Разум и чувства и гады морские

Глава 47

Миссис Дэшвуд тронули оправдания самодовольного кладоискателя, который до недавних пор ходил у нее в любимчиках. Она была счастлива, что с него снята хотя бы часть вины, жалела его и желала ему счастья. Но прежние чувства к ней не вернулись. Ничто не заставило бы ее забыть, как пострадала Марианна, или извинить его обращение с Элизой. Поэтому ничто не могло вернуть ему ее былую благосклонность и повредить интересам полковника Брендона.

Если бы миссис Дэшвуд, как Элинор, услышала рассказ Уиллоби от него самого, если бы она увидела его страдания или жалостливую морду его орангутанга, павшего от удара пиратской сабли, ее сочувствие возросло бы неизмеримо. Но Элинор была не в силах, да и не хотела пробуждать в ней все те чувства, которые поначалу охватили ее саму. Долгие раздумья успокоили ее рассудок и заставили оценить Уиллоби более трезво. Поэтому она желала изложить лишь правду и те факты, которые действительно заслуживали внимания, ничего не приукрашивая, не давая излишней пищи для фантазий.

Вечером, когда все они собрались вместе, Марианна снова, пусть и не без усилия, заговорила о Уиллоби.

— Я хочу заверить вас обеих, — сказала она с заметной дрожью в голосе, — что я все вижу в том свете, в каком вы хотите.

Миссис Дэшвуд тут же перебила бы ее, желая приободрить и успокоить, но Элинор, которой очень хотелось выслушать, что на самом деле думает ее сестра, энергичным жестом попросила ее молчать. Марианна продолжала:

— Для меня стало большим облегчением… то, что сегодня утром рассказала Элинор. Я услышала именно то, что мечтала услышать. — На мгновение ее голос прервался, но, взяв себя в руки, она сказала уже спокойнее: — Я всем довольна и не хочу никаких перемен. Вы… вы это слышите?

Элинор не могла отрицать и по встревоженному лицу матери поняла, что и ее не подвел слух, — до них доносился хор голосов, но негромко, будто бы издалека. На мгновение она вскинула голову и прислушалась, но все стихло. Миссис Дэшвуд заломила руки и в отчаянии посмотрела на Элинор — они знали, что Маргарет где-то там, на острове, и эти звуки, чем бы они ни были, скрывают тайну ее местонахождения.

Все стихло. Марианна, слишком погруженная в свои переживания, чтобы раздумывать над загадочными явлениями, продолжала:

— Так или иначе, я никогда не была бы счастлива с ним, зная все то, что рано или поздно узнала бы. У меня не осталось бы к нему ни доверия, ни уважения. И ничто не вернуло бы мои прежние чувства.

— Знаю-знаю! — вскричала ее мать, чью естественную горячую заинтересованность в благополучии средней дочери лишь подстегнуло напоминание о пропаже младшей. — Быть счастливой с человеком таких вольных нравов! С тем, кто так ранил дражайшего из наших друзей и лучшего из людей! Нет, с подобным мужем моя Марианна не нашла бы счастья! Ее совесть, ее чувствительная совесть претерпевала бы все те мучения, которые должен был бы испытывать ее муж!

Со вздохом Марианна повторила:

— Я не хочу никаких перемен.

— Ты смотришь на это дело, — сказала Элинор, — именно так, как того требуют благоразумие и здравый смысл. Я уверена, ты достаточно рассудительна, чтобы понимать: ваш брак принес бы немало неприятностей и разочарований. Если бы вы поженились, то навсегда остались бы бедными. Уиллоби сам признает свое мотовство, и все его поведение свидетельствует, что он вряд ли представляет, как себя ограничивать. Его запросы и твоя неопытность вкупе с очень небольшим доходом поставили бы вас в безвыходное положение, которое не стало бы для тебя легче от того…

Ее снова перебил тот же хор, который они слышали прежде, но теперь он был гораздо громче, гремел над холмами, и можно было различить слова: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

— Боже мой! — воскликнула Марианна, на мгновение позабыв о Уиллоби. — Это те ужасные слова, которые так пугали нашу милую Маргарет… кстати, где Маргарет?

Бросив предостерегающий взгляд на мать, Элинор вернула разговор в прежнее русло:

— Если бы из-за тебя Уиллоби был вынужден частично отказаться от своих развлечений, не могло ли случиться так, что, вместо того чтобы победить его эгоистичные чувства, ты, напротив, лишилась бы прежней любви в его сердце и заставила бы пожалеть о браке, который вверг его в подобные затруднения?

