Рассказы (сборник)

Тонкая дюжина

1. Неподражаемый трактат Авессалома Подводного «Возвращённый оккультизм», чаще называемый «Повесть о Тонкой Семёрке», доставил мне в своё время ни с чем не сравнимое удовольствие. Лично я до сих пор помню отдельные пассажи из Тонкой Семёрки наизусть. Основательное знакомство с этим основополагающим трудом (или хотя бы с первой главой оного) предполагается непременным условием понимания данного текста.

Надеюсь, все мои читатели сделали значительную паузу и насладились этим текстом. Остаётся пожалеть, что трактат Подводного неполон. Автору, видимо, прискучило созерцать гадов, — а может, не все они выползли из своих щелей на момент его прозрения. Как бы то ни было, многих он упустил, в результате чего даже не заметил некоторых важных моментов — например, особого свойства связей между некоторыми из них.

2. Благодаря ценным методологическим замечаниям моего гуру и начальника С.Я.Я., а также оккультному озарению, случившемуся со мною на днях, я получил приятную возможность несколько поправить дело. Мой учитель обратил внимание на то, что, рассуждая последовательно, у всякой тонкой фигуры должна быть своя противоположность, не менее гадкая, чем она сама. Долгое время это оставалось чисто теоретическим построением. Но совсем недавно я имел счастье в высоком озарении духа узреть новую тонкую фигуру, а именно Жабу, являющую себя противоположностью и вечной супротивницей Свиньи.

3. После столь сильного душевного потрясения (отчасти вызванного тем, что Жаба была большая и плотная, находящаяся на стадии перехода от тонкой фигуры к толстой) мне не составило труда вытащить на свет божий и остальных дружбанов, как-то утаившихся от Подводного.

4. Прежде всего, их не семь, а двенадцать. (Подводный весьма правильно предполагал какую-то связь с астрологией, но совершенно напрасно приписал гадам планетные соответствия, когда имеют место, по-видимому, зодиакальные.) Подобно тому, как вышние эоны соединяются в пары, особо тесно связанные друг с другом (наподобие супружеских), так (прокидывая принцип) все тонкие фигуры разбиты на пары, нуждающиеся друг в друге, но при том (как это обычно бывает у таких существ) особливо друг друга ненавидящие и способные объединяться только в самом крайнем случае на почве общей ненависти к уму. Две такие пары уже были открыты Подводным, хотя одна почему-то не распознана: это пара драконов (понимаемая у Подводного как разные головы одного Дракона, что неверно), а также пара Торопыжка — Серый. (Эти последние, впрочем, разобраны у Подводного несколько неотчетливо).

5. Первая пара: Жаба — Свинья

5.1. Свинья, как известно, эгоистка, и этим всё сказано. Как таковая, она истерична, то есть мыслит по принципу «дайте мне это немедленно, сейчас, чего бы это вам (и мне самой потом) не стоило!!!» Свинья капризна, бесконечно капризна, и это не случайное её свойство, а суть дела.

Свинья-эгоистка вроде бы только и занимается тем, что «преследует свой интерес». Это верно, но она никогда не думает, чем придётся за это платить — и чем больше Свинья, тем меньше она об этом думает. Для начала перестают замечаться те моменты, игнорирование которых не сопровождается немедленным пиздецом. Сначала это общие принципы этики («мне за это ничего не будет, а со своей совестью я уж сама как-нибудь разберусь»), потом мнение других людей («ну и пусть меня считают сукой — зато уж на шею не сядут!»), потом начинаются конкретные некрасивые поступки, иногда удивительно мелкие и мерзкие (вплоть до кражи кошелька с ночного столика у подруги). При уличении в таком деле Свинья нагло отпирается, — причём совершенно искренне, поскольку случившееся вчера полагает несуществующим. «Я вчерась нажралась говна, а сегодня опять голодна. Значит, никакого „вчера“ и нет, а если и есть — оно меня не интересует, вчерасем сыт не будешь.» Из этого следует: «Ну и что, что я тебе вчера в харю наплевала! то было вчера, пора и забыть, а сегодня я хочу, чтоб ты мне дал денег на ресторан!» Наконец, дело доходит до полного безумия — «скучно мне, пойду, прокучу последнюю сотню, а завтра пусть бог накормит или добрые люди».

Свинья обожает сидеть на шее у кого-то (при этом демонстрируя свою полную беспомощность) и к тому же ещё и срать на голову тому, кто её везёт. Это происходит не из-за какого-то садизма или осознанной неблагодарности — просто если уж свинье вообще оказывают услуги, то возможность в любой момент поправить себе настроение, вытирая об кого-то ноги — просто ещё одна из услуг. Свинья никогда не думает, что эти услуги ей оказывают за что-то (она даже не понимает самого такого понятия — за что-то). Она убеждена, что для неё что-то делают просто потому, что ей этого хочется. (Бывают, впрочем, рационализации этой мысли по типу «я такая замечательная, что было бы просто свинством относиться ко мне плохо и не давать мне того, в чём я так нуждаюсь», — или, в более циничном варианте: «какой дурак будет со мной связываться! им легче сделать так, как я хочу», или даже «я настолько выше всех этих людишек, что служить мне — это их естественный долг, это же так ясно!») Кстати сказать, настоящая Свинья (и, соответственно, одержимый ею человек) вообще не признаёт понятия (чьих бы то ни было) «объективных заслуг». Например, если сослуживца на работе как-то отметили или наградили, Свинья всегда будет бешено злиться и завидовать, и только потому, что убеждена — «эта сволочь больше понравилась начальству, чем я! он сумел как-то подольститься? или он вообще симпатичней и привлекательнее?», но никогда не подумает, что награду дали просто-напросто за дело. Никаких «дел» нет — в этом Свинья убеждена свято, также как и в том, что никакой «совести» не существует в природе.

