Режиссер из 45г II

Глава 5

Арбат встретил их предрассветным холодом и густым, почти осязаемым туманом, который приполз со стороны реки. Воздух был таким резким, что при каждом вздохе легкие покалывало инеем. Город еще спал, но у театра Вахтангова уже копошились люди — маленькие фигурки в полумраке, освещаемые лишь тусклыми дежурными фонарями и редкими вспышками спичек.

Володя стоял в кузове трофейного грузовика «Опель-Блиц», который они выбили на студии под личную ответственность Бориса Петровича. Рядом Петр Ильич Ковалёв, ворча и поминая черта, кутал тяжелую камеру в брезент.

— Владимир Игоревич, вы меня в гроб загоните с этим вашим «проездом», — проворчал оператор, проверяя крепления импровизированного крана. — Мы же на ходу фокус потеряем! Плёнка «Агфа», она же как капризная девица — чуть свет не так упал, и всё, брак.

— Не потеряем, Петр Ильич, — Володя подмигнул ему, хотя у самого внутри всё натянулось, как струна. — Мы пойдем на минимальной скорости. Лёха, что со звуком?

Лёха, обвешанный проводами и в огромных наушниках, поднял большой палец вверх.

— Пишу тишину, Володь. Она сейчас у Арбата такая… гулкая. Слышно, как где-то за три квартала сапоги по мостовой стучат. Это будет наш метроном.

**План был безумным для сорок пятого года.** Володя задумал снять открывающую сцену одним длинным, непрерывным планом. Камера должна была начать движение с крупного плана Сашки, спящего в кабине своей автобазы, «выплыть» на улицу, подхватить ритм просыпающегося города и закончиться на Вере, которая выходит из ворот госпиталя.

— Внимание! Приготовиться! — выкрикнул Володя. — Сашка, на исходную! Вера, жди отмашки у ворот!

Первые лучи солнца прорезали туман, превращая Арбат в декорацию из какого-то нереального, серебристого сна.

— Мотор! — скомандовал Володя.

Грузовик медленно, почти бесшумно тронулся. Камера поплыла вдоль тротуара.

Вот Сашка выпрыгивает из кабины, потягивается, и этот его жест — широкий, вольный — идеально ложится в первый аккорд, который Илья Маркович (сидевший тут же, на раскладном стуле за углом) взял на маленькой фисгармонии.

Мимо пробежал мальчишка-газетчик, выкрикивая заголовки — его крик стал ритмическим акцентом. Дворник ударил метлой по камням — «вжик-вжик» — и Ковалёв плавно перевел камеру на него.

— Быстрее, Петр Ильич, панораму на ворота! — шептал Володя, не отрывая взгляда от монитора… которого не было. Он видел кадр своим внутренним зрением, сформированным годами цифрового монтажа, но здесь он творил его в реальности.

И тут случилось непредвиденное.

Из переулка на съемочную площадку высыпала толпа рабочих, идущих на смену. Человек сорок. Они не знали о съемках, они просто шли на завод. Ковалёв вздрогнул, хотел остановить камеру, но Володя схватил его за плечо.

— Снимай! Снимай, Петр Ильич! Это правда!

Сашка, мгновенно сориентировавшись, не вышел из образа. Он подхватил ритм толпы, зашагал рядом с рабочими, что-то весело крикнул им, и люди — настоящие, суровые люди в ватниках — начали улыбаться в ответ. Вера вышла из ворот госпиталя именно в тот момент, когда толпа расступилась, и луч солнца ударил ей прямо в лицо.

— Стоп! Снято! — выдохнул Володя.

В наступившей тишине было слышно только, как стрекочет затихающий механизм камеры. Ковалёв медленно опустил голову, снял кепку и вытер пот со лба.

— Владимир Игоревич… — тихо сказал оператор. — Я сорок лет в кино. Но такого… такого я не видел. Мы сейчас не просто сцену сняли. Мы жизнь поймали. Она в кадре была, я её кожей чувствовал.

Лёха сорвал наушники:

— Володь! Слышал бы ты этот гул! Сорок пар ног в один такт! Это же… это же готовый джаз!

К грузовику подбежала Алина. Она всё это время стояла в стороне, делая наброски. Глаза её сияли.

— Володя, это было прекрасно! Ты видел, как они на Веру посмотрели? Как на ангела!

