Рассказы

Сделать машину

Эйдельман одержим идеей. Одна-единственная, но неотступная мысль захватила его внезапно и полностью, нарушив размеренное течение спокойной и пресной жизни.

И вот Эйдельман с каменным лицом стоит прямо в центре растекающейся по полу лужи «спрайта». Рядом лежит перевернутая тележка. Штук двадцать двухлитровых пластиковых бутылок валяются вокруг — из них и сочится зеленоватая жидкость, сливаясь в большую лужу. Эйдельман это видит, но ему все равно — он погружен в раздумья.

Когда Майк, помощник управляющего магазина «A&P», где Эйдельман работает вот уже почти десять лет, тихонько трогает его за плечо, тот, пытаясь избавиться от наваждения, трясет головой, будто вымокший пес.

Эйдельман смотрит на широкую веснушчатую физиономию Майка. Покупатели тем временем снуют вокруг, толкая свои тележки мимо липкой лужи, и безуспешно стараются делать вид, что происходящее их абсолютно не интересует.

— Слушай, — говорит Майк, — может, тебе стоит сходить позавтракать? Ты как, вообще, нормально себя чувствуешь?

— Нормально, — отвечает Эйдельман. — Вполне.

— Ты все-таки пойди поешь, ладно?

— Ладно.

Эйдельман механически пожимает плечами и уходит, шлепая прямо по газированной луже, не замечая ее.

Эйдельман — крупный мужчина лет тридцати, рыхловатый, но не толстый. Прямые русые волосы безжизненно падают на лоб. Он не урод и не красавец. В его лице есть какая-то незавершенность, словно в куске мягкой глины, работу над которым скульптор бросил в тот самый миг, когда очертания только начали проявляться. Джинсы висят на нем мешком, а когда он поднимается по лестнице в столовую, каждый шаг сопровождается чмоканьем, напоминающим звук сочного поцелуя, — это чавкают его промокшие ботинки. Стоящий рядом с лужей Майк провожает его озадаченным взглядом. Из-за кассы, тревожно нахмурившись, за ним наблюдает Синди. Эйдельман не замечает устремленных на него взглядов.

Поднявшись в столовую, он не находит покоя и там. Некоторое время Эйдельман размышляет о череде неприятностей, преследующих его сегодня. Сначала он ухитрился уронить поднос с пончиками, затем наступил на буханку хлеба, а после разбил банку с какими-то соленьями. Все эти промахи совершенно для него не типичны, поскольку Эйдельман — человек очень добросовестный и аккуратный.

Одержимость ему не свойственна. Однако факт остается фактом: Эйдельман одержим навязчивой идеей с той самой минуты, когда проснулся в бледных предрассветных сумерках и так же ясно, как самого себя, осознал сущность машины, ее предназначение и цель. Он долго лежал, глядя через открытое окно на ветви дерева, чернеющие на фоне серого неба, размышлял об ответственности, которая обрушилась на него помимо его воли и согласия, и пытался представить, как это изменит его жизнь.

И вот сейчас, в столовой, Эйдельман изучает микроволновую печь, обдумывая, как можно было бы использовать ее детали для создания машины. Ничто не отвлекает его: ни вонь из мусорного ведра, которое он забыл вынести сегодня утром, ни беспрестанное гудение старой флуоресцентной лампы, ни тихое пофыркивание кофеварки.

Когда Синди заговаривает с ним, он испуганно вздрагивает и оборачивается. Она стоит в дверном проеме, засунув руки в карманы халата, и, недоуменно подняв брови, глядит на Эйдельмана. У Синди приятное, хоть и некрасивое лицо и темные, коротко остриженные волосы. Глаза у нее зеленые, как весенняя трава. Она не улыбается: ее зубы цветом и формой напоминают древние кости, искривленные от долгого пребывания в гробу. Эйдельман слышал однажды, как она говорила другой кассирше, что откладывает деньги на отбеливание и выпрямление зубов. Может быть, когда это произойдет, он наконец увидит ее улыбку.

Впрочем, он понимает, каково это — копить деньги, когда работаешь в маленьком продуктовом магазине.

— Что ты сказала? — переспрашивает Эйдельман. Его голос звучит хрипло и неуверенно, словно ему нечасто приходится вести беседу. В общем-то, так оно и есть.

— Я спрашиваю, что с тобой? — повторяет Синди.

Прежде чем он успевает ответить, она уже рядом, а ее прохладная ладонь — на его лбу.

— Жара вроде нет, — объявляет Синди, поджав губы. — Нет, правда, ты хорошо себя чувствуешь?

— Если честно, не очень. — Он на секунду встречается с ней взглядом и тут же отводит глаза, проникшись внезапным интересом к засиженным мухами квадратным плафонам на потолке.