5.2. Жаба является второй, дополняющей Свинью, эгоистической фигурой. Как Свинья бесконечно капризна и истерична, так Жаба бесконечно скаредна, маниакально скупа и скопидомна. Если Свинья вообще не думает об окружающем мире, а также о будущем, то Жаба только об этом и думает. Если для Свиньи главным словом было, есть и будет «хочу!!!», то для Жабы столь же значимо гораздо более веское для неё «… жалко!!!» Настоящая Свинья готова лишиться всего (когда-нибудь потом) ради сиюминутного удовольствия, — а когда придёт Пиздец, она будет горько и очень искренне визжать, но за собой никакой вины притом не чувствуя. Жаба не такова — ей жалко потратить хоть что-нибудь из уже имеющегося даже на нужное дело, поскольку лучше синица в руках, чем журавль в небе и лишний геморрой в жопе. Когда же приходит Пиздец, Жаба предаётся самоедству за то, что не предусмотрела всего и соответствующим образом не подготовилась к приходу дорогого гостя. Впрочем, когда он запаздывает, Жаба тоже начинает себя чувствовать неуютно, поскольку смысл всей её деятельности как-то обесценивается.

И Свинья, и Жаба полностью солидарны в том, что касается игнорирования целей и интересов других людей, хотя и по разным причинам: Свинья их просто не видит — и даже, кажется, не подозревает об их существовании, Жаба же вообще склонна игнорировать какие бы то ни было цели и интересы, прежде всего своего хозяина, и уж тем более людей посторонних. «Мало ли кому чего хочется!» — это ее credo и «Отче наш». К сожалению, презрительное отношение распространяется не только на повизгивания Свиньи, но и на любые цели и намерения вообще. «Тебе что, больше всех надо?» — это чаще всего говорит Жаба, добавляя к тому ещё что-нибудь насчёт хаты с краю. Все развитые теории эгоизма создала именно Жаба. Свинья в этом отношении импрессионистка, дитя минуты, случайными мазками творящая на жизненном полотне картину живого свинства, всегда гениально незавершённую. Жаба же высиживает (кстати, если рассматривать Жабу и Свинью с анально-фрейдистской точки зрения, то Свинья больше ассоциируется с непрерывным поносом, а Жаба — с перманентным запором) целую концепцию жизни и уж от неё старается не отступать. Интересно, что при всём том Жаба изводит хозяина не меньше, чем Свинья. Если последняя постоянно (хотя, видит Бог, нечаянно!) подставляет хозяина под действительные беды, то Жаба заставляет его страдать от воображаемых. Человек, которого задавила Жаба, может не спать ночь, мучительно размышляя, выгодно ли он купил доллары, или же следовало приобрести швейцарские кроны, или — если уж такие проблемы носителю Жабы не по карману — как бы сэкономить последние три сотни, чтобы дотянуть до пятницы. Это не значит, что таких проблем у данного человека вообще не существует — но Жаба их раздувает до уровня космических, а если их действительно нет — изобретает, благо это нетрудно: в конце концов, можно озаботиться роскошным надгробием из розового порфира. Или счастьем будущих внуков — но, как правило, не детей, и вообще никого из ближних.

Жаба склонна переоценивать то, что человек имеет — и сокрушаться по поводу того, насколько мало он этого имеет. Когда надо что-нибудь отдать, Жаба раздувается и тем самым раздувает ценность отдаваемой вещи (денег, услуг, информации, прошлогоднего снега). Когда же человек начинает себя сравнивать с другими, Жаба горестно сжимается, преуменьшая всё, что у человека есть в кармане и за душой. У других всегда всего больше, пироги пышнее, и вообще всего вдоволь.

Если свиной эгоизм вообще никак не связан с понятиям справедливости (Свинья этаких слов и не слыхивала), то Жаба обосновывает свой эгоизм именно идеей кошмарной несправедливости, из-за которой у всех густо, а у неё одной пусто.

Геморрою от Жабы очень много, поскольку Жаба всегда в тревоге — потому что смертельно боится чего-нибудь потерять, упустить или прогадать. Тревога и забота — это её нормальное самочувствие.

Резюмируя, можно сказать так: путь Свиньи — получить желаемоесейчас, несмотря ни на что, а путь Жабы — не отдавать имеемое, опять-таки несмотря ни на что.

