Рассказы. Том 2. Колдовство.

Ритуальное вино

Очень жаль, что у этой истории нет подходящих декораций. Думаю, подошли бы Прага или Будапешт — те иностранные города, о которых никто ничего не знает, но смутно ассоциирует с Белой Лугоши или Питером Лорре. Вот что нужно этой истории: обстановка и атмосфера, то, что в книгах называется «нарастание», а критиками фантастики — «страсть к эпитетам». Но мне просто не повезло, что это оказалось правдой, и я не могу представить себе ничего иного, кроме того, как это произошло. Вот в таком ключе и пойдет мой рассказ.

Может, оно и к лучшему. Я заметил, что в том, что мы с юмором называем «реальной жизнью» значительные события происходят внезапно. Когда делаешь предложение девушке, на заднем плане оркестр студии Парамаунт не играет «Liebestraum». Не бывает трех страниц описания дурных предчувствий, предшествующих настоящей железнодорожной катастрофе, в которой вам перерезает горло. В реальной жизни подобные редкие моменты ледяного ужаса наступают внезапно, без предупреждения. Иногда они происходят при ярком солнечном свете утра, среди рутины дней. И вот тогда образуется контраст, необычность жутких вещей при обычных обстоятельствах, порождающая истинный ужас.

Так оно и произошло — ни замков с привидениями, ни безумных гипнотизеров, ни воронов, кружащих и каркающих над головой, ни проклятой, окровавленной Луны. Но каким бы простым и внезапным это ни было, я все равно просыпаюсь посреди ночи в холодном поту при воспоминании о вечеринке Мейбл Фиске. Я жил в Лос-Анджелесе, когда встретил Мейбл. Это было до того, как я стал коммерсантом. У меня имелась комнатка в ночлежке, где я питался крекерами с молоком и писал Великий американский роман.

Уж извините за эту автобиографию, но необходимо объяснить мои отношения с Мейбл Фиске. Она владела домом недалеко от Лагуна-Бич, чувством юмора и широким кругом знакомых. Вот почему она мне нравилась. У нее был дом, и раз в неделю я мог заскочить к ней на ужин. Голод не знает совести. К тому же у нее было всё в порядке с чувством юмора, а мне такие люди нравятся.

Само по себе одиночество — вид голода. Широкий круг знакомых Мейбл позволял мне встречать у нее интересных людей. Для такого болтуна, как я, это божья милость. Признаюсь, я боготворил Мейбл Фиске. Не в романтическом смысле, а в социальном. Мейбл была маленькой брюнеткой мышиного типа лет тридцати пяти. После смерти мужа, весьма состоятельного сценариста, она жила в каком-то тумане — мороке, в котором вращались ее старые друзья из светского общества, являвшиеся в дом в любое время дня и ночи. Ее дом, бар и усадьба были постоянно открыты.

В этой толпе, таскавшей салаты из холодильника, обжигавшей сигаретами клавиши пианино до коричневого цвета и умножавшей кучу пустых бутылок в ванне, попадалось немало интересных людей. Преобладали киношники, но бывали и приезжие бизнесмены, профессора колледжей, ковбои с ранчо, авиаторы, таксисты, отшельники, художники-кубисты, комики с радио, мессии, свами[12]] и адмиралы Тихоокеанского флота. Но иногда попадалась оккультная публика. Мейбл и ее покойный муж, казалось, были в близких отношениях со всеми йогами, прорицателями, метафизиками и сумасбродами на побережье. Обычно те приезжали сюда на выходные, размахивая кристаллами, гороскопами и талисманами, бормоча о Парацельсе, Сведенборге, Гермесе и божественном отце. В развевающихся одеждах, с бородами как у царя Давида, в вечерних нарядах и париках, в хламидах и босиком — все они гарцевали под добродушным воздействием джина.

Честно говоря, это казалось мне увлекательным. Я был достаточно впечатлителен, чтобы с удовольствием обращаться к киношной шишке по имени; достаточно жаден, чтобы мечтать о встрече с каким-нибудь одурманенным издателем, способным подарить мою книгу миру; достаточно человечен, чтобы наслаждаться этими фантастическими вечеринками. Вот как это было. Вот каким был я.

