Рубеж

"Поздно жалеть"-, - сказали мне Малахи, но я не жалею. Горе городу кровей! Горе Вавилону, убивающему мой народ! Горе! И пусть теперь они не ждут пощады от Иегуды бен-Иосифа, от маленького жидовского мальчика, которого не спешили прикончить, желая поиздеваться вволю. Не спешили - и ошиблись. Кони мчат, молчаливые хлопцы скалятся, предвкушая кровь, и веду их я, Юдка Душегубец, просивший Святого, благословен Он, о великом праве - праве Возмездия. За мой народ, за мою семью. За меня. Горе городу кровей! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень! Я очнулся, вдохнул холодный воздух, потрепал коня по горячей холке. Спокойно, Юдка, спокойно, верный слуга доброго пана Мацапуры! Твой Кровавый хлеб уже испечен. Остается лишь надломить - и вкусить до блаженной сытости. Хлеб Стыда - то, что мы просим у Святого Его. Но мне не стыдно.

...Мы выехали под вечер. В татарское платье переодеваться не стали - ни к чему. Прав пан Станислав, хватит прятаться! Все одно догадаются - если уже не поняли. Так даже лучше. Кто уцелеет - всем прочим расскажет, как плохо спорить с паном Мацапурой-Коложанским! Давно, давно задумал это пан! В иных местах, где черкасы посговорчивее, все села давно записаны за такими, как пан Станислав. Только сосед нам попался больно непонятливый. Два раза пан Мацапура с сотником валковским говорил, предлагал села да поселян делить. Но вот уперся пан Логин, не захотел "вольности" рушить, словно гетьман Зиновий до сих пор в Чигирине правит. Уперся - на свою беду. Теперь он далеко, а мы здесь, и никто не остановит наших шабель! Впрочем, села да хлопы - это забота пана Станислава. Мне нужно другое. Совсем другое! Михал, мой десятник, предложил ехать напрямую, через Минковку и Копинцы, но я все же поостерегся. Минковка рядом с Валками, а встречаться слишком рано с панной Яриной и ее сиволапым воинством ни к чему. И не потому, что мы их боимся. Всему свое время. Сначала алеф, затем - бейт... Впрочем, дорог много, а хлопцы не зря что ни день учатся выездке. И кони хороши! За каждого не золотом плачено - кровью. Не скуп мой пан! Позади - поле, заснеженное, голое; впереди холм, а за ним уже - Гонтов Яр. Проселками ехать трудно, зато никто не заметит, не предупредит селюков. ...В первые годы, после того как спала багровая пелена с глаз, я усомнился. Те, ради которых я воззвал к Святому, благословен Он, уже мертвы, и моя шабля упилась их грязной кровью. Не съеден ли мой хлеб, хлеб Мести? Ведь глупые посполитые в глухих селах даже не слыхали об Умани и о кровавом псе Зализняке! Да, я усомнился. Усомнился, а потом понял. Виноваты! Они все виноваты - сыновья, внуки и правнуки убийц. Тех, кто истреблял мой народ. А их дети? Неужто они вырастут без греха? Нет, мои путь не кончен! Всех! Всех до седьмого колена, как и велит Закон! Тем более времени осталось мало. Они уже встретились - Смерть, Двойник и Пленник. Песчинки падают, и я не стану колебаться. Верно говорил Иешуа бен-Пандира: эти галилеяне не грешнее всех прочих, но и они погибнут - если не покаются. Но они не каются, значит, и мне не о чем жалеть! - Пан сотник! Пан сотник! Куда теперь? Ах, да! Приехали! Вот он, Гонтов Яр! Нужную хату нашли сразу - почти в самом центре, неподалеку от церкви. Я даже не стал смотреть на рисунок, сделанный Гринем Чумаком. Вот она обычная хата, на соломенной стрехе лежит снег, окошки заиндевели... Хата обычная, да возле нее не по-вечернему людно. С темнотой, как водится, посполитые прячутся и двери запирают - от лихих людей да от собственных страхов. Сегодня же на улице толпа. Сани, еще одни, в густых лошадиных гривах - пестрые ленты. Двери открыты, возле них дружки... Значит, все верно - свадьба! - С коней! Я оглянулся - сердюки привычно перекрывали улицу, Михал расставлял хлопцев вокруг хаты. Нападать на нас некому, но и ворон ловить нельзя. Мало ли? А вдруг мой чувствительный пан Григорий в последний миг душу решил спасти и послал гонца к панне Ярине? Ничего, пусть! Рушницы наготове, да и шабли под рукой... - Михал! Ждать здесь, никого не подпускать! Я поправил шапку, стряхнул снег с плеча. Все-таки на свадьбу идем! - Первый десяток - со мной! Те, что толпились у дверей, сразу догадались - отбежали в сторону, пытаясь спрятаться в промозглой ночной темноте. Я усмехнулся - пусть! Кто-то должен остаться, чтобы поведать остальным... Я обернулся, махнул рукой: - Всех, кто выскочит - рубить в пень! И найдите соломы... - А девки, пан сотник? - послышался чей-то обиженный голос. Вэй, кому что, а курци просо! Конечно, хлопцы рады развлечься, но задерживаться нельзя. Того и гляди, иные гости на свадьбу пожалуют. - С собой захватим, - решил я. - Все одно привал делать. Михал, отберешь двух, посмазливей, для пана. - Ну, это как водится! Итак, сегодня в замке у моего славного пана будут новые гостьи. А заодно Гринь Чумак порадуется. Тоже доброе дело! Я вынул шаблю и шагнул на порог. В лицо пахнуло теплом и запахом браги. На миг стало не по себе. Какими бы ни были те, что сейчас погибнут, они все-таки люди, созданья Б-жьи! И свадьба - Б-жье дело! Но тут вспомнилось. Нет, не вспомнилось! Я никогда этого не забывал! Никогда!

...Рахиль, старшая сестра, высокая, черноглазая, первая красавица в семье. У нее тоже должна была быть свадьба - всего через неделю. И жених славный - Лев Акаем, отцов ученик. Добрый парень, он как раз из Кракова вернулся, хотел стать меламедом в нашем хедере. Его зарубили на глазах у сестры. А ее насиловали - долго, целой толпой. Сначала она кричала, потом затихла... Я поправил шапку и горько усмехнулся. Горе вам, дщери Вавилонские!

Девка плясала на снегу - голая, в одном венке с яркими лентами. На шее звенело монисто с тяжелыми дукатами, босые ноги проваливались в снег. - Давай, давай, сучонка! Пока пляшешь - жива будешь! Хлопцы разошлись не на шутку. Кто-то свистел в такт, кто-то об заклад бился - долго ли еще пропляшет. Остальные ее подруги лежали рядом - нагие, бесстыдно раскинув ноги. Им уже не плясать. Я отвернулся. Иногда самому становится тошно. Но делать нечего - вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо. И дух - знакомый дух горящей плоти. - Жги, жги, стерва! Пан сотник, может, с собой возьмем? Крепкая, одной на всех хватит! Я не удержался - обернулся. Девка (кажется, подруга невесты, не упомню уже) не кричала, не выла - тоненько повизгивала. В глазах не было ничего даже страха. Но она продолжала плясать, истово, не останавливаясь ни на миг. Да, жажда жизни сильнее всего - боли, страха, стыда. Даже сейчас, избитая, опозоренная, она все еще хочет жить... А красивая девка! Жалко? Нет, не жалко. И брать с собой ее нельзя. Пану она - такая - уже не нужна, в маетке посторонним не место. Ну что ж... Кони отдохнули, пора и домой. Но сначала... - Михал! Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто - такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами. - Пан сотник? - Невесту сюда! Оксану! - Гы! - И не "гы!" - оборвал я. - Обходиться вежливо! Понял? Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал. - А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту... Побыстрее! Девка словно догадалась пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик - хриплый, страшный. - Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется - ее счастье! Доберется! Десять верст - голой, по морозу! - Быстрее! - повторил я и, не оглядываясь, пошел к лошадям. В уши вновь ударил крик - ударил, оборвался. Все! Отплясала! У лошадей скучал постовой, не иначе, проклиная свой удел; неподалеку кулями лежали связанные гостьи. Эти еще попляшут в замке, жаль, мы не увидим... - Вот она, пан сотник! Тогда, в хате, я не успел толком рассмотреть невесту. До того ли было? Теперь... Теперь смотреть на нее не хотелось. Девка как девка, только на голове не венок - очипок с завязанной лентой. Как раз завязывали, когда мы вошли. - Ты Оксана? Невеста Гриня Кириченко? Она не ответила. В глазах была пустота - такая же, как у той девки. - Сомлела она, пан сотник! Я пригляделся. Не сомлела - хуже. Ее вытащили из хаты прежде, чем мы взялись за шабли, но и того, что она видела, хватило. - Да ничего, пан сотник! Чумак не в обиде будет! Михал вновь ухмылялся. И вправду, забава - невесту из-под венца увезти! Невесту увезти, жениха под потолком на собственном кушаке подвесить... Белые губы шевельнулись, в глазах промелькнуло что-то осмысленное, ясное. - Ироды! Ироды... Ее разум уходил - в темную глубину, в пропасть, откуда нет возврата. Да, не порадуется Гринь! И она не простит. Ведь там, в Хате, вся ее родня осталась!.. - Отойдите! Все! На двадцать шагов! Живо! Хлопцы удивленно переглянулись, Михал хмыкнул. Нетерпеливо заржали кони - застоялись, пора ехать... Я подождал, прикрыл веки. Прочь, Тени! Теперь перед глазами была белизна и неясный размытый силуэт с темным пятном возле сердца. Ее душа - и ее безумие. Страх можно прогнать, но это не страх, это хуже. Значит, обычные средства не годятся. Остается одно - Имя Тосефет, Великое Добавление. Клочья чужой души прогонят безумие, станут частью ее самой... Да, станут. И больше не будет Оксаны, чумаковой невесты. Будет кто-то другой... и Оксана. Теперь - не спутать, правильно подобрать слова. Когда-то раввин Лев из Праги пошутил: наклеил бумажку с Именем на обычную глиняную кадку - и получил голема. И мой хозяин тоже пошутил - сотворил пана Пшеключицкого. До сих пор не знаю, из чего - из кадки, из бревна или из свежего трупа. Удобно - за креслом стоит и золота не просит! Пора! Слова проступали на белизне - угловатые черные буквы. Справа налево, одна за другой. Чернота исчезала, сменяясь серостью. Словно кокон охватывал душу. Есть! Теперь последнее, но очень важное. Я открыл глаза. Белизна исчезла, исчезли черные буквы. Передо мной стояла кукла - живой голем с пустыми глазами. Нижняя губа отвисла, в уголке рта скопилась слюна... - Панночка Оксана! В глазах что-то блеснуло. Она вспомнила свое имя. Пока - только имя... - Ты - Оксана, невеста Гриня Чумака. Ты его очень любишь. Скоро твоя свадьба. Поняла? Если поняла - кивни! Голова дернулась - деревянно, мертво; и я вновь вспомнил пана Пшеключицкого. Такое и пан Станислав может. Но что толку от голема? - Пани Оксана! Сейчас я досчитаю до трех, и ты проснешься - веселой, радостной. Скоро ты встретишься с женихом, но слушаться будешь только меня. Поняла? Если поняла - кивни. Голова снова дернулась. Посмотрел бы сейчас пан Григорий на свою невесту! Теперь - последняя часть Имени. Та, что неведома пану Мацапуре. Его надо читать, глядя прямо в глаза. В пустые, широко раскрытые глаза новорожденного ребенка. - А теперь... Один... Два... - Где? Где я? Голос звучал растерянно, но в нем не было страха. Я улыбнулся, любуясь делом рук своих. Та, что была Оксаной, снова стала ею. Почти прежней... - Гратулюю вас, пани Оксана! Меня зовут Юдка, я - друг вашего жениха... Она неуверенно улыбнулась, поглядела вокруг. Удивленно, не узнавая. - Вечер добрый, пан Юдка. А где Гринь? Я хочу к нему!.. Ярина Загаржецка, сотникова дочка - Панна сотникова! Панна сотникова! Гвалт! Этого хлопца она не знала. Маленький, ушастый, мохнатая шапка на нос налезла, шаблюка по снегу волочится. Ну и воин! - Гвалт! Этого еще не хватало! Весь день в седле, устала, коня заморила, думала, хоть в Валках спокойно... - Гвалт, панна сотникова! Крамольника бьют! Ярина вначале не поняла какого еще крамольника? Но тут же вспомнила. Лекаришка! - И где ж его бьют, хлопче? За что, спрашивать не стала. Валковчане - народ справедливый. Коль бьют, так за дело. Парень моргнул и внезапно ухмыльнулся. - А у Павки Гончара! За углом, тут близко. Девушка вздохнула, провела рукой по лицу. Такой тяжелый день, а тут еще и гвалт! - А без меня не разберетесь? По довольному лицу недоростка поняла - не разберутся. Точнее, разберутся в лучшем виде - с паном Крамольником. - Ладно! Где живет Павка Гончар, она знала. Да и не Павка он - давным-давно Павло Севастьяныч, и сынов у него двое, у каждого - кулаки с добрый гарбуз. Уж если они бить начали!.. Толпа оказалась небольшой - всего с три десятка. И парни, и молодицы, и детишки. Стояли кружком - смотрели. Было на что. На снегу лежала попона - старая, в дырках; рядом валялись синие шаровары с кушаком в придачу и смушковая шапка. Хозяин всего этого добра находился здесь же - на попоне. Без штанов. В такой холодный вечер можно и замерзнуть, на попоне средь улицы лежа, а посему пана лекаря дружно грели. В две руки. Канчуками. Добрыми кожаными канчуками. Ярина невольно поежилась. Ох и славная вещь - кожаные канчуки! От одного свиста душа в пятки уходит! - Двадцать пять! Двадцать шесть! - вопили в толпе. - Гуще! Гуще пригощай! По филеям его! С попоны доносилось сдавленное подвывание. Голые ноги дергались в такт "угощению". - Двадцать семь! Двадцать восемь! Ярина почесала кончик носа. Важно пана лекаря лечат! Никакая застуда не возьмет! Вмешаться? Или обождать, пока до полсотни дойдет? - Тридцать пять! Тридцать шесть!.. Гуще, гуще! Доброхотов услыхали. Поровшие - сам Павка Гочар и его сын - переглянулись; и над улицей пронесся дикий вопль. - Тридцать семь! - подытожил кто-то. - А добре парят, аж завидно! - Хватит! Хватит, говорю! Ярина подъехала поближе, соскочила с коня. Ее узнали - парни поспешили снять шапки, и даже Павко Гончар остановил поднятую в полном размахе руку. - И чего это вы, добрые люди, творите? Или порядка не знаете? Павко Гончар сплюнул, хотел ответить, но его опередили. - А где ж такой порядок был, чтоб девок с пути сбивать?! Мало ему, сквернавцу-нехристю! Что смотрите, мужики? Поддайте ему, да так, чтоб навеки запомнил! Толстая широкоплечая бабища - руки в боки, очипок на ухо съехал, выступила вперед, сверкнула карими глазами-вишнями. Так-так! Ярина невольно усмехнулась. Тетка Гончариха! Ну, сейчас будет! - И ты, панна Ярина, рассуди! Доченька у нас одна, родимая, как яечко пасхальное! А он, нехристь поганый... "Нехристь поганый" между тем, сообразив, что канчуки откладываются, встал на четвереньки, потянулся за штанами... - А ну лежи! - тетка Гончариха грозно обернулась к бедолаге-Крамольнику, ткнула деревянным "котом" в бок. - Пока сотни горячих не получишь, не отпустим! Сначала - сотню горячих, а потом к попу, икону целовать! Похоже, лекарь попался - завяз по самые уши. Ярина хотела переспросить, но не тут-то было. - Рятуйте, люди добрые! Ох, рятуйте! И чего ж это он, нехристь, удумал-то? Ох, дитятко мое, дитятко! Ох, да чего ж теперь будет? Из хаты выглянуло "дитятко" - рябая пышногрудая девка в кожухе поверх рубахи, заплаканная, с распухшими губами. - Пошла в хату, бесстыдница, бессоромница! - грянула Гончариха. - На лавку ложись да юбку задирай - сама тебя сечь буду, сквернавку! Рук не пожалею! А устану, всех соседей позову! "Дитятко" исчезло. Между тем упомянутые соседи в дюжину голосов принялись пояснять "панне сотниковой", как дело было. Застукали их, лекаря да девку, на сеновале, причем с первого же взгляда на рубаху Гончаровой дочки ясно стало, что опоздали... Крамольник все же изловчился - натянул шаровары и попытался нырнуть в толпу. Но его схватили, толкнули обратно. На пана лекаря было жалко смотреть. Ярина не выдержала - отвернулась. Польстился кот на сметану! И была б еще сметана добрая!.. - Вот что, Ярина Логиновна! - Павка Гончар снял шапку, с достоинством поклонился. - Сечь его, сквернавца, так и быть, не станем боле, а отпустить - не отпустим. Сперва к батюшке сведем, к отцу Нифонту, окрестим бусурмана. А после пусть икону целует, что на