Ронин

Глава 4. Гастролер

— Пирожки горячие! Горячие пирожки! С картошкой, с капустой!

— А кому баранки! Баранки! Бублики!

— Рыба! Рыба! Свежая рыба!

— Блины! Блины! С пылу с жару!

— Квас ядреный! Квас холодный!

— Куда прёшь?

— Сам глаза разуй!

— Мои-то глаза при мне, а ты свои дома забыл?

— Точу ножи! Точу ножи!

— Огурцы соленые! Яблоки мочёные! Подходи, налетай!

Шум на рынке стоял невообразимый. И над всем этим шумом плыли запахи..

Ах, какие там плыли запахи! Жареных семечек, свежего хлеба, свежей и не очень рыбы, копчений, солений, меда и т. д. и т. п. Но самым фундаментальным запахом, основным, так сказать грунтом этой картины и темой симфонии был очень знакомый, насыщенный аромат. Не иначе как с конюшенного переулка несет, определился я, повертев головой. Однако и здесь на территории рынка конские «яблоки» тоже встречались. Приходилось не только смотреть по сторонам, но и под ноги, дабы не вляпаться. Впрочем вертел я головой непрестанно, пытаясь обозреть необозримое. Ни где так не изучишь манеры, особенности языка и общения как на городском рынке. Да и затеряться средь разношерстного люда лучше здесь, в базарной толчее. Протискиваясь сквозь толпу, лавируя между покупателей и торговок, я цепко вглядывался в эти лица. Лица другого времени. Несомненно, и в моё время встретишь такие лица, но редко, очень редко. Круглые, румяные, веснушчатые. Женщины чуть за тридцать, а уже с сединой, как там у Горького? «В комнату зашла старуха лет сорока». Так оно и было, и есть поправил я себя. Регенерирующие и отбеливающие кремы для лица и век, лифтинг и пластические операции, косметика, суета и смог большого города навсегда изменит эти лица. Вытянет их, обескровит, отпарит в спа-салонах, покрасит в солярии, наденет маски на природную сущность. Конечно, не всё так запущенно как могло показаться с самого начала. Иранская хна существует с незапамятных времен, помады, пудры всяческие тоже наверняка есть. Просто увидеть их на базарных торговках, что на корове седло. Впрочем, мода изменит эти тела. Они и сейчас уже меняются, заметил я несколько барышень в тугих корсетах изучающих зелень у местных торговок. Нет, это конечно не барышни из Смольного, но где-то рядом, близко. Гувернантки, дочери чиновничьего люда, прислуга с богатых домов, что неизменно тянется за господской модой с тонкой талией и пышными формами. Хотя природа требует обратного. Хороший костяк для поддержания этих форм просто необходим. Страдающих анарексией я тоже увидел. Больные и увечные с большими кружками для медяков стояли поодаль унылой очередью. Впрочем, я ошибся, вон ещё одно лицо, и там, и там. И ещё. Г осподи! Да сколько же здесь их? Процентов двадцать. Только заметил я это не сразу. Может потому, что их «подайте Христа ради, на пропитание» звучит тихо и заглушается криками продавцов. Несколько человек неопределенного происхождения я сразу отмел. Они не принадлежали ни продавцам, ни к покупателям. Серые лица с острыми буравчиками глаз в котелках, бес сомнения филера. Другие, похожие на них, но не интересующиеся никаким товаром, либо проявляющие надуманный интерес публика явно противоположенного толка.

Какое-то щекотание, легкое как дуновение ветра в моём кармане меня насторожило. Цапнув сквозняк рукой, я ощутил в своей ладони маленькую грязную скользкую ручку.

— А-а-а! Отпусти! Больно!

Хозяин руки метр с кепкой, упал на землю извиваясь и пачкая грязными подошвами ботинок мои брюки. Норовя стукнуть меня по голени, причем кепка с него не свалилась, по-прежнему закрывая его лицо.

— Ты куда это полез паршивец?

— По што дитя обижаешь? — Наступила на меня серая личность дыхнув самосадом из козьей ножки. При этом козья ножка переместилась из одного уголка рта в другой.

— Помогите! Помогите! — Заголосил «дитё» чувствуя, что пришла помощь. — Убивают!

— Где?

— Кого?

Заинтересовались в рядах.

— Урядника зовите!

— Урядник! Урядник!!

Я сплюнул. Мне ещё урядника не хватало, и отпустил мальчишку. В кармане он всё равно ничего не взял. Не было в этом кармане ничего. Мальчишка тут же встал на четвереньки и ящеркой скользнул средь ног прохожих. Только его и видели. Серые личности, коих стало уже двое опустив руки в карманы галифе грудью пошли на меня.