Володя спрыгнул с грузовика, чувствуя, как его бьет мелкая дрожь от адреналина. Он подошел к Сашке и Вере, которые стояли посреди Арбата, еще не веря, что всё закончилось.

— Ребята… — он обнял их обоих за плечи. — Сегодня вы официально стали звездами. Но не теми, что на небе, а теми, что в сердцах.

Он посмотрел на просыпающуюся Москву. Первый дубль «Симфонии» был снят. И он был идеален.

Торжество момента было разрезано резким, захлебывающимся свистом, от которого у Лёхи едва не слетели наушники. Звук был настолько пронзительным и властным, что всё движение на съемочной площадке мгновенно замерло. Из серого утреннего марева, окутавшего поворот на Смоленскую площадь, вынырнул мотоцикл «М-72» с люлькой, а следом за ним, надсадно урча мотором, показался темно-синий «ГАЗ-67».

Машины затормозили так резко, что пыль Арбата взметнулась облаком, оседая на объективе камеры Петра Ильича. Тот едва успел прикрыть линзу ладонью, разразившись тихим, но многоэтажным ругательством.

Из автомобиля вышел человек в безупречно отутюженной форме капитана милиции. Его лицо, иссеченное мелкими шрамами, казалось высеченным из гранита, а взгляд серых глаз буравил пространство с такой подозрительностью, что даже видавший виды Ковалёв невольно выпрямил спину. За капитаном из машин посыпались патрульные — молодые ребята в синих шинелях, с карабинами за плечами и суровым выражением лиц.

— Так, — негромко, но веско произнес капитан, поправляя портупею. — Что здесь за столпотворение? Почему перекрыта проезжая часть? Кто разрешил использование грузового транспорта для… — он окинул взглядом камеру и операторский кран, — для этой подозрительной конструкции?

Володя спрыгнул с борта «Опеля». Он понимал: сейчас решается судьба не просто кадра, а всей съемочной смены. В 1945 году любая задержка на улице, любая несогласованная активность в центре Москвы могла закончиться не просто штрафом, а «выяснением обстоятельств» в подвалах на Лубянке.

— Товарищ капитан, — Володя сделал шаг вперед, стараясь сохранять спокойствие и профессиональное достоинство. — Я — режиссер киностудии «Мосфильм» Владимир Леманский. Мы проводим плановые съемки художественного фильма «Московская симфония».

— «Симфония»? — Капитан прищурился, обходя грузовик по кругу. — А почему грузовик трофейный? Почему люди в кадре одеты как попало? И почему вы мешаете движению рабочих колонн? Мне поступил сигнал, что здесь заблокирован проезд к заводу.

Вокруг них начала собираться толпа. Рабочие, которые только что участвовали в массовке, и случайные прохожие замерли в ожидании. Воздух в одночасье стал густым и тревожным.

— Документы, — коротко бросил капитан, протягивая руку.

Володя нырнул в свой планшет. Он знал силу бюрократии этой эпохи. В его руках была не одна бумажка, а целая «броня».

— Вот приказ по студии за подписью Бориса Петровича, — Володя начал выкладывать листы. — Вот разрешение от Управления коменданта города Москвы на натурные съемки. Вот технический паспорт на съемочное оборудование…

Капитан листал бумаги медленно, с явным недоверием. Он был человеком войны, для которого любая суета с камерами в центре города пахла если не шпионажем, то вредительством.

— Бумаги — это хорошо, — пробормотал он. — Но здесь написано «Арбат», а не «перекрытие Арбата». Вы создаете пробку, товарищ режиссер. У меня график движения транспорта сорван. Собирайте вашу… технику. Проедем в отделение для составления протокола и проверки подлинности этих разрешений.

Ковалёв за камерой побледнел. Срыв смены означал потерю драгоценной «Агфы» и, возможно, закрытие проекта. Алина подошла к Володе, крепко сжав его локоть. Её глаза были полны испуга.

Володя выдохнул. Пора было доставать главный козырь.

— Товарищ капитан, — голос Володи стал тише и серьезнее. — Посмотрите на этот документ.

Он протянул небольшую карточку с печатью Горкома. Ту самую записку от Морозова, которую тот набросал в порыве вдохновения.

Капитан взял бумагу. Его взгляд пробежал по строчкам. «Оказывать всяческое содействие… Идеологическая важность… Личная ответственность…» Увидев подпись Морозова, офицер заметно изменился в лице. Жесткость в его осанке сменилась недоумением, а затем — профессиональным интересом.