моей Гапке женится. Вот Пост Великий пройдет, так на Красную Горку и окрутим. Пусть он, бес соромник, грех покрывает! Девушка вздохнула. Оно и не поспоришь, в своем праве Гончар. Канчуки что, могли и за дубье взяться! Сзади послышался топот. Подлетел Агмет на вороном иноходце, вихрем спрыгнул с коня. - Ханум-хозяйка! Зачем без меня ходи? Зачем от Агмета убегай? - Агметка! Иди сюда, Агметка! - радостно отозвались из толпы. - Давай камчу, камчой сподручней будет! Хведир оказался на месте - в зале, за отцовым столом. Ярко горела немецкая лампа. Бурсак чуть сгорбился, водя пером по листу толстой тетради. Пан Рио пристроился рядом, что-то негромко поясняя. Девушка лишь покачала головой. Ну, нашел Фома Ерему! Один сказки рассказывает, другой - записывает. Ровно дети! - Ярина! - парень вскочил, поспешно захлопнул тетрадь. - А мы тут... - Вижу... Шапка упала на лавку, темные волосы рассыпались по плечам. Ярина вздохнула - косу заплести, и то времени нет! - В Полтаву отписал ли, пан писарь? - Еще утром, - с готовностью отозвался Хведир. - С нарочным послал, и коня ему доброго дал... Думал сам ехать, так ты ж, панна сотник, не велишь! - Хорошо... Ярина не без труда расстегнула кожушанку, попыталась снять. Замерзшие руки не слушались. Пан Рио подскочил, помог. - То спасибо... Девушка подошла к очагу, протянула руки, поморщилась. - А вы бы, пан Рио, чем байки всякие пану писарю сотенному рассказывать, за паном Крамольником бы смотрели! Или в земле вашей каждому гулене девок портить вольно? Странное дело: пан Рио смутился - впервые за все их знакомство. - Я... Я ему скажу, госпожа Ирина! Рам... то есть господин к'Рамоль, и вправду иногда позволяет себе... Ярина не удержалась - хмыкнула. Вспомнилась грозная тетка Гончариха. С такой свекрухой не разгуляешься! - Вы б с ним поговорили, пан Рио! Утешили бы! Агмет вас отведет. - Гм-м... Рио задумался, вздохнул - не иначе о чем-то догадался. Девушка подождала, пока за гостем закроется дверь, и повернулась к Хведиру. - Ну так какую сказку рассказали пану Теодору сегодня? Бурсак смутился не хуже пана Рио, но мигом принял серьезный вид. - Отнюдь не сказку, Ярина Логиновна, но предание давнее земли своей. И не весь день сим мы заняты, но токмо час, не боле. Днем же вовсе мы не безделью предавались. Показал я пану Рио, како из фузеи стрелять, дабы мог он врага оружно встретить... Ярина только моргнула. Это же надо! Бурсак в окулярах учит "доблестного героя" рушницей владеть! - И... как? - Как и должно, - парень важно кивнул. - Пан Рио попал, я же - нет. Сейчас же, ради времени вечернего, рассказал он мне дивную повесть про злокозненных супостатов, Приживниками именуемых. Той супостат. Приживник который, сугубо к людской природе прилепляется и оную природу своей замещает... - Вроде беса? - девушка хмыкнула. - Эх, пан бурсак! Хведир-Теодор только усмехнулся: - Так фольклор же! Запишу, пусть пан Гримм порадуется... Устала, Яринка? - Устала... Девушка опустилась в кресло, прикрыла глаза. Хведир неуверенно потоптался на месте, шагнул к ней, осторожно погладил по плечу. - Ну, ты чего? Ну, отдохни! - Гонтов Яр пожгли... - Ярина сцепила зубы, мотнула головой. - Два десятка насмерть побили, а девок в лес увезли. Сегодня утром нашли сгвалтованные, мертвые... - Знаю... - Знаешь? А что молчат - знаешь? Спрашиваю: кто сотворил?! - глаза отводят. Будто и не их сельчан побили да живьем пожгли! Мать, у которой дочек увезли, - седая, за ночь старухой стала... Ярина устало прикрыла веки. Отец говорил: на войне страшно. Могла ли она подумать еще месяц назад, что доведется такое увидеть. И не в чужом краю дома. - Подкоморник один приезжал, - Хведир оглянулся, заговорил шепотом. - Из Мерлы. Туда снова Мацапуровы сердюки наведались. Говорят, пишитесь в крепость к пану нашему, он и защитит. А не запишетесь - все пропадете. И в Калайденцах они были, и в Циркунах. В Циркунах сход собирался, решили к пану Мацапуре под руку проситься... Девушка кивнула. Широко пан Мацапура рот разевает! То выгон требовал, теперь же - село вместе с посполитыми! - Значит, вот кто эти "татары"! Ярина и раньше догадывалась, теперь же все ясно стало. Вот почему им подмоченный порох прислали! Сгорят Валки, погинут все, а потом, как из Полтавы наказной сотник приедет, Мацапура только руками разведет: не моя вина, я даже порох им прислал, от сердца оторвал. И что селяне молчат тоже понятно. Татары далеко, а Дикий Пан - под боком. - Батька снился, - Хведир вздохнул, ссутулился. - Черный весь, глаза неживые, страшные. Видать, не упокоился... Девушка присела рядом, хотела что-то сказать, но слова не шли. Как утешить? Одно утешение - врага найти и кровью его умыться. Да разве достанешь пана Мацапуру! - Батька, он... Он тебя сватать хотел, когда сотня вернется. За Мыколу. - Твоего брата старшего? - За него... Девушка не удивилась - догадывалась. Умен был Лукьян Еноха! Нет сыновей у сотника Логина, а кому-то после смерти его доведется новым сотником стать. Впрочем, чтоб такое сообразить, ума особого не требуется. Мыколу Ярина знала мало, хоть и росли рядом. Хлопец как хлопец: черноусый, веселый. И черкас справный. - За Мыколу, значит? А ты? Сказала - и укусила себя за язык. И не просто - до боли. - Я? - парень невесело усмехнулся. - Мне, Яринка, попадью вдовую найдут. Вот и весь сказ. Девушка искоса поглядела на Хведира. Да, всем хорош хлопец - но не черкас. Стукнул бы кулаком по столу, чтоб с притолоки щепки посыпались!.. Хотя... О чем это она? Может, у пана бурсака и в мыслях ничего такого нет? Навыдумывала, дуреха, навоображала! Ярина встала, отвернулась, взглянула в темное окно. И вправду, хватит о глупостях! Не для того ее сотником кликнули! - Ездила сегодня, смотрела... Не знаю, что и делать. Слепые мы, Хведир! Мацапура каждый час налететь может, а мы и не знаем, куда помощь слать. Бурсак пожал плечами, снял окуляры, повертел здоровой рукой, снова пристроил на нос. - То и пан Рио говорил. Надежду он имеет, что пани Сало весть подаст. Ярина поморщилась. Странные дела творятся. Пан Рио тут из фузеи стрелять учится, а пани Сало, поговаривают, пана Станислава на постелях тешит-голубит. С чего это ей черкасам помогать? Другой у нее интерес. А может, и у пана Рио - другой? Приехал, чтоб Хвостика своего выручить. А как только тот на коня сесть сможет... - Как думаешь, пан Рио не предаст? - Он?! Бурсак почесал стриженый затылок, поправил окуляры. - Не такой он, Яринка! Он вроде лыцаря, а такие предавать не умеют... Лыцарь! Девушка улыбнулась. А и вправду - лыцарь! В броне да еще с мечом. Дивный меч! Такой она только на картинках видала. - ...Так я понял, обет у него - без службы не жить. Как у Дон Кишота. Помнишь книжку? Ярина кивнула и невольно улыбнулась. Хорошо еще пан Рио с ветряками не воюет! То-то бы хлопоту было! - И домой он попасть не может. Говорит, чародейство требуется. Вот Приживник этот... Думает пан Рио, что и в наших краях такой Приживник может обретаться. Оттого и... - Хведир! Прекрати! - маленький сапожок ударил об пол. - Все тебе байки да сказки! - Кто ведает? - бурсак усмехнулся. - Может, и сказки, а может, и тонкие материи, о коих учитель мой... Ярина засопела от возмущения, но не выдержала - рассмеялась. Что тут поделать? Фольклорист! Скрипнула дверь. Вошел пан Рио, скинул шапку, головой покачал. Присел, снова головой мотнул. Ярина отвернулась - чтоб улыбку не показать. - Так что, пан лыцарь, не вы ли у пана Крамольника на свадьбе дружкой будете? Юдка Душегубец Сердюк - косая сажень в плечах, голубые глаза навыкат - вытянулся, щелкнул каблуками: - То прошу, пан сотник! Ждут! Каблуками греметь да фрунт показывать я его не учил. Не положено здесь спрашивать, кто и откуда, но сказывают, будто служил этот парень в гвардии самого прусского короля. Служил да сбег - прямиком к пану Станиславу. Нашел куда бежать, дурень! Я кивнул гвардейцу и открыл знакомую дверь. Если пан Мацапура уже здесь... - Добрый день, пан Юдка! Я оглянулся - в библиотеке было пусто. Откуда же... - Я тут! Пани Сале появилась из-за кресла, в руках - большая книга в переплете, обшитом бархатом. - Пан Станислав обождать просил, скоро будет. Присаживайтесь, пан Юдка! Я еле сдержался, чтобы не усмехнуться. Не знал бы, кто она, точно решил бы - княгиня! Жесты, улыбка... А как голову держит! То-то она пану Станиславу по душе пришлась! Это вам не сельская девка, что только воет от страха да о невинности потерянной плачет. Эта себя показать сможет. Дама! Говорят, пан Станислав ей уже ключи от дома доверяет. Не все, конечно, но все-таки... - Нам с паном Станиславом может понадобиться ваш совет... Ага! "Нам с паном Станиславом!" Вэй, быстро это она! Хотелось спросить о важном, но стены, как известно, имеют уши. Особенно эти. - И что пани читает? Она молча протянула мне книгу. Я взглянул на открытый лист. Ага! Это даже не книга, это альбом. Странно, его я ни разу не видел. Рисунки были хороши. Хоть и не велит Святой, благословен Он, изображать нас, адамовых потомков, но хорошие портреты мне всегда нравились. Как тот, что висит совсем рядом. В альбоме, понятно, было не масло - акварель. Незнакомые лица, улицы, дома, морские волны... Рука пани Сале осторожно прикоснулась к моей, пальцы перелистнули страницу. Так-так! Старый знакомый! Да не один! Я поднял голову, сверяясь с картиной на стене. Хороший глаз у пани Сале! Сразу заметила! Да, это он, тот самый неведомый пан, только не в испанском камзоле, а в рединготе и шляпе. И рядом... Второй был мальчик - лет двенадцати. Тут и гадалка не нужна, чтобы понять - сын. И лицо, и глаза... Подписи не было, но сбоку темнели маленькие, еле заметные буковки. Я всмотрелся: Paris. Париж! Жалко, что ни года, ни имени. Но если на большом портрете - батюшка пана Станислава, то и здесь, конечно, он. А вот мальчик... Неужто сам пан Станислав? Вэй, да зарежьте меня, глупого бестолкового жида, если это он! Пани Сале поднесла пальчик к губам, закрыла альбом, отложила в сторону. Значит, не один я что-то заметил! Ладно! Рискнуть? Рискнуть! Язык Исключения, наречие, неведомое ангелам... - Успешны ли поиски ваши, госпожа? Нашли ли вы путь? Она задумалась, поджала губы. - Почти. В книге "Задея" описан один обряд. Его называют "Багряные Врата"... Внезапно я почувствовал: воздух в комнате загустел. Не нужно даже гнать Тени, чтобы понять - нас подслушивают. Покинуть Рубеж для Малахов почти невозможно и сопряжено со страшным риском - но уловить отголосок вибраций, вникнуть, разобраться... Одно благо: слушают - и не понимают. Да, не все доступно даже Рубежным Малахам! Потому и сотворил Святой, благословен Он, смертного Адама... - Это очень странный обряд - и очень страшный. В книге что он открывает дорогу в Шеол, но, по-моему, это и есть нелегальный путь через Рубеж к нам. Я невольно усмехнулся. Чтобы попасть в Шеол, не нужны никакие обряды. Да и глупость все это - сказки для сапожников и портных. Шеола нет, как нет и Рая. Есть другое, совсем другое... - Только... - пани Сале нахмурилась, качнула головой. - Там сказано, что для обряда нужна "чистая кровь". Господин Станислав считает, что это кровь детей. Он говорит, будто такая кровь нужна для всех обрядов связанных с выходом за пределы этого Сосуда... Точно, считает. Теми детьми, что в замок попали, можно целый пригород заселить. И не просто младени ему нужны! лишь те, что совсем крохи, только от бабки-повитухи. А нас, жидов, еще обвиняют, будто мы замешиваем мацу на крови христианских младенцев! - Я сделала большую глупость, господин Юдка. Когда мы переходили Рубеж, стража... Малахи едва не задержали господина Рио. Я решила откупиться и отдала свой амулет - крючок, ловящий чужие заклинания. С ним было бы легче. Двойника не хотели пропускать? Так-так, запомним! Выходит, Малахам не по душе лишняя душа! Значит, и мне через Рубеж не пробраться - обычным путем. Обычным - но есть и другие. - И вы решились, госпожа? Пани Сале не ответила, и я понял - решилась. Ее не страшат "Багряные Врата". И кровь - тоже не страшит. - Мой господин, кажется, собирается пойти с вами? Она улыбнулась - легко, чуть снисходительно. - Он очень любопытен, господин Станислав. И жаден. Но что он там сможет сделать - один? Даже если возьмет с собой своих воинов... Я не стал возражать, хотя и мог. Сотня хлопцев с мушкетами в Сосуде, где не знают, что такое порох! Да и одному всегда есть что делать. Жизнь спасать, например. А ко всему еще - ребенок, чумаков брат. Пленник! Не зря пану Рио велели его найти! Послали его - а вернется с Пленником пан Мацапура-Коложанский. Вернется и просто так не отдаст. А может, и вовсе отдавать не станет. Умен пан Станислав! Чтобы отхватить руку, ему не нужен палец - хватит и тени пальца. - А ваши друзья, госпожа? Снова улыбка, такая же снисходительная. Понимай как знаешь: то ли обмануть пана Станислава задумала, то ли пана Рио тут оставить - черкасам на съедение. А может, еще проще: велели ей одной вернуться - с ребенком. Одной. А что амулет свой отдала - не беда. Повернется пан Станислав к ней спиной в постели... Вэй, я бы не повернулся! Негромко хлопнула дверь. Он! Вставать не стал - чтобы пан Мацапура лишнего не заподозрил. Ничего плохого: сидит пан надворный сотник, гостью разговором занимает. А что Малахи разговоры подслушивают и зубами скрипят (если Святой, благословен Он, даровал им зубы, конечно), то моему пану не увидеть. - Гу-у! Гу-гу! Все-таки я вскочил - от неожиданности. Что значит "Гу-гу"? - Гу-гу! Да... Да!.. Дай! Топот крохотных ножек. Кто-то маленький, в коротком балахончике, косолапо пробежал по комнате, остановился у столика. - Дай! Дай! "Дай!" явно относилось к вееру. Сколько тут бывал, этот веер все время лежал на одном и том же месте. И никто, кроме пана Станислава, уже не скажет, откуда он взялся - легкий, изящный, с бабочками, летящими по тонким бамбуковым пластинкам. - Дай! Маленькая ручка потянулась вперед - и опустилась, не достав. Маленькая детская рука - с четырьмя пальцами. Пленник! Да, плохо быть жидом - даже не перекрестишься! Ведь этому мальцу и месяца от роду нет! - Дай! Взгляд нечеловеческих - от висков к переносице - глаз обжег, словно на меня взглянуло Пламя Эйн-Софа. Взрослые глаза. Страшные. И лицо... Не бывает у детей таких лиц! Послышался знакомый смех. Пан Станислав шагнул к столику, протянул веер. - Держи! Ребенок довольно засопел, прижал добычу к груди. - Гу-у! Гу-гу! И вновь я почувствовал страх. Брат Гриня Чумака не гугукал, как несмышленый младенец. Он говорил, пытался сказать, но не мог. Пока что - не мог. - Прошу прощения, пани и Панове! Этот маленький пан меня слегка задержал. Пан Станислав улыбался, на пухлых щеках обозначились знакомые ямочки. Ни дать ни взять добрый дед, радующийся внуку-первенцу. Интересно, когда он "чистую кровь" по углам пентаграммы льет, тоже так улыбается? - Этот маленький пан очень любопытен. А ну-ка, подойди к пану Юдке! Можешь подергать его за бороду, он не обидится! Мне бы посмеяться. Во-первых, шутит пан Станислав. Во-вторых, почему бы и не подергать пана Юдку за бороду? Посмеяться бы - но я даже не улыбнулся. Он понял! Ребенок, видевший меня пару раз за всю свою жизнь (Вэй, тоже мне жизнь, месяц всего!) - понял! Простучали маленькие ножки. Пленник подбежал ко мне, чудные глаза смотрели твердо, не мигая. Сдерживая страх, я наклонился, дернул губы улыбкой. Вот она, борода, хватай! Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами - с шестью. Я стиснул зубы. Святой, благословен Ты! Не допусти! Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась. - Гу-у! Гу! Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор. И сразу исчезли Тени... Я был тут, я никуда не делся. Но это был уже не я... Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле. Нет! Не сидел! Стоял! Вокруг был незнакомый сад, чужие лица - и только запах гари, такой привычный, был знакомым. Дом пылал, пылал сад... * * * ...Магнолии горели неохотно. Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков - все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй сделался черным от копоти. На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом. Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме. Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там - дальше - бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах руки... И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины. Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии - и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек. Обо мне вспомнили. Несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне - небрежно, как бы привычно и мимоходом, потому что всего и дела-то - сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку. А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня... Белый платан за моей спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником... Я знал, что не могу отменить случившееся - и оставить все как есть тоже не сумею. Зачем я здесь, кто я такой, если не сумел защитить свой дом: бабушку, няню, тетю?.. Я отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но я боялся не их. Я ненавидел себя. Я стыдился себя, слабого; я пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И шагнул в костер. Вспыхнули волосы, боль впилась в щеки, в кончики пальцев. Я дернулся, пытаясь вырваться, вынырнуть из страшного видения. Рванулся... * * * - Пан Юдка? Да что с вами? Лицо пани Сале было рядом - встревоженное, слегка растерянное, - Сейчас! Тут у меня нюхательная соль... Вот уж не думал, что в библиотеке пана Станислава есть нюхательная соль! Я глубоко вздохнул, прогоняя остатки кошмара. Чужого кошмара. Чужого - но такого знакомого. Встал, улыбнулся, поправил сбившуюся на ухо кипу. - То я прошу прощенья у моцного пана и сиятельной пани... - Это я у тебя прошу прощения, пан Юдка! - пан Станислав улыбнулся, хлопнул по плечу. - Да не вставай ты! Эх, мой грех, загонял я тебя! Ни дня субботнего не чту, ни дня воскресного... Пан Станислав качал головой, усмехался дружески, но я уже не верил - ни его улыбке, ни добрым словам. Я оглянулся - Пленник исчез. Ясно... Пан Мацапура продолжал улыбаться, что-то твердить о том, как вредно три ночи подряд не спать, но я не слушал. Умен мой пан! Наверное, так и было: взглянул он в глаза Пленнику, то ли случайно, то ли заподозрив что - и провалился в пропасть. В ЧУЖУЮ пропасть. В бездны чьей-то памяти. Да, пан Мацапура умен! Не испугался (а может, испугался, да себя преодолел) - и проверить решил. На мне. На своем верном псе Юдке. Так-так... Интересно, что моему пану привиделось? Нет! Не привиделось! Что ОН заставил моего пана увидеть? Кто же ты, Пленник? Нюхать соль я отказался, и от стопки знакомой гданьской вудки - тоже. Пан Станислав не настаивал. Мы присели к столику, на скатерть легла толстая книга с позеленевшими медными застежками переплета. Я узнал - книга "Задея". Так-так... Для того и собрались. Пан Станислав и тут верно рассудил. Пани Сале в своем Сосуде некромант не из последних. И сам пан Мацапура не один год такие книги почитывает. Ну, и я, глупый Юдка... Слушать о "Багряных Вратах" было неприятно. Читать - тоже. А смотреть на рисунки - тем более. И не только из-за "чистой крови". Я не брезглив; тем более людей, кто попадет в замок, все равно не спасти. Говорят (говорили прежде), что такой кровью пан иногда ноги парит. От боли в суставах. Может, врут? Другое не нравилось. "Багряные Врата" - все равно что топор в руках ювелира. Или портного. Вместо тонкой работы - удар с плеча. Хотя... Я вновь перечитал затейливую вязь скорописи, проглядел густую киноварь рисунков. Три круга: глумленье, Имена и кровь. И дорога - тоже из крови. Грубо! Очень грубо! Но кто знает? Обнадеживать не стал. Может, и выйдет. Хвала Святому, благословен Он, мне таким заниматься не приходится! И не придется. Пани Сале принялась что-то рассказывать о настоящих Воротах - о тех, которые стерегут Малахи, - но я не стал слушать. Захотят рискнуть - пусть! Я им не спутник. Другое сводило с ума, не давало покоя. Пленник! Чего он хотел от меня? Помощи? Или просто угрожал? Или?.. Дверь хлопнула, пан Станислав откинулся на спинку кресла, улыбнулся. - Тебе и вправду надо отдохнуть, пан Юдка! Завтра поспи, а послезавтра работа будет. Я плечами пожал. Впервые, что ли? Мацапура поглядел на дверь, за которой скрылась пани Сале, и внезапно подмигнул: - Хитра баба! А ведь врет! Чую - врет! И ты, пан Юдка, врешь! Он понял. Да и мудрено не понять! Пани Сале все-таки баба - увлеклась и сболтнула о Рубеже то, о чем лучше молчать. - Значит, эти твои Малахи некоторых задарма пропускают? Да, кое-что пан Станислав сообразил. Но не все. О том, что перед ним - Консул Рубежа, он все-таки не догадался. - Ладно, после поговорим... А теперь о деле. Пора с Валками кончать. И побыстрее! Я кивнул, вспомнив худую некрасивую девочку, ладно сидевшую в седле. Моя Смерть... Можно ли покончить со Смертью? - Утром гонец прискакал - Циркуны согласны под мою руку пойти. И Мерла тоже... - Поздравляю зацного пана! Он дернул щекой, огромная ладонь рассекла воздух. - С чем? Два села - разве того мы хотели? Проклятые селюки! В поры забились да поглядывают, кто верх возьмет! А из Полтавы, того и гляди, наказной сотник приедет. Полковник там не дурак - знает, как таляры звенят, но и он тянуть долго не сможет. Я задумался. Легко пану приказывать! - Валки с налету не взять, - осторожно начал я. - И Минковку не взять. Да это зацному пану и не нужно. Черкасов там нет, все на панне Загаржецкой держится... - Верно! - пан Станислав хохотнул. - Ты, пан Юдка, мне ее живой привези! Прежде чем шкуру содрать, я хочу знать, чем ее кожа пахнет! Перед глазами вновь встало ее лицо - плосконосое, некрасивое. И глаза темные, как ночь. Как та ночь, когда встретились все трое - Смерть, Пленник и Двойник. Двойник! Мальчишка показал мне!.. - Что молчишь, пан Юдка? Я заставил себя улыбнуться. - Пану нужна панна Загаржецка? Он ее получит. Да только она зацного пана ласкать не станет. Он захохотал - громко, до слез. Затем махнул широкой ладонью: - Ну ты и скажешь! Нагайки или железа каленого испробует - враз захочет. А нет - руки свяжу да рот заткну. Не в том дело! Да, не в том. Мне не пережить свою Смерть. Значит? Значит, вот он, мой час? Страшно, глупый Юдка? - Пан Станислав сказал "послезавтра", - я встал, взглянул ему прямо в глаза. - Значит, будет послезавтра. Пан меня знает. Он хотел что-то сказать, но осекся. Да, он меня знает. Иегуда бен-Иосиф выполнит панскую волю. И не потому, что я предан ему - зацному пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, бешеному псу, парящему ноги в теплой крови. Просто от судьбы не уйдешь, а долги надо платить. Моя Судьба рядом - протяни руку. И я протягиваю. Но сначала... * * * ...А Давид отвечал Филистимлянину: ты идешь против меня с мечом и копьем, и щитом, а я иду против тебя во имя Г-да Саваофа, Б-га воинств Израильских... Средний треугольник - Гевура, Теферэт, Хесед. Гевура - созвездие Шор, могучий Телец. Теферэт - Кешет, Стрелец-из-лука. Хесед - Мознаим, Весы Б-жьи... Неярко горит семисвечник, белые линии на деревянном полу проступают четко, вбирая священный огонь и отдавая свет обратно. Желание Отдавать - то, чем озаботился Святой, благословен Он, сотворив мир из самого Себя. Нижний треугольник - Год, Йесод, Нецах... Я не тороплюсь. Время тоже послушно, его можно сжать, можно развернуть, как ночное небо. ...А Давид отвечал Филистимлянину... Маген Давид - Щит Давидов, великий образ Творения, путь к Двей-кут Единению. Шесть лучей - шесть дорог... Год - созвездие Арье, гривастый Лев. Йесод - Бетула, небесная Дева. Нецах - Г'ди, лобастый Козерог. Линии замкнулись, и свет, до того сдерживаемый, наполнил комнату. Не огонь светильника - пламя Сфирот, отблеск Вечного Пламени. Шесть лучей, шесть созвездий, шесть пророков. Теперь вы со мной, Ицхак, Иаков, Авраам, Моше, Йосеф и Аарон! И Ты, Б-г отцов моих, вспомни обо мне! Пора! Я ступил на самую середину, в Крепость Малхут, в средоточье Давидово, сияющее под пламенем Творца. Космос раскинулся вокруг - бесконечные слои сфир. От Мира Малхут - сфиры Действия до Мира Кетер - Великой Короны. И Космос объял меня. Я прикрыл веки - обычное зрение уже не служило мне. Тени сгинули, и я узрел блистающую белизну. Мир ждал, ждал моего слова, и на миг душу объяла гордыня, невероятная, безмерная, как море, в котором до поры затаился Левиафан. Я МОГУ ВСЕ! ВСЕ! Я, маленький мальчишка из Умани, я, Иегуда бен-Иосиф... * * * Очнулся... Глубоко вздохнул, заставил себя вынырнуть из Бездны Левиафано-вой. Святой, благословен Ты, прости меня, грешного! Мне не нужно пламя сфир, не нужно служение ангелов. Мой час близок, а мне еще так много надо узнать! Когда я впервые открыл великую книгу "Зогар", то вознамерился уподобиться самому Шимону бар-Йохаю, да пребудет мир с ним, знавшем все о Тверди и о Небесах. Но я не смог узнать всего даже о самом себе - и, наверное, уже не успею. Мой час близок, и дорога стелится под ноги. Пора! Я поднял руку, сосредоточиваясь, представляя того, кто должен прийти ко мне. Двойник! К твоей душе взываю я! Приди! Белизна дрогнула, поползла пятнами. Меня услышали - и множество душ откликнулось на зов. Но мне нужна одна - душа того, кто так схож со мной. Двойник! Именем и Силою Б-жьей заклинаю тебя! Откликнись! Откликнись... Откликнись... Откликнись... Невидимый ветер сфир унес чужие души, и вот сквозь белое свечение проступило неровное пятно. Я замер. Пятно, похожее на кокон; внутри, за полупрозрачной пеленой, темная сердцевина, словно косточка в спелой вишне. Я не ошибся. Он! - Я... Я здесь... Голос не слышен - слова проступают сами собой, неспешно, тяжело. - Кто ты и зачем меня позвал? Представиться, назвать себя? Нет, рано! - Я тот, кто знает о горящем доме, о маленьком мальчике, который не смог вынести свой слабости и воззвал к Неведомому, прося о Силе... Интересно, видит он меня? Наверное, нет. Сейчас ночь, Двойник спит, и только душа его... - К кому ты обращаешься? К мальчику - или ко мне? Да, я не ошибся: в его душе, как в скорлупе, заперта другая - душа маленького мальчика из горящего сада. - К тебе. Я хочу получить ответы... - Зачем? Внезапно мне показалось: я слышу голос старца. Усталого от жизни старика, которому все равно. А ведь Двойник молод, вдвое младше меня! - Я скоро уйду. Смерть, Двойник и Пленник уже встретились. Но я не хочу исчезнуть, не вкусив последнего Хлеба Стыда... Молчание... Белый кокон чуть заметно колеблется под невидимым ветром. - О чем ты? Не понимаю. Да, конечно! Я попытался говорить с ним на языке, неведомом в его Сосуде. К тому же он молод, а только с годами приходит мудрость. - Двойник - это ты, чья душа столь сходна с моей. Смерть - девушка, которую ты знаешь. А Пленник... О нем я и хочу спросить. Кто он? Снова молчание. Внезапно я пожалел об этом разговоре. Уже много лет я пытаюсь разобраться в себе. Чем мне поможет мальчишка, заживо сгоревший в пламени последней мольбы? Чем я сам помогу себе?! - Пленник... Ребенок, за которым меня послали? - Да... Вспомнились глаза - страшные, недетские глаза, способные ввергать Душу в пучину чужой памяти. Я не верю в чертей, которых боятся глупые гои. Но в тот миг я был готов поверить даже в рогатых бесов. - Князь выбрал меня, чтобы доставить ребенка в наш мир. Думаю, он княжеский родич. Может быть, внук. Я не поверил. Внук мелкого князька пересекает Рубеж, пронзая границы сфир? - Но князь... Он не просто человек. И, может, не человек даже. Ты знаешь о духе, который может жить и в камне, и в людской плоти? а потом менять того, в чье тело вселился? Я понял, что стою на берегу реки. Но на другую сторону не перебраться поздно. Двойник узнал что-то важное, краешек тайны, неясной пока и ему самому. - Ты услыхал, что хотел? Если да, то отпусти меня. Он прав. Я открыл глаза, чтобы на миг отдохнуть от беспощадной белизны. Я ничего не узнал и уже не узнаю. Хлеб Стыда на сей раз не достался мне. - Прости. Я побеспокоил тебя, Двойник. Уходи - и прощай! Белесый кокон дрогнул. Пленная душа - черная косточка - подступила к самым краям, вновь сжалась. - Я уйду. Но сначала ответь. Ты понял, что случилось с тобой - и со мной? Он тоже любопытен. Как и я. Много лет хотелось понять - пока не открыл я первые страницы великой Книги. - Хорошо! Слушай, Двойник! Не знаю, понятны ли тебе мои слова, но скажу, как вижу... Многие дети гибнут, моля Святого, благословен Он, о Мести и Силе. Многие - и от них остается только прах. Но ты и я родились не случайно. Каждый из нас нес на плечах бремя, еще непонятное нам, но важное для родного Сосуда... - Да... В его беззвучном голосе - боль. Я вновь вспомнил видение - беззащитный мальчик перед убийцами в стальных латах. - Я - простой мальчишка из маленького городка. Не знаю, кем бы я стал, но отец надеялся, что я буду великим цадиком, учителем Торы и, может быть, продолжателем самого бар-Йохая, да пребудет с ним Б-жья благодать! Он говорил, что именно мне суждено разбудить Дремлющего Льва... Я оборвал себя, заставив замолчать. Что этому пришельцу до моего народа, до его великой и страшной судьбы? Это - моя боль. - Когда случилась беда, мне было двенадцать лет. Возраст, когда Зерно Души готово прорасти и заполнить Оболочку. И когда Смерть подступила ко мне, я воззвал - и меня услыхали. Зерно проросло, но не так, как задумывалось. Мне даровали другую Душу и другую Судьбу. Я просил о Мести - и мне было дано это право... ...Говорить дальше не было сил. Мокрая дорога, запах горящей плоти, веревки, впивающиеся в запястья... - Мне тоже было двенадцать, - его голос звучал спокойно, но где-то в глубине по-прежнему звенела боль. - Я родился, чтобы сделать что-то важное. Что - не помню. Но мне было даровано другое - право побеждать. Побеждать - не даруя смерть... Я невольно усмехнулся - горько, беззвучно. Вот даже как! - Ты счастливей меня, Двойник! Мне даровали иное - право мстить, но не миловать. Я - Смерть, и буду ею, пока моя Смерть не придет за мной. Молчание. Белый кокон начал терять очертания, растворяться на сверкающем фоне. Двойник уходил, и мне незачем было его держать... - Прощай! - прошептал я одними губами. - Да пошлет тебе Святой, благословен Он, покой, недоступный мне!.. Свечи гасли, белые линии на полу потемнели, становясь обычным рисунком. Космос исчез, осталась неровно начерченная шестилучевая звезда. Все... Я медленно опустился на колени, закрыл лицо руками. Что я узнал? Почти ничего. Путь, подсказанный Пленником, никуда не привел. Жалко сил, потраченных впустую. Почему-то думалось, что Пленник и станет Кевалем проводником в Сосуд, где я смогу разорвать страшную паутину своей судьбы. Нет! Уже не смогу! Перед глазами вновь встал горящий сад, горло запершило от жирного густого дыма. Кем ты должен был стать, Двойник? Великим ученым? Великим правителем? Ты не стал - как и я. Только у меня не было сада, не было дома с колоннами розового мрамора. Маленькая хибарка на окраине Умани, вишневое дерево у входа, единственный лапсердак с заплатками на локтях, доставшийся от щедрого дяди Эли...

