Революция. Книга 1. Японский городовой

ГЛАВА ВТОРАЯ Сверчок на Хоккайдо

Тюрьма Абасири на острове Хоккайдо была поистине страшным местом, и полицейский Цуда Сандзо об этом знал. Впрочем, теперь он уже не был полицейским — скорее позором Японии, хотя обращались с ним хорошо и даже бережно.

В отличие от всех островов Японии, Хоккайдо был расположен в зоне северных ветров. Зимой температура здесь падала до минус тридцати-сорока градусов, свирепствовали ужасные метели, а камеры, на полу которых не было даже циновок, кишели блохами. Заключенные чаще всего умирали от воспаления легких, но Цуда старался не задумываться об этом — он даже не знал, сможет ли дожить до зимы.

Иногда он думал, что следует покончить с собой, но не знал, как это сделать, а главное — не представлял зачем. Умирать Цуда не хотелось, и он жалел, что его не убили тогда, на улице Оцу. Если бы тот огромный русский посильнее ударил его тростью по голове, сейчас не приходилось бы кормить собой полчища блох и размышлять о непонятном…

Заскрипел замок, и в камеру вошел надзиратель по имени Хотака. Хотака был откуда-то с юга, чуть ли не с Окинавы. Кривоногий, покрытый прыщами и воняющий потом, пожилой Хотака был добрым человеком и изредка даже разговаривал с узником, что запрещалось тюремными правилами. Совсем по-другому относился к Цуда второй надзиратель, Фунакоси. Фунакоси был младше Хотаки лет на тридцать и ненавидел заключенного — принося ему яйца, он иногда нарочно ронял их и разбивал, чтобы Цуда ел их прямо с пола, и точно так же проливал молоко.

К слову сказать, яйца и молоко Цуда получал ежедневно и не удивлялся этому, пока старый Хотака не разъяснил, что вообще-то в Абасири так не кормят.

— На кормежку заключенного выделяется в день один сэн, — говорил надзиратель, качая головой, — а одно яйцо стоит три сэна. Стакан молока тоже стоит три сэна.[4]

— Но почему меня так кормят? — осторожно спросил Цуда.

— Это надо бы спросить у начальника тюрьмы, господина Итосу. Без его ведома такие вопросы не решаются. Вот только я не возьмусь спрашивать, да и никто не возьмется. И тебе-то что? Ешь яйца, пей молоко и радуйся.

Но радоваться Цуда не мог и не хотел. Сидя в сырой камере, он часами смотрел на стену. Других заключенных выводили на работы — они валили лес, ремонтировали дорогу, работали на огородах. Цуда скучал, часами глядя в маленькое оконце под самым потолком. В окошко было видно только небо — иногда голубое, иногда серое. Там даже не было птиц.

Так Цуда провел две недели, а может, и больше — после первой он перестал считать дни. Прекратил делать гимнастику, помногу спал, видя во сне странные и неприличные вещи. И кто знает, что случилось бы с бывшим полицейским, не навести его однажды поздним вечером неожиданный гость.

Старик вошел в камеру и остановился. Цуда внимательно смотрел на дверь, ожидая, что вслед за гостем войдет кто-либо из надзирателей, но никто не появлялся.

— Здравствуй, Цуда.

— Здравствуй, почтенный, — ответил Цуда. — Почему ты не назовешь мне своего имени?

— А зачем его знать? Иногда мне кажется, что я и сам его забыл… Пустое; давай лучше я угощу тебя едой, как ты угостил меня тогда на вечерней тропинке.

Сказав так, старик вынул из холщовой сумки небольшую циновку, постелил на пол и принялся выкладывать на нее снедь. Там были морские гребешки, рис, красные водоросли, куски жареной камбалы, кувшинчик с саке. Но сначала старик подал Цуда кусок сырого мяса и велел съесть.

Цуда послушно начал жевать. Мясо было мягким и походило на печень, а пахло водорослями.

— Что это? — спросил он, проглотив.

— Морской лев, — сказал старик. — Это очень полезно. Ешь, а я буду смотреть. И пей.

Цуда отхлебнул саке прямо из кувшинчика и потянулся за камбалой. Он не любил разговаривать за едой, молчал и старик. Насытившись (а ел он медленно, не жадно, соблюдая приличия), узник поблагодарил своего гостя и спросил:

— Но как же ты сюда попал? Ты, верно, знаком с господином Итосу? Потому меня и кормят не так, как других заключенных?

— Я не знаком с почтенным Итосу, и почему тебя хорошо кормят — не знаю. А пришел я сюда тайно, и точно так же тайно должен будешь ты отсюда выйти.

— Я?! Выйти?! — удивился Цуда. Он посмотрел на дверь, так и оставшуюся приоткрытой. — Но охрана, надзиратели…

— Я же смог пройти. И даже принес тебе угощение, — сказал старик. — Если ты готов — поторопись. Господин Таканобу, великий художник из Киото, как-то сказал: «Если размышления длятся долго, результат будет плачевным». Но прежде возьми это.

Старик протягивал револьвер. Цуда даже не заметил, откуда тот его добыл.

