Рассказы

Война которой не было

— Фамилия, имя, отчество?

— Воронович Иван Иванович.

— Год рождения?

— 1919. Член КПСС с 1943.

— Национальность?

— По паспорту русский.

— Это как? — спросил следователь. — В паспорте одно, на самом деле другое?

Он уселся ровно, отложив ручку и с интересом уставился на находящегося с другой стороны стола. Вся это писанина ему давно осточертела и на самом деле сейчас не требовалась, а тут наклевывалось что-то занимательное.

Подследственный был гладко выбрит, с темно русыми коротко стриженными волосами и серыми же жесткими глазами. Одет в толстый вязанный свитер, шинели у него не имелось. Зато в бараке лежала новенькая кожаная куртка, подаренная кем-то из американских летчиков. Для них подобные экземпляры, имеющие за спиной немаленькое кладбище, были крайне экзотичны, и они легко менялись на разную дребедень. Многие из местных сидельцев старались подчеркнуть, что они офицеры, любыми путями доставая обмундирование, этому было все равно.

Вообще любопытный тип, специально пустил его напоследок, расспросив предварительно других и внимательно изучив протоколы допросов. Еще тридцати нет, но так веет уверенностью в себе и привычкой приказывать. А глаза как у волка, все время настороженные и нехорошие. Знакомые признаки. Видел следователь таких неоднократно. Привыкших кровь проливать, не морщась и убежденных в своей правоте. Или в бандиты подастся, или будет тех самых бандитов ловить. А вот спокойно жить не станет, сопьется моментально.

— Детдомовский я, — сказал тот спокойным тоном. — И дата рождения, и имя с фамилией, и все остальное получил с потолка. Говорить еще не умел, и никаких документов не было. Время такое было… Мог бы и сдохнуть под забором, но нашлись добрые люди.

— Так может ты еще и самый настоящий еврей? — развеселился следователь. — Или вообще, белая кость, голубая кровь.

— Не, — равнодушно сказал Воронович. — Евреи обрезают на 8 день после рождения, а у меня все на месте, хоть на вид и больше года было. А аристократов под Минском в 1920 г. не водилось. Давно всех повывели. Да и тряпки, в которые я был одет, были какие-то не аристократичные. Мешковина и все. Когда подрос, поинтересовался. Интересно же. Так что я тутошний, но русский. Окончил фабрично-заводское училище, работал слесарем на чугунолитейном заводе. На службу в пограничные войска призван в 1939 году. На финскую попал, но уже под самый конец. Выборг брал. Потом направлен на учебу в Ленинградское училище пограничных войск НКВД им С. М. Кирова, место дислокации — г. Сортавала. Как раз в апреле выпустили досрочно после курсов, и прибыл на новую границу. 84 погранотряд.

Следователь мысленно вздохнул с сожалением. Страстного красочного рассказа не последовало, а жаль. Иногда такие сказочники попадались, куда там писателям!

— Звание?

— Да вроде капитана дали в 1945 г., когда в рейд по немецким тылам в Польшу пошли, — пожав плечами, ответил Воронович, — да приказа не видел. На награды та же история. Вроде есть, но ничего в руках не держал. В нашем районе самолеты из штаба партизанского движения не садились. Слишком далеко. Вот диверсанты с парашютами прыгали, и оружие в конце сорок четвертого начали сбрасывать. А до этого жили мы сами по себе без приказов. Только в самых общих чертах. "Надо помочь Красной Армии!".

— И какие награды имеешь?

— Два ордена Отечественной Войны, Красной Звезды и медаль "За отвагу".

— И вот так спокойно об этом говоришь?

— А я не за ордена воевал, — все так же равнодушно сказал Воронович. — За то чтобы на земле нашей зверей немецких не осталось. Жаль, не довелось до Германии дойти. Я бы их всех… за то, что творили…

— Мда, — глубокомысленно сказал следователь, глядя ему в лицо, — повезло немчуре. А может и тебе?

— Может и мне, тоже бы вот сидел и на стуле и отвечал на разные вопросы. Самосуд в регулярной армии не разрешен. То ли дело в партизанском краю. Сам себе и судья и прокурор. Только не я один так думал. Вон в бараке про Пруссию что говорят. Половина жителей уже сбежала, а вторую непременно выгонят. А уж американцы, что сделали с Берлином… Детей жалко, а остальных нет, — он посмотрел в упор на следователя, и тому невольно захотелось отодвинуться подальше. — Мужиков к стенке, баб раздать монголам, улучшать породу, чтоб чистых арийцев на свете не осталось, а детей в детдома. Я вот вырос и ущербным себя никогда не считал.

— А мы лучше вернемся к нашим делам.

— Так точно, — усмехаясь одним ртом, ответил Воронович и изобразил на стуле стойку смирно. Глаза у него при этом были совершенно холодные.

— Направили меня в маневренную группу. Так это называлось. Она действительно была, но я заступил на должность помощника оперуполномоченного НКВД. В задачу нашего отдела входила борьба с агентурой вероятного противника в приграничной зоне, вербовочная работа, борьба с нарушителями границы и другая контрразведывательная деятельность. Мы имели право беспрепятственно заходить на территорию любой воинской части, свободно передвигаться в приграничной полосе. Вот отдавать приказы начальнику погранзаставы уже выше моих полномочий. Требовалось передать начальнику штаба погранотряда или погранкомендатуры просьбу, и они уже давали точные указания, где и как оказать нам содействие в организации засады, помощь в переходе нашего агента и так далее. Контрабандистами мы не занимались. В отделе было человек двадцать. Все больше приехавшие из России опытные оперативные работники, которые учили таких как я, азам агентурной работы контрразведчика. Мы с утра до вечера бегали, только за весну 1941 году нашим отделом было задержано почти два десятка настоящих вооруженных немецких агентов, идущих через государственную границу, которых отправляли на следствие.

Ишь как, — с усмешкой подумал следователь. — "Настоящих", не как мы дела лепили. Ну, это ты не по адресу голубчик сизокрылый шпильку вставляешь. Я всю жизнь не политиками занимался, а бандитизмом.

— Причем они руки не поднимали, настрелялся я за месяц не хуже чем на войне. Не успел, как следует осмотреться, началось нападение фашисткой Германии. Первый бой был с какой-то механизированной частью, после чего осталось нас всего трое. Сверхсрочник старшина отдельного саперного взвода Бутман Борис Иосифович, рядовой Тимофеев Петр Кондратьевич, водитель грузовика и я. Бутман живой, — пояснил он на вопросительный взгляд. — Тоже здесь на проверке, а Петра еще в 1943 году убили.

Угу, — мелькнуло в голове у следователя. Небезызвестный Бутман. Только по случайности не отправившийся в ежовское время лес валить на север. Слишком длинный язык имеет и любит начальству высказать свое единственно правильное мнение, да еще с подковырками и шуточками.

Еще очень жаль, что твой начальник комендантского взвода Старовский в Варшаве погиб в сорок пятом и поговорить с ним уже не получится. Тоже занимательный тип. Еще при царе успел сесть за грабежи, но на каторгу отправиться не сподобился, гражданская война очень вовремя началась. Потом и в Польше отметился налетами на богатых панов, куда-то пропал при советской власти и всплыл, так интересно, в партизанском отряде.

Говорят, умнейший мужик был и что характерно прекрасно знал про конспирацию и как подосланных раскалывать. Два человека, которые с самого начала при тебе состояли, и к чьему мнению прислушивался. Любопытно было бы сравнить их показания, тем более что Старовский, еще и за контрразведку с разведкой в отряде отвечал. Только вряд ли что интересное услышал бы. Чтоб такие битые волки между собой заранее не договорились, никогда не поверю. Время было вполне достаточно.

— Наше счастье, — говорил между тем Воронович, под поощряющее кивание слушателя, — что немцы не стали искать уцелевших после боя и покатили себе дальше, не останавливаясь. Отряд, в который я попал 22 июня, вообще сборный был и ничего лучше мосинки. Даже пулеметов не было. Он помолчал и продолжил:

— Старшина был ранен. Осколок застрял в ноге выше колена. Сначала вроде ничего, нормально ковылял, а потом стало хуже. Нога загноилась, а никаких медикаментов. Вот Петька и сказал, "Давайте к моим завернем". Он из местных. В местечке Сталино до призыва жил.

— Чего?

— Нет, это не в честь Иосифа Виссарионовича. Еще с дореволюционных времен название. Поляки пытались переименовать местечко, на картах писали название Згорелое, еще как-то хотели, но вся округа упорно так и называла — все Сталино, да Сталино. Там как раз до 1939 г. по Случи граница с Польшей проходила.

— Думаешь, вернется? — старшина повернулся, пытаясь устроить ногу поудобнее.

— Вернется. Он нормальный парень. Еще часик и стемнеет, тогда придет. А вот что потом будет, — после длительной паузы сказал Воронович, — это бабушка надвое сказала. Запросто останется. Насильно тащить его к фронту я не собираюсь. Тут каждый решает сам за себя. Мало что ли западников поразбежавшихся мы видели? Все думают: "Моя хата с краю". Ничего, советская власть жесткая была, да немцы, пожалуй, еще хуже будут. Если они спокойно пленных расстреливают и раненых добивают, то уж с разными прочими вообще не будут вспоминать про законы и гуманность. Как начнут выгребать продовольствие для своей армии, так и взвоют крестьяне. Оккупанты стесняться не будут, мы им не друзья-товарищи. Особенно как погонят их назад. Все сожгут, чтобы нашим не досталось.

— Что-то мне уже не верится, что скоро Красную Армию увидим. Сколько уже идем, а фронт еще быстрее убегает на восток. "Малой кровью на чужой территории", суки…

— Совсем ты что-то раскис старшина, — сказал Воронович, сползая в овраг. — Речи завел непотребные. Он присел рядом с лежащим напарником и осторожно положил трехлинейку с которой не расставался. — Посмотрим?

— Лучше не надо! Все равно снова перевязать нечем. Я вчера ночью размотал, так оттуда аж запах нехороший. Как бы не остаться совсем без ноги. Да и запросто можно копыта откинуть навсегда.

— Будем надеяться, что Петька постарается. Все равно больше рассчитывать не на что. Хорошо еще сюда добрел, я уже боялся, что нести придется.

Тимофеев не подвел. Уже в сумерках он появился одетый в гражданское, принес еды, на которую они с жадностью набросились после двух дней без крошки пищи и проводил к своему дому. То еще путешествие было. Само местечко состояло всего из пяти вытянувшихся улиц, и пройти его поперек, можно было всего за несколько минут, но как раз идти по дороге и не стоило. Тем более с оружием. Его пришлось спрятать в овраге, где они отсиживались. Все равно, любому за километр было видно, что они вовсе не здешние жители и пришлось обходить чуть ли не все местечко вокруг, спотыкаясь в темноте на пригорках и имея неплохие шансы переломать ноги в местных оврагах и ямах. Старшина под конец уже тяжело висел на плечах товарищей и еле передвигал ноги.

— Это правда, про Минск, — рассказывал Петька по дороге. — Еще 28 июня немцы заняли. У нас их нет, зато полиция уже имеется. Сами же местные записались. Они про всех знают, кто и чем дышит, тут не обманешь. Так что в хату вам нельзя. И вообще лучше на улице не показываться. Тут недавно вернулись двое красноармейцев из местных евреев, так их сразу расстреляли. А белорусов и поляков не трогают, но лучше глаза не мозолить. Неизвестно что этим скотам в голову стукнет. Могут отпустить, могут заставить в полицию идти, а могут в лагерь к немцам отправить или на месте стрельнуть…

Старшину затащили в сарай. Под утро появилась уже пожилая худая женщина, которая погнала Тимофеева за горячей водой, керосиновой лампой и чистыми тряпками. Раненому она сунула ремень в рот, чтобы не кричал, поставила Вороновича держать и принялась деловито разрезать штаны и разматывать грязные бинты. В нос шибанул тошнотворный запах.