- ...Ваш сын станет великим учителем, уважаемый ребе Иосиф! Может быть, даже наставным равом в самом Кракове! Хотел бы я, чтобы мои великовозрастные балбесы понимали Тору хоть вполовину так же, как и он. А ведь вашему сыну, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, только двенадцать!.. ...Да, мне было только двенадцать, когда проклятый Зализняк ворвался в Умань. Отец не верил - и отказался бежать. А потом стало поздно. Мы успели выбраться из северных ворот, но только для того, чтобы наткнуться на очередную гайдамацкую ватагу, - люди Зализняка спешили в горящий, гибнущий город. - ...Хлопцы! Глянь! Так то ж жиды! А ну, робы грязь!.. Отцу повезло - он упал сразу под ударами шабли. Повезло и матери - ее проткнули острой косой. И Лев Акаем, жених сестренки старшей, погиб без мучений - бросился на врагов и упал бездыханным. Нам повезло меньше - мне, сестрам, братьям. Лея, младшая, умерла быстро - уже под третьим или четвертым ублюдком, терзавшим ее юное тело. А Рахиль жила долго - и все кричала, кричала... кричала. Пока одни убивали сестер, другие разжигали огонь. Дрова разгорались плохо, недавно прошел дождь... - А ну, говорите, жидята, где ваш батька червонцы запрятал?.. Голые ноги - в костер... Страшный дух горящей плоти. И крик... До сих пор он стоит в ушах, этот крик! Сначала умер Ицык, самый младший, затем - Шлема... Потом замолчала Рахиль - страшная, непохожая на себя. Кто-то взмахнул шаблей, поднял ее голову, насадил на пику. На меня взглянули широко раскрытые пустые глаза... Веревки впивались в запястья. Я знал - смерть рядом. Но страх исчез, остались лишь ненависть - и жуткая, рвущая душу жажда Мести. За мою семью. За мой народ. За себя. Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо. - А вот и мы, жиденок! Ну, может, ты чего скажешь, перед тем как сдохнешь? И тогда воззвал я к Небу, к низкому, покрытому тучами Небу. К Нему! К Б-гу Авраама, Ицхака и Иакова, к Г-ду народа моего. ...Темным пламенем вспыхнули веревки. Вспыхнули - упали. Рука рванулась вперед, вырывая чью-то шаблю... - ...Твое желание услышано, Иегуда бен-Иосиф! Да будет так! И знай, что жалеть уже поздно! Ты станешь Смертью, Мстителем за свой народ, пока не встретятся Смерть, Двойник и Пленник. И да будет так!.. И вот они - встретились. Ярина Загаржецка, сртникова дочка В последние дни Ярина редко заходила в отцовский дом. Что там делать? Пусто, тихо, комнаты заперты, из всей прислуги - вечно сонная Глашка, которую никогда не застанешь на месте. Ночевать - и то страшновато, словно в детстве, когда из всех углов темной комнаты начинают лезть упыри с чертями и Черная Рука над кроватью нависает. Особенно после страшных баек языкатого Хведира - уж он-то старался! Но этим вечером довелось и залу открыть, и камчатой скатертью стол устелить. Глашка, так и не проснувшись до конца, выставила зеленую бутыль с рейнским да филижанку с варенухой, да знаменитый мед, что был сварен еще покойной супругой сотника Логина. И к этому - угощение, как водится. И зубцы, и путрю, и борщ-квашу, и шулики. Есть чем брюхо потешить! А все потому, что гости. Вернее, один гость - пан Рио. Виделись они, понятно, каждый день, но Ярина обычай помнила. Раз она наказной сотник, то тех, кого на службу берет, должно домой пригласить да угостить от души. А пан Рио - не обычный сердюк. И роду зацного, шляхетного, и прибыл издалека. Девушка и пана Крамольника пригласила, да лекарь отговорился. Не иначе усидеть в кресле не мог. Оно и ясно - знатные канчуки у Павки Гончара! Итак, гости. Ярина была не одна, а с Хведиром, и Агмет тут же - за креслом ее стоял, брови хмуря. Все по обычаю, разве что гарматного салюта после здравиц не учиняли. Впрочем, пили мало, да и к угощению едва притронулись (Глашка, по такому случаю нацепившая новую керсетку вкупе с ненадеванной шапочкой-кибалкой, даже обиделась). Не до того - Хведир-Теодор молчал, Ярине говорить не хотелось, а пан Рио хоть и улыбался, стараясь хозяйку беседой увлечь, да тоже, видать, к веселью был не сильно расположен. Посидели по чину, чарки подняли, донышками по столу ударили. Хведир сразу распрощался - пошел к себе, новое письмо в Полтаву строчить. Агмета Ярина услала в город - стражу на улицах проверить. Самой полагалось бы, так ведь гость в доме! Вот и остались вдвоем. Остались - да и разговорились. Странное дело: слушать пана Рио оказалось интересно, почти как Хведира. Да только бурсак больше книги мудрые пересказывал, а гость все своими глазами видел. Слушала Ярина, дивилась. В каждой земле свой норов, свой обычай. А тут и ежи с волка величиной, и карлы лесные, и Чудило Глиняное, что страхи на людей насылает. Слушала - и верила. Потому верила, что сам пан Рио многому удивлялся - и зброе огненной, и книжкам друкованным, и черкасскому ладу вольному. О таком в его дальней земле и не слыхали. А когда Ярина вспомнила о чуде-чудном, что в стране французской недавно сотворили, летуне-монгольфьере, - гость только руками развел. Девушка не удержалась варшавскую газету принесла, где то чудо нарисовано было. Пан Рио дивился, а Ярине приятно стало. Хоть и не встретишь у нас карлов лесных, а все равно есть чем гордиться. После о жизни заговорили. Пан Рио о себе поведал, Ярина - о себе. И вновь дивно стало. О том, что батька гостя - человек шляхетный, Ярина и раньше слыхала. Слыхала - и в толк взять не могла: отчего тогда пан Рио по чужим землям шастает? Ведь не на службе военной, а в доме хозяин нужен! Теперь поняла - батька пана Рио тамошнего гетьмана прогневал, за то и был по суду на смерть покаранный. Но ведь сейчас банацию эту вроде как отменили? Чего ж пану Рио в свой маеток не вернуться? Что вороги дом пожгли - беда, так ведь и не такое бывает. Дом отстроить можно, после жену привести, а там и детки забегают. Или серебра мало? Потому и в сердюках пан Рио? Гость улыбался, пытался объяснить, но тут и толмач невидимый не всегда мог помочь. - В нашей земле... нашем мире... несколько иные законы... Пан Рио задумался, подбирая слова, вздохнул. - Это трудно пояснить. Но мне кажется, что в моем мире законы магические... волшебные имеют большую силу, чем законы физические. У вас такое - исключение. У нас - правило. Мы говорили с господином Теодором, и он предположил, что мой мир находится ближе к Внутренней Сфере, поэтому в нем больше тонких материй... Ярина испуганно моргнула. Все, тонкие материи пошли! Ну, Хведир, погоди! Гость понял, улыбнулся. - Скажем, наш мир... более волшебный. Девушка не стала отвечать. Может, и так, а все равно дивно. - Хотя кто знает? - пан Рио медленно встал, шагнул к окошку, зачем-то тронул рукой толстое стекло. - Сегодня мне снилось... Очень странный :он... видение. Будто кто-то допрашивает меня... мою душу... Кто-то черный... Ярине стало не по себе. Полутемная зала, густые тени в углах, за жошком сизый вечер... Бр-р-р! - Сны, конечно, всякие бывают, - гость словно понял: подошел ближе, улыбнулся. - Иногда и чужая жизнь снится, словно своя. Но этот... черный... Он рассказал кое-что очень важное... - Да будет вам, пан Рио! - девушка заставила и себя улыбнуться. - Сны Бог посылает. А если какие не от Бога, то в церковь вам надо, да свечу поставить. Как вы там у себя без Бога живете? Гость развел руками - так, мол, и живем. - Как я понимаю, господин Теодор будет жрецом... священником? Ярина кивнула. - Я слыхал, что у вас жрецам... служителям Бога запрещено жениться. Такой странный обычай! - И вовсе не у нас! - возмутилась девушка. - То у латинов, а латины истинного Бога забыли, в ересь впали. У нас только монахам того не можно, . священники женятся. Вот пан Хведир... Она осеклась, замолчала - и с изумлением поняла, что краснеет. С чего бы это? Гость улыбнулся, и от этой улыбки Ярине стало и вовсе стыдно. Она хотела объяснить, что дело вовсе не в Хведире и не в той дуре-попадье, что за него отдать собираются... Не успела. - Ханум! Ханум-хозяйка! Девушка вздрогнула. Агмет? Когда только войти успел? Видать, замечалась! - Говорить надо, ханум-хозяйка, - татарин шагнул из темноты, поклонился, единственный глаз с подозрением уставился на гостя. - Тайно говорить! Шибко тайно! Пан Рио понял, тоже поклонился. - Уважаемая госпожа Ирина! Не смею больше навязывать... - Вот еще! - возмутилась девушка. - Вы мой гость! Оставайтесь, скоро вернусь. А ты, Агмет, что, указывать мне вздумал? - Шибко тайно! - слуга вновь неодобрительно взглянул на пана Рио. - Хведир у крыльца ждет... Бурсак был не один. Рядом с ним имелся кто-то знакомый, в новом жупане и сердюкской шапке с синим верхом. Увидев Ярину, Хведир встрепенулся. Тускло блеснули окуляры: - Яринка! Ярина Логиновна! Вот, прибег... Хлопец шагнул ближе. Поклон низкий, вежливый. - Панна сотникова? То я очень рад! В первый миг Ярина удивилась, но тут же узнала. Гринь! Гринь Чумак! - И я тебя рада видеть, Гринь! Ну, как твои дела? Как брат? - Добре! Все добре, панна сотникова! То благодаря вам да пану Хведиру. А я, дурень, вам даже спасибо сказать не успел. Вам - особо, добрая панна! Даже дивно: вас, как мамку мою покойную, кличут... То не случайно Бог так определил! Спасибо! Парень улыбнулся, и девушке почему-то сразу стало легче. Они не одни! Хорошо, когда люди добра не забывают. Внезапно лицо чумака стало серьезным, даже суровым. - В сердюках я сейчас - у пана Мацапуры. Сам не рад, да деваться некуда, панна Ярина. Так вот, прознал я, что пан Станислав сжечь Калайденцы задумал. Завтра... Девушка вздрогнула, но миг спустя ощутила злость - и неведомую ранее уверенность. Широко шагает Дикий Пан, не споткнуться бы! - Десять человек поедут - с паном Юдкой. Село маленькое, пан Станислав говорит, что и десятка за глаза хватит... Ярина усмехнулась - нет, не хватит! Теперь они в Валках не слепы! Теперь и ударить можно - во всю силу! - Когда? Гринь задумался, зачем-то потер подбородок. - После полудня, думаю, к вечерне. Пан Станислав ждет, пока все в церкви соберутся. - Ясно... Мысли неслись, обгоняли друг друга. Десять сердюков - немного. На дороге встречать опасно - уйдут, да и на шаблях Мацапуровы хлопцы горазды. А вот ежели в церкви спрятаться, да гаковницу вперед выставить... Десяток - в церкви, другой - за домами, чтоб никто не ушел... - Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех, кого ты от смерти спас! Парень смутился, помотал головой: - То вам спасибо, панна сотникова! Поеду, как бы не хватились... Он вновь поклонился - отдельно Хведиру-Теодору, отдельно Ярине - и шагнул в темноту. Сгинул. - Ну что, пан писарь сотенный? - Ярина глубоко вдохнула холодный воздух, улыбнулась Хведиру. - Вот и мы часу дождались! Кони были плохи - еле шли по глубокому снегу. Всадники сидели кое-как, в седлах, а порою и просто на попонах. Ярина обернулась, головой покачала не войско! Хоть и стараются хлопцы. Сама девушка ехала впереди, рядом с верным Агметом. Не в первом ряду. Туда не пустили, напомнив, что место сотника - за дозорными, а еще лучше сбоку, к середине ближе. Вот и довелось пристроиться за широкой спиной пана Рио. Тот сам вызвался первым ехать. Агмет заворчал, но гость, мягко улыбнувшись, напомнил, что у него все-таки два глаза. Пан Рио был не один. Слева грузно восседал широкоплечий Хостик-Хвостик, справа ерзал по седлу пан лекарь. Их Яринка и брать не хотела: один с раной недолеченной, другому на коне сидеть неладно. Но оба - и заризяка, и гулена - твердо заявили: куда пан Рио - туда и они. Так и переспорили. Когда все трое сели на коней, девушке внезапно почудилось, будто она уже где-то видела этих странных вояк. Не у хаты Гриня Кириченки, не в лесу раньше. И только за Валками, когда отряд свернул в лес, сообразила. Ну конечно! Картинка-лубок, что в горнице отцовской висит! Давно уже висит, поблекла вся. Заходил как-то в Валки офеня из Московии, вот и продал. Да, картинка, друкованная, красками расцвеченная. На ней тоже три всадника-богатыря, в кольчугах, с мечами. Один руку ко лбу прикладывает, другой рукоять кладенца булатного сжимает... Ярина чуть не рассмеялась. И вправду! Пан Рио Муромец, Хвостик-Добрыня да Крамольник Попович! И кольчуги при них, и мечи. Только за плечами у пана Муромца - мушкет, а у пана Добрыни - шило да фузея. А так - и не отличить! Настроение сразу улучшилось. Да оно и не было плохим. Ей ли, сотниковой дочке, боя бояться? И народу достаточно, двадцать парней с ней едут, и шабли с ними, и рушницы, и даже гаковницу волокут. А главное, не вслепую едут. Спасибо чумаку, славный оказался хлопец! Одно тревожило. Уже перед тем, как выступать, Хведир отвел Ярину в сторону и стал плести какую-то ахинею, что, мол, опасно, и Гриню верить до конца не стоит, и самой ей ехать ни к чему. А если и ехать, то всю сотню брать с ним, паном Теодором, в придачу. Девушка и слушать не стала. Если уж Гриню не верить, так и верить некому. А сотню брать не след. Во-первых, и сотни нет, всего восемь десятков, а во-вторых, Валки бросать нельзя. В Валках Хведиру и место - пусть в окуляры смотрит да лад блюдет. Поспорили. Поругались даже. С тем и уехала. Теперь, ясным днем, Хведировы страхи и вовсе казались ерундой. Вот лес проедут, а там и Калайденцы. Первым делом - разведку вперед, затем - к церкви... Сзади засмеялись, присвистнули. - Панна сотникова, а можно песню? Ярина улыбнулась - хорошо, что у хлопцев настрой боевой! - Давай! Вновь присвистнули, и молодой голос затянул - громко, задорно: Ехал козак за Дунай, Сказал: дивчина, прощай! Вы, коники вороненьки, Несить та гуляй! Песня была своя, валковская. Максим Климовский ее сложил, тот, что к Ярине сватался. Девушка лишь головой покачала - без царя в голове хлопец. А песня хороша, теперь ее всюду поют: и в Полтаве, и в Харькове. Постой, постой, козаче, Твоя дивчина плаче. Як ты меня покидаешь, Тильки подумай! Пели весело, в два десятка глоток, и девушке подумалось, что угадал гуляка-Максим. И сам он теперь за Дунаем, и батька ее, и браты Хведировы. И песня уже там... Белых ручек не ломай, Серых очек не стирай, Меня з войны со славою К себе ожидай. Девушка и сама не заметила, как подпевает. Это хорошо, когда перед боем поют! Поют - значит, не боятся... - Ханум! Резкий голос Агмета ударил, словно плетью. Ярина вздрогнула, обернулась. - Ханум-хозяйка! Гляди! Рука с камчой указывала куда-то вперед. Девушка привстала на стременах... И увидела встревоженное лицо Рио. - Госпожа Ирина! Надо остановиться... задержаться... И пан Рио туда же! Ярина вгляделась. Лес как лес, к самой дороге подступает, на опушке - ни следочка... Пан Рио пошептался с паном Хвостиком, вновь обернулся. - Мы проедем вперед. Хостик что-то почувствовал. Птицы... Птицы? Ярина удивилась, хотела переспросить... И тут ударили выстрелы. ...Сначала дрогнула земля. Затем - рванулась навстречу. Плечо больно ударилось о закаменевшую, припорошенную снегом грязь. Губы пронзило болью, рот сразу наполнился соленым, горячим... ...