Рубеж

Глупый ты, глупый каф-Малах... Но и глупый, скажу: нет. Погибнуть было не лучше. Спи, малыш. - По уставу принял, с пониманием. Уважил гонор, значит. Сотник Логин был сейчас мало похож на того закопченного дьявола, который совсем недавно рубился во дворе замка. Выпрямился, лицом просветлел. И без гонора своего дородный, теперь словно вдвое больше телом стал; помолодел годков на десять. Изодранный жупан, весь в бурых пятнах, смотрелся на черкасе царской мантией. - Вот так-то, панове-молодцы! Умен кнеж Сагорский, знает, как приветить. И шляхетский статут досконально превзошел. Говорили мы с ним в шатре, сам-на-сам, из уст да в ушко... Все глаза были сейчас устремлены на сотника. И во всех читался вопрос: договорились ли? о чем? когда новый штурм?! Нет. Не во всех. Спи, малыш... спи. - А чего нам, панове-молодцы, в сей час хотелось бы? - Логин прошелся гоголем по залу, картинно подбоченясь. - Да так хотелось бы, что никаких червонцев-цехинов за то не пожалели бы?! А?! Забывшись, он хлопнул меня по плечу и в голос расхохотался. Тяжела рука твоя, пан сотник. Какого ответа ждешь? Мне, например, хотелось бы, чтобы багряный аспект Брия слился с изумрудным аспектом Ецира, оттенясь чернотой Асии, зеркала для радуги. Никаких червонцев, никаких цехинов не пожалел бы, лишь бы нарушилось влияние верха на основу, содрогнулось Древо Сфирот - и в ракурсе Многоцветья явилось Чудо. Мне объяснить тебе, Логин Загаржецкий, что это значит? Изложить вкратце сокровенную книгу Сифру де-Цниута?.. Или лучше не надо? - В шинок бы завернуть, - мечтательно протянул есаул Шмалько, тряхнув сивым чубом. - Гей, по шкварке, да по чарке, да к молоденькой вдинкарке... - И пускай скрипачи, - глаза Хведира-писарчука подернулись влажной поволокой. - Музыка есть гармония сфер, как говаривал учитель мой блаженной памяти Григор... Юдка-Заклятый перебил его: - Скрипачи - то пышно. Спляшем разом, Панове черкасы?! А то юшка простынет, горелка степлится? шинкарка состарится?! Но насмешки не было в словах Заклятого. Вместо нее теплилась малая грусть, билась синей жилкой на виске; "А и впрямь славно бы!" - подмигивала. - Эх, дурни вы, дурни! Пан сотник аж руками в огорчении развел. - Ну как есть дурни! Чарка, шинкарка... скрипачи! До дому нам подаваться надо, до дому, до хаты! - а там всякому своя сласть по душе сыщется! Он многозначительно воздел палец к потолку: - Слыхали, панове-молодцы? До дому! Толстый был палец у сотника Логина. Уверенный. Не палец - перст указующий. - И все-таки сперва хотелось бы знать: о чем господин сотник изволили толковать с мастером... с князем Сагором? Домой - это хорошо, только мне бы, например, лучше не домой... Я, не в обиду будь сказано, и без того дома. Мне бы, например, лучше в гости... да куда подальше. Женщина-Проводник выжидающе смотрела на Логина Загаржецкого. А он сиял ясным солнышком. Жмурился котом, укравшим с ледника добрый жбан сметаны. И я еще подумал: не мои мысли, не мои образы... чужие сравнения. Кто ты теперь, глупый каф-Малах? куда ты теперь? Тоже - домой? в гости? сына на мамкину родину свезешь, могилке разрытой поклониться?! - ...о костер бросите? - спросил Гринь шепотом, ни к кому не обращаясь. - В какой костер?! - удивился оказавшийся рядом сосед. - Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать... Это не дите орет - это бес в нем. Младенец зашелся новым криком... И почудилась мне на краткий миг несуразица. Рубежи, дорога, костры... Насквозь. И он, сын мой, идет к своему костру - а мне не догнать. Не спасти. Только все равно - бегу. Пусть - не насквозь. Пусть - спотыкаюсь. Пусть босые ноги - в кровь, в янтарную, светящуюся жижу. Я бегу. Я здесь, с тобой. - Ты, пани пышна, гони прочь тугу-печаль! Не тот человек сотник Логин, чтоб боевых товарищей на произвол судьбы бросать! - Логин с укоризной покосился на женщину-Проводника, но палец, к потолку воздетый, опустил. Не до пальца стало. - Я так кнежу вашему в очи и сказал: за всех думать надо. Чтоб потом от стыда не сгореть. - И князь Сагор с вами полностью согласился? - А как же, ведьма ты моя дорогая! Говорю ж: статут шляхетский - назубок! Подписали мы с ним угоду... Учинился переполох. До небес. - Тихо! - возвысил голос пан сотник. - Цыть, говорю! разорались! Ну, не подписали еще... по рукам вроде как ударили, а все равно - на словах больше. Едва, значит, обступит нас ихняя клятая радуга со всех сторон, будто татарва в степях Таврийских, - вот тогда и подпишем. Он как кнеж тутошний, я как сотник валковский. Все чин чинарем, по закону. - Батька! чего он хочет, сей кнеж, что ты его возлюбил сердечно?! Логин подкрутил седой ус. - В гости к нам, доню моя, хочет! На горелку, на гречаники! Дружный хохот Черкасов был ему ответом. Даже Юдка-Заклятый сперва прыснул слюной - но сразу поскучнел. Задумался. - Чего регочете, голодранцы?! Правду говорю: в гости до нас кнеж Сагорский просится! На землю нашу! Так в угоде и порешили записать: Логин Загаржецкий, мол, сотник валковский, зовет кнежа Сагорского со всем остаточным маетком на землю свою, гостевать! Женщина-Проводник подошла вплотную к разошедшемуся не на шутку сотнику. Глянула в упор: - А не вспомнит ли господин сотник: как точно должен формулироваться сей пункт договора вашего? - Ох, ты и язва, пани Сало! Как есть язва! сорочинский ярмарок, не баба! Делать мне больше нечего, как словесами всякими башку забивать! - Ну а все-таки? Логин задумался: - Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: "Пойдешь, значит, ко мне на землю?" А он в ответ чиниться не станет, запишет: "Пойду!" - и вся угода! - И в третий раз спрошу господина сотника: каким образом князь Сагор собирался после этого открыть проход через Рубеж меж нашими Сосудами? - А это уж, пани Сало, тебе лучше ведать! Кнеж мне по-дружески шепнул между делом: не простая ты баба! Вот перед тем, как подписи-печати ставить, и пошлем мы тебя гонцом к стороже Рубежной! Они, сказывают, и кнежу Сагорскому, и тебе, пышна пани, клятву давали: за труды ваши вывести к спасению! А брехать им не с руки... не могут они брехать, в том кнеж мне слово давал! Вот и велишь ты им: пропускайте, мол! кнеж Сагорский к сотнику Логину гостевать едет! Я заметил: женщина-Проводник побледнела. Хотела что-то еще спросить или сказать от себя - да не успела. Бешеная панна сотникова разом про хромоту забыла. Где усталость?! где хворь?! Птицей слетела со скамьи, встала против отца. Глазищи в Пол-лица, зарницами полыхают: того и гляди стены ясным огнем займутся. - Батько! Кнеж Сагорский - душегуб, кат записной! Он меня пытками Мучил! пахолкам своим в забаву отдал! А ты... ты с ним, с псом шелудивым, угоды подписывать мостишься?! Где твоя честь, где гонор черкасский?! - Что? Что ты мелешь, Яринка! Давно за косы не таскали?! - Панна сотникова! опомнитесь! - Братцы! Не можно Сагору верить, никак не можно! - Послухайте старого жида, панна Яринка! Нехай ваш батька тому кнежу хоть замуж за него идти поклянется! Там видно будет... Впервой что ли, батьке вашему по своему слову каблуками плясать?.. - Ах ты подлое племя! христопродавец! Душу выйму! - Не гневайтесь, пан зацный! Свою продали, взамен мою вынуть мыслите? А зачем вам душа жидовская? У Рудого Панька на христианскую сменять? или в заклад до поры оставите?! Хлопнула дверь - аж штукатурка сверху дождем брызнула. Выбежал прочь пан сотник. От греха подальше. Я смотрел ему вслед, краем уха внимая перебранке, и никак. не мог понять: откуда такое спокойствие? Глупый, глупый каф-Малах, отчего ты не кричишь? отчего не споришь взахлеб? Начало это или конец? Уверенность или обреченность?! Сале Кеваль, прозванная Куколкой - А помнишь, Мыкола? - вдруг спросил невпопад есаул, осторожно трогая засохшую ссадину на подбородке. - У корчмарки Баськи, на гулянке? помнишь?! То-то хлопцы веселились, пока живы: нарядятся в хари и давай вприсядку! А вот еще, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы... Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог: - Смех нападет такой, что за живот хватаешься... помнишь, а? - Помню, - эхом отозвался Мыкола. - От и я помню... Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчанье, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника. Тишина ведь стояла - похоронам впору. Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: "Мамо! мамо моя! братика отдайте!.." - и умолкал, захлебнувшись. Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: "Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: Пойдешь, значит, ко мне на землю? А он в ответ чиниться не станет, запишет: Пойду! - и вся угода!" Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умннца? - а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок? - отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету... Или есть? Или иная правда любого вранья лживей случается? Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз "пышной пани", а через два "ведьмой"? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность - отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают! - и это счастье из небольших. Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда. Да что там знала?! - видела! На то ведь и Проводник... Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой, - и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка. Жизнь Малахи обещали? - выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся. Спасение обещали? - выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? Завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке - жди, в водном просторе - жди, в горном лабиринте дожидайся! Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?! Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет... с собой князь-отец сына возьмет. В залог? Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий. Вывело? вырвало! Крик. Страшный, нелюдской: - На помощь!.. спасите! Так в бездну валятся. Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах. А рубить-то некого. Все свои. - На помощь! - еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка И на колени пала: - Скорее!.. ко мне!.. вызволите!.. - Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. - сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие. Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди: - Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?! - Ко мне! спасите! - Тут я, Яринка, туточки... да что за мара?! - Скорее! - Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь? Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди... нелюди. Солнце на полу - пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной. Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось - но она все-таки сунулась наугад в эфир. Без сил. На одном опыте. Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой - помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном... и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами... Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая. За тобой пришла. - Не надо!.. не дури, послушай... не!.. В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, - а хромая девушка, видать, там осталась. С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам. Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, - с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз. Встала Ирина Загаржецка. Забыв хромать, к дверям тело бросила - отцова дочка, одна кровь, одна повадка. Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке! - Иду! иду я! "Остановить! да что же это творится?!" - Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! - не вмешивайся! жди! Спасибо за науку, князь Сагор! Дай срок, сочтемся. Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился - прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать. И завертелось по залу. Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный. Сам себя грызет. Слюной брызжет. ...она шла. Худая плосконосая Смерть в черном плаще - страшная, окровавленная, беспощадная... Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью. Шла. По трупам... Пойдет ли и сейчас? по трупам?! Смерть? или Спасение?! - Я спасу! Не Денница ли очнулся? Нет. Панна сотникова невесть куда собралась. Вот: стоит посреди зала. В правой руке - палаш аглицкий шабля, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь... Нашарил, ухватил, да только не окуляры - есаулово запястье. Выдохнул есаул нутром: - Яринка! кыцька драная! ума решилась?! Засмеялась панна сотникова. Отвернулась. И к дверям. А вдогон - молния черная. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра ...если б я еще знал, что делать! Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя - не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался - молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей... Сталь вскользь обласкала бедро. Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось. Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую Душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу... Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший - давай! И открылось напоследок: боль. Дикая, чудная. Не смертная - хуже. И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих - на троих. - Помоги... - шепнула. Не договорила. - Давай-ка, чортяка! давай перевяжу! Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал. - До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная? Хлопнула дверь. Тихо хлопнула, не по-старому. Вернувшийся Логин грузно - будто отяжелел пан сотник за это время! прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил. Что за гвалт-резня? - не поинтересовался. - Вот. Кинул на стол - что? - Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю! Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась. Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем... Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами... Посреди... - Прикусили языки?! То-то же! Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского. - Батька! - еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. - Что ж ты наделал, батька! - Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал! - Это ты верно говоришь, сотник... Скривились синие губы червями. Раздвинулись до ушей. - Дурень, говоришь, был? - спросила голова. - И был, и есть. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Добрый дядька кричал. Добрый дядька все еще кричит. Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет. Не достаю. Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький. Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе. Батьку попроси - он сильный. Он добрый, как ты. Бабочки смеются. Сале Кеваль, прозванная Куколкой ...Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора. Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, - тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему - лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале - хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало! Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием. И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу - в чувство приводить. - Ну что, панове, со свиданьицем! - жизнерадостно объявила голова Дикого Пана. - Аль не рады? Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый. Хоть для живого, хоть для мертвого. Голове никто не ответил: языки примерзли! - и Мацапура продолжил в тишине: - И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало небось трескаешь? лоб крестишь?! Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось. - Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься! - Ах ты!.. бесово отродье, тварь пекельная! - опомнился наконец сотник Логин. - Да я тебя!.. - Что - ты меня? - синюшный рот распахнулся наглой усмешкой. - Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то - скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать. - И как же ты разгребать наши дрова думаешь? - Сале взяла себя в руки. Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть. - А головой и разгребу! - глаза Дикого Пана заблестели: рад был Узреть бывшую любовницу. - Больше, по милости пана сотника, ничего и не осталось бедному Стасю! Радугу небось лицезрели? Звон погребальный слышали? Никто не ответил. Лишь сотник судорожно сглотнул и кивнул, подтверждая: видели, мол слышали. - А знаете, что сие значит? что миру этому жизни с комариный чих осталось?! - Знаем, - согласилась Сале Кеваль, уже без страха, лишь с каким-то болезненным любопытством рассматривая голову Мацапуры-Коложанского. - Нам уж и выход предложили. Без тебя, господин мой. Что еще скажешь? Голова явно не просто тянула время. Что-то знала, на что-то надеялась. И сейчас очень важно было выудить из нее это "что-то", понять, на какой барыш рассчитывает зарубленный, но не умерший Мацапура. Ведь князь мастер... тот, кто предложил им странный, небывалый выход - он ведь тоже... они с Мацапурой до боли похожи! Чем?! Разгадка была совсем рядом, но ее дразнящий хвост ускользал из пальцев не давался в руки. И новой, проснувшейся Сале оставалось лишь осторожно тянуть за невидимую нить, что исходила из уст смешливой головы, тянуть каждое мгновение боясь оборвать и одновременно надеясь: вот сейчас... - Кнеж Сагорский выход предложил? На землю валковскую его позвать, гостевать? То добрый выход! Соглашайся, сотник. Поначалу я на дочку твою надеялся. Опекает ее кто-то - слышь, пан Логин?! - вот и хотел я, как покровитель за ней явится, вместе драпака задать. А тут ты нагрянул, кнеж и свой подарочек углядел. Ты, сотник, - власть! С тобой и угоду подписать можно, да такую угоду, что всех за чуб вытянет! Но и дочку свою послушай, коли мне веры нет: кнежу без ума доверишься - в одночасье на палю сядешь! Голова облизнулась длинным, покрытым бледными пятнами языком. Подытожила: - Я хоть и ворог, да свой, могу обмануть, могу и правду сказать... А кнежа здешнего вам не понять, на кривой не объехать! Словно был он все время тут, в зале, а не в подвале сидел, в клетке. Будто слышал все своими ушами, видел своими глазами! Мысли тайком читает? Вряд ли. Не настолько силен в делах тайных пан Мацапура: вон, Багряные Врата едва что не ломом открывал! Но ведь не провидец же он?! - провидца бы Сале Кеваль давно учуяла. Да и не попался бы провидец по-глупому, как Дикий Пан! Значит... значит, одно остается! В чью-то душу пан влез, приворожил, подмял под себя. Пока в подвале сидел, чужими глазами видел, чужими ушами слушал. Еще немного, и освободился бы: чужими руками. Чьими - уже и гадать не надо было. Вон она глазищи распахнула, Ирина Логиновна. Ясней ясного: отчего кричала дико, отчего на помощь рвалась, отчего сила в ней сверх всякой меры проснулась. Все отдал перед смертью Мацапура-Коложанский, последнего не пожалел! Да не вышло... - Эк загибает, сучий потрох! - не выдержал есаул Шмалько, кулаком в ладонь грянул. - Отдать кнежу башку сию языкатую, и конец! Нехай ему байки брешет! Голова аж расхохоталась. Слюнями пенными брызнула. - Во-во, отдайте! Я кнежу байки брехать стану, а вы себе - панихиду заказывать, коли попа сыщете! Хотите: я всех отпою?! за медный грош?! Сотник Логин в раздумье прошелся по залу. Вновь остановился перед головой, покачиваясь с пятки на носок. Спросил во злобе: - И откуда ты такой разумный выискался? Отчего все знаешь? Отчего не помер, как всякому положено, ежели башку шаблей отсечь? - Ой, глуп ты, пан сотник! Ой, жизнь прожил, ума не нажил! Да такие, как мы с тобой, что чорту душу продали, разве ж могут помереть спокойно?! Братец ты мой разлюбезный, куда ж я без тебя?! Руби себе пустую башку, рядом ляжем, наговоримся всласть! Не выдержал Логин Загаржецкий. И ведь знал, что зря позорится, а все едино: за крыж схватился. - Да ладно тебе, сотник! - миролюбиво бросил Мацапура. - Чего уж тут кочевряжиться! Продал ведь? Продал. Сам же и сказал. Нечего теперь отпираться. А ведаю я дела ваши через дочку твою, Ярину. Люблю ее безмерно, сердцем к сердцу тянусь... Логин со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. - Отрублю-таки уши, - сказал задумчиво. Есаул мигом подхватился на ноги: пособить! а то вдруг и нос на его долю останется! - но сотник остановил старого товарища жестом. - Ладно, злыдень, не о том речь, чтобы ухи сечь... Тебе, тебе-то каков прок, ежели мы отсюда живыми выберемся? Небось отомстить задумал? Обмануть, с кнежем рассорить, спасение готовое из рук вырвать? Что молчишь?! Раскусил я тебя, чаклун поганый! - Дурень ты, сотник, как есть дурень! - устало выдохнула голова. - Ну, коли не веришь, так подыхай вместе с дочкой и с друзьями своими! Кнеж-то вывернется... с Мацапуриной головой грех ему не вывернуться! - Да ежели он тебя не получит - угоду не подпишет! - Подпишет, куда ему деваться! Потому как без головы моей кнежу одно спасение - ту угоду подписать да честно выполнить! А вот с головой он и другую лазейку сыщет, без вас обойдется! Зря, что ли, юлит кнеж? хвалой сбивает, лестью подмазывает? Тут Страшный Суд на дворе, о своей бы голове думать, а ему - чужую подавай! - Слышь, пане сотник, а ведь складно брешет, - неуверенно протянул Шмалько. - Только как бы и здесь не объегорил, собачий сын! Кнежу-то и у меня особой веры нет, но уж Дикому Пану - тем паче! Логин по новой мерял шагами зал. - Не могу я слово свое нарушить! - буркнул угрюмо. - Сколь раз уже преступил: не отмыться теперь, не отмолить... Хватит! Сдохну - а выполню! - Подыхать-то как раз не обязательно, - вскользь заметила голова. - Ты, Логин, кнежу что обещал? Отдам, мол, голову Мацапуры-душегуба? Так? - Ну, так. - Ну и отдашь. Сдержишь слово. Только голова моя к тому времени уж мертвой будет! Хай кнеж задавится! - Мацапура злорадно хихикнул: видать, веселая картинка представилась. - Ему ведь не череп мой требуется, не уши-волосы, а душа моя заклятая! Отдай, отдай меня, сотник Логин! Только перед тем... - Ну?! Оба подались вперед, ловя каждое слово: сотник и есаул. Да и остальные насторожились. - Пусть кто-нибудь из вас позовет Дикого Пана к себе на перстень или на цепь, на шаблю там, на пистолю - как сам захочет. Пусть скажег "Пойдешь ко мне на перстень? на шаблю?.." И всех забот. - А тебе-то что за радость с того дела? - подозрительно осведомился молчавший до сих пор Мыкола. - А та радость, что в пекло не хочу! Боюсь. Заждались меня там с вилами. Или опять не верите? - Вот в это верю, - хмыкнул Логин. - А чего ж тогда к кнежу на вареники не хочешь? - Кнеж Сагорский хуже пекла. Выпьет он меня за один глоток. Для того глотка и просит. - Ну а мне, к примеру, кой прок тебя, чаклуна, на шаблю или пистолю брать? - не отставал Мыкола, выискивая скрытый подвох. - Эх, пальцев нету! - сокрушенно вздохнула голова. - Давай так, черкас: я растолковываю, а ты загибай. Во-первых, пан сотник слово исполнить хочет. Пускай, я не против... Во-вторых, тем вы кнежу выбора не оставите, и останется ему угоду вашу честно выполнить, чтоб спастись. Без моей силы ему иной дорожки отсюда нет! А в-третьих, и тебе лично корысть: возьмешь меня на шаблю - зело зла шабля в рубке станет, спасу от нее врагам не будет! Возьмешь на пистолю - ни промаха, ни осечки не даст пистоля! А возьмешь, к примеру, на перстень - удачу тот перстень тебе принесет, хоть в карты, хоть в кости. Ну и моя корысть последняя. Уж лучше шаблей или камнем-яхонтом, чем в пекле на сковороде или у кнежа в утробе ненасытной! - Складно да гладко пан Мацапура речь держит, и всем от его пропозиции польза изрядная получается, - протянул раздумчиво Теодор-бурсак. - Однако же имею я некое сомнение... - ...что брешет он, паскуда! Под монастырь нас всех подвести хочет! закончил за него есаул. Голова молчала. Ждала, что решат. - Может, в кулемет его подсадить? - предложил вдруг Юдка. - Злобная махиния выйдет, панове, доложу я вам! Что, пан Станислав, пойдете... - Пан Станислав?! - неожиданно взвилась из угла Ирина Логиновна. - Он не пан Станислав! Брешет он все, собака! Пан Станислав... он настоящий шляхтич был и умер как лыцарь! - То есть как это - пан не пан?! Эй, доню, ты говори, да не заговаривайся! ишь, лыцарем он помер, вражья душа! - Батько! Вы, когда замок Мацапурин взяли, подвал обшарили? - В первую голову! Тебя искали. А нашли только шляхтича убитого и мертвяка живого, погань такую, прости Господи! Ну, мертвяка хлопцы, ясное дело, в капусту... - Вот шляхтич убитый и был пан Станислав! Подлинный! Мы с ним в одном подземелье сидели, он мне все рассказал! Все! Этот... Девушка указала в сторону примолкшей головы и отдернула руку, словно боясь обжечься или замараться. - Этот был его отцом! Был! пока однажды в городе Париже... - ...на Гревской площади, - слова сами вырвались из уст Сале. Сотникова дочка на миг осеклась. Резко обернулась к женщине-Проводнику. - Как?! И ты тоже знала?! - Теперь знаю, - мягко уточнила Сале. - А раньше... видение мне было. Видение и голос: "Гревская площадь". Казнь видела. Казненный на нынешнего господина Мацапуру смахивал. А когда ему отсекли голову и народ начал расходиться, то к палачу подошли... - ...высокий светловолосый пан и мальчик! - подхватила панна сотникова. Пан Станислав мне рассказал! Настоящий пан Станислав! То были его батька и он сам! И батька его позвал ту пекельную тварь к себе на цепь! Вон, поглядите: голова уж другая - а тварь старая! То не пан Станислав! То вообще не человек! - А кто? - выдохнул Мыкола, запоздало крестясь. - Приживник, - слово упало из уст Сале тяжелым камнем. Пошли круги по залу. Тихие, страшные. Женщина чувствовала: все взгляды сейчас устремлены на нее. Что ж, они правы, эти люди: сказавший "афаль" да скажет "бар". Их свела Судьба, и теперь им суждено вместе спастись или вместе погибнуть. Они вправе знать все, что знает она. - Приживник, господа, насколько мне известно, - это бестелесное существо с очень большой жизненной силой. Может жить в человеке, в оружии, в драгоценных камнях... иногда - в старых зеркалах. Но предпочитает человека. Если же подселится - постепенно выдавливает... нет, скорее переваривает, съедает хозяина. И захватывает тело. Говорят, случалось, напрямую из тела в тело переходил, но чаще - через вещи. Сперва позвать просит, а там... Сале на миг умолкла, собираясь с мыслями, и в образовавшуюся паузу вклинился изумленный вопрос сотника Логина: - Это как же выходит, пышна пани? Значит, Приживала твой - дух злой, навроде беса? души жрет? - Нет, сотник, - ответ каф-Малаха, о котором все забыли, прозвучал неожиданно резко. - Глупости это. Суеверия. Приживник - отнюдь не злой дух, что человека пожрал. Наоборот. Это человек, пожравший злого духа. Сале Кеваль заметила: произнося слова "злой дух", каф-Малах всякий раз усмехается. - Вы хотите понять. Вижу, - помолчав, вновь заговорил исчезник. - Я попробую. Только словами - трудно. Надо показать. Иди ко мне, Иегуда бен-Иосиф. Поможешь. Ты ведь уже почти понял... тебе будет легче. Мгновение Юдка колебался. Лоб морщил. А потом кивнул согласно и шагнул к каф-Малаху. Хотел было сотник Логин еще о чем-то спросить, да забыл, о чем. Где тут вспомнить, когда обеспамятел. Логин Загаржецкий, сотник валковский и еще совсем немного - Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра ...и приснился Логину Загаржецкому страшный сон. При ясном солнышке; наяву. Будто стоит он на ступеньках веранды белой, и не просто стоит, а потупил ясны очи в мать сыру землю, и не просто потупил, а будто кары небесной ждет. За спиной садик раскинулся: сливы, абрикосы и тот чудной плод, что Свербигузу змеюка в рот совала, и уж вовсе то яблоко не яблоко вишня не вишня, а так - рви да жуй, коли жизнь не мила. Знать, малый сад Эден позади. Выгнали оттуда сотника Логина, поперли в тычки на веки вечные. Вздохнул сотник; поднял взгляд, перед собой глянул. Стол на веранде лавки вдоль стола с двух сторон притулились: у стены и у перильцев резных. По лавкам - ребятишки. А во главе стола сидит в креслице с колесиками хрыч древний. Это ежели наотмашь, по правде, а коли с вежеством сказать: старый, очень старый человек. Сидит, губами толстыми плямкает; на ребятишек не глядит, все на Логина. - Ну, садись, балабус! - говорит. Сел сотник Логин на лавку с краешку. Пригляделся: матерь божья! Вон та девка чернявая - точь-в-точь ведьма Сало! Только росточком не вышла, а так на одно лицо... Рядом с ней верный есаул пан Ондрий примостился, заместо шабли линейку в руках вертит. А вон и Мыкола, и Хведир в окулярах, и Яринка-егоза... И Юдка-Душегубец: тоже маленький, а с бородой. Пейсы с висков вьюнами закрутились, аж до плеч, как у старика в креслице. Еще раз пригляделся сотник Логин, повнимательнее: да что ж это творится, люди добрые? И у есаула пейсы, и у Мыколы, а Хведир и вовсе ермолку плисовую к маковке пришпилил! Куда ж это он попал, Логин-то Загаржецкий?! В самый что ни на есть распрожидовский хедер? к учителю-меламеду? Отродясь слов таких не знал, а тут само всплыло, ровно из проруби, да со значением... Поднял руку к голове окаянной, тронул пальцем висок. Мягко; струится вниз завитыми локонами. И понял сотник Логин: есть Бог на небе! Все видит. Всякому греху - свое воздаяние, всякому грешнику - свое пекло, наособицу! Да после такой насмешки сковорода каленая раем покажется, о котле со смолой будешь молить чертей, как о манне небесной... Все. Воздалось. (...трудно. Идет толчками, будто кровь из раны. Мешается воедино: грешное с праведным, трефное с кошерным. Теперь я знаю, как это бывает. Когда на костылях. Когда с поводырем. Когда?..) - Рав Элиша, вы хотели... - ну ясное дело, сволочной Юдка и здесь первым выперся. Поглядел на него старец. - Я? хотел? Ну и чего я, по-твоему, хотел, позор матери с отцом? "Правильно, - отметил про себя Логин пархатый. - Бей своих, чтоб чужие боялись! Молодцом, дедуган!" - Про одержимых! про одержимых! - разом загалдели всем кагалом: и Яринка пищит, и Мыкола басом, и ведьма дискантом, и Хведир навроде дьячка пьяненького с клироса подтягивает. Боже мой милостивый! - и сам пан сотник мимо воли голосит: - Про одержимых хотели, рав Элиша! про бесами обуянных! Тут за спиной дедугана человек объявился. Какой там, к арапам, человек - чорт! давний знакомец! Подмигнул Логину глазом желтым: дескать, как оно в гостях? - и давай меламеда по веранде катать. Вроде как думать помогает. - Глупый ты, глупый каф-Малах, - плямкает хрыч старый, и сердце пану сотнику вещует: к нему, к Логину Загаржецкому клятый дед обращается. Хоть и зовет по-своему, по-собачьи, а к нему. Да и остальные примолкли, ждут. Неужто не слышал от учителей Торы, от опор синагоги: как обуял бес бен-Тамлион дочь римского императора, как рабби Шимон бар-Йохай изгнал того беса именем Святого, благословен Он? Мало тебе сих рассказов?! Задумался сотник Логин. В затылке почесал. Нет, не слышал. И в синагоге отродясь не бывал. Вот дьяк Фома Григорьевич, нюхнувши доброго табачку, тот и впрямь любил в сотый раз излагать, как Христос-Спаситель гнал бесей из одержимого, гнал, да в свиней, в свиней!.. Это было. ("...учителя Торы! ревнители вер иных! знатоки смыслов!" - ворчит старый, очень старый человек, и я знаю: он действительно сердит. Ему, способному сказать между делом: "Четверо ненавистны Святому, благословен Он, и я их не люблю..." - о да, ему по сей день втайне хочется признания у банальных соседей по улице, ему хочется их восторгов, рукоплесканий вместо тайных плевков вслед, когда рав Элиша мирно трусит по улочке на своем осле. Он знает: это смешно. Это тщета. Это ловля ветра. Он знает, и все равно хочет; и все равно будет, посмеиваясь над самим собой, втайне желать этого до самой смерти...) Остановилось креслице. - В свиней? - меламед хренов в упор выпялился на Логина, и кажется: душу сей взгляд наизнанку, как прачка холщовую свитку, выворачивает. - В свиней можно. Свинья - тварь грязная, неразумная, в нее бесам двери настежь открыты... То ли дело - человек. Сперва глянешь: чем лучше свиньи? - да ничем! Где образ Его? где подобие?! А приглядишься, протрешь глаза: нет врага человеку, нет друга, нет насильника, и спасителя нет! Сам он себе и враг наизлейший, и друг верный, и насильник опасный и спаситель долгожданный... Все двери в душу свою только сам открыть-закрыть может. Увидите одержимого, знайте: собой он одержим, не бесами пустыми... Притихла малышня по лавкам. Притих сотник Логин, в затылке почесал. Нелепицу вроде несет жид старый (бесы у него пустые! собой, значит одержим безумец! враки!) - а от той нелепицы в голове ровно сквознячком продувает. Метет пыль по закоулкам, серую паутину комками сбивает, да в окошко, в окошко, по ветру... Молчи, значит, да на ус мотай. - О ином скажу: о Малахах Рубежных, о Существах Служения... об ангелах. Свет они есмь, и в мир плотский лишь в одеждах сего мира спуститься могут. Только где ж им взять одежду ту? где найти, помимо плоти человеческой, сотворенной из праха земного?! "И впрямь, - отметил про себя сотник валковский. - Раз голым из дома на улицу не поскачешь, значит, шаровары потребны. Чтоб срамным Задом не отсвечивать. А где те шаровары взять? - либо в сундуке, либо на ярмарке в Сорочинцах. Правильно говорит дед". И так Логину мысль сия разумной показалась, что есаул Шмалько исподтишка линейкой по плечам огрел - не заметил. - Вот тогда и взывает Малах-посланец к иному человеку: услышь! впусти! Ты мне тело на срок малый, я тебе - иной корысти с верхом отвалю! Не часто, а находятся смельчаки - кому терять нечего. Одного казнь смертная на рассвете ждет. Другой болен неизлечимо. Третий душу за родича или там любовь свою положить готов, а сил недостает. Соглашаются; заключают договор со светлым ангелом. А в договоре том сказано: по доброй воле впустил, по доброй и выпущу... Старец перевел дух. - А как срок истекает, то не всякий человек подобру-поздорову из себя Малаха отпустит. Кто излечился - вновь захворать пуще прежнего боится. Кто от казни ушел - новой казни ждет. Кто друга спас - сам в беду угодил. А Малах есмь свет, и в ком того света с избытком, тот многое может. Вот и не выпускают люди ангела договорного, не дают на уход своей доброй воли. Побудь еще, говорят, погости ангелом-хранителем. .. (...голова кружится. Надо держаться. Вон и Иегуда - весь белый, даже борода словно побледнела... поседела борода, инеем взялась. Надо. Держаться. Иначе они не поймут... иначе мы не поймем. Рав Элиша, ехидный Чужой, запертый в немощном теле! - помнишь, ты спрашивал меня? Ты спрашивал: могу ли я поменять их местами, свои реальности, внешнюю и внутреннюю, могу ли я вывернуться наизнанку, насквозь - и освободиться полностью? Ты знаешь, сейчас мне кажется, что - да. Могу. Ведь "снаружи" и "внутри", в сущности, одно и то же...) - ...побудь еще!.. - Кричит Малах, бьется, исходит светом, как припадочный - слюной. А выйти без разрешения не может. Страшна для него темница плотская. И не идти в мир не мог, если Рубежи велели Существу Служения: "Иди!" - и остаться в мире боится. - Чего? - истово выдохнул сотник Логин в повисшей тишине. В гулкой тишине, морозной, зябкой, несмотря на жаркое лето вокруг. - Чего боится-то?! Непонятно было: пустили, значит, ангела с крылышками, вроде как в хату переночевать, а теперь по доброй воле отпускать не желают. Точно галера турецкая: забрался поплавать и остался - в кандалах да на веслах. Так ведь и с галеры удрать иной раз получается... А тут не галера - человек. Помрет своей смертью, и гулять ангелу по новой в поднебесье... то бишь в Рубеже ихнем. - Ты это... ты, значит... Хотел сотник сказать: "Ты, христопродавец, кончай москаля лепить! начал говорить - договаривай!" Хотел, да не вышло. Заледенел язык. А старый, очень старый человек все смотрит, и все на него, на Логина Загаржецкого и все понимает - и сказанное, и проглоченное. Нет обиды во взгляде его. Живой взгляд, блестящий, молодой. Хитрый. - А смерти человека-темницы и боится он, Малах Рубежный. После смерти ему ведь в гниющей плоти еще двенадцать месяцев по закону обретаться, до выхода на свободу. Не выйдет ли Ангел - безумцем? свет - тьмой? Прикусил сотник Логин язычок. До крови. Только и показалось: не стало никого по лавкам. С ним одним старик разговаривает, с глазу на глаз. Из сердца - в сердце. - Однако смерть телесная не самый страх - самый, он пострашнее будет. Горит свет чужой в сосуде плотском, корчится запертый Малах в человеке - а человек-то его уже потихонечку переваривает душой своей, травит кислотой людских помыслов... Ведь души наши, согласно книге "Зогар", чином выше ангельских уровней созданы. Оттого и не захотели ангелы первому Адаму кланяться; оттого и служат, не любя. Год пройдет, два, третий настанет забудет Малах-узник себя самого. И не вспомнит. Старик помолчал. Губами пожевал. (...Рав Элиша! еще! Я сам ведь не смогу... не объясню! Еще!..) - Был человек, был в нем ангел по договору. А останется навеки: человек-клятвопреступник с лишним, краденым светом внутри. Жить будет долго. Ворожить - сильно. Из тела в вещь, из вещи в тело, если потребуется, шастать станет, верхом на пламени Малаха-беспамятного. Отец под старость омолодится, сына в расход, да сам сыном и назовется! поживет еще чуток - пока внук не вырастет. А глупцы талдычат в один голос: бесы... одержимые... Тут Логин старика вроде как слышать перестал. И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка-Душегубец со своей пропозицией - ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный - о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: "Пусти меня, друг Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю! да и тебя, родной, не забуду! отслужу!" В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы? - ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид - ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью? - а пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах! Что дальше? А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли! - сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет... А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит! Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! а они тебе - разве что уши от крика ихнего позакладывает. Ну да ладно. Дальше, дальше-то как сложится? Вот нашел отец дочку, ангел отцу и глаголет по второму разу: "Давай, выпускай! Я свое дельце под шумок обладил, ты - свое, пора и честь знать! Ну давай, чего телишься! мне ведь твоя добрая воля семью засовами легла..." А вдруг завтра опять сеча лютая приключится?! А через Рубеж дорожку обратную торить?! Нет уж, серафимушка, Малах малахольный! - погодь маленько... вот вернемся!.. Тут уж сотник Логин просто наяву увидал: вернулись, все Валки неделю гуляют, ан с турками замиренье кончилось. Или татарва налетела. Или новый Дикий Пан объявился. Или хворь прилипла... Совсем страшное примстилось. Стол в хате, а на столе башка Логина Загаржецкого лежмя лежит. Старючая, лысая, желваки на восковых скулах катает. А перед столом - парубок молодой. Яринкин сынок, значит... ишь как вырос! Стоит парубок, в руках дедову "ордынку" вертит. - Пойдешь ко мне на шаблю? - пытает. Аж ледяным ознобом до костей пробрало. Вскинулся сотник, раскидал мару по углам, глядит: старый жид в креслице ему улыбается. Тепло так, с пониманием: что, пан сотник, глянул в душу свою человеческую? каково?! Тишина кругом. И меркнет веранда, стол, лавки, сад за перильцами. Пусто. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра Меня сотрясала дрожь. Не сладостные вибрации сфир, не струнный ропот листвы Древа - нет! Противная, омерзительная дрожь смертной плоти, силы которой иссякали. Даже та малость, что мне удалось показать этим людям, рассказать каждому на его языке, и в то же время - на Языке Исключения... Даже это выжало меня без остатка. Если бы не Заклятый, вовремя подставивший плечо... "Неужели так теперь будет всегда?! - наемной плакальщицей голосила моя новая, уязвимая, хилая плоть, забыв, что совсем недавно была золотой осой в медальоне. - Не хочу! Лучше просто - не быть, чем быть - так - Глупый, глупый каф-Малах... - эхом отдался в голове затихающий приговор. Ты, как обычно, прав, мудрый рав Элиша. Я действительно глуп. К чему звать небытие, которое люди называют "смертью"? - если призрак вечной муки уже на исходе. Раньше я смеялся, закручивая спиралью дни, годы и века! раньше мне бы и в голову не пришло, как это времени может "почти не остаться"?! Может. На собственной шкуре понял - может. Времени, воздуха, любви... свободы. Я изменился. Я продолжаю меняться, стремительно и неотвратимо. У людей есть поговорка: "С кем поведешься..." Мудрая поговорка. Это про меня. Но Хлеб Стыда отныне и до конца - это для кого-нибудь другого. Застывшие фигуры оживают. Оттаивают. Начинают бесцельно двигаться. Я их понимаю. Они потеряны. Потеряны в самих себе. Они пытаются осознать увиденное, перевести в привычные им Имена и образы, облечь в шелуху из затертых от долгого употребления слов - чтобы наружу выглядывал лишь самый краешек ослепительной истины. Так, ерунда, блестящая игрушка, нестрашная и почти понятная. Я старался, я очень старался, чтобы их разум не отторг увиденное, - но увенчались ли мои старания успехом. Разве что Заклятый и женщина-Проводник... - Башка кругом идет, - пожаловался сотник, нервно вытирая потную багровую плешь. - Слышь, чортяка, где это мы были? В Ерусалиме, что ли Я не стал ему отвечать - да он и не ждал ответа. - Уж лучше бы в Ерусалиме, - буркнул есаул, потянув носом воздух и скривившись. - Там-то хоть дух был приятный, яблочный! А здесь... Шмалько неожиданно подался к выбитому окну, выглянул во двор. - Пане сотник! Солнышко донизу клонится! вечер близенько! Хлопцы мертвые на самой остатней жарище вышли! Похоронить бы надо, пане сотник, по-людски! - Дело говоришь, Ондрий, - кивнул сотник, ворочая затекшей шеей. - Наш грех: забыли, заморочились... Только где хоронить-то будем? Камень один кругом. А за ворота лучше пока не соваться - мало ли... Женщина-Проводник тронула его за плечо: - У нас традиция: строить замки на костях предков. Обычно фамильный склеп располагается в подземелье, под северным крылом замка. Там наверняка отыщутся свободные усыпальницы. - Добре. Мыкола, Хведир! - сходите, проверьте. Только факелы возьмите! Еще заблудитесь... Я не слушаю сотника. Я... да, несомненно! - я шмыгаю носом. Заложен. Дышать (дышать?!) приходится больше ртом, а вибрации, которые люди именуют "запахами", и вовсе не воспринимаются. Кажется, мое новое-старое тело само позаботилось обо мне. Странно. Раньше я не разделял свое "я" и свое тело. Это было одно целое. А теперь? Не знаю. Теперь я ничего не знаю! Есть ли у меня душа, отдельная от тела? И если есть - была ли она всегда? Рав Элиша, помоги!.. Я начал привыкать к этим камешкам будущей гробницы: "теперь", "раньше", "душа", "тело"!.. Я начал противопоставлять. Я перестал быть целым. Впрочем, я действительно перестал быть целым: что я есть сейчас? - лишь жалкая частица былого каф-Малаха, Блудного Ангела, любителя смертных женщин и нарушителя Запретов. - ...Имею доложить, пан сотник: усыпальница замковая, склепом именуемая, в подземелье под северным крылом замка обнаружена была, как пани Сале и предрекала. Такоже имеются свободные помещения, для погребения предназначенные... - Предназначенные, говоришь? значит, так тому и быть. Хоть и не в землице родной, а похороним хлопцев честно. Сходи-ка, Ондрий, поищи чего, чтоб кресты сделать. Негоже православных без креста-то хоронить. - То я сделаю, пан сотник, не беспокойтесь! - Ну, пошли. Перенесем браточков. - Батько! Хорошо ли будет мальчонку-княжича здесь, с башкой этой поганой, оставлять? - вскинулась из угла Ярина. - Да и чертенка... - Да и чумака... - Чумака трогать сейчас нельзя: рана откроется - умрет, - отрезала Сале Кеваль. - А о мальчике я позабочусь. Пойдем со мной, малыш, не бойся, она склонилась над малолетним княжичем. Ну, о своем сыне я сам позабочусь. Права панна сотникова: не стоит оставлять детей рядом с умирающим Приживником. Иди на руки, Денница... вот так. Ты знаешь: иногда мне становится страшно - каким ты вырастешь? Тогда я шепчу себе-новому памятью себя-былого: каким бы ни вырос, лишь бы вырос! Лишь бы... - Эй, Панове? Далеко собрались?! - окрик Приживника застал людей врасплох. - Часу с гулькин нос, а они... Спешить надо!.. - То ты прав, пекельник, - обернулся на пороге сотник Логин. - Надо спешить. Хлопцы наши убитые ждать не могут. А ты - обождешь, не протухнешь. А и протухнешь - невелика потеря! Логин смачно харкнул на пол и вышел вон. Остальные двинулись следом, не обращая больше внимания на отчаянные призывы головы. - Юдка! - неслось вдогон. - Ну ты-то хоть куда?! заместо попа?! Ответа Дикий Пан не дождался. Обоих детей мы с Сале Кеваль уложили в верхних покоях. Женщина произнесла Имя Руах, и измученный княжич мгновенно засопел, уснув рядом с моим сыном. - Пошли, поможем им, - сказал я ей. - У тебя есть... у тебя или здесь, в замке, - составы, которые отбивают запах? С ними будет легче. Женщина-Проводник только кивнула в ответ. А я смотрел на нее и думал, думал всю дорогу из покоев во двор: кто мне эти люди? Что мне до их погребальных обрядов? Кто мне эта женщина? Зачем я, тратя последние силы, дарил им совершенно бесполезное перед общей гибелью понимание? Зачем? Почему? Может быть, потому, что становлюсь таким же? начинаю чувствовать одиночество?! хочу укрыться от него?! Раньше каф-Малах мог быть везде и всегда. Время, расстояние? - пыль для Блудного Ангела! Даже когда я любил - да, я любил! было! - свою Ярину, я в любой момент мог оказаться возле; даже уходя, я не был одинок. А теперь... Что со мной творится?.. Кто я? что я?! ...Все стояли во дворе: кто у пролома, кто посередке, лишь Хведир забрался на галерею. Смотрели в небо, вдаль, и снова - в небо. Я знал, что происходит, но все равно не предполагал, что это выйдет так красиво. Красиво и страшно. Вечер не вечер, день не день... ночь не ночь. Радужный купол висел над самой головой. Казалось: привстань на цыпочки, вскинь руку - дотянешься. Зарницы разноцветья пробегали по нему, зарницы всех аспектов разом, от Хеседа до Гевуры, от Милости до Силы, от долготы жизни до ее предела - угрюмыми волнами ниспадая к горизонту. Только горизонт этот простерся совсем рядом: шагни раз, другой, потянись пальцами... ах да, я уже говорил. Сколько осталось? Сутки? двое? не знаю. Сосуд, усилиями ревнивых бейт-Малахов лишенный праведников, выбрал весь отведенный ему срок. Радуга в небе, и защитника нет. Скоро бытие вытечет в дыру, целиком, без остатка, и язва зарубцуется Рубежами. Был - мир, стал - шрам. Рубеж. Рубец. - Гляди! гляди! - это Хведир. Небось и на краю гибели уставится бурсак на очередное чудо: глядите! ишь, наворочено! Звуки обрушились со всех сторон. Гомон, вопли, хрюканье несуразное... вскрики? всхлипы?! Это там, за стенами. Я залез на галерею, проклиная на ста языках мелкую дрожь в коленках; встал рядом с бурсаком. Вокруг княжеской ставки, вокруг шатра с радужным знаменем творилось невообразимое. Множество людей толпились, галдели, тащили нехитрый скарб; кое-кто уже копал землянки близ рощицы, воины отгоняли особенно настырных, мало-помалу вытесняя толпу за пределы оградительной насыпи со рвом. В толпе шныряли тощие карлы, сверкая зелеными глазищами, их сторонились мосластые живчики, похожие на хищных тушканчиков. На окраине лагеря стайка ежей с иглами, отливавшими кованой сталью, бродила за огромным пауком, скрученным в три погибели; временами особо прыткие ежики слегка подкалывали унылое чудище в лохматый зад - но никто никого всерьез не трогал. Как во время лесного пожара: все спасаются бок о бок, забыв прежние свары. - И лев будет возлежать рядом с агнцем, - пробормотал у плеча Хведир, протирая окуляры краем одежды. - Знаете, пан химерник... я себе мыслил: оно как-то иначе сложится... - Пойдем-ка вниз, - предложил я. - Их скоро и вовсе тьма набежит. Не до похорон станет. Под нами громыхнуло: - Кончай глазеть! Страшного Суда не видели, голота?! Аида хлопцев собирать... Сале Кеваль раздала всем куски ткани, смоченной ароматическим составом. Я отказался - насморк. Вот уж не предполагал, что заполучу - и обрадуюсь. Пламя факелов масляным бликом металось впереди, вырывая из темноты сырые склизкие камни, ступени со щербатым краем, ржавые кольца для крепления светильников. Вскоре сырой участок остался позади. Узкая лестница изгибалась блудливой кошкой, убегая вниз. Глубже, еще глубже, в самые недра гибнущего Сосуда, где по людским поверьям располагается Ад. Пекло. Такому, как я, самое место, говорят... Вот и усыпальницы. Здесь куда светлее: черкасы расходятся кругом, укрепляют факелы в кольцах из зеленой меди - и огонь рвется к сводам, старательно покрывая низкий потолок копотью. Жирной, черной. - Вот здесь пусто. - И вот здесь... не, здесь кости! Махонькие! Ребятенка небось хоронили... - Шмалько, кресты сладил? - Прутьев набрал, пане сотник. Зараз сварганю... - Ну то снимайте крышки. А ты пока на лесенке обожди, чортяка. Ты не обижайся... негоже, чтоб православных людей чорт в могилу клал. Лады? Я не обижаюсь. Я стою на щербатых ступенях. Жду, пока мертвые, пустые оболочки уложат в медальон из полированного камня. Пока задвинут на место тяжелые плиты, пока есаул приладит снаружи самодельные кресты, наскоро склепанные из железных прутьев... Пока отзвучит голос сотника, сбивчиво произносящий разные слова. Эти слова он полагает святыми. Он прав. Я знаю: все это - прах и суета. В гробницах сейчас гниет только бренная плоть, бессмертные души погибших уже далеко отсюда... хотя кто знает наверняка: далеко ли? близко?! рядом?! Нет, я не знаю. И раньше не знал, и сейчас. Эхо колотится глубоко внутри Блудного Ангела, тайное эхо, заставляя вслушиваться в скорбные молитвы, склонять голову. Мне кажется, я понимаю этих людей. Я их понимаю. - ...аминь. Покойтесь с миром, хлопцы, не поминайте лихом. Авось еще свидимся: помашете своему сотнику из садов боженькиных, замолвите словечко. А теперь - пошли. Помянем, что ли, новопреставленных рабов Божьих? - Да надо бы... Я молча иду впереди. Я думаю о своем. В спину, с потемневшего от времени образа, укрепленного Мыколой над дверью склепа, давит вопрошающий взгляд. Они зовут его Спасом. Рав Элиша звал его пылким сыном Иосифа и Марьям. Юдка зовет его бен-Пандирой. Я же не зову никак. Мне кажется: сейчас он зовет меня. Спрашивает беззвучно: что ты собираешься делать, глупый каф-Малах? Что?! Знаешь ли это сам? Иду, не оборачиваюсь; не отвечаю. - А этот... Приживала? - вспоминает кто-то уже на лестнице. - Помолчал бы, дурень! Только-только хлопцев похоронили, а он уж про ту гыдоту речи завел! - Да что там - Приживала?! Брешет он, собака! Слыхал, что нам старый жид про ихнюю породу сказывал? Отдадим его кнежу, хай меж собой грызутся! - А может, лучше изничтожить тварюку? В печке спалить? - И угоду с кнежем - в печке?! Как отсель-то выбираться станем? - Господа, у меня есть подозрение... Сале Кеваль нашла удачное время для своих подозрений: лестница кончилась, все выбрались в холл и остановились, переводя дух. - ...у меня есть подозрение, господа! Я полагаю, что князь Сагор - тоже Приживник. Более того, я в этом теперь уверена. И один, пострадав от панны сотниковой, хочет поддержать свою гаснущую силу за счет другого. - Та-а-ак... - Два сапога пара! - А нам таки не все едино: что маца к празднику, что праздник к маце? Нехай и пан кнеж себе покушает! будто нам ему куска Мацапуры жалко! Укажет дорожку - я первый за его здоровьице чарку вудки тресну... - И свиным смальцем закушу! От жид! полковник! - Хлопцы, а не сбрешет ли кнеж? Ангела схарчил, теперь на второго рот разевает! - Да не ангелы они уже... - Тем паче! Значит, брехать не заказано... Я молчу. Я стою в сторонке. Я вижу замысел князя, как если бы сам придумал эту шутку. "Пойдешь ко мне на цепь? на перстень? на землю?!" На грани жизни и смерти, когда от Сосуда остается жижа на донышке, когда от тела остается болтливая голова... Пойдешь? Один имеет право позвать: сотник валковский, не простолюдин, не черная кость! - хозяин! Другой имеет право согласиться: князь-владыка, да вдобавок еще и с беспамятным Малахом внутри... И лопнут Рубежи на миг единственный. И не сможет воспрепятствовать ангельское воинство, ни Десница, ни Шуйца: ибо было обещано! А в далеких Валках огоньком в драгоценном камне, бликом в яхонте! - объявится, прирастет намертво клочок былого Сосуда. И пойдут люди по новой землянки рыть, а то и целые хаты ставить. Засверкают в Гонтовом Яру глазищи юрких карл, щекастые живчики пойдут по дорогам честных купцов пугать, забьется в чащу паук-страшила - сбегут парень с девкой в ночь на Купала, вокруг куста жениться, а он их живо в сети запеленает... Вначале трудно будет, а там - срастется. Не отдерешь. Ну а после растворится остаток, отдаст самое себя новому жилищу... глядишь, со временем станет в том жилище хозяином. Да, князь Сагор? - Себя кнеж спасает! - врывается в раздумья крик панны сотниковой. - Так и нас заодно! - А попробует обмануть - мы его живо к ногтю! как Мацапуру! - Господин