— Ага, — разглядывая и щупая ногу, сообщила она. — Нормальненько. Свети давай, — прикрикнула на Тимофеева и одним движением вскрыла набрякшую опухоль. Хлынул потоком гной. — Сейчас еще легонько нажмем, — небрежно сказала врачиха и снова полоснула по ране. Старшина выгнулся всем телом, взвыл даже сквозь прикушенный ремень и обмяк. — Ерунда какая, — сказала она, демонстрируя извлеченный маленький зазубренный осколок. — Как мало надо, чтобы человек отправился на небеса. Вот рожать проблемы. А убить легко. На, — сунула она металлическую штуковину Вороновичу, — потом очухается, отдашь на память.

— А как жизнь вообще? — поинтересовался тот.

— Да ничего хорошего… За то что я здесь делаю непременно расстреляют и меня и вот его, — она кивнула на Петра. — А заодно и всю его семью. Положено моментально бежать в управу и докладывать о разных чужаках, тем более в форме советской. Но это хоть понятно. Ввели для всех отдельные законы. Евреев заставляют носить повязки, комендантский час с наступлением темноты. Зачем запрещают использовать освещение, ходить по тротуарам понять сложно. Вот почему важно снимать головной убор при встрече с полицией и немцами всем ясно. Утверждаются.

Она вздохнула.

— Здесь сплошь ремесленники живут, больше половины населения, могла бы польза быть для ихнего паршивого Рейха. А по любому случаю нарушения — расстрел. Из пальца их повысасывали, эти запреты. Вот недавно бабу с маленькой дочкой расстреляли за покупку телеги дров. Не положено! А по улицам бродит несколько десятков бандитов, и ищут к кому придраться. Попробуй такому отказать, непременно гадость сделает. Форма черная, на рукаве белая повязка с буквой "P". В смысле полицай. Увидите, не ошибетесь. Так что неприятно говорить, но уходить вам отсюда надо. И чем быстрее, тем лучше. И к Случи напрямую не ходи. Там на мосту пост стоит, кто легкой дороги ищет, плохо кончит. Ну, вроде все… Закончила, — отрезая торчащий кончик бинта, сообщила она.

— И когда он сможет ходить?

— Откуда я знаю? — невесело усмехаясь, спросила врачиха, начиная собирать хирургические инструменты. — Думаю недели через две. Точно сказать не могу. И от человека зависит, и от опыта. Я вообще не хирург, а зубной врач.

Она посмотрела на его изумленное лицо.

— Здесь вообще был один врач, один фельдшер и я. Так я из Пинска, перед войной в гости приехала. Ничего не поделаешь, — собирая инструменты, пояснила она. — Врача загребли большевики в 40-м, поехал в Сибирь. Слишком хорошо жил, да еще и поляк, тогда многих забирали с польскими фамилиями, а фельдшера лучше не беспокоить, у него сын в полицаях. Так что радуйся, что хоть кто-то есть. Денька через два зайду, посмотрю, что к чему.

— Как вас хоть зовут?

— Тамара Семеновна, — открывая дверь сарая, сообщила она, не оборачиваясь.

— Ну, как, старшина?

— Да будто все кости вынули и весь мокрый как после купания. Сил нет совсем. Но почти не болит… Что делать-то будем?

— А что тут придумаешь? Тебе отлежаться надо.

— Значит уйдешь?

— Уйду, — неприятным голосом сказал Воронович, — вот только не на восток. Мне что теперь возле Киева искать своих? Так сапоги развалятся столько топать. Надоело мне прятаться и бегать. Какая собственно разница, где немцев убивать? На мосту пост, на железнодорожной станции тоже кто-то должен быть.

Кормиться я здесь буду, надеюсь, Трофимов не откажет, а вот стрелять где подальше. Волки возле своего логова скот не режут, чтобы пастухи не беспокоились. Вот и я не буду рядом с местом лежки никого трогать. Лучше уйти на пару переходов подальше и быть спокойным, что ловить не начнут. Через недельку вернусь, проведаю, если жив буду. Как нормально ходить сможешь — заберу. И семью Трофимовых подводить не стоит, и вместе всегда лучше, чем в одиночку. А дальше уже судьба. Что будет, то и будет. Каждый убитый в Белоруссии фашист никогда не выстрелит в красноармейца на фронте.

— И как вышло, что ты стал командиром отряда?

— Да так… Без приказа… Сначала одного встретил, желающего по немцам и полицаям пострелять, потом сразу троих. К августу нас было семнадцать. Почти все окруженцы или беглые военнопленные. Тогда местные жители не сильно рвались воевать. Все больше по хатам сидели. Многие из разбитых частей там оседали в примаках. Ну, партийные активисты и комсомольцы в лес шли, кто успел удрать. В деревнях их быстро всех позабирали. Кого расстреляли, а кто и на службу пошел. Мы таких, — следователь посмотрел на сжатые кулаки Вороновича, — потом вешали если ловили. Другим в назидание.

— А подполье?

— Да не успели никого толком оставить в тех местах… Слишком быстро немцы вперед проехали. Сами как умели, так и организовывали.

Угу, — подумал следователь, — а вот кое-кто утверждал, что у тебя целая сеть агентуры осталась. И среди обычных жителей, и среди полицаев, и даже кто-то выше был. Видать на совесть учили, если так хорошо науку усвоил. Или Старовский на старые дрожжи ума добавил. Уж контрразведка точно была. И сам не ленился. Вороном-то не только за фамилию звали. Легенды рассказывали, как глаз пленному выдавил, а остальные бодро начинали выбалтывать, все что знали и не знали. Раньше вроде и незачем было, все равно расстреляют. Вороны тоже любят мертвым глаза выклевывать, а этот на живых тренировался. Он невольно поежился.

— Осенью сорок первого как начались массовые расстрелы евреев они в лес и побежали. Вот тогда нас стало за две сотни. Я всех желающих бить врага принимал. Это потом с разбором стали подходить ко всяким разным. В сорок втором начали уже всерьез щипать по гарнизонам, так что фашисты и высунуться боялись из поселков. Бутман очень пригодился. Он не только строить, но взрывать очень хорошо умел и других учил. Все больше самоделки устанавливали, а это уметь надо.

С Большой земли парашютисты-диверсанты у нас только в середине 1944 г. появились, — продолжал между тем говорить Воронович, — когда в Литву в рейд пошли. Вот тогда и комиссара назначили и радиста дали. А до того жили сами по себе. Одно название, что бригада. Каждой твари по паре. Отряды с семьями и обозами… отряды, занимающиеся диверсиями и отряды даже не пытающиеся что-то делать, только стремящиеся выжить. Одни никогда не принимали открытого боя, другие в рейды ходили. А были просто грабители под маркой партизан. Там в лесах всякое случалось.

— Но ты у нас не такой…

— Я командир пограничных войск НКВД СССР, — подчеркнуто заявил Воронович, и в запас меня пока не уволили.

— Офицер, тогда говори.

— Не привык еще. Это в армии ввели, а до нас только в 1944 году и дошло. А погон не было никогда. Мы все же не регулярная часть. Так что командир, но там где я начальник, действует армейская дисциплина, и анархии нет места. Заготовкой провианта в отрядах занимались специальные группы. Грабить было запрещено категорически. Мы могли только просить в деревнях для себя обувь и нательное белье. Дали — хорошо, не дали — значит, у самих нет. За трусость, грабежи и невыполнения приказа — расстрел на месте. Мы не имели возможности получать помощь с Большой земли и были вынуждены жить только за счет того, что нам давали местные жители. Раздражать их излишними поборами не стоило. Недовольные все равно были, как без этого, но у нас было четкое знание, сколько можно взять. Если кто-то добровольно, что даст — другое дело.

— Вот такие вы никого не обижающие…

— В среднем, — подтвердил Воронович. — В жизни всякое бывали. Жрать захочешь и на приказ плюнешь. Поэтому часто делали налеты на немецкие склады и эшелоны с продовольствием. В сорок третьем в блокаду каратели специально все кругом жгли, так вся бригада голодала. Копали луковицы саранок, какие-то еще коренья, обдирали сосновый луб, зеленый слой под корой. Все вплоть до ворон и лягушек употребляли. На березовом соке не проживешь. Партизану важнее всего еда и оружие. Остальное уже как получится.

С одеждой всегда были проблемы. Из трофейной одежды с определенного момента разрешали носить только брюки и сапоги, а немецкие кителя — нет. У нас было несколько случаев, что партизаны, одетые в немецкие мундиры, по ошибке стали стрелять друг в друга, погибло несколько человек, и после этого, верхняя часть "гардероба" обязательно стала советской. Я даже строил отряд, как меня учили. Только назывались отдельные группы не погранзаставами, а ротами. Тем более, что небольшими подразделениями и действовать и кормиться лучше. Всего 6 рот по пятьдесят-шестьдесят человек, резервная рота, маневренная группа, где были отборные люди. Взрывники, пулеметчики, даже минометчики и снайперы. В разное время 150–250 человек, ну и комендантский взвод. Кто-то должен и порядок поддерживать.

— Э… да это ведь не все… Вот, — доставая бумагу сказал следователь, — были еще…

— Два семейных лагеря почти на 1500 человек. Точной цифры я не помню, но в документах должно быть. На первое число каждого месяца данные давали, а потом уже сводили вместе. Бывший подполковник Пилипенко этими хозяйственными делами занимался.

— Почему бывший? — заинтересовался следователь.

— Так на звания в партизанских отрядах никогда внимания не обращали. Сначала надо доказать чего ты стоишь. Иногда, никогда не служивший, более достоин продвижения в командиры и пользы от него намного больше, чем от другого кадрового офицера. Пилипенко всю жизнь в снабжении проработал и до войны из кабинета только в туалет выходил. Совсем не рвался в первые ряды, кровь проливать. Ну, бумаги тоже кто-то писать должен. Чем больше народа, тем сложнее обходиться без бюрократии. Точно знать количество разных запасов и чтоб при этом ничего не исчезало, да и вовремя нарисовать правильную докладную в бригаду и, — он ткнул пальцем в потолок, — уметь надо.

"Гавнецо человек, но нужный", понял следователь не озвученное вслух. Он и сам был того мнения. Противный тип, но бумаги содержал в порядке, включая личные записи о подозрительном. Пригодилось.

— Кто там, в семейных лагерях находился? Женщины, дети, пожилые. Просто так не сидели, все делом занимались. Оружейники, сапожники, шорники, много разного. А куда деваться. Не гнать же назад? Чтобы железку рвать взрывчатка нужна. Так в семейных лагерях вытапливали ее из снарядов, что еще с боев в 1941 остались. За десятки километров носили и на глаз работали без точной температуры прямо на костре. Многие подрывались. Сложно и опасно. Вот на них и возложили эту обязанность. Одни воюют, другие их обслуживают. В результате роты меньше заняты хозяйственной деятельностью.

Когда мы Сталино взяли, и гарнизон уничтожили, до января 1943 г. в наш район немцы соваться боялись. Фактически это был первый район в Западной Белоруссии, где была восстановлена советская власть. Даже школы работали. А потом в феврале сорок третьего года немцами была проведена армейская операция по блокированию и уничтожению партизан Пинского Полесья. Не только нас. Даже с фронта выделили на проведение блокады две дивизии, и понагнали кучу полицаев и литовские карательные батальоны. Артиллерия, самолеты.