А выстрелы все гремели, близко, совсем близко... - Ханум-хозяйка! Ханум! Агмет! Девушка приподняла голову - и застыла. Прямо на нее смотрели конские глаза. С болью и ужасом смотрели... - Ханум! Ярина наконец очнулась. Она лежит на дороге, конь - рядом, чуть Дальше чье-то тело в синем жупане... Сильные руки приподняли, оттащили в сторону, за придорожную канаву. - Лежи, ханум-хозяйка! Лежи! Лежать?! Девушка возмутилась, оттолкнула слугу... И замерла. Отряда не было. На дороге шевелилась страшная куча мала - люди, лошади, рушницы. Трое, едва держась в седлах, неслись назад, к Валкам. ...Выстрел... Еще один, еще. Тот, что скакал сзади, взмахнул руками... Еще не веря, не понимая до конца, она повернулась к Агмету - и ахнула. Татарин лежал на снегу, в сжатой руке - пистоля; шабля - рядом... - Госпожа Ирина! Госпожа Ирина! Пан Рио? Жив?! Свистнуло у виска. Девушка прижалась к холодной земле, затем приподнялась... ...Мертвые кони... Чья-то поднятая рука. Пан Крамольник? А вот и Хвостик с шилом в руке. Лицо не узнать, все в крови... - Госпожа Ирина! Пан Рио упал рядом, выставил вперед мушкет. - Я... Забыл, где воспламенитель!.. Кремень... Девушка мотнула головой, выхватила из его рук оружие... А из лесу уже выезжали. Победители. Крепкие хлопцы на кровных конях. Знакомые серые жупаны, и шапки приметные - с синим верхом. Впереди - пан Юдка, рыжая с проседью борода поверх одежи, в руке - знакомая турецкая шабля... - Девку ищите! Девку! Гортанный голос ударил в уши. Ярина закусила разбитую губу. Девку тебе, пан надворный сотник?.. Краем глаза заметила: в руке у пана Рио - пистоля. Не иначе из Агметовой руки взял. - Курок взведите! - крикнула она, не очень надеясь, что услышит. - Сзади, кривой такой! Легкий щелчок. Услышал! Сердюки соскакивали с коней, начинали ворошить окровавленные тела. Кто-то очень знакомый подлетел на сером коне к пану Юдке. - Искать! - надворный сотник ткнул шаблюкой вперед. - Григорий, помогите им! Григорий? Гринь Чумак? Ярина застыла, все еще не веря. Все может быть: если чумак служит у Мацапуры, его вполне могли послать сюда... Могли, конечно! Но истина уже проступала - голая, страшная, словно раздетый труп. "А я, дурень, вам даже спасибо сказать не успел". Вот каково твое спасибо, чумак! Имя у меня, значит, как у твоей мамки? На миг стало стыдно - до боли, до холода в сердце. Поверила! Как дуру-соплюху провели! И теперь из-за нее!.. Это все - из-за нее! Гринь стоял у дороги - вместе с теми, кто ворошил трупы. Девушка осторожно повернулась, дотронулась до твердой теплой ладони пана Рио. - Этого... Чортова братца! Рио мрачно усмехнулся. Рука с пистолей приподнялась... Ярина припала к холодному ложу мушкета. Где ты, пан Юдка? Жаль, сам пан Станислав не пожаловал! Сотник обернулся. Замер. Увидел? Внезапно почудилось... Или просто слезы на глаза навернулись? ... Вместо рыжебородого широкоплечего мужика, ладно сидевшего в седле, соткался из холодного морозного воздуха кто-то другой, незнакомый... Мальчишка! Худой, встрепанный мальчишка с вечным испугом в глазах. На костистых запястьях - клочья обожженных веревок... Выстрел! Гринь Чумак пошатнулся, схватился за грудь. Молодец, пан Рио! В тот же миг Ярина и сама спустила курок. Она еще успела заметить, как вспыхнули болью огромные черные глаза, как дернулась ладонь, пытаясь прикрыть рану... И свет померк... * * * Кап... Кап... Кап... Мерные легкие удары раздражали, не давали забыться, успокоиться в промозглой глухой темноте. Кап... Кап... Ярина застонала, глубоко вздохнула. Кап... Нахлынула боль. Голова разрывалась, кровь стучала в висках... - Не двигайтесь, мадемуазель! Сейчас... Я только закреплю повязку... Еще ничего не понимая, девушка приоткрыла тяжелые, словно свинцом налитые веки. Свет! Неяркий, больше похожий на светящийся туман. Чей-то темный силуэт - совсем рядом; тепло ладоней... - Мадемуазель лучше не двигаться. Рана неглубокая, но удар был очень сильный. Голос звучал странно - хриплый, словно неживой. И слова выговаривались дивно: вроде бы и понятно, а каждое звучит как-то по-нездешнему. Что-то стянуло наполненную болью голову. Ярина сообразила - повязка! Ее сильно ударили, наверное, рукоятью шабли. Подобрались сзади... Пан Рио? Где он? И остальные - где? Хведир? И она сама? Кап... Кап... Кап... Капель? Неужели весна? - Пусть мадемуазель полежит, я сейчас принесу воды... Внезапно почудилось, что говоривший очень стар. Как гранитные глыбы, нависающие над головой. Странно: почему она подумала о камнях? Холодный, мокрый край коснулся губ. Девушка отхлебнула, с трудом удержалась от стона... - Спасибо! - Мадемуазель лучше пока не разговаривать! Я сейчас вас укрою. Но туман уже исчезал. Медленно-медленно из светящегося сумрака проступили тяжелые неровные своды... Вот почему вспомнился камень! И тут она наконец очнулась. Неярко, чуть потрескивая, горел факел. Легкий приятный запах смолы... Холод... Холод и сырость. Ярина сжала зубы, попыталась приподняться. - Мадемуазель лучше лежать! Худые руки осторожно поддержали за плечи. Вначале она разглядела бороду, седую, длинную - и аккуратно расчесанную. Такие же волосы - длинные и белые - падали на плечи. Большие светлые глаза... И губы - узкие, бесцветные. - Где я? Бледные губы чуть дрогнули. Усмешка; горькая, не усмешка даже - гримаса. - В аду девять кругов, мадемуазель. Этот - девятый. Она все-таки смогла привстать. Сесть. Оглянуться. Ад был каменный - от низких сводов до блестевшего влагой пола. Прямо посреди потолка - круглый люк. Высоко - не достать, не допрыгнуть. В углу, почти неприметный в полутьме, черный зев. Колодец? Тот, кто помог ей, был одет странно - грубый кожух, какой носят селяне, а под ним тонкое платье с узорным кружевным воротником. На худых пальцах золотые перстни. - Это замок господина Мацапуры, мадемуазель. Мы в подвале, на нижнем ярусе. Все стало на свои места. Итак, она жива. Надолго ли? Ярина вновь огляделась, пытаясь найти путь к спасению. Неровные стены, капли воды, черный зев колодца... - Здесь один вход и один выход, - понял ее неизвестный. - Вход - это люк. Выход пани может увидеть в том углу. Осадной колодец - очень глубокий. Даже не слышно всплеска... - А вы... Давно здесь? - ее голос дрогнул. - Давно... Слово упало тяжело, словно кусок гранита. - А что там, наверху? Человек вновь горько усмехнулся, качнул седой шапкой волос. - Стоит ли об этом, мадемуазель? Ярина попыталась привычно мотнуть головой, но не удержалась - застонала. - Стоит, - наконец смогла выговорить она. - Расскажите, пандобродий! Тяжкий вздох. В светлых глазах - боль. - Там умирают. И здесь тоже. Мадемуазель повезло, ей дали выбор. Страшный, но все-таки выбор. Слова звучали жутко, но девушка догадалась. Колодец! Бездонный колодец единственный выбор, какой у нее остался. - Поэтому ни на вас, ни на мне нет цепей. Мы свободны - в этих стенах. Тем, кто наверху, хуже. - Хуже? Ярина оперлась локтем на холодный камень пола, заставила себя встать. - Что может быть хуже? Седая голова качнулась. - Мадемуазель лучше не знать. Хуже - когда беззащитных девушек привязывают к ложу и терзают, пока в них еще есть жизнь. Хуже - когда из вен льется кровь, а мясо пылает на огне... Ярина не поверила. Бред! Этот несчастный просто тронулся рассудком. И немудрено, в этих-то стенах! - Люк наверху - единственный выход? - Да... Иногда у меня бывают гости - как вы, например. Здешний хозяин не хочет, чтобы я сошел с ума в одиночестве. Потом их забирают назад, если они не догадываются сами уйти вовремя. Не смею советовать, но... Девушка даже не возмутилась. Ну нет, так легко ее не возьмут! Раз жива выход всегда есть! И это - не холодная глубина колодца. Она выберется! Обязательно выберется, не может же она, Ярина Загаржецка, сгинуть в этом дурацком сыром подвале! Ведь ей только семнадцать!.. Страх ушел, исчезла растерянность. Боль не мешала думать. Да, до люка не достать! Но ведь сюда кто-то спускается, наверное, сбрасывают лестницу веревочную или деревянную. Этот странный старик должен знать... - Я не представилась пану, - девушка постаралась улыбнуться. - То прошу прощения. Я - дочь сотника валковского... - Я знаю, кто вы, мадемуазель, - бледные губы вновь сложились горькой усмешкой. - То позвольте приветствовать вас в стенах моего замка. Станислав Мацапура-Коложанский к вашим услугам, мадемуазель Ирина! Большие светлые глаза взглянули в упор... Она поверила. Поверила, почему-то даже не особо удивившись. И сама поразилась этому. - Мадемуазель, наверное, решила, что перед нею - безумец? - Нет... Ярина медленно прошла вперед, прислонилась горячим, кипящим болью лбом к ледяному камню. - Вы не похожи на безумца... пан Станислав. Значит, тот, наверху, самозванец? - Увы, не совсем... Я бы посоветовал вам присесть. Странно, в этом подвале было кресло - тяжелое, темного полированного дерева. Резные листья вились по массивным ручкам и подголовнику. - Не знаю, много ли у нас с вами времени, мадемуазель. Я думаю, он решил познакомить нас, чтобы, так сказать, похвастаться. Ведь я немного знал вашего батюшку. Вы для него - ценная добыча... Впрочем, если хотите расскажу. Поистине, эта история напоминает сочинения мсье Казота! Не читывали? И слава Богу, юным девушкам такое ни к чему... Он помолчал, глаза потемнели, сжались губы. Внезапно Ярина поняла: этот седой человек не так и стар. Не больше сорока, и если бы не белые волосы, не длинная борода... - Лет тридцать назад мы жили с моим отцом в Париже. Мне было тогда двенадцать. Однажды... Пан Станислав помолчал, словно вспоминая. Худая ладонь сжалась, длинные ногти впились в кожу. - Однажды отец повел меня на Гревскую площадь. Там была казнь четвертовали какого-то разбойника. Бог весть, зачем отцу понадобилось вести меня туда! Страшно мне не было, я даже глаза не зажмуривал... Он вновь замолк, вздохнул: - Никогда бы не повел ребенка смотреть, как убивают человека! Этот разбойник был истинный негодяй. Он отказался от исповеди, оттолкнул монаха, бросил крест на помост. Страшный человек!.. Очень крепкий, широкоплечий, лицо красное... Я даже обрадовался, когда он закричал. Он долго кричал - палач медлил. Сначала - руку, потом ногу, потом другую руку... Слова падали мерно, тяжело, и девушка почувствовала, как по спине ползут мурашки. Или это холод подземелья делал свое дело? - Наконец все кончилось. Народ стал расходиться, но мы остались. Отец подошел к палачу, о чем-то стал с ним говорить. Отрубленная голова лежала тут же - на колесе. Знаете, такое большое колесо, деревянное, как от телеги. Мне было жутко, но я все-таки подошел ближе. И вдруг я увидел, что голова приоткрыла глаза...

Часть третья.

ИСЧЕЗНИК И КОЛДУНЬЯ

ПРОЛОГ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

На этот раз его ждали. Стены западни готовились долго. В основу ложилось все - донесения Рубежного караула, доклады застав с границ Сосудов, косые, обманчиво мимолетные взгляды вслед, когда он вихрем проносился сквозь порталы. Сегодня ловушка захлопнулась. Напротив, закрывая выход, светящимся дымным маревом клубился тот, кого звали Самаэлем. Тот, кто силой своей и чужой исстари держал Рубеж на замке; для кого личным оскорблением была всякая свобода, не желающая знать ограждений и пределов. Самаэль смеялся. Прозрачный ранее Рубеж неожиданно встал навстречу переплетением толстых пружинящих канатов; рядами проволоки с колючими железными репьями; стеной синего холода, сиянием, откуда с треском били| молнии о семи зубцах, не давая приблизиться, отшвыривая обратно. И безнадежность клубилась грозовым облаком исхода. А Самаэль все смеялся. Потому что далеко отсюда медлил над полыньёй молодой чумак, готовясь опустить в ледяную смерть младенца-нехристя, сына блудной матери своей и адского любовника; чумак стоял далеко, а Самаэль стоял здесь, загораживая дорогу, и надо было спешить, и спешить было нельзя. - Забрал бы сына... - издевательским сквозняком пробрало издалека. Придушу ведь... соберусь с духом - и придушу! Впервые в жизни он испытал ненависть и боль. Впервые в удивительной жизни, где всей боли было - внезапная смерть Ярины, а ненависти не было совсем. И внутренний свет стал внешним, делая его подобным кипящей лаве. В прошлый раз он ушел шутя, а молодой страж Рубежа, вцепившийся в него мертвой хваткой, растаял в плотском мире судорожной, дрожащей вспышкой. Ему потом было даже немного жаль глупого щенка, совсем немного и совсем недолго... Сейчас ему было не жаль даже себя. Они сошлись в Порубежье, сшиблись грудь в грудь - и он понял: не уйти. Тьма давила, отсекала пути, тщательно затаптывая отлетевшие прочь искорки; к услугам Самаэля были таможенные склады всех Рубежей, доверху набитые изъятой контрабандой, Имена и Слова хлестали наотмашь, и молча ждала добычу черная полынья вдали. Упругие жгуты пеленали его кольцами, гася волю... нет, не уйти. Такому, какой он есть, не уйти. Он знал, что не может отменить случившееся - и оставить все, как есть, тоже не сумеет. Кто он такой, если не умел спасти смертную свою любовь? Если сына своего не может спасти?! Он ненавидел себя. Он стыдился себя-нынешнего, себя-затравленного, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И произнес запретное Имя. Почувствовав обостренным чутьем умирающего, что врата судеб открыты, что ему внимают, он выкрикнул то главное, страстное, что еще позволяло ему держаться на пределе бытия. И задохнулся. - Забери малого, слышишь? - эхом вплелось в его крик. - Чертяра... В миг просветления он вдруг отчетливо осознал, что и эта, последняя лазейка была подстроена, была тайной пружиной мышеловки, - но осколок меркнущего сознания отчаянным метеором ввинтился в открывшуюся прореху Рубежа, жадно плеснула вода в полынье, упустив добычу; и вдогон ударил голос, шедший, казалось, отовсюду: "Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час". Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра Золото. Внизу, сверху, слева, справа... всюду. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот, и заточены в мертвый металл сфиры Малхут-Царство, Год-Величие и Нецах Вечность, не позволяя встать на ноги, шевельнуть пусть самыми кончиками пальцев, а сфира Йесод в золото! броне надежно сковала детородный уд, замыкая центр сердцевину нижнего треугольника... выше, выше, скорей выше, пока еще огонь заката пьяным канатоходцем пляшет на макушке Древа, окрашивая живым багрянцем высшую сфиру Кетер-Венец, пока солнце еще н рухнуло за золотой горизонт!.. выше!.. но пустота клокочет в груди, и руки, мощные руки мои - бессмысленная тяжесть, ибо средний треугольник Гевуры-Силы, Хесед-Милости и Теферэт-Красоты почиет в саркофаге, откуда нет выхода, и лишь в завершающем треугольнике, в триединстве сфир Бины-Разума, Хохмы-Мудрости и багряного Венца еще плещет умирающий прибой, судорожно теряя последние капли, исход пеной...

