже идут!

Кернун как мог быстро поднялся на ноги, Виктор передал ему его рюкзак. Навсикая и Белиал забрали свои.

— Так, дай мне, пожалуйста, связь, — сказал Белиал Оберону. Тот передал рацию. — Альва, будь добра, сообщи, когда наши гости будут метрах в семидесяти от тоннеля, хорошо?

— Уже почти там. Выходите прямо сейчас, иначе прямо им в объятья угодите.

— Это вряд ли, — ответил Велиал и отдал рацию.

— Пятый туз в рукаве? — спросил Оберон.

— Куда без него. Но если не сработает, нам придется все бросить и сделать куп-куп.

Кернун снова закашлялся.

— Пятьдесят метров от входа в тоннель! — раздалось из рации.

— Спасибо! — ответил Велиал, достал какое-то подобие мобильного телефона и нажал на кнопку.

Даже сквозь шум воды буклегеры смогли расслышать долетевшие снаружи отзвуки взрыва и последовавших автоматных очередей.

— Мы начинаем наше представленье, — сказал Велиал и то ли помянул Арсетту Фюке, то ли выругался по-немецки. На лице у него сделалось выражение злой собаки.

— Альва, что ты видишь? — спросил Оберон.

— Какой-то большой тарарам в северной стороне… И… да, стервятники полетели туда… Проскочили мимо тоннеля! Бегите, встретимся внизу!

— Вперед, — сказал Велиал.

30 апреля, 5:49. Подземка

Станцию «Улица Мирлэ» забросили лет пять назад, когда ей стало совсем некому пользоваться. Все окрестные кварталы обезлюдели. Ее-то и облюбовали буклегеры, пользовавшиеся ее техническими помещениями для временного хранения своей добычи. Впрочем, с недавних пор делать это стало сложнее — появились конкуренты.

…Когда измотанные долгим переходом буклегеры наконец-то оказались на платформе, оказалось, что на ней тут и там горят костры. Перед группой образовалась шеренга из восьми тел, судя по запаху, давно не мывшихся. Выражения лиц были самыми негостеприимным.

— Vesceara do kolibi[8], — громко произнес Оберон, несмотря на то, что было уже утро.

— Каких будете? — угрюмо спросил вожак.

— Книжных мы, — ответил Оберон веским тоном и добавил: — Клементу привет и всяческое почтение.

— А… Так, hegezhti[9], расходимся, — тела торопливо вернулись к кострам.

Буклегеры забрались в захламленное помещение, бывшее когда-то комнатой отдыха работников станции. Как ни странно, освещение и, что еще более важно, вытяжка здесь всё еще работали.

Стащив с себя рюкзаки, путники расстегнулись, сняли респираторы и маски. Вид у всех усталый, на лицах пот, но эта остановка будет непродолжительной. До полноценного отдыха еще далеко.

Кернун ушел в одну из раздевалок — переодеваться в сухое. Альва сразу же достала из своей сумки какое-то малоприметное устройство и вышла наружу.

— А Клемент — это…? — спросил Золтан, вытаскивая добычу из рюкзака.

— Местный sczerbann[10], — ответил Виктор — Редкая сволочь.

— Я ободрал в карты его самого и двух его шулеров в придачу, — с усмешкой пояснил Оберон. — И на правах выигравшего заключил концессию: мы здесь чалимся, а нас не трогают. И даже не грубят. А поскольку все происходило при свидетелях, то покамест договор будет выполняться. Хотя не знаю, как долго.

— Иначе говоря, тут лучше особо не расслабляться и не задерживаться, — добавил Белиал. — Пока Альва ставит камеру, я пойду гляну, что там на выходе.

Белиал вышел. Остальные принялись развешивать отсыревшие рюкзаки; Сарацин выволок из угла здоровенный ящик, в котором лежали «панцири» — кожаные жилеты со множеством широких карманов. Их надевали под верхнюю одежду. По карманам распихивали книги, по одной-две в каждый.