Жаба безмерно презирает Свинью, та же платит ей бешеной злобой. Тем не менее они нуждаются друг в друге, дабы человек, по какой-то причине разочаровавшийся в одной из фигур, не обратился бы к уму, а бросился бы в объятья к другой фигуре. Особенно эффективным является раздел интересов, когда Жаба захватывает себе одну область жизни, а Свинья — другую. Таким способом мыслят настоящие, полные, совершенные мерзавцы. При таком раскладе Жаба, как правило, идёт в услужение Свинье, как работящая ворчливая служанка — к капризной барыне. Служанка-Жаба, конечно, барыню в глубине души презирает, но держит рот на замке. Барыня-Свинья же служанку терпит, потому что от неё на самом деле сильно зависит.

6. Вторая пара: Змей — Буревестник

6.1. Я долго колебался, как точнее определить соратника (и супротивника) Змея. Было совершенно очевидно, что это некая гордая птица, воспетая великим романтиком революции М. Горьким. Сам Горький, впрочем, тоже колебался в этом вопросе. Вначале он создал философский диалог «Песнь о Соколе», где талантливо изобразил брань Сокола со Змеем (совершенно независимо от Подводного Горький определил глумливого духа как Змея, что доказывает архетипичность образа.) Тем не менее более предпочтителен образ Буревестника (Альбатроса), поскольку он ближе к архетипу.

6.2. Начнем, однако, со Змея. Замечательное описание Змея у Подводного можно дополнить только несколькими штрихами — однако они важны и существенны. Змей действительно циник и комик (и, кроме того, клеветник), но не в этом заключается его сущность. Весь его цинизм и глум направлены на одно, а именно на все высокое. Змей не просто рожден ползать во прахе — он всеми силами отрицает, что в мире существует хоть что-то помимо праха. Короче говоря, Змей — материалист во всех смыслах этого слова (от бытового до метафизического).

Более всего Змею ненавистны по жизни воодушевление, озарение, восторг, легкая мечтательность, влюбленность, короче говоря — какая бы то ни было приподнятость. Уж если Змей овладевает чьей-то душой, то (с упорством, достойным лучшего применения) он заботиться о том, чтобы вверенная ему душа никогда не поднимала глаза к небу, мотивируя это необходимостью смотреть под ноги. При первом знакомстве Змей обычно рекомендует себя как реалиста, знающего жизнь как есть она на самом деле. На самом деле весь его реализм к «жизни как она есть» никакого отношения не имеет, ибо отнюдь не обретен в дальних странствиях и не выношен под сердцем, а просто-напросто высосан из пальца, по простенькому рецепту: объяснять высшее через низшее. Притом высшее в интерпретации Змия все время оказывается неким миражом (или, если угодно, надстройкой), а низшее — кондовой реальностью, которая-де такова, какова она есть и больше никакова. Такого рода заклинания Змей повторяет при каждом удобном случае, — тут ему изменяет даже его хваленое чувство юмора. Если в такой момент кто-нибудь прерывает его речи, то он рискует услышать злобненький шип, а то и получить хорошую порцию яда в мягкое место (ибо змей ядовит). При этом сама змеиная мудрость, коей он так кичится, при ближайшем рассмотрении оказывается наивной чепухой, которая в чистом виде (без менторского тона, сарказмов и ложной многозначительности) может показаться сколько-нибудь убедительной разве что для полного балбеса. Впрочем, Змей считает всех людишек (и в первую очередь, конечно, своего хозяина) именно таковыми.

Весьма показательно отношение Змея к любой попытке хоть в чем-нибудь изменить мир (неважно, в каком объеме). Этого он очень не любит, и весьма эффективно блокирует всякие поползновения доставшегося ему человечка «дергаться», заранее объявляя все такие попытки смешными, глупыми и нереалистичными. При этом Змей старается всячески скрыть от своего хозяина тот неприятный факт, что какой бы то ни было «реализм» собственной ценности не имеет, и вообще нужен только для того, чтобы эффективнее действовать, — ну и, соответственно, «реализм», ведущий лишь к умудренной резиньяции, есть говно. Здесь Змей обожает работать на пару с Серым, хотя метода у них разная: Серый обычно внушает человеку, что «ничего не получится», а Змей — что все его цели и желания смешны и нелепы, а утруждать себя ради реализации оных — только людей потешать. Вообще говоря, наилюбимейший змеиный трюк (на который обычно ловится Дракон) — это выставлять все сколько-нибудь достойные человеческие стремления с их смешной стороны (а ее при желании можно найти во всем), тем самым отбивая всякую охоту марать руки. Тут Змей обожает прикинуться большим эстетом и тонким ценителем изящного, достает жабо с кружевами, и, покачиваясь на кончике хвоста, с видом знатока оглядывает человеческие замыслы и надежды, делая при этом высокомерно-презрительную мину: «все это было бы забавно, будь в этом что-то новое». При всем том, стоит только человеку захотеть хоть чего-нибудь гаденького, весь хороший вкус Змея куда-то улетучивается, и он, демонстративно облизываясь, начинает шипеть на ухо: «С-с-с-с-смотри, как вкус-с-с-с-сно… как интерес-с-с-но… но… тебе это з-з-з-запрещ-щ-щ-щ-щают… а это нес-с-с-свобода… и предрас-с-с-с-с-с-судки…» Как правило, речь идет о чем-нибудь таком, на что и Свинья бы не польстилась. Поэтому в области секса, в коей Змей почитает себя большим докой, он обожает покровительствовать однополой любви, а также выступать в роли агента по продаже черных чулок с поясочком и подвязочками, и прочих интимных ас-с-с-секс-с-суаров.