— Так это… про Победу кино? — уже другим тоном спросил он, возвращая записку.

— Про Победу, — кивнул Володя, чувствуя, как напряжение начинает спадать. — И про то, как мы возвращаемся к жизни. Посмотрите на этих ребят, — он указал на Сашку и Веру. — Сашка — фронтовик, шофер. Вера — санитарка. Мы снимаем их встречу. Настоящую встречу, товарищ капитан. Без фальши.

Капитан посмотрел на Сашку. Тот стоял, поправив гимнастерку, прямо и открыто. Потом на Веру — её лицо в лучах утреннего солнца казалось светящимся. Офицер вздохнул, его плечи чуть опустились.

— Понимаю… — проговорил он. — Дело нужное. Но поймите и меня, Леманский. У меня порядок должен быть. Москва — город строгий. Развели тут… оркестр на колесах.

Володя увидел, что лед тронулся. Его режиссерское чутье — то самое, из будущего, где каждый конфликт можно превратить в ресурс — подсказало ему неожиданное решение. Он посмотрел на синие шинели патрульных, на их статный вид, на блестящий мотоцикл. В кадре, который они только что сняли, не хватало именно этого — официального, но человечного ритма города.

— Товарищ капитан, — Володя хитро прищурился. — А знаете, чего нам не хватает для полной правды?

— Чего? — подозрительно спросил офицер.

— Нам не хватает порядка в кадре. Того самого порядка, который олицетворяете вы и ваши люди. Мы снимаем панораму пробуждающегося Арбата. Представьте: едут грузовики, идут рабочие, и вдруг — патруль. Спокойный, уверенный. Стражи мира в мирном городе. Если бы вы и ваши ребята проехали в кадре… не как милиция, а как часть этой симфонии…

Патрульные переглянулись. У молодых парней в глазах зажегся мальчишеский азарт. Стать частью кино — об этом в сорок пятом можно было только мечтать.

Капитан замялся, потирая подбородок.

— Да как же так… Мы при исполнении. Не положено лицедейством заниматься.

— Это не лицедейство, — горячо возразил Володя. — Это фиксация истории! Вы — часть этой Москвы. Без вас кадр не полон, он… не гармоничен. Илья Маркович! — крикнул Володя в сторону композитора. — Как вы считаете, впишется сюда ритм патрульного мотоцикла?

Гольцман, который всё это время сидел на фисгармонии, глядя в небо, вдруг встрепеннулся:

— Ритм? Это будет безупречно! Медь! Мне нужна медь в оркестровке! Мотоцикл даст нам нижнее «ре», это фундамент, товарищ капитан! Фундамент нашей музыки!

Капитан, окончательно сбитый с толку музыкальными терминами и авторитетом Горкома, махнул рукой.

— Ладно… Черти красноречивые. Только один дубль! И чтобы по уставу всё. Как едем?

— Идеально! — Володя буквально взлетел на борт грузовика. — Петр Ильич, заряжай! Сашка, Вера — еще раз, на исходную!

Ковалёв, сияя как начищенный пятак, быстро перенастраивал камеру. Лёха проверял микрофоны, бормоча под нос: «Мотоцикл… боже, какой звук двигателя, это же чистое золото!»

— Внимание! — выкрикнул Володя. — Капитан, вы идете параллельно грузовику. Не спеша. Вы — хозяева этого спокойствия. Патрульные — за вами. Вера, когда увидишь ребят в форме, просто кивни им. Как своим. Сашка, отдай честь капитану. Это будет наш мостик между армией и миром!

— Приготовились! — Володя чувствовал, как воздух звенит от напряжения. — Мотор!

Это был кадр, который позже войдет во все учебники кинематографа. Грузовик плавно плыл по Арбату. В кадр торжественно въехал патрульный мотоцикл, за ним — синий «ГАЗ». Капитан сидел за рулем, глядя вперед с суровой, но едва заметной гордостью. Сашка, встретившись с ними глазами, четко приложил руку к козырьку, и капитан ответил ему тем же — коротким, мужским жестом.

Вера вышла из тумана, и её улыбка, адресованная патрульным, была такой искренней, что даже самый суровый из милиционеров не выдержал и на мгновение смягчился.