Я был там в субботу вечером 30 апреля 1940 года. В тот день я добрался автостопом до дома около пяти. Время близилось к обеду, а у меня появился очень хороший аппетит. Я вошел — по субботам к Мейбл не стучали — и оглядел гостиную. Комната вполне заслуживала такого названия. Погостили в ней изрядно. Никогда еще я не видел комнаты, которая выглядела бы настолько заму соренной. Стены почернели от дыма, на каминной полке красовались фрески с губной помадой, на полу лежало то, что когда-то было восточным ковром, а теперь превратилось в нечто вроде тегеранской пепельной урны. Мебель стояла (покореженная и расшатанная) парадом изуродованных войной стульев — без подлокотников и ножек, кое-что даже без сидений. Диваны превратились в груды выпотрошенной набивки. Стрелки дедушкиных часов на каминной полке были опущены вниз, образуя рот, а циферблат перекрашен в карикатуру на Граучо Маркса. В камине стоял переносной холодильник для тех, кто был слишком слаб, чтобы искать пищу на кухне.

Оглядевшись, я заметил лица нескольких старых друзей. Любой, с кем ты когда-либо выпивал у Мейбл, становился «старым другом». Там был Сирил Брюс, киноактер, кумир утренних шоу, чей пик карьеры почти закончился. Высокий светловолосый мужчина лет сорока; его глаза были опустошены светом прожекторов и солнца в равных долях.

Брюс увлеченно беседовал с Энсенадой Эдди, смуглым маленьким филиппинцем, чьи ноги никогда не сковывала обувь. Энсенада был таинственным бродягой, который все свое время проводил за сочинением бесплатных стихов — он не мог их продать. Брюс и Эдди заметили меня одновременно и подошли. Брюс пожал мне руку, и Эдди предложил бокал, что для него было равнозначно приветствию.

— Добро пожаловать в Либерти-Холл, — усмехнулся Брюс.

— Я бы назвала его «зал распутников», — раздался голос у меня за спиной. Заговорила Лавиния Хирн, статная блондинка, утверждавшая, что она художница, но не предъявлявшая никаких своих работ, кроме густо нарумяненного лица.

— Не обращайте внимания на Лавинию, у нее кружится голова, — сказал Арчи Блейн, агент писателя, появившийся рядом с ней.

Мне нравился Блейн, он обычно спасал меня от внимания шизоидных гостей.

— Наслаждаешься? — спросил он меня.

За меня ответила Лавиния.

— Он всегда получает удовольствие! Но редко наслаждается кем-то еще.

— Ну и толпа, — заметил я Блейну, когда Лавиния, Брюс и Энсенада Эдди удалились. Это была настоящая шайка. В дополнение к тем, кого уже встретил, я узнал нескольких человек, бродивших из гостиной на кухню и обратно. Там были ковбой, плейбой и помощник официанта, композитор, домохозяйка, пожилая женщина-психиатр и бурлескная хористка. Все они (а) шли на кухню выпить, (б) выходили из кухни с напитком или (в) оставались на кухне и пили. Разговор бурлил, как фальшивое шампанское.

— Послушай, Занук, если ты хочешь, чтобы я добавил, в картину генерала Гранта, тебе придется вырезать братьев Ритц…

— …а у этого Жиля де Рэ был обычай доставать маленьких детей…

— …а он, видишь ли, заигрывает со мной, так что я спрашиваю, что ты хочешь за два пива, представление?

— …ладно, я радикалка. Но я беспристрастна — ненавижу всех одинаково…

— …он так наивен в своей утонченности…

— …я смешаю их сразу…

— …иногда любопытно, как же люди возвышаются и падают…

— …хотите знать, когда в этом зоопарке настанет время кормежки?

Последняя фраза задела чувствительную струну в моей груди и ниже, в животе. Я повернулся к Арчи Блейну.

— Когда мы будем есть? — спросил я.

— Когда вернется Мейбл, — ответил он.

Лавиния, войдя, услышала его.

— Когда Мейбл что? — она хихикнула. — Блейн, ты преступник, ты же не хочешь сказать, что наша Мейбл ушла?

Блейн кивнул.

— Но Мейбл никогда не выходит из дому, — простонала Лавиния. — Это конец света.

— Она поехала в Лос-Анджелес за важными гостями, — предположил Блейн. Лавиния выглядела ошеломленной.

— Она не прошла бы и десяти кварталов, чтобы встретиться с Рузвельтом. Или Чарли Маккарти.

— Должно быть, намечается большой вечер, — заметил я. — Интересно, что случилось, каких гостей она привезет?

— Иди на кухню, — посоветовал Блейн. — Тамошняя публика тебе подскажет. Они никогда не появляются здесь просто так.