— Ты смотри господин хороший! Детей не забежай, а то ответить придется.

— Ладно, ладно. Проехали.

Отвернувшись от «папаш» карманника, я побрел своим путем выискивая взглядом галантерейные ряды. Галантерея меня не интересовала вовсе, но как правило где-то поблизости должен был быть ломбард. Серые личности, как я отметил, двинулись вслед за мной, особой заинтересованности не выказывая. Наоборот, таращась по сторонам. Ага, так я и поверил, что его хомуты заинтересовали. Интересовал их мой фанерный чемодан. Он с головой выдавал меня как личность целиком не здешнюю. Да и весил чемодан не мало. Не смотря на то, что вещей там было раз-два и обчелся, книги занимали в нем приличное место, как не рисковал я, но расстаться с недочитанными книгами было выше моих сил. Риск заключался, в том, что первый встречный околоточный мог заинтересоваться ими и всерьез. Не из-за их замечательного содержания а по причине гораздо прозаичней. Изданы они были в советское время, кое ещё не наступило, и отсутствие в них ятей бросалось в глаза. Ну, что ж, кто не рискует, тот живет не всегда дольше, но всегда скучнее.

Долгожданный ломбард не замедлил появиться. Я с облегчением вздохнул. Есть традиции, которые не меняются с течением времени. Где торговля, там недостача, недостаток средств купли продажи был всегда. Лавки менял, стояли ещё в древних храмах, помнится, разгонял их оттуда некто кнутом, или не кнутом. Но сдается мне их даже танком не разгонишь. Да и держат ломбарды личности вечные с гордым орлиным профилем и пейсами. И они везде. Я представил себе ломбард где-нибудь на острове Врангеля. Что он там мог принимать и менять? Тюлений жир у чукчей на водку менять? Это запросто.

Добротная дверь оббитая железом тяжело поддалась. Суровая пружина сварливо скрипнула, но всё же запустила меня в затхлую пыльную лавчонку с грязными стеклами зарешеченных окон.

Не порядок. Я огляделся в полумраке и увидел хозяина. К моему разочарованию, его профиль орлиным не был, по ходу дела не было у него профиля. Шарик с какой стороны не рассматривай он кругом одинаковый. Над лицом хозяина явно потрудилось татаро-монгольское иго. И почему такие лица принято называть рязанскими? Лицо круглое и красное как кирпич, хоть блины жарь.

— День добрый хозяин!

Поприветствовал я объёмистое тело.

— И тебе не хворать.

Туша вроде и не шевельнулась, но я уверен зорко разглядела меня. И почему-то сразу всё про меня решило. И обращение на ты к незнакомому человеку, и пренебрежительный тон, указывали на моё незавидное положение, и на то, что прибыли от меня хозяин не увидел. А потому интереса не проявил, и считал моё появление пустой тратой своего драгоценного времени. Что ж, подтвердим имидж, подумал я, выковыривая пальцем из потайного кармашка перстенек без камня.

— Милейший, тут со мной оказия приключилась, камешек с перстенька выпал, — сказал я повертев его в пальцах. Чемодан я опустил на пол у прилавка, готовясь долго и отчаянно торговаться.

— Ну так и иди к ювелиру, — буркнул хозяин, слегка изменившись в лице. Вроде как улыбнулся.

— Был уже у ювелира, — подтвердил я, — Но он заломил такую несусветную цену.

Что. Одним словом, я решил, что выгодней его продать.

— Так и продал бы ему…

— Ну, я не сразу продать решился. Стесненные жизненные обстоятельства толкнули меня обратиться к вам. Шел вот мимо..

— Ты грамотный?

— А что?

— Читать обучен? Написано «Ломбард». Вещи принимаются в залог. А если уж не выкупишь, тогды пеняй на себя.

— Ладно, милейший, сколько бы вы могли ссудить мне за него.

Хозяин оторвал-таки неподъемное тело от лавки застеленной древним и ветхим ковром. Объемистая ладонь сцапала мой перстенек и поднесла к глазам. Повертев перед лицом, по которому сейчас было видно, что оно предельно загружено умственной работой, так что даже сальные железы выпустили через кожные поры свои избытки, хозяин что-то покумекал про себя и наконец решил.

— Ну пожалуй оформим. Пятнадцать рублей дам.