Воронович замолчал, вспоминая и с впервые прорвавшейся в голосе эмоцией продолжил:

— Три дня оборонялись, пока боеприпасы к концу подходить не стали. У нас с этим делом всегда проблемы были. Все больше на местах боев в 41 году собирали, аж за 200 километров группы поисковые ходили. Ну, еще трофеи. Вечно не хватало. Так что сбили нас. Пришлось уходить. Большие потери были, и часть обоза с беженцами погибли. Хозрота вся. Больше сотни человек. Вот тогда не только Сталино и Микашевичи, много и деревень пожгли каратели. Пузичи, Хворостовчи, Гричиновичи, Морочь, Пустевичи, Стеблевичи… Многие жители в леса уйти успели, но очень многих убили. Кто нам помогал, кто нет… Всех подряд. И больше всех как раз не немцы старались, а полицаи. Не было ни одного большого селения, где бы не стояли гарнизоны, в большинстве состоящие из бывших советских граждан. Белорусы, украинцы, власовцы разные. Литовцы хуже всех были. Вот когда в нашем районе появились венгры, вполне договорились о нейтралитете. Мы их не трогаем, они нас не замечают. А с предателями договариваться не о чем.

— Так ведь брали в партизанские отряды разных перебежчиков!

— Это уже в 1944 году. Как множество приспособленцев преданно служивших фашисткой власти поняли, к чему идет, и срочно осознали свои заблуждения, — криво ухмыльнулся Воронович. — Тысячами в лес подались. Некоторые отряды в два раза увеличились. У нас такого не было. Только после проверки. Дерьма мне не надо. Про кого узнали, что убивал на службе у немцев людей, моментально избавлялись. Ставили перед строем и на глазах у всех… А выяснить биографию если из района Пинска, при желании не особо сложно. У меня практически у всех или в семье убитые, или сами из-под акции сбежать успели. Такие голыми руками порвут и правильно сделают. И рвали на куски. Даже женщины. Как у тебя на глазах все село спалят или сотни людей в расстрельных ямах уничтожат, потом или с ума сойдешь или будешь мстить. Вот в конце 1944 г. мы и наведались в Литву двумя бригадами с ответным визитом.

А вот теперь он говорил опять монотонно, будто излагая давно заученное, отметил следователь. И то, натворили они там знатно. Было бы желание, а подвести под статью легко. Ту или иную.

— До Вильно почти дошли. Иногда в сутки проходили по 70–80 километров. Задержаться на месте — это непременно влипнуть. Там со всей округи стягивали и немцев и литовские полицейские батальоны. Тем не менее, в некоторые деревни и хутора специально заворачивали. Были у меня списки части карателей, жаль не всех. У кого с мертвого документы взяли, кой кого допросили… Документы, при прорыве первой блокады, взятые в одном литовском батальоне, тоже внимательно изучили. Две деревни дотла спалили. Нет, людей не трогали… Только тех кто сопротивляться вздумал. Пленных немцев сразу расстреливали, а на этих пули жалко. Убивали ножами и штыками. Одел форму? Взял в руки оружие? Умри! А вот имущество все забрали или в огонь. И объяснили за что. Очень хорошо объяснили. Нечего им было к нам лезть. Независимости захотели? Вот и сидели бы в своей Литве, всем бы лучше было бы. За все надо платить.

— И что случилось со Строниным? — невинно поинтересовался следователь.

— Скорее всего, погиб. Нас под конец зажали. Даже воинские части вместо фронта направили ловить. Почти 30 % потерь в личном составе. Уходили мелкими группами, просачиваясь через блокадное кольцо. Точных сведений нет. Из отряда, где он находился, никто в Белоруссию не вернулся. Вот это, — Воронович открыто посмотрел в глаза следователю, — мне не пришить. Отношения у нас с комиссаром не сложились, но вот лишнего не надо. Там слоенный пирог был. Все перемешалось. Немцы, партизаны, каратели, полицейские. Многие пропали без вести. А вообще не на месте он был. Не знаю, кто его рекомендовал, но зря. Вечно строил из себя "братишку" как будто на Гражданской войне находился и без мыла в жопу норовил залезть. А сам старательно на пустом месте создавал дела. Надо ж было отчитываться перед начальством за проделанную работу. Вот и раздувал мелкие промахи до слоновьих размеров. И все писал, писал… У нас и рации нормальной не было, так впрок целый чемодан докладных накатал и таскал за собой. Не собираюсь я изображать, как его любил. На войне люди гибнут, и надеюсь, он успел, кого застрелить. Трусом комиссар не был. Из тех, кто со мной в 1941году начинал, единицы живые. Из тех, кто в Польшу в рейд пошел, четверть осталась. Прекрасно заранее знали, на что идем, но приказ был с самого верха от Штаба Партизанского движения с Большой земли.

— Вот вот, любопытно про Варшаву. Как вы там оказались и что делали. Такого, — выделяя интонацией, сказал следователь, — приказа точно не было!

— Был приказ отвлечь противника. Мы это и сделали. Но оставаться в чахлом лесу, дожидаясь пока нас, мимоходом прихлопнет вермахт, смысла не было. На восток и юг дорогу отрезали. В среднем течении Вислы на тот момент войск противника почти не было, они все были в активной обороне против фронта, катящегося из Белоруссии, но до него по прямой еще 200 километров. Мы пошли на прорыв, а дальше уже пришлось действовать по обстановке.

Ворон кивнул сопровождающему, чтобы тот оставался на месте и молча прошел мимо даже не попытавшегося помешать часового внутрь дома. Двигался он как хищный зверь. Быстро перетекая из одного положения в другое. Только что был совершенно спокоен и уже готов взорваться в неожиданной атаке.

— У меня от него мурашки по кожи, — вполголоса сказал часовой. — Как вы его терпите?

— Нормально, — пожав плечами, ответил седой еще не старый мужик, лет сорока. Несмотря на летнюю погоду, он был в расстегнутом залатанном ватнике. Вся остальная одежда представляла из себя пеструю смесь самых разнообразных армий. Брюки немецкие, сапоги советские, а мундир польский без знаков различия. На плече висел немецкий автомат, на поясе пара немецких гранат-колотушек. — Был бы он другой, давно бы гнили в болоте, еще в первую блокаду. А так… Ни у кого вопросов не возникает. В нашем районе мародерства и бандитизма никогда не было. Всех баловников моментально повывели. В болотах места много и вонять не будут.

— Как бы нас теперь не повывели, — с тоской сказал часовой. — Скоро обложат совсем и раздавят. Какого хрена надо было идти в рейд, если через месяц в наших краях регулярная армия уже была.

— Так это как осмотреть. Про приказ-то слышал?

— Это какой?

— А тот самый… Оказать всю возможную помощь наступающей Красной Армии, загородив дорогу бегущим немецко-фашистским оккупантам. Вот они, эти бегущие, по партизанским бригадам и прокатились, как по дорогам. С регулярными частями у нас кишка тонка воевать. Как накрыли артиллерией всерьез, а потом пошли танки, мясорубка там была. Хорошо если половина уцелела. И не выполнить нельзя — дисциплина. И выполнить — смерть. А мы вона… до сих пор гуляем. Живые. А Ворон… В таких условиях как у нас сразу видно кто чего стоит. И хорошее и плохое. Непременно вылезет на свет и подлость и благородство. Умереть героически легко. Достаточно одной пули. Ты попробуй на себе раненого трое суток тащить или не сожрать в одиночку кусок, когда брюхо от голода стонет. У нас своих не бросают и всем делятся.

— Ага, слышал я, как вытаскивали подстреленного на той неделе. Четверо погибло, а он все равно потом помер.

— Вот поэтому мы за своих стеной встанем, а тебя бросят при первой неприятности, — сплюнув, сказал седой. — Охота кому помирать из-за такого. Пригрелся при начальстве. Вкусно ешь, сладко спишь, а воевать не требуется.

— Ну, ты, — растерянно воскликнул часовой, хватаясь за винтовку, — нечего стоять тут. Иди отсюда!

Дверь с силой хлопнула об стену, и на пороге появился Ворон. Он явно был не в настроении.

— Как стоишь? — сквозь зубы спросил он. — Что часовому на посту разговаривать нельзя и отвлекаться от выполнения прямых обязанностей тебе в башку никто не вбил? Часовой, растеряно моргая, отступил на шаг. По соседству с интересом стояло несколько человек и, посмеиваясь, наблюдали за представлением. — Фамилия?!

— Миронин.

— Попросить что ли такого пенька на выучку? — задумчиво сказал, ни к кому не обращаясь Воронович. — Я из тебя сделаю нормального партизана. Отличника боевой и политической подготовки. Будешь у меня сдавать нормы и уставы. Так чтобы посреди ночи разбудить и от зубов отскакивало! А в промежутках в разведку ходить. Зажрался блядь, — он плюнул на землю и зашагал не оглядываясь.

— В твоем возрасте, — отойдя шагов на двадцать, сказал Воронович вполголоса, пристроившемуся сзади седому, — пора уже и поумнеть. Нашел с кем связываться. С сопляком. Только драки с трибунальскими разборками мне и не хватает.

— Виноват командир, не сдержался.

— Давай бегом вперед. Душанского ко мне и Брегвадзе.

— Это что? — спросил Ворон, беря протянутый плакат у радостно скалящегося грузина. — А! — разглядывая смазанное изображение сообразил, — наглядная агитация для особо тупых пшеков….Ну в конфедератке явно поляк. Толстый дядя вроде Черчилль. А это что за морда, с ними обнимается?

— Джон Гарнер, американский президент. Только-только напечатали, но узнать, конечно, трудно. Местная самодеятельность, — пояснил его начальник штаба Душанский.

— А… эта сволочь! Не узнал, богатым будет.

Брегвадзе довольно заржал. Не льстил начальству. Он вообще был легкий тип. По любому поводу готов веселиться. В лесной жизни самое милое дело. Пессимисты никому не нужны.

— Ничего смешного, не все американцы миллионеры… Дверь закрыли? Слушаем внимательно. Я вас тут собрал, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие.

Он внимательно посмотрел на грузина, готового снова заржать и тот послушно закрыл рот.

— Наступление Красной Армии выдохлось. Вышла к Прибалтике и к Польше и движется сейчас как помирающая черепаха. Дырку во фронте фрицы практически уже закрыли. Еще немного и фронт остановится. Тогда за нас возьмутся уже всерьез. Наши партизанские генералы, — он скривился, — решили не гневить удачу. Боеприпасов не так чтобы много осталось, да и вперед идти, теперь смысла нет. Погуляли по тылам и хватит. Бригада повернет на юг и пойдет на соединение с армией.

— И? — спросил Душанский.

— А вот наш батальон, должен изображать в этом районе кипучую деятельность, отвлекая на себя фрицев.

— Не любят тебя, — пробурчал начштаба.

— Нет, подпоручик, — возразил Ворон. — Это не меня, это вас не любят. Есть Красная армия, Армия Крайова и Армия Людова. А у меня что? Армия Жидова? Да еще все сплошь западники с непонятными настроениями. Какой смысл всем и каждому объяснять, что на западной Белоруссии граждане СССР до 1939 г. не проживали? И так прекрасно знают, но подозревают невесть в чем.

— Эй! — возмущенно сказал Брегвадзе. — Я вполне себе советский гражданин и хотя интернационалист, но лучше грузин на свете людей не бывает.

— Имечко у тебя подозрительное, — задумчиво сказал седой. — Давид — это ж наш человек, зуб даю.

— Это нормальное грузинское имя, — запальчиво заорал Брегвадзе. Все его веселье неизвестно куда исчезало, стоило высказаться по поводу грузинов.

— Заткнуться всем! А ты Борис, — обращаюсь к седому, заявил Воронович, — у меня первым в атаку в следующий раз побежишь. Надоел. Нашел когда намеки свои дурацкие строить. Он твоих шуток не понимает.