Оберон, на правах сегодняшнего предводителя, вскрывает свертки и выкладывает книги перед собой стопками. Девять брикетов по пять-семь книг в каждом. И шесть человек. Получится по семь-девять книг каждому, плюс-минус.

Альва вернулась, первым делом надела панцирь, затем вытащила из сумки ноутбук и вперилась в экран холодным, внимательным взглядом.

Восемь лет она прослужила в израильской разведке, потом отправилась учиться. Ее будущий муж тогда читал лекции в Еврейском университете Иерусалима, где они и познакомились.

Вместе они изъездили полсвета — Оберон надолго застревать на одном месте не любил, какие бы выгодные контракты ему ни сулили. Но восемь лет назад они приехали навестить родных Оберона в Метрополисе — тяжело хворала его сестра, — и через две недели Нортэмперия без предупреждения закрыла границы. Власти заявили, что готовы выпустить Альву на родину, но только ее одну. Она осталась с мужем.

— Все нормально? — спросил Оберон.

— Пока да, — ответила Альва, — но на платформе какое-то шевеление, и мне это не нравится.

— Тогда не будем терять времени, — сказал Оберон. Буклегеры расселись в круг за исключением Альвы и пристроившейся рядом с ней Навсикаи.

— А где Белиал? — спросил Сарацин.

— Я здесь, — откликнулся Белиал, входя в дверь. — Наверху тишина, но там вокруг слишком открытое пространство. На всякий случай, в конце коридора проход в диспетчерскую, а дальше есть путь в подвалы близлежащего техцентра. Я был там на днях.

— Главное, есть куда отступать, — сказал Кернун.

— Ладно, начнем, пожалуй, — произнес Оберон. — Итак, наш первый лот: У. Элтар, «Программирование промышленных контроллеров». Кому?

— А вот возьму, — сказал Белиал. Оберон протянул книгу ему.

— Смотрим дальше: У. Чосер, «Малые поэмы» в подлиннике. Если никто не возражает, я их прикарманю.

Поскольку возражений не было, Оберон затолкал книгу в передний карман панциря.

— Так… И. Виттар, «Радиоэлектронная борьба», издание самого начала века.

Альва протягивает руку, не отрывая глаз от монитора. Книга передается ей.

— Так, а это что?.. «Filíocht Ghaelach»[11], — Кернун, это по вашей части, — книга передается гаэлисту.

— У-у-у, какое сокровище, — бормочет он. — Навсикая, с меня переводы всего, что может вас заинтересовать.

Навсикая с благодарной улыбкой кивает.

— Что тут у нас еще? Ой, свят-свят-свят, — Оберон поднимает над головой две одинаковые книги в желто-черных обложках. Шандор Клаас Аркэндель, «Кто на самом деле ниспроверг Традицию» и его же «Восстановление Солярной империи».

— Чего только не приносит река, — прыснул Золтан.

Аркэндель в свое время оказался сущим Циннобером от истории и литературы. Инженер-экономист по образованию (злые языки уверяли, что незаконченному), в первое десятилетие века он стал штамповать одну за другой «исторические» книги, в которых с большим апломбом объяснял, «что и почему происходит» в Нортэмперии. Его объяснения, довольно топорные по языку, неизменно сводились к иностранным заговорам, которых «не могло не быть». Подтвердить свои доводы ссылками на какие-либо документы и свидетельства Аркэндель не мог, да и не пытался этого делать. Вместо этого он занимался разведением поклонников, которые остервенело тиражировали его идеи и заклевывали всякого, кто смел возражать.

И вышло почти как с Маханди: сначала серьезные ученые Аркэнделя игнорировали, потом насмехались, потом пытались освистывать и не пускать его в университеты. Доходило даже до потасовок, в одной из которых Виктору довелось поучаствовать.

А потом — а потом уже не осталось в Нортэмперии никакой исторической науки, один только Аркэндель. Правда, лет десять назад и его партию, и его самого тоже на всякий случай запретили.

— Вагант? — Оберон протягивал книги Виктору.