Я кивнул, понимая, что торговаться с этим лицом бессмысленно. Всё равно, что айсбергу в рупор кричать, чтоб уступил дорогу Титанику. Встречал я уже таких людей, плавали знаем. Хотя за перстенек рублей двадцать пять получить я рассчитывал.

Достав из под прилавка бронзовую пепельницу с жеванным гусиным пером и листок желтой бумаги, ростовщик окунул перо в чернильницу и поднял отекшие глаза на меня.

— На чьё имя оформлять будем?

— Лазарев Игорь Николаевич.

Хозяин неожиданно быстро заскрипел пером.

— Где проживаем?

— Да ещё не где. Я тут проездом.

— Ах, проездом. Пачпорт покажи.

— Да вот не захватил я с собой паспорта.

Далее случилось нечто из ряда вон выходящее. Хозяин сделал ещё более скучное лицо и цапнув лапой чернильницу убрал её под прилавок, левой рукой умыкнув незаполненный бланк — расписку.

— Что это значит?

Напрягся я.

— Перстенек отдай!

— Какой перстенек? Пошел вон, — отмахнулся от меня лавочник как от назойливой мухи. Красное тяжелое лицо килограммов на шестьдесят было исполнено скукой, превозмогая которую, хозяин всё же оторвал своё седалище от лавки и поднялся оказавшись на голову выше меня.

— Ты что?! Не понял? Пошел вон тебе говорят! Или помочь?

Таким наглым образом меня кидали первый раз в жизни. Кровь прилила к моему лицу.

А рука непроизвольно потянулась назад нашаривая рукоятку аигути за поясом. Видимо это движение лавочнику не понравилось и он рявкнул:

— Ванька! Ванька, беги за урядником! Тут шантрапа подозрительная отирается!

— Бегу! Митрофан Палыч! Бегу! — Пискнуло из-за шторки, за хозяйской спиной.

На миг из-за занавески проявилось заморышное лицо Ваньки и пропало. Быстрый топоток ног, хлопанье двери и приглушенные крики Ваньки донеслись с улицы.

— Урядник! Урядник! Палыч зовет!

Сосиски хозяйских пальцев протянулись к моему воротнику. Левая же рука уже откидывала широкую доску прилавка. Окинув плотное тело взглядом, я понял, что так просто этого мамонта не свалить и залепил раскрытой пятерней ему по глазам.

Митрофан от неожиданности охнул, попятился назад, и вернулся на лавку припечатав её чугунным задом. Г де-то на улице забренчали чем-то по мостовой. Небось урядник своей «селедкой» по камням задевает, сообразил я. Но уходить вот так запросто оставив всё как есть я не собирался. Поэтому выхваченный из-за пояса нож был приставлен к заплывшему глазу.

— Перстень отдал! Быстро!

Рука Палыча с готовностью извлекла его из кармана жилетки, где обычно носили часы. Прибрав его левой рукой, я продолжил.

— Деньги где? Паскуда! Деньги давай!

— Там.

Перст указал куда-то в угол конторки. В жестяной банке из под чая денег оказалось до обидного мало. Высыпав наличность в карманн, я решительно откланялся. А попросту подхватил свой чемодан и опрометью выскочил на улицу.

Стыдно. Стыдно боевому офицеру имеющему медаль за отвагу, бежать от какого-то жандарма. Но я как тот «голубой воришка», который стыдился и воровал. Стыдился бежать, но бежал. Бегать мне раньше часто доводилось. Через линию фронта и обратно.

Der — лягушка, Das — болото, шлеп, шлеп. Угадайте кто это?

Армейская разведка. Жаль только награды свои я оставил в 45 году. В аккурат десятого мая, сложил в коробочку и написал письмо. «Дорогая моя! Вот мы и дожили до светлого праздника! Дня победы».. В общем, прощальное письмо. Так как меня в очередной раз нашли и мне пришлось уходить дальше в прошлое.

Всё это мелькнуло в моей голове пестрыми картинками, никак не соотносящимися с происходящим. Была у меня такая странность в минуты опасности думать на отвлеченные темы. Особенность эта была прошита в моём подсознании на уровне инстинкта. Благодаря ей, разум мой оставался холодным, что выживанию весьма способствовало.

Бегом! Бегом! Главное не превысить скорость, и по возможности не привлекать внимание. Рывок, поворот за угол дома. Стоп! Здесь уже новые люди, которые не знают, что свистит и матюгается городовой по мою душу. Идем медленно, успокаиваем дыхание и ныряем в подвернувшуюся лавку. Булочная, как удачно! Теплым запахом свежего хлеба просто обволакивает всё вокруг. Воздух кажется сладким от избытка ванили. Пышные булочки так и дразнят, что хочется впиться в них зубами. И хоть я не большой любитель хлебных изделий, но сутки без еды из кого угодно сделают чревоугодника и гурмана. Желудок буквально сжался в кулак, переваривая сам себя. И так, по возможности спокойно начинаем торговаться.