Он обвел троих присутствующих взглядом и продолжил:

— Нам надо и приказ не нарушить и людей спасти. Сидеть в этом паршивеньком лесу — это верный путь на кладбище. Хотя нам даже это не положено. Свалят в яму убитых и все. Так что я вижу только одно решение, как и рыбку съесть и дальше по поговорке. Нам нужно больше шума? Идем вот сюда, — он ткнул пальцем в карту. Не на восток, как все ждут. На запад. Завтра должны подойти баржи с полицаями нас ловить. Он посмотрел на грузина.

— Говорят три, — подтвердил тот. — Перебрасывают с юга. Только ведь есть еще и гарнизон в поселке. Почти четыре сотни, а там и дзоты оборудованы. Не бетон, конечно. Земляные стены, укрепленные бревнами и пулемет. Патронов говорят сколько угодно. Только тихо подойти и гранатами забросать. Любая прямая атака в крови захлебнется, а мы должны идти на подготовленные позиции меньшими силами, чем у них есть. Сколько в батальоне осталось, сотен пять и еще вот его подрывники, — он кивнул на седого. — Мало. Да на шум моментально набегут уже немцы через мост.

— Нам нужно отвлекать противника на себя? — дослушав, заявил Воронович. — Вот и сделаем. А как это дело провернуть сейчас думать будем. Мост, кстати на саперах. Я тебе обещал героическую атаку, — сказал он седому, — вот и побежишь опоры взрывать. Ты у нас специалист, вот и посмотри внимательно.

Бутман развел руками и приподнялся со стула, старательно показывая готовность уже бежать.

— Желательно без нападения в лоб. Нас там не ждут, вот и постарайся. Может, стоит переправиться втихую и с того берега начать, форму немецкую одеть. Головой поработай, не в первый раз. День у нас на общее выяснение обстановки есть. Не больше… Я что хочу, — обращаясь ко всем, пояснил Воронович. — Пройти через поселок, загрузиться на баржи и на Варшаву по реке. Пойдем помогать героическим ляхам в их восстании. По любому им люди нужны.

— Это настолько глупо, — сказал после длительной паузы Душанский, — что может и выгореть. Пока разберутся что к чему. Пока развернут свои подразделения, имеем хороший шанс проскочить. Власть в Варшаве у АКовцев, если верить радио, но немцы так это не оставят, будут долбать город. Это пробка на железнодорожном узле и серьезная помощь Красной Армии. Пока они там, в обход будут ехать, нашим легче будет. А батальон в любом случае лишним не окажется, вот только удрать уже возможности не будет. Непременно обложат со всех сторон. Но нам и здесь конец очень скоро придет. Максимум пару недель. Дороги уже перекрыли, а повторять уход из Литвы когда каждый третий погиб и из оставшихся половина с ранениями как-то не тянет…. Так что может и выход…

— Давай Давид сюда этого… как его… Янека из Батальонов Хлопских, — приказал Воронович. — Будем мувить с товажишем командиром. Может, что подскажет как знаток местности.

— Батальонов, — хмыкнул Брегвадзе вставая, — четырнадцать человек.

— Зато проводниками поработают. Посоветуемся и прикинем, как идти безопаснее.

— А ты командир, получается, нас любишь, — сказал Борис, когда грузин вышел. — В отличие от суки в генеральских погонах. Не батальон, сплошь беглые из гетто. Да еще с буржуазным душком.

— Кто сказал хоть слово про любовь? — удивился тот. — Да еще ко всем? Для меня все граждане СССР одинаковы. Даже если они не слишком любят советскую власть. Кто ее любит вообще, власть? Она всегда с налогами приходит и с черным вороном, что при капитализме, что при социализме. А среди людей всякие попадаются. Один будет готов умереть в бою, но украдет последний кусок у соседа. Другой будет сидеть на печи, пока лично его не тронут. Вы что думаете, я вас жалею? Я буду спасать, кого могу от рук карателей, не взирая на национальность. Евреи, белорусы или поляки, мне похуй. Каждый спасенный — это списанный грех. И не говорите мне, что я в Бога не верю. Сам знаю. Это мой личный счет. Где каждый убитый немец стоит наравне с выжившим советским гражданином. И то заслуга, и это тоже. Причем неизвестно еще что важнее и значительнее.

Он покачал головой, в изумлении, показывая глупость старого товарища.

— Пока война идет, я любого еврея возьму и в строй поставлю. Потому что это во вред немцам. Для них мы, славяне, все животные и должны стать рабами. Неприятно, но выжить можно. Если повезет. Даже устроиться на сытное место можно. Пока не придут из леса и не кончат за разные гадости. А вот вы бешеные животные, которых надо уничтожать на месте. Значит смертники по определению. Уж служить фрицам не побежите, там вас пуля ждет непременная и без раздумий. Вот и будем вместе немцев с полицаями убивать, пока ни одного на земле нашей не останется. Будем мстить за расстрелянных людей и сожженные деревни. Если не можешь остановить, надо ответить так, чтобы помнили.

— А после войны?

— А ты надеешься дожить? Сколько осталось из тех, с кем мы начинали в сорок первом? Ты, да я, да врачиха наша. Так она в бой не ходит и жива только потому, что мы ее из местечка вовремя вытащили. Не за ней приходили, но так уж вышло. Да и я странно, что от тифа не сдох. 18 дней без сознания….

В Варшаве нас будут бить еще хуже, чем в лесу. Вот и надо жить так, чтобы помнили. Не партработники на собрании, а обычные люди. Там в лесу, под Сталино, кроме двух рот охраны осталось полторы тысячи человек, которых мы защищали. Женщины, дети. Если бы не мы, им бы не жить. Так что погибну я или нет, жизнь прожил не напрасно. Все, — заявил решительно. — Хватит болтологии, начинаем заниматься делом. Выступаем обычным порядком. Впереди — головная походная застава. Рота Брегвадзе, на то они и разведчики. Потом первая рота, основной отряд и в прикрытии пятая рота. Она же осуществляет боковое охранение. Хозчасть, телеги, вообще все лишнее передать в бригаду немедленно. Только боеприпасы и еда остаются. Тут чистый фарт, не прорвемся к реке, все ляжем. Движение начнем ночью. Днем круговая оборона.

— Мы пришли в Варшаву на пятый день с начала восстания, — продолжал рассказывать Воронович. — 7 июля. При прорыве и уничтожении гарнизона, закрывавшего дорогу к реке и моста, потеряли 82 человека убитыми, включая умерших от ран позднее. Много было раненых.

— Ты про Варшаву…

— Да бардак там был, — с досадой сказал Воронович. — Мы то радио поверили, на другое рассчитывали. Готовились к своей Буже (Грозе) ни один месяц, даже ни один год, а на выходе пшик. Восстание началось практически спонтанно, многие отряды не получили оружие и в первое время чуть ли не с голыми руками бегали. Общих приказов тоже не было. Отдельные партии, отдельные подпольные группы, бывшие довоенные офицеры сидевшие дома и воевавшие не первый год на улицах и в лесах. Добровольцы и примкнувшие к ним на радостях. Каждый считает себя самым умным и правильным. Ко всему еще в городе осталась масса очагов сопротивления, и связь между районами была слабая.

Между южными и юго-восточными предместьями и Центром города находились полицейские кварталы. Там была Аллея Шуха, где находилось здание гестапо и следственная тюрьма гестапо. Район упорно оборонялся немцами, и взять его не удалось. Там все больше тыловики были, гарнизон Варшавы до восстания в этом смысле похвастаться молодежью с орденами и боевым опытом не мог, но сдаваться они не собирались, а боеприпасов было вдоволь.

Район Гданьского вокзала отделял Жолибож от стального города. Потом это тоже нам боком вышло, когда фрицы подтянули дополнительные части. Бронепоезда подогнали и артиллерию тяжелую на железнодорожных платформах.

Повстанцы заняли Старый город, большую часть кварталов городского центра, часть Воли, Охоты и Мокотува. Из трех десятков важнейших объектов ни один не был взят. Немцы удерживали все вокзалы кроме одного, радиостанции, мосты и аэродромы. Особенно плохо, что аэродромы не удалось захватить. Был расчет на помощь со стороны союзников. Американцев с англичанами, — пояснил он. — А теперь их как раз могли использовать немцы. Все, что было тихоходным и с малым радиусом действий не особо пригодное для фронта перебрасывали к Варшаве. Там все равно ПВО не было и бомби себе безнаказно сколько угодно.

На восточном берегу Вислы в Праге восстание было подавлено в течение нескольких часов фронтовыми частями. Уж очень не сравнимые были категории у пару сотен человек с пистолетами и гранатами и нескольких полков вермахта, направляющихся на фронт в полной готовности. При минометах, артиллерии и даже танках.

В целом, не смотря на все это, получилась огромная пробка, мешающая переброске подкреплений на восток. Нацистам нужна была полная очистка магистралей, оттеснение повстанцев далеко в стороны и недопущение нападений на проходящие колонны. Для них самым важным было провести по варшавским мостам на восток танковые дивизии.

Батальон перешел в подчинение общего руководства восстания, — слов Армия Крайова он произносить не желает, подумал следователь, — при условии использования единым отрядом. Мы приступили к последовательному уничтожению немецких групп, окруженных в глубине Варшавы. Та еще работенка, когда без нормальной ствольной артиллерии и с минимумом боеприпасов надо зачищать несколько зданий прикрывающих друг друга.

Вдоль улицы наступление самоубийственно. Только от здания к зданию, взрывая стены и вламываясь в выбитые окна. Сплошная зачистка, когда в комнату сначала кидают гранату и только потом проверяют, нет ли там гражданских. Сунуться в дверной проем без этого, наверняка нарвешься на очередь. Тут сходятся грудь в грудь. Не только ножами, зубами друг друга грызут. Они еще иногда сдавались, если не в горячке боя, то могли и сдать полякам. Нам пощады бы не было. Вот так и шли. Один опорный пункт уничтожим, к другому переходим.

Между Волей и Старым городом на территории бывшего гетто находился концлагерь и тюрьма Павяк. В концлагере освободили евреев привезенных с запада уже после уничтожения гетто. Больше 300 человек вступили в батальон. Следователь мысленно улыбнулся. Отряд и без того называли жидовской армией. Две трети в нем были вовсе не белорусы.

— Сотню из тех, что покрепче разбросали по ротам. Остальные были на подхвате. Убьют кого, возьмут оружие. А так использовали в строительстве оборонительных баррикад и рытье траншей.

— И что там с тюрьмой произошло? — небрежно спросил следователь.

— А ничего особенно, — тяжело посмотрел на него Воронович. — Они суки пожелали сдаться регулярной польской армии, когда поняли, что конец пришел. Сначала энергично отстреливались. Вот я и послал им Душанского на переговоры. Он подпоручик Войска Польского, призванный в 1939 году. Все было честно. Вот только нельзя сначала убивать заключенных, а потом рассчитывать на гуманное отношение. В камерах после штурма нашли множество убитых. Прямо сквозь эти… окна для кормежки стреляли. Там уголовников не было. Арестованные во время облав, заложники и подпольщики. Почти тысяча заключенных. Очень немногие остались в живых. Просто не успели или не проверили раненых. Торопились.

Вот и вывели всех оставшихся в живых тюремщиков, в количестве 112 нацистских недочеловеков не обращая внимания на состояние их здоровья, и к стене прислонили. Там такая длинная была. Вокруг всех корпусов. Очень поляки произошедшим остались недовольны. Они ж цивилизованные, желают соблюдать конвенции и договора о военнопленных. А я зверь, исповедующий "Око за око" и совершил преступление. Возмездие это было. Как они, так и с ними. Можете себе записать — приказ о расстреле отдал лично и нисколько не жалею.

