Радуга (Мой далекий берег)

44

Грубая, не по-старчески сильная пощечина заставила Сольвегу очнуться.

— Ну что, не нагляделась еще? За просмотр-то деньги берут, — ухмыльнулась Старая Луна, выливая воду, в которой показывала прошлое. — Чем отдавать будешь? Служанкой ко мне пойдешь? Так поломойки мне не нужны, — она подтолкнула молодую ведьму в красном платье к перилам. Внизу, разъезжая на щетках вокруг волшебной прялки ловко и даже как бы грациозно натирал полы солидный барсук. Сольвега тихонько фыркнула. Луна на Ущербе посмотрела с неодобрением на ее пышную грудь. Еще раз подпихнула в бок, чтобы убиралась поскорее. Бросила:

— Платье-то смени. Тебе блекитное[22] к волосам и глазищам, а ты жаром в очи пырхаешь.

— А как… а дальше что…

— Разговорилась, ишь, — поджала беззубый рот старуха. — Сперва обещанное исполни.

Досадуя на себя, спрятала Сольвега под передник исцарапанную правую ладонь, притиснула сверху левой для надежности и стала спускаться. Взгляд Луны точно толкал ее в спину. И шипел ворчливый голос:

— Как бы не каялась… за чужую судьбу. Молодая Луна — почка едва распустившаяся, у нее другая любовь… Не та, что подружка твоя хочет. Слышь, Сольвега?

Ведьма резко обернулась, поймав старуху глазами:

— Откуда знаешь?!

Старая Луна хихикнула:

— Я — знаю, Дева — видит, Матери — исполнять.

И ее похожая на пивной котел голова затряслась то ли от смеха, то ли от старости.

Отжав разбухшую дверь, сражаясь с высокой тяжелой бельевой корзиной, Сёрен боком выпала на чердак. И сразу же до щиколоток провалилась в устилавшие его для тепла опилки. Узкие окна, прорезанные в основании крыши, затянула дождевая муть. На чердаке было почти темно. Только время от времени темноту раздирали молнии и, словно сырое белье, хлопал гром. Чердак пахнул трухой. И влагой: почти так же, как свежевыстиранное белье в корзине, которое пришлось наспех сдирать с веревок на заднем дворе, чтобы не промокло под грозой. Сёрен с облегчением опустила корзину и сняла с плеча кольцо мокрой веревки. И только тогда ощутила присутствие постороннего. Не дыхание и не сердцебиение — их благополучно заглушала дробь капель по черепице. Сёрен близоруко сощурилась:

— Кто?..

Вздох был коротким, как стон.

— Это ты… — отвернувшись к окну, Сашка пожал тощими плечами. Сёрен решила, что тяготит его, и заторопилась. Молнии сверкали над Кромой, отражаясь в мокрых черепицах, как в зеркалах. Их пляска завораживала.

Девушка между тем нащупала ржавую скобу на стене, затянула на ней веревочный узел. И стала высматривать при вспышках, куда бы еще закрепить веревку.

— Сёрен, — обернувшись, позвал Сашка. Рубаха на его груди, лицо, волосы промокли насквозь. Он отер лицо локтем. Усмехнулся. Сёрен удивилась, что видит его так отчетливо. И застыла. Сашка держал меж ладонями круглую золотую молнию. Перекатывая слегка, будто горячий корень земляного дерева. Упал под ноги Сёрен конец веревки.

— П-пожар б-будет, — она чувствовала, что голос звучит жалко, страх тугим комком закупорил горло.

— Нет, — Сашка широким взмахом отправил молнию за окно. — Не бойся меня.

Он закрепил веревку, несколько раз протянув ее через чердак. Стал вынимать из корзины и развешивать белье — аккуратно, точно прилежная хозяйка. Сёрен, оттаяв, принялась ему помогать. И молчала.

— Ты не думай… — Сашка в упор взглянул на нее синими глазами — лишь чуть менее яркими, чем у самой девушки. Потянулся к веревке, их плечи соприкоснулись. Плечо Сашки оказалось теплым и твердым. И Сёрен разревелась.

Она вытерла лицо жестким передником, от чего разгорелись щеки.

— Знаешь… Сольвега…

— Что?

— Нашла покупателя на зеркальце. Велела мне идти. А я Кромы не знаю.

— Зачем? — спросил Сашка. Казалось, он только сейчас почувствовал, что промок. Вздрогнул, обхватил накрест руками плечи. И опустил голову.

— Едоков в доме сколько, мужики да кони, Ястребу дозвол на лечьбу не дают… — девушка поняла, что повторяет Сольвегу слово в слово, и осеклась.

— Да, из меня работник никакой. Обуза.

— Сашка! — Сёрен притиснула к себе обе его тяжелые ладони и проговорила едва слышно:

— Я ее боюсь.

Не успела взойти над коньками крыш после дождя серебристо-розовая луна, как дверная колотушка отчаянно загремела в бронзовую оковку входной двери.

Громко замяукал рыжий кот. Юрий-знаменщик, держа на отлете очажные щипцы с пылающей головней, откинул засовы верхней створки. Освободившейся рукой потер сонные глаза.

— Что, пожар? — спросил сердито дед, сбежав следом за ним по кряхтящей лестнице.

— Хуже, — хмуро ответил внук.

На крылечке дрожал худосочным телом посланец отцов-радетелей, которого Юрий так неудачно уронил какое-то время назад. Тогда посланец домогался от Юрия портрета прачки и закончил утро в канаве. Теперь же висел на костылях, изображая собой статую уныния. На опухшем лице блестели под луной дорожки слез. Молодой знаменщик остервенело прибил на щеке комара. Головня качнулась. Шпион дернулся и сел на зад.

— Уп-поваю… — проблеял он.

Юрий сморгнул:

— Интересно. Сам уйдешь, или тебя стукнуть?

Рыжий котяра выпрыгнул и потерся бакой об украшенное заплатой колено упавшего.

— Уповаю… — худосочный притиснул ручки к груди. — Караул…

Ястреб взглянул на выкрутасы кота, решительно сгреб страдальца-шпиона за воротник и дернул в прихожую. Юрий злобно хлопнул створкой.

— Ну? — спросил он, зевая.

— Жену жребий… — шпион всхлипнул и вытер нос.

— Иди! — Ястреб Крадок пинком направил незваного гостя в нужную сторону, тщательно избегая как падения того в ноги хозяевам, так и лобызания рук. Вялого хромца пришлось почти нести.

Юрий разворошил угли в очаге. К нему подтянули скамьи и, наконец, избавились от груза, который стонал и подванивал. Коту приключение, похоже, нравилось. Он обнюхал гостя со всех сторон и заурчал.

— А теперь коротко и внятно. Ночь на дворе.

Зубы гостя стукнули о край глиняной кружки.

— Жену вечером пришли… по наш черед… он!

— Не понял, — сказал Юрий.

Бывший посланец ратуши заплевался ядом, виня знаменщика во всех несчастьях, в том, что лишен места и должен отдать жену. Рыжий Разбойник испуганно дернул за поставец. Занавеска в дверном проеме качнулась. Тумаш с закрытыми глазами стал у косяка. Его скрюченные шишковатые пальцы потирали обритую голову. Кисточки на вороте ночной рубахи колыхались дыханием.

Внук Крадок невольно хмыкнул.

— Мне поспать дадут?!

— Видел? — спросил Ястреб лукаво, указывая гостю на Тумаша. — Грозен хозяин…

— Авой!! — шпион бухнулся со скамьи и стал лобызать Тумашу ноги. Тот отпрыгнул, шаря за отсутствующим мечом, и, наконец, проснулся.

— Издеваетесь? — набычился он.

— Да горе у человека. Если не врет.

— Помоги-и… — шпион-неудачник ерзнул по мозаикам. — У тебя жена молодая, спаси…

— Сдурел?

— Велге к паутиннику идти! Жене! Не поможет кто — помрет к вечеру!

Ястреб сжал в кулачище правую ладонь:

— Что?!!

Тумаш отобрал у Юрия чашку с вином, сделал огромный глоток и совершенно внятно спросил:

— Что будем делать?

Вернулся кот. С мурлыканьем потерся о ноги Тумаша. Юрий с дедом переглянулись. Хромой шпион, все еще сидя на полу, водил за ними глазами, словно кошка в ходиках. Потел. Хрустел пальцами.

— Врет, дрянь хромая…

Худосочный полез в складки упелянда. Под судорожными движениями треснула, поползла хилая ткань. Внук Крадок при свете огня разглядел сосновую палочку-жребий с выжженным узором: черта, черта, молния…

Шпион всхлипнул. И короткий звук этот верней, чем жребий, убедил мужчин в его честности.

Юрий Крадок потянулся, развел широкие плечи и откинул назад голову, взметнув вороными кудрями:

— Выходит, опять мне идти!

— По гроб жизни, отслужу!! — гость с воем распростерся на полу. — Довгяла меня звать. Довгялы всегда…

— Юрий! — выговорил Ястреб.

— Ну, ходил, — внук закатал рукав, обнажив две красных ямки-следа на правом запястье. Дернул ртом: — Потом, правда… в омут. Но она, государыня… на берегу… удержала. Рисовал!..

Несчастный Довгяла пискнул не к месту:

— Не умею!

От него отмахнулись с досадой. Дед и внук смотрели друг на друга с одинаковым упорством.

— Нельзя тебе, — сказал младший Крадок. — Под обрядом ходишь.

Котище, отираясь при Тумаше, выгнул спину. Пограничник погладил его скрюченными пальцами. Втянул носом воздух.

— Я… иду.

Крутанул бритой головой, словно ожидая возражений. Ястреб промолчал, оценивающе прикусив угол рта.

…Не слушая благодарного лепета хромого шпиона, Тумаш сжал сосновую палочку-жребий и потянул на себя тяжелые резные двери кромской ратуши.

Похожий на окосевшего барсучину магистрат, пару дней назад вымогавший деньги у Юрия Крадока, оглядел гостя единственным нежно-голубым глазом и стыдливо затолкал носком сапога под стол песчаный холмик.

— Похвально. Да. Оружие есть? Металлы? Камни?

Тумаш отрицающе качал головой.

— Пройдите туда.

За низкой дубовой дверью оказался голый, как в бане, каменный зал, только что без очага и купальни. Подковки сапог звонко цокали о пол. Тумаш остановился посередине, оглядываясь, тоскуя, что безоружен. По телу разливалась липкая тягость. Пограничник ждал стоя довольно долго. Наконец из-за каменного столба, подпирающего свод, вышел худой высокий мужчина в гербовых цветах Кромы. Его волосы были седыми, лицо в морщинах, но спина жесткая и прямая, и стариком его мог счесть разве что глупец. Пришедший окинул Тумаша взглядом, оценил всего и сразу, как на древнем невольничьем торгу в Шемахе. Забрал жребий. Длинным зонтиком на костяной ручке стукнул о пол.

— Раздевайся. Догола. Кто ты Довгяле?

— Никто.

— Правильно. Почему лекарь Крадок сам не пришел?

Тумаш промолчал.

Брезгливо прикасаясь пальцами, отец-дознаватель перетряхнул одежду пограничника, ощупал швы.