— Давайте. Кобольду сторгую. Спасибо.

— Следующим у нас идет… Греция. Золтан — это по вашей части.

— Спасибо.

— Так, а тут у нас что? У-у-у, опять t’arasz[12]: «альтернативная история с нашими победами» — Л. Ушкальт, «Парад в центре Галактики».

— У Анзиха целый шкаф этим забит. С пометкой «на растопку», — заметил Виктор.

— Иногда почитывал эту гиль в целях изучения, — произнес Золтан. — Изучать оказалось нечего: везде одна и та же идея, что, мол, нет никакого «хорошо — плохо», есть только «свой — чужой».

— Ну, да, а все остальное — «чуждые ценности» и гуманистическое бланманже с соплями, сбивающее с толку простых и бравых ребят, — добавил Кернун.

— Да, да, «по-настоящему свободным может быть только падение», — процитировал Виктор. — Из анекдота целую идеологию слепили.

— Анекдот анекдотом, а целое поколение на этом выросло, — заметил Сарацин. — А выросши, объявило войну этим самым «чуждым ценностям», в первую очередь собственной volinii[13], и одержало уверенную победу.

— Громковато сказано, — хмыкнул Золтан.

— Едва ли, — ответил Виктор. — По мне, так в самый раз.

— В другое время я бы сказал «в топку», — заявил Кернун.

— Ну, так тоже не сто́ит, — ответил Оберон. — Хотя, конечно, макулатура первостатейная. Я сейчас вот вспомнил: в начале века была очень популярна одна заграничная детская сказка, а вернее, целая серия сказок про колдунов. Ее по всему миру читали, но почему-то именно у нас объявили, что с помощью этой сказки «ведется ползучая война против Нортэмперии».

— Да, помню такое, — ответил Виктор. — Потом еще «в ответ» издали что-то бессмысленно злобное про то, как нортэмперийские военные кадеты отправляются шерстить героев той сказки в пух и клочья, и даже сняли…

Мигнула лампа.

— Еще не хватало, — пробормотал Белиал.

— Что бы это значило? — спросил Виктор.

— Что угодно.

— На платформе гасят костры, — сказала Альва, вскакивая.

— Пойдемте-ка отсюда, — выразила общую мысль Навсикая.

Буклегеры торопливо надевают маски и куртки поверх «панцирей», хватают респираторы. Неразобранные книги рассовывают по свободным карманам, что и кому попало…

— Что это? — вдруг спросил Виктор. Все замерли и услышали, а скорее почувствовали, нарастающий низкий гул.

— Поезд… — тихо проговорила Навсикая.

— Сдал, сволочь, — процедил Оберон.

Альва стремглав вылетела наружу.

— Альва, брось! — крикнул ей вслед Оберон, но было уже поздно. Остальные торопливо собирают все, все, что можно еще подхватить и тут свет гаснет окончательно. В кромешной темноте вспыхивает фонарь Белиала. Затем зажигаются фонари Виктора и Оберона.

Вернувшаяся Альва хватает свой рюкзак, забрасывает в него настенную камеру и ноутбук.

— Уходим, уходим, быстро, они уже на платформе. Белиал впереди, я замыкаю.

Длинный коридор, в конце короткая лязгающая лестница и приоткрытая металлическая дверь. Обширная диспетчерская, где всё, что не растащено, то разбито. Общими усилиями входную дверь удалось забаррикадировать двумя металлическими шкафами — и снова бегом: через анфиладу мастерских, по лестницам и новым коридорам.

30 апреля, 7:02. Подвал техцентра

— Ну, что, выбрались? — прохрипел Оберон, задыхаясь. Он привалился к стене и, казалось, вот-вот упадет. Виктор с Альвой помогли ему сесть на пол и стащили с него панцирь. Альва достала из рюкзака кислородный баллон и приложила его маску к лицу мужа.

— Сейчас узнаем, — ответил Белиал. — Пойду осмотрюсь.

— Я с вами, — ответил Кернун.

Они находились в каком-то обширном и гулком помещении, — по-видимому, в подвале того самого техцентра.