Синди кивает:

— Так я и думала. Я сказала Майку, и он разрешил тебе уйти — работы сегодня немного.

— Да. Спасибо. Наверное, я так и сделаю.

— Ну ладно, поправляйся.

Когда Синди уже стоит на верхней ступеньке лестницы, Эйдельман произносит:

— Синди, будь осторожна завтра. С этим землетрясением.

— Эйдельман, никакого землетрясения не будет, — отзывается девушка. — Это же ясно.

— О! — только и произносит Эйдельман.

Он на это надеется. Очень надеется.

Он идет домой по улицам Стауз Конерс под сводчатыми куполами дубов и кленов, сквозь утреннее безмолвие маленького городка.

Тишину этого утра нарушают лишь лай собак да шелест прошлогодних листьев под колесами редких автомобилей. Словно в мире не осталось ничего, кроме Эйдельмана и залитой солнцем улицы. Вообще ничего. Но его это не беспокоит. Он привык к тишине, привык к молчанию. Вся его жизнь вписана в рамки тишины и одиночества: отец ушел и не вернулся, когда ему было девять, мать умерла, когда ему исполнилось двадцать четыре.

Теперь эту пустоту заполнила машина. Страх и тревога электрическими разрядами пронзают Эйдельмана. О возможности неудачи он боится даже думать.

Эйдельман слышал предсказание — как слышали его все в Стауз Конерс, а может, и во всем штате. И никто не поверил. Над такими вещами смеяться легко — особенно если принять во внимание тот факт, что предсказание доктора Бернхэма как раз совпало с выходом его знаменитой книги о землетрясении в Лос-Анджелесе — землетрясении, которое он не смог предсказать. Над его книгой издевались во всех утренних ток-шоу. Да еще эта нелепая точность… По словам Джейка Бернхэма, земля должна содрогнуться в среду, двадцать третьего марта, ровно в пять часов утра и именно в городе Стауз Конерс, штат Миссури.

Когда о предсказании сообщили в новостях, жители городка пожали плечами и как ни в чем не бывало вернулись к обычной жизни. Точно так же поступил и Эйдельман.

Но только до прошлой ночи. До этого сна.

Во сне Эйдельман стоит на крыльце старого обшарпанного дома, доставшегося ему от матери. На дворе ясный, солнечный день. У ворот Эйдельман видит Синди в ее форменном халатике. Волосы девушки искрятся на солнце, некрасивое лицо светится радостью. Она улыбается, и зубы у нее белые-белые.

Эйдельман спускается к ней с крыльца и идет по растрескавшейся, поросшей травой дорожке. Земля качается под ногами — так клочок бумаги кружится в безветренном воздухе, так круги разбегаются от камня, брошенного в спокойную воду. Такое чувство, будто планета сорвалась с якоря. Эйдельман слышит, как позади рушится дом. Сухими пистолетными выстрелами трещат и ломаются балки. Со звуком рвущихся сухожилий расщепляются стропила. Словно жухлая трава, шелестит осыпающаяся штукатурка.

Эйдельман слышит все эти звуки, воспринимает их какой-то частью сознания, но они кажутся ему далекими и незначительными, словно шум машин на оживленной улице. Все его внимание приковано к Синди и к открывшейся в земле широкой трещине, что их разделяет. Дорожка уходит из-под ног Синди, соскальзывая в нутро планеты, и девушка падает, тщетно цепляясь пальцами за осыпающуюся почву, раскрыв рот в беззвучном крике. Эйдельман делает шаг ей навстречу, протягивает к ней руки, пытаясь удержать равновесие, несмотря на бешеную качку, но Синди проваливается под землю, и треснувший асфальт дорожки вспучивается перед ним, опрокидывая его наземь. Раздается грохот, будто хлопнули сразу сотней дверей, и земля, вздрогнув напоследок, замирает.

Эйдельман поднимается на ноги. Расселина закрылась. Он один посреди сухой пустынной равнины, где нет ни травинки.

…Проснувшись, Эйдельман видит машину, контуры которой пылающими линиями начертаны на темном потолке. Он знает, что может ее сделать. Он должен.

Дом, доставшийся Эйдельману от матери, стоит на широкой тенистой улице, за потемневшим от дождей забором. Зданию почти сто лет, и оно неумолимо дряхлеет. Чердачные окна пустыми глазницами глядят из-под нависших бровей шиферной кровли. Петли проржавели. С потолка, что еле виднеется на высоте тринадцати футов, змеиной кожей облезает краска. Глухо звучат одинокие шаги Эйдельмана по паркету, когда-то бывшему источником гордости и заботы его матери, а ныне изрядно поцарапанному. Эйдельман старается поддерживать в доме порядок — на истершемся ковре нет ни соринки, на кухонной утвари — ни пятнышка, но все здесь покрыто налетом ветхости и увядания, словно старая пожелтевшая фотография. У Эйдель-мана нет ни времени, ни денег, чтобы содержать дом так, как это делала его мать после ухода отца, когда часть комнат сдавалась внаем, и в доме царили молодость и веселье.