Мацапура как раз не врал, - голос Сале Кеваль прозвучал негромко и ровно, но все словно по команде смолкли. - Вернее, он искренне думал, что обманывает нас, поскольку сам не знал, что говорит правду. У вас всех действительно есть один путь отсюда: заставить князя подписать и выполнить соглашение. А у самого князя... и у меня - два пути. - А ну-ка, пани пышна, излагай!.. - Малахи обещали нам за работу - спасение. Эвакуацию в другой Сосуд. Работа исполнена, а Малахи никогда не врут. Но даже им не все пути доступны, когда радуга висит над гибнущим Сосудом. Они показали нам, куда могут нас доставить. Там... господа, эти места созданы не для человека! Я не хочу тихо стариться в аду одиночества, пусть и на иждивении Существ Служения! а вместе с мастером - вдвойне, вдесятеро не хочу. Но если мастер... если князь Сагор, заполучив голову пана Станислава, восстановит свои жизненные силы, - у него появится выбор. Согласиться на предложение Самаэля и ждать, долго, но не бесконечно ждать счастливого случая. Или рискнуть, заключив договор с паном сотником. Самаэль слово сдержит в том и другом случае. А вот что выберет князь... Господа, я не знаю. Поднялся шум. Бессмысленный, бесполезный. Каждый старался высказать свое просвещенное мнение куда громче собеседников - и стены гулко отражали "сей диспут", как выразился бурсак Хведир. - Дай мне медальон, Иегуда, - я подошел вплотную к Заклятому. Молча снял, протянул мне. Не спросил - зачем. Догадался? Не важно. Теперь - не важно. Зал был совсем рядом, но едва я двинулся к двери, как спорщики гурьбой повалили за мной. Не важно. Голова по-прежнему на столе. Губы едва заметно шевелятся, шепчут что-то, неслышное мне-новому, - а по мозаике пола... Раненый чумак из последних сил полз к столу, оставляя за собой кровавый след. Правая рука жалко тянулась вперед; в кулаке зажат нательный крест. - Гринь, сучий сын, ты куда?! - Кровью истечешь! - Небось башку говорящую узрел, крестом защищался! - А чего ж тогда к ней полз? - Чумак! Ты меня слышишь? - А-а-а... - старший сын моей Ярины с трудом раскрывает глаза. - Пан есаул? Он... он меня... велел, чтоб на крест позвал... Я... оборониться хотел... не помню... дальше... - Вот ведь отродье сатанинское! И креста не боится! - Так он же ангел... бывший... - Ангел? Лучше скажи - сам сатана! Чортяка, ты зла не держи, ты-то другое дело... - А чего ему того креста пугаться? Крест-то иудин, дочерна замаранный, нет в нем Господней силы... Дальше я уже не слушал. * * * - Пойдешь ко мне на медальон? - Пойду, - шевельнулись синие губы, и я поднес к ним открытый медальон. ...Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот... Колыхнулся, разом потяжелев, драгоценный кокон. Внутри шевелился, словно приходя в себя и осматривая свое новое жилище, маленький рубиновый паучок. - Стало быть, теперь твой черед, чортяка. Сперва я за всех решил, не спросившись, теперь - ты. Ну, значит, так тому и быть. Не боишься только, что он в тебя перейдет, душу твою схарчит? Или у тебя души все одно нет? - Есть, - почему-то сейчас я был в этом уверен. - Но ему она не по зубам. - Почему так? - Потому что я - каф-Малах. Я - свободен. Я сам - Свобода. Меня можно убить. Но покорить - нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло... Ну а вдруг выйдет - тогда мы просто умрем. Оба. Я улыбнулся сотнику Логину. - И он это знает, пан сотник. - Почему? - тихо спросил сотник. - Почему ты такой? - Потому что буква "Бейт", символ Существ Служения, означает испокон веков: "Именно так!" А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: "Как если бы..." - Это тебе тот старик сказал? - Да. Это мне сказал тот старик. - Мне б такого старика, - Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось, в лицо он мне смотрит, не моргая. - Эх, чортяка! мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил... - Пане сотник! пане сотник, да погляньте же! Кричал есаул. Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол. Я пригляделся. В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик. Месяц. А темнее снаружи... нет, не становилось. Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: "Время нарушать запреты..." - подумалось невпопад. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы - всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная адуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть - вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца... Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила жен шине оторвать взгляд от ее ухмылки - чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота? Кто знает? Радужный саван давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть... так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных. Сале закусила губу. Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей... людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется - поздно спохватилась, глупая! Поздно. Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск - и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел - со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер ураган! Сбивает, назад за шкирку тащит. Вот один не выдержал: обернулся, застыл да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли - по цветной пучине, от радостного камня. Сале и сама чувствовала неодолимую притягательность надвигающейся радужной смерти. Оттуда веяло свежестью, светом и одновременно - покоем, вечным отдыхом от сует и страданий. Тек переливами на краю слышимости малиновый звон, обещая нечто большее, чем просто небытие. Может быть, и правда?.. Вон уж и деревья на берегу ветвями к радуге потянулись. Изогнулись стволы, потекли свечным воском, будто и им хотелось туда, в свет запредельный. В свет, за которым - тьма. Тьма ли? - Не спешит кнеж угоду подписывать, - голос есаула вырвал женщину из гипнотического транса, плеснул в лицо студеной водой, отрезвил. - Вроде самое время. Как мыслишь, пан сотник? - Верно, Ондрий. Всех тот пузырь скоро сожрет. Ну да раз кнеж не торопится - мы его поторопим. Пошли. Вдруг поспеем еще!.. - Погодьте, пане сотник! Гляньте сначала, не про нас будь сказано, что за лихоманка кнежский табор треплет! Может, потому и нет послов-то? Оказывается, пока все глазели на подступающую стену радужного савана, Консул Юдка наблюдал совсем за другим. Сале Кеваль посмотрела туда, куда указывал Консул, - и у женщины зарябило в глазах. Светопреставление, да и только! Хоть на небе, хоть на земле. Вокруг обнесенного свежим неглубоким рвом, валом и кольцом повозок лагеря с княжеским шатром в центре - вокруг этого последнего оплота власти и порядка бурлила толпа. Беженцы. Все, кто успел до поры до времени унести ноги от надвигающейся смерти - и теперь с ужасом следил за ее неумолимым приближением. Горожане, спешно покинувшие смертельно опасные ныне дома, крестьяне из окрестных (а отчасти - и дальних) деревень, воинственные лесные жители: зеленоглазые крунги в своих немыслимых хламидах из мха, щекастые коротышки-хронги и совсем уж редкие долговязые кранги-затворники, более всего напоминавшие обтянутые кожей скелеты в набедренных повязках. Ну и, разумеется, самое разнообразное зверье. Железных ежей вокруг сновало множество, однако попадались и более удивительные твари (о некоторых Сале лишь слышала да видела рисунки в старинных фолиантах). На верхушке одиноко стоящего дерева примостился даже маленький зеленый дракончик - совсем еще детеныш. Звери вели себя на удивление мирно, включая и тех, которым в одиночку в лесу лучше не попадаться. Да и люди не обращали на горемычную живность внимания - не до того было людям. Человеческий водоворот бурлил, вскипал то тут, то там пенными бурунами. Вон, неподалеку от кольца повозок, огораживавших лагерь, над толпой воздвигся один, в лиловом кафтане нараспашку, видимо, поднятый на руках своими товарищами. Над гудящим людским морем вознесся отчаянный, срывающийся голос, ударился о радужный купол над головами, рухнул вниз, кругами расходясь во все стороны, - и люди на миг притихли, вслушиваясь. Даже до замка кое-что долетело. Разобрать можно было далеко не все - лишь отдельные обрывки: - ...на ком вина, я спрашиваю?! кто?! ...Шакаленка пригрел... Мазапуре тому пожаловал... маги зарубежные!.. Шакал-отец!.. Шакал-сын! ...погибель наслали... в ножки, в ножки поклониться!.. - На нас всех собак вешают, - хмуро буркнул сотник, явно озабоченный сверх меры. - Теперь сунься туда - в куски порвут... - Как бы на замок не грянули! Не отбиться ведь, - влез есаул со своей заботой. - Типун тебе на язык! Обождем, поглядим. По всему видать - недолго уж осталось. - ...головой! Головой кланяться надо! На блюде золотом! - долетело снаружи. "Небось прослышали о княжеском условии. Насчет головы веселого Стася, зябко передернула плечами Сале: ей вдруг стало холодно. - Всем ведь известно, что князь Сагор - чародей, каких мало! Вот и хотят задобрить его, вымолить спасение. На силу его колдовскую надеются. Где им понять: если бы мастер хоть что-нибудь мог - уже б давно из кожи вон выпрыгнул, лишь бы погибель отвратить. Прав сотник - самое время договоры подписывать..." Ты хотела увидеть смерть мастера, Куколка? У тебя есть шанс! Хороший такой шанс, большой, радужный! Правда, пойдете вы в никуда, обнявшись! но велика ли беда?! Цена этим твоим годам после казни Клика - грош ломаный! Не тогда ли ты поняла, сердцем выжженным почуяла: родной Сосуд обречен? И очень скоро смогла убедиться, что отнюдь не твое собственное горе раскрасило все вокруг в траурные цвета. В библиотеке мастера были книги. В том числе - и очень старые книги. Ты любишь читать, Куколка? Это началось больше сотни лет назад. В книгах той поры ты находила чертежи и рисунки дивных сооружений, рецепты загадочных снадобий; там были трактаты великих философов и математиков, таблицы астрономов и пьесы драматургов, способные потрясать умы и сердца... Где они теперь? Кому, для чего нужны накопленные знания, пылящиеся в сумраке замковых библиотек? Неужели лишь для того, чтобы воспитанный на старых книгах Рио изъяснялся старомодно-высокопарным штилем?! Чему было положено начало в прошлом веке? Отчего в твоем Сосуде стало трудно дышать? отчего настал упадок, пришло запустение?! откуда в лесах объявились дотоле неведомые уроды - а из всех искусств и умений лишь волшба расцветала махровым цветом? Из каких геенн нахлынула убийственная духота, взявшая вас за глотку? Или сами виноваты? косные, ленивые, злые? - но главное: безразличные... куколки. "Нет заступника, и некому отменить приговор", - всплыло вдруг в голове. Чья это фраза? Где она ее слышала? Не важно. Неужели действительно - все?! Зачем ты ожила, Куколка? чтобы снова - умереть?! На этот раз - навсегда?! - ...все одно терять уж нечего! - порхнуло от лагеря. Сале опомнилась. Глянула в сторону людского сонмища - и как раз успела увидеть: лиловый камзол проглатывает свой вопль, в грудь "гласа народа" ударяет арбалетный болт, пущенный от шатра со штандартом; горлопан опрокидывается на спину, исчезает в море тел... На мгновение толпа застыла. Смолкла потрясенно - чтобы взорваться яростным ревом, хлынуть к насыпи. - Смерть погубителю! - донеслось оттуда тысячеголосым раскатом. Сале невольно протерла глаза. Что за чудеса?! Вместо того чтобы растоптать проклятых колдунов из-за Рубежа, народ взбунтовался против собственного князя?! Маячившие на валу стрелки разрядили в толпу свои луки и арбалеты, но перезарядить оружие для повторного выстрела мало кто успел. Те, кто поумнее (или потрусливее), бросились со всех ног бежать к княжескому шатру, а остальных толпа просто смела, вместе с горсткой легких копейщиков, пытавшихся заступить ей путь. Впрочем, и среди озверевших бунтовщиков местами отблескивали доспехи латников Серебряного Венца. Быстро, однако, переметнулись! - Туго кнежу придется. Глядишь, и угоду подписывать не с кем будет!.. - Так выйдем, пане сотник? пособим? В спину смутьянам ударим? - Сиди уж, пан Ондрий! Нам туда лезть - что поперед батька в пекло! Только погинем зря. Лучше во-о-он куды поглянь: сдается мне, кнеж и сам справится... Вокруг шатра со штандартом наблюдалось движение, стальной стеной сверкали щиты и латы, командиры спешили выровнять строй, успеть... успели! И когда ревущая толпа докатилась наконец до ставки князя - навстречу ей ощетинилось длинными копьями закованное в сталь каре: Оплот Венца, личная княжеская гвардия. Ростовые щиты плотно сомкнуты, за ними блестят начищенные до блеска панцири, внутри каре уже поднимают на запасных щитах стрелков, кто уцелел, а в центре гордо развевается державный стяг: радуга на лазурном поле. "Символ конца света", - впору рассмеяться, да не сложилось. Толпа нахлынула пенным прибоем, напоролась на частокол отточенной стали но задние продолжали давить, нанизывая передних на копья. Человеческий прибой с лязгом и скрежетом зубовным ударился о стену щитов, засверкали мечи, до замка долетел многоголосый вой-стон - и море бунта откатилось прочь, оставив перед строем обильную кровавую жатву. Гвардейцы поспешно сомкнули строй, оттащив внутрь раненых и выбросив убитых наружу. Впрочем, убитых было всего пятеро... нет, шестеро. Против доброй полусотни трупов нападающих. Толпа взревела, вновь рванулась вперед. Казалось, люди обезумели от крови, своей и чужой, и теперь их уже ничто не остановит. В толпу полетели стрелы. Лучники били слаженными залпами, и в плотном месиве каждая стрела находила свою жертву. Стрелки свое дело знали: клали наземь тех, кто бежал первыми, наиболее озверелых и опасных, - и перед самыми копьями толпа начала сбавлять бег... но все равно не смогла остановиться. Отчаянные крики, хруст, скрежет... До мечевой рубки на этот раз не дошло: нападающие побежали обратно еще раньше. В уши ударил победный сигнал трубы. Каре мгновение помедлило, а потом сдвинулось с места: слитно, тяжко, крабом-чудовищем, и дрожь от поступи четырех сотен панцирных бойцов докатилась до самого замка. - Молодцом, кнеж Сагорский! - одобрительно подкрутил ус Логин. - Как мыслишь, пан сотник, к нам он прорываться будет? - есаул взглядом уже прикидывал расстояние до замка и время, которое понадобится гвардейцам, чтобы его преодолеть. - Мыслю, что так. - Вы бы, панове, таки лучше б ногами мыслили! - вмешался озабоченный Консул Юдка. - Пока еще кнеж со своими железнобокими сюда доберется! А толпа-то куда как раньше поспеет... Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы убедиться: прав Консул! Толпа, поначалу неохотно пятившаяся от наступающего каре, уже не пятилась. Она бежала. Сотни, если не тысячи людей и нелюдей сломя голову неслись к замку! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Очень скоро будет Самый Главный День. Я знаю. Бабочки за пленочками тоже думают, что знают. Только они глупые. Они думают, Самый Главный День - это когда пленочки слипнутся и между ними останется "ничего". Это нехороший Главный День. И бабочки - нехорошие. Глупые. Им кажется, они придумали, как всех спасти. А на самом деле это придумал я. И никаких пленочек для этого не надо. Вообще. Мне стало жалко глупых бабочек. Наверное, я не буду их ловить и насаживать на булавки. Лучше я их тоже спасу! Бабочки как будто услышали, что их хотят спасти. Уже и кричат из-за пленочек: "Спасите! Спасите!" Я хотел их успокоить. И проснулся. Рядом мальчик Княжич Тор носом булькает. Я заглянул к нему в сон: страшнючий! там мальчика Княжича Тора ножиками убивают. Тогда я поскорее словил за шкирку сон добренький - и поменял сны местами. Он сразу заулыбался, и мне стало приятно. А тут с улицы кричат: "Спасите! Спасите!" Это, оказывается, не бабочки во сне кричали. Это люди на улице. Много людей. Оттого я и проснулся. Окошко кто-то разбил, но это даже хорошо. Я высунулся к людям и стал им кричать, чтоб они не боялись. Что я их всех спасу. Уже скоро. Уже почти спас. Но они все равно боялись. И кричали. А еще многие на меня пальцами показывать стали. Их, наверное, не учили, что это неприлично. А меня учили! Я знаю! Я хотел и им сказать - но тут понял: они тоже глупые. Как бабочки. Они хотят, чтобы я их спас, но не так, как хочу я. И не так, как хотят бабочки. И вообще, так не спасают, как они хотят. Так - неправильно. Я хотел им об этом сказать, но они так боялись, что все равно бы не поняли. Бабочки в соломинку дуют. И люди в соломинку дуют. Оттого такой здоровенный пузырище и вырос. Скоро лопнет. Бабочки радуются, собрались, смотрят. Думают, их Самый Главный День совсем-совсем скоро. А я думаю наоборот. Надо, чтобы мой Самый Главный День наступил раньше. Тогда я всех спасу. Даже бабочек. Слышите, бабочки? Я вас всех зову на праздник! На мой Самый Главный День! И остальных тоже спасу. А некоторых спасу неправильно - раз они так хотят. Раз они глупые. Ну и ладно! Пусть им хуже будет. Логин Загаржецкий, сотник валковский "Достал клятый замок до самых печенок! Обороняй его, обороняй... Судный День на дворе, а местное поспольство не к исповеди! - бунтовать вздумало! Туда бегут, сюда бегут... эх, зря хлопцы под Катеринослав удрали! И тут намахались бы вдосталь... за счастье народа!.." При этом язык и глотка сотника жили как бы совершенно независимой от подобных мыслей жизнью. Никогда еще Логин Загаржецкий такого за собой не замечал: думать об одном, а приказы совсем о другом отдавать! А вот поди ж ты... - Мыкола, Хведир! Берите чумака - и наверх, на донжон тащите. Яринка, и ты, пани Сало, - детишек забирайте, чертенка с княжичем! - туда же. Чортяка, а ты куда?! Ну и что, что сын?! Ладно, дверь закрыть нас троих хватит, а не успеем - и сам чорт не поможет. - Спасите! - надрывалась за окнами приближающаяся толпа. Вот ведь дурни! Кому кричат? Кто их спасать должен? Кнеж? Вон, уже спасает - копьями да стрелами! Совсем ополоумели от страха. Словно в ответ (или действительно - в ответ?!) откуда-то сверху послышался звонкий детский голос: - Не бойтесь! Я спасу! Не бойтесь, уже скоро... Чертенок. Чумаков братец. Больше некому. Ну, сейчас батька тебе задаст юстом по заднице! Сотник мельком глянул в окно. Бегущие перебирались через ров, самые резвые колотили в кое-как запертые ворота. В пролом не лезут, сиволапые, на том спасибо. Спешить надо! - Ондрий, Юдка - за мной! Парадную дверь запереть надо. Ее они сразу вышибут. Потом - наверх, на донжон. Закроемся там. Кнеж со своими людьми на выручку идет. Авось поспеет! Последние слова сотник выплевывал уже на бегу. На шаг сзади дробно стучал сапогами по каменным ступеням есаул Шмалько, а шустрый жид - тот даже обогнать их успел. Да только все без толку. Вот уж и последний пролет остался, вот уж холл замковый внизу; глядь - а в открытые двери народ ломом ломится! Босые мугыри в холщовых свитках да портках, простоволосые бабы с детьми и без, горожане цветных каптанах, латники беглые, да еще всякой нелюди россыпью: карлы мал-мала меньше, ежи ржавые, паучара здоровенный, брюхо чуть не узлом завязано... "Эк скрутило беднягу!" - успел подумать сотник. И еще он подумал, что теперь остается только бежать сломя голову обратно, карабкаться вверх по винтовым лестницам - даст Бог, повезет захлопнуть ерь донжона перед носом у преследователей. Бежать, значит, и надеяться, что остальные уже там, наверху. А больше он ничего подумать не успел, потому как в следующий миг : заметили. - Спасите! Смилуйтесь! - толпа рванулась к лестнице. Все трое, как по команде, потянули из ножен шабли, отступая назад и сдвигаясь друг к другу, - но рубить не пришлось. Вместо того чтобы наброситься на колдунов за-Рубежных, наславших огненную смерть и радужную погибель, люди-нелюди начали валиться на пол: кто на колени, а кто и вообще ниц падал. Сотник с есаулом невольно перекрестились: "Совсем людишки умом от страха тронулись!" - а Юдка забормотал по-своему, всю бороду заплевал зряча. - Спасите! - Великие маги, добрые Глиняные Шакалы! Простите нас! - Отведите погибель! Совсем растерялся сотник Логин: - Да кто ж вам погибели-то желает! Мы сами... случайно... Кто его слушал? никто. - Это все князь виноват, князь Сагор! - Это он Шакаленка похитил! - Это он Мазапуру пригрел! - Это он! - Это не мы! - Не губите! - Смилуйтесь! - Добрый Шакаленок нас простил! - И вы простите! Отведите погибель! - Мы княжью голову хотели!.. - ...на блюде золотом! - ...кланяться! - ...в ноги! - ...не казните, смилуйтесь! Люди тараканами ползли вверх по лестнице, норовя ухватить и облобызать сапог кого-нибудь из "великих магов" и "добрых Глиняных Шакалов". Сотник и его спутники попятились, но обезумевшие люди не отставали. Ну не рубить же их, горемычных?! - рука с зажатой в ней верной "Ордынкой" бессильно опустилась. А в дверной проем тем временем вливался целый поток, вопль отчаяния нарастал, звенел в ушах, море тел захлестывало холл, грозя погрести под собой трех растерянных пришельцев из-за Рубежа... Снаружи, от стены, слышался лязг железа, мерная, неторопливая поступь сотен ног - и отчаянные крики умирающих: гвардейцы кнежа Сагора прорубали своему повелителю дорогу к замку. - А теперь, панове... - Логин понизил голос, чтоб его могли услышать только есаул с жидом. - ХОДУ!!! Они рванулись вверх, оскальзываясь на вытертых до блеска ступенях, поддерживая друг друга, не давая упасть. Сердце бешено колотилось в грудь, в уши врывался рев устремившейся следом толпы. - Спасите! - Добрые Глиняные Шакалы! - Не оставляйте нас милостью своей!.. Ухватил за пояс оступившегося Шмалька, рывком вернул есаулу равновесие. - Давай, Ондрий, не отставай! Затопчут ведь! - Та я, пане сотнику... - Молчи, дурень, силы береги! Вперед! Умный жид драпал молча, сил на болтовню не тратил, но, когда надо, не забывал подставить плечо совсем уж запыхавшемуся есаулу. Годы, годы... Вот и последняя винтовая лестница. Стучат сапоги по ступенькам, голова идет кругом. А топот и крики позади все ближе, ближе. Ну, еще немного, сотник! наддай!.. Дверь! Нет, не та. Шмалько в последний момент набрасывает щеколду - и в следующий момент дверь сотрясается, трещит от сокрушительного удара. Долго не выдержит. Скорее - вверх! Вот и она, та дверь, что ведет на верхнюю площадку донжона. Крепкая окованная железом. За ней - спасение; пусть - ненадолго, пусть... Не поддается. Неужели - заперто?!! Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра ...подо мной гнойным нарывом пульсировал замок. Остаток. Золотой медальон, доверху забитый страданием. "Спасите!.. добрые Глиняные Шакалы, спасите нас!.." - и истошные вопли умирающих, слабых или просто менее расторопных, по которым сперва прошлись свои же, обуянные паникой, а затем поверх и вдогон хлынула железная волна: новый медальон, князь-оса в оболочке из панцирных гвардейцев. Почему вы умеете просить, лишь убивая друг друга?! Почему вы так торопитесь делать глупости? - ведь скоро и просить будет некому, и убивать будет некому, и приговор будет приведен в исполнение с равнодушием, говорящим о вековой привычке! Остановитесь! оглядитесь! Ладошка моего сына потеплела в руке. Дернулась птенцом: раз, другой... утихла. - Я их спасу. Батька, ты не понимаешь: просто я их спасу, и все... - Умирающих?.. умерших?! Петра Еноху в склепе? Нашу с тобой Ярину, вырытую для ласки осиновых кольев? Кого ты спасешь?! как?! Не хотел этого говорить. Само вырвалось. Но почему я сказал: "...нашу с тобой Ярину...", не сумев назвать ее вслух матерью этого существа, которое я сейчас любил и ненавидел, как никого и никогда?! Он улыбнулся, тихо и светло: - Батька, ты стал совсем большой... Впереди закручивались винтом последние пролеты лестницы. Впереди стонал и вскрикивал раненый чумак, мешком обвиснув на братьях-Енохах; впереди бежала женщина-Проводник, увлекая за собой спотыкающегося, беззвучно плачущего княжича Тора; впереди хромала больше обычного панна сотникова, то и дело оглядываясь на нас. Нет, на Денницу. По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом. И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком. А за спиной, под ногами, позади, внизу: "Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!.." - и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами. Скоро догонят. - Батька, ты мне готовишь подарок, да? Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?! - Готовишь... - убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. - Я же чую... просто полночь на дворике... скоро - завтра... Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? хвала Святому, благословен Он! - кажется, я различаю голоса. Вот, приближается: - Чортяка?! ведьма?! это мы! И еще: - Не спасет праведность праведника в день прегрешения... - Эт точно, жиду! не спасет - ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!.. А по пятам, с каждой секундой приближаясь: - Спасите! добрые Гли... Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот и мгновенно заложил дверь засовом. Обернулся. Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!..) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым... Да, после вечности, на первый взгляд, вроде бы тесно, но после золотого медальона вполне. Ты смеешься, глупый каф-Малах? А почему бы и нет? Над головами, сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь, - радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения - дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии... Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией. А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа, - они. Бейт-Малахи; правильные. Ждут. Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы - это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) - там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок о бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение... Клянусь мятежными Азой и Азелем! даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода. Шуйца и Десница. Габриэль с Микаэлем. Надо полагать, слова "между ними пришел и Противоречащий..." - это обо мне. - Они пришли ко мне на праздник? да, батька?! Да, сын мой. Они пришли на праздник - только не к тебе, а к самим себе. Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же... я не знаю Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела - гибель. Они спасают так. А как намереваешься спасать ты, Денница? Мне чудится: вот сейчас, сейчас я пойму и вывернусь наизнанку. Но понимание ускользает, радуга душит в себе пойманную добычу, и остается только стоять, стоять и смотреть, крепко, до боли сжимая теплую ладошку. - Ты не бойся, батька. Хорошо? Хорошо. - И они пусть не боятся. Ты скажи им: пусть не боятся, ладно? Ладно. И с запаздывающим ужасом в меня врывается: Денница говорит не о собравшихся на площадке донжона. Он говорит о Князьях-в-небе, о бейт-Малахах. Пусть не боятся. А под нами захлебывается воплем и скрежетом замок-медальон. * * * Старый, очень старый человек... Нет!!! Только не сейчас... Тишина вздрогнула под ногами, изумившись собственному существованию. Покатилась вниз, шурша ступенями; разбилась о стены далекого холла судорожным вскриком, вдребезги, в куски; и снова - тс-с-с! Стук в дверь. Изнутри; вежливый, деликатный стук костяшками пальцев. - Князь Сагор желал бы осведомиться: готов ли Логин Загаржецкий, наместник Чужого Венца, скрепить подписями условленный договор? Пауза. И снова: - Повторяю: князь Сагор желал бы... Решительно отстранив есаула, кинувшегося было шептать на ухо советы, сотник Логин делает мне знак. Отворяй, мол! чего уж теперь... Рука разжимается с неохотой. Птенец маленькой ладони выпорхнул на волю; Денница гладит меня по плечу и отходит к остальным, где рядом с ним сразу становится панна сотникова. Иду открывать. Засов. Скрипят петли. Вот они, трое, медленно выбираются из проема. Герой Рио, безуспешно стараясь не бряцать латами, и коренастый спутник героя, чьи глазки-маслинки целиком утонули под косматыми бровями (Хоста? нет, не похож!), поддерживают с двух сторон под руки... Не сумев задавить порыв, сотник коротко, по-конски всхрапывает от удивления за моей спиной. Я понимаю сотника без слов. Если тот глубокий, древний старец, то воплощение немощи, которое только что вывели на донжон, и есть князь Сагор, владыка гибнущего Сосуда... Полагаю, Логин видел его совсем другим; и не далее как сегодня. "Скоро - завтра..." Слова моего сына погребальным колоколом отдаются в душе. Сквозь редкие, вылезающие целыми прядями волосы князя просвечивает кожа: неприятно розовая, с синюшными пятнами, будто у покойника. Движется он странно шагнет рывком и затем подтаскивает одну ногу к другой, шаркая подошвой. Вместо лица стынет череп, тесно облепленный восковым пергаментом: торчат скулы, выпятились наружу беззубые десны, подбородок клином... Сагор почти висит на сопровождающих - а там, в глубине, на лестнице, тускло блестят панцири гвардейцев, перекрывших дорогу. Воистину гвардия умирает последней... предпоследней. Отступаю в сторону; опускаю взгляд. И вижу: с каждым шагом, с каждым движением князя, намертво зажатая в сухих пальцах, схваченная не за волосы, а почему-то за ухо, болтается -голова. Пустая, мертвая, бессмысленная голова пана Мацапуры-Коложанского. На следующем шаге князь Сагор, словно ощутив мой взгляд, трудно дергает плечом. Пальцы разжимаются с отчетливым хрустом, и голова катится к сапогам сотника Логина. Остановилась. Уставилась на радугу стеклянным глазом. - Это... - хрипит старец и давится собственным хрипом. - Это не имеет никакого значения, - бесстрастно переводит герой Рио, и молчит его бровастый спутник, лишь кивая в такт. - Никакого значения. Господин сотник согласен подписать договор? Свободной рукой герой достает из-за пояса свиток, красиво перевязанный ленточкой. Оставляет князя на попечение бровастого; ногтями цепляет узел. - Вот, прошу... а это перо и чернильница... Стою у самых зубцов, под розовым сиянием. Жду. Вижу: женщина-Проводник легонько подталкивает маленького княжича в спину - иди, мол, иди к отцу! не бойся! Ребенок судорожно мотает головой и вдруг отворачивается, вцепляется в женщину испуганным котенком... зарывается лицом в ее одежду. Сале Кеваль молчит, и слезы текут по некрасивому, но прекрасному лицу женщины, отливая радугой. Но сотник Логин уже оправился от первого потрясения. - Пан Ондрий! а иди-ка сюда! Ну, подставь спину взамен стола... Есаул послушно сгибается в смешном, нелепом поклоне, и развернутый свиток ложится на спину пана Ондрия. Герой мигом подает сотнику перо, заблаговременно обмакнув расщепленный конец в чернильницу. Отсюда мне видно: княжеская подпись с завитушками уже красуется на документе. Происходящее кажется сном, дурным сном без надежды на пробуждение-я не знаю, что делать, и должен ли я делать хоть что-то... я ничего не знаю. "Батька, ты стал совсем большой... батька, ты мне готовишь подарок, да?.." Да. Наверное. А вверху пляшет радуга, потому что приговор вынесен и заступника нет. Логин не спешит подписывать. Шевеля губами, сотник внимательно читает текст договора, пользуясь возможностями законной визы. Внимательно, но медленно, очень медленно... слишком медленно. И князь, окончательно обвиснув на бровастом, понимает это. Ему не дожить до подписи. Ему не дожить до перехода через Рубеж. Ему вообще не дожить... Я чувствую боль: на груди растревоженной язвой бьется в медальоне рубиновый паучок, ища выхода, - и вскоре до меня доходит, куда устремлен блеклый взгляд князя Сагора. Он видит медальон. Он понимает. И не может больше ждать, резко кивая своему герою в мою сторону. - Заказ! - вырвалось умирающим, изодранным в кровь воплем ночной птицы. Заказ!.. Большой... Я опаздываю. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Летней ночью, на жаре кромешной, метелью обожгло: - ...Батька! Лети... лети, батька! Визг проклятого ребенка слился с порывом налетевшего сбоку, предательски, ветра. Проморгавшись, Сале увидела совсем рядом с собой героя Рио - тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету золотой медальон..Они ударили одновременно: память и узкий клинок героя. Никто не успел понять; никто не успел вмешаться. Видимо, Рио только и ждал условного знака, потому что мгновенно выхватил меч. Он и впрямь умел двигаться между секундами, этот странствующий герой, лучший из немногих, - знатоки, рекомендовавшие его, не солгали. Застыл с пером в руке сотник Логин, не успел разогнуться скрюченный в три погибели есаул; тускло мерцали чудные глаза каф-Малаха, погруженного в свои раздумья. А острие меча уже скользнуло гадюкой по груди Блудного Ангела... Прильнуло; отпрянуло. Не удар, не смерть - поцелуй. Игра-любовь. Сорванный медальон, тесно обвившись цепочкой вокруг клинка, драгоценной искрой мелькнул в воздухе. Птичья лапа мастера, вытекшего почти совсем, метнулась было навстречу - достать! выпить!.. Не достала. Он очень сильно толкнул женщину, бросившись вперед, - Консул Юдка, Заклятый-Двойник; он сбил Сале с ног, вынудив больно удариться коленями потому что сейчас ему было не до женщин на его безумном пути. И кривая шабля перехватила прямой меч. А небо упало еще ниже. Все происходило просто, до смешного просто и обыденно. Поступки, движения, даже слова, даже смутные образы, преломляясь во льду сознания Сале Кеваль, выходили такими же обычными, как стертый медяк. Ничего ведь особенного не происходит? ведь так? ведь правда? Ведь правда. Вот: лопнула цепочка. Вот: легко скрежетнув по острию, медальон взмывает над зубцами ограждения. Выше, еще выше. К радуге. Вот: немыслимым, невозможным - иначе! - нечеловеческим броском князь Сагор выплескивается вдогон, не оставляя про запас ничего, даже самого жалкого остатка сил. Стой, погоди, жизнь! не надо! не надо - в радугу!.. Вот: вспрыгивает на парапет черная тень. Одновременно с порывом мастера. Каф-Малах, тот, кто прежде шутя прыгал через бездны, сейчас способен лишь на этот балаган - привстать на цыпочки поверх каменного зубца, потянуться шестипалой рукой за искрой из золота. Но никто не успел. Радуга хищной тварью соскользнула ниже всего на какую-то пядь... Едва удерживаясь от желания зажмуриться, Сале Кеваль заставляла себя следить за происходящим, плохо понимая: откуда? откуда явилось омерзение, лживо смешанное с экстазом?! Из какой геенны?! Всего лишь навсего: червонными размывами поплыл силуэт медальона, с чмоканьем всасываясь в разноцветье, багряной многоножкой смазался, закрутился волчком паук-Приживник, многократно увеличиваясь в размерах, теряя форму - и следом, беззвучно вопя, пошла вертеться в смертном калейдоскопе фигура мастера, разом налившись перед гибелью многими красками. А во чреве души Сале, в сердцевине потаенной уж зашарили липкие пальцы: иди, глупая! прыгни! растворись! Ну же, Куколка! Когда в сумасшедшей пляске над головой стало невозможно различить - где паук рубиновый, где золото, где князь Сагор... Когда из мешанины бликов вырвались и остервенело вонзились в самую гущу радуги два пламенных силуэта... Когда беспамятные Малахи, долго служившие своим живым тюрьмам дегасимыми лампадами могущества, наконец обрели свободу в родной стихии Рубежа... ...Сале все-таки сумела, заставила себя отвернуться. Прямо перед ней, не отрывая от героя Рио ласкового взгляда убийцы, смеялся Консул Юдка. - Господин Консул! Это безумие! Прошу вас, не делайте этого! Голос героя был тверд, но в самой сердцевине его вибрировала тайная червоточина. Словно подросток взрослым притворялся. - Вэй, пан, шляхетный пан! - острый конец шабли Иегуды бен-Ио-сифа приглашающе танцевал у самого лица героя. - Погляньте вверх! радуга! видите? Говорят, красиво... Да только таким, как мы с вами, всего два цвета до самого края и осталось! День-ночь, черный с белым, и больше ни хрена собачьего! Смешай уголь с молоком да выпей! много ли хорошего, кроме поноса, выйдет?.. Повеселимся напоследок, пан герой? Или вам без хозяина несподручно?! - Это безумие! О чем вы говорите?! - Давайте, милый пан! Кат ваш новый заждался небось?.. У каждого свой Запрет! - ну что же вы?! - Я не буду с вами сражаться! Не буду!!! - Ну тогда я тебя просто убью, дурак, - тихо сказал рыжебородый Консул. А над ними, успев поймать в броске золотую цепочку, верхний конец которой уходил в радугу, висел черный каф-Малах. Между небом и землей. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Батька молодец. Они думают, он за цацкой прыгнул. А он за собой прыгнул. И дядьки с собою, не друг с дружкой дерутся. Дядьки тоже молодцы. Совсем большие стали. А носатый, с бородой, всех больше. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра - Куда спешишь, бродяга? - без насмешки спросил Самаэль. ...Зачем, зачем я прыгнул?! зачем ухватился за цепочку?! Ноги соскользнули с зубца донжона, потеряв опору. Пальцы закаменели на холодных, крохотных звеньях, а пропасть под ногами терпеливо ждала: кто из нас раньше? кто первым уйдет в никуда? Глупый каф-Малах или она, пропасть гибнущего Сосуда? Впрочем, для меня это мало что меняло... - Ты всегда так жил, бродяга. Не сумев сделать свой окончательный выбор: небо или земля? Свет или плоть? И умираешь ты правильно, оставшись верен своей нерешительности: между небом и землей, между светом и плотью. Самаэль помолчал. ...Радостные сполохи бродили по его доспеху, розовому, словно панталоны маленького княжича. Дурацкое сравнение. Он прав: я жил и умру - дураком. Почему же тогда я не вижу света, что служит плотью Ангелу Силы? почему я вижу просто плоть?! Лицо в обрамлении крылатого шлема. Прекрасное, гордое лицо. В кулаке зажата цепочка бывшего медальона. Прекрасная, золотая цепочка; прекрасный, крепкий кулак с белесым пухом на тыльной стороне. Прекрасный я, которого скоро не станет. - Мне даже жаль убивать тебя, бродяга. Ты наполнял смыслом мое существование. Когда Служение становилось мне в тягость, я вспоминал тебя. И понимал с новой силой: та ложь, что ты зовешь свободой, - ложь вдвойне. Для ее обладателя и для окружающих. И еще: ты зачал этого ребенка. Слышишь, Самаэль, князь из князей Шуйцы, на пороге твоей смерти и моего триумфа, говорит тебе - спасибо. ...Он не умел лгать, Ангел Силы. Он говорил искренне. - На пороге твоей смерти и моего триумфа... - задумчиво повторил он, играя цепочкой. Поправился: - ...моего триумфа, способного обернуться моей гибелью. Да, он не умел лгать. ...Я смотрел в его лицо; я видел тайный замысел Ангела Силы, приведший к сегодняшней ночи. Видел так ясно, как если бы сам звался Самаэлем, как если бы сам велел любой ценой доставить чудо-ребенка в гибнущий Сосуд.