— Одевай штаны и рубаху. Остальное получишь на обратной дороге. За мной.

Еще можно было сбить магистратского служителя с ног, развернуться и бежать. Двери не запирали. Но вязкое ощущение подстроенности этой легкости заставило Тумаша сжать кулаки. Он пошел, как сквозь кисель; каменный пол морозил босые ноги, иногда поднималась пыль. Каменные лестницы ратушных погребов были бесконечны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени походен в гнездах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывался кривопалому пограничнику жесткой и совсем не беззащитной спиной. Словно играл. И получал от этого удовольствие. Ступни Тумаша совсем заледенели. Он наклонился, растирая их. И понял, что остался один.

Зал был огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо, обмотанная пыльной кисеей лампа. Свешивались фестоны паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли, увязали шаги и дыхание; не родившись, захлебнулось эхо. Тумаш машинально двигался вперед, к массивному письменному столу, и остановился, взирая на его пыльную поверхность, несколько покрытых серой мохнатой коркой свитков и затянутый паутиной бронзовый письменный прибор. Пот тек по его вискам, собирался в щетине у губ. Тумаш вытерся ладонью.

Пограничника преследовал запах. Такой испускала пылевая ведьма, которую он прибил к полу своим ножом в доме Крадока. Но там Тумаш был не один, и вооружен. И мог сбежать, если б уж сильно припекло. И там была заворожившая чудовище самоцветная звезда. А что у него есть теперь? Клочки кошачьей шерсти на ноговицах? Томительное ожидание неизвестно чего? Боль, вдруг проснувшаяся в искалеченной руке?

— Ну, где ты? Иди! Я пришел.

45

Женщина заснула: как-то разом обмякли руки, свесившись по обе стороны старинного кресла; голова откинулась, приоткрылся рот; изогнулась на полу тяжелая черная коса… и Рыжему Разбойнику явилась слегка ободранная серая кошка. Она облизала подушечку правой передней лапы, мелькнула весенней зеленью взора и, слегка улыбаясь, произнесла:

— Охотник!..

Кот вздрогнул рыжим телом.

— Говори, охотник в ночи.

Рыжему хотелось мяукать от счастья. Любая прирожденная ведьма может говорить с котом на его языке, может видеть рожденные в его голове образы — но стать таким, как он, даже превратившись… нет, не умеет. Рыжий благоговейно потерся щекой о ножку кресла.

— Тебя нельзя укрывать сплетениями. Если в ложбине собрался туман, там всегда ищут реку.

Серая кошка кивнула.

— Красная ведьма Сольвега поступила мудро. Но они ищут.

— Как быстро?

Кот-колдун засмеялся:

— Они идут, притиснув носы к земле, когда надо взглянуть на небо. Твоя смерть и обряд воскрешения замутили следы. А мы, охотники, тоже не сидим без дела.

— Мне плохо по утрам.

Рыжий неловко ткнулся кошке-Берегине носом в плечо:

— Потерпи недолго. Ты сияешь все ярче. Нам приходится отбирать у тебя и разносить по Кроме огоньки. Рабы Пыльных Стражей искали в том доме, где ты жила прежде — там остался ясный след.

— Да. Я тогда боялась, что Пыльные придут раньше, чем мы с Сашкой спрячемся в Укромном лесу.

— Дом расцвел. И не собирается блекнуть. И светит твоя парсуна над аптекой, — Рыжий рассмеялся громко: рассмеялся всем телом, как умеют смеяться только животные. — А еще твой огонь несут те, кто тебя воскрешал. Этот, — мелькнул образ рыжих всклокоченных перьев. Теперь хмыкнула кошка:

— Мне нравятся рыжие…

Кот потупился.

— Рабы Пыльных… перещупали всех прачек. Устроили засаду, мр-р, у мельницы, где те стирают. Разослали соглядатаев к Черте и в другие города. А еще люди магистрата следят за этим домом.

— Я знаю, — Берегиня-кошка вздохнула и стала сердито вылизываться. — Всем как рыбки набросано. Девчонки прибегают на окна пялиться. И кумушки наседают, отчего дикая шемаханка ими брезгует.

Рыжий дернул хвостом:

— Прости, а какие в Шемахе кошки? Правда ли, особенно пушистые и с раскосыми глазками?

— Ага. И шерсть на «штанах» сбивается, — ободранка дернула носом. Рыжий смутился: вот чего от себя не ожидал. Поцарапал когтями пол. И продолжил слегка хрипло:

— Пусть люди обряда чаще бродят по городу.

— Это не опасно?

— Отцы-радетели чуют, но не видят. И Пыльные Стражи тоже. Их просто тянет к тебе, как…

— К украшению-звезде? В нем что-то упрятано. Что?!

Рыжий опустился на хвост:

— Погоди. Не спрашивай пока. Просыпайся, ты устала!

…Берегиня очнулась. Вокруг было как-то по-тревожному тихо. Она пожалела, что не спросила у кота о причинах этого, но тот уже убежал. Она видела смутно из-за закапанной в глаза красавки, и потому двигалась, держась за выступающие предметы. Наконец государыня оказалась на площадке лестницы. Окликнула:

— Ястреб!

И стала осторожно спускаться ему навстречу.

Рядом с ним женщина казалась мелкой и хрупкой. Синие круги под глазами, зелено-оливковая от сока ореха кожа, поднятые к вискам выпуклые подведенные глаза, черные от непомерно расширенных зрачков. Слепо вытянутые руки. Так похоже на него, когда он был слеп… У мужчины перехватило горло.

— Ты… не занят? Я хотела… Тот оберег-звезда, что притянул пылевую ведьму…

Ястреб стряхнул придавившее воспоминание. Подхватил жену под локти. Наверху, в спальне, отпер укладку. Нежно засияли драгоценности. Прошуршала между пальцами рыжая бронза прорезной цепи. Государыня подержала восьмилепестковый цветок в ладони. Она помнила его наизусть. В серединке крупный, с ноготь большого пальца, опал; два кольца мелких граненых камушков — брызги, искры, веснушки, разбросанные по коже…

— Теплое…

Надела на шею цепь, с пыхтением вытянув из-под нее цепляющуюся косу.

— Дай зеркало, пожалуйста.

Ястреб горстями вывалил на постель украшения, зная, что где-то между ними лежит зеркальце, которым фряг Хотим Зайчик оплатил дорогу в Черту. Стало видно дно укладки, а зеркальца не нашлось.

В напрасных поисках хозяин заглянул под кровать, обшарил все углубления укладки, комод и подоконники. И, выйдя на лестницу, рыкнул:

— Сольвега!!

Ключница встала на пороге кухни, поджимая крашеные кармином губы. Растопыренные руки ее были рыжими от морковного сока и с налипшими кусочками тертой моркови.

— Ну, чего? У меня рыба.

— Ты зеркало видела?

— Какое?

— За какое Андрею морду набили.

— Я его продала!

— Что?!

— Продала, — ведьма равнодушно пожала полными плечами. — Сыру-бору из-за старой стекляшки…

— Как продала?

Сольвега хмыкнула:

— Не всем же геройствовать. Надо и про жизнь думать.

Берегиня, вышедшая вслед за мужем, не сдержавшись, хихикнула.

— Ты чужие деньги не считай!.. — громыхнул пограничник. Берегиня же прислушалась к Сольвеге: было в той, кроме чувства оскорбленной праведности и легкого смущения, что-то… Государыня мысленно потянулась к этому чему-то… мелкий яхонт в звезде вдруг брызнул синим колючим инеем. В глаза. И слабенько оскалилось на украшении пустое бронзовое гнездо.

…Утопая в огромном коробе кровати между кручеными столбами, государыня откинулась на подушки с жесткой росшивью, подложенные под затылок и спину. Над кроватью низко провисал коричневый, с выпирающими дубовыми балками потолок. В изножье Рыжий Разбойник горбился и, раздувая шерсть, сердито шипел на Сольвегу и Ястреба. Те изредка коротко взглядывали друг на друга, как готовые к драке коты.

Берегиня содрала со лба и груди омерзительно мокрые платки, попыталась соединить крючки расстегнутых платьев. Сольвега ловко шлепнула ей на грудь новый платок.

— Холодно!

— Лежи смирно! Царапин вроде нет?

Ястреб за подбородок повернул лицо жены из стороны в сторону. Она передернулась от попавших за шиворот капель:

— Похоже, нет.

— Раздевай ее и там смотри. Я вина нагрею.

Ястреб фыркнул, но подчинился. Пока он избавлял жену от платьев, искал на ней царапины и менял насквозь промокшие простыни, Сольвега успела до кипения подогреть вино, намешав в него травы и пряности.

— Пей!

Берегиня обеими руками обхватила живот.

— Пей! Скажи ей, что не повредит.

Пограничник ухмыльнулся:

— Да уж, после тебя… уксус вином покажется.

Ведьма так дернула льняной головой, что выпали шпильки и хлестнули косы:

— Я камешек не лопала! Ясно тебе?

Берегиня лежа дотянулась до висящей на выступе спинки злополучной звезды, мизинцем ощупала пустую вмятину в бронзе.

— Сам разбился… — бормотала Сольвега, — …а то бы кот давно ноги уносил. Коты, они…

Рыжий бросил вылизывать задранную заднюю лапу и зевнул, раздирая рот. Сольвега торжественно ткнула в него пальцем. Ястреб отобрал и повертел звезду.

— Надо Лэти поспрашать, — проговорил он. — Тот знает.

Ведьма нарочито всплеснула руками:

— У меня рыба упрела.

— Так чего Сёрен не присмотрит?

— Отпросилась Сёрен. До вечера.

46

После грозы воздух Кромы сделался по-весеннему душистым и сладким, как мед. Песок, намытый пробежавшими вдоль улиц ручьями, несмотря на раннее утро, оказался удивительно теплым, и Сёрен с наслаждением сбросила тяжелые башмаки и шла, вороша его пальцами босых ног, тихонько взвизгивая, если ногу царапало сколом булыжника. Одета Сёрен была совсем легко: в белую льняную рубаху с рукавами-фонариками и синюю юбку с красной каймой — ее любимые цвета; темные волосы, как всегда, уложены «баранчиками» над ушами и перевиты алой канителью. Башмаки девушка несла в руках да изредка прикасалась к кожаному красному кошелю на поясе, в котором, завернутое в холстину, лежало предназначенное на продажу зеркальце.

Сёрен побаивалась идти одна к незнакомым людям, и поэтому следом за ней, как раз за левым плечом, шагал Сашка, небрежно перебросив через локоть горчичного колера куртку, оставляя в занесшем булыжник песке отпечатки грубых шнурованных сапог, особенно глубокие рядом со следами девушки.

Извилистые улочки окраины были пусты: Сашка объяснил, что здесь никто не живет, и лишний раз не пройдет и не проедет. Слишком много пролилось крови в ночь Разбитой Луны, слишком много было брошено недобрых сплетений, чтобы люди тут остались. За много лет черепица крыш кое-где провалилась, обнажая стропила и кирпичные изножья печных труб; проржавели и упали водостоки; оставили на стенах потеки дожди; сквозь пороги проросли пастушья сумка, вьюнки и одуванчики, а березки и рябинки вытянулись местами в два человеческих роста. Занесло пылью, заплело паутиной проемы дверей и окон, но сами двери не сняли; и стреляли зайчиками осколки стекла, уцелевшие в рамах.