Я пошел. Кухня стала темным святилищем Вакха, но сегодня в ней находились странные поклонники. Там были смуглые люди в тюрбанах, бледные мужчины в тогах, изможденные женщины в развевающихся платьях. Бороды яростно тряслись, тонкие пальцы жестикулировали, губы казались красными пятнами. Такая странно одетая болтливая толпа означала только одно — оккультисты. Это было собрание «измов» и «ософий», сборище «ологий» и «абристов». Лица в целом были мне незнакомы, но интересны. Мешанина звуков: низкие мужские голоса, пронзительные женские и диковинные иностранные интонации сливались в гам, из которого я постепенно извлекал информацию. Сегодня было 30 апреля. Завтра настанет первый майский день, украсят майские деревья, пройдут коммунистические парады и все такое. Но дело было не в этом. Сегодня настает Вальпургиева ночь. Вальпургиева ночь, вечная ночь шабаша — сходки ведьм. Канун Черной Мессы.

В канун Вальпургиевой ночи демонические звезды образовывали темную комбинацию. В Вальпургиеву ночь существа, которые должны ползать, ходили; существа, которые должны были лежать и гнить, начинали ползать. В Вальпургиеву ночь собирались шабаши и пили в честь Мастера всех тайн. В Вальпургиеву ночь оживало все древнее зло. Христиане соблюдали свои святые дни, а дьяволопоклонники — свои нечестивые ночи.

Но где была Мэйбл Фиске в Вальпургиеву ночь? Мейбл узнала, что на побережье ожидается доктор Войдин, сатанист. Она собиралась обработать его, отсюда и ее поездка. Этот доктор Войдин, кто он? Сказочная фигура, богатый европейский манихей. Некоторые говорили, что он любитель некромантии. Что он делал на побережье? О, это был секрет. Конечно, ходили слухи о подпольном поклонении дьяволу, о довольно крупном культе, приверженцами которого были многие богатые чудаки, горстка киношников и несколько серьезных студентов. Ходили слухи, что доктор должен был отслужить мессу — черную мессу шабаша, всегда проводимую на ведьминой горе.

Шабаш. Где и когда? Кто знает? Естественно, это был секрет. Сатанисты не раскрывали свою веру и ее тайны. Но на самом деле никто не шутил, и ходили удивительные толки о дьяволопоклонстве, о том, как проводились обряды, и почему, и кто на них присутствовал. И где, черт возьми, еще одна бутылка джина? Я стоял в дверях и слушал, как толпа дилетантов бормочет о тайнах, более древних, чем Сфинкс, и вдруг меня в полной мере поразило это несоответствие публики и темы разговора. Я начал смеяться. Потом вошел и выпил.

Ко мне присоединились Арчи Блейн, Лавиния и Сирил Брюс. Мы говорили о «Золотой ветви», двойном скотче, Квонгфу-Цзе, Торне Смите, Тиле Уленшпигеле, новой картине Брюса, трезвости Блейна и пьянстве Лавинии, и я как раз ловко перевел разговор на книгу и начал допивать пятый бокал, когда появилась Мэйбл Фиске. Она вошла, и это произошло необычно. Мэйбл была из тех женщин, которые не просто появляются, а вплывают. Но сегодня, несмотря на легкое замешательство, я увидел, что она вошла. Ее хрупкая фигурка на мгновение замерла в дверях. Я так и не смог переварить фразу «на мгновение застыла», когда читал эти строчки, но именно это и сделала Мейбл. Она оглядела толпу, а затем решительно двинулась вперед. Мейбл была трезва.

Ее карие глаза сверкнули.

— Привет, Боб, — поздоровалась она. — Брюс, Блейн — займитесь выпивкой, Лавиния, помогите мне вытащить отсюда этих тупоголовых.

Мы ходили, толкали, вели, убеждали уйти большинство пьющих эстетов в другую комнату. Затем Мейбл поманила к себе людей, ожидавших в дверях.

— Входите, доктор, — пригласила она.

Теперь я подумал, что это шутка. Я пил с Блейном, подтрунивал над ним по поводу шабаша и представлял себе длинноволосого старикашку, каким окажется доктор Войдин. Лавиния назвала его «французским пуделем с примесью Зигмунда Фрейда в части бороды». Но высокая, тощая, как труп, фигура в черном пальто оказалась настоящей. У него было бледное лицо аскета, глаза — древние, черные, как забытые ночи. Нет, во мне не говорил ни скотч, ни второй Бен Хект. Взгляд доктора Войдина стал серьезным и предостерегающим. Он убрал выбившуюся серебряную прядь к своим черным вьющимся волосам и протянул коготь — клянусь небом, на мгновение мне показалось, что это коготь! — поздороваться за руку.