Двойная игра; оса в медальоне. ПРОЛОГ ВНЕ НЕБА И ЗЕМЛИ Сосуд трескался неохотно. Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга - все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого. Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком - буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света - и сразу... Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный. Батьки больше нет. Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал. Тихо перестал дышать братик. Пляшет в радуге Ирина Логиновна Загаржецка. Руки тянет. "Спаси!" - кричит. Пылинка в луче. "Я спасу..." - отвечает он. Он не боится ни боли, ни позора. За три с небольшим месяца, прожитых им, он свыкся с тем и с другим. Всей его боли было - мамкина разрытая могила, всего позора - имя чортова ублюдка. Хватит. Но батька лежит поперек дорожки, и Несущая Мир уже не замечает цветных языков, жадно лижущих ее останки; и дядьки уже не дерутся. И плывет сполохами замок - неохотно, но растворяясь... О нем вспомнили. Сразу несколько бабочек высунулись из своих пленочек; замахали крылышками. Не бабочки - крысы. Двинулись к нему, волоча за собой голые хвосты - розовые, фиолетовые, пурпурные в золотую крапинку. Как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что разорвать на кусочки обомлевшего от страха мальчишку, писклявого боягуза, не сумевшего спасти даже рубинового паучка. А хотел спасать - всех. Из штанов выпрыгивал. Он знал, что не может отменить случившееся, - и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, своего батьку, маму, братика, маленького княжича? Он отступил на шаг. Еще на шаг. Крысы ухмылялись, но он боялся не их. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И шагнул в радугу, как шагают в костер. Раскинул руки, сгребая пляску цветов в охапку, и оттуда, из феерического ада, обернулся. Замок растекался яркой лужей. "Не в добрый час твое желание услышано, Денница. Не в добрый час". - Неважно, - ответил он. - Я спасу. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра Да, - ответил Самаэль на незаданный вопрос. - Только гибель целого Сосуда способна загнать твоего сына в угол. Смотри, бродяга, вот сейчас, сейчас он пожелает, раскрывшись для крика, - и мольба будет услышана. Так бывало раньше; так будет теперь. Он выйдет из радуги новым; новым и - Заклятым. Ты не боишься, Ангел Силы? Ведь они, прежние, всегда просили небо о мести! Посмотри на Иегуду бен-Иосифа, на героя Рио, вспомни остальных, сколько их ни было! Они просили о мести и получали желаемое... Ты не боишься, Князь Шуйцы?! - Нет. Не боюсь. Я сказал Князьям, что в случае успеха Денница-Заклятый идеальный Малах. Наша мечта во плоти. Живая способность работать на благо Творения одновременно и в Рубежах, и снаружи. С его появлением грязный тварный мир не пойдет - вприсядку помчится к Судному Дню! Одни согласились, другие - нет. Но я не сказал им всей правды. Самаэль склоняется ниже, и я вижу крупные капли пота на его лбу. Пот? на лбу Малаха?! - Бродяга, я знаю, твой сын, как и все, обязательно попросит мести. И получит возможность ее осуществить. Как ты думаешь, кого первого он станет убивать?

Он не ждет ответа. Мы оба знаем ответ. Мы оба знаем его, Ангел Силы, единственный из Князей, способный рискнуть самим собой. Мой сын первым станет убивать тебя. И гибель Сосуда покажется детским лепетом, пустой шуткой, когда сойдутся в бою: сын каф-Малаха и смертной, воззвавший и получивший, - против Рубежных воинств, обязанных до последней капли света защищать жизнь одного из своих Князей. Свобода-под-Заклятием и Служение-ради-Свободы. - Бродяга, пойми, тогда вмешается ОН! - Самаэль почти кричал, приблизив свое удивительное лицо вплотную к моему. - ОН просто должен будет вмешаться! должен! должен!!! Сперва я не понял, о ком кричит Ангел Силы. А когда понял... - ОН молчит, бродяга! ОН наблюдает и молчит! Служение уже идет у меня горлом, а ОН молчит! Но теперь я не позволю ЕМУ отмолчаться!.. не позволю!.. - Глупый, глупый бейт-Малах... Самаэль подавился криком, услышав это от меня. Сале Кеваль, прозванная Куколкой - Тогда я тебя просто убью, дурак... Схватка Заклятых - вспышка в ночи. Разве что ночь раскинулась сегодня палитрой безумного художника; разве что вспышка длилась и не кончалась. Звенели, сливаясь в любовном танце, прямой меч и кривая шабля; выпад сменялся ударом, две пары сапог плясали по камню плит, лихо вколачивая подковки на каблуках, - а Сале Кеваль все не могла отрешиться от чудной грезы. Не рыжебородый Двойник насмерть рубится здесь с Заклятым в боевом железе. Двое мальчишек дерутся. Нелепый обладатель шелкового сачка, сын опального наместника Троеречья, и рыженький книжник в лапсердаке с заплатанными локтями. Вот они; оба. Женщина испуганно заморгала, гоня наважденье прочь. И пропустила тот неуловимый миг, когда Иегуда бен-Иосиф весенним журавлем крутнулся на носках, позволяя узкому клинку безнаказанно вспороть жупан поперек груди. Лопнула плотная ткань; дождем брызнули пуговицы. Но шабля того, кого звали Юдкой Душегубцем, уже извернулась в ответ живой молнией, ударила наискось и почти сразу - над самой землей плеснула заточенной сталью. Запрыгал по плитам обломок меча. Охнул герой; оплыл сугробом. - Все? - спросил книжник в лапсердаке, склоняясь над сыном наместника. Единственный взгляд, брошенный через плечо, пригвоздил к месту нового палача, сунувшегося было помочь нанимателю. Умен палач был. Понял: служба окончена. - Вижу: все... Или допляшем, шляхетный пан? "Почему он медлит?!" - кричал кто-то внутри женщины, и, прислушавшись, Сале поняла: кричит она сама. Вслух. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра - Глупый бейт-Малах... ты так ничего и не понял. Я почувствовал: цепочка, единственная опора, слегка провисла. Этого не могло быть, но это было. А на донжоне все двигались мухами в киселе Заклятые, каждый в обнимку со своим Запретом. - Хочешь уйти смеясь, бродяга? - Самаэль отстранился, оглядел меня так, будто впервые видел. - Или все-таки надеешься, что эти двое нарушат Запрет? Но ты в любом случае успеешь долететь до земли. Не веришь? - Верю. Верю, Ангел Силы. Я успею долететь. Я уже успел. "Батька, ты мне готовишь подарок, да?" Да. - Знаешь, Ангел Силы... Один старый, очень старый человек, из тех, кому ты служишь, ненавидя, спрашивал у меня: не пробовал ли я когда-нибудь освободиться полностью. - Освободиться полностью? ты?! - Самаэль улыбается с отчетливым сочувствием. - Он спрашивал это у тебя, Блудный Ангел? Тогда он глуп... - Нет. Это я глуп. Потому что не ответил. Потому что не знал, как их можно поменять местами - свои реальности, внешнюю и внутреннюю. Даже став из каф-Малаха золотой осой - не знал... - А теперь знаешь? - Да. Теперь знаю. - И кто же тебя научил? - Они. - Эти существа на донжоне? - Да. И цепочка провисла сильнее, ибо я ощутил опору под ногами. Хочешь, я расскажу тебе страшную сказку, Ангел Силы? Жила-была на белом свете Ярина Киричиха. Честная вдова, честная мать взрослого сына, плоть от плоти людей Гонтова Яра. У колодца с кумушками судачила; борщ готовила. Где, в каком тайнике спала в ней Ярина-иная - способная без оглядки отдать последнюю, зрелую любовь бродяге-исчезнику, решившаяся выносить во чреве дьявольское отродье? В какой миг они поменялись местами, вывернулись наизнанку?! чтобы и в смерти ни на миг не жалеть о случившемся?! Жил-был на свете белом сотник Логин Загаржецкий. Для всех - лихой рубака, верный товарищ, православный черкас. И сам не знал хозяин валковский - как глубоко, в каких заброшенных подвалах, куда и самому пану сотнику вход заказан, дремлет до поры Логин-иной?! Тот, что клятву переступит. Тот, что душу на дочку сменяет. В самое пекло залезет, жида помилует, с чортом бок о бок рубиться станет. Когда раскрылись подвалы? Когда махнулся сотник не глядя, себя на себя сменял? Когда?! Каким чародейством из панны сотниковой, некрасивой девки-егозы, причудницы балованной, вышла на простор Несущая Мир? - пытки снесла, позор снесла, смерти в очи глянула, не отвернулась! А другие? все?! Почему они способны меняться, входя в запертые на три засова сокровищницы, куда им раньше вход заказан был?! Потому что слабые?! Но ведь это же просто, глупый Ангел Силы! Не понимаешь? не понимаешь, ибо никогда не был слабым? А я был. Ты меня слабым сделал, Князь Шуйцы. Хочешь, я сейчас вывернусь наизнанку?.. что у меня внутри? взаперти? не Блудный ли Ангел, которого понадобилось встречать у Рубежа всей твоей сворой, о Самаэль, подобный высокой горе?! Встречай! ... Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!.. Я выдернул цепочку из его кулака. Прочь отбросил. И розовое сияние попятилось, увлекая за собой фиолетовую дрожь, когда над гибнущим Сосудом, одним из многих, взмыл птицей былой каф-Малах; и внутренний свет стал внешним, делая меня подобным кипящей лаве. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Ее, стоявшую на коленях, сбило с ног, когда наверху радуга шарахнулась прочь. Упав ничком, женщина сразу перевернулась на спину. Затылком, позвоночником, кожей ощущая под собой шероховатости и выбоины камня, она смотрела вверх - и видела, как радуга отступает двумя цветами из семи. За всю долгую бытность Проводником Сале никогда не видела... да что там не видела! - не слышала, не представляла, что такое возможно. Даже мастер ни разу не упоминал о подобном чуде. "Пока был жив, не упоминал", - подумалось невзначай. Но розовое с фиолетовым пятилось назад, укрываясь за зелень, за пурпур с золотыми вкраплениями, за белизну, лазурь и желток; так волна откатывается от скалистого берега, чтобы укрепить собой море и дать место буйному разбегу волн иных. А в небе над замком стоял без опоры Блудный Ангел. Без опоры, без грома, без молнии; лишь четырехпалая рука замерла в отстраняющем жесте. Он стоял, не произнося ни слова, одетый лишь в самого себя - могущество Свободы, волшебный медальон, в чьей сердцевине ждал до поры смертный бродяга, бившийся во дворе замка смешным протазаном, а в бродяге сияла ярче многих солнц оса-искорка. Они готовы были в любой момент поменяться местами. По собственной воле. И женщина захлебнулась восторгом: настолько прекрасным показался ей черный спутник, отец того ребенка, из-за которого сама Сале Кеваль сейчас лежала навзничь на последнем камне, оставшемся от всего ее родного Сосуда. "Сын мой! - ударило беззвучием в мозгу Сале Кеваль. - Сын мой! достаточно для вселенной меня и тебя!.." Но золото с пурпуром... Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная... Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом. - Руби, жиду! - взлетело над распростертой Сале. - Руби героя! вщерть! Повернуть голову было - что гору своротить. Наждак камня в кровь оцарапал мочку уха, но боль помогла: привела в чувство, вернула на землю. И Сале Кеваль почувствовала себя странствующим героем. Это над ней замер в ожидании Консул Юдка ("Или допляшем, шляхетный пан?!"); это на нее сейчас должно было опуститься беспощадное лезвие. - Руби! Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем. Бороду встопорщил: прочь, Тени! - В какой миг я становлюсь рабом?.. - спросил непонятно. Вбросил шаблю в ножны. Оскорбленный, взвизгнул клинок, не дорвавшись до горячего сердца. А Иегуда ладонью рукоять прихлопнул; на героя посмотрел. Улыбнулся. И Рио улыбнулся в ответ. А потом привстал, потянулся и вогнал Иегуде сломанный меч по самую гарду - туда, где жупан Консула сукном драным напоказ торчал. - А я? - ответил вопросом на вопрос. - А я, Двойник?.. Выгнуло обоих. Как меч - на излом. Мертвый стоял, не падал Консул Юдка; живой, смотрел на него снизу герой Рио. Одна у них улыбка на двоих была. Показалось Сале: чувств она на краткий миг лишилась. Только и осталось в памяти: небывалое дерево, от адских глубин до райских высей. Шелестит кроной, слова чудные в том шелесте укрывает: "...расторжение нижнего Слияния... аспект Скрытой Мудрости, одетый в Глас Великий... почив на белом огне - еще миг, и энергия Приговора!.." Да только в словах ли дело, пусть даже и в самых чудных на свете?! Другое случилось: два могильных кургана под деревом зашевелились. Посыпались рыхлой землей, лопнули трещинами, выпуская из чрева... кого? Не привелось Сале увидеть: кого? Ушел краткий миг, как не бывало; вернулись слух, зрение, боль вернулась. А они оба уже шли плечом к плечу к ограждению донжона. На зубцы взбирались: рыженький книжник в лапсердаке с заплатками, сын наместника с шелковым сачком. И дальше - от зубцов в небо, к Блудному Ангелу. Дошли. Встали. "...Видел я сынов восхожденья, и мало их... мало... мало их!.." Но хватило, чтобы шестью цветами из семи отступила радуга. Даже белизна не выдержала. Захлестнуло, затопило остатки Сосуда пенной лазурью морской. Голубой сталью Архистратиговой. Логин Загаржецкий, сотник валковский - А ну, хлопцы-бабы-девки! - тихо сказал сотник Логин. И уж совсем еле слышно, себе одному: - Пошли, что ли? Швырнул гусиное перо под ноги, сапогом растоптал. Во всю глотку, срывая голос: - Рубежей их клятых не топтали?! За мно-ой! Шагнул не оглядываясь. Знал: идут. В лазурь, в радугу, в ад кромешный, к Господу-Богу на казенный харч, все, кто остались, кто есть, кто были... Яринка-ясонька и Ярина Киричиха, разорванный пушкарь Гром с Забрехой-кулеметчиком, есаул верный с братьями-Енохами, живыми и мертвым, ведьма Сало да чумак-иуда, хлопцы из-под Катеринослава, турчонок катованный, чортячий сынок, княжич-трехлетка... Идут. ЭПИЛОГ НА ЗЕМЛЕ ПОД НЕБОМ Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам. Смеялся белозубо. Швырялся каплями, не доставая, - во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой. Деревья, дома, люди... смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе - пар один. Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком... э-ге-гей, глупые, скоро вернусь! Ждите!.. - Вымокла? - спросил Денница. Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь. "А в том сне небо серым было, - подумалось Ярине. - Дерюга, не небо... отстирать бы..." - Ну и ладно, - согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет? - Ты уже вырос? - спросила Ярина, прикусывая горькую былинку - Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный - впереди... ждет... Он помолчал. Присел рядом. Край плаща набух росой, отяжелел. - Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным - всем. Я ведь уж чуть было... Денница нахмурил ясный, юношеский лоб. - Чуть было не попросил. - Ну и что? - само вырвалось. - Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким. Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.