Тянусь чем могу - волей. Остатками. Выплескиваюсь из золота - куда? Ползу жужелицей по тайным каналам чужого и в то же время странно родного тела, когда хотел бы лететь самумом пустынь, проницая триста девяносто небосводов, наполняя собой всё и всем - себя; ползу, тащусь, уговариваю пропустить, где раньше ломал запоры, просачиваюсь капелью, куда раньше врывался волной; и взглянуть на мир из не-моих глазниц труднее, чем прежде - смеясь, рвать Рубежи и уходить от погони. Смотрю. Кричу из не-моих глаз - в глаза. Передо мной Заклятый. ...что?! Рио, это ты? неужели разговор не окончен?! Чужие глаза видят плохо. Я ворочаюсь в них, как ворочалась однажды иссохшая мумия в погребальных пеленах (было!.. помню!.. а я тогда стоял и смеялся в пыльной тишине пирамиды...). Но тьма не-моих глаз свежа и прохладна, в ней нет ни крупицы, ни пылинки проклятого золота. И из этой спасительной прохлады я горстями швыряю в Заклятого видения-мольбу, его же собственную память, надежно похороненную в этом бесчувственном сундуке с двойным дном. Я бросаю в лицо его души дым магнолий и хруст фарфора под сапогом, свечу белого платана и ненависть превыше обреченности; я выбиваюсь из сил, умоляя его нарушить условие Заклятия, совершить выбор, спасая себя и меня. Я беззвучно кричу, как кричал ему раньше, умирая не в золоте - в дурацкой клетке после неравного боя со сворой Самаэля, того гордого Малаха, чья власть зиждется на силе... да, я еще кричу. Остатками. Пока не понимаю страшную истину: все изменилось. Это совсем другой Заклятый. Это не глупый герой Рио, это Двойник, и с его клинка мне меньше всего нужна смерть - с его клинка мне нужна пощада. У каждого Заклятого свой Запрет... и свое нарушение Запрета. Умолкаю, возвращаюсь и тону в плавящемся металле забытья. На дно. Поздно. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот... нет, поздно. - Пан Юдка? - эхом спрашивают из ниоткуда. - Да что с вами?! "Со мной - все", - хочу ответить я, но не могу. И вовсе не потому, что обращаются не ко мне, а к Двойнику, в кого я напрасно швырял дым магнолий и хруст фарфора, когда надо было швырять страшный дух горящей плоти и молчание сестры Рахили, на беду себе прожившей дольше обычного... Нет. Все-таки поздно. Не дотянусь. Старый, очень старый человек сидит у очага, раскачиваясь вперед-назад и монотонно выпевая песнь без смысла и цели. Я стою рядом, наполовину утонув в стене. - Ну почему? - вновь говорю я. - Рав Элиша, почему ты зовешь меня каф-Малахом, тогда как остальных из Рубежей ты всегда называешь бейт-Малахами?! Ответь мне! Ответь - и я принесу тебе полные ладони света! Маленький каганец чадит в углу, играя тенями. Снаружи и внутри - духота, которая безразлична мне и безразлична старику у очага. - Глупый, глупый каф-Малах, - хриплым смешком вплетается в песню без цели и смысла, и тень на белой известке всё качается от тайного сквозняка, то увеличиваясь, то уменьшаясь. - Зачем мне твой свет, зачем мне твои ладони? Уйди в стенку, не мешай старику умирать... Тебе мало, что меня и так наградили прозвищем "Чужой", а синагогальный служка плюет мне вслед, когда я еду мимо на осле? Мало, да?! А ведь мой осел ничем не хуже ослиц рабби Пинхаса и язычника Балама, разве что не вещает прописных истин для народа! Уйди в стенку, неудачник, и забудь ко мне дорогу... - Почему?! - я согласен уйти в стену и не мешать старику раскачиваться, но только после ответа. - Глупый, глупый каф-Малах, - меленько хихикает песнь. - Он держит во рту сто языков и еще один, Язык Исключения, употребляя который, мудрецы прячутся от гнева и ревности ангелов! Он гуляет меж Сосудами, как правнук дряхлого рав Элиши-Чужого гуляет в гранатовом саду за городом! Он вертит кукиши из престолов и врат, из времени и пространства... Так нет: ему этого мало, ему еще и надо мучить бедного рав Элишу дурацкими приставаниями! Пойми, позор матери, которой у тебя никогда не было, первая книга Пятикнижия начинается с буквы Бейт, основы всего сущего, и означает она: "Именно так!" А великая Каббала, Путь взыскующих Святого, благословен Он, лежит под знаком буквы Каф, означающей: "Как если бы..." Вот потому-то ты, негодный убийца стариков, зовешься каф-Малахом, а Существа Служения из Рубежей зовутся бейт-Малахами, ибо они постоянство, а ты - случай! Уйди в стенку, дай отдохнуть перед смертью... Тень качается на белой известке, то уменьшаясь до черного комка, то вырастая до восьмого небосвода, и я знаю: рав Элиша так шутит. Потому что я гуляю там, где он находится всегда, не вставая с засаленной циновки. - Тогда почему ты вступаешь в беседу только со мной? - не сдаюсь я. Почему ты ни разу не откликнулся на зов Рубежей?! Ты, вошедший в Сад Смыслов и вышедший не с миром, но со знанием?! - Потому что, путая Бейт с Каф, можно разрушить Мироздание, - с внезапной строгостью отвечает песнь, и больше мне не удается выудить из нее ни слова. Ухожу в стенку. Я все-таки принесу ему полные ладони света он - это единственное, что он берёт у меня.

И снова - золото. Детские пальчики (на левой руке - четыре, на правой - шесть) вертят мое тесное узилище, переворачивают... Луч солнца, идущего в зенит где-то далеко-далеко, едва ли не за тысячу Рубежей отсюда, ныряет в витраж оконного стекла (чувствую!.. клянусь Тремя Собеседниками, чувствую!.. так слепой радуется лучистому пятну во тьме...) - и впитывает рукотворную радугу. Багрянец аспекта Брия сливается с изумрудно-тонким аспектом Ецира, третьим из сокрытых цветов; западный край их слияния слегка затенен аспидной чернотой Асии, зеркала радуги, - в ответ мое сознание проясняется, и холод рассудка обжигает золотую осу в золотом медальоне, трепетом пронзив крохотное тельце. Оса - это я. Остатки. Все, что я успел отбросить прочь в смертный час, вывернувшись на миг из-под тяжести Самаэлевой своры. Пальцы настойчиво теребят, вертят, играют, пальцы сына моего, рожденного глупым каф-Малахом от смертной! - что ты делаешь, младенец?! Щелкает застежка. Живой воздух касается меня. Мгновенно воспряв, вслушиваюсь - насквозь, как бывало раньше. И с ужасом понимаю, как мало от меня осталось. Прежде я шутя ловил шелест игральных костей в мешочке, когда двенадцатирукий Горец в дебрях Кайласы намекал на славную возможность проиграть ему горсть-другую пыльцы Пожелай-Дерева; о, прежде... И все-таки медальон открылся не зря. Рядом, совсем недалеко - на полброска мне-прежнему - дрогнули три сфиры из десяти, словно готовясь силой Света Внешнего нарушить влияние верха на основу, что в ракурсе Сосудов дает возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья - надежду на всплеск Чуда. Старый рав Элиша бен-Абуя, ехидный Чужой на циновке, ты бы, наверное, изругал меня вдребезги за такую трактовку Сокровенной Книги Сифры де-Цниута... Прости, мудрый рав, но сейчас надежда мне стократ важней любых тонкостей. Что, собственно, от меня осталось, кроме надежды? Сфиры дрогнули еще раз, надолго замерли, словно колеблясь, после чего взорвались гулким эхом - и снова тишина. Осмелюсь ли я-нынешний? Решусь ли?! - Лети... Сперва я не поверил сам себе. Прозрачные крылья тронули воздух, расплескав пыль и затхлость драгоценной слюдой. Впервые в жизни, в удивительной жизни, где время значило меньше горсти пыли, а расстояние покорным псом терлось у ног, - впервые в жизни я испытал страх. Назад, скорее назад, в теплую мглу золота, в нору, в убежище, где меня не настигнет Самаэлева свора, где пестрый ястреб не смахнет на лету крылом мою последнюю искорку, где легко не жить и не умирать без мыслей, без боли - назад, глупый каф-Малах! - Лети... Он видел мой страх. Он, мой сын от смертной из Адамова племени, видел страх отца своего, слышал этот страх, вдыхал с воздухом, ощущал вместе со мной всем своим существом и понимал, не осуждая. Рав Элиша часто говорил мне про Хлеб Стыда, пищу сильных; я же кивал в ответ, думая, что это красивая аллегория... Сейчас это оказалось так же просто, как ужалить за миг до хруста под тяжелой подошвой судьбы. Золотая оса вырвалась из медальона и закружила по комнате. Мой сын подошел к лежанке, застеленной атласным покрывалом, и лег поверх вышитых жар-птиц на спину. Открытый медальон покоился на его узкой груди, он бездумно игрался моей распахнутой настежь темницей-убежищем, а лицо ребенка сейчас отчаянно напоминало лицо его матери. Тогда, когда Ярина сама легла навзничь, не глядя на меня, а я, смеясь, потянулся за три Рубежа и достал кубок с утренней росой прямо из чьих-то рук - чьих? не помню... не рассмотрел. До того ли было? Оса кружилась по комнате, не решаясь выскользнуть в приоткрытое окно. Как долго я смогу продержаться снаружи? Но там, совсем рядом, подобно рукам записного пьяницы, дрожит треть сфир, обещая Чудо в ракурсе Многоцветья! Не потому ли семицветные бейт-Малахи, подлинные Существа Служения, сами из всех цветов различают лишь белый и черный, что для них нет и не будет чудес? Я задержался у переплета оконной рамы, вновь окунувшись в багрянец, и в зелень, и в черноту; я вылетел прочь. ...Золотая оса летела над равниной ноздреватого снега, над чахлой рощицей близ заваленного по самый сруб колодца, и голодная собака недоверчиво почесала ухо задней лапой, на всякий случай гавкнув вслед. Собака знала: эти, надоеды кусачие, зимой не летают. Меньше всего собаку интересовало, что под золотой осой по снегу стелится удивительная тень - подобие длинного черного человека, только с четырьмя пальцами на левой руке и с шестью - на правой. Когда грохнули выстрелы - не первый залп, взметнувший дальнее воронье с ветвей, а два одиночных, один чуть позже другого, - Древо Сфирот мотнуло так, что я едва не возомнил себя прежним. Я даже затянутую голубоватым льдом речушку, над которой как раз пролетал, вдруг увидел насквозь. Ну, не совсем насквозь, а так, Рубежей за девять-десять, и на седьмом поприще был июль, рыбаки с бреднями и толстун-водяной, лениво подглядывающий из камышей за толстыми икрами прачек. Видение явилось и ушло, обдав кипящими брызгами отчаяния. Оказалось: нет, не прежний - ворона среди прочих, вспорхну и сяду, разве что Древо иное, видно подальше. Не дотянуться, не уйти в чужой июль. А даже и дотянусь, уйду - кем буду? осой на шиповнике? пылью, где был ветром?! доживу до осени и опаду в палую листву, золотом в золото?! Сфиры в ответ передернулись мокрым псом, страшно колебля уровень порталов. Надо было спешить. Неужели впрямь свершается нарушение Запрета? - то, на что я не смог подвигнуть этого толстокожего героя Рио, однажды променявшего цветной мир на способность видеть лишь ясно видимое?! Тогда тем более надо спешить. Оса забила крылышками и с жужжанием понеслась вперед - туда, где смешные свинцовые осы жалили не в пример сильней меня-нынешнего. Туда, где гортанный крик вихрем взметнулся над кровавыми сугробами: - Живьем! Живьем брать обоих - и пана, и панну! Крепкие парни в серых жупанах прыгали из седел, с хрустом ломая корку наста, без суеты вынимали из ножен кривые шабли и облавной дугой шли к канаве. Туда, где скорчилась зародышем в утробе стройная девичья фигурка и рядом, словно на картине плохого салонного живописца, закрывая девушку собой, спокойно ждал с мечом наголо герой Рио. Увы, герой с головы и до пят, ибо таково было условие его Заклятия, когда-то превратившее чудо-мальчишку в бронированный могильный курган для самого себя - трижды увы, потому что иначе я бы его уговорил еще при первой нашей встрече. Жаль. Терпеть не могу героев - вечно у них в ножнах чешется. Змеей мелькнул волосяной аркан. За ним - другой, вдогон... но первый промахнулся, а второй на лету встретил лезвие, бессильным обрывком скользнув на дно канавы. Я ясно увидел: аура вокруг нападающих, сперва густо залитая здоровой алой киденыо, мало-помалу тускнеет, вспухает сизыми прожилками колебания... так вянут гладиолусы. Простые существа с простыми страстями, и души их в молодых телах жили просто, красивой бессмыслицей окрашивая внешний свет, приказ есть приказ, руби с плеча, пока кровь горяча, да сдуру лезть на рожон, на длинный рожон в ловкой руке заезжего пана... Один из сердюков (самый яркий, меньше прочих битый морозом опаски!) вдруг прыгнул через канаву первым, на миг сломав дугу. Присел врастопырочку, закрутился волчком, норовя достать вражьи колени хитро, с вывертом, но меч легко порхнул навстречу и вниз, завертел лихой сабельный удар зимним бураном - скрежет, звон, и вот: забияка спиной влетает на прежнее место, с размаху сев на снег. Без оружия, зато с навсегда раздвоенной верхней губой. Рио носком щегольского сапога толкнул обломок шабли в канаву, к свернувшейся петле аркана, и неприятно улыбнулся. Может, эти недотепы все-таки разозлят моего героя?.. вон, ни палача при нем, ни лекаря - полыхнет душа, не удержится... Ах, славно было бы! Жаль, души-то в Рио и нет - видимость одна, нечему полыхать, все давно сгорело в свече белого платана да в пламени последнего желания. А остатки я и рад бы зажечь костром, только не выходит пока... Кто-то из парней не удержался, с ругательством рванул из-за пояса пистоль. - Живьем, собачьи дети! Собачьи дети переглянулись и решили не торопиться. Я смотрел на всю эту детскую карусель, опустившись на черную ветку терновника, и недоумевал: что же заставило дрогнуть Древо Сфирот? что?! Пожалуй, если бы второй Заклятый не произнес в этот момент личное значение шестого из десяти Нестираемых Имен, я бы его и не заметил. Еще один раненый, не более того. В свару не лезет, сидит на снегу близ своей лошади, за плечо держится. Щекой от боли дергает. Впрочем, это именно он, Двойник, минутой раньше кричал: "Живьем брать!" И все равно... Впору скорбно помянуть себя-прежнего, когда даже мастерские мантии поверх внешнего света не могли скрыть от моего взгляда насквозь истинную суть личности. Сейчас же, когда Двойник на миг раскрылся для произнесения, я почти ничего не успел заметить! Ничего! А ведь Нестираемые Имена... это ступень рава, посвященного рава! Рав Элиша всегда напоминал мне: если в одном из таких Имен допущена ошибка в произношении - у говорившего отнимается пять лет жизни при искажении "вкуса" и десять лет при искажении "венца"! Если же ошибку допустит косорукий писец - ему следует начать сорокадневный пост, а свиток не подлежит кощунственному исправлению, ибо до заката должен быть предан земле с надлежащим погребальным обрядом... Нет, все-таки рыжебородый Двойник не рав... во всяком случае, не посвященный рав. Это я вижу. Как и то, что его зовут... Иегуда? Да, Иегуда бен-Иосиф. "Пан Юдка? Да что с вами?!" Помню, память, помню, дрянь ты этакая! - и дым магнолий помню вместо смрада горящей плоти, ошибку мою случайную... Недоумевая, я смотрел, как Юдка встает. Рана, казалось, не тяготила его больше - и до вечера тяготить не будет, а после надо за лекарем посылать, если жизнь дорога. На какую-то долю секунды я поймал насквозь взгляд рыжебородого: там, в черной глубине, плескалось недоумение втрое поболе моего! Словно пан Юдка, знаток Нестираемых Имен, удивлялся пуще малого дитяти: я жив? еще жив? почему?! "...