Его голос походил на мурлыканье черной, мудрой, зловещей кошки.

— Очень приятно. Вы писали о колдовстве, не так ли? Нам надо поговорить. А это мой коллега Дюбуа.

Я бы не удивился, услышав «Хассим». Но это был «Дюбуа», как когда-то «Кристоф». Огромный негр, несомненно гаитянин, словно черное дерево в вечернем костюме.

— И преподобный мистер Орсак.

В том, как доктор Войдин произнес это имя, угадывалась насмешка, и насмешка была в глазах маленького лысого Орсака, который сжал мою руку холодной, пухлой хваткой, как труп в морге. Мне не нравился этот маленький иностранец с рыбьими глазками и не нравился столь же насмешливый негр-великан. Это касалось и высокого худощавого человека, словно появившегося из рассказов По…

— Мы еще встретимся за обедом, — промурлыкал доктор Войдин. Он повернулся и вместе с негром и священником вышел из комнаты в сопровождении Мейбл. Лавиния изумленно ухмыльнулась.

— Какое трио, — заметила она про себя. — Дракула, Дядя Том и епископ Шапиро.

— Этот человек … беспокоит меня, — прокомментировал Блейн. Он посмотрел мне в глаза, и я медленно кивнул, угадав его мысли. — Интересно, знает ли Мейбл, что происходит, — продолжал Блейн. — Он не из любителей-оккультистов. Я довольно скептически отношусь к этому, но если когда-либо и видел, как ходит живое, воплощенное в человеке зло, то оно заключено именно в этом субъекте. Я беспокоюсь о сегодняшнем вечере.

— Смерть, — хихикнула Лавиния, — взяла отпуск.

И сколько времени она проведет на этой вечеринке! Ни Блейн, ни я не могли смеяться над этой шуткой, потому что в ней угадывалась зловещая доля правды. Даже в звонке к ужину слышалось что-то зловещее. Мейбл открыла малую столовую, и мы повернулись, чтобы войти. За столом сидело всего двадцать человек. Может быть, человек десять или около того ушли по настоянию Мейбл. У нее появился дух целеустремленности, который удивил меня; она решительно выпроваживала гостей. Мэйбл сидела во главе стола вместе с доктором Войдином. черный Дюбуа и преподобный Орсак восседали рядом. Лавиния, Сирил Брюс, Блейн и команда эзотериков составляли остальную часть компании.

Для дома Мейбл обед получился очень хорош. На этот раз длинный стол оказался безупречно чист. Еду, очевидно, доставили из ресторана и прилично подали. Но никто не произнес ни слова. В воздухе повисло напряжение. Изменившиеся манеры Мейбл, казалось, удивили ее друзей. Оккультисты нервно смотрели на мрачную фигуру доктора Войдина. Им показалось, что он играет роль скелета на пиру. Во время обеда мы с Блейном наблюдали за невозмутимой маской смерти на месте его лица. Никто не ел много. Мэйбл шептала что-то Войдину, тот шептал что-то Орсаку и Дюбуа. Я вспомнил те мерзкие слухи, которые недавно ходили по кухне, и задумался. Сами распространители слухов тоже удивлялись. Я понял это, потому что они начали пить.

Лавиния, конечно, задавала темп.

— Бррр, — хихикнула она, встала и пошла на кухню за бутылкой. Остальные последовали за ней. С этого момента за столом стали пить постоянно и серьезно. Не слышалось ни смеха, ни разговоров — только трепещущие взгляды на мертвое лицо доктора и торопливые глотки из бокалов. Настроение компании упало — одно из тех стадных импульсивных явлений, которые временами, кажется, загоняют общество в тупик.

— Приговоренный к смерти плотно позавтракал, — прошептала Лавиния. Она налила нам с Блейном. Эта сцена все больше напоминала мне По — его историю о короле Чума и о пьяницахматросах, забравшихся в лавку гробовщика. Пьянка обреченных, так сказать. Мы выпили. Блейн уставился на меня. Мейбл что-то пробормотала, обращаясь к Войдину. Оккультисты снова наполнили бокалы. И все же, не происходило ничего по-настоящему неправильного или неуместного. При этом в зале царила паника. Я чувствовал, как она растет с каждым учащенным вдохом. То, как Войдин смотрел на стол, злорадство в глазах Орсака, насмешка на лице Дюбуа. Выражение решимости на лице Мейбл изменилось. Что-то было не так. Неужели это действительно дом Мейбл, ее беззаботные друзья? Что-то чужое прокралось внутрь и притаилось в ожидании. Ожидании чего? Мейбл поднялась со стула.