С любопытством оглядываясь по сторонам, Сёрен не сразу заметила, что улица закончилась, нависающие над ней дома расступились, а мостовая превратилась в проселочную дорогу, убегающую сквозь поле в качающихся головках бурьяна и горькой пахучей полыни вперед, к городской стене. Где-то на полпути виднелись одинокие развалины над болотцем, заросшим тростником и камышами. В небе носились, посвистывали ласточки.

— Вроде, туда, — указала Сёрен, сомневаясь.

Сашка вскинул голову, с его губ готовы были сорваться какие-то слова. Но он произнес другое:

— Ты уверена?

— Сольвега объясняла…

— Это дурное место. Там злая ведьма живет.

Сёрен подняла на Сашку наивные голубые очи: похоже, он не шутил. Хотя… Сольвега сама ведьма, с чего ей бояться. Да и Сёрен нечего. Отдаст зеркало, возьмет деньги — и все. Но утешения эти не помогли. Грудь девушки приподнялась от тяжкого вздоха:

— Боязно мне. Давай посидим.

Сашка расстелил куртку на низком каменном порожке, сквозь трещины которого пробивалась ромашка, погодил, пока присядет Сёрен, и опустился рядом.

— А кто там живет?

Парень глубоко вздохнул:

— Старая Луна. Она спит сто лет, а когда просыпается — мальчиков ворует. И превращает в разное.

Сёрен слабо улыбнулась:

— Ты ведь уже не мальчик. А я… тем более. Зеркальца только жаль…

Сама собой потянулась к кошелю рука.

Вот пальцы уже распутывают ткань, вызволяя хрупкое чудо…

Вот тонкая ручка — как раз по ладони Сёрен — удобно ложится в руку…

И кажется, что цветы вишни в оголовье источают аромат.

И отразило солнце желтоватое от старости по краю стекло.

Сёрен разглядела в зеркальце краешек своей — румяной, с нежным пушком — щеки; густые ресницы, а в них, как в тростнике, озерцо — синий любопытный глаз. Пустила солнечный зайчик в Сашку. Он моргнул.

Девушка поводила зеркальцем, ловя им рыжую от ржавчины оковку двери, щербины каменной кладки, полукружья окон над головой. Столь же послушно зеркальце показало позеленевшую черепицу, зубчики трубы, флюгер, ласточек в небе… и повернулось к людям. И тут рот Сёрен открылся сам собой, а дыхание сперло: вместо положенного зеркало вдруг отразило совсем другое место…

Зал был огромен, и зеркальце показывало его кусочками: обод лампы, похожей на тележное колесо, высоко вверху; единственный тлеющий фитилек, складки пыльной кисеи. Колыхание паутины, свисающей с потолка и по углам. Затянутые ею же стенные гобелены: вытканное невозможно рассмотреть. Короста пыли на мебели. Пыль, устилающая пол ровным слоем. И тающие следы босых ног.

Тумаш шел к массивному письменному столу с никому не нужными, в мохнатой корке пыли, свитками и позеленевшим письменным прибором. Поворачивая зеркальце в разом вспотевшей ладони, Сёрен рассмотрела пограничника с головы до ног: он был в нижнем белье и босой. Сашка дышал Сёрен в ухо, больно вцепившись в плечо — чего она в волнении не замечала.

— Тумаш, — позвала маленькая ведьма шепотом. Окликнула громче. Но человек в зеркальце даже не повернул головы.

— Где это он?

— Не знаю.

Вдруг за спиной у Тумаша возникло неясное шевеление. Что-то подкрадывалось к нему из темноты. И это что-то было таким омерзительным, что пальцы Сёрен окостенели на ручке. Сашка крутанул зеркальце вместе с рукой, страшилище спряталось. Сёрен засопела и пришла в себя: уж с ней-то ничего не могло случиться при виде тьмы, то ли плывущей, то ли просто глотающей пространство зала за спиной пограничника. «Не будь так уверена», — произнес насмешливый голос у Сёрен внутри.

Существо напоминало человека — если не считать тянущихся за ним нитей: глаза не горели алой злобой, зубы не щерились (не было ни того, ни другого) — просто все внутри замирало, холодело при виде него.

— Тумаш! Беги!

Не слышит.

— Сделай что-нибудь!

Сашкин крик точно подтолкнул. Не раздумывая, швырнула Сёрен в чудовище то, что было зажато в правой руке: собственный башмак.

Зазвенело, посыпалось длинными желтыми льдинками стекло. В руке у Сёрен осталась старинная серебряная оправа с уцелевшими под рамкой осколками.

Девушка ревела и никак не могла уняться. С этими слезами выходили ужас перед существом, которое она пыталась остановить, страх перед Сольвегой и неведомым покупателем, так и не получившим зеркало…

Сашка сжал ее плечи:

— Тихо, тихо, не плачь. Вернемся, узнаем, что с Тумашем, а потом пойдем к гранильщику. Он новое стекло поставит — и не заметит никто.

— Так семь лет счастливой не бывать…

— Глупости это. А Сольвеге, чуть что, скажу, что я разбил.

Сёрен упоенно ревела, пробуя собрать и разложить в порядке на платке зеркальные осколки. Сашка решительно отобрал и свернул платок вместе с ними, отправил в кошель у пояса, туда же сунул оправу. Оглянулся:

— Башмак где? Не оставлять же… денег стоит…

Один башмак так и лежал у крыльца, где его положила Сёрен. Второго — нигде не было. Сашка искал везде: в выбоинах мостовой, лужах и траве под стенами, не поленился слазить через разбитое окно в дом напротив. Сёрен, вытерев глаза рукавом, взялась ему помогать. Собственно, на улице было не так уж много мест, куда башмак мог завалиться. Но — исчез! Сашка развел руками. Ни он, ни девушка не понимали ничего. Не мог же тот, в самом деле, пролететь сквозь зеркало. Сплетений они не творили… Бросив бесполезные поиски, Сёрен ухватила оставшийся башмак под ремешок и вместе с Сашкой поспешила домой.

На пороге им попался Андрей. Хмуро грыз орешки и сплевывал скорлупу в ладонь, держа ее у самого рта — чтобы в бороде ничего не застряло. Бороду Андрей холил и лелеял, а вот каштановым кудрям позволял быть нечесаными и болтаться, как им того хотелось. Андрея спросили о Тумаше. Пограничник засопел. Он был сердит и обижен, что вовремя не разбудили, и заменять женщину по имени Велга, которой на нынешний день выпало идти к паутиннику, привелось Тумашу, а не ему. В общем, если им хочется, к вечеру могут встречать героя у ратуши. Сёрен перестала выплакивать глаза и оставила в покое щеки, до того сжатые ладонями. Умоляюще посмотрела на Сашку: ведь объявись в доме без денег или зеркальца — Сольвега заклюет.

Сашка вздохнул.

Двери в дом Желя (того самого, что давал Сашке письмо к знаменитому исангскому лекарю) — приметные, с гиацинтом, вставленным в смотровое «сердечко», были распахнуты настежь. В них то и дело входили и выходили люди. Держа Сёрен за руку, удивляясь, Сашка влился в их медлительный ручеек. И идти сюда было ему опасно, и доверять непростую вещицу чужим рукам не хотелось. Но, еще минуя тесную прихожую, вдохнув запах свежесрезанной омелы и кукушкиных слезок, Сашка понял, что опоздал. Тело гранильщика, укрытое ковром, распростерлось на столе. Голова с аккуратно расчесанными черными с проседью волосами и бородой запрокинулась, из-под ковра выглядывали узловатые, темные, словно кора, ступни и ладони. Глаза укрывали старинные медные полушельги, в головах стояли стеклянные кубок с водой и чашка с зерном, в которой топталась и гулила, совсем не боясь людей, розоватая горлинка с колечком темных перьев вокруг шеи. Всхлипывала, укрываясь передником, простоволосая женщина: не то жена, не то дочь. Подле нее, обхватив край скамьи руками, понурился кряжистый мужчина. По складкам на новехоньких штанах и рубахе становилось понятно, что их только что вытащили из сундука.

— Ну что делать, Миоара, — бормотал он. — Да я колени истер в ратуше, упрашивая. Говорят, зарывайте, как порядочные люди. Нечего коршунов кормить.

— Порядочные люди!.. — голосила Миоара. — В землю, навеки. Чтоб вырия не увидел…

К Сашке и Сёрен протиснулась хмурая крепкая девушка с некрасивым лицом, усиками над пухлыми губами и толстыми короткими косами, протянула чашку с медом и хлеб. Гости отпили, отломили по кусочку.

— Что-то я вас не знаю.

— Нам гранильщик нужен.

— Другого поищите.

Сёрен вдруг дернулась, качнулась, повиснув у Сашки на рукаве:

— Идем!..

Они выбрались и остановились у стены, чтобы не мешать проходящим и проезжающим. Над головами со скрипом раскачивалась вывеска, изображавшая очки в золотой оправе.

— Что с тобой?

— Ты видел? Кровь у него под носом, — тяжело дыша, ответила Сёрен.

Сашка обнял подружку, загораживая от чужих взглядов:

— Когда умирают, кровь из носу часто идет. Не стерли, не углядели… Ну, поплачь, если хочешь…

— У Бокрина тоже так было!

— Не ушли еще? — давешняя крепышка высматривала их с порога, прислоняя глаза ладонью. — Иди сюда.

Сашка сунул платок красной, злой Сёрен, подошел.

— Я тебя вспомнила, ты к деду приходил. Да, меня Илиша звать, — она облизнула губы. — Так что случилось? Может, я помогу?

Сашка показал осколки стекла и серебряную оправу с ручкой:

— Вот, разбилось. Хозяйка заест теперь.

Илиша рассмотрела зеркало, блеснула карими глазами:

— Красивое… Ладно, давай. Сегодня — нет, а завтра возьмусь, послезавтра приходите. Хоть с рассвета. Новое стекло вставить или старое переплавить? Хотя не хватит, — она пожевала толстыми губами. — И подружка твоя красивая. Синеглазая. Нездешняя, я вижу.

— Старое, — сказал Сашка, переводя разговор. Сколько ни рылся в памяти, не мог он этой Илиши припомнить. Да чересчур глазастая.

Девушка сжала в кулак узелок с остатками зеркальца:

— Сделаю. А ты деда помяни, слышишь? — шумно сглотнула, пряча глаза. — В обычной жизни всего намешано, рядом с горем надежда. А рабы пыльные одну тоску и оставили. Не дождался дед.

— Чего?

— Берегини, глупый… — внучка покойного гранильщика приподнялась на цыпочки и чмокнула Сашку в щеку, подтолкнула к ожидающей на повороте скукоженной Сёрен:

— Ступай. Вон, меня зовут уже.