— Эгоистичные? — повторила Марианна, имея в виду: «Неужели ты считаешь его эгоистом?» Миссис Дэшвуд тем временем взволнованно смотрела в окно, пытаясь и одновременно страшась увидеть или услышать… а что — она и сама не знала.

— Все его поведение, — ответила Элинор, — от начала и до конца было построено на себялюбии. Эгоизм заставил его добиваться твоих чувств, а потом, когда он сам не смог остаться равнодушным, позволил ему тянуть с признаниями и в итоге вовсе уехать. Его интересовали лишь собственные удовольствия.

— Да, это правда. К моему счастью он никогда не стремился.

— Сейчас он сожалеет о содеянном, — продолжала Элинор. — Но почему? Потому что оказалось, что это ни к чему не привело. Он не стал счастливым. Его состояние теперь в порядке. Денежных затруднений он больше не испытывает и думает лишь о том, что его жена не столь мила, как ты. Но значит ли это, что он был бы счастлив, женившись на тебе? Тогда бы его терзали денежные затруднения, которые теперь, будучи разрешены, видятся ему ничтожными. С тобой он навсегда остался бы беден и, вполне вероятно, скоро начал бы ценить бессчетные удобства внушительного дохода и отсутствия долгов гораздо больше, нежели характер жены.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — согласилась Марианна, — и ни о чем не жалею, кроме собственной глупости.

— Вернее, опрометчивости твоей матери, дитя мое, — вмешалась миссис Дэшвуд, наконец-то отвернувшись от окна, за которым голоса опять утихли. — Вот кто виноват!

Марианна не позволила ей продолжать, а Элинор, довольная, что каждая признала свои ошибки, поспешила вернуться к теме разговора, боясь, как бы воспоминания не поколебали спокойствия сестры.

— Я думаю, из всей этой истории можно сделать один вывод: причиной всех бед Уиллоби стало его первое преступление против добродетели, то, как он поступил с Элизой Уильямс. Оно являлось источником всех остальных, пусть и меньших, и привело к нынешнему его несчастью.

Марианна от всей души согласилась со словами сестры, а их матушку они побудили перечислить все невзгоды, постигшие полковника Брендона, и все его достоинства с теплом, какое могут породить лишь дружба вкупе с тайным умыслом. Однако ее дочь как будто ничего и не услышала.

В следующие два дня Элинор, как и предполагала, не заметила никакого улучшения в состоянии сестры, но пока та держалась с неизменной решимостью и пыталась оставаться спокойной и веселой, Элинор могла довериться целительным свойствам времени. С каждым днем гнойнички на коже Марианны затягивались, и прохладный (хотя и зловонный) морской ветер, завывавший за окнами Бартон-коттеджа, казалось, шел ей на пользу.

Элинор не терпелось узнать что-нибудь об Эдварде. Она ничего не слышала со дня гибели Подводной Станции ни о его планах, ни даже о его нынешнем местонахождении. Ввиду болезни Марианны она некоторое время переписывалась с братом, и в первом из писем Джона, в остальном касавшемся затянувшихся последствий экспериментов, проведенных над ним на Станции, в частности неутолимого желания питаться мотылем, было и такое предложение: «Мы ничего не знаем о злополучном Эдварде и не можем наводить справки на столь деликатную тему». Вот и все, что она сумела выяснить из этой переписки, поскольку в прочих письмах Джон его не упоминал. Однако долго оставаться в неведении ей не пришлось.

Однажды утром они послали своего слугу, Томаса, по делам в Экстер. В тот же вечер, обнося их последним кулинарным достижением миссис Дэшвуд — раковым пюре в черепе морской свиньи, — Томас сообщил:

— Полагаю, вам известно, сударыня, что мистер Феррарс женился.

Марианна вздрогнула, бросила взгляд на Элинор и, увидев, как та побледнела, забилась в истерическом припадке. Миссис Дэшвуд, тоже непроизвольно посмотревшая на Элинор, заметила ее бледность и поразилась, осознав истинную глубину ее страданий.

Мысли Элинор полыхали огнем, все ее нутро будто пульсировало от горя. Пятиконечный символ, этот ее алтарь боли, со словами слуги проявился в самом ярком своем воплощении, кружась и подрагивая перед ее мысленным взором.