— Послушайте, друзья. У меня для вас сюрприз.

Я сразу уловил напряженные нотки в ее голосе, который утратил естественность. Что-то случилось.

Она продолжала:

— Доктор Войдин только что вернулся из поездки по Европе и утверждает, что ему удалось раздобыть настоящего вина. Он привез с собой полдюжины бутылок на моей машине. Давайте попробуем?

— Да. Почему бы и нет?

И так продолжалось дальше, с разными оттенками и интонациями. Гости были просто подготовлены к этому психологическому внушению. Я как-то странно посмотрел на Блейна, и он подмигнул. Да, за всем этим стояла некая цель. Дюбуа вышел из комнаты. Вскоре негр вернулся, помогая слуге расставлять бокалы на столе. Затем он достал несколько высоких зеленых бутылок без этикеток.

— Послушайте, что это за штука? — спросил Брюс. Доктор Войдин улыбнулся.

— Это специальный урожай с моих виноградников, — ответил он. — Священное вино.

Дюбуа разлил напиток.

Слова доктора должны были щелкнуть в голове, но я чувствовал себя ошеломленным. Ранее выпитое заставило мои мысли блуждать по темным тропам болезненных фантазий. Минут десять я сидел в каком-то рассеянном трансе. Думаю, я понял, что происходит, только когда начался разговор. Потому что внезапно — казалось, внезапно — все заговорили. Я поднял голову. На лицах отразилось странное оживление. Я посмотрел вниз. Мои пальцы вцепились в бокал, наполненный темно-красной жидкостью. Я огляделся. Двадцать рук повторили мой жест; сжимая в руке бокалы с рубиновой жидкостью, они подняли их, чтобы осушить до дна.

Словно черная тень, гигантский молчаливый истукан, Дюбуа ходил по кругу, наливая вино из длинных зеленых бутылок и наполняя бокалы. Я поднес бокал к губам и вдохнул аромат. Он был горьким, но соблазнительным, и будоражил не физические чувства, а воображение. Это напоминало поцелуй холодной женщины по имени Тайна, это была прохладная ласка змеи, это были объятия каменного Сфинкса. Я стряхнул с себя эти мысли. Откуда, черт возьми, они взялись? Подняв глаза, я увидел Войдина. Он тоже держал бокал, но, пока я смотрел, осторожно сунул его под стол и поднял пустым. Войдин не пил. Я толкнул локтем Блейна, который проследил за моим взглядом. Вместе мы очень осторожно последовали примеру доктора. Дюбуа не заметил этого. Он снова наполнил бокалы Блейна, мой и Войдина. Сильный аромат вина разнесся снова, и мне пришлось бороться со странным одуряющим запахом.

Я быстро огляделся. Шум разговоров звучал неправильно. Слева я наткнулся на стеклянные глаза Сирила Брюса. Он посмотрел сквозь меня и сказал:

— Много лун плывет в ночи, когда павлин взмывает в тень Кемета и Темный владыка восходит на трон своего восторга.

Он так и сказал. Брюс, актер, произнес это так, что не слышалось ни интонации, ни ударений, ни ритма в монотонности его холодного, мертвого голоса. Я восторженно смотрел в его мертвое лицо, пока он пил второй бокал.

— И над могилами сплетаются мандрагоры, ибо это ночь их желания, когда вся страсть выползает из темных мест, чтобы править людьми, которые разделяют шабаш.

Я повернулся к Лавинии и посмотрел в ее фиолетовые зрачки, когда коралловые губы девицы приоткрылись.

— Да здравствует Черный козел лесов! Гарцуй по звездам, о Принц, и твои копыта будут омыты красным сиянием! Черный козел идет…

Я тихонько сунул бокал под стол и вылил его содержимое на ковер. Сделав это, я снова почувствовал отвратительный запах вина, исходящий из бокала. Это был запах гашиша, мускуса, афродизиака, аромат теплой крови на алтаре непристойности. Вино Войдина из его личных виноградников походило на дьявольское варево! Это было вино для шабаша. Догадка вспыхнула в моем мозгу. Зловещее вино — напиток, преображающее человеческую природу, как дьявольская мазь преображает тела колдунов и ведьм. Вот с какой целью его использовали.