— Стоп! Снято! — заорал Володя на весь Арбат.

Капитан затормозил, вышел из машины. Он выглядел немного смущенным, но в глазах его больше не было подозрительности.

— Ну как? — спросил он, подходя к Володе. — Не испортили вам… симфонию?

— Вы её спасли, товарищ капитан, — Володя крепко пожал ему руку. — Вы дали ей масштаб. Как вас в титрах записать?

— Записывай… капитан Воронин, — офицер усмехнулся. — Ладно, Леманский. Живите. Но чтобы кино было стоящее! Чтобы жена моя в зале плакала, понял?

— Будет сделано, капитан! — пообещал Володя.

Милицейские машины уехали, оставив после себя легкий запах бензина и ощущение абсолютной победы. Группа стояла посреди улицы, оглушенная случившимся.

— Ну ты и актер, Владимир Игоревич, — пробормотал Ковалёв, поглаживая камеру. — Я думал, нас сейчас упакуют, а ты их в статисты записал. Гений… или сумасшедший.

Володя посмотрел на Алю. Она стояла рядом, всё еще немного бледная, но на её губах играла счастливая улыбка.

— Мы не просто сняли кадр, — прошептал Володя, обнимая её. — Мы только что помирили закон и мечту. А значит, Москва точно зазвучит.

Лёха подошел к ним, сияя:

— Ребята, вы не поверите! Запись мотоцикла — это нечто! Я её подложу под финал сцены, это будет звук самой силы!

Солнце окончательно взошло над Арбатом, заливая улицу ярким, победным светом. Первый съемочный день продолжался, и теперь Володя знал точно: для его «Симфонии» нет преград.

После ледяного утреннего Арбата и нервного поединка с милицией, маленькая столовая в подвальчике одного из прилегающих переулков показалась съемочной группе настоящим раем. Здесь было накурено, тесно и пахло так, как может пахнуть только в московской общепитовской точке сорок пятого года: кислыми щами, свежевыпеченным ржаным хлебом и мокрой шерстью шинелей.

Они заняли два больших стола в самом углу, подальше от раздаточной. Окна под потолком, выходившие на уровень мостовой, были запотевшими, и сквозь них виднелись лишь ноги прохожих, торопливо шагающих по своим делам. Но здесь, внутри, время словно замедлилось, подчиняясь ритму звенящих алюминиевых ложек и негромкого говора.

Володя сидел во главе стола, чувствуя, как приятная тяжесть в ногах сменяется расслабленностью. Рядом Алина осторожно грела замерзшие пальцы о граненый стакан с мутным, но горячим чаем.

— Ну, Владимир Игоревич, — Петр Ильич Ковалёв с наслаждением понюхал пар, поднимавшийся от миски с густыми щами, — вы сегодня по краю прошли. Я, признаться, когда капитана этого увидел, уже прикидывал, кому камеру на хранение сдавать буду.

— А вышло-то как! — Лёха, не снимая своих вечных наушников, которые теперь висели у него на шее, азартно разламывал буханку хлеба. — Капитан Воронин в кадре — это же монументально! Володь, я когда записывал, как его мотоцикл рычит, а потом Сашка ему честь отдает… у меня аж в ушах зазвенело. Это же звук государственного масштаба!

Сашка и Вера сидели напротив. Они всё еще были в гриме, и Вера в своем светлом платьице выглядела среди суровых стен столовой как нежный цветок, случайно проросший сквозь асфальт. Сашка, ловко орудуя ложкой, то и дело поглядывал на неё, и в этих взглядах было больше «химии», чем в любом голливудском сценарии.

— Верочка, вы хлеб берите, — Сашка пододвинул к ней тарелку с нарезанными ломтями. — Силы нужны. Режиссер-то у нас — огонь. Завтра, небось, на крышу Метрополя полезем.

— Пусть полезем, — Вера улыбнулась, и на её щеках, разрумянившихся с мороза, снова появились те самые ямочки. — После сегодняшнего мне уже ничего не страшно. Знаете, когда я капитану кивнула… я ведь не играла. Я правда подумала: вот он, наш защитник. И так на душе светло стало.

Илья Маркович Гольцман, который до этого молча крошил хлеб в тарелку, вдруг замер, прислушиваясь к чему-то.

— Слышите? — негромко спросил он.