Вот уж и не осуждаю, мысленно согласился следователь. Да приди приказ сверху не тот, а немного другой и получил бы ты голубь на полную катушку. Расстрел, да еще и массовый военнопленных преступление по любым законам. Счастье твое, что закон как дышло. Политика важнее справедливости. Хотя, если честно, она как раз и состоялась. Нет, не осуждаю.

— Ну, тут как раз началось первое наступление фашистов вдоль магистралей, ведущих по городу в направлении моста Кербебедзя через Вислу.

Кербебедзя, ухмыльнулся следователь. И язык не ломает. Выучил.

— Нас туда перебросили. Проблема что, даже пройдя по дороге, нельзя иметь гарантию, что из окружающих домов не обстреляют. Вот и пригнали кучу разного народа. Бригаду Дердевангера из уголовников, РОНА Каминского, полк охраной полиции Шмидта. Танк проходит до перекрестка, солдаты заходят в дома и выгонят людей, а потом взрывают и все сжигают. И людей много при этом гибнет ни за что ни про что, и мародерствуют знатно. Особенно те герои, что из РОНА. Как подстрелим кого, обязательно в карманах часы, да колечки золотые.

Вот золота у него точно не имелось. А у остальных партизан? Надо проверить. Чтоб выбросили, ага. Так и поверил. Партизаны и не затрофеили чужое добро.

— Взрывали дома и разравнивали руины. На пересечении улиц Вольской и Млынарской мы фаустпатронами подбили два танка. Потом еще один, а два захватили парни из Армии Крайовой. Гусеницы сбили, немцы и полезли наружу. На этом собственно наши успехи и кончились. Фашисты просто методично уничтожали окружающие дома, подтягивали артиллерию и разбивали очередную баррикаду. Фаустпатрон хорош метров на сто. А тут они нас могли обстреливать совершенно безнаказанно издалека. Каратели просто уничтожали весь район Воли вдоль магистрали и через сутки вышли к мосту. Его все равно обстреливали из Старого города, даже застрелили губернатора города Фишера и ранили его заместителя Гюммеля, но это был поражение восстания.

10 июля отступили в Струвку. Ну, Старый город, — пояснил Воронович. — Района Воли уже не было. Сплошные развалины, но зато дали остальным время на подготовку к обороне. Над созданием укреплений работала саперная рота Бекетта, повстанцы и население. Струвку окружили поясом подготовленных больших зданий (редутов), противотанковых рвов и баррикад. А вообще, — он усмехнулся, — идем мы грязные, тащим раненых, помогаем гражданским беженцам. За спиной три дня непрерывных боев в городе. А среди камней воевать не то что в лесу, да и отступать некуда, а тут сплошная благодать. Как будто ни войны, ни восстания. Пешеходы по улицам снуют, радио работает, целые стекла и никаких следов боев. Водопровод и канализация нормально функционируют, лампы на улицах и в домах светят. Работали продовольственные магазины, аптеки, рестораны и бары. С продуктами было хорошо. В самом начале захватили продовольственные склады и очень прилично питались почти до самого конца.

И настолько все замечательно, что даже жандармские роты организовали. Следить за порядком и документы проверять. 500 здоровых жлобов вместо того чтобы воевать, проверяли наличие повязки у каждого пришедшего с переднего края. Формы-то у всех не было, так это вместо опознавательных знаков было. Потом им еще поручили собирать сброшенное с самолетов оружие, и лучше жандармов никто экипирован не был. Даже машинистки в штабах автоматы имели. А нам почти ничего не давали. Мало того, что чужаки, так еще и советские. Мои парни иногда на охоту ходили под самый конец. Забирали у этих козлов. Но очень честно. Автомат отобрали, пистолет выдали. И трофеи мы отдавали разным придуркам в конфедератках, только если деваться некуда или на обмен. Вот в Павяке взяли больше двух сотен винтовок и полтора десятка пулеметов, так я их что съел? Выдал безоружным добровольцам, желающим воевать с нами в одном строю.

Закончив на Воле, немцы приступили к уничтожению Старого города. Сначала попробовали нахрапом и быстро умылись кровью. Улицы узкие, артиллерии неудобно, зато наши позиции соединялись через подвалы. Стены проломили, и можно было перебрасывать людей незаметно в нужное место, в том числе и вроде бы уже в захваченные фашистами дома. Поэтому на переднем крае мы их довольно успешно сдерживали, но немецкая артиллерия постоянно стреляла по внутренним кварталам. От Гданьского вокзала регулярно било тяжелое орудие на железнодорожной платформе. Как прилетит такая дура, весь дом рушится. Пятиэтажные дома как карточные домики складывались. А еще добавляли с восточного берега Вислы немецкие батареи. Даже 6-ствольные минометы притащили по наши души. К концу июля не только целых стекол, но и домов не осталось. Авиация тоже нас не забывала. Все что могло гореть — спалили зажигательными бомбами. Половина домов на Струвке превратилась в кучу мусора. Только скелет с дырами вместо окон стоит, готовый в любую минуту рухнуть от взрывной волны, а вместо улиц с трудом расчищенная дорожка на одного и по бокам курганы из щебня и мусора. Ну, водопровод не работает — это уже мелочи жизни, если под обстрелом не надо с ведром за водой бежать.

Моральный дух повстанцев упал страшно. Добровольцев почти не было. Появились дезертиры и пьянство. Не знаю, на что они рассчитывали, но это было изрядно хуже Сталинграда. Там хоть армия со всей страной за спиной стояла и подкрепления шли. Подземные коммуникации от взрывов местами обрушились. Население перестало вообще вылезать из подвалов и на разбор зданий или другую помощь приходилось заставлять идти ударами прикладов. Уже в лицо проклинали и кричали, что мы во всем виноваты. Повстанцы в первую очередь, но мой отряд тоже жить мешал.

Воронович страшно устал. Все тело ломило, и нещадно болела голова. Попытка уснуть не удалась. Он лежал в углу подвала укрывшись драным одеялом и мучительно пытался разобраться правильно ли сделал, что привел всех сюда. Не надо было быть пророком, чтобы осознать, что попытка одновременного прорыва из Старого города и Центра с целью пробить коридор и по нему эвакуировать население и бойцов, обречена на провал. Даже в случае удачи коридор был бы так узок, что простреливался бы с флангов насквозь. Будут тысячи жертв.

Проще уже было уходить через канализацию, тем более что часть командиров, легко раненных и населения, это уже проделало. Там тоже было не сладко. Немцы ставили мины, заваливали проходы и, перекрыв часть труб мешками с цементом, пустили воду внутрь подземелий. Но это все-таки какой-то шанс. В руках повстанцев

В Старом городе оставался небольшой район вокруг площади Красиньских. Потеряв два десятка человек в ночной атаке, удалось вновь отбить Ратушу. Точнее ее развалины. С рассветом опять начнется. Остатки батальона деловито готовились к привычным будням. Устанавливали пулеметы, осторожно вынимали кирпичи, подготавливая бойницы. Снайперы обычно стреляли из глубины комнат, чтобы не было вспышек при выстреле, и засечь таких опытных бойцов было крайне сложно. Патронов было мало и нередко главную роль в уничтожении атакующих фашистов играли именно такие стрелки, уничтожающие офицеров и любых командиров.

Он сел, и взгляд сразу уткнулся в пятерых связанных пленных. На гордую нордическую расу они меньше всего походили. Грязные, жалкие и уже далеко не молодые. Попались бы во время штурма власовцы, их бы сразу перестреляли, но этих не трогали. Не из особого человеколюбия. Было несколько случаев, когда нацисты гнали на позиции гражданское население впереди себя. Он тогда вывел перед зданием пленных и пообещал через громкоговоритель перестрелять их всех. Больше в зоне ответственности батальона такое не повторялось, но чем черт не шутит, глядишь, и пригодятся еще. При прорыве все равно придется избавляться. Не отпускать же их…

— Командир где? — заорали от входа. Почти бегом, расталкивая людей, попадающихся на дороге, в его сторону двигалась небольшая группа. Впереди хорошо знакомый поляк, выполняющий роль связного с пассажем Симонса, где сидели люди из Армии Крайовой. Он подошел и сходу начал страшной скороговоркой, мешая украинские и польские слова что-то возбужденно говорить.

— Ничего не понял, — поморщился Воронович. — Еще раз и спокойнее.

Поляка отпихнул в сторону Душанский и громко, так что слышно было всем, перевел:

— Не будет прорыва. Ждем. У них там радио слушали. Союзники не стали брать Берлин штурмом. Вчера, 6 августа американцы сбросили на него какую-то мощную бомбу.

— АтОмную, — возбужденно воскликнул связной.

— Пол города как корова языком слизала, — не обращая на него внимания, продолжил Душанский. — Сотни тысяч погибли. Гитлера, Геббельса, кого-то из генералов найти не могут. Руководство потеряно.

Чем дальше он говорил, тем больше вокруг собиралось народу.

— Все передают одно и то же. БиБиСи, русские, американцы. Даже немцы говорят открытым текстом. Предъявлен ультиматум. Если вермахт не капитулирует, будут уничтожать всю Германию! Хана им всем!

Подвал взорвался радостными криками. Люди обнимались, хлопали по плечу связного, потом начали качать, как будто он самолично застрелил Гитлера. Некоторые плакали. Пулеметчик на идиш объяснял пленным немцам, что произошло. Они испуганно моргали и блеяли что-то про нелюбовь воевать и обманщика фюрера.

Из особо темного угла, где начальство бывает редко, притащили бидон с подозрительным самогоном и начали разливать всем подряд. Воронович шел через толпу, пожимая руки и выслушивая поздравления счастливых людей. Время о времени он выдергивал из общей кучи командиров и своих старых знакомых на кого мог положиться, отводил в сторону и негромко объяснял, что Берлин Берлином, а они пока еще в Варшаве. Выпил? Теперь давай на пост. Еще не хватает, чтобы нас застали врасплох. Капитуляция еще не подписана. Вполне можно ожидать новой крови и обстрелов. Вот эти еще покричат, порадуются, потом тоже займутся делом. Будем смотреть, что дальше и действовать по обстановке.

— Ну, дальше всем известно, — протянул Воронович. — Немцы тянули, сколько могли подписание капитуляции. Искали, кто на это право имеет в отсутствии начальства, потом выясняли процедурные вопросы и прочую ерунду. Наши союзнички делали вид, что не понимают, зачем это надо, а сами быстро продвигались вперед, уже не встречая сопротивления. На Западном фронте части массово складывали оружие и не оказывали никакого сопротивления американцам с англичанами. Они ехали как на курортном отдыхе через всю Германию. Только 11 августа состоялась церемония в Гамбурге. Назначили командующего ВМФ крайним и вручили ему власть. Вроде как меньше других замазанный в крови.

Он дернулся, будто собрался плюнуть, но удержался. Все-таки не бесчувственный, отметил следователь. Крепко ему фашисты насолили. Подходящий кадр.

— Пока это все происходило, на нашем фронте немцы всей массой рванули на прорыв. С польским командованием подписали соглашение, что оно не будет препятствовать отходу и колонны шли с утра до вечера на запад, стараясь удрать от советских войск. Оставляли заслоны и основной массой драпали, бросая все лишнее.

У поляков это называлось "разоружить" отступающие подразделения. Они даже не пытались связываться, только подбирали упавшее и ловили одиночек. Разные РОНА и РОА сдернули первыми, они прекрасно знали, что будет, как только мы узнаем кто они такие. Предателя прощать нельзя, до Сибири не доедут. Мы утром проснулись, а никакого противника нет. Все очень резво сбежали, и даже попрощаться забыли.