— Ах! — вскрикнула она, схватившись обеими руками за голову. — Какая боль!..

Пусть она и хотела больше всего на свете расспросить слугу, голос ей не повиновался. Однако миссис Дэшвуд быстро взяла эту задачу на себя, и Элинор смогла получить все интересовавшие ее сведения без лишних усилий.

— Томас, кто вам сказал, что мистер Феррарс женился?

— Я сегодня, сударыня, сам его видел в Экстере, и женушку его тоже, мисс Стил бывшую.

Каждый раз, когда звучало это имя — мисс Стил, — боль возвращалась, казалось лишь приумножаемая повторениями.

— Их коляска как раз остановилась перед гостиницей «Новый Лондон». Я шел мимо и поднял глаза — вот и увидел, что это младшая мисс Стил.

Боль — ужасная боль! — стала почти невыносимой. Элинор собрала все силы, чтобы дослушать рассказ слуги и узнать, что сталось с Эдвардом.

— Вот я и снял шляпу, а она меня узнала, и подозвала, и справилась о вашем здоровье, сударыня, а также о здоровье барышень, особенно о Марианне, и наказала кланяться от нее и от мистера Феррарса.

— Так она сказала, что вышла замуж, Томас?

— Да, сударыня. Улыбнулась, да так и сказала: мол, не бывала в этих краях с тех пор, как сменила имя. Она всегда была барышня очень любезная и поговорить не прочь.

— И мистер Феррарс сидел с ней в коляске?

— Да, сударыня, он сидел в глубине, откинувшись. На меня и не посмотрел, но он никогда разговорчивостью не отличался.

В глубине души Элинор легко объяснила его нежелание общаться, и миссис Дэшвуд, видимо, пришла к тому же выводу.

— И больше в коляске никого не было?

— Да, сударыня, одни только они там были.

— И откуда же они прибыли?

— Прямо из города, как сказала мисс Люси… миссис Феррарс.

— И теперь направляются на запад?

— Да, сударыня, но ненадолго. Скоро они вернутся и тогда, конечно, наймут хорошо вооруженный корабль и навестят вас на островах.

Миссис Дэшвуд посмотрела на дочь, но Элинор прекрасно понимала, что их можно не ждать. В этом послании она узнала всю Люси и ничуть не сомневалась, что Эдвард и шагу на острова не ступит.

Похоже, слуга рассказал уже все, что знал. Но по лицу Элинор было видно, что она хочет услышать еще что-нибудь.

— Вы видели, как они уехали?

— Нет, сударыня, их лошадей только запрягать вывели, а я ждать не мог, боялся опоздать.

— И как выглядела миссис Феррарс?

— Очень хорошо, сударыня, но, на мой взгляд, она всегда была красивой барышней, а тут у нее еще и вид был довольный.

Никаких других вопросов миссис Дэшвуд придумать не смогла, и Томаса отпустили, а вскоре велели и убрать со стола. Томас вернулся вниз и принялся нарезать раковое мясо к завтрашнему завтраку.

Миссис Дэшвуд с дочерьми долго сидели в задумчивом молчании. Миссис Дэшвуд боялась произнести что-нибудь лишнее и не рискнула утешать дочь. Только теперь она поняла, как ошиблась, обманувшись выдержкой Элинор, и пришла к верному выводу, что все свои страдания та смягчила, лишь бы не тревожить ее, и без того обеспокоенную судьбой Марианны. Элинор тем временем терзалась такой головной болью, будто ее виски сжимали клещи.

Она посчитала разумным объяснить, что страдает не только от сердечных мук, вызванных новостями про Эдварда и свежеиспеченную миссис Феррарс, и поведала им про странный символ, в первый раз появившийся перед ее мысленным взором примерно тогда же, когда девицы Стил впервые прибыли на острова. Потом она рассказала, как часто он напоминал о себе в последующие месяцы и как однажды она видела его наяву на пояснице Люси Стил, когда они переодевались после нападения Морского Клыка.

— Не знаю, что и думать, душенька, — озадаченно заявила миссис Дэшвуд. — Что это может значить? Какая может быть связь между этой барышней и твоей головной болью?

— Я объясню вам, какая тут связь, — ответил сэр Джон, внезапно появившись на пороге с очень серьезным видом; рядом, заламывая руки, стояла миссис Дженнингс. — Это значит, что никакая она не барышня. Она морская ведьма! И мистер Феррарс в большой опасности.