Все замолчали. С раздаточной донесся мерный стук половника о край кастрюли, звон упавшей вилки и гулкое шипение пара.

— Это же синкопа, — прошептал композитор, и его глаза заблестели. — Удар, пауза, звон. Владимир Игоревич, вы понимаете? Даже в этой столовой Москва сочиняет нам музыку. Хлеб, суп, тепло — это мажор. А завтрашний Арбат будет в миноре, пока Сашка не запоет.

Володя обвел взглядом свою команду. Ковалёв, утирающий усы после щей; Лёха, что-то жадно записывающий в блокнот; Алина, рисующая карандашом на салфетке профиль Сашки… В этой тесной столовой, среди пара и запаха дешевой махорки, рождалось то, что невозможно было купить за двести пятьдесят тысяч рублей бюджета.

— Друзья, — Володя поднял свой стакан с чаем. — Мы сегодня сделали невозможное. Мы сняли правду в городе, который привык к приказам. Мы заставили милицию танцевать в нашем ритме. Спасибо вам. Завтра будет труднее, но сегодня… сегодня мы победили.

— За «Симфонию»! — негромко, но в унисон отозвались все.

Они обедали долго, делясь остатками сахара и обсуждая каждый жест Сашки, каждый поворот камеры. Алина показывала Володе эскиз: Сашка и Вера в лучах утреннего тумана.

— Посмотри, — шептала она ему на ухо, — я хочу, чтобы в следующей сцене у неё был платок чуть ярче. Чтобы она выделялась из толпы, как искра.

— Сделаем, Аля, — Володя накрыл её руку своей под столом. — Мы всё сделаем.

Когда они вышли из подвала на свет, Арбат уже жил своей полной дневной жизнью. Громыхали трамваи, спешили по делам люди, а солнце, поднявшееся высоко, золотило купола церквей. Володя глубоко вдохнул этот воздух и понял: он на своем месте. Его вторая жизнь была оправдана этим утром, этим обедом и этой невероятной надеждой, которая светилась в глазах каждого члена его маленькой, но великой группы.

Коридоры «Мосфильма» в этот час походили на бесконечные туннели заброшенного лабиринта. Дневная суета, гомон массовки и звон осветительных приборов сменились глухой, ватной тишиной, в которой каждый шаг отдавался тревожным эхом. Здесь, в недрах монтажного корпуса, пахло не киношной мечтой, а едким уксусом, ацетоном и сыростью подвалов.

Володя и Ковалёв сидели на жестких скамьях в узком предбаннике проявочного цеха. Над тяжелой бронированной дверью горел тусклый красный фонарь. Этот свет заливал их лица багровым, делая их похожими на маски в греческой трагедии.

Петр Ильич, обычно словоохотливый и ворчливый, сейчас молчал. Он беспрестанно мял в пальцах старую фланелевую тряпицу, которой протирал объективы, и его руки заметно подрагивали. Старый оператор знал то, что Володя только начинал осознавать всем нутром: в 1945 году кино — это не файлы на флешке. Это тонкая, капризная полоска целлулоида, которая сейчас проходит через баки с проявителем. Один градус ошибки в температуре раствора, одна крошечная соринка в баке, один неверный расчет экспозиции при утреннем тумане — и всё. Месяцы подготовки, вера Морозова, надежды Алины и тот безумный танец на Арбате превратятся в мусор.

— Пленка-то трофейная, Владимир Игоревич, — вдруг глухо произнес Ковалёв, не поднимая глаз. — «Агфа»… Она ведь света боится больше, чем наша «Свема». Чуть передержали на солнце — вуаль. А у нас туман был… И капитан этот со своими фарами…

— Мы всё рассчитали, Петр Ильич, — ответил Володя, хотя его собственный голос показался ему чужим.

Внутри у него всё сжималось в холодный ком. В своем 2025-м он привык видеть результат мгновенно. Плэйбек, мониторы, возможность переснять дубль через минуту — это была его страховка. Здесь страховки не было. Была только бездна ожидания. Он вспомнил, как Сашка подхватил Веру на руки. Вспомнил сияние её глаз. Если это мгновение погибло в баке с химикатами, он себе этого не простит.

— А если фокус «уплыл» на повороте? — Ковалёв посмотрел на Володю, и в багровом свете его глаза казались черными провалами. — Грузовик ведь тряхнуло на рельсе. Я рукой почувствовал, как камера качнулась. Если лицо Веры размыло — дубля нет. «Агфу» нам больше не дадут. Борис Петрович завтра с утра отчет в Комитет несет.