— Почем вон та булочка?

— Какая?

— Вон та.

— С маком что ли?

— Ага.

— Две копейки.

— Возьмите, пожалуйста.

Выгреб из кармана горсть мелочи. И пока торговка с пышными булочками, выпирающими из просторного платья в горошек, выискивала взглядом две копейки, погоня приближалась. По булыжной мостовой громыхали подкованные сапоги городового, в диссонанс с ним мелко стучали башмаки хозяйского Ваньки. Деревянные они у него что ли? Подумал я, прислушиваясь к звукам. Свисток, зажатый в зубах городового, сбоил. Видимо дыхание перехватывало. Вот свист раздался уже за моей спиной. Я напрягся, но с деланным любопытством нагнулся глубже, перегибаясь через прилавок, якобы рассматривая товар.

— Вон ту тоже мне заверните, — указываю пальцем на рогалик.

Продавщица поворачивается боком уменьшая свободное пространство между нами, и я прячу лицо в её тени. Топот и свист за спиной удалились дальше по улице. Погоня продолжалась. Мне стало интересно за кем же они бегут. Боковым зрением ухватываю картинку, как какой-то нервный малый при свисте жандарма рванул по улице, только подметки засверкали. Ай, молодца! Жуликов и воришек на базаре всегда хватало.

— Нет, рогалик не надо, — отмахнулся я и, развернувшись, пошел в сторону противоположенную той, куда убежал жандарм. Выбрав по дороге тихую подворотню, остановился пересчитать наличный капитал. Две бумажки по пять рублей и три рубля мелочи. На гостиницу должно хватить. Хотя квартира желательно. Нужно срочно решать с документами. Бегать зайцем просто не солидно.

Разнообразные запахи витали над столами. Не скажу, что сильно аппетитные и вкусные. Старые карты города не соврали. Безымянный трактир под номером 43 существовал.

Где находились остальные 42 на картах понятно не было. Но по улице Купчинской в доме номер 9 трактир был. С кухни несло запахом жирных и грязных тряпок. Витал неистребимый запах тараканов, с коими безуспешно боролись кипятком. Клопы скорее всего тоже в ассортименте трактира наличествовали. Но мне это предстояло узнать ночью.

А пока я оставил чемодан в маленькой комнате на втором этаже, походящей скорее на кладовку, где Шуры и Мани хранят пустые ведра и швабры. Документы к прописки не спросили, что меня вполне устраивало. Записали в книгу постояльцев под именем Телегина Семена Ивановича 1875 г рождения, уроженца Тульской губернии, коммивояжера. Судя по лицу хозяина, ему было совершенно наплевать, кто я такой, главное что пятерку за проживание неделю я внес, а стол оплачивался отдельно. Столоваться в этом месте я не собирался. Но с познавательной целью за стол всё же сел, тем паче что знакомые запахи с кухни донесли до моего сведения, что нечто съедобное на кухне есть. Засаленная поверхность стола отполированная рукавами постояльцев особого доверия не внушала. Поверх неё красовалась застиранная скатерть с замысловатыми пятнами. Скатерть походила на древнюю карту мира в представлении Птолемея. По этим пятнам какой-нибудь настырный судмедэксперт без сомнения воссоздал бы все незамысловатое меню заведения.

— Половой! Половой!

Рыжая сущность в полосатой жилетке и серым мокрым полотенцем перекинутым по левую руку подошла ко мне.

— Ну? — Спросил он скучным голосом с отсутствующим взглядом. — Чего изволите?

Я кашлянул, разбудить его что ли?

— Мне пожалуй э… порцию аги-моно и тарелочку суи-моно.

— Чаво?

Ещё минуту и, кажется, его веснушки посыпятся как перхоть с бледного лица.

— Карасей говорю жареных принеси и тарелку ухи. Уха у вас с чего?

— А?..С судака ушица будет, — кивнул проснувшийся половой.

— Вот и ладненько. Неси.

Но половой с места не тронулся, воткнувшись носом в замусоленную бумажку и держа в пальцах огрызок карандаша.

— Да, хлеба кусок, — продолжил я, истолковав его неподвижность по-своему.

— Водки сколько пить будите?