Интересна связь Змея со всякого рода запретами. Как известно, Змей обыкновенно изображает из себя свободомыслящего. На самом деле запреты и ограничения всякого рода — это его норы, куда он прячется при первой же опасности. Большую часть всех этих ограничений и запретов (особенно негласных) он сам же и выдумал — отчасти затем, чтобы разжечь интерес к тому, что запрещается.

Важная сторона многогранной деятельности Змея — его карьера клеветника. Он обожает объяснять абсолютно все человеческие мысли, желания и поступки самыми низкими причинами, которые он только в состоянии измыслить — после чего с невинным видом требует, чтобы обвиняемая сторона доказала ему обратное. Иной раз он может разойтись до того, что и изобретает целые научные теории (наподобие психоанализа). Этот аспект змеиной натуры хорошо отражен в известном библейском рассказе: там тактика данного персонажа представлена, можно сказать, в классическом виде.

6.3. Если Змей — циник и комик, то Буревестник — романтик и идеалист. Он всегда пребывает в состоянии восторженности и непрерывно трепещет. Его idee fixe состоит в том, что «самое главное в жизни — оторваться от земли». Иначе говоря, для Буревестника жизнь — это служение какой-нибудь идее, как правило — возвышенной и малореализуемой, и часто вся её возвышенность как раз и состоит в её нереальности. Если бы мечты Буревестника вдруг каким-нибудь чудом осуществились бы, он с презрением отвернулся бы от них: Буревестник парит в невозможном, а все сколько-нибудь возможное считает недостойным себя. Поэтому он, как правило, выбирает себе идеалы покруче, и лишь интеллектуальная ограниченность хозяина Буревестника может вынудить его ограничиться мечтами о великой любви («…о, если бы меня кто-нибудь по-настоящему понял!..») или графоманией. На самом деле никакая идея (даже та, за которую Буревестник, кажется, готов живот положить) ему не важна, иначе не был бы он тонкой фигурой. Всякая мечта или идея для него — только повод вести определённый образ жизни, и больше ничего. Впрочем, Буревестник может обходиться даже и без какой-то особенной идеи: например, человек с большим Буревестником может просто «всю жизнь чувствовать себя не таким, как все», даже если это ни в чём конкретно не выражается.

Буревестника часто путают с Драконом. Иногда они действительно совокупляются, что выглядит впечатляюще. Но, в принципе, Буревестник совершенно равнодушен к тому, какого мнения придерживается человек о себе и своих достоинствах. Оно может быть любым. На самом деле для Буревестника проблема самоуважения вообще не стоит.

Буревестник полностью лишён чувства юмора, суров и не терпит насмешек — как Свинья или Дракон. Но если, к примеру, Дракон видит в насмешке атаку против себя лично, то Буревестник считает, что ирония лишает его среды, в которой он парит, то есть Высокого и Сакрального, уравнивая всё это с низким и профанным, и тем самым прихлопывая его к земле, коей он бежит. Но ещё больше Буревестник не любит попыток перевести «дело» или «идею» из сферы восторженных мечтаний в какое-нибудь реальное действие, поскольку тут или быстро выясняется, что идея туфтовая, или начинается работа, а Буревестник этого не переносит, ибо труды мешают мечтанию.

«Земное» Буревестник, как правило, ненавидит, а если иногда и желает на неё посмотреть, то исключительно сверху. Земля представляется Буревестнику грязным, засранным местом, населённым недотыкомками. Он же рождён парить — в пространствах ли «чистого духа», разговоров о высокой политике, или, на худой конец, в мечтах о пальто с волосяным воротом. По этой самой причине Буревестник полагает возможным вести себя на земле как угодно — раз он на ней «в сущности» всё равно не находится, — а тех, кто находится, считает ipse facto подонками и кретинами. В результате его поведение иногда выглядит не более приглядно, чем выходки Свиньи. И неудивительно: Буревестник и впрямь представляется чем-то вроде очень духовной Свиньи с «настоящими запросами», Свиньи оперённой и крылатой. Тем не менее разница между ними принципиальная. Если Свинья стремится к реализации своих желаний любой ценой, то Буревестник, напротив, если чего и боится, так это как раз всяческой реализации.

Взаимоотношения Змея и Буревестника вполне очевидны: Змей презирает Буревестника, тот же Змея люто ненавидит. Это не мешает им работать в паре, когда возникает реальная опасность (то есть человек всерьез пытается обратиться к уму). Сходятся они на почве общей задачи: и Змей, и Буревестник пытаются внушить человеку чувство беспомощности по отношению к материальному миру, хотя используют для этого разные средства.

7. Третья пара: Дракон — Червь

7.1. Описание этих персонажей имеется в классическом труде Подводного — хотя, к сожалению, в несколько смещенной перспективе (поскольку они представлены там в качестве разных голов одного Дракона). На самом деле это все-таки разные персоны (хотя при созерцании они иной раз действительно предстают в слитном виде). Так, следует различать собственно Дракона и его антагониста — Червя.