47

В хороме пахло сдобой, сливовым повидлом, вишнями и молодым вином; сапожной кожей и — самую капельку — гнилью. От беленой печки шло ровное тепло. Перед печкой стояли «покоем» три скамьи, и между ними дубовый одноногий престол. На престоле лежал башмак. Был он грубым, но прочным: яловая кожа крепилась к деревянной подошве гвоздями с круглыми, как блины, шляпками. Нос башмака был тупой и закрытый, а на пятке ремешок с квадратной медной пряжкой. И шляпки гвоздей, и пряжка были начищены до блеска. На то, что башмак этот женский, указывал бантик с цветной бусиной посередине. Вокруг «сокровища», каждый на своей скамье, восседали отцы-радетели Кромы: раскормленный хряк-бургомистр, похожий на окосевшего барсука магистрат и палковидный дознаватель с неизменным зонтиком на костяной ручке. Рыла у всех троих были озабоченные и взаимно недовольные. С беленых стен через их головы столь же неодобрительно пялились друг на друга портреты предшественников в тяжелых рамах. Сквознячок из отворенного во внутренний садик оконца гонял по мозаикам пола пылинки, в кустах бузины заливалась малиновка.

Бургомистр громко чихнул, каблуком воровато затер сорвавшуюся из рукавов пыль.

— Закройте, — пропищал капризно. — Дует!

Магистрат на рысях подскочил и захлопнул створку.

— И дрянь эта на столе зачем?

— А затем, — пояснил ядовито отец-дознаватель, — что привела к безвременной смерти нашего доброго покровителя.

Магистрат попытался раскрыть оба глаза:

— Хилый… Меня давеча в «Капитане» дубовой скамьей огрели…

Лицо отца-дознавателя отразило несбыточное желание свернуть ему рожу в другую сторону — для симметрии. Магистрат проникся и замолк.

— А кто его? — отирая пот меховым рукавом, просипел бургомистр. — Кто у нас был последней жертвой?

— Тумаш из дома Крадока.

— Так удавите.

Дознаватель раздраженно постучал о пол кончиком зонта:

— Вы меня дурнем не выставляйте. Я этого Тумаша лично досматривал.

Бургомистра и магистрата как-то разом пригнуло к скамьям.

— Он был бос, а под нижнее белье такой башмак не спрячешь. И с чего ему носить при себе бабскую обувку? Да еще и без пары?

— Обет, может? В Шужеме, вон, одна баба доконала-таки муженька. Он ее башмак на шею повесил и пошел с голыми руками на медведя.

— Убил? — оживился магистрат.

Бургомистр икнул. Потянулся к стеклянному кубку с вином, спрятанному под скамьей. Магистрат стремительно облизнулся:

— Так я не понял. Чего с этим Тумашем? Отпустить?

— Придется, — дознаватель пожал плечами. — Я наблюдал, как обычно. Через скрещенные зеркала. Этот мужик стоял — баран бараном… А поелику ни в чем таком не замечен…

Он взвесил злополучный башмак на руке, словно тоже намеревался в кого-либо запустить:

— Вот единственное, что меня заботит. Где та ручка, что его кинула, чтобы шею благодетелю сломал.

— Кромская работа, — сообщил магистрат уверенно. — Жаль, не штучная. На торгу в Брагове три полушельги за десяток. У меня на псарне такой нюхач есть…

Задушевный взгляд дознавателя заставил косорылого покраснеть. Весь Берег знал, как ненавидят звери Пыльных Стражей. А башмак, сколь его ни оттирай, все равно вонял паутинником. Дознаватель удовлетворился результатом, изящно забросил в рот вишенку со стоящего рядом блюда, плюнул косточкой в сухую ладошку.

— Так кто все же его убил?

— Медведя?

— Паутинника! — бургомистр встряхнулся, как выкопавшийся из песка енот. Пыль полетела во все стороны. — Все тайны у вас какие-то…

Он шумно отхлебнул из кубка и, блаженно жмурясь, покатал на языке терпкий напиток. Но едва отец-дознаватель выразительно завел глаза под потолок, вино вылетело назад фонтаном, окропив розовыми каплями собеседников. Бургомистр зашелся в кашле, хватая воздух открытым ртом. Магистрат поймал случай и опрокинул в рот все, что в кубке оставалось.

— Нет Берегини в Кроме и быть не может! — раненым вепрем заревел бургомистр. — Происки! Куда вы глядели? Она из любого места башмак докинет!!

Дознаватель без суеты отер платочком лицо и руки, бережно сложил и вернул за обшлаг. Погладил костяную ручку зонта.

— До Ночи Разбитой Луны — да. А теперь — сомневаюсь. Не так скоро силы возвращаются. Полагаю, она бы долго сидела тихо, не зацепи мы этого Тумаша.

— Почему вы ей сбежать дали?!

— А хрен было на соглядатаях экономить?! «Больная совсем… забот от нее нет», — передразнил он ядовито. — Вот и имеем.

— Пособников хватать надо было!

— Кого? — магистрат засопел плоским носом. — Юрка-знаменщик сам ее искал.

Дознаватель криво улыбнулся:

— «Яко птицы помнят гнезда своя, и рыбы знают ямы своя, и пчелы знают ульи своя, так и человек до того места, где был рожден и вскормлен суть, великую ласку имеет»…

Три глаза — бургомистровы и один магистрата — одновременно хлопнули: так встряхивается попавшая под содержимое ночной вазы курица.

— В Кроме она. Похоже, у Крадоков, — сжалился дознаватель. Бургомистр оттолкнул задом скамью:

— И вы ее не взяли?!

— А кто? Шемаханка?! — громче него заорал магистрат.

Дознаватель заткнул уши и завел глаза, словно прося у закопченного потолка терпения:

— Благоугодно господам-радетелям меня внимательно выслушать?!!

Подействовало: «господа-радетели» заткнулись, как мышь под веником.

— Шемаханка блудлива, как кошка, и такая же дикая. Глаза выцарапает, чуть что — но и только. Да и в тягости она, из дому не выходит. И обувать ее вот в это… — ткнул он в башмак, — любящий муж не станет, у нее получше есть.

— Потому и выкинула!

Жестколицый владелец зонтика сделал вид, что временно оглох, и, как ни в чем не бывало, продолжил:

— Привез этот Ястреб Крадок (кто он есть, всем известно?) с собой еще двух девок. Одна, Сёрен, — дознаватель заглянул в грамотки, хотя на деле никогда и ничего не забывал, — хоть и хороша, да просто дура деревенская… А вот другая… Языкатая, яркая, одно слово, ведьма.

В печи с шумом лопнуло, прогорев, полено. Отцы-радетели вздрогнули и переглянулись.

— Самое же скверное, — вкрадчиво зашептал дознаватель, — эта Сольвега замечена в том, что ходила в дом Старой Луны. Предупреждал я вас, что старуха пробудилась! Опять же, на торжище ее видели. В компании означенной Сольвеги. Ну, один раз пускай. Кошелку с зеленью отнесла убогой да за нос потягала… А второй? И провела там времени с полудня аж до гашения огней.

— Взять немедля!!

Дознаватель отер с лица плевки. Глаза его сузились.

— Судя вот по этому, — он покачал башмак на ладони, — Берегиня уже не кукла пустая. Хотите, чтоб снова ушла? Бегите… хватайте…

При всем хотении бургомистр никуда бежать не мог. Побагровев, он ловил воздух открытым ртом.

— Вот и ладушки. Вот и славненько, — магистрат пофукал на отбитую пощечинами ладонь: в кои-то веки удалось дать начальству по морде, ничем не рискуя.

— Если это она, мы ее выманим, — посулил дознаватель — На живца выманим, как зайку. И нашим добрым пыльным друзьям отдадим. У них к ней счет длинный.

— Зайку на живца не ловят!

Жестколицый раздраженно стукнул зонтиком в пол:

— Плевать! По старинному обычаю поступим. А Тумаша этого — отпустить. Пусть порадуются победе… недолго.

…Сёрен влетела в дом, придерживая на голове желтый платок, синие глаза были совершенно круглыми от страха. С плачем кинулась она на грудь подвернувшемуся Сашке. Парень встряхнул ее:

— Что? Что такое?

— На мышь наступила? — высунувшись из кухни, заворчала Сольвега. Про зеркальце не спросила — и то ладно.

— Они близко уже!.. А я… а у меня…

Сашка повел Сёрен, поддерживая, наверх, на чердак, уговаривая, как маленькую:

— Не реви. Говори толком.

— Башмак меряют. Мой, понимаешь?!

— Кто?

От его рук исходил успокаивающий жар, и Сёрен почти внятно удалось изложить, что с северного конца их улицы движется стража магистрата: двое с протазанами и сам магистрат, а еще крытая повозка под сильной охраной. Заходят в каждый дом, заставляя всех женщин от мала до велика примерять башмак. Ее башмак! Тот, что Сёрен опрометчиво запустила сквозь заветное зеркальце. Сёрен сама подсмотрела: пробралась дворами и сквозь окошки заглянула в два-три дома. Ее башмак: на грубой деревянной подошве, с кожаным верхом и ремешком на пятке. И кому он приходится в пору, ту берут под белые рученьки и сажают в возок. В ратушу повезут. Соседки болтали, что бургомистр решил по древнему такому обычаю взять себе жену. Глянулась девица — да только башмак в руце и оставила. Да только вранье все это! Если дело о свадьбе — чего голосят и рвут на себе волосы домочадцы тех, кого увозят, чего заполошно стучат запираемые оконницы и двери… несколько уже взломали, когда хозяин вздумал не пускать…

Сёрен прижала рубашку на ходуном ходящей груди, всхлипнула:

— Ой, ли-ишенько!

— Раздевайся.

— Что?

Сашка без долгих уговоров (Сёрен пискнуть не успела) стянул с нее, как с куклы, чулки, синюю юбку, лиф и платок с головы. Двумя щелчками огромных ножниц, по непонятной надобности хранимых на чердаке, откромсал косы, и толкнул Сёрен под опрокинутое дубовое корыто, такое тяжелое, что сама бы она его не подняла:

— Мышкой сиди! Где второй башмак? А…

Второй Андрей по их просьбе положил в сундук в горнице Сёрен: надеялись позже заказать ему пару. Башмак надо было уничтожить.

Сёрен, глотая слезы, замерла под корытом. Она верила Сашке безоглядно, только кос было люто жаль. Сашка же с охапкой одежды в руках сбежал с чердака. Прежде, чем нырнуть в девичью клетушку, осторожно выглянул из-за балясин. Внизу Юрий препирался с магистратом, рядом, отложив протазаны, переминались стражники в клепаных кожанках, уныло сопели и отирали пот с покрасневших лиц.

— Ну и что! — рычал Юрий. — Что ты мне гадостью этой в нос тычешь? Она ж не голь перекатная — такое носить. И ножкой деликатна, из такого выпадет. Да и замужем уже.

— Зови! — топнул магистрат, и одинокий глаз его стал наливаться нехорошей краснотой. — И всех девок ваших зови, з-знаменщик!

Сопя, не дожидаясь приглашения, бухнулся он на скамью у стены, держа башмак на коленях.

— Спятили! — фыркала, полыхая гневом, Сольвега, бросившая плиту. — У вас приказ, а у меня жаркое! Охломоны.