ведь если Смерть... и Двойник... и Пленник!.." - уловил я обрывок мысли, проскользнувший за мантию; но покровы вновь запахнулись наглухо, и не жалким осам было прорываться внутрь. Однажды я видел уснувшего навеки бога. Сейчас я смертельно завидовал ему - он хотя бы мог выбирать сны. Сердюки охотно расступились, пропуская вожака вперед. Пан Юдка - сейчас имя Иегуда бен-Иосиф подходило ему меньше, чем мне мысли о мести Самаэлю встал у канавы, развел пустыми руками, демонстрируя свои мирные намерения. Герой Рио меча не опустил. Рыжая борода встопорщилась: пан Юдка смеялся. - Мой добрый пан! - смех стал словами, оставаясь смехом. - Мой славный пан! Зачем нам лишние свары?! Я даже не прошу вас сложить оружие - на здоровье, носите, ведь пан сам оружие, хоть с железом, хоть без... Послушайте старого жида, знающего жизнь: езжайте с нами по-доброму! И панночку возьмите, иначе плакать сотнику Логину по дочке кровавыми слезами! Что скажете, мой славный пан? Герой отрицательно покачал головой. - Я благодарен вам, пан Юдка, за столь щедрое предложение. Но я нанялся на службу к госпоже Ирине, а долг... Он помолчал. То ли подбирал нужное слово, то ли заменял одно другим, обжигающим язык хуже красного перца. Рыжебородый не торопил его, тихо катая смешок в зарослях бороды. - ...долг наемника - отрабатывать службу до конца. Еще раз прощу великодушно простить меня и - командуйте вашим людям! Я жду. - Вэй, пан, шляхетный пан! Вы еще скажите, закрутив ус: "Через мой труп!" - и я спляшу от радости фрэйлехс, будто на свадьбе родной дочери! Но ведь старому жиду мерещится: вы уже раньше имели счастье наняться на службу? Не вам ли было поручено доставить к вашему князю некоего младенца? не вам ли давалась для того виза через Рубеж? или я таки не прав?! Меч в руке героя дрогнул. - Вы правы, пан Юдка. Но... - Какие могут быть "но", мой дорогой пан?! Сами знаете: одной, простите, задницей в двух седлах... не шляхетно, да и не удобно, скажем прямо!.. Вдруг Юдка стал серьезным, мигом превратившись в Иегуду бен-Иосифа; и я опять не успел уловить изменение его внешнего света - а свет внутренний у него был такой же, как у любого Заклятого. Гроб с заживо погребенным - вот их свет. - Милостивый пан Рио! Я полагаю, нам хватит беседовать попусту. Вот мои предложения, раз уж нам обоим было суждено остаться в живых: вы вместе с панной сотниковой сдаетесь на милость пана Мацапуры-Коло-жанского, моего господина. Местные дела вас не касаются. По приезде к пану Станиславу я приложу все усилия, дабы вы и панна Ярина не потерпели ущерба. Что скажете? Похоже, герой готов был отказаться и прыгнуть через канаву. Но случилось непредвиденное, то, о чем я успел подзабыть: дрожь сфир. Причем расторжение нижнего Слияния длилось столь долго, что аспект Скрытой Мудрости успел одеться в Глас Великий, почив на белом огне, - еще миг, и энергия Приговора стала бы явной. Странно: не один я заметил это. Пан Юдка весь напрягся, разом забыв о герое Рио с его смешным мечом, а сам герой покачнулся и до крови закусил губу. Взгляд Рио слепо шарил по лицам парней с шаблями, мимоходом скользнул по рыжебородому, и дальше, дальше - лошади, тела на снегу, тела, тела... Так безглазый побродяжка ищет в пыли рассыпанную милостыню. Взгляд остановился, закаменел - и полыхнул изнутри неизъяснимой мукой. - Спасите... спасите его! - отчаяние полновластно воцарилось в голосе героя, мальчишеское отчаяние, некогда заставившее откликнуться Рубежи. - Я согласен! Я на все согласен! Только спасите его! Или нет... я сам! сам! Кинувшись вперед, Рио легко разбросал сердюков, заступавших ему дорогу (захоти Юдка задержать героя... нет, не захотел), и вскоре рухнул на колени возле дальнего тела в сером знакомом жупане. Рядом бродила чалая лошадь, изредка всхрапывая. - Не умирай! - вопль заставил кружившее в небе воронье откликнуться суматошным карканьем. - Не умирай, будь ты проклят! К'Рамоль, где ты?! Где ты?! Перед Рио, до половины зарывшись ногами в сугроб, лежал первенец моей Ярины - чумак Гринь. Которого я однажды не убил только ради его матери. Это над ним сейчас смерчем закручивались сфиры, колебля Древо от самого основания, это над ним, над умирающим парнем, сейчас пылал белый огонь, изливаясь в порталы Великим Гласом; это его рана, его беспамятство вырвало меня из медальона и бросило на поиски вожделенного. Клянусь Тремя Собеседниками! - благословенна будь пуля, метко пущенная героем! Благословенна трижды, ибо сейчас чумак умрет от выстрела Рио, и будет нарушен Запрет, и смерть сойдет в мир не с клинка, но с рук Заклятого! Я стану прежним! Я... - Не умирай! В лице героя уже исподволь проступали черты мальчишки из огненной купели. Крик то и дело срывался подростковой фистулой, и сердюки неловко крестились, пятясь назад. - Не умирай, говорю тебе! Живи!.. Спасите его! Или хотя бы добейте!.. Я ждал, ощущая, как мало-помалу пробуждается нижний треугольник, как эхо колеблемых порталов входит в меня живительным ознобом. Сейчас! Сейчас... - Пан Рио клянется сдаться на милость пана Станислава? Тогда старый жид еще поторгуется... - Клянусь! Клянусь памятью отца! Да сделайте хоть что-нибудь! Покровы резко спали с Иегуды бен-Иосифа, обнажив сияние внешнего света, - и вода слов щедро пролилась под корни Древа, унимая биение сумасшедшего пульса. - Истинно говорю: сказал Святой, благословен Он, костям сухим: "Вот, Я вкладываю в вас дух, и оживете!" Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг, чье число шестьдесят три, и еще именами Ма и Бан, чьи гематрии составляют сорок пять и пятьдесят два... Гринь заворочался, расплескивая подтаявший снег. Надсадный хрип родился из его горла; "Живи!.. живи..." - шептал Рио, стоя над чумаком на коленях и дико поводя глазами, будто отец - над телом умирающего сына. - ...и не ускользнет правда от глаз твоих, побежишь и не споткнешься, и окажется дорога твоя верна... ибо Хесед - рука правая, а Гевура - рука левая, Малхут - уста, и Бина - сердце; и стезя мира Ацилут - это орошение Древа, его ростков и ветвей, и оно возрастает от этого... Я снялся с ветки и полетел прочь. Обратно в медальон. Запрет остался ненарушенным. Внизу подо мной издевкой судьбы стелилась черная тень меня-былого. Старый, очень старый человек сидит у очага, завернувшись в полосатую накидку с кистями, и время от времени прихлебывает из щербатой чашки. Губы его мокрые. Я стою рядом, наполовину утонув в стене. - Ну почему? - спрашиваю я. - Почему ты не позволил мне выставить этого шелудивого пса на посмешище! Мокрые губы шевелятся, раздвигая седые пряди усов. - Глупый, глупый каф-Малах! - смеются губы. - Мудрый учитель Торы при всех возвестил, что в день смерти рав Элиши возьмет в рот песнь вместо плача, а в сердце ликование вместо горя! Ну и что? Даже если все вокруг кивали, трясли бородами и твердили, что еретик-Чужой забыл Святого, благословен Он, - ну и что?! Даже если было сказано во всеуслышанье меж народом Исраэля, что рав Элиша нарушает двести сорок восемь заповедей "да" по числу мышц Адама, и нарушает триста шестьдесят пять заповедей "нет" по числу сухожилий Адама, и плюет слюной на святость празднования шаббата что с того, я тебя спрашиваю?! Разве это повод устраивать посмешище из тех, кто и без твоих потуг смешон в своем гневе?! Я молчу. Я не понимаю старого человека. Если бы не его запрет, мудрый учитель Торы уже сегодня бы хрюкал, прикусив свой раздвоенный язык, подобно свинье, и испражнялся кошерными колбасами. Кровяными, с чесноком. Ах, если бы... - Я - твой ученик, - говорю я. - Я должен... - Ты ничего не должен! - мокрые губы перестают смеяться. - Ты мне ничего не должен, дитя блуда случая с нарушением; и ты не ученик мне! - Тогда кто же я тебе? - Ты - птица, которая однажды явилась к ослу, чтобы осел рассказал птице: почему она летает? Не научил летать, ибо птица рождена для полета, но объяснил: почему?! Ты - рыба, которая однажды приплыла к тростнику, чтобы тростник объяснил рыбе: почему она плавает?! Ты - умеющий, захотевший знать! Ты - внешний свет, захотевший обладать светом внутренним! Ты духовный потомок Азы и Азеля, строптивых Малахов, пришедших к людям в одеждах людского мира, бравших в жены дочерей наших и за это до Судного Дня прикованных железной цепью в горах без названия! Понял? Мотаю головой. Я ничего не понял; и рав Элиша не прав. - Ты тоже умеешь летать, - говорю я. - Ты летаешь, не вставая со своей циновки. Ты летаешь, сидя здесь, летаешь, мучаясь со своими дряхлыми полупарализованными ногами, и когда я предлагаю тебе их вылечить, ты ругаешь меня ругательствами погонщика мулов. Я так не умею. - И не надо, - губы вновь окунаются в чашку, чтобы вынырнуть с мокрой улыбкой. - Если ты научишься ругаться, как погонщики мулов, Древо Сфирот завянет на корню. Я молчу. - Глупый, глупый каф-Малах, - еле слышно бормочет старый человек, но мне слышно, как шепчутся озерные каппы за двадцать Рубежей отсюда; и значит, мне слышно все. - Однажды птица явилась к ослу, однажды рыба приплыла к тростнику... и еще однажды, гораздо раньше, некий Заклятый преступил черту Запрета ногой левой и преступил черту Запрета ногой правой, перестав быть утробой для зародыша Малахов, перестав быть могилой для себя-былого, гнилым мясом, куда Существа Служения откладывают личинки... Молчу. Жду. - ...и вместо бейт-Малаха в мир явился каф-Малах. Вместо службы свобода, вместо долга явился ветер, дующий в уши старому рав Элише... Святой, благословен Ты, Б-г отцов моих, они ведь не знают, что ты добр, что в тебе нет ничего, кроме доброты! - они просто строят Рубежи в ослеплении ложных истин, тщетно надеясь уложиться в шесть тысяч лет исправления; они... Кашель сотрясает тщедушное тело старика, и грязные брызги летят с губ его в чашку. Ухожу в стену. Я принесу ему раковину, из которой кричат чайки и доносится соленый запах прибоя, - он всегда делает вид, что не замечает моей раковины, он отворачивается, комкает лоб морщинами, но кашель стихает, и на губах появляется тень улыбки. А потом он засыпает. Я мог бы сделать его молодым, но тогда он сожжет меня Именами. ...щелкает застежка медальона. Золото. Сале Кеваль, прозванная Куколкой ...Уже проснувшись и даже открыв глаза, она некоторое время лежала не шевелясь, глядя в никуда пустым, отсутствующим взглядом. Человек? тело без души, без разума? кукла в смятых простынях? Нет ответа. В эти тягучие утренние мгновения, когда стылость рассеянного света медленно, словно нехотя, вползала в спальню сквозь щели между наспех задернутыми шторами, она ненадолго позволяла себе побыть обнаженной. Не без одежд - это банальная обыденность. Без личины. Сейчас ее никто не видел: пан Станислав, повернувшись к ней спиной, сладко всхрапывал во сне, и пуховая перина мерно вздымалась и опадала в такт могучему дыханию зацного и моцного пана... впрочем, он ведь просил называть его просто Стасем, особенно при посторонних. Интересно, если и впрямь внять его просьбе, что последует раньше: поощрительный смешок или дыба?.. проверять не хотелось. Спит. Пусть себе спит. А если притворяется (после короткого, но близкого знакомства Сале не исключала и этого), если даже и исхитрится тайком заглянуть ей в глаза в миг внутренней наготы - подумает, что спросонья все бабы глупы. Ишь, вылупилась... На самом деле сейчас Сале бодрствовала. Холодно и невозмутимо, словно река подо льдом. О том, какая она на самом деле, знали всего двое: она сама и ее мастер. Человек, которому она бы с наслаждением вонзила в сердце граненый стилет. А лучше не в сердце - в печень. Чтобы уходил долго и мучительно. Мастера Сале ненавидела, как никого на свете, ведь это из-за него казнили Клика! Но ненависть, единственное яркое чувство в ее жизни, если не считать... не считать!.. забыть, закрыться, иначе... короче, ненависть была до тошноты бессильной, потому что... потому. И мастер знал это. Именно он дал ей прозвище - Куколка. Он был прав, как всегда; впрочем, многие полагали это прозвище не очень смешной шуткой. А зря. Шутка была смешная. Вот уже четыре года Сале ходила в личине. Карнавальное тряпье из человеческих страстей, добродетелей и пороков, блестки улыбок, серпантин испуга и тревоги, конфетти растерянности, наивности и откровенности, фейерверк страстных вздохов в постели... Все это было почти настоящим. Почти. Мишура, которую мы топчем ногами, идя похмельным утром после праздника. А внутри этого кокона, этого тела, некрасивого тела, иногда чувственного, иногда чувствительного, жила другая Сале. Та, которая сейчас смотрела в никуда остановившимся взглядом, потому что спросонья все бабы глупы. Изредка она-настоящая выходила наружу и наблюдала со стороны, как ее тело едет куда-то верхом или выгибается сладострастной кошкой на ложе. Временами ей, настоящей Сале, бывало интересно наблюдать со стороны за собственной оболочкой. Она даже научилась извлекать нечто приятное из ощущений своего тела - и потом, в минуты скуки, перебирала в памяти эти ощущения, как горсть ярких, но дешевых стекляшек. Временами она задавала себе вопрос: зачем она еще живет? Зачем выполняет поручения своего мастера-убийцы? Зачем носит личину, ест, пьет, смеется, ложится в постель с мужчинами? Неужели внутри нее-настоящей, пустой, выгоревшей Сале, еще что-то осталось? Или... или эта пустота - тоже своеобразная оболочка? Кокон в коконе, которым гусеница закрывается уже не от других - от самой себя? От глубины в глубине?.. нет, не так - от бездны в глубине?! Но если там, за оболочками, и впрямь крылась правда, то Сале была бессильна до нее добраться. Она пыталась - и всякий раз у нее перехватывало дыхание. Словно при погружении в темную ледяную воду - судорога, руки бьют наотмашь, и слепой животный страх выталкивает на поверхность. Значит, она способна испытывать страх? Значит, там, в бездне, есть чего бояться?! Нет ответа. Надо было жить. Носить приросшую личину, выполнять приказы, куда-то ехать, спасать себя и спутников... И ждать. Чего именно - Сале не знала. Она уже устала гадать и теперь просто старалась не забивать себе голову подобными мыслями. Она жила в смутной полудреме, инстинктивно следуя течению несущего ее потока событий. Она была ВНЕ. Пока. Та, что затаилась в заброшенном чулане души, ждала своего часа.