7.2. Собственно Драконом можно назвать то, что у Подводного называется его первой и третьей головой. Он великолепно описан в первоисточнике; как всегда, только небольшие замечания.

Дракон учит не столько гордости (это чувство вполне нормальное), сколько вседозволенности. «Я Такой Замечательный, что Мне всё можно» — вот основная максима Дракона. При этом Он претендует на какое-то особые права, отличающие Его от окружающих ничтожеств. Раздувание гордыни здесь является только приемом, ведущим к главной цели: внушить хозяину, что для Него закон не писан. Особенно любит Дракон внушать это людям, облеченным властью, причем необязательно большой. Например, Дракон вполне может оседлать какого-нибудь инвалида, который будет устраивать скандалы по поводу того, что «какой-то сопляк» не уступил ему места в метро. Дракон покровительствует всем правдолюбцам и скандалистам «из принципа», поскольку постоянно высматривает, не пытается ли кто уклониться от необходимости оказывать ему должное уважение. Унижать же других он почитает своим долгом и прямой обязанностью — или уж, во всяком случае, правом (поскольку все права он признает только за собой).

В некотором роде Дракон является альтернативой Свинье: если та учит безответственности, то Дракон — вседозволенности. В целом они образуют два лика эгоизма. Тем не менее Дракон обычно легче находит общий язык с Жабой, а не со Свиньей: их сближает общая тема накопления (только Дракон копит не средства, а достоинства) и общая анальная гордыня. Как и у Жабы, в поведении Дракона есть нечто от запора — достаточно посмотреть на его натужно-самодовольную морду.

7.3. Червь является тем, что у Подводного называется второй головой Дракона. Обычно его называют «комплексом неполноценности», но это не совсем правильно. Понятно, что Червь внушает хозяину чувство своей никчемности и ничтожности. Но главное не в этом. Червь пытается вызвать у человека отнюдь не депрессию (это дело Серого), а все то же самое ощущение вседозволенности — хотя и на другой лад, ближе к Свиной безответственности. «Что с меня взять!» — покаянно восклицает Червь, тихонько добавляя: «а значит, не стоит и стараться быть хорошим». Его кредо — «я такой плохой и пропащий, что мне все можно».

По одному внешнему виду Червя можно догадаться, что он находится в каких-то родственных отношениях со Змием. Так оно и есть. Их роднит довольно многое, в чем может легко убедиться каждый читатель Достоевского (особенно рекомендуемая литература — «Записки из подполья»), но в особенности — пристрастие ко всему мелкому и гаденькому. Особенно хорошо они действуют вдвоем, склоняя человека к сексуальным извращениям, причем вначале действует Змей, а после — Червь. Кроме того, Червь в хороших отношениях со Свиньей, поскольку они проповедуют, в сущности, одно и то же. Свинья обычно хочет нажраться говна, а Червь ее добросовестно оправдывает тем, что-де «я так ничтожен, что просто ничего не могу с собой поделать». При этом речь идет вовсе не о великих искушениях, а о чем-нибудь маленьком, но противном (скажем, искушении сказать подруге какую-нибудь гадость).

Отношения между Червем и Драконом относительно неплохие: Дракон, конечно, презирает Червя, но Червь и сам себя презирает, а к Дракону относится хоть и с ненавистью (Эдиповой), но ведет себя с ним крайне подобострастно. Это и дает некоторые основания считать Дракона чем-то одним, а Червя воспринимать как «еще одну голову».

8. Четвертая пара: Желтый — Бурый

8.1. Желтый, в общем, хорошо описан у Подводного. Как всегда, осталось сделать лишь несколько дополнительных замечаний. Необходимо иметь в виду, что Желтый ответственен не за ложь, а за хитрость (как черту характера) и обман (как способ добиваться своих целей). При этом Желтый совершенно равнодушен ко лжи как таковой. Нельзя даже сказать, что он предпочитает во всех случаях жизни «говорить неправду». Напротив, Желтый испытывает максимальное удовольствие, манипулируя в своих целях чистой правдой.

Желтый — великий мастер запутывать любое дело, представлять его «в определенном свете», и вообще «дурить мозги», а если серьезно — подрывать ум изнутри, используя его же творческие свойства в дурных целях. Для этого Желтому приходится развращать человеческое воображение. В самом деле, воображение дано человеку для того, чтобы он мог придумать выход из любой ситуации; при этом, для того, чтобы найти этот выход, оставаясь честным, нужно куда больше воображения, нежели для того, чтобы обмануть. Этим Желтый и пользуется, искусно внушая человеку представление о его слабости, и о силе противостоящих ему врагов. «Ты просто не можешь ничего добиться честным путем» — вот первая мысль, которая внушается Желтым своему хозяину. Этим Желтый (кроме всего прочего) искусно подрывает его самоуважение, чтобы впоследствии вернуть его человеку — но только в форме самообмана. Вообще говоря, Желтый работает на самообман своего хозяина куда интенсивнее, чем на обман других, — и к тому же никогда не забывает подставить человека в самый решительный момент какой-нибудь хитрющей комбинации. Поэтому особо хитрые люди довольно часто попадают впросак в самых, казалось бы, элементарных вопросах, и поэтому же говорят, что на всякого мудреца довольно простоты.