— Баба! Язык подвяжи, — посоветовал стражник. — И задом шевели, не подгорит тогда.

Сольвега увернулась от шлепка; отмахнув алый подол, сунула затянутую в полосатый чулок ногу в предложенную к примерке обувь. Магистрат засопел, закатывая глаз, стражники изошли слюной, переглатывая и облизываясь.

— Зенки уберите, пока не вылезли, — Сольвега пробовала натянуть на пятку тесный для нее ремешок.

— Чулок сыми.

— Разбежался, охальник! Какая приличная девушка без чулок ходит!

— Хм, — барсучина-магистрат подрал щеку: в словах Сольвеги был резон. — Где девки еще?

— Хозяйка наверху, недужится ей. А Сёрен на торг…

— Здесь я!

Сольвега закусила белое колечко волос, выпавшее из косы, глаза у нее всползли на лоб — но и только. По лестнице спускался Сашка: но в каком виде! «Грудь» распирала девичью сорочку с завязками под горлом, синяя юбка болталась вокруг мосластых ног, из-под нее выглядывали полосатые, как у Сольвеги, самовязаные чулки, а туфли на деревянной подошве звучно клацали о ступеньки. Ярко-желтый платок был спущен до бровей, вдоль щек свисали две черные косы.

— А, так ты дрыхла! — рявкнула Сольвега, молясь, чтобы никто из домочадцев, появившись, не выдал изумления. — Иди, давай! Тут честь нашему дому предложена! Башмак подойдет — бургомистершей станешь.

Магистрат сыкнул, но разочаровывать не стал. Сашка доковылял донизу и сел на ступеньку, вытянув ногу. Стражники засуетились, но, при всем старании, башмачок оказался мал.

Магистрат засопел:

— Давайте… шемаханку вашу. А вы, оглоеды, дом обыщите сверху донизу.

Стражники подхватили протазаны и неохотно повлеклись по лестнице. Сольвега с ключами у пояса пошла с ними. Навстречу спускалась государыня под руку с Юрием. Сольвега мигала им так яростно, что заслезился глаз.

Государыня одета была в мягкое и просторное домашнее платье, из-под шитой бисером по шемаханской моде шапочки падали перевитые канителью черные косы. Глаза она держала опущенными, мелко семенила ножками в туфельках из мягчайшей кожи и на грубый башмак посмотрела брезгливо. Было в ней что-то такое, отчего магистрат поднялся на квелые ножки и головку приспустил. И стал тереть глаз — будто вынули из него соринку, к которой успел притерпеться. Юрий же, мельком взглянув на Сашку, подавив приступ неуместного смеха, кинулся вытирать башмак шелковым платочком. Но все равно жене Ястреба тот оказался чересчур велик.

— Еще девки есть? — спросил магистрат уныло.

Знаменщик обдал его ледяным взглядом.

— Девки — в Веселой слободе.

Магистрат вытер обильный пот, помахал ладонью в ворот распахнутой рубахи:

— Да знаю, знаю, в почтенном доме… Собачья жизнь у меня. Умаялся, не взыщите…

Объявилась с бутылью вина и чашкой Сольвега. За нею шли подозрительно раскрасневшиеся стражники.

— Пусто, господарь, — стараясь не дышать в сторону начальства, доложили они.

Магистрат опрокинул чашку, крякнул, довольно обтер губы:

— Да уж вижу. Пошли.

Двери хлопнули. Сольвега выглянула в глазок, убедилась, что вся компания переместилась к соседям: стражники, магистрат, цепь верховых и скрипящий возок, несколько встревоженных мужчин и голосящих женщин, — и накинулась на Сашку:

— Что за лицедейство? Ты в тряпках Сёрен. Она сама — под корытом.

— Учуяла? — Сашка стянул платок, косы тоже упали. Был парень бледен до синевы.

— Дурное дело нехитрое. Ревет под корытом. Хорошо, что эти олухи больше меня глазами ели да выпить не дураки. А чего вы суетились вообще?

Сашка потупился. Пробормотал:

— Да Сёрен испугалась. Что башмак впору окажется и замуж за бургомистра идти. И как тогда Лэти?

Юрий присвистнул. Государыня перевела глаза с одного на другого.

— Тьфу, беда большая! Невест этих, считай, десяток по дворам набрался. Иди, выпусти дуру, — сказала Сольвега знаменщику. — Как в таком корыте стирали? Неподъемное.

Подпела кулаком щеку:

— Ох, крутил хвостом магистрат. При чем тут свадьба, когда и молодух хватают? Пойду к соседкам сбегаю. Бабы знают…

Но в этот раз они знали не больше самой Сольвеги.

48

Глашатай выглядел нелепо и сонно: то и дело чесался, поддергивал штаны, тер небритые щеки и красные глаза. Ежился, пробуя плотнее завернуться в гербовый кафтан: тот был хоть и шерстяной, но без рукавов, а солнце не успело взойти. Хорошо еще, что туман поднялся с городских улиц и синей пряжей уполз куда-то в сторону Переемного поля.

В руках глашатай держал охрипший по утреннему времени рожок и берестяную грамотку, но столько раз уже повторил за это утро написанное в ней, что драл глотку наизусть. Потом такие же грамотки развесят на углах всех крупных улиц, на торжище, общинных амбарах и вестовом столбе перед ратушей.

— Именем и по повелению… отцов-радетелей Кромы… возглашается!!

Поелику зломысники противу стольного града и правителей его не сознаются добровольно, все девки, чьей ноге подошел оставленный на месте убийства башмак, объявляются ведьмами и по обычаю вольной Кромы и Берега с дозволения Пыльных стражей будут утоплены в болоте. Том, что на месте ведьмачьего озера и таковой же рощи, около развалин!! Казнь состоится нынче на восходе!! Слушайте, кромяне!!..

Глашатай икнул, запнулся и повлекся, спотыкаясь, возглашать то же самое на следующем углу. Кое-кто из обывателей поспешно захлопнул ставни, чтобы продолжить сладкий утренний сон, кое-кто, прослушав вполуха, отдался повседневным заботам. Завились над дымовыми трубами первые тонкие дымки. Пастухи, дудя, как обычно, собирали стада, скрипели калитки и ворота хлевов, брели по задворкам коричневые козы и буренки, столь же унылые, как и глашатай. Но кое-кто про дела забыл. Принародной казни, тем паче, казни невинных девушек, в Кроме не случалось никогда, разве в Ночь разбитой луны (не будь помянута). Но тогда охотились и топили в болоте и Закромном пруду взаправдашних ведьм… а вот так, по одному подозрению… Крома гудела.

— Вот и погуляли, — сказала, на бегу завязывая поясок, Сольвега. Имея ввиду вчерашнюю радость по поводу возвращения Тумаша. Ничего пограничнику не сделалось, даже испугаться не успел. И не понял, почему не показался паутинник. Были у домочадцев Ястреба соображения на этот счет, но особо их не высказывали и Сёрен не задевали: и так вчера выплакала со страху все глаза. Мучили их смутные предчувствия, что не зря девушек задержали и в ратушу отвезли. Юрий с Андреем, придя за Тумашем к ратуше, пробовали разузнать хоть что-либо, но стражники, обычно словоохотливые, только хмуро молчали. Вот оно и случилось.

Ястреб шикнул на ведьму.

— О каких развалинах речь? — зевнул спросонья Андрей, пятерней продирая темно-каштановые пряди.

— О доме Луны на Ущербе, — объяснил Юрий. — Там раньше ивовая рощица была заветная и озеро, ведьмы там купались в праздники. А теперь ивы срубили и на месте озера болото.

— Гады.

Ястреб присел на лестнице и глубоко задумался. Остальные ждали.

— Вот что, хлопчики. Придется нам показать все, чему научились. Иначе не выходит. Ты, Сольвега, не суетись. И не пойдешь с нами: высосут пыльные — только начни сплетения против них творить. Сторожки тобой в дому надежно ставлены. Так что, пока тихо, вещи собирай. Разбудишь государыню с Сёрен и уходите через картину-ключ. Сашку еще вам оставлю на случай чего. Справитесь. Мельницу в Укромном лесу знаешь?

— Дурак, — сказала Сольвега. — Ох, дурак. Не понял, что вас заманивают? На благородство берут? Ловушка там и засада, хлебом меня не корми. Или выманивают — чтобы нас голыми руками взять.

— Возьмешь тебя, как же, — потер локоть Савва.

— Ясен пень, — повел Ястреб широкими плечами. — Но и с краю не останемся. Иначе какие мы пограничники? Диспозиция простая. Выходим к болоту и освобождаем девушек. Думаю, родители помогут. Так знаешь, где мельница? К ней мы после всего и поскачем.

Сольвега, надувшись, кивнула:

— Вот не поучилась там Искусству, хоть была мечта. Не любую брали.

— У магистрата стражи немного, — повернулся Ястреб к мужчинам. — Берег лет полтыщи не воевал. Больше сотни ратуша не выставит. Разве Пыльные. Ну, после смерти хозяина они в разброде.

— Если меня утешаешь, то не надо, — отрезала Сольвега.

Ястреб ухмыльнулся:

— Ну и ладно. Андрей, оденься скромнее: толпу сговаривать пойдешь, чтобы помогли. Сам по себе пойдешь и из Кромы потом выбирайся сам. На опушке тебя встретим.

— А почему я?

— А «наш Маугли любого достанет».

Андрей вылупился на него и неуверенно хмыкнул.

— Сейчас вооружаемся, — продолжал Ястреб сухо и четко. — Коней седлать всех. На рысях гоним по задам ратуши и вдоль северной стены. Там калитку берем, открываем. Савва с Тумашем стерегут. Как хотите, но чтоб отперта была, когда с девушками проезжать станем. Юрка, мы с тобой — на оцепление. Андрей, подгадай, чтоб толпа не позже нас в драку кинулась. Ну, Берегиня с нами. Пошли.

— А засады не будет по дороге? — хмуро спросил Тумаш.

— Сомневаюсь. Могли лучников посадить на крышу, только откуда им знать, где проедем. Дорог много.

— Сашка дрыхнет…

— Потом подыму, — вздохнула Сольвега. — А то за вами кинется.

Маленький отряд разбежался по делам.

…На углу Ястреб придержал чубарого, сощурясь, кинул взгляд через плечо: Савва и Тумаш, как и было оговорено, поотстали. Юрий, внук, держался рядом. Погромче коня сопел за левым плечом. Ястреб поднял глаза к небу. Несмотря на раннее утро, казалось, что наступает ночь. Ветер, подвывая, бросал в лицо колючие песчинки. Цепляя крыши, бежали рваные клочковатые облака. Точно такие же, как тогда, когда ведьмы осеклись, пробуя заглянуть за Черту… и ему казалось, что Берегиня умрет у него на руках… А на гребне городской стены никого и нет.

Ястреб покрутил головой, отогнав нехорошие мысли. Негоже умирать, когда жизнь у них на семерых одна.