Женщина моргнула - и без видимого перехода в глазах ее возникло осмысленное выражение. В куклу-куколку вдохнули душу - она ожила. Как первый человек из глины, о чем пишут местные святые книги. Как тот мертвец, что стоит за креслом милого Стася во время трапез. Как... интересно, она уже кощунствует или еще нет? Сале сладко потянулась и выбралась из-под перины. Вечно мерзнущий хозяин здешних угодий всегда накрывался второй периной вместо одеяла. А на вид и не скажешь: такой цветущий мужчина!.. кого хочешь в гроб загонит. Утро, как выяснилось, было отнюдь не раннее, да и не очень-то утро. Живя с паном Станиславом, большим оригиналом с любой точки зрения, немудрено и вовсе день с ночью перепутать! Сам зацный пан Мацапура-Коложанский давным-давно привык отсыпаться днем, бодрствуя в темное время, а вот у Сале такая совиная жизнь плохо складывалась. В итоге полдня она обычно выглядела как сонная муха, - лишь к вечеру мало-помалу приходя в себя (во всяком случае, со стороны это смотрелось именно так). А там хозяин усадьбы изволили вставать к делам праведным, и вся круговерть начиналась по новой! Пока слуга согрел воду для омовения, наполнив до краев огромную бочку, пока Сале привела себя в порядок, пока ей подали холодную шпундру, как здесь именовалась шпигованная чесноком грудинка, от которой скулы сводило, - солнце незаметно миновало зенит. Где-то в глубине дома время от времени слышался дробный топот маленьких ножек - росший не по дням, а по часам младенец резвился в коридорах и выделенной ему дальней коморе. Громко тикали высокие напольные часы в резном футляре из мореного дуба. Больше никаких звуков в доме слышно не было: прислуга появлялась и исчезала бесшумней привидений, у которых, как всем известно, ног нет и не предвидится - знатно вышколил свою челядь веселый Стась! Или они и вправду призраки? Следовало до пробуждения пана Станислава покопаться в кое-каких книгах, до которых у нее еще не успели дойти руки. Впрочем, книги никуда не денутся, да и сам Мацапура не станет препятствовать ее занятиям. Зато выйти на двор, вдохнуть свежего морозного воздуха, чтобы в голове прояснилось окончательно, - это надо сделать наверняка! Набросив на плечи полушубок из черной, битой сединой лисы (дома за него деревню купить можно было бы!) прямо поверх бумажной керсетки, Сале вышла на крыльцо. Двое усатых сердюков у крыльца мигом бросили резаться в "хлюста" засаленными картами, вскочили и почтительно поклонились женщине. При других обстоятельствах это, возможно, даже понравилось бы Сале. Не так уж часто кланялись ей там, где она имела несчастье родиться. Но... сейчас у нее хватало забот помимо честолюбия! Морозный воздух слегка обжигал, покалывая кожу тонкими стеклянными иголками. По ту сторону Рубежа так холодно не бывает никогда. Сале ловко присела, сгребла в ладошку скрипучий снег и, слепив упругий комок, запустила им в стойку ворот под одобрительное хмыканье сердюков. Попала. Ножи и метательные клинья она тоже бросала изрядно. Только мало кто знал об этом ее таланте. А кто знал, тот помалкивал по многим причинам. В конце улицы послышалось гиканье, конский топот. Возвращались сердюки, отправленные утром в лесную засаду. Похоже, не поздоровилось черкасам сотниковой дочки! Смышлен пан Юдка, ох смышлен в делах тайных... И Гриня этого знал, на что купить: видишь свою Оксану? Жива, здорова, по тебе сохнет. Вот теперь сгоняй по-доброму к панне сотниковой, передай, что ведено, да с усердием - и забирай девку! Хоть завтра свадьбу сыграем! И не ей, Сале-Куколке, судить парня! Он за любимую чужих людей под лихую смерть подставил; а она? Что бы она сделала, лишь бы своего Клика спасти? Мир бы сожгла, не то что чужих в могилу спровадить, - да без толку все. Делай, не делай, жги-полыхай, хоть пополам перервись - нельзя лопоухому помочь было, никак нельзя... Все! Хватит! Не вспоминать! Кажется, на миг у нее снова стали настоящие глаза - недаром же тот сердюк, что постарше, странно скосился на пришлую бабу. С сочувствием, что ли?.. с опаской? с подозрением?! Пусть его косится! Сале заставила себя с извечным бабьим любопытством взглянуть на приближающихся всадников - и едва не вскрикнула. Так кричит ребенок, сунув руку в крапиву; так наступают на гадюку. Обычное зрение чуть запоздало, и лишь через мгновение Сале осознала: иссиня-черный сполох над всадниками, столь испугавший ее впопыхах, - двойной. Первый язык его клубился над санями, из которых торчали две пары ног, а второй жадно облизывал рыжебородого мужчину, ехавшего впереди кавалькады. Юдка! Консул был ранен, и ранен опасно. Если вовремя не оказать помощь... Почти сразу взгляд женщины наткнулся на долговязого воина с прямым, нездешним, мечом у пояса. Рядом с ним, держа руки на рукоятях пистолей и посмеиваясь в усы, ехали трое сердюков постарше. Рио! Значит, где-то рядом должен быть и к'Рамоль, которому местные знахари-шарлатаны в подметки не годятся! Юдку надо спасать, он обязательно должен выжить, Консул им нужен позарез, без него... Женщина умом не вполне отчетливо понимала, что означает это "без него...", но сердце подсказывало: в чужом Сосуде потерять Консула, который в обход правил предупредил чужаков о заговоре Малахов, - глупость и безрассудство. Чтобы не сказать большего. - Рио! Где к'Рамоль?! Сперва ей показалось, что она заглянула в колдовское зеркало, - таким опустошенным, выжженным показался ей ответный взгляд героя. - Застрелили его, Сале. Понимаешь... совсем застрелили. И Хосту - тоже. На миг она растерялась. Внутри оплыл слезами кусок подтаявшего льда - не помогла ни маска, ни пустота... Взять себя в руки! Немедленно! Сейчас нужен лекарь. И если сердцееда к'Рамоля волей судьбы больше нет среди живых... Она обернулась к ехавшим следом довольным, ни о чем не подозревающим сердюкам: - Лекаря, быстро! - Благодарю за заботу, сиятельная пани! - с некоторым усилием усмехнулся Юдка. - Тому хлопцу, что в санях, лекарь таки потребен! Кого он хотел обмануть? Сале прекрасно видела, что Консул держится из последних сил. Проклятье! Дура несчастная! Он ведь еще и раненого сердюка держит, не только себя! Она сбежала с крыльца и остановилась перед замешкавшимся всадником я сером жупане, широких черных шароварах и смушковой шапке. Впилась взглядом в изумленно вытаращенные на нее карие глаза. Не отпустила. - Скачи за лекарем! Живо! Только снег взметнулся из-под копыт. Да, здесь ее и без того невеликие силы киснут, как молоко на солнцепеке, но на такое... грех скряжничать. Иначе этот болван-десятник до вечера бы за лекарем собирался! С коня Консул слез сам. - Да ты никак ранен, пан Юдка! В дверях стоял сам пан Станислав, в мятой ночной сорочке и накинутой поверх нее медвежьей шубе, без шапки, в остроносых домашних туфлях на босу ногу. Озабоченный отец семейства. Как здесь говорят?.. Ах да - пан добродий. - Вэй, пан Станислав, разве ж незамужние девки умеют ранить? Смех, не рана... - Ну-ну, - похоже, Мацапура-Коложанский прекрасно все понял: и то, что рана серьезная, и то, что Юдка не хочет показывать этого при сердюках. Удачно ли на охоту съездили? Сердюки разом заухмылялись. Как же: с победой вернулись, и пан доволен, вон, шутить изволит! - Удачно, пан Станислав. Поглянь, какую козочку заполевали! Юдка медленно, нога за ногу, двинулся к дому. А Сале не удержалась и вслед за Мацапурой подошла к остановившимся саням. В смятых плащах, брошенных на дно розвальней, лежали двое: Гринь, брат урода-младенца, и уже виденная Сале сотникова дочка. Оба были без сознания. "Девчонку просто оглушили, оправится быстро, - сразу определила Сале, - зато парень плох. Только на Слове Консула и держится". - Да то ж панна Яринка! - вполне натурально всплеснул руками Мацапура, и любой, кто не знал веселого Стася, вполне мог увериться: зацный пан искренне удивлен и огорчен тем положением, в котором оказалась девушка. А ну, живо! Хлопца до хаты, пусть лекарь его пользует, а о панне Ярине я сам позабочусь... Пан Станислав уже забирался в сани, как был, в шубе и в ночной сорочке. Уселся на передке, взял в руки кнут, обернулся к стоявшей рядом Сале. - В замок отвезу, там за ней присмотрят! - губы Мацапуры расплылись в добродушной улыбке. - Перевяжут, вином напоят, чтоб кровью не изошла. Кровь молодая, чистая, нельзя, чтоб панночка ею изошла, никак нельзя! И Сале поняла, что имеет в виду пан Станислав. ...Консула она тогда, при первой встрече, узнала сразу. Добро б просто узнала! - ловчим псом вывела спутников прямо на него, идя по невидимой ниточке быстро слабеющего следа. Да, здесь ее способности уходили водой в песок - но она успела дотянуться верхним чутьем. Успела и расслабилась, решив, что миссия, ее последняя миссия, практически завершена... Как бы не так! Оказалось, что все еще только начинается! Вернее, началось раньше. Ну кто, кто мог знать наперед, что этот ироничный красавчик Рио, рубаха-парень и рубака-парень, стеснительный благодетель многодетных побродяжек, - двоедушец?! Нет, то, что герой находится под заклятием, Сале, конечно, знала - но она и подумать не могла, что дело обстоит настолько серьезно! Ведь тогда, при Досмотре, когда строго прозвучало: "Вы пытаетесь провести через Досмотр второго человека? Вторую личность?" - она растерялась. И испугалась. При последующих словах Малаха-Досмотрщика: "Вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность?" Однажды ей довелось видеть, что бывает с теми, кто пытается пересечь Рубеж нелегально. В ушах до сих пор звучит вопль неудачника, возомнившего, будто он может беспрепятственно миновать Досмотр. Он был самоуверен. У него имелась действительно стоящая контрабанда, за такую любой чародей с радостью опустошит свою казну; и он рассчитывал... не рассчитал. Он кричал долго, пытался сопротивляться... Потом по ту сторону Рубежа, куда он так стремился, упала его пустая оболочка. Бычий пузырь, из которого выпустили воздух. Наверное, действительно великим магам изредка удается прорваться через Рубеж - силой или обманом. Краем уха Сале слыхала о случаях прорыва, хотя Малахи и не любят распространяться о своих неудачах. Однако живьем она ни одного нарушителя не видела. Сале запаниковала (хотя страшная и малопонятная "административная ответственность" угрожала сейчас отнюдь не ей) - и неожиданно услышала обращенные лично к ней слова Малаха-Досмотрщика: - В принципе, мы можем сделать некоторое исключение из правил для вашего спутника. Сале не поверила своему внутреннему слуху! Малах предлагал ей... - У вас есть вещь, которая могла бы помочь нам в работе. С ее помощью значительно легче отслеживать запрещенные к провозу сущности и вибрации... Сале сразу поняла, на что намекает Малах. Это бабнику к'Рамолю и простодушному герою Рио она потом соврала первое, что пришло на ум: "Крючок для ловли саламандриков"! Нет, это и на самом деле был крючок, только ловилась на него дичь куда более серьезная. Чужие Слова, даже не произнесенные вслух (или, как называет их Консул, - Имена). Артефакт на самой грани дозволенных к провозу через Рубеж; и то лишь при наличии заверенной декларации с обязательством возвращения имущества. Она не колебалась ни единого мгновения, ибо этого мгновения ей попросту не дали. И вовсе не уловила, в какой момент оказалась вместе со спутниками вне Рубежа - без крючка, но, как позже выяснилось, на крючке. В тот момент Сале не могла думать ни о чем, а в голове истеричной мухой билась одна-единственная мысль: "Пронесло!" Потом было чужое село, бегущие люди, избитый парень со странным младенцем на руках, хата, вооруженные гости, грохот огненных самострелов (не впервой доводилось Сале видеть такое, не впервой; в одном из дальних Сосудов подобные штучки были куда опасней...) и, наконец, - встреча с Консулом. Удача? Провал? Консул, конечно, себе на уме - но хорошо хоть предупредил! Только теперь Сале поняла, как их ловко подставили! И кто? Сами же Рубежные Малахи! Придрались к Рио-двоедушцу, вынудили дать взятку - и все, обратный путь для них закрыт! Проклятье, попасться, как сопливой девчонке, с перепугу согласной на все и с кем угодно! Дура! Набитая дура! Надо было плевать на Рио, возвращаться, брать того лысоватого Убийцу Драконов - или, если бы Рио пощадили, выписывать на него вторую визу... Время? Да, время бы они потеряли, зато тогда уж комар носу не подточил бы! Хотя... Если их и впрямь решили подставить - подставили бы так или иначе! Одно странно: из-за кого весь сыр-бор? Из-за нее, Сале-Куколки? Да кому она нужна, колдунья-недоучка! Из-за героя-двоедушца?! Так чего проще было - подвергнуть сразу "административной ответственности", и делов шлеме! Спутники Рио вообще пустышки... Значит, остается ребенок. Малахи не хотят, чтобы он оказался по ту сторону Рубежа! Только сами же Малахи перед этим и отдали распоряжение доставить ребенка в местный Сосуд! Голова кругом идет... ну что, Куколка, еще побарахтаемся или как?! Сале криво усмехнулась. Она вполне отдавала себе отчет, что "побарахтаться" ей могут и не дать. - Ну, хто туточки дикаря пытал? В дверях коморы, где лежал пластом надворный сотник, воздвиглись: посередке - овчинный кожух с обшитым черкасином подолом, снизу и сверху соответственно - растоптанные чоботы из войлока-стеганки и лихо сбитый набекрень малахай. Внутри этого изобилия, кочерыжкой в капусте, прятался на диво румяный дедуган, хитро поблескивая глазками-маслинками из-под заиндевелых бровей. "И когда это он успел? - мимоходом отметила Сале. - Верховой едва-едва коня в стайню отвел, а он уже следом! Да и второй раз топота слышно не было. Пешком прибежал? Или на пузыре воздушном прилетел, о котором Консул рассказывал?" - Это ты, что ли, лекарь? - без особого радушия поинтересовалась она. По тону сказанного сразу чувствовалось: в лекарские способности деда женщина не верит ни на грош. - Ни, який же я ликар, ясна пани? - искренне удивился дед, разоблачаясь и шмыгая носом-картошкой. - Пасичник я, Рудый Панько, тут, окромя вас, меня всяка собака знает! И пан Юдка знает, мы пана Юдку с Божьей помощью третий раз за пейсы из домовины тащим! Вы, пани ясна, не терзайте серденько, я не ликар, от меня ему вреда не будет... - Пусти его! - прохрипел с кровати Юдка, и Сале подчинилась. Пасичник, у которого под кожухом обнаружилась очень даже приличная, чуть ли не щегольская, чу марка на вате, мигом оказался рядом с кроватью. И принялся споро извлекать из принесенной с собой латаной торбы какие-то скляницы, горшочки и узелки, выставляя их на столик в одному ему ведомом порядке. - Славно тебя стрелили, жид, славно, лысый бес начхай им в кашу! - бурчал дед, ловко сдирая присохшую повязку и со знанием дела осматривая рану. Хто ж это так?! Ой, славно, аж завидки берут... Сале присела в углу; смотрела, слушала. Дед явно был не прост, но женщина все еще не до конца верила, что этот замшелый хитрован сумеет поднять Консула на ноги. Лучше здесь остаться. Мало ли? Вдруг знахарю помощь потребуется? В лекарском деле Сале кое-что смыслила, хотя и недостаточно, чтобы самой вытянуть умирающего (в последнем она не сомневалась!) Консула с того света. - Дочка сотникова, Ярина, из мушкета саданула, - Юдка закашлялся, на губах у него выступила кровавая пена, пачкая усы. Сале порывисто встала, но Рудый Панько, не оборачиваясь, махнул ей рукой. - Сидите, пани ясна, бросьте тугу-печаль, все ладом выйдет! Пан Юдка такой орел, что хоть сала не ест, зато горелку кухлями свищет, его ни християнская, ни жидовская погибель не возьме - подавится... Удивительное дело: в здешних краях Прозрачное Слово, прилагаемое к любой визе, действовало далеко не лучшим образом; а в случае со старым пасичником - и вовсе из рук вон плохо. Треть сказанного дедом оставалась малопонятной, и приходилось больше догадываться по смыслу. Сале села обратно, но сидела словно на иголках. - Не в попа, не в дяка кров, мов юшка з буряка, - скороговоркой забормотал меж тем Панько, чуть не тычась бороденкой в открытую рану, - тою кровью гоять раны молодого юнака... перший у верши, третий в очерети, пятый проклятый... Сале с изумлением вслушалась, даже без смысла вжилась в ритм... Пасичник читал заговор! И добро б из простых! Пожалуй, такого не смог бы и покойный к'Тамоль... не срывая чужого Слова, подложить свое!.. - Добряче тебя дивчина приложила, всякого ей счастья и парубка доброго, странным образом умозаключил Панько, закончив нашептывание и занявшись собственно раной. Безмолвно возникнув в дверях, слуга поставил у кровати медный тазик с горячей водой и вновь исчез. Сале не слышала, чтобы Рудый Панько кого-нибудь звал. То ли слуга сам догадался, то ли дед еще с крыльца распорядился. В ход пошли остро пахнущие мази, медовые соты, серый порошок с запахом цветочной пыльцы. Лоскуты для перевязки тоже нашлись в торбе, причем на удивление чистые. Пулю от мушкета, невесть как оказавшуюся в корявой ладони деда, тот аккуратно завернул в платок и спрятал за пазуху. - Ну, ныне узвар сготовим, напоим тебя, пан Юдка, - и плясать тебе гопака у меня в хате! Панько обернулся к исходившему паром тазику, мимоходом мазнув взглядом по застывшей в углу Сале. Только тут до женщины дошло, что вода в тазике кипит, и не думая успокаиваться. Вот тебе и дед! А дед тем временем увлеченно бросал в кипяток горсти сушеных травок и продолжал без умолку болтать, обращаясь в основном к тазу и Сале (Консул, похоже, все истории Панька знал наизусть и сейчас впал во временное забытье). - Ты, пани ясна, за пана Юдку не держи заботы! Рудый Панько и живого вылечит, и мертвого подымет!.. Хотя мертвяки - дело особое, про них все больше пан Станислав слухать любит... Зазовет к себе и просит (слышь, пани ясна, просит! - а не велит!): "А ну, диду, набреши-ка мне страшну байку про опырякив!" Ну, про утопленницу там, про дидька лысого, про чорта-немца... Рудый Панько баек много знает: что сам видал, что дедусь мой (тоже Рудый, и тоже Панько) по вечерам брехал, что батька... Любит он, пан Мацапура, про мертвяков байки, пуще баб с горелкой любит! Прям як паныч из Больших Сорочинцев - помню, все у меня те байки выспрашивал, да пером гусиным в малой книжечке малевал. После укатил к москалям, аж в самый Питербурх; байки мои там, сказывают, друкует, про души мертвячьи, а народ читает да нахваливает: "Он бачь, мол, яка кака намалевана!" Вот паныч и вовсе-то загордился: шинель напялил, нос задрал, и по ихнему клятому Невскому прошпекту гоголем - гоп, куме, не журися, туды-сюды повернися... До непутевого паныча из Больших Сорочинцев и маловразумительной дедовой болтовни Сале не было никакого дела. Ее гораздо больше волновало состояние пана Юдки - но Консул, кажется, уже начал приходить в себя. Щеки порозовели, обвисшая было борода браво встопорщилась; пан Юдка открыл глаза и, закряхтев, приподнялся на локте: - Ты, Панько, самому турецкому султану баки забьешь! Узвар готов, или как? - Готов, готов, пан Юдка! Пей на здоровьечко!.. А скажи-ка, пан Юдка, чи много нынче народу полегло? - Да десятка два будет, - Консул, отдуваясь, на миг оторвался от огромной чашки, из которой с шумом хлебал снадобье. - А, болтают люди, и чужинцев там двоих положили? - в тенорке пасичника вьюнами в бочаге мелькнули странные нотки, не имевшие ничего общего с его предыдущей болтовней. - Врут, что и души-то пропащие, не крещеные, не в обиду почтенному жиду? - Положили, Панько, положили. На просеке в снегу и остались. - Добре, добре, - меленько покивал дед. - Треба будет съездить, глянуть... може, на что и сгодятся. Кожушанок им под голову подстелить, чтоб опосля моль не тратила, или лозиной обмерить, для новых ульев... "Вот тебе и дед! - вовсе изумилась Сале. - В этом Сосуде что, одни некроманты собрались?!" - Съезди, - равнодушно кивнул Юдка, возвращая пасичнику опустевшую чашку. - Слушай, кликни там кого-нибудь, нехай мне чарку вудки принесут, да товчеников, что ли, с карасями! И хрена чтоб не жалели, гои необрезанные! "Выживет!" - с облегчением вздохнула Сале.