Эйдельман методично обходит комнату за комнатой — сквозь косые лучи золотого света, проникающие между портьерами, сквозь тени и затхлый воздух. Он собирает вещи, которые остались от его родителей. Он заглядывает в чулан и под лестницу, распахивает двери, которые не открывались годами, исследуя комнаты для гостей со старинными железными кроватями и фарфоровыми умывальниками. Скрипят несмазанные дверные петли. Над лестницей разносится стук и грохот, это Эйдельман собирает детали для своей машины и сквозь череду заброшенных комнат стаскивает их в просторную галерею, что протянулась вдоль восточной стены дома.

Из спальни матери Эйдельман забирает радио и переносной телевизор. На тумбочке в стакане пылится вставная челюсть, забытая здесь шесть лет назад, но Эйдельмана она не интересует. С карточного стола он берет старую швейную машинку «Зингер» — она простояла здесь не одно десятилетие, и в толстом слое пыли на ее месте остается призрачный след. Не без труда выдирая из окна кондиционер, Эйдельман вспоминает, как покупал его в то лето, когда мать заболела и постоянно жаловалась на духоту.

В галерее скапливается все больше вещей: пылесосы, стереопроигрыватель с колонками, лампы, три или четыре вентилятора. Из кухни Эйдельман забирает тостер, миксер, электрический нож и микроволновку. Он даже подумывает о том, чтобы освободить холодильник и тоже перетащить его в галерею, но вскоре отказывается от этой идеи — слишком много возни. Можно обойтись и без холодильника.

Настает черед взять и то немногое, что досталось ему от отца. Эти вещи хранились в доме многие годы, своим присутствием лишний раз напоминая о том, что их хозяина здесь нет. В детстве Эйдельман мог рассматривать их часами, эти частички, выпавшие из жизни отца, пытаясь разгадать по ним его характер и причину исчезновения. Когда ему было десять, Эйдельман распотрошил отцовскую электробритву, собрал выпавшие оттуда крохотные волоски в склянку из-под аспирина и долгие годы хранил ее как святыню. Теперь Эйдельман, не раздумывая, кладет бритву в карман. В глубине ящика письменного стола — там, где он спрятал их много лет назад — Эйдельман находит заржавевший швейцарский армейский нож и часы, стрелки которых навсегда застыли на одной минуте шестого. Вот и все, что осталось. Эйдельман долго сидит на краю своей детской кровати — такой же, как в комнатах для гостей — и вертит нож в руках, решая, может ли он ему пригодиться, и если да, то каким образом. В конце концов он пожимает плечами и, сунув нож в карман, спускается на первый этаж.

Из сарая за домом Эйдельман извлекает вещи, которые хоть и достались ему от отца, однако никак с ним не ассоциируются: три газонокосилки, две из которых не работают вот уже много лет, электрокультиватор, цепную пилу и электрические ножницы для стрижки живой изгороди.

Здесь же хранится и ящик с инструментами, который тоже когда-то принадлежал его отцу. В юности Эйдельман столько раз держал его в руках, что пальцы до сих пор помнят шершавые грани и острые углы. В полумраке восточной галереи Эйдельман любовно поглаживает ящик. С аккуратным щелчком открывается замок. Крышка легко откидывается на смазанных петлях, и его глазам предстают сверкающие ряды начищенных инструментов, аккуратно разложенных каждый в свое отделение.

Эйдельман окидывает комнату взглядом. Он уже придвинул всю мебель к восточной стене, под широкие окна, так что в центре галереи образовалось много свободного места, и теперь оно плотно заставлено разнообразными механизмами. Выглядит это так, словно Эйдельман ограбил магазин бытовой техники. Усмехнувшись, он берется за инструменты.

Эйдельман ощущает себя механиком.

Наступает ночь, окутывая город тьмой. Эйдельман отрывается от работы, чтобы включить свет и съесть сэндвич. Он жует, стоя в дверях кухни, и обозревает восточную галерею.

Комната завалена разобранными приборами. Телевизоры со снятыми задними панелями изрыгают лампы, кинескопы и клубки разноцветных проводов. Рядом валяются перевернутые, выпотрошенные корпуса колонок, из которых, словно кишки, свисают провода и динамики. Со своего наблюдательного пункта Эйдельману хорошо видны аккуратно разложенные на бумажном полотенце крошечные шестеренки и другие детали отцовских часов. А еще — транзисторы и приводные ремни, пустые ламповые патроны и свечи зажигания, нагревательные элементы и медные трубки. Все, что нужно.