Вино Цирцеи. Я смотрел на лица — когда-то знакомые лица — окружавшие меня. Да, вино Цирцеи. Ибо я наблюдал не людей, а животных. Свиные рыла, собачьи морды, кошачьи глаза, волчьи зубы, уши нетопыря и красные слюнявые рты прорывались сквозь искаженную плоть. Свет ловил каждое затененное выражение лиц и заставлял их имитировать чью-нибудь звериную морду. А из глоток доносилось рычание зверей. Еда была обильна, и красное вино лилось рекой. Когтистые лапы хватали бокалы, наполняемые молчаливым Дюбуа. Лапы дрожали, поднося бокалы к оскаленным ртам, чтобы длинные красные языки могли коснуться их. Бокалы были выпиты до дна, а потом хлынула потоками неописуемая путаница слов.

Во главе стола сидел преподобный Орсак с нетронутым бокалом и закрытыми рыбьими глазками. Мэйбл Фиске посмеивалась. Доктор Войдин огляделся и тоже улыбнулся. Его улыбка казалась отчего-то хуже, чем любая из звериных гримас на окружавших меня лицах. Это была улыбка, которой не могло, не должно было быть — оскал трупа, ухмылка мертвеца. Он все знал. И знала Мейбл. Я впервые слышал подобный смех у Мэйбл Фиске. В ее безумном поведении угадывалась какая-то логика, определенная цель. Происходящее было кульминацией и завершением чего-то. Все было заранее спланировано и подготовлено. Пир продолжался, и какой! Мяукающие и вопящие, хихикающие и стонущие как звери люди, которых я когда-то знал, пили красное вино, превращаясь в бестий. А потом, когда вопли достигли крещендо, бестии превратились в демонов. Войдин поднялся на ноги и сказал:

— Час настал!

Они последовали за ним в другую комнату, ползая на четвереньках, прыгая, разрывая на себе одежду. Сирил Брюс, словно пес из преисподней, повернулся в дверях и яростно укусил Лавинию за ногу. Преподобный Орсак, Дюбуа, Мейбл и доктор Войдин остановились у порога, о чем-то шепчась. И, словно в мелодраме, я в нелепом положении съежился под столом, куда меня затащил Блейн. Мы слушали торжествующее мурлыканье Войдина.

— Вы хорошо поработали, миссис Фиске. Лучше, чем я ожидал. С вином у этих подхалимов не было никаких проблем.

— Три года, — пробормотала Мэйбл тихим голосом, который я едва различил. — Три года ушло на то, чтобы пройти этот путь, терпя всяких дураков, чтобы заслужить репутацию эксцентричного человека, снять дом и прикинуться одной из них, дабы претворить план в жизнь. Когда произойдет Изменение?

Это слово прозвучало в ее устах с особым ударением. Какое еще Изменение? Я в отчаянии подумал, что в ее словах скрывается намек. Неужели она специально все это спланировала? В сговоре с Войдином она заманила нас сюда, чтобы мы попали под влияние этого проклятого вина. Но почему?

Раздался голос Войдина.

— Оно произойдет немедленно. Ты поставила алтарь? Очень хорошо. Я готов к службе. У меня есть жертва и хозяин.

Алтарь. Служитель. Жертва. Хозяин. Вальпургиева Ночь. Черная месса. А теперь из соседней комнаты донеслись звуки органа. Дюбуа играл на нем, мучил инструмент, обдирая клавиши массивными, похожими на когти пальцами, и заставляя орган издавать вопли, рыдания и стоны, словно возносившиеся из ада. Это был «Судный день проклятых», который он играл при желтом свете свечи в комнате, явно преображенной безмолвными слугами за время нашей трапезы. Из жаровен за недавно задернутыми черными бархатными портьерами струился фимиам. В центре комнаты возвышался алтарь. Я видел это со своего наблюдательного пункта под столом, через щель в портьерах. Теперь вид был скрыт движущимися ногами Войдина, Мейбл и преподобного Орсака. Блейн толкнул меня локтем и прошептал:

— Никогда бы не поверил. Скрытная сатанистка, заманивающая возбужденных гостей, чтобы опоить их вином…

Гости? Эта мысль пронеслась у меня в голове. Где в другой комнате были гости?

— А что будет на шабаше?

— Ведьмы и колдуны, которые летают по воздуху. Люди в разных и причудливых формах странных зверей.

Почему-то эти слова, воскресшие в памяти из какой-то старой монографии по демонологии, теперь шепотом звучали в голове. Часть моего разума боролась с признаками ужаса. Отравленное вино, вино Цирцеи, превращающее людей в зверей. Я знал, что существует субботнее вино, которое пьют из винограда, сорванного под полной луной, винограда, питающегося кровью. Я читал о таких вещах. И я процитировал фразу, которая сейчас звучала в моей голове — «Люди в разных и чудных обличьях странных зверей».