— Это «Галан». В барабане шесть патронов, вот здесь, — старик подал тяжелый мешочек, — еще тридцать. Чтобы зарядить…

— Я видел такой, знаю, как заряжать, — перебил Цуда. Он тут же испугался, что поступил неучтиво, но старик лишь закивал головой. Цуда привязал мешочек к поясу.

— А вот нож, — продолжал старик. Нож оказался небольшим и обоюдоострым кинжалом, рукоять которого удобно легла в ладонь Цуда. — Но и это не все. Теперь — главное.

Главным оказался металлический сверчок величиной чуть больше настоящего, живого. Цуда внимательно рассмотрел его и спросил:

— Зачем он мне?

— Никогда не спрашивай, зачем тебе дана та или иная вещь. Предназначение одной поймешь сам, предназначение другой она подскажет тебе, когда придет время. Храни его и не теряй. Впрочем, потерять сверчка ты не сумеешь, даже если захочешь. Он будет с тобой всегда.

Бывший полицейский пожал плечами и убрал сверчка в мешочек с патронами. Он еле слышно звякнул о латунь гильз и упокоился там.

— А вот деньги, — подал старик еще один мешочек. — Здесь достаточно, чтобы купить билет на корабль, отправляющийся в Россию.

— Но я не хочу в Россию, — возразил Цуда, не решаясь взять деньги.

— Слушай меня, — мягко сказал старик. — Слушай меня, самурай. Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти оправдание, чтобы не умирать. Но, если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет ничего постыдного. Такая смерть есть Путь Самурая. Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем.

— Ты меня не понял, старик! Я не боюсь смерти! — повысил голос Цуда. — Я просто не хочу в Россию! Я ненавижу эту страну, которая всегда желала моему народу зла.

— Поэтому ты и поедешь туда.

Цуда вздохнул, протянул руку и взял мешочек с деньгами. Он оказался тяжелее, чем тот, что с патронами.

— А теперь иди, — сказал старик. — И помни, что последователь нэмбуцу повторяет имя Будды на каждом вдохе и на каждом выдохе и никогда не забывает о нем. Точно так же слуга должен думать о своем хозяине. Никогда не забывать хозяина — вот что главное для слуги.

— Но… ворота? Они же закрыты?

— Помни о сверчке, самурай, — улыбнувшись, промолвил старик. — Всегда помни о сверчке.

В узком коридорчике, на полу, присыпанном сенной трухой, лежал мертвый надзиратель Хотака. Голова бедного надзирателя была свернута набок, изо рта и ушей огромной лужей натекла кровь, в которой кишели блохи. В камерах еле слышно шумели другие узники, которые понимали: что-то происходит, но что именно — не могли даже догадываться.

Цуда осторожно пробрался мимо трупа, стараясь не наступить в кровь. Револьвер он сжимал в руке, будучи готов применить оружие в любой момент. Пару раз он оглянулся — не идет ли следом старик, но того не было видно. Цуда даже не был уверен, застанет ли старика в своей камере, если вдруг вернется обратно — да и человек ли он вообще?!

Снаружи было уже совсем темно, сторожа негромко перекрикивались между собою, и Цуда скользнул вдоль стены в направлении ворот. Разумеется, ворота были закрыты, но у Цуда в мозгу вертелись слова старика: «Помни о сверчке, самурай! Всегда помни о сверчке!» Поэтому бывший полицейский совершенно не удивился, когда увидел возле ворот молодого Фунакоси, спешившего куда-то со светильником в руках.

Цуда ударил его ножом в печень, когда Фунакоси проходил мимо. Надзиратель слабо вскрикнул, Цуда ударил его еще раз — под ложечку, оттащил к стене и снял с пояса связку ключей. Один из них должен был подойти к воротному замку…

Так и произошло. Приоткрыв ворота, Цуда покинул свое узилище и побежал по недавно выстроенной и отремонтированной заключенными дороге на север. Он еще не знал, куда пойдет. В северных лесах Хоккайдо есть много странного: его могли растерзать хищные звери, могли убить живущие здесь охотники-айны, дикие и злобные варвары, поклоняющиеся медведю… Могли, в конце концов, завести в болота и чащи злые духи. Но Цуда смеялся, потому что чувствовал себя сильнее любого зверя, сильнее глупого айна с деревянным копьем, сильнее злого духа. Что там, он сам ощущал себя злым духом.

Поэтому Цуда смеялся, когда пробирался сквозь заросли бамбука, когда по пояс провалился в холодную трясину и с трудом выбрался. Смеялся он, когда уже утром увидел в долине небольшую деревеньку и услыхал хрюканье свиней в загонах.

Он был свободен.

В мешочке побрякивали галановские патроны и маленький металлический сверчок.

Начальник тюрьмы Абасири господин Итосу был взбешен, однако внешне этого не показывал, чтобы не упасть в глазах подчиненных.

— Как были убиты Хотака и Фунакоси?! — спросил он у старшего надзирателя. Тот развел руками:

— Их зарезали. У Хотаки перерезано горло, а Фунакоси ударили ножом в живот.