— Водки? Ах, да, — я вздохнул, ох уж эта традиция. — Да пожалуй чекушку.

Половой кивнул и наконец-то стронулся с места.

За соседним столом громко чавкали двое в меру упитанных господина. Ели они судя по внешнему виду щи. Щи были горячие, от чего господа усиленно дули на щербатые ложки и с жадностью зачерпывая снизу мисок гущу. Судя по разговору и наполовину опустевшему графину, были это люди солидные не пьянь какая-нибудь. Проезжие по своим делам купцы мелкого пошиба. Хотя внешность обманчива, они вполне могли оказаться и первой гильдии. Торгаши народ сквалыжный и на деньги жадный. Могли и прибедняться, тем паче что в разъездах. Не к чему постороннему люду знать истинный размер капитала.

Когда караси наконец-то доплыли в тарелке до моего стола, я заметил ещё двоих вошедших личностей. Они с порога устремились к стойке хозяина и перекинувшись с ним парой слов искоса глянули на меня. Или мне это показалось? Всюду враги мерещатся.

Однако! Подумал я взламывая дымящегося карася. Рыбина была отменная, жирная, свежая. Только вот жарилась она на масле, которое перевидало уже добрую сотню таких карасей. Прогорклый вкус выдавал его с головой. Но что выдает меня? Думал я увлекшись рыбой и бросая взгляды исподлобья на вновь прибывших. Этих людей я несомненно видел и не далее как сегодня. «Папаши» карманника. Это они. Но какого черта им от меня понадобилось? Не ужели пришли требовать сатисфакцию за вывихнутую ручонку мальчонки. Вроде и не калечил я его?

Хозяин заведения меж тем завел граммофон и царственным движением водрузил на него пластинку. Это что-то новенькое? Граммофон насколько я мог судить по теперешнему времени вещь сказочно дорогая, и не простая в эксплуатации. Некоторые выставляли напоказ заведомо нерабочие экземпляры, дабы повысить статус заведения.

Этот оказался вполне функционирующий. Двое у стойки неспешна опрокинули по стопа-рику водки и медленно двинулись в направлении моего стола. Купцы как раз сидящие передо мной, восприняли их на свой счет и явно напряглись.

— Жила была блоха! — Сакраментально выдала пластинка.

Ух, ты! Удивился я. Федор Иванович поет, не иначе.

— Ну что фраер добегался? Ты хоть знаешь на кого руку поднял, тля?!

— На кормильца вашего.

Уточнил я не поднимая глаз, но заметив меж тем, что скользнувший за стол напротив меня что-то там в руке под столом держит. И это что-то направлено мне в живот. Дружок подсевшего за мой стол гостя к нам не присоединился, а прошел мимо и поднимался по скрипящей лестнице на второй этаж в номера. Что мне крайне не понравилось. Грабят сволочи средь бела дня. И хозяин трактира с ними заодно.

Музыку поставил, чтоб шума на улице слышно не было. Значит шум ожидался.

— Что у бедняжки рука болит? Самим шипать фраеров по карманам кишка тонка?

— Какая рука? — Удивился грабитель. — Ты что ещё за ком с горы, чтоб на пахана вякать? Гастролер паршивый!

— Стоп! Ты чего несешь? Мелочь эта ваша, карманных дел мастер — пахан?

Или я чего-то не понимал, или говорили мы о разных людях. До бандита наконец дошло. До меня тоже.

— Митрофан Палыч стало быть?

— Усек значит? Наказать тебя надо за наглость и недогадливость.

Ухмыльнулся крысеныш. Он явно нервничал и предмет его в руке был весомый, потому как напрягалась рука. Это явно не нож. Фигура второго, проводившего обыск в моём чемодане появилась наверху у балюстрады. Он выразительно пожал плечами и отрицательно замахал головой. Конечно, ничего ценного ему найти не удалось.

— Рыжовьё гони и деньги, что у пахана взял.

Я неуклюже полез якобы в карман за деньгами и тут же зацепил и опрокинул тарелку с ухой на бандита. Началось веселье. Из желтого латунного цветка граммофона доносился знаменитый бас.

— Люди гибнут за метал! Люди гибнут за метал! Сатана там правит балл, там правит балл!

