Разум и чувства и гады морские

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась появлению Эдварда лишь на мгновение. Она встретила его так ласково, что тут не устояла бы никакая застенчивость, сдержанность или холодность. Они начали изменять ему еще до того, как он вошел в дом, а благодаря сердечному приему миссис Дэшвуд от них не осталось и следа. Да и не мог мужчина, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести на нее часть этого чувства; Элинор с облегчением заметила, что Эдвард снова стал похож на себя прежнего. Скорее всего, догадалась она, после трудной дороги из Сассекса он все еще не оправился от морской болезни; и в самом деле, теперь она разглядела на воротнике его фрака следы рвоты.

Теперь, когда в нем проявилась прежняя к ним приязнь, не было сомнений, что его интересует их нынешняя жизнь. И все же, хоть он и был мил и внимателен, некоторое уныние не оставляло его. Это заметила вся семья, и миссис Дэшвуд, усмотрев причину такого настроения в несколько властном характере его матушки, села за обеденный стол преисполненная негодования против всех себялюбивых родителей.

— Каковы нынешние планы миссис Феррарс на ваш счет, Эдвард? — спросила она, когда все пересели к камину. Вечер выдался неестественно холодный, туман, казалось, подступал к самым окнам их уютной лачужки и сочился в щель под дверью. — Вам все еще прочат роль великого политика вопреки вашей воле?

— Нет. Надеюсь, теперь матушка уже убедилась, что к общественной деятельности у меня не больше таланта, чем склонности.

— Но как же тогда вы обретете славу? Ведь иначе вашу семью не удовлетворить, а без публичных выступлений, без стремлений, без желания очаровывать незнакомых людей, без уверенности в себе это может оказаться нелегким делом.

— Не стану и пытаться. Мне ни к чему слава, и у меня есть все основания надеяться, что я никогда ее не обрету. Благодарение богу!

— Я знаю, амбиций у вас нет. Ваши желания очень умеренны.

— Не умереннее, чем у прочих. Как и все, я хочу быть счастлив, и, как и все, счастлив я могу быть только по-своему. Слава мне ничего не даст.

— Ну разумеется! — воскликнула Марианна. — Как могут деньги или величие славы принести счастье?

— Величие славы, возможно, и нет, — ответила Элинор, — а деньги имеют к счастью прямое отношение.

— Как не стыдно, Элинор! — возмутилась ее сестра. — Деньги способны сделать счастливым лишь того, кто ничем больше не интересуется! Любому человеку достаточно скромного дохода, а большие деньги никакой радости не приносят.

— Я думаю, — возразила Элинор, натягивая третий плед поверх тех двух, в которые она уже укуталась, — мы с тобой совершенно единодушны. Полагаю, твой «скромный доход» мало чем отличается от моего «богатства»; несомненно, и то и другое необходимо, чтобы не испытывать заурядных бытовых неудобств. Все дело лишь в том, что твои помыслы романтичнее моих. Признайся, сколько составляет твой «скромный доход»?

— Тысячу восемьсот — две тысячи в год, не более того.

— Две тысячи в год! — рассмеялась Элинор. — Для меня тысяча — это богатство! Я знала, что этим все и закончится.

— Две тысячи в год — это очень скромный доход, — возразила Марианна. — Меньшим семье не обойтись. Подобающий штат факельщиков, одно-два каноэ и свору кладоищеек на меньшее содержать нельзя. Одни стальные решетки на все окна, выходящие на море, стоят в лучшем случае пять сотен. Мои запросы вовсе не чрезмерны.

Элинор вновь улыбнулась — тому, как точно Марианна рассчитала расходы по содержанию Комбе-Магна.

— Свора собак! — изумился Эдвард. — Но зачем они нужны? Не все же охотятся за сокровищами.

Покраснев, Марианна ответила:

— Не все, но очень многие.

— Вот бы кто-нибудь, — сказала вдруг Маргарет, впервые за много часов отвернувшись от окна (до сих пор она всматривалась в беспроглядный туман, укрывший весь остров), — подарил нам много денег.

— Ах, если бы! — воскликнула Марианна, зарумянившись от картины воображаемого счастья.

— А еще я хочу, — продолжала Маргарет дрожащим голосом, хотя ее уже никто не слушал, — чтобы мы уплыли от этого ужасного места далеко-далеко и чтобы все его тайны, какими бы они ни были, навсегда остались неразгаданными.

— Думаю, все мы равно желаем достатка, — заключила Элинор, — хотя счастье и недостижимо одним лишь богатством. Впрочем, я и не знаю, что бы я стала с ним делать!

Марианна бросила на нее взгляд, полный сомнений.

— Какие изумительные заказы вы отправляли бы отсюда на Подводную Станцию Бета, если бы вдруг разбогатели! — воскликнул Эдвард. — Какой счастливый день для книжных торговцев, нотных торговцев и плавунного промысла! Вы, мисс Дэшвуд, велели бы доставлять сюда каждый новый прибитый к берегу Англии кусок плавуна, чтобы ваше исключительное мастерство могло придать ему законченную форму, а вы, Марианна… я знаю величие вашей души и уверен, что на всей Станции не сыскалось бы столько нот, чтобы вы ими пресытились. А книги! «Энциклопедия неожиданных утопленников», «Правдивая история путешествия Роджера Смитсона по чреву кита» — вы скупили бы их все до единого экземпляра, лишь бы они не попали не в те руки! Не так ли, Марианна? Простите, если я резок. Кажется, это очень крепкий напиток.