Желтый, как правило, нелюдим, поскольку предпочитает держать своего хозяина подальше от людей: в одиночестве как-то удобнее продумывать и строить козни. В этом смысле он настоящий индивидуалист. Но он же заставляет хозяина непрерывно думать о других людях, о их ходах, стратегиях и тайных планах — так что человек никогда не остается наедине с собой, все время мучительно размышляя о выражении лица Марь Иванны или хитрой усмешке Павла Петровича — «что бы это могло значить»? Он обожает ссорить людей, запутывая их отношения. Если же человек все-таки с кем-то общается, Желтый подвигает его сплетничать (особенно если сплетня сопровождается клеветой).

Одно из самых известных изобретений Желтого — наркотики, то есть вещества и средства, позволяющие обманывать самого себя уже на физиологическом уровне. Желтый является гением-покровителем табака, марихуаны, кокаина, а если нет — кайфует за чашечкой крепкого кофе.

8.2. Противником Желтого является своеобразный персонаж, которого я после некоторых колебаний поименовал Бурым. Выглядит он как леший, — или, для тех, кто незнаком с русским фольклором, как бревно с руками-корягами, ногами-корневищами и носом-сучком. Вещает он обычно скрыпучим голосом, напоминающим звуки, издаваемые гвоздем, царапающим по стеклу, или еще скрип несмазанной двери. Впрочем, своим имиджем он обычно гордится, поскольку неотесанность — это его излюбленный стиль.

Если Желтый отвечает за лживость (как душевное свойство), то Бурый насаждает в душе нечто прямо ей противоположное, — но отнюдь не любовь к истине, а так называемую кондовость. Проявляется она в особенной нелюбви ко всему хитрому, запутанному, сложному, и вообще требующему сколько-нибудь заметной работы ума, а полная и совершенная кондовость — это особенное состояние души, не принимающей в себя никакого ума вовсе (то есть своего рода «просветление»). Как и хитрость, кондовость является формой ненависти к уму, причем открытой, явной и наглой, поскольку нападает на ум не изнутри, а извне.

Одержимый Бурым человек легко узнаваем по выражению лица и лексике. Его (а на самом деле Бурого) любимая присказка: «Хватит, бля, тут, бля, рассусоливать, вы мне, бля, по-простому скажите, как оно там на самом деле, а то, бля, чего-то крутят, крутят, ничего понять нельзя!» На самом деле Бурый внушает своему хозяину недоверие как раз ко всему тому, что требует понимания (то есть внимания и соображения), а «настоящая правда» для него — это что-то такое, что никакого понимания (то есть работы ума) как раз не требует. Всякая сложность приводит его в бешенство, так что при хороших отношениях Бурого с Черным у человека немедленно появляется желание съездить любого умнику по уху, «чтобы не умничал».

Бурый довольно общителен, и в союзе с Торопыжкой обычно бывает несносен, ибо обожает всех поучать — в отличие от Желтого, который убежден в том, что «язык дан человеку для сокрытия своих мыслей». В этом смысле Бурый — «коллективист», за какового себя и любит выдавать. Но за внешним радушием Бурого скрывается все то же самое главное его свойство: подозревать всех в обмане и умничаньи, так что собеседник он довольно неприятный. Всячески поощряя человека к общению («не сиди один, как сыч, не сиди, к людям иди, к людям!..»), он одновременно не позволяет ему думать о других. Особенно ненавистны ему пристойность и правила приличия: «неча, бля, рассусоливать да церемонничать, бля, мы, чай, простые, какие есть, бля, без этих всяких там, бля, хитростей».

Интересно отношение Бурого к наркотическим средствам. Если Желтый — это наркотик, то Бурого можно рассматривать как то, что по-научному называется delirium, а по-кондовому отходняк. Если наркотик обманывает тело, внушая ему, что «все хорошо», то отходняк — состояние кондово правдивое, хотя естественным его назвать нельзя. Если Желтый может устроить великолепную вечеринку, когда все женщины будут казаться (особенно в желтом свете свечей) красавицами, а мужчины — добрыми друзьями, то Бурый во всей своей красе явится наутро, когда небо серенькое, во рту словно кошки нассали, голова раскалывается, а в раковине свален ворох грязной посуды, и по треснувшему краю тарелки лезет таракан. Но обычно Бурый не склонен ждать так долго, поскольку колдовские штучки Желтого ему очень не по нраву. Он предпочитает, чтобы и веселье шло с его участием. Поэтому ему особенно угодно распитие водки, желательно под кильку в томате (его любимое блюдо). Такого рода угрюмое веселье, особенно с мордобитием и пьяными слезами, плавно переходящее в похмелюгу, Бурый по праву рассматривает как час своего торжества.

Кондовый (то есть одержимый Бурым) человек, как правило, свято чтит Правду-Матку, являющейся чем-то вроде супруги или женской ипостаси Бурого (равно как для Желтого тем же является Великая Иллюзия-Майя). Правда-Матка при медитативном созерцании ее визуализируется, как правило, в образе Портянки (это ее символический атрибут, наподобие молота Тора или трезубца Шивы), а при более сильной концентрации — в виде дебелой бабы (точнее, бабки) с напузыренными глазами, лузгающей семечки и сплевывающей шелуху прямо в рожу созерцателя. Ее мантра — священный слог бля, который при частом произнесении сильнейшим образом инвольтирует Правду-Матку, и, соответственно, Бурого.