Старая кирпичная стена вокруг Кромы была уже не красная — рыжая. Навес над калиткой давно прохудился, и следы дождей зелеными усами свисали по сторонам заржавленной дверцы. Обычно калитки такие никто не стерег (кроме замка): кромяне шастали через них по сто раз на дню, особенно хозяева близлежащих домов. Не бегать же каждый раз на собственный огород за петрушкой через главные ворота. Но сегодня стражники у дверцы имелись, двое: как и надеялся Ястреб, в честь ожидавшейся казни магистрат распорядился охранять все выходы из города. Зато с заборола охранников поснимали: в распоряжении отцов-радетелей их было всего-то чуть побольше сотни. Да и в то, что кучу спасенных девиц перекидают через шестисаженную стену, не верилось ни магистрату, ни самому Ястребу. По задумке деду Крадоку как раз требовалась калитка. Ну, и стражники тоже. И даже не так они сами, как шлемы, клепаные кожанки и характерные протазаны: именно это указывало на их ремесло в глазах горожан.

Чубарый мотнул головой; повинуясь коленям, с места взял карьером — словно понес. Пять саженей до калитки покрыл быстрее, чем глотнуть воды. Стражники (даром, что зевали) порскнули в разные стороны. Правого встретил Тумаш; левого Савва от души приложил сапогом по шлему. Глухо бомкнуло. Оба охранника прилегли на сырой песок. Пограничники свалились с коней прямо на них. Ключ нашел Тумаш на поясе у «своего» и тотчас сунул Ястребу. Калитка противно заскрипела, перекрыв пыхтение Саввы, взявшегося волочь за стену одно из бездыханных тел. За ним протащил второго Тумаш. Пока пограничники разоблачали побежденных, вязали, затыкали рты и прятали тела в зарослях смородины, Юрий беспокойно перебирал поводья, выделяя двух заводных лошадей для себя и деда. Остальных привязал к имевшейся при каждой калитке коновязи. Ястреб же развернул чубарого задом к калитке и с высоты равнодушно поглядывал туда, откуда они приехали. В поле зрения ничего не шевелилось.

Наконец из калитки вынырнул запыхавшийся Савва. Старший Крадок спрыгнул с коня. Тумаш помог ему влезть в доспех. Ястреб распрямился, расправил плечи — кожанка треснула по швам. Дед подмигнул Юрию, сующему голову в шлем. Внук мотал головой с непривычки, словно попавшая в жбан сова, и Савва захлебывался беззвучным хохотом, помогая с застежкой.

— Послушай, — сказал Тумаш сумрачно, придержав коня Ястреба за стремя. — Они девочками от вас закрываться не станут?

— Как это? — Юрий, услыхав, едва не вывернул палец, которым оттягивал ремешок на подбородке.

— Видишь? — отозвался Ястреб. — Он даже не понял. Это там, за Чертой — прикрываться женщинами в чести.

Кривопалый пробурчал:

— Если их в болоте топить научились — прикроются.

— Тьфу на тебя! Храни вас Берегиня, — серьезно пожелал Савва.

— И вас.

Тумаш, не меняя выражения лица, подал протазаны. Ястреб вскочил в седло, сгреб поводья заводного, и они с внуком направили коней вдоль городской стены.

Дом Старой Луны обломанным зубом торчал посреди голого поля, на отшибе — словно другие дома чурались такого соседства. Несколько ближе стояли стеной в рост всадникам камыши и осока — на месте когда-то прозрачного озера и вырубленной ивовой рощи. Кони подняли головы и зафыркали на воду.

— Что ж вас, не поили? — удивился Ястреб.

— Перед скачкой и не надо, — Юрий прибил на щеке комара: — Оцепление где-то там, за камышами прячется.

Ястреб кивнул: слышишь? Сквозь шелест стеблей пробивался низкий рокот отдаленной толпы. Юрка напряг слух: ему показалось, уловил женский визг и плач. Дед снова бросил взгляд на ближнюю к ним крепостную стену: там стражники имелись, и давно должны бы обратить на них внимание. Ни либо часовых обмануло переодевание, либо им интереснее было то, что происходило по другую сторону болота. Тем более что со стены видно было, не то что с седла.

— Слева, — сквозь зубы кинул Ястреб.

Кони резво пошли вдоль кромки камыша. Раньше, чем Юрий успел испугаться, заросли кончились. Весь дом Старой Луны открылся, как на ладони. Одесную[23], между пеньками бывшей рощи, в двойном полукольце стражников-людей: конном внешнем, вооруженном такими же, как у деда с внуком, протазанами, и пешем внутреннем с кордами в ножнах — кинулись в глаза белые рубахи приговоренных. Сосчитать их Юрий не успел. Потому что дед уже пригнулся к холке, намотав поводья на переднюю луку.

— Все, — подумал Юрий, точно так же подаваясь вперед.

Ястреб привычно потянулся рукой к ладанке с перьями, вспомнил, что ее давным-давно нет, и вернул руку на древко протазана. Коленями послал чубарого в галоп. Кони, прижав уши, пошли, взметывая воду и зелень. В эти последние секунды наконец осознал Ястреб то странное, что пророчила Сольвега. Среди оцепления не было пыльных. Да, они боятся воды. Но и люди почему-то не спешили развернуться навстречу. И даже не потому, что принимали Крадоков за своих. Просто все охранники пялились через пустырь на вытекающую из улочек Кромы толпу, явно выискивая кого-то в ней. Зато пленницы у болота разом завопили громче, точно предчувствуя поворот в судьбе. И этот крик словно подстегнул стражников большого полукольца, повернул их коней на толпу. Пеший же десяток внутренней охраны, который и держал-то девок за косы, встрепенулся и дернулся рубиться, только когда протазан Ястреба забросил крайнего в топь. Среди стражей мелькнул кривой магистрат. Юрий-знаменщик поразился, что в такой миг замечает капли пота на свернутом в трубку приговоре в судорожно сжатой пятерне. От души ударил в толстое брюхо, и конским напором барсучину швырнуло на пни.

Ястреб уже сложил второго стражника и вздернул на дыбы сразу двоих коней: своего и заводного. Кони вертелись и молотили в воздухе копытами. Юрий услышал дикий женский крик и сразу за этим хрип: в свалке задело кого-то из осужденных. Удивился, что с его стороны противников нет. По уговору схватил ближнюю девчонку и без церемоний кинул поперек седла заводного коня, следом еще одну. Успел подумать, что, наверное, Андрей хорошо поднял толпу, если конная стража совсем не мешает. Дед уже обвешал спасенными обоих своих скакунов и рыкнул:

— Давай!!

Юрий сгреб еще двоих. Одна сразу обвисла в его руках, знаменщик увидел торчащее из горла жало стрелы. Он машинально пригнулся и схватил следующую. Убитая стекла под копыта. Живые истошно визжали. Кони точно опьянели от этого визга. Вместо чтобы развернуться и бежать к калитке, вся четверка, подкидывая задом, прыгая на прямых ногах, толклась на месте, а десяток конной стражи уже опомнился и несся наперехват. Ястреб совладал-таки со своим жеребцом, высвободил руки.

— Держись!!

Юрий послушно вцепился в уздечку, грудью прижав девчонок к холке. Пожалел коня. Не только за лишний груз. Потому что дед, приставив ко рту ладони, взвыл по-волчьи. Да так похоже, что даже девчонки заткнулись. А кони ошалели окончательно. Заводной выдрал повод из пальцев и понесся наугад сквозь камыш и тростник к городской стене. Гнедой под Юрием выдал такую свечку, что без предупреждения знаменщик грянулся бы наверняка. У стражников тоже половина коней рванула без дороги вроссыпь. Остались пятеро, самых стойких. Юрий сунулся за мечом, понимая, что не успеет.

Спасли птицы.

Сложив крылья, упал из-под облака, ударил когтями в ближнего стражника болотный лунь. Открытый шлем кувыркнулся в грязь, жалко плеснув разодранным ремешком. Стражник дико заорал, схватился за лицо, из-под рук побежала кровь. Крайнему на шею сзади свалилась пустельга, он выпучил глаза, всхлипнул и сполз с коня. Гнедой Юрия наконец-то оттанцевал в нужную сторону, и знаменщик перевел дух. За спиной яростно клекотали птицы, ругались и истошно вопили нападавшие и раскатисто хохотал Ястреб. Ладанка пропала, но ниточка между кровниками была.

Настрадавшиеся кони, не чувствуя тройной ноши, изо всех сил уносились от страшного места. У калитки Савва и Тумаш от нетерпения грызли ногти. Спасенных оказалось восемь. Их живо развязали, провели сквозь скрипучую калитку. Никто не обратил внимания, как сильно расходился ветер. Даже вздымающие бока кони Крадоков. Ястреб подумал о нужде сменить коней и потому девчонок за калиткой усадили на свежих, а честно отслужившую четверку повели пока в поводу.

Первые капли упали, когда кони миновали огороды и вышли к броду. К середине реки дождь пошел всерьез. А когда конь вынес Тумаша, едущего в конце, на противоположный берег, лиловое от быстро несущихся туч небо раскололось над Кромой такой яростной молнией, что даже Ястреб и Савва в голове отряда ошеломленно прикрыли глаза.

49

Чтобы не разбудить Микитку, свернувшегося под одеялом на теплой лежанке, Сольвега очень осторожно вытащила посконную суму и стала заполнять всем, без чего не обойтись в дороге. Сделав работу до половины, она потянулась, потерла поясницу и замерла, обводя глазами свое государство: своды и прогретый кирпич пола; низкий огонь в печи, расписанной по черену маками и васильками; утварь на полках: начищенную до слепящей яркости медь, матовый блеск серебра… обливную глину с узором тонких веточек… выскобленную до белизны мебель… этот ласковый мир, творимый десятилетиями, вобравший в себя тепло, запах пряностей и сдобы, и известки, которой белили печь — живое горячее сердце дома. Сольвега чувствовала прикосновения всех женщин, сохранившиеся здесь неизменно, когда хозяйки ушли — в мир за стенами, вырий или Черту.

Сольвега застыла посреди кухни, впившись ногтями в ладони, не пуская слезы пролиться из-под век. Она не хотела расспрашивать Ястреба и Юрия, но, как и любая ведунья, чувствовала след, оставшийся в доме от более сильной товарки… даже пылевая ведьма, выедая дом, не смогла его истребить. Этот след, знала Сольвега, ощущал и Сашка, а маленькую Сёрен он просто пугал. Сольвега подозревала, что если бы не усилия пылевой ведьмы, дом Крадоков мог их и не принять. Стоя здесь, посреди теплой кухни, она, наконец, призналась себе, что не хочет уходить даже не из-за уюта и спокойствия, обретенного впервые за долгие времена. А из-за этой связи с ушедшей. Сольвега, прирожденная, но не прошедшая достойного обучения, открывала в себе силы, о которых не могла подозревать. И причиной тому было не столько присутствие государыни, благодаря Сольвеге, возвращенной из мертвых и напрочь забывшей ведьмовское искусство, сколько этот сохраненный домом незримый след.

Скрипнув зубами, она сорвалась с места. За какие-то секунды одолела лестницу. Поскреблась в двери Сёрен. Та, похоже, дрыхла без задних ног. Сольвега постучала громче. Дверка со скрипом отошла внутрь. Розовое сияние заливало горенку, и после сумрака лестницы Сольвега на какое-то время ослепла.