Нельзя сказать, что путешествуя в прошлое я ни разу не пытался что-то коренным образом в нем изменить. Причем так, чтобы изменение это повлекло к глобальным последствиям в будущем. В своё время мне было доподлинно известно, что на Гитлера было совершенно сорок покушений, которые он мистическим образом избегнул. А сколько неизвестных? Сколько не дошедших до сведения историков? Не запротоколированных, не отмеченных ни в одном документе? До этого момента я ещё не дошел, но шанс был. Но тогда на фронте, когда я просто воевал как мог и знал, что Гитлер отравится в начале мая 45. Но тогда в конце тридцатых и начала сороковых без снайперской винтовки нечего было и думать подобраться к окруженному охраной фюреру. А сейчас, в первую мировую? Мне позарез надо было найти на Западном фронте рядового первой роты 16-ого Баварского резервного полка связного штаба и в штыковой атаке вколотить его в землю по самую маковку!

Но это надо сделать в октябре 14-ого года, потом его переведут. Потом он отлежится с липовым ранением и получит железный крест и звание ефрейтора, за то, что якобы взял в плен 15 французов. Но как же мы хотели всем миром наградить его деревянным!

Этот шанс я смаковал с тех самых пор когда Андрюшка Харитонов принес нашу медсестричку Танюшку исколотую штыками так, что кишки её волочились по земле, сзади за Ан-дрюхой. А он шел сам не свой еле переставляя ноги и не соображал, что она давно умерла. С тех самых пор. Когда увидел живые скелеты детей в концлагере. С тех самых пор. Когда обмороженный, вымокший в болоте и пролежавший сутки на снегу под обстрелом сержант Епихин принес всё-таки карту с отметками танковых передвижений противника и умер тут же, до медсанбата не донесли. С тех самых пор. Когда все или почти все кого я знал и любил — умерли, погибли под пулями, сгинули в болотах, не вернулись с рейдов по фашистским тылам. А сколько калек? Сколько людей спятивших от ужасов войны и так и не пришедших в себя. Это я осознал пройдя войну сам. Прочувствовав, что значит самому, видеть, слышать, осязать запах крови и смерти.

Скрутив самокрутку из трофейного самосада, я в очередной раз закурил.

Трактир под номером 43 остался где-то в километре справа от меня. Там же остались два трупа уркаганов и насмерть перепуганный трактирщик. Купцы во время заварушки слиняли с завидной скоростью. Так, что как свидетели, против меня показания они вряд ли дадут. Поскольку уже очень далеко. Трупы хозяин обещал спрятать в лучшем виде, и что будет нем как рыба меня уверял. Но оставаться в заведении было верхом глупости. Обыскал трупы по привычке, такая уж привычка у меня с фронта осталась, когда каждая кроха была не просто трофеем а данными, указывающими на принадлежность врага к определенной части, подразделению, происхождению. Кому он писал личные письма и что писал? Ведь часто в письмах предупреждал родных о передислокации части и о новых задачах, которые видимо будут.

Уже не будут, усмехнулся я. Были в заварушке помимо двух трупов и свои плюсы. Кисет с табаком я позаимствовал у одного из бандитов. Пятизарядный револьвер неизвестной марки тоже не плохой довесок. Но самым главным трофеем был паспорт мещанина карадубова Ивана Аверьяновича. Мерзко конечно, но видимо под этим паспортом мне и придется пожить тут некоторое время. Главное теперь сменить город. Тут уже некто знает меня под настоящим именем. Наследил я, осталась бумажка расписка у хозяина ломбарда Митрофана Павловича. Он же пахан и смотрящий за «порядком» на рынке. Навестить его, что ли?

В общем то, я не кровожадный. Только вот с некоторых пор уголовная стезя выбрала меня сама. Может дело в аигути? Достав его из ножен ещё раз убедился, что вытерт он насухо и следов крови не имеет. Были такие клинки, изделия мастера Муромасы, жаждущие крови. Кузнеца отменного, но человека вздорного, гневливого и вспыльчивого как порох. Стоило выйти с его изделиями прогуляться, как они притягивали к хозяину неприятности. То есть, их неизбежно пускали в ход. Многие из клана Токугава погибли именно от этих мечей. И тогда глава клана Токугава Цунаеси известный так же как «собачий сёгун» приказал их уничтожить все. Может быть мечи все и уничтожили. А такой вот кинжал уцелел. Впрочем, всё это совпадение. Аигути служил мне верой и правдой уже лет 7–8 и таких вещей ранее я за ним не замечал. Впрочем недостатка крови тогда не было. Это последние два года на журналистском поприще он покоился в ножнах.