Теперь эти две мысли встретились и соединились, породив чудовищную догадку. Дьяволу поклоняются с помощью насмешек и издевательств, человеческое же жилище свято, потому что в нем есть душа. Если человеческое тело может быть осквернено, то что может быть лучшей шуткой? Отравленное вино. Звери посетили шабаш…

Я заглянул в другую комнату и увидел, что кошмар стал явью. Ибо они хлынули с противоположной стороны зала, как непристойная орда. Прежде, чем я их увидел, гигантские тени поползли вдоль стены — тени, которых не должно было быть, не могло существовать. А потом — трупы, гнусные, ползающие трупы! Черная собака с высунутым языком сидела на корточках и мучительно ухмылялась. Черный пес с измученными глазами Сирила Брюса! Вошла огромная серая кошка, семеня от ужаса, но величественная даже в страхе. У меня в голове промелькнул образ Лавинии. Вошли крысы и свинья с человеческими глазами; впрыгнула маленькая зеленая жаба, квакая от страха и стыда. Войдин поддерживал огонь в жаровне, установленной сбоку от алтаря. Теперь на нем была черная сутана, а на Орсаке — красный капюшон, из-под которого выглядывало его бледное лицо. Он ухмыльнулся зверям, и его смех стал громче.

Конечно, я этого не вынес. Мэйбл была просто эксцентричной алкоголичкой, Лавиния — пьяницей-позёркой, Брюс — довольно заурядным человеком, и все происходило в обычном доме в Калифорнии. Мы живем в двадцатом веке; меньше чем в пяти милях от нас в кинотеатре играла Ширли Темпл, а в припаркованной неподалеку машине кто-то слушал квинтет Раймонда Скотта.

Мой разум боролся с тем, что видели глаза. Наверно, странные гости Мейбл привели стаю животных для своих сумасшедших церемоний, а мои друзья просто уехали. Этот любительский спектакль в гостиной был устроен именно так.

Так я рассуждал в отчаянии. Но при этом перебирал в уме план Мейбл: как она планировала провести эту ночь и угостить своих гостей вином шабаша, чтобы они могли превратиться в зверей и поклоняться силе дьявола. Я снова услышал ужасные крики из человеческих глоток, снова увидел ужасную перемену в лицах, когда-то знакомых. Я увидел черную собаку с глазами Сирила Брюса и серую кошку, с походкой, как у Лавинии. Я боролся, но не мог забыть это зрелище. А из соседней комнаты гремел орган, я слышал скулеж зверей и вдыхал резкий животный запах, смешанный с запахом ладана. Я боролся и проиграл.

— Боже, дай мне выпить! — выдохнул я. Блейн, присевший под столом рядом со мной, протянул руку и нащупал бутылку. Я схватил ее и жадно выпил в темноте. Спиртное согрело мои чувства. — Сейчас же! Мы должны что-то сделать. — В моем голосе звучала команда.

Блейн схватил меня за плечо.

— У меня в машине револьвер, — прошептал он. — Если смогу, достану его.

Я вцепился в его руку.

— Скорее!

Он убежал, пробрался сквозь портьеры, сквозь толпу. Я напряг зрение, чтобы увидеть его пригнувшуюся фигуру, когда он достиг холла и исчез. Потом откинулся на спинку стула и сделал еще глоток. И, заглядывая в гостиную в ожидании, я увидел входящую Мейбл.

Она была одета в белое и несла пастуший посох, форму которого трудно описать. Она была Цирцеей, лицо ее горело белым огнем, исходящим словно из тьмы. Музыка смолкла, мяукающие звери поклонились, а перед алтарем стоял Войдин с жертвенным ножом в руках. Послышалось пение, и животные застонали, подгоняемые посохом Мейбл. Приближался шабаш! Я присел на корточки, наблюдая, и внезапно оцепенев. Мне стало холодно. Когда нога немеет, возникает покалывание, и теперь это ощущение охватило все мое тело. Эти мысли пришли мне в голову каким-то странным путем. Казалось, по моему мозгу струились тени, отгоняя все мысли. Я почувствовал это и попытался сопротивляться. Мне казалось, что я могу очистить свой разум, но онемение тела продолжалось. А потом я резко выпрямился. Снова появился Блейн. Он стоял в дверном проеме, когда раздалось пение, и его лицо излучало мрачную мстительность. В одной руке он держал револьвер, и я видел, как он поднял его и направил в грудь Войдину. Я видел его. И они увидели его.