Если честно, то и ничего сделать, чтобы эту лавину остановить поляки не смогли бы. Немцы неслись в свой Фатерлянд как бешеные и не нашими силами их было останавливать. Да поляки и не пытались. Основной расчет был на то, что пока Красная Армия подойдет к Висле будет время развернуть части Армии Крайовой в регулярные подразделения и поставить свою администрацию на всей территории.

В Вильно это не прошло, там их просто Красная Армия выгнала к чертовой матери, а Западная Украина с Белоруссией уже и раньше заняты были. Вот на левом берегу Вислы они успели. Тут уже начинается большая политика и не мне обсуждать, почему не дали им крепко по шее. Наверное, сменяли на Пруссию. Тоже дело. Будет нормальный выход к морю и постоянная угроза для тех же ляхов, чтобы не возникали и сидели тихо.

А нас практически сразу вывели на окраину Варшавы. И провоцировать не хотели, и опасались, что мы не пожелаем с немцами нейтралитет соблюдать. Кормили, поили, лечили и никуда не выпускали. Вот и сидели наподобие интернированных, только с оружием и ждали, что дальше будет.

Первым делом поляки кинулись на аэродром, который немчура предупредительно оставила в совершенно целом состоянии и даже имущество по описи передала, и быстро подготовили его к посадке самолетов из Италии. Удлиняли взлетные дорожки и все такое. Им надо было прикрытие в виде союзников. Так что миссия прибыла… ага! Уже 10 августа. Миколайчика с его правительством из Лондона привезли в багаже. Большой праздник был. Капитуляции еще нет, а немцы с американцами и поляками так мило раскланиваются. Едут, правда, по разным дорогам, чтобы случайно не пересечься. Какой-то танковый полк попыталась сдаться американскому полковнику, но он послал их ехать своим ходом дальше на запад. Надеюсь не доехали. Уже появились советские самолеты и бомбили всерьез все эти колонны. Только налетом с воздуха всеобщий драп не остановить.

— Ну, все не удрали, — глубокомысленно заявил следователь.

— А это мне не видно было. Вы про Варшаву спросили, я подробно рассказываю. А кого успели поймать, и как это произошло, мне с той стороны не видно было. Вот 12 августа 1945 года первые подразделения РККА вышли на Вислу, в районе Праги, окружая остатки не успевшей удрать группировки. На следующий день я официально потребовал разрешения на переход моста в расположение наших войск. Они там посовещались пару дней неизвестно о чем, потом выдали продукты на дорогу и дали коридор к мосту. 16 августа 1945 г. все оставшиеся в живых, 152 человека с ранеными и оружием встретились с советскими частями. После чего военнослужащих призывного возраста отправили в действующую армию, а 11 командиров от комвзвода и выше сюда. На проверку. Для нас, видимо, война пока не кончилась.

— Не договариваешь, — погрозил пальцем следователь.

— Какое я имел право удерживать после капитуляции граждан Польши? — пожав плечами, удивился Воронович. — Присяги они не давали, воевали добровольцами. Душанский из Кракова родом, Валфер из Люблина, Бланштейн вообще из Бельгии. Полный список имеется и сдан в Особый отдел. Дезертирством это назвать нельзя. Нескольким воевать не надоело, хотели еще. Никто ж не знал, что там дальше будет, а их потянуло порядок в Германии наводить. Специально ко мне приходил английский лейтенант и просил разрешить, намеки строил, что иначе не выпустят на соединение с Красной Армией остальных. Ну, я и поступил в меру разумения. Они им там, в Германии непременно красного петуха в дома подпустят. Те еще кадры. У всех семьи погибли и очень длинный счет к фрицам.

— Вот так легко брали?

— Запросто. Чем свои британцы от случайной пули погибнут, пусть лучше туземцы… Они такие…. Белые сагибы. Сквозь губу цедит и очень себя уважает. Самое удовольствие на себе вошь найти, а после месяца боев по подвалам совсем не сложно, и на него скинуть. Лучше конечно к американцам идти, у них полный бардак. Сержант лейтенанту говорит: "Вот этот будет ездить со мной!" Даже разрешения не спрашивает, ставит в известность. Оружие дали, на довольствие поставили, и поехал Ваня из Рязани служить в американской армии. Я таких несколько человек из военнопленных уже в лагере видел. До нас, жаль доехать не успели, непременно бы раскулачил на пару машин. Я только англичан видел, ну летчики американские не в счет. Если виновен, — выпрямляясь на стуле, отчеканил он, — готов нести полную ответственность.

— Не волнуйся, — брюзгливо поставил его в известность следователь. — Если решат, что виновен, понесешь полный груз. Дурака из себя строить не надо. Но были еще и, — следователь вынул очередную бумагу из папки и зачитал, — Борис Бакальчук, Эфраим Базыкин, Дора Зильберт, Хаим Гильдерман, Моше Вотчин, Яков Глузин и Иосиф Линдер.

— Расстреляны за мародерство, — заявил Воронович. — Такое спускать нельзя. Одного простишь, другой сразу полезет по квартирам шарить. Еще не хватало уже после войны сцепиться с поляками из-за грабителей. Они знали, на что шли. Попался — ответишь. А приговор за преступление всем известен…

— Вставай, Ваня, — потребовал громкий противный голос.

— Пошел ты, — не открывая глаз, сказал Воронович. — Нашел тоже время, мне снилась баня.

— Вставай, — повторил Бутман, — разговор есть серьезный.

— Война уже четвертый день как кончилась, дать поспать несчастному человеку!

— Потом выспишься. Подъем! А то принесу воды и вылью на голову!

— Какая ты противная сволочь, — садясь на кровати и зевая, сообщил Воронович. — Как я тебя столько лет терпел и до сих пор не убил? Что случилось? Гитлер воскрес? Нас собирается посетить с визитом Бур-Коморовский?

— Кушай, — с поклоном ответил тот, показывая на стол. — Сегодня мы имеем второй фронт в полном наборе, — завлекательным тоном рассказывал он, — хлеб белый и тушенка в банке прибыли из США, огурчики и картошку предоставила свободная Польша, а кофе в кружке из Бразилии. Тоже, оказывается наш союзник, а парни и не знали. Надо их обрадовать.

Воронович влез в штаны и босиком пошел к умывальнику. — Что ты трепло, я давно знаю, — сообщил он оттуда, — но до сих пор не понимаю, как это совмещается с твоей профессиональной деятельностью. В саперах и подрывниках, тем более в диверсантах люди должны быть спокойными и выдержанными. С огромным терпением. А ты…

— А я компенсирую длительное молчание во время выходов на железку бесконечной болтовней. Причем в основном тебе в уши. Крайне любопытно, когда у тебя не выдержат нервы, и ты попытаешься меня прибить. Боюсь эксперимент провалился. У тебя не нервы, а железные канаты.

— Ты слишком хорошо про меня думаешь, — усаживаясь за стол, возразил Воронович. — Я просто пропускаю мимо не нужное. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Сплошной сквозняк, но с фильтром. Как что то важное звучит, раздается звонок… А нервы у меня есть.

— Покойники по ночам навещают?

— Вот уж нет. Совершенно не тревожат совесть. А вот дети мертвые снятся. Как они кричали, когда сарай, куда их согнали, в Сталино горел. И помочь уже нельзя. Чтоб меня потом трогали страдания разных эсэсманов которым отказали в перевязке и лечении. А ведь придет время, непременно будут люди удивляться, как можно пленных расстреливать? Пусть скажут спасибо, что на кол не сажали или по древнему славянскому обычаю деревьями на части не рвали. А разве можно штыками на глазах у всего села ничего тебе не сделавшего несчастного крестьянина? Можно! Чтоб другой не посмел бегать к полицаям с докладами. И полицаев тоже можно. И нужно. Короче, что за срочность?

— Меня очень попросили представить тебя для важного разговора. Не сегодня, так завтра мы пойдем на ту сторону. Да оно и правильно, оставаться не стоит. Еще не хватает, чтобы поляки с нашими стали отношения выяснять, а мы между ними болтались как говно в проруби.

— Что решилась? — не удивился Воронович. — Ну, зови их. Только не всех сразу. Парочку. Одного от польской общественности, второго из западников и достаточно. А я пока покушаю. Не пропадать же такому добру.

— Откуда ты всегда все знаешь? — не двигаясь, спросил Бутман.

— Плох тот командир, — невнятно поведал Воронович, жуя, — который не знает настроений во вверенном ему подразделении. Людей слушать надо. Они любят поговорить о себе. А на радостях вообще языки развязались. Он проглотил кусок и подмигнул. — Первый вопрос, который задают себе после Победы: "А что будет дальше?". Надо жить, а как? Никто с пряниками за перекрестком не дожидается. Так что поставь себя на их место и многое поймешь. Мое дело возглавить это брожение, пока не начались проблемы.

— Так, — сказал он, через час внимательно выслушав делегатов. — Большое спасибо, что не просто разбежались, а ко мне пришли. Мне приятно, что я все ж таки заслужил уважение за эти годы, и вы решили поставить меня в известность, а не тихо смылись. Не вижу проблемы. Вы не призывники в армии, где уход является дезертирством и карается по всей строгости закона, а сплошные добровольцы. Война кончилась — свободны. Ничего особо сложного. Кто не из СССР или гражданства по каким-то причинам не имеет, пишет заявление. "Я такой-то сякой-то, в связи с окончанием войны и наличием иностранного гражданства, довоенный адрес… Прошу отпустить домой в связи с полной и окончательной Победой над фашизмом. Число. Подпись". Не знаю, как такие бумажки оформляются, но имею желание прикрыть задницу, на всякий случай. Документы в нашем государстве, как и в любом другом, важнейшее дело. Он посмотрел на своего, уже бывшего, начальника штаба Душанского. Тот послушно кивнул.

— Теперь с вами…

— И как с нами? — напряженно спросила Дора.

— Для начала я бы хотел понять, куда вы собрались. Чем вас не устраивает возвращение домой? Вас что кто-то в той же Польше заждался или здесь медом намазано?

— Нет у нас больше дома, прекрасно знаешь, и мы здесь тоже не останемся.

— А, — понял Воронович, — в Палестину намылились. Ты ж вроде не из сионистов будешь?

— А ты имеешь что-то против?

— Наоборот. Моя бы воля, я бы вас всех туда отправил, — заявил он, с удовольствием наблюдая, как она от неожиданности открыла рот. — Не знаю, что вы за выводы сделали из произошедшего, но по мне сигнал был очень ясный. Не только немцы вас убивали. Как раз без местных жителей намного меньше бы им удалось. Еще и соседи с удовольствием ваше имущество растаскивали, и они совсем не жаждут увидеть вас снова. Отдавать то, что уже считали своим. Будет еще куча проблем. А почему?

— И почему? — переспросила он с вызовом.

— Потому что одно из двух. Или вы растворяетесь в народе, среди которого живете, или идите в родную Палестину, про которую плачете в своих молитвах. Оружием и зубами добывайте себе право жить, как хочется. Никто вас там не заждался, и арабы непременно будут сопротивляться, но никто не станет воевать вместо вас! Каждый получает только то, что он заслужил. Сами пашите землю, осушайте болота и будьте как все. Потому что вам никогда не простят, что вы выжили. Рано или поздно это повторится. Снова изгнание, снова убийства и не поможет работа на благо другого народа. Свою историю вы лучше меня знаете. И если вы не создадите свое государство, рано или поздно просто исчезнете с Земли. Пришло время выбирать с кем ты. Тут не политические партии, а выживание народа. Я понятно объясняю?

Душанский громко хмыкнул.