Лучи фонарей выхватывали облицованные облезлой синей плиткой колонны, бетонный пол в лужах, разломанные ящики по углам, кабели и трубы на потолке. Пахло сыростью и дымом. На противоположном конце зала обнаружился выход, а за ним лестница наверх. Белиал и Кернун поднялись по ней и пропали из виду.

— Я так и не понял, была ли погоня, — пробормотал Сарацин. — Вообще как-то многовато на сегодня приключений.

— Бени, — тихо сказала Альва. — Бени, не надо…

Все фонари вперились в покрытое потом лицо Оберона: глаза закрыты, челюсть отвисла. Казалось, он не дышит.

— Беньямин! — Альва разорвала на муже ворот рубахи. — Помогите мне, его надо положить на спину!

Его уложили на пол, подсунув куртку под затылок, и Альва снова прижала ему кислородную маску ко рту. Навсикая прощупала сонную артерию: живой. Через несколько секунд все с облегчением увидели, как он делает глубокий вдох и закашливается.

— Дыши, дыши, милый, — бормотала Альва.

— М-м-м, что случилось? Я отключился? — слабым голосом спросил Оберон.

— Сердце не болит? — спросила Альва.

— Н-нет… Просто в глазах потемнело и… Помогите встать, пожалуйста. Ох, ну и ночка выдалась.

Альва снова протянула ему маску с кислородом.

— Путь свободен, — донесся с лестницы голос Велиала.

— Сейчас, пять минут, — ответила Альва.

— Меньше, — ответил Оберон. — Две-три. Главное, что выбрались.

— Тихо! — сказал Виктор. — Слышите?

Откуда-то сбоку, как будто из-за нескольких стен, донесся едва различимый гудящий звук непонятной природы.

— Это еще что такое? — пробормотал Золтан.

— Вода… — неуверенно ответил Виктор.

Из труб под потолком начало капать, с каждой секундой все сильнее. Виктор и Золтан подхватили под руки Оберона и бросились через зал к Велиалу. За ними следом бежали Сарацин с панцирем Оберона в руках, Альва и Навсикая. Они были уже на лестнице, когда на пол хлынула горячая вода.

— Живей, живей, — подгонял их Белиал. Они взбежали по ступеням, где на верхней площадке их ждал Кернун, и через длинный тамбур попали в обширный, заставленный разнородной машинерией зал. Сквозь пыльные высокие окна едва-едва пробивался серый утренний свет.

— Оставьте, дальше я сам, спасибо, — произнес Оберон, как только они оказались снаружи.

— Все здесь? — спросил Виктор, оборачиваясь.

— Да, — ответила Навсикая. — Или нет? Белиал?

— Где он? — испуганно спросил Кернун. — Он же бежал сразу за мной!

Белиал лежал ничком на полу, в трех метрах от входа. Почти прямо над ним с потолка свисал, игриво посверкивая, голый оторвавшийся провод.

Схватив товарища под мышки и за ноги, Виктор и Сарацин вытащили его на улицу и положили на асфальт. Несколько долгих минут, показавшихся остальным бесконечностью, Навсикая и Альва делали Белиалу искусственное дыхание и массаж сердца.

Наконец, он широко раскрыл глаза и судорожно втянул воздух.

— Я же… гребаный… демон, — проговорил он.

Навсикая обхватила ладонями его голову и прижалась губами ко лбу.

30 апреля, 20:39. Антон М

— Новый номер?

— Не мой, — ответил Антон. — Перенаправил шифрованный звонок через одну сволочь, начнут доискиваться, холку надерут ему.

— Так себе место ты выбрал для встречи.

— Через десять минут начнется погрузка второй очереди по автобусам. В толпе проще затеряться.

— Верно, но только я бы предпочел не только передать тебе посылку, но и переговорить с глазу на глаз. Там есть предмет для разговора.

— Давай минут через пятнадцать у поворота на Южный проспект. Мне как раз тут сейчас бумаги подпишут.