Володя закрыл глаза. В висках мерно стучало: «Раз-два-три… раз-два-три…» — ритм того самого вальса. Он пытался вызвать в памяти лицо Алины, её тепло, но вместо этого видел только бесконечную черную ленту, бегущую по роликам в темноте лаборатории.

Прошел час. Или вечность.

За дверью послышался приглушенный лязг, всплеск воды и тяжелые шаги. Красный фонарь погас, и вместо него вспыхнула обычная лампочка, больно ударив по глазам. Дверь открылась, и на порог вышел Семёныч — старый лаборант в прорезиненном фартуке, от которого за версту разило фиксажем.

Он молчал, вытирая руки о ветошь. Его лицо не выражало ничего. Ковалёв медленно встал, опираясь рукой о стену. Володя замер, забыв, как дышать.

— Ну что там, Семёныч? — сипло спросил оператор. — Не томи. Пусто? Вуаль?

Семёныч медленно обвел их взглядом, засунул руку в карман фартука и достал короткий обрывок негатива — контрольный «хвост» пленки.

— Идите к столу, — коротко бросил он.

Они почти вбежали в лабораторию. На светящемся матовом столе лежала мокрая, еще пахнущая химией лента. Ковалёв дрожащими руками схватил лупу-десятикратку.

Володя смотрел через его плечо. На негативе всё было наоборот — белые лица были черными, тени — прозрачными. Но даже так, в этом вывернутом мире, он увидел Сашку. Он увидел, как четко прорисованы пуговицы на его гимнастерке. Как в тумане прорисовываются контуры зданий Арбата.

Ковалёв долго вел лупой вдоль кадров. Его дыхание было прерывистым, хриплым. Вдруг он остановился.

— Господи… — выдохнул старик. — Посмотри, Володя. Посмотри на неё.

Володя взял лупу. На маленьком прямоугольнике пленки Вера улыбалась. Свет упал на её лицо так, что вокруг головы образовался нежный ореол. Фокус был бритвенно-острым. Каждое движение массовки, каждый жест капитана Воронина, каждая капля росы на борту грузовика — всё было там. Пленка не просто зафиксировала изображение. Она впитала в себя ту самую магию, которую они сотворили утром.

— Плотность идеальная, — Семёныч впервые за вечер усмехнулся, обнажив желтые зубы. — Как в аптеке. Не знаю, как вы там с экспозицией гадали, но негатив — золото. Хоть сейчас на печать.

Ковалёв вдруг бессильно опустился на табурет и закрыл лицо руками. Его плечи мелко затряслись.

— Вытянули… — шептал он. — Вытянули, мастер. Ай да Леманский, ай да сукин сын…

Володя стоял, прислонившись к холодной кафельной стене. Ощущение было такое, будто он только что вышел из зоны смертельного риска. Гнетущая тяжесть сменилась невероятной, звенящей легкостью. Теперь он знал точно: его метод работает. Его видение — реально.

— Петр Ильич, — Володя положил руку на плечо оператора. — Слышите?

— Что? — Ковалёв поднял заплаканные глаза.

— Музыка. Она теперь не только в голове. Она на этой пленке.

Он посмотрел на мокрые катушки, вращающиеся на сушильном шкафу. Там, в этих витках, рождалась новая история советского кино. История, в которой будет место не только подвигу, но и простому человеческому счастью.

— Семёныч, — Володя повернулся к лаборанту. — К утру нужна позитивная копия. Первая сцена должна быть готова к просмотру.

— Будет, — кивнул старик. — Идите спать, художники. Счастливые вы… Такое снять — это раз в жизни бывает.

Володя вышел из корпуса в ночной двор студии. Небо над «Мосфильмом» было усыпано звездами, и они казались ему сейчас кадрами из его будущего фильма. Он закурил — впервые за долгое время — и глубоко затянулся.

Завтра он покажет это Борису Петровичу. Завтра он обнимет Алю и скажет ей, что их мечта — настоящая. А сегодня он просто стоял в тишине, слушая, как где-то в глубине души окончательно и бесповоротно затихает Альберт из 2025-го, уступая место Владимиру Леманскому, который только что совершил свое первое маленькое чудо.