— Что хотел, сказал, а теперь переходим к более занимательным вещам. Сколько вас? Ну, советских, не горящих желанием возвращаться.

— Семь.

— Придется вас расстрелять.

— ?!

— А вы как хотели? — с насмешкой спросил Воронович. — Мне еще не хватает за вас под трибунал. Так что всей компанией завтра дружненько напьетесь… У нас есть еще? — обернулся он к Бутману. — Не все выжрали за Победу?

— Найдем.

— Вон там, ближе к лесу, где трупы хоронили. А потом я вас за уход из части, мародерство и пьянство по совокупности к высшей мере. Самолично. Жаль, что от комендантского взвода почти никого не осталось, но может и к лучшему. Чем меньше людей в курсе происходящего, тем лучше. Ну, на семерых одного мало, еще разбежитесь. Вот Бутман тоже поучаствует. А то он в нашей компании единственный не замазанный остался. Надо это дело исправить, чтобы он свой болтливый рот на замке держал в будущем. Могил там много, надеюсь идиотов проверять в какой конкретно вы лежите не найдется, но лучше в одной пошуровать, чтобы свежей смотрелась.

Дора с изрядным облегчением закивала головой.

— Мешки с собой не брать! Часть вещей должна остаться, иначе странно будет выглядеть. Оружие я потом с трупов заберу, поэтому Душанский сходит на наш трофейный склад самостоятельно и упрет оттуда необходимое. Я правильно понимаю, что вы одной компанией потопаете?

— Так точно!

— Вот и озаботься заранее. Кто с вами не идет, делиться такими вещами не надо. Надеюсь, почему это так, вбивать в головы не требуется. И не расслабляйтесь, разные веселые ребята от отставших фрицев до обычных уголовников еще долго стаями будут ходить. И последнее… Это не мое дело, но лучше идти через Италию. На Балканах еще долго стрелять будут и сложно объяснить, кто вы такие и куда идете.

— Нас провезут через Германию в Австрию. Есть один англичанин…

— Не надо мне таких подробностей. Ничего не знаю, и знать не хочу! Все! Свободны.

— А ты старшина не желаешь, — спросил Воронович, когда все вышли, и показал пальцами идущие ноги. — А то в курсе заговора, а сам помалкиваешь. Дружба дружбой, но некоторые вещи знать вредно для здоровья. Старовский всегда говорил "Или тебе знать не надо, или ты в деле и лучше всего кровью повязанный". Мудр был аки змей и нет у меня уверенности, что остался он под развалинами.

— У меня баба беременная в отряде осталась, — обиженно ответил тот. — Сам знаешь. Не могу я не вернуться…

Он запнулся и озадачено спросил:

— А ты это всерьез про Мирона? Думаешь, он жив?!

— Я трупа не видел и никто не видел, — серьезно сказал Воронович. — Честно, не удивлюсь, если он сейчас в каком Париже выдержанное винцо попивает. Знает старая сволочь, где лучше всего применить свои таланты. Он и не скрывал никогда, что при первой возможности сдернет. Ему проще, ничего не держит, но может и лучше, что такие кадры будут проживать за границей. Не хотелось бы после войны собственных боевых товарищей ловить. Пускай уматывают куда хотят и где им будет лучше.

— А вот тебе с твоим партбилетом подобные советы раздавать?!

— Молчи гад про партию, сам мне "Очерки по истории ВКП(б)" от 1931 г. подарил, а теперь вякаешь. Одно слово западники, не понимали что хранят. За такое чтение запросто любой загремит в лагерь. И вообще: "Не гнушайся египтянином, ибо ты был пришельцем в земле его" (Второзаконие, 23:7), — пробурчал Воронович. — Даже если он партийный и слово интернационализм всосал с супом в детдоме. Только такой тип и способен при желании быть объективным, потому что его твои проблемы не касаются, и он совершенно не страдает по поводу происхождения. Мне своих будущих забот из-за разных умников прекрасно хватает. А, кроме того, если наши товарищи съездят в столь любимую ими Палестину и, применив свой богатый военный опыт, накопленный под моим руководством, всерьез сумеют нагадить Британской империи, а буду считать, что сделал правильное и очень хорошее дело. Подрывники, пулеметчик, медсестра и даже обычный стрелок могут много чего натворить. Как-то не за что мне любить Империю, над которой не заходит Солнце.

— Разрешите, товарищ полковник? — спросил следователь, заглядывая в дверь.

— А! — подняв голову, сказал грузный лысеющий человек, — заходи Федор. — Как дела?

— Вот, — положив на стол папки с протоколами, пояснил тот, — по всем параметрам подходят пятеро. По мне лучший экземпляр вот этот.

Он показал на верхнюю папку.

— Капитан Воронович. Бывший командир отряда "Смерть фашистам". Окончил еще до войны Ленинградское училище погранвойск. Большой специалист по партизанским и противопартизанским действиям. Умудрился продержаться с 1941 по 1945 г. и даже три немецкие блокады его не взяли.

— А помню, — довольно воскликнул полковник, — наш варшавский деятель… Поляки его наградили военным орденом — "Виртути милитари" за весомый вклад в дело освобождения Польши. Тоже суки подобрали формулировочку… То ли сажать за самовольство, то ли предъявлять окружающим как лучшего представителя советской страны. Что там с советскими наградами у него?

— Есть подтверждение. Все правильно.

— Ускоренные курсы, — пробурчал полковник, листая папку и быстро просматривая справку, приложенную к допросам. — Опыт оперативной работы минимальный.

— Как раз нет, — возразил следователь, — все опрошенные в один голос говорят про разветвленную сеть осведомителей в его районе. Как в контролируемых партизанами деревнях, так и вне его зоны. Он чаще всего работал напрямую с такими людьми или через парочку особо доверенных лиц, но сведения обычно были исключительно точными. Как минимум разгром трех полицейских гарнизонов и взрыв двух стратегических железнодорожных мостов по наводке. Ну и по мелочи. Уничтоженный эшелон с немецкими офицерами отпускниками, несколько эшелонов с техникой и боеприпасами. Не наугад, а точно знал время. Этот не из тех, кто взрывал рельсы на никому не нужных участках и докладывал наверх об успехе большой операции.

Он вообще подчинялся до середины сорок четвертого командованию бригады чисто номинально. Общие действия в случае необходимости и нехватки сил, не больше. Классическая рейдовая тактика при том что у него на шее висело множество гражданских лиц. Постоянно сотрудничал с диверсионными группами, прибывающими из Центра Партизанского движения, и снабжал их информацией и проводниками. Именно сотрудничал, но прямого подчинения не было. Если что-то его не устраивало, всегда находилась масса причин не выполнять указания.

Вообще такое впечатление, что в районе Пинска он все обо всех знал. Включая партизан. Несколько раз арестовывал и казнил людей из других отрядов. Причем с доказательствами мародерства или работы на противника. С большим удовольствием слил массу информации о разных партизанских деятелях и их преступлениях. Страшно не любит превышающих полномочия начальников вместо борьбы с противником занимающихся пьянством и грабежами. Его многие откровенно боялись. Так называемый комендантский взвод и взвод подрывников, — продолжил следователь, — замыкались на него и состояли из отборных преданных головорезов. Мигнет, любому голову оторвут.

— Ну-ну, — заинтересованно сказал полковник, — прямо подарок для нас грешных. И в чем недостатки.

— Масса, — тут же переключился, не моргнув глазом, следователь. — Привык к самостоятельности и бесконтрольности. Отряд оперировал постоянно в Западной Белоруссии и в нем многие заражены буржуазными настроениями.

Он искоса глянул на полковника и подумал, что, пожалуй, не стоит озвучивать, что среди обвинений в адрес Вороновича, были и повторяющиеся в излишнем покровительстве евреям в ущерб прочим. Собственно и не удивительно при наличии любовницы из этих. Тоже уже ничего не предъявить. Погибла в блокаду партизанской зоны в сорок третьем. А жаль, всегда на сильно самостоятельных хорошо иметь убойный материал. Девица-то была из обеспеченной семьи. Родителей выселили, а она непонятно каким образом осталась.

Вот только говорить все это не стоит, неизвестно еще, как Фридман отреагирует. У него никогда заранее не понять. То соплеменников сажает за милую душу, то прикрывает. С начальством ссориться не стоит.

— Вплоть до того, что в Польше осталось почти полсотни бывших партизан после окончания войны, — продолжал он говорить, — и Воронович им не препятствовал. Наоборот, построил всех уцелевших в Варшаве, и речь сказал благодарственную. Еще что-то странное выдал про "братскую Польшу", в которой "Жизнь будет замечательной, потому что она теперь будет мононациональной. Немцев порежут, а украинцы с белорусами вольются в дружную семью советских народов".

— И что удивительного? — хохотнул полковник. — Тонко чувствует момент. Восточных кресов они назад не получат. Тут даже союзники не решаются настаивать, не то, что эта польская шелупонь. Правильно мыслит. Грех разбрасываться такими полезными офицерами. Вот в Белоруссии оставлять не рекомендуется. Эти партизанские орлы должны приносить пользу в другом месте и под постоянным контролем. Не известно еще как взбрыкнут, если обнаружат, что знакомую бабку обижают. Так что поедет он у меня прямиком в Литву, — накладывая резолюцию на справку, пояснил следователю. — И не на погранзаставу, там таким резвым делать нечего. Каунасское управление ГБ давно просит шустрого парня. Там в Отделе по борьбе с бандитизмом как раз требуются любители побегать по лесу отлавливая фашистских недобитков, литовских лесных братьев и дезертиров. Пусть покажет, на что способен, если такой умник. А недостатков у нас никто не лишен. В сопроводиловке характеристика прилагается, пусть смотрят за своим новым кадром.

Воронович вышел из каменного здания клуба, где сидели по кабинетам и трясли бывших партизан, ловя, их на противоречиях в показаниях доблестные работники НКВД. Это еще ничего, работы немного. Скоро ожидается новое пополнение уже из репатриантов из немецких лагерей. По всем признакам пора от бывших партизан избавляться. Так или иначе. Он прошел мимо правильного ряда одноэтажных бараков и, не заходя в собственный, уселся прямо на теплую землю у входа. Хоть уже давно середина осени прошла, но сегодня приятно греет Солнце. Гораздо лучше, чем лезть на двухэтажные нары из нестроганых досок, с грязной соломой вместо постели. Кроме того, хотелось отдохнуть от длительного общения со следаком. Начнут вопросы задавать, всем интересно, как и что, а уже все и так осточертело.

Он взял протянутую самокрутку, у материализовавшегося из воздуха Бутмана и, затягиваясь, принялся рассматривать поднадоевший пейзаж лагеря. Колючая проволока, бараки, клуб, где непрерывно конвейером шли на допросы бывшие командиры РККА. Партизанскую молодежь сразу отделили и очень быстро отправили в армию. Кой кого сплавили на восстановления разрушенного хозяйства, а вот кадровыми командирами из партизан и бывших пленных занимался Особый Отдел Белорусского ГПШД. Вышек с пулеметами по периметру не было. Только охрана на воротах и патрули с собаками. Бежать находящимся здесь было некуда и незачем.

— И как прошло? — спросил старый приятель.

— Воевать в лесу легче, — признался Воронович. — Это ж ерунда спать на снегу и сырой земле в одной шинели. Бегать по болоту зимой по пояс в холодной воде, ничего не есть по несколько суток. А тут сидишь и не понимаешь, чего собственно от тебя хотят и что может прозвучать не слишком хорошо. Каждое слово надо обдумывать. Да они и сами не знают, ждут указаний сверху. Как там решат, так и будет. Торопиться уже некуда. На кой хрен по восьмому разу, да еще и новенькому одно и тоже талдычить? На оговорках что ли ловят? Так давно все имена и подробности озвучил. И не я один. На любого при желании можно дело сшить. Начиная от самосудных расстрелов и кончая не выполнением приказа. Все они прекрасно знают и без меня. Даже то, что не слишком хотелось бы, чтобы знали. Кто-то просто по дурости, болтает, а кто-то выслуживается.