Что бы ни говорил мой старый учитель, как бы не учил меня, но отношение к смерти и жизни у нас было разное. Я не принял самурайский закон стремления к смерти как таковой. Напротив, показушное самоубийство называемое сепукой, считал недостойным проявлением слабости. Человеческий разум должен найти выход из любого положения. Особенно когда речь идет о мести. В одном мы с ним сходились. Погибнуть в бою действительно достойная смерть. Впрочем, Синмен сенсей сильно и не возражал. Позднее, изучая традиции Японии, я догадался, что он был не осе. Слово осе (ошо) в древности трактовалось как учитель фехтования, синонимом монаха оно стало позднее. А скорее ямабуси — спящий в горах, так назывались учителя ниндзяцу. А кодекс ниндзя предписывал, что любое действие не позорно, если ведет к цели. Перефразировав получится лозунг Макиавелли. Что меня несколько смутило, но веру в благородство старого Синмена я не терял до определенного времени.

Все эти мысли сами собой пролетали в моей голове, словно напоминание о прошлой жизни. Словно повтор урока, который нельзя забыть. А ноги сами вели меня к ломбарду. Смеркалось. Удлинившиеся тени домов почти полностью погрузили в сумрак узкие улочки. Народ по дороге попадался редко. Зажигались огоньки свечей и керосинок. Кое-где натужно свистели примусы. Та ещё техника, от их реактивного свиста впору было оглохнуть.

Шел я неспешно, почти крался под тенью домов. Но вид на себя напустил занятой до невозможности и неприступной личности, торопящейся по своим неотложным делам. Почти так и было. Подойдя ближе к рынку я спросил у подслеповатой старушки, греющейся на завалинке, где живет уважаемый Митрофан Павлович. Время было позднее и застать его в ломбарде я не рассчитывал. Сильно окая бабуся долго интересовалась кем я ему довожусь, и по какому вопросу он мне нужен. Мои же вопросы она упорно игнорировала. Пришлось признаться, что я его незаконнорожденный сын Митька.

Вот тут я попал впросак. Бабуся оказывается давно подозревала, что он старый греховодник и не смотря на то, что живет бобылем, детей по свету наклепал что петух цыплят. Потом её сильно заинтересовало имя моей бедной матушки. Пришлось срочно придумывать имя позаковыристей.

— Ну, Аксинья.

— Чего нукаешь? Не запряг поди. Это которая Аксинья? Не Кузьмича Силантьева дочка будет?

— Она бабуля, она самая, — закивал я, стараясь закруглится и вернуть разговор в нужное мне русло.

— Свят, свят, свят.,- закрестилась в испуге бабка, — Она ж молодой представилась?

— Вот как меня родила тайно и представилась. А меня на воспитание к бабке в деревню отдали.

— К какой бабке? Матушка ейная тута жила завсегда. А больше никаких бабок у них не было?

Меня уже слегка перекосило от разговора, но выпутываться надо было.

— Бабка повитуха меня к себе забрала и вырастила.

— Это которая? Не Серафима Васильевна случаем?

— Нет. Не она, — сказал я мстительно, — Она ваще не здешняя. С деревни тайно и приезжала роды принять, чтоб ни одна собака местная ничего не пронюхала.

— На до ж… — прошамкала сокрушенно бабка. Такой расклад её расстроил.

— Дык, где вы говорите мой папаша живет?

— Это который?

Опять двадцать пять, за рыбу деньги! Бабушка явно страдала склерозом.

— Митрофан Павлович, ломбард, который держит.

— А не знаю я такого.

— Как не знаете? Вы же говорили, что он старый греховодник бобылем живет? Один на семи перинах спит?

— А? Ентот сквалыга через дом отсюда живет. Чтоб ему пусто было! Давеча пошла Харитоновна к нему соли жменьку попросить, а он лиходей обещал собак спустить. Ирод окаянный. Ни дна ему, ни покрышки.

Старушка завелась как швейная машинка Зингер и шила на Палыча ярлыки, что любо дорого посмотреть. Чувствую не зря я его навестить иду. Одним бандитом меньше будет. Оставив старушку, предавшуюся изобличать Митрофана во всех смертных грехах, в одиночестве, я поспешил к заветному дому.

Воображение рисовало мне широкий бревенчатый сруб окруженный густым частоколом. На кольях несомненно красовались срубленные лиходеем головы. Ворота должны были быть массивными с накладными коваными навесами и тяжелыми амбарными замками внутри, каково же было моё удивление увидеть легкое, почти воздушное крыльцо с гипсовыми балясинами и чистый светлый дворик. Домик был каменный, двух этажный, в слегка готическом стиле. Испорченный хоть и ажурными, но совершенно неуместными ставнями на окнах. Или я совершенно ничего не понимаю в людях? Или это не его дом?