— Сёрен! Вставай! Вставай, говорю!!

Сёрен не было. Сольвега, скомкав, отбросила сдернутое с постели одеяло. На все корки честя сгинувшую «негодницу», взлетела пролетом выше, к Сашке на чердак. Этот был на месте. По тому, как он сладко зевает, почесывая ястребка на груди, было ясно, что Сашка проспал весь рассветный переполох. Он запахнул рубашку:

— Ой, извини.

— Где Сёрен?

Сашка, совсем, как Ястреб, запустил пальцы в волосы. Поскреб большим пальцем ноги щелястый пол.

— Ну, к покупателю ушла.

— К какому покупателю?!

— Ну, ты ж сама ей велела…

Сольвега не дослушала. На бегу срывая передник, через ступеньку запрыгала вниз.

— Сольвега! Ты куда? Сольвега!..

Жахнула входная дверь.

Запутавшись в гаштях и оборвав тесемку на вороте, Сашка здорово поотстал: алое платье Сольвеги мелькало уже под аптечной вывеской на углу. Скользя босыми ступнями по холодным «кошачьим лбам», Сашка кинулся за ней. Его неприятно поразила пустота улицы, обычно оживленной в это время дня, когда не протолкнешься от тележек зеленщиков и молочников, старьевщиков, лоточников, точильщиков ножей и лудильщиков, нараспев голосисто предлагающих свои услуги; спешащих с полными корзинами с торга к очагам хозяек и служанок. Не слышны кудахтанье, хрюканье, цоканье подков, лошадиный храп, визг несмазанных колес и звонкий гомон. Только подвывал у самой земли ветер, больно колол песчинками вылезающие из коротких штанин ноги. А с другой стороны — и ладно: не нужно уворачиваться, извиняясь на ходу, кивая соседям; не потеряешь Сольвегу в толпе. Сашка несся до колотья в боку, и уже почти ее нагнал. Свернул за угол и, споткнувшись, замер. Сольвега лежала посреди мостовой, и трое в добротной неброской одежде мастеровых сноровисто, даже весело, затыкали ей рот и вязали руки. Сашки они не заметили.

— Ну, и чего уж твердили, что она такая страшенная ведьма? Легла и не пикнула.

— Чем ты ее?

Один из напавших горделиво помахал кожаным кошелем-«колбаской», в котором монеты умещались столбиком:

— Во, жалованье за три месяца.

Все трое заржали.

— И надо было стрелков становить, охраны сорок голов?.. Сдадим в ратушу, как зайку… — мужик мечтательно прикрыл глаза. Второй, с лисьей мордой, гыркнул:

— Вяжи, давай. Ведьмы хи-итрые…

Сашка понимал, что должен что-то делать: броситься на них, позвать на помощь… но язык словно прилип во рту, а слабость сковала руки и ноги.

— А красивая… да жива ли? — тот, что с кошельком, облизнулся. Как бы невзначай потрогал Сольвегину косу, обвел рукою щеку, шею и грудь… — Дышит вроде.

— Ага, дышит, — согласился лисомордый. А третий, молодой и носастый, зыркнул по сторонам: — Мы же никуда не спешим? Мы, того, следим как бы?

— Как бы следим, — лисомордый ощерился. — Ты, Петух, карауль.

Сольвега застонала.

— Лежи, голуба, — не слушая нытья Петуха, командир откинул алый подол и погладил обтянутое полосатым чулком круглое колено.

Загнанное глубоко-глубоко воспоминание, сковавшее до того Сашку, вдруг лопнуло и с ревом рванулось наружу, выплеснув двумя молниями из ладоней. Лисомордый и второй, с кошелем, пали сразу. Петух остался сидеть с выпученными глазами, из угла приоткрытого рта сбегала слюна. Сашка бросился к Сольвеге. Резанула жалость. Не так от лилового пятна у ведьмы на лбу, как — от упавшей с ноги и отлетевшей красной туфельки. Сашка застонал. Взял Сольвегу подмышки, перетащил на порожек, прислонил к стене. Убрал с лица разметавшиеся волосы. Сорвал с пояса лисомордого баклажку, зубами выдрал затычку и сунул в рот Сольвеге горлышко. Она глотнула, закашлялась, веки приоткрылись.

— Нельзя… Сёрен, не ходи…

— Что?

— Ведьм в болоте топят… тебе нельзя…

Сашка похлопал ее по щекам. Глаза ведьмы, до того мутные, вдруг сверкнули синими камушками. Она ощупала лоб, вырвала у Сашки баклагу, припав, всосала единым духом — как песок воду. Вытерла тылом руки кровавые губы.

— Ты ж мне соврал!! Это Сёрен башмак. Помоги встать!

Сашка повиновался.

— Что стоишь? Оружие возьми!

Сашка повиновался снова. Стараясь не заглядывать в мертвые лица, снял с убитых пояса с привешенными кордами, вытащил засапожные ножи. Сольвега, шипя сквозь зубы, застегнула один из поясов на себе. Сунула за него нож. Раздувая ноздри, полюбовалась трупами.

— Больше так не делай.

— Считаешь меня выродком?

Дохромав, она обула туфельку.

— Времени нет.

Общинный амбар за Торговыми рядами, выходящий торцом к дому Луны на Ущербе, был пуст; как выметен — утоптанный земляной пол. Только в воздухе витал запах костры. Девять стражников засады, маясь бездельем, сидели на корточках вдоль беленых стен, десятый со стропил пялился, высматривая, в незастекленные окошки или махал руками стрелкам, залегшим на соседней крыше. Те сигналили в ответ: «нет, никого». Опять наступала неподвижность. Клонило в сон.

Из сусека выскочила на середку амбара, задергала усами мышь. Оглянулась, точно недоумевая, какой леший ее сюда занес. Один из стражников лениво и неприцельно швырнул в мышку нож. Нож упал, царапнув землю. Глупая зверька окаменела. Тогда сотник, отличающийся от подчиненных лишь длиной усов да качеством кожанки, покрытой не круглыми клепками, а похожей на перья чешуей, выдвинул нижнюю челюсть и мяукнул басом. Мышь порскнула в закуты. Стражники засмеялись и тут же проглотили смех. Скрипнув, приоткрылись ворота: ровно настолько, чтобы пропустить отца-дознавателя, одетого в черное и с висящим на локте неизменным зонтиком с костяной рукоятью. Стражники подтянулись и, изображая рвение, выпучили глаза. Про отца-дознавателя ходила в Кроме недобрая слава, и боялись его едва ли не больше, чем того, что выпадет жребий идти к паутиннику. Слухи были смутны и противоречивы и тем страшнее.

Отец-дознаватель махнул рукой:

— Ну, что нового?

— Так тихо. Вышла — не вышла — не докладывался никто.

Дознаватель погрыз узкие губы:

— А уж должна бы. И так магистрат тянет, сколь возможно. Не топить же этих дур в болоте, в самом деле.

Стражники сохранили каменные выражения на лицах, один сотник позволил себе ухмыльнуться.

— Тихари доложатся, а мы свое дело знаем.

— И под сплетениями не пряталась — нам бы немедля дали знать…

Караульщик свесился со стропил, потирая глаза:

— Сверкнуло никак что-то. В той стороне, откуда ждем.

Засадники подобрались: началось.

— Повторить еще раз, как действуем!

— Баба эта будет пробовать чаровать из толпы. Она открыто ходит, да и времени ей не оставили. Стрелкам посигналят или сами ее увидят и выстрелами дадут знать, где она, заодно вынесут ее охрану. Тут наш черед. Берем живьем, мы отсюда, а оцепление развернется с болота да возьмет в кольцо, чтобы не ушла; на девок схваченных плевать. Дай знак!

Караульщик, до половины высунувшись в окошко, трижды крест-накрест махнул алым платком. Стрелки на крыше прицелились, а у болота, в оцеплении, десятники покачали протазанами: знак замечен и понят.

Ветер взметнул и погнал по пустырю коричневую пыль.

Сотник по выступам взобрался на балку, добежал и грудью налег на подоконник:

— Тихо стоят.

— Потому власть уважают.

— Мою бы дочку топили — я бы не молчал.

Дознаватель, будто расслышав, поднял голову с жестким профилем, желтая совиная зенка блеснула в полутьме.

— Го-товьсь!..

— Пока сплетения не творит — не трогать.

— К чему так изощряться? — подергал ус сотник. — Взяли бы в доме тихо-мирно…

— Пылевая ведьма уже взяла… в доме… да сдохла. Да и убежать оттуда можно не только в окна и двери. Выманить ее надо было, и подальше. И без помощи оставить. С ней пограничники.

— А стреле все равно. Они ж зубами их ловить не умеют.

Дознаватель пожал плечами:

— Как знать…

— Мои люди белку в глаз с полста шагов бьют.

— Вот и ладно, — отец-радетель ухмыльнулся. — Меньше кромян поляжет. А и увидят, что мы не лаптем щи хлебаем. Будет добрым людям поучение. А наказать примерно и прилюдно, дабы не присваивала себе звание покойной государыни и не смущала умы, а также не чинила вреда Кроме и ее повелителям и защитникам.

— Ишь ты!.. — оценив восклицанием этим разум государственного мужа, сотник снова приник к окошку.

Женщина действительно не таилась. Приплясывала на седельном камне, венчающем Житний проулок, простоволосая, в красном платье. Так и пырхала жаром в глаза. Спутник при ней оказался всего один — худощавый паренек в распахнутой рубахе и холщовых штанах. Босой, он перебирал ногами на холодном от росы булыжнике мостовой, ерошил светлые волосы. «Пограничник, тоже мне!»

— Не стрелять! Ждать!

Махальщик опять старательно заерзал в соседнем окошке, заполоскал алой тряпкой. Сотник через плечо покосился на дознавателя. Может, почудилось в сумрачном амбаре со света, но за плечами у того точно дернулся черный полог. Дознаватель нетерпеливо пристукнул зонтиком.

— Что она делает?

— Совещаются. Во, на камень вскочил. Она на плечи ему полезла… Как есть — она. И пояс с оружием у нее. Парень при ней один, белобрысый, тощий такой. И как не переломится? А баба ладная, — сотник причмокнул. — Я бы тоже подержал.

— Без разницы, — дознаватель дернул костистыми плечами. — Белобрысого убить. Они идут?

— Смотрят. Почитай, на нас. Вернее, на пустырь, где толпа. Ох!

— Что?

Сотник смущенно поковырялся в голове:

— Почудилось. Косынку она на ветер пустила. И побежали! Стрелки, белобрысого! Десяток, к воротам!!

Дознаватель сморщился, покрутил пальцем в зазвеневшем ухе.

— Сплетение поиска? Не понимаю…

— Она не туда бежит!! — сотник дернул себя за усы и застонал от боли. — Не к болоту!

— Как? — дознаватель проворней белки взлетел к соседнему окошку: сотнику мало усов — еще под ребра локтем досталось. А он и не думал, что отцы-радетели так шевелиться умеют. — Ах, умница! Она к дому Старой Луны бежит!