— Его прислал нам сэр Джон, — заметила миссис Дэшвуд. — Не рекомендую пить больше одной чашки.

Снова повернувшись к Марианне, Эдвард объяснился:

— Я хотел показать, что не забыл наши былые споры.

— Я люблю вспоминать прошлое, будь то счастливые или печальные моменты, и разговорами о прошлом вы никогда меня не обидите. Вы правы в том, что мои деньги я тратила бы именно так — по крайней мере их часть. Рано или поздно они превращались бы во все новые полки, заполненные отчетами о кораблекрушениях.

— А большая часть вашего состояния ушла бы, видимо, автору лучшего доказательства вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь раз в жизни. Полагаю, ваше мнение на сей счет не изменилось?

— Ничуть. В моем возрасте мнения так легко не меняют. Вряд ли я теперь уже увижу или узнаю что-то, что станет причиной такой во мне перемены.

— Марианна все так же упряма, как видите, — сказала Элинор, осторожно потягивая крепкий ромовый пунш из своей чашки. — Она ничуть не изменилась.

— Лишь стала печальнее, чем прежде.

— Нет уж, Эдвард, не вам упрекать меня. Вы сами не очень-то веселы.

— С чего вы взяли! — ответил он и вздохнул. — Впрочем, веселость никогда не была мне особо свойственна.

— И Марианне тоже, если на то пошло, — заметила Элинор. — Я бы не сказала, что она полна веселья — она очень самоотверженна, очень усердна во всем, за что бы ни взялась, иногда она слишком много и увлеченно говорит, но веселится она нечасто.

— Думаю, вы правы, — согласился он, — однако я всегда считал ее жизнерадостной.

— Я часто замечаю за собой подобные ошибки, — ответила Элинор. — Иногда мы верим тому, что люди говорят о себе, и очень часто — тому, что говорят о них другие. Очень редко мы даем себе труд подумать и оценить их без подсказки. Вот, например, летучая рыба на деле вовсе и не летает, а просто высоко прыгает.

— Замечательно сказано, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Но, Элинор, — сказала Марианна, — я думала, руководствоваться мнением других людей — правильно.

— Нет, Марианна. Я никогда не предлагала думать чужой головой. Не нужно переиначивать мои слова. Я не раз говорила, чтобы ты относилась к другим с большим вниманием; но разве я когда-нибудь советовала следовать чужому мнению в важных вопросах?

— Я вижу, вам не удалось убедить сестру в необходимости одинаково вести себя со всеми, — обратился Эдвард к Элинор. — Неужели ни малейшего успеха?

— Что вы, напротив! — ответила Элинор, бросив на Марианну выразительный взгляд.

— Душой я всецело с вами, — сказал он, — но на деле, боюсь, я похож на вашу сестру. Меньше всего мне хочется кого-нибудь обидеть, но мою застенчивость часто принимают за небрежение, когда меня всего лишь сковывает природная робость. Я часто думаю, что создан для того, чтобы общаться с низким сословием, — в свете среди незнакомцев мне так неловко!

— Марианну нельзя извинить застенчивостью, — возразила Элинор. — Прошу прощения…

Элинор, хотя была увлечена беседой и собиралась отстаивать свое мнение, отвлеклась на странную тьму, внезапно затуманившую ее взор.

— Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы изображать притворное смущение, — сказал Эдвард. — Застенчивость — удел того, кто почему-либо чувствует, что он хуже других, а иногда — симптом ленточного червя, который доставляет такое беспокойство, что поддерживать светскую беседу становится невозможно. Убеди я себя, что мои манеры легки и непринужденны, я перестал бы стесняться.

— Но остались бы замкнутым, — отметила Марианна, — что еще хуже.

Все время этой беседы Элинор терла глаза, пытаясь избавиться от окутавших ее сумерек. Все вокруг покачивалось, как будто она была на борту корабля, ее ноги дрожали, слова других слились в далекий гул. В пульсирующей тьме возникли еще более темные проблески, постепенно собравшиеся в созвездие, — это был все тот же пятиконечный знак, причудливая звезда, которая не давала ей покоя с самого их приезда.

— Замкнутым! — воскликнул Эдвард. — Марианна, разве я замкнутый?

— Да, очень.

— Не понимаю, — ответил он. — Я замкнут? В чем? Как?

Элинор тряхнула головой, и зрение внезапно восстановилось, отчего она испытала огромное облегчение, несмотря на ужасный холод и туман, недобрым предзнаменованием клубившийся за окнами. Укутавшись поуютнее в пледы, она постаралась развеселиться назло липкому, зябкому страху, ухватившемуся за ее сердце, и сказала Эдварду:

— Разве вы мало знаете мою сестру и не понимаете, что она имеет в виду? Для нее замкнуты все, кто говорит не так же быстро, и восхищается всем, чем восхищается она, не так же громко!

Эдвард промолчал. К нему снова вернулась его суровая задумчивость, и некоторое время он сидел в угрюмом безмолвии. Элинор дрожала под своими пледами, мечтая, чтобы ночь поскорее закончилась и поднялось солнце.