— А может я? — без улыбки поинтересовался Бутман.

— Ты крайне подозрительный тип, — потянувшись, поведал Воронович. — Почему старшина в офицерском лагере сидит?

— Я лейтенант! — возмутился тот. — Согласно приказу Верховного командования.

— Ага, — позлорадствовал его бывший командир, — за уничтожение железнодорожного моста должны были Героя дать, а кинули маленькую звездочку. Надо посчитать все километры железной дороги, что ты подорвал, приплюсовать всякое разное вроде машин и дотов и по совокупности вручить генерала. У меня все записано кто и что делал. Имена героев и подонков тоже. Сам знаешь, называется этот здоровый гроссбух "Боевой путь отряда Смерть фашистам". Только записи сорок пятого и пропали в Варшаве.

— Ха. Кто ж его так называл? Отряд или батальон Ворона — это да. Но если бумаги в Особом отделе, значит, соединились все наши, кто в рейд не пошел с армией! Целы остались!

— Вот именно. Некоторые вещи, про которые меня спрашивали только там и были. Не сейчас, раньше. Сегодня был такой странный ни к чему не обязывающий треп. Впечатление, что посмотреть на меня хотели. Зачем, хрен поймешь. А так… чисто на глаз… Пилипенко наш стучит, скотина вонючая.

— Так ничего удивительного. Всегда подлюга был. И ведь живучий. Сколько народу сгибло, а он воздух портит. Э, командир, не бери в голову. Живы и уже не помрем. А что там про наши души решат, все равно не изменить. Мы с тобой как два ангела с белыми крыльями. С сорок первого вместе. В плену не были, врагов стреляли, взрывали и резали в силу возможности. Ну, есть на нас слегка разной грязи. Я вот до сих пор думаю, что зря тогда этого старосту в Коблевичах расстреляли. Может он и правда, с партизанами связан был, но на войне по-другому нельзя. Всех подозрительных или в распыл, или как беглых военнопленных в первые ряды. Пусть кровью смывают. Как без этого? Так оно и к лучшему, что есть к чему прицепиться. Особисты они любят крючок на человека иметь. Чистые, они все ужасно подозрительные. Ничего не надо, прямо как шпиёны какие затаившиеся. У всех нормальных людей должно быть хоть маленькое, но пятнышко. Вот помяни мое слово, пошлют или на Дальний Восток, или Пруссию чистить. Уж поляком мы ее не отдадим. В охранный полк НКВД или в вертухаи. И ведь не откажешься, по закону мы на службе.

Он помолчал и задумчиво продолжил:

— Если архив наш целый, так глядишь, в историю попадем. Как начнут писать историю партизанского движения, а мы вот они… Полный набор документов.

— Вот не правы вы! — сказал гневный голос у них за спинами. Оба обернулись, но возмущавшийся обращался не к ним. У входа в барак стояло несколько человек и яростно спорили.

— Гниды они, — яростно воскликнул высокий бритый налысо человек в старом офицерском кителе без погон. — Второй фронт хуйня! Не важно когда и где они высадились. В Италии в 1943 или во Франции в 1944 г. Они нас за людей никогда не считали! Ленд-лиз распространялся на множество стран. И только для нас были такие сволочные условия. Англичанам давали, китайцам и то давали бесплатно, что угодно, а нам шиш! Этим американцам лишь бы мы побольше друг друга убивали. Чтобы кровь лилась рекой, а они смотрели.

— Ты еще фрицев пожалей! — сказал еще один голос. — Жалко ему, что мало убили…

— Да причем тут это, — досадливо сказал бритый, — победить можно по разному и помогать тоже. Что нам давали? Продовольствие и немного сырья. Все. За остальные поставки нужно платить золотом или валютой. Ничего из военной техники, ни при каких условиях не положено. А это вещь такая… Грузовик тоже на войне используются. Поставишь направляющие для Катюш и в бой. А трактор может тащить тяжелое орудие. А вагоны перевозить подкрепления на фронт. Нельзя русским давать! То есть можно, но за золото. Никому таких условий не ставили!!!

— А вот как жрать бы ничего не было, как зимой 41 и 42 и народ помирал бы с голоду, так лучше было бы. Я помню, как привезли зерно для посевной. На Украине весь урожай фрицем достался. Не будь импорта многие бы и 43 год не пережили. Так лучше?

— Хуже! Вот только почему немцы при нашем наступлении, когда удержаться не могли, вечно успевали оторваться и снова закрепиться на новых рубежах? Почему они даже после капитуляции почти все успели удрать на запад? А?! Потому что у нас собственный грузовой автопарк был не достаточен. Вечно грузовиков не хватало. Да еще полуторки вместо американских трехтонок. Не успевали мы за немцами. Артиллерийских тягачей нормальных не было.

Он непроизвольно махнул рукой, подбирая убедительные слова.

— Война это не только стрельба. Это в первую очередь перевозки и снабжение. Рельсы, паровозы, шины, радиостанции, телефоны и даже медь и алюминий. Присадки разные, используемые в металлургии для выплавки сталей и брони. Молибден, цинк, ферросплавы. За все надо платить золотом. Отдал — бери. Свинец вот привозили. Как без него воевать? Сколько того золота у государства лишнего имеется? Они даже за перевозки платить заставляли! — А то, что авиабензин и танки с самолетами отказались давать — это что? Вот англичанам — пожалуйста, сколько угодно. А порох для СССР, приходилось за золото брать. А как не платить? Если из пяти снарядов одного не будет, то кто пойдет в атаку на не подавленные огневые точки умрет! Вы думаете, можно было выиграть войну без новых станков? Можно! За счет еще пару миллионов погибших, потому что армия получит намного меньше, чем ей необходимо. И за станки тоже надо платить! И за победитовые резцы и за многое другое. Естественно в первую очередь брали самое необходимое, без чего вообще труба.

— И что сами не могли? — скептически спросил еще один слушатель.

— Могли. Только если завод производит грузовики, то он уже не делает танки или что он производить способен. Построили дополнительный? Так для этого требуются станки и куча разного оборудования. На нем работают люди, разные специальности необходимые в других местах и, в конце концов, тоже электричество. Откуда это берется? С неба? Если в одном месте что-нибудь прибавиться, в другом что-то исчезнет. Выпустили дополнительно десять тысяч грузовиков, то, — он замялся, — я точных цифр не знаю, но, допустим, три тысячи танков на фронте нет. Металл, работа и станки. Например, полуавтоматы позволили использовать малоквалифицированных сварщиков, а увеличенную башню Т-34-85, новую КПП на импортных станках делали, старые долго не удавалось наладить. И выпуск ЗИС-2 стал возможен благодаря закупкам новых станков. Именно импортные зуборезные станки могут позволить резать совершенно различные по конструкции (форме образующей, форме зуба, профилю) шестерни, разных классов точности, что в итоге позволяет существенно увеличивать передаваемую нагрузку, ресурс, шумность и т. д. Большинство бесплатных поставок кроме продовольствия — это 42 и 43 года, когда американцы боялись, что мы не удержимся. Тогда даже больше 200 танков и под тысячу самолетов поставили бесплатно. А потом плати!

— И откуда это ты знаешь?

— Я работал в Закупочной комиссии, — пояснил бритый. — С 1942го по 1944 года.

— Лучше бы нам уйти отсюда, — вполголоса заявил Бутман. — Не хватает еще, чтобы начали таскать на допросы еще и по этому поводу. Принижение роли советской промышленности, не способной справиться с необходимыми задачами. Так и до Магадана недолго.

— А мы сидим в стороне и спиной, — пояснил Воронович. — Ничего не видим, ничего не слышим. Этот закупочный точно идиот. Забыл, где находится. Тут каждый второй ближнего своего с удовольствием заложит, чтобы доказать преданность и кристальную честность. Как раз встанем, непременно кто-то обратит внимание. Давай лучше спокойно покурим и на солнышке погреемся. Тепло, хорошо, никто не тревожит. Когда еще такое будет?

Ну, суки американцы, — прикурив новую самокрутку, забрав махорку из кисета приятеля, негромко сказал он. — А куда деваться? После того как СССР отказался в свое время платить долги, кто ж нам на слово поверит? США наложили запрет на поставку в СССР некоторых видов товаров, материалов и оборудования, которые имели стратегическое значение еще в Финскую войну. Я это прекрасно помню еще с тех времен. В газетах еще смеялись над происками империалистов и разжигателей войны. Мы с ними не союзники, а вынужденные попутчики. А воевать надо. Откуда СССР после потери Никопольских рудников должен был брать марганец в отсутствие импортных поставок. Откуда, после захвата Домбайского обогатительного комбината, брать вольфрамовый концентрат. Кто, после оккупации Украины, плавит алюминий и где взять хлеб, когда немцы к Сталинграду вышли. Чем заменяются компоненты порохового производства. И как самолеты должны летать без бензина. Они могут и на собственном с Кавказа, но намного менее интенсивнее. Просто не хватало. Что это значит, мы на себе почувствовали, когда вместо фронта бомбардировщики нас приголубили в блокаду и в 43, и в Литве в 44, и в Варшаве в 45 тоже. Да что там авиабензин. Уже в 40-м в бензобак чего только не лили! Сам видел и керосин, и бутиловую смесь и всякое дерьмо, вплоть до самогона. А на войне нужно гораздо больше, чем в мирное время жечь топлива. Что толку в танковой армии, если она стоит без горючего? Вот и надо сказать огромное спасибо за то, что дали, а не проклинать за то, что не подарили. Конечно, лучше бы Рузвельт не помер так не вовремя и давал нам все бесплатно. Да еще и пару миллионов солдат в придачу. Быстрее бы война кончилась, меньше бы погибло, но что есть, то есть. Ничего не изменить.

Нам американцев любить не за что, а им нас тем более. Неизвестно еще как бы они себя повели, если бы Гитлер не сделал Союзу такой роскошный подарок, объявив войну. У Великобритании не постеснялись за вроде бы бесплатный ленд-лиз территории забирать. Мне вот сильно обидно, что до Берлина не дошли, но и так не плохо. Нет больше Берлина. И Гитлера нет. Вот туда ему и дорога — в ад. А изменить ничего все равно нельзя. Не в Берлине Красная Армия встретила Победу, а на Висле, но мы победили. Не будет теперь советских Польши, Чехословакии, Венгрии, Австрии, Германии. Нам вот с тобой не все равно?

У себя бы в стране порядок навести и отстроить все порушенное, а не идти еще куда. Там бы тоже еще пару миллионов положили при освобождении. Ходили в свое время русские до самого Парижа, от еще одного больного манией величия цивилизованный мир избавлять. Ни одна сука спасибо не сказала. Не прошло и поколения как они все заявились под Севастополь в нас пострелять.

Лучше уж так. Германию наказать. Пруссия теперь наша будет, уже пишут в газетах не про советскую зону оккупации, а про компенсацию в счет наших огромных материальных потерь. Выслать всю немчуру, в западные зоны, кто сбежать самостоятельно не успел от наших лихих хлопцев, а еще лучше восстанавливать разрушенное в Союзе во время войны и ляхом дулю с маслом. Как сидели без моря, так и дальше будут сидеть. Нечего было гонор показывать. Пусть компенсируют за счет разных Силезий на западе. Чем меньше Германия будет, тем легче всем жить. Мы взяли исключительно свое и пусть остальные не вякают и живут в дальнейшем как хотят. Они там. Мы здесь.