Интересно, что Правда-Матка глубоко презирает всякое «правдоискательство». Да и немудрено: на хрена искать какую-то «правду» помимо Матки? В частности, она (и, соответственно, Бурый) всегда стараются пресечь любые размышления на тему добра и справедливости, пусть даже и самые невинные. «Те что, бля, больше всех надо?» — грозно вопрошает Бурый. «Жисть, она, бля, такая, какая есть, бля, и не хуя тут разводить!» — трясет он за плечи человека, задумавшегося о том, почему у него все так плохо и гадко. Если же тот не оставляет раздумий, Бурый присаживается к нему на левое плечо, и начинает приставать. «Давай, бля, мужик, поговорим по жизни», — начинает он свою задушевную беседу. «Ты, бля, чегой-то там хитрое крутишь, от этого-то все твои беды и заморочки», — убеждает он. «А я тебе вот что скажу — ты, это, бля, от жизни бегаешь. Сидишь тут, как сыч, свету белого не видишь. Сходи к друзьям, выпей водочки, поговори за жизнь — сразу легше станет. Жисть — она штука такая, с ней хитрить бестолку, она, бля, какая есть — такая она и есть, и ничего ты с этим не сделаешь, хоть ты тут, бля, думай, хоть ты тут не думай, а ее не обманешь…» Если учесть, что хвалимая им Жисть Как Она Есть — просто-напросто девичья фамилия Правды-Матки, то позиция Бурого становится вполне ясной.

Отношения между Желтым и Бурым просты и понятны. Желтый Бурого презирает (за неотесанность), Бурый Желтого ненавидит и считает основным врагом.

8.3. Желтый обычно находится в хороших отношениях со Змеем. Чаще всего они дружат, а если учесть некоторые наклонности Змея, то их дружба часто перерастает в нечто большее. В результате возможно появление синтетической фигуры Желтого (или Золотого) Змея (известного под еврейской фамилией Мамонна), выглядящего чрезвычайно импозантно: непомерной длины, с великолепной блистающей чешуей и с золотой короной на голове. Значение этой фигуры в истории человечества очень велико, поскольку он является тотемом-покровителем современного Запада.

Впрочем, кроме правящего Желтого Змея, на Западе имеется еще и принц-наследник: Желтый Буревестник. Визуализировать его трудно, но можно, обдолбавшись марихуаной или ЛСД. Время от времени он пробует силу в разного рода «альтернативных молодежных движениях» типа хиппи (где известен как «чайка по имени Джонатон Ливингстон»), а в последнее время патронирует «Нью Эйдж». Отношения между правителем и наследником довольно сложные.

Необходимость противостояния набравшему силу Золотому Змею вызвала к жизни довольно противоестественную фигуру — Бурого Буревестника, или Бурывестника, тотема России (и особенно Советского Союза). Бурывестник (иногда еще именуемый Ёптыть и Ухряб) выглядит не очень привлекательно. Больше всего он похож на летающий веник, или, скорее, метлу, с двумя портянками вместо крыльев. В полете он противно скрипит и непрерывно гадит. Своеобразное сочетание кондовости и своего рода романтического идеализма (хорошо заметное в словосочетаниях типа «ударная вахта» или «битва за урожай», не говоря уж о романтике комсомольских строек) оказалось, однако, непрочным — возможно, потому, что брак был заключен без любви (Бурый попросту изнасиловал вырывающегося Буревестника). В настоящее время на его место претендует другой персонаж, а именно Бурый Змей, эзотерически именуемый Говен. Выглядит он как длинная слизистая фекалия (в просторечии «какашка»), и распространяет вокруг себя соответствующий аромат. Он нашел некоторый общий язык со Свиньей, которая в настоящий момент выступает на его стороне (в силу своей неразборчивости). Человек, одержимый Го'вном и Свиньей, называется «новым русским». Однако, официальному воцарению Бурого Змея противятся все остальные тонкие фигуры, что не позволяет достичь нашей многострадальной стране желанной стабильности.

9. Пятая пара: Торопыжка — Серый

Светлый образ Торопыжки подробнейшим образом разобран Подводным в его замечательной книге, к которой мы и отсылаем читателя. Однако, как мы уже имели случай отметить, автор «Тонкой Семёрки» уделил недостаточно внимания такому персонажу, как Серый, в результате чего некоторые аспекты его деятельности остались нераскрытыми и непонятыми. Мы постараемся наверстать упущенное, уделив некоторое внимание этой фигуре.

Серый, как известно, ответственен за уныние, тоску, меланхолию и ипохондрию, а при случае — и за суицидальные наклонности (как известно, в психоанализе Серый пышно величается Танатосом). Менее известно, однако, другое его свойство: именно Серый отвечает за такое распространённейшее свойство человеческой натуры, как лень.