К полуночи машина заполняет собой все пространство восточной галереи. Любой сторонний наблюдатель принял бы ее за груду хлама, и одному лишь Эйдельману видны ее очертания и известен ее тайный смысл.

Он трудится как заведенный, час за часом. Проворные пальцы так и мелькают, когда Эйдельман орудует инструментами, тут что-то прикручивая, там что-то прибивая. Водрузив лопасти от вентилятора на вершину шеста, он замирает на мгновение, чтобы обдумать следующий шаг, а затем вновь погружается в работу. Уже под утро Эйдельман подключает к машине колонки проигрывателя, надежно прикрутив их к полу.

В окно Эйдельман видит, как на востоке горизонт соединяет небо и землю серыми стежками рассвета. Скоро пять. Эйдельман работает с остервенением. Подошвами чувствуя растущее напряжение земли, он торопливо привинчивает над машиной патрон от лампы, провод от которого идет вниз, сквозь причудливое переплетение стали, стекла и алюминия, к двигателю газонокосилки, похороненному в лабиринте разнородных деталей.

04:56. Эйдельман вкручивает в патрон лампочку на сто ватт.

04:57. Эйдельман сосредоточенно расхаживает вокруг машины, обследуя соединения и проверяя, все ли на месте. Небо становится еще чуть-чуть светлее. В окнах соседних домов загорается свет. Эйдельману невольно представляются люди, которые там живут: как они стоят в дверях своих домов, все еще не веря, отказываясь поверить, не в силах смириться с судьбой.

04:58. Так и есть! Отсутствует необходимый контакт, и провода свободно висят в том месте, где он плохо закрепил винт… Эйдельман тянется в задний карман за отверткой, но ее там нет. Он вспоминает, что положил ее на стол, который придвинут к стене на другом конце комнаты. Эйдельман бросает взгляд на электронные часы: времени уже нет.

За окном полная тишина. Молчат даже сверчки. Эйдельман чувствует, как растет напряжение земли. Наверное, это предвестник грядущего землетрясения. А может, и нет.

Эйдельман вспоминает об отцовском армейском ноже.

04:59. Он вынимает нож из кармана, высвобождает из него проржавевшее лезвие-отвертку. Кровь стучит у него в висках, он вставляет лезвие в ложбинку болта, закрепляя висящий провод, и закручивает, закручивает, закручивает — пока лезвие с треском не ломается, зато болт встает на место — ровно и плотно.

Эйдельман бросается через комнату и включает машину как раз в тот миг, когда цифры на часах меняются на 05:00. Машина наполняется жизнью, высасывая ток через пуповину провода, которая змеится от розетки на восточной стене. Эйдельман замечает тускнеющий свет в домах соседей и представляет себе, как они, по-прежнему не веря, что предсказание оказалось правдой, все же пытаются взять себя в руки — они еще не знают, что он, Эйдельман, трудился всю ночь в надежде спасти их всех.

Машина гудит и потрескивает. Крутятся лопасти. Горят лампочки. Микроволновка, установленная на самом верху машины, подмигивает потолку красными огоньками. Грохочут колонки. Трясется пол, звенят стекла в рамах. На мгновение Эйдельману кажется, что ничего не вышло, что он не справился, и теперь по всему городу гибнут люди, что именно в этот миг Синди беспомощно соскальзывает под землю, и бетонные стены с грохотом смыкаются над ней.

Но это всего лишь буханье колонок, от которого сотрясается ветхое здание. Колебания проходят сквозь пол, вдоль балок и стропил, вниз, в подвал, а оттуда еще ниже, в почву. Вибрация от машины Эйдельмана струится сквозь дом в напрягшуюся землю, вливая в нее покой и гармонию.

Часы показывают 05:01. Земля не дрожит.

Несколькими часами позже Эйдельман наклоняется к газетному автомату возле магазина A&P. Заголовок на первой полосе «Вестника Стауз Конерс» гласит:

Эйдельман выпрямляется. Газету он не покупает.

Когда он входит в магазин, Майк приветливо улыбается и спрашивает Эйдельмана о самочувствии.

— Лучше, — отвечает тот. — Гораздо лучше.

А потом он видит Синди. Она, как всегда, сидит за кассой. Синди оборачивается, чтобы поздороваться с ним… И тут Эйдельмана охватывает чувство, которое он не может ни объяснить, ни измерить. Что-то вроде счастья. Как будто он выпал из самолета и все это время падал с такой высоты, что видно было, как изгибается линия горизонта, но наконец его парашют раскрывается, расцветает в холодном воздухе, его тянет вверх и назад, стропы под мышками натягиваются, и вот он уже не падает, а летит, и мир внизу наконец-то складывается в лоскутную геометрию порядка.