— И никто ничего не видел и не слышал?

— Никто ничего не видел и не слышал, господин… — горестно повторил вслед за начальником старший надзиратель. Он боялся, что ему теперь придется сделать харакири, но господин Итосу рассуждал совершенно иным образом.

— Послушай, Харуки, ты умный человек, — вкрадчиво сказал он. — Как ты думаешь, этот сбежавший узник, этот подлец, опозоривший самого Микадо, нужен кому-нибудь?

— Я думаю, нет, — сказал старший надзиратель. — Однако было распоряжение хорошо его кормить. Вдруг кто-то поинтересуется его судьбой?

— Возможно, возможно… Но все люди смертны, не так ли?

Старший надзиратель внимательно смотрел на начальника, прикидывая, к чему он клонит.

— Наши заключенные часто умирают, простудив легкие. Мороз, северный ветер, сырость… По-моему, один недавно как раз оставил этот мир?

— Да, это Наохиро, вор из Хиросимы. Он еще лежит в мертвецкой, господин.

— Так вот, мой дорогой Харуки, в мертвецкой лежит Цуда Сандзо, бывший полицейский из Оцу, который опозорил Микадо и хотел убить русского наследника. Он умер от воспаления легких, и мы должны похоронить его как можно скорее. Вдруг это не воспаление легких, а заразная болезнь?

— Кажется, я понял, господин, — поклонился старший надзиратель. Нет, думал он, сэппуку делать не придется. А Итосу — мудрейший человек. В самом деле, отчего бы этому негодяю не умереть? А вор Наохиро — тот сбежал, но что страшного в том, что сбежал какой-то вор? Мало ли их?

— Поговори с остальными надзирателями, объясни им, что произошло, — велел тем временем господин Итосу. — Вот деньги, — он бросил на столик несколько монет, — хорошенько угости их саке. Скажи, что я не гневаюсь за то, что вор Наохиро сумел убежать. Но впредь пусть будут внимательнее. А отчет о происшествии я напишу и отправлю сам.

— Хорошо, господин!

Старший надзиратель аккуратно собрал монеты и, кланяясь, вышел. Господин Итосу улыбнулся сам себе и подошел к окну, за которым ярко сияло восходящее солнце.

Спустя восемь дней после этого события немолодой уже японец, одетый в европейское платье, поднялся по трапу небольшого каботажного парохода «Сикоку-Мару», отправлявшегося во Владивосток. В одной руке он нес клетчатый саквояж, а другой то и дело поправлял на голове котелок, к которому явно был непривычен.

Маленькая тесная каюта напоминала гроб. Цуда поставил саквояж на жесткую узкую койку и тотчас вышел обратно на палубу. Бухта Нагасаки выглядела мрачной — над ней низко висели тучи, накрапывал мелкий дождик, и на пристани было меньше людей, чем обычно.

Рядом с Цуда оперся о фальшборт низенький человечек в длинном пальто. Он что-то сказал по-русски, приветливо улыбаясь, но Цуда покачал головой.

— Я спросил, в первый ли раз вы плывете в Россию, — произнес низенький человечек уже по-японски. — Впрочем, уже понял, что в первый. Коммерция, вероятно?

— Да, кое-какие коммерческие дела, — уклончиво отвечал Цуда.

— Вы, верно, думаете, что вашего брата у нас недолюбливают после истории с цесаревичем Николаем? Уверяю, это не так. Есть русская пословица, она гласит: «В семье не без урода». Вот и этот… Тацу? Тодзу? В общем, чокнутый полицейский со своей саблей, он и есть всего лишь урод. А с японцами у русских всегда будут добрые отношения, поверьте. Кстати, если нужна какая-то помощь, я к вашим услугам. Моя фамилия Квашнин, Петр Григорьевич. Тоже, знаете ли, коммерсант. Во Владивостоке найти меня несложно, у любого спросите, хе-хе…

Цуда учтиво поклонился.

— А не могли бы вы помочь мне прямо сейчас? — спросил он.

— Разумеется, разумеется… Но чем?

— Как видите, я совершенно не знаю русского языка. А в Россию, как мне кажется, я отправляюсь весьма надолго… К чему терять время в этом скучном плавании? Может быть, вы дадите мне несколько уроков? По-японски-то вы говорите замечательно.

— Отчего бы и нет, — засмеялся Квашнин. — Погодите, вот отплывем, перекусим, выпьем за начало путешествия, да и сядем учиться.

Цуда еще раз учтиво поклонился. Квашнин тут же куда-то убежал, сказавши: «Ну, увидимся!» — и бывший полицейский снова стал смотреть на причал Нагасаки, на серые портовые склады и на провожающих «Сикоку-Мару», которые стояли на берегу небольшой печальной группкой.

Среди прочих Цуда не сразу увидел старичка в соломенном плаще, с нелепой повязкой на голове. Старичок махал ему рукой и улыбался.

Маленький металлический сверчок зашевелился среди галановских патронов на дне саквояжа. Он плыл в новую, чужую страну. Плыл, как и полагал Цуда Сандзо, весьма надолго…