Надо сказать, что обычное определение лени как «нежелания ничего делать» в корне неверно. Одержимый ленью человек может до изнеможения заниматься какой-нибудь фигнёй, валять дурака, причём безо всякого удовольствия для себя. Это происходит потому, что ленящегося инвольтирует именно Серый, тихонько внушая ему мысль о бесплодности любых усилий.

Дух косности и уныния, составляющий суть Серого, в традиционном оккультизме называется ариманическим, а Серый Король — Ариманом. Любопытно, что ему противопоставляется обычно так называемый Люцифер — некий синтетический образ, несущий в себе черты Дракона и Торопыжки. Так оно и есть: пресловутый Люцифер — это всего лишь плод противоестественного союза этих двух персонажей. Свойственная ему суетливая гордыня хорошо описана в соответствующей литературе.

Отдельной темой является так называемое «восстание Люцифера» против своего Творца. В этой легенде, глубоко символической, высказывается глубокая истина: именно Люцифер обычно открыто восстаёт против ума, увлекая за собой остальные тонкие фигуры (которые предпочитают гадить втихую). В частности, именно Люцифер отвественен за разного рода скандалы, истерики, дикие выходки, и прочие яркие и неприятные проявления низших начал в человеке. Это и неудивительно: торопыжковая его часть не даёт человеку подумать и остыть, а драконья спесь подбивает его растопыриться.

10. Шестая пара: Чёрный — Слизень

10.1. Черный, простой и незатейливый в своей тупой агрессивности, великолепно описан у Подводного. Однако, фигура, ему противостоящая, ещё более отвратительна (если это только возможно). Её настоящее имя — Слизняк, или, более торжественно, Слизень, а функция — подстрекательство и поощрение всяческой трусости, а равно и подлости и низости.

Внешний вид Слизня вполне соответствует его имени. Это ползучая гадость, больше всего напоминающая огромную белёсую улитку, с тонкими щупиками и склизским пузом, на котором он ползает. На спине у Слизня раковина, куда он и прячется при первых признаках опасности для себя. Раковина эта неимоверно прочна, поэтому победить в себе Слизня почти невозможно: для этого нужно либо разбить саму раковину (что удаётся только чрезвычайно продвинутым людям), либо ущучить Слизня в тот момент, когда он вылазит из своего укрытия (как правило, ситуации, когда нужно принять какое-то мужественное решение).

Слизень, как уже было сказано, ответственен за человеческую трусость и подлость. Разумеется, не он один порождает разного рода душевные тревоги и опасения (это делают и другие тонкие фигуры), но именно он вызывает в душе человека ту самую «дрожь в коленках», которая, собственно, и зовётся трусостью. Делает он это, выделяя из себя ядовитую астральную эссенцию, отравляющую эмоциональное тело, а через него — и физическое. В такие моменты человек бледнеет, на лбу и на ладонях выступает так называемый «холодный пот» (являющийся на самом деле ядовитыми выделениями Слизня, который человеческий организм пытается срочно вывести из тела), а в особо тяжелых случаях — недержание мочи и дефекация (вызванные, опять же, попыткой организма экстренно очиститься от яда).

Однако, самой опасной для человека является не прямая химическая атака Слизня, а отравление медленное и незаметное. Если человек не замечает происходящего с ним, он начинает постепенно опускаться, стремаясь и шарахаясь от самомалейшего риска, реального или воображаемого, пока не превратится в полное чмо.

Большую часть времени Слизень дремлет в раковине, поэтому его обычно не видно. Двигается он тоже медленно, так что возможность манёвра у него ограничена. Зато везде, где он проползёт, остаётся противный липкий след, который чрезвычайно трудно стереть. Так, любые чувства, эмоции, воспоминания, сильно запачканные Слизнем, становятся настолько отвратительными, что человек предпочитает любой ценой избавиться от них. Как правило, эти фрагменты психики превращаются в так называемые «комплексы», с которыми приходится бороться специальными методами, как правило — психологическими, а в запущенных случаях — психиатрическими.

Отношения между Слизнем и Чёрным более чем понятны: они друг друга не переносят (и, как обычно, Чёрный бесконечно презирает Слизня, а тот платит ему бессильной ненавистью).

Слизень настолько гадок, что почти все тонкие фигуры брезгуют тесного общения с ним. Исключение составляют Червь (он единственный любит выделения Слизня и обожает ползать по его следам), Змей (будучи натурой тонко-извращённой, он иногда тянется к чему-нибудь пакостному), и Жёлтый. Соединение с этим последним порождает нечто неописуемо омерзительное: Жёлтого Слизня, покровителя предательства. Визуализировать эту фигуру сложно, да и небезопасно для душевного равновестия. Самое меньшее, чем можно отделаться после попытки прямого созерцания этой фигуры — непреодолимой тошнотой, переходящей в рвоту.

10.2. Пара «Чёрный-Слизень» играет немалую роль в общественых делах. В частности, на ней основана любая общественная иерархия, — особенно в древних военно-аристократических обществах, где аристократия обуяна общественным Чёрным, а низшие классы инвольтируются общественым же Слизнем. В результате мы видим агрессивную верхушку и жалких, задавленных простолюдинов, при том не вызывающих ни малейшего сочувствия в силу их «подлого нрава».