— Идет.

— До скорой встречи.

— До скорой.

Трубку на виду не покуришь, сразу привлечешь внимание. Поэтому сигарета. Площадь Паноптикум огромна, и на ней всегда много людей — торговые центры тянутся по всему периметру. Хотя треть пустует.

Противоположная сторона едва видна. Виктор, по-видимому, где-то там. И у него, вероятно, книга с ответами на некоторые вопросы.

Антон взглянул вверх. Даже сквозь мглу вращающаяся алая эмблема видна отчетливее некуда. Уж сколько лет… А у Антона от этого зрелища по-прежнему мурашки по коже.

Со вчерашнего дня похолодало. Похолодало настолько, что изо рта валил пар, и порывы сырого ветра, как остервенелые гарпии, хватали его и как будто хотели утащить ввысь, к неприступному бастиону облачной тверди. Сегодня там неспокойно.

Случайные прохожие… Пустые лица, выгоревшие глаза. Люди, похожие на сухие прошлогодние листья, шуршащие по асфальту. И кажется, будто им только и надо, что забиться по щелям или сгрудиться у стены, смешавшись с другим сором, и чтобы ветер наконец оставил их в покое…

…Метрах в двадцати стоит сотрудник Службы общего контроля. На нем громоздкий шлем, придающий ему вид пришельца из старых фильмов. Автомат в руках. Готов стрелять в любого, кто побежит?..

— Мужчина, зайдите. Документы готовы, — раздается сзади. Антон возвращается в магазин.

30 апреля, 20:48. Виктор В

После утренних событий Виктор проспал полдня. А проснувшись и утолив голод, сел дочитывать «Astrum Coelestis». Для вдумчивого чтения двух неполных дней не хватило, но в том, что он успел прочесть, чуялся какой-то подвох. Возникало подозрение, что разные части книги писали совершенно разные люди. Стилистика оставалась более-менее неизменной, а вот оценки одних и тех же явлений в начале и в середине друг другу противоречили. Возможно, за годы, проведенные за решеткой, автор полностью пересмотрел свои убеждения — на радость тюремщикам… Однако то, что Виктору когда-то доводилось слышать про это произведение, и то, что он только что прочел, различалось принципиально.

И все же слишком многие описания из «Astrum Coelestis» отчетливо перекликались с тем, что видел или о чем, по крайней мере, рассказывал Антон. Можно, конечно, допустить, что он шизофреник, и все это — галлюцинации. Антон и сам себя в этом подозревает. Но когда одно и то же видят уже два человека, не знакомых друг с другом по причине того, что их даты рождения разделены ровно столетием, это уже повод задуматься…

…В том числе и о том, а не доводилось ли Антону когда-либо читать эту книгу. И потом, быть может, будет нелишним поговорить с Прометеем или даже лучше с Маркизом. Тот вообще ходячая энциклопедия во всем, что касается эзотерики, хотя, кажется, склонен воспринимать Либенарца всерьез…

Как бы там ни было, сейчас нужно добраться до места встречи с Антоном.

На Паноптикуме много камер. Скорее всего, большинство из них не работают, но тем не менее надо смотреть в оба и быть готовым скрыться из виду при малейших признаках интереса со стороны «соколов». Воздух «пропитан» тревогой… Что-то происходит. Или еще нет?

30 апреля, 20:57. Антон М

Ветер. Очень сильный ветер. Низкие, торопливые тучи, в которых утонул шпиль башни Паноптикум. Эмблему на его вершине видно отовсюду, вопреки всем законам физики и оптики. Неважно, что гласят эти законы. Каждый должен видеть эту эмблему. Каждый. Всегда.

Вавилон, самый высокий твой зиккурат достиг — таки зенита, и теперь это ты — Град Небесный. Место хрустальных дворцов заняли стеклянные небоскребы, неприступная стена твоя — дым, и не имеешь ты нужды ни в солнце, ни в луне для света своего, на то есть зарево пожаров и уличные фонари. Lepaca Babilim![14]

Огромная дымная фигура с антропоморфными очертаниями вздымается над Башней, застилая полнеба. Торжествующе выкидывает вперед левую руку и совершает ею широкое круговое движение, как будто повелевая самому времени бежать по кругу…

— Вот ты где! Эй, что с тобой?.. Ты меня слышишь?