— Убейте его! — голос с хрипом вырвался из горла Войдина. И орда зверей быстро обернулась. Блейн этого не ожидал. Стая была уже рядом, когда он выстрелил. Выстрел прозвучал громоподобно, а потом они обхватили его тело и рванулись к горлу. Дюжина мохнатых тварей вцепилась в плоть Блейна, и он упал, рухнул со стоном и в борьбе. Он закричал.

Я тоже закричал. Я вцепился в портьеры, чтобы не упасть в дверном проеме, потому что меня охватило оцепенение. Мои колени подогнулись. Я отчаянно пытался выпрямиться, но тело горело, и бутылка, которую я держал в руке, начала выскальзывать из пальцев. Я отчаянно пытался действовать, и сделал это. Пробежав вперед, пошатываясь, я обрушил бутылку вниз, колотя по мохнатым спинам зверей. На меня защелкали клыки, только что окрасившиеся кровью на ужасном пиру. Мои ободранные пальцы щупали пол. Я схватил револьвер и поднял его с места, куда тот упал. Меня словно охватило пламя, звери лаяли у ног, но я не смел расслабиться. Я развернулся и выстрелил, но не в эту кошмарную орду, а сквозь портьеры. Вспышка пламени оказалась кстати, вызвав возгорание ткани у дверного проема. Толпа обернулась и завыла. Войдин спрыгнул с алтаря, Мейбл и Дюбуа последовали за ним. Но револьвер удержал их. Пламя быстро распространялось — я молился, чтобы так все и продолжалось.

Пламя очищает. Я держал их на прицеле, в клубах дыма и нарастающем жаре. Они поняли моё намерение — уничтожить их в огне. Затем сквозь стену света я увидел, что они смотрят на меня как-то странно. И я ощутил дрожь ужаса от стрелы пламени, пронзившей мое тело, но пылающей не обычным огнем. Я почувствовал, как у меня ломаются кости, а потом, казалось, упал на колени. Я стал меньше ростом, покачиваясь на укороченных ногах и руках. Должен признаться, я стоял на четвереньках. Они рассмеялись, как будто что-то случилось приятное, и попытались перепрыгнуть через растущий барьер пламени. Но милостивая судьба была со мной, потому что внезапно огонь вспыхнул, когда дерево загорелось, и закружился по комнате, питаясь маслом, пролитым из жаровни.

Когда я повернулся, вопли ужаса потонули в трескучем море огня. Я развернулся на четвереньках и уставился на бутылку, все еще лежавшую у меня в ладони, бутылку, которую Блейн искал под столом, бутылку, из которой я пил. Бутылка с вином для шабаша! И ее сжимала не моя ладонь, а звериная лапа. Оккультисты смеялись, а я в онемении стоял на четвереньках. Я выпил ритуальное вино! Потом на четвереньках я пополз в зал, где увидел большое зеркало в холле, ярко освещенное пламенем позади меня, и посмотрел на свое отражение. Именно тогда я закричал — хотя то, что вырвалось из моего горла, не походило на крик. Ужасный звук был подтверждением того, что показало мне в отражении зеркало. Я выпрыгнул из горящего дома и отдался кошмару.

После Вальпургиевой ночи я не возвращался в дом Мейбл. Не знаю, как добрался до дома. От лагуны до Лос-Анджелеса далеко, но я смог это сделать. Человек не способен так далеко ни убежать, ни проползти на четвереньках. Я мог быть пьян или одурманен этим вином, но я сделал это. Потому что на следующее утро проснулся в своей каморке. Я оказался голым, усталым и потрясенно прочитал в газетах о доме, сгоревшем прошлой ночью в Лагуна-Бич. Но я был в человеческом обличье, и за это цеплялся мой рассудок. Хотел бы я убедить себя, что то вино было обычным.

Я бы смог забыть все, если бы не был таким грязнулей. В последние дни я не делал уборку и не подметал чердак. И жестокий солнечный свет этого утра слишком ясно высветил открытый участок пола, протянувшийся от открытой двери и до моей кровати. Пол без ковра был покрыт пылью, которую недавно потревожили.

От двери к кровати в пыли тянулась цепочка огромных следов; следы вели только внутрь — безошибочно узнаваемые, проклятые, сводящие с ума следы лап гигантского волка!

Я лег на кровать и натянул одеяло на голову.

(Wine of the Sabbat, 1940)

Перевод К. Луковкина