Не его, понял я, тихо спускаясь с чердака. Мягко ступая по деревянным ступенькам. Норовя поставить ногу впритык к стене. Именно так можно пройти по любой лестнице и не заскрипеть. Внизу в комнате, на втором этаже, проходило собрание. То, что это не воровская сходка, было понятно по женским голосам приглушенно доносящимся сквозь бархатные шторы у дверей. Старушка без сомнения указала не тот дом и можно было уходить. Но происходящее меня заинтересовало, и я решил остаться, и немного послушать.

— Виссарион Григорьевич явись! Виссарион Григорьевич явись нам! Вызываем тебя! Нестройным хором вторили женские голоса. Я сразу и не понял, чего это они морозят? Какой такой Виссарион? Если он Иосиф Виссарионович? Но тут до меня дошло. Не даром я как путешественник готовился к своим переходам заранее и многострадальную историю России изучал не так давно. Присев на корточки, я выглянул одним глазом из-за шторы.

За круглым столом сидело шестеро женщин взявшись за руки. Стоп. Ошибочка.

Пятеро женщин. Шестой молодой человек со взором горящим, как канделябр с семью свечами стоял во главе стола. На самом столе были видимо разложены какие-то принадлежности, но с моего наблюдательного поста их видно не было. Мне никогда ранее не приходилось бывать на сеансе медиума, а юноша без сомнения к таким относился. Ну-ну! Посмотрим, что у вас получиться. А действие продолжалось. Загробный голос юноши главенствовал и видимо готовился чревовещать.

— Виссарион Григорьевич явись к нам!

Я уже был готов к тому, что дух начнет отвечать им при помощи тарелочки, вертящейся по буквам написанным на столе. Когда вдруг тихий но явственный голос отозвался. Исходил он откуда-то сверху, как мне показалось.

— Я здесь. Я слушаю Вас!

Ёшкин кот! Что это за чудеса чревовещания? Голос несомненно звучал и слуховой галлюцинацией не был. Однако принадлежал он не мужчине сорока семи лет отроду а гораздо старше. Или так чахотка на нем сказалась? Это на бессмертном то духе? Но то, что исходил он не от медиума я понял. Надо поискать. Собираясь вернутся на чердак в поисках источника голоса, я скользнул мимо дверей по коридору и тут заприметил дверь ведущую в соседнюю комнату. Дверь была приоткрыта, и какой-то силуэт там виднелся.

— Зачем тревожите мой бессмертный дух!

Прошамкал дедушка в трубку уходящую куда-то в стену.

Так-так! Мне стало весело и захотелось пошутить. Снять престарелого часового было делом техники. Пристроив слугу отдыхать от трудов праведных на ковре, занял его место.

— Скажи нам дух когда народ скинет оковы царизма? Приказываю тебе!

Ух, ты какой?! Приказывает он. Ага, тут и бумажка заготовлена с ответами. Что это тут написано? Не видно. Темно. Ну, да мне его ответы до лампочки. Не для того я к рупору стал.

— 25 Октября 1917 года, — мрачно ответил я, внутренне содрогаясь от смеха. Эх, жалко лица «медиума» не видно. Не такого ответа он ожидал. То ли ещё будет.

— Что ещё спросим? — Зашептались кумушки за столом.

— Спросить надо что это будет за время? Конституционная монархия или демократическая республика?

— Скажи дух а что это будет за власть?

— Диктатура пролетариата.

Ответ мой вызвал переполох и недоумение.

— Как это можно? Чтобы плебс диктовал свои условия?

— Фи!

— По-моему нас дурачат, — произнес недовольный мужской голос. Г олову даю на отсечение, что у медиума сейчас очень чесалось в пятой точке. Только он никак не мог оставить своих поклонниц, и прийти сюда проверить в чем дело. Поэтому он решил сменить тему.

— Давайте сударыни прекратим сеанс. Я чувствую, что это не Белинский а нечистый дух морочит нам головы.

— Постойте Вольдемар, можно я ещё задам вопрос, — кокетливо и томно прозвучало в соседей комнате. Вольдемар перед таким голосом устоять не мог.

— Ну, хорошо. Только один. А потом прервемся и попробуем вызвать другого духа.

Так. Видимо в перерыве следует ждать гостей. Отвечаю на вопрос и быстренько ретируюсь.

— Скажи дух. Моя золовка в интересном положении, каким именем лучше назвать ребенка?

— Именем Рабиндраната Тагора! — Выпалил я, и выскользнул из комнаты давясь от смеха.