— А? А, да, привет. Извини, засмотрелся. Посмотри на небо.

— Да, похоже, буря собирается… Слушай, я только что был около выхода на Южный. Автобусов, про которые ты говорил, нигде на площади нет. Выход перекрыт, и там толпа «соколов». И, кажется, их все больше становится, — сказал Виктор.

— Та-ак, — пробормотал Антон, оглядываясь по сторонам. — И вон там их тоже с десяток. К чему бы это?

— Понятия не имею. Ничего не слышал. Но если что, у нас будут проблемы. Отсюда особо некуда деваться.

— Нет, подожди, — звенящим от напряжения голосом ответил Антон. — Вон там в ста метрах — арка, сквозной проход. Если через заборы перемахнем, сможем уйти во дворы.

— Хорошо, пошли… — Виктор бросил короткий взгляд в сторону. — А точнее, бежим. Быстро и молча!

Все сотрудники Службы общего контроля на площади разом вдруг повыхватывали резиновые дубинки и бросились избивать всех, кто попадался им на пути.

30 апреля, 21:00. Саранча

Давно уже Дормин не испытывал такого кайфа. Нанося беспорядочные удары налево и направо, он ревел и хохотал, тем громче, чем слышнее были крики его жертв.

Шум и крики прорезал громкий треск из множества громкоговорителей, развешанных по всей площади. Затем отовсюду разом послышался властный баритон:

— Внимание! В связи с повышенной угрозой общественных беспорядков Служба общего контроля проводит профилактические мероприятия. Если вы находитесь в зоне профилактики, неукоснительно выполняйте распоряжения офицеров Службы. Не пытайтесь сопротивляться. Не пытайтесь скрыться. Повторяю! В связи с повышенной угрозой общественных беспорядков Служба общего контроля проводит профилактические мероприятия…

Около стены лежали несколько человек — с ними профилактическая работа была, похоже, проведена основательно. Один приподнял окровавленную голову и слабым голосом произнес:

— Всё… правильно… С нами… иначе нельзя…

— Козел, — тихо и внятно ответил ему Виктор. Сам он уже схлопотал по ребрам — не сильно и без последствий: вовремя упал на землю и сгруппировался.

Где Антон? Они почти преодолели те спасительные сто метров, когда их буквально смело стадо перепуганных клерков, за которыми с веселым гоготом неслась туча черной саранчи…

…Вон он. Увернулся от одной дубинки, перепрыгнул через другую, бежит к злосчастной арке. Быстрее, парень, быстрее. Там уже скрылись двое или трое. Похоже, двое «соколов» заметили брешь… Виктор поднимается и тоже бросается бегом. Саранча летит наперерез.

…Какой-то щуплик красиво навернулся через вовремя подставленную Дормином ногу и шикарно шлепнулся на мостовую всем телом. Сержант отвернулся было, но вдруг понял, что уже где-то видел сбитого с ног. Тот самый, который толкался! Расплывшись в кривой улыбке, Дормин подошел ближе. Лягушонок без особого успеха попытался подняться. А вот тебе пинка: лежать! Э, да это же один из тех троих… стоп, их велено брать всех четверых разом. Троих он видел, а кто четвертый? А, какая разница. Дормин понял, что не может отказать себе в удовольствии, и ухватил дубинку сразу двумя руками.

Виктор добежал до арки первым. Черные с палками должны были быть еще далеко, а Антон — совсем рядом, но когда он обернулся, оказалось, что все наоборот. Перед тем, как его самого сбили с ног, Виктор успел увидеть, как над пытающимся подняться Антоном навис верзила в форме, как с деловитой обстоятельностью палача поднял над собой дубинку и в следующий миг обрушил ее на голову лежащей жертве.