Его острое лицо озарилось нежной, почти отеческой улыбкой.

— Не застань мы ее врасплох — всех бы оттуда положила. Пыльным в него ходу нет.

И без всякой ласки в голосе скомандовал:

— Белобрысого ранить! Ее брать немедля!

Сотника обдало холодом. Губы едва поворачивались, когда он повторял команду. Смутно забрезжило, но так и не пробилось наружу воспоминание. Он соскочил со своего насеста, вместе с воинами выскочил из амбара. Наверху трепыхалась красная тряпка, полетели над головой стрелы. Взвыла толпа. Прямо перед сотником рухнул плечистый мастеровой, заскреб руками землю, еще не понимая, что умер. Красное платье ведьмы мелькало среди толпы. От нее шарахались, кто-то еще упал, а белобрысый двигался следом, как заговоренный. Конные стражи отдавливали толпу от болота. Но, похоже, там начало происходить что-то, невидное сотнику за спинами. Оттуда раздались лязг, крики и ржание, и часть полусотни без приказа повернула назад.

— Верни!! — визжал в спину отец-дознаватель. — Верни! Плевать на девок!

В глубине души сотник сопротивлялся: он не мог понять, как можно подставлять на убой своих, а потому промедлил. Воздух разрезали волчий вой и пронзительный птичий крик. Толпа заворочалась и взревела в ответ. Невидные почти никому сплетенные из пыли сети подались, словно рвал их изнутри запутавшийся в паутине шмель. А сверху оскалилось узкими молниями лиловое от туч клубящееся небо. Тень упала на сотника. И через неполные пять минут упал град.

Здоровые градины молотили по пероподобной броне, по шлему, от них гудело в голове. Захотелось укрыться, свернуться в клубок, исчезнуть со скользкого растоптанного пустыря, пахнущего грозой и раздавленной полынью. Красное платье впереди, напитавшись дождем, пригасло. Сотник рычал медведем, ломясь сквозь толпу, потеряв в толчее промокших воинов, каждый из которых был сейчас сам по себе и сам за себя. Даже его могучий рык не мог пробить окружающий грохот. Одно утешало: при вспышке молнии он видел, как задетый стрелой, упал белобрысый. А значит, ведьма тоже остановлена. Но из темноты выломился еще один, такой же тощий, только темный, кудрявые волосы залепляли ему лицо. Он склонился и взвалил упавшего на плечи.

— Стой!! — заорал сотник азартно, прыгая по кочкам с занесенным мечом. Дознаватель потерялся в дожде.

Толпа уже не валила скопом на болото — верно, там все так или иначе завершилось. Толпа разбегалась от оскальзывающихся в грязи, которой сделалась пустошь, хрипящих, встающих дыбом и машущих литыми подковами коней, от нацеленных протазанов. Толпа выдавливалась в улицы и переулки. Но дело было сделано: ведьма в красном и двое ее спутников вбежали в дом и прямо перед носом сотника хлопнули окованной медными полосами дверью.

Усач собирал свое подмоченное и побитое воинство, отдавал поспешные приказы, отослал снять с крыши и переместить к дому Луны на Ущербе лучников и принести таран. Прыгал под зонтиком около подклета, плевался ядом дознаватель. Было велено окружить дом и стрелять по окнам, был отдан и отменен приказ влезть внутрь с крыши (поди поелозь по скользкой черепице в грозу), не получилось войти через погреба. Таран принесли и, оскальзываясь на крутом пороге, стали с размаху садить им во входные двери. Но сотник заранее знал: зря. Двое (против двух десятков — вот она, выучка!) со спасенными девушками скачут где-то по Переемному полю, и в погоню за ними отрядить некого. Трое засели в доме, один из них ранен или убит — это против пятнадцати, убитых и покалеченных пограничниками, толпой, лошадьми и собственной нерасторопностью. Не говоря уж про мертвого магистрата — кто сядет на его место? Усы — гордость сотника — свисали нелепыми, полупрореженными сосульками. Но при этом, как ни странно, сгинула сосущая с самого рассвета непонятная тоска.

Двери (словно нарочно оставленные незапертыми!) хлопнули, отсекли крики преследователей и толпы, и заглушающий их грохот града и рычание грома; в щели ставен, закрывающих узкие окна, сверкали нестрашные теперь молнии, и тепло светилась посреди нижней залы резная прялка, жужжало, перематываясь впустую, веретено. Обломав ногти, заложила Сольвега засовы и сползла по косяку.

— Отойди, — посоветовал Андрей. Конечно, в двери толщины три пальца и оковка медная, но если начнут бить с близкого расстояния — острия повылезут.

Сольвега отползла на коленях. Сам же он снял с плеча обеспамятевшего Сашку, устраивая рядом с прялкой — где казалось безопаснее. Расстегнул ему рубаху на груди, прижался ухом, слушая сердце.

— Жив! У меня от града шишка на темени, — пожаловался он, подкладывая Сашке под голову свернутую куртку. Разрезал на нем рукав, примерился вырвать застрявшую возле локтя стрелу. — И плечо крутит.

— У меня тоже, — хрипло отозвалась Сольвега. — Это из-за обряда. Не трожь! Наконечник с колючками.

— Тогда вперед протолкну.

— Он в кости засел.

— Так сделай что-нибудь! Ты ж ведьма!

Сольвега хрипло рассмеялась, тылом ладони стерла кровь с прокушенной губы:

— Смеешься… в чужой вотчине — сплетения творить…

Андрей плеснул в ладонь воды из баклажки; буркнул, обмывая рану вокруг древка:

— А я думал… Ты ж мертвого поднять смогла…

— Мы в доме Старой Луны!

— То-то местечко знакомое.

Сольвега закусила колечко волос: точь-в-точь математичка, требующая теорему с оболтуса, пол суток проигравшего в футбол.

— Она не просто ведьма! Она ипостась Берегини!

— Все, понял. Колдовать в чужом доме неприлично, — остатки воды Андрей по капле влил Сашке в рот и отер испарину с его лица. Достав нож, приложил клинок плоской стороной ко лбу Сольвеги, туда, куда пришелся удар кошелька. Ведьма толкнула пограничника острым локтем. Отобрала нож. Наклонилась над Сашкой, обломала древко стрелы; прикусив губу, зажмурилась. Нацелила на рану острие ножа:

— Железо к железу…

Андрей сел, открыв рот, схватился за плечо, глядя, как черный разрыв на Сашкиной руке медленно вспухает, ходит краями, и в нем ворочается, будто червяк под пальцами рыбака, черное зубчатое жало, не желая выходить и не умея остаться. Выскакивает, наконец, прилипает к ножу — и со стуком падает.

Бросив нож, Сольвега заткнула подол за пояс с не пригодившимся мечом и стала рвать листву нижней юбки, помогая себе зубами: и лен, и нитки, ее скреплявшие, были прочными. Андрей, перехватив угол ткани, откромсал ножом. Сольвега благодарно кивнула:

— Перевяжи.

— А ты?

— А я за Сёрен. Если она здесь.

— А должна?

Сольвега бежала, как в страшном сне. За то время, что она не приходила, пространства дома как будто разрослись: переплетались, словно узловатые сучья, путались комнаты и коридоры, кладовые и погреба; змеясь, вырастали лестницы, возносились к небу потолки, и ведьма обречена была бежать в их гулкой пустоте до конца времен. Потом Сольвега подумала, что, возможно, сам дом не вырос, а просто внутри изменилось время, и потому оказывается длиннее путь от двери к двери, и реже вспыхивают молнии за высокими окнами. Впрочем, она видела в темноте.

— Сёрен! — задыхаясь, с колотящимся сердцем позвала она несколько раз. — Сере-ен!!

Горохом заскакало между стенами эхо.

Сольвега рванула на себя двери чердака, и Сёрен пала ей на грудь, живая и целая, заливая слезами, по-детски всхлипывая, судорожно глотая слезы и вытирая кулаками глаза:

— Я хожу-хожу… а тут никого. Пусто. Страшно. Забери меня отсюда!

— Пойдем, пойдем, девочка, — Сольвега обняла ее, точно заслоняя собой от беды, повела к лестнице, уже надеясь, что все обойдется, сложится…

Хриплый смех Старой Луны осек ее на полушаге.

— Куда! — окрикнула старуха властно.

— Зеркало с тобой? — спросила Сольвега Сёрен хриплым шепотом. — Давай и беги, не оглядывайся.

Луна на Ущербе безумно хохотала, стоя наверху лестницы. Ее тяжелая, будто пивной котел, голова тряслась в такт этому смеху.

— Возьми и отвяжись!! — с гневом отчаянья Сольвега выставила перед собой зеркало. Точно надеялась, что Луна устрашится своего отражения. Блеснуло в полутьме ясное стекло.

Старуха поймала зеркало, оцарапав ведьме большой палец, покрутила, фыркая и пыхтя, как опытная старая ежиха, которой пробуют подсунуть дохлую мышь вместо живой. Кончиком заскорузлого пальца огладила серебряные вишенные цветы.

— Новое стекло…

Сольвега в растерянности оглянулась. Сёрен, которая и не думала убегать, потупилась, башмаком поскребла ступеньку. За стенами дома глухо заворочался гром и в лад ему тяжелым ударило в двери.

— Ушел Ястреб, — радостно сообщила старуха ни с того, ни с сего. — Хрен теперь догонишь. А Сашка кровью истечет.

Сёрен ахнула. Рванулась по ступенькам. Но была поймана не по-старчески сильной рукой:

— Куда! Тебя мне вместе с зеркальцем продали.

— Что?

— То, — Старая Луна обернулась к Сольвеге. — Не сказала еще? Побоялась? И верно… Знай девчонка заранее — в жизнь бы сюда не явилась. Ну, что ты ей наплела?

Сольвега заполыхала щеками, лбом и подбородком:

— Что покупателя нашла. На зеркало.

— А она, вместо чтоб сюда его нести, где шастала? С паутинником воевала?

Сольвега с Сёрен одинаково удивленно уставились друг на друга. Только во взгляде Сёрен сквозило еще, показалось ведьме, презрение. И, уж точно, страх. За Сашку.

— Отпусти, бабушка! — взмолилась девушка. — Отпусти на минутку! Мочи нет. Гляну, как он… он же мне…

— Брат? Или кто? — бабка усмехалась, не выпуская ее рукав. — А Лэти?

Сёрен жалобно вскрикнула. Словно два человека боролись в ней сейчас.

— Отпусти, — бросила Сольвега хмуро. — Я в твоей власти. И зеркало судьбы… вот. Делай со мной, как знаешь.

— Ты ее мне продала, — плюясь слюной, прошипела бабка. — С чего отпускать? Пусть за прялку идет!!

Теперь уж Сольвега вцепилась в Луну на Ущербе мертвой хваткой:

— Сама тебе рабыней буду… сдохну… следы целовать… ноги мыть…

Старуха приподняла седые брови:

— Не понимаю… одного хотела… перехотела… Тьфу.

Сёрен переводила с одной на другую дикий взгляд:

— Да хоть за прялку. Спаси! Что же вы… делите меня… а Сашка умирает.

Она дернулась, оборвала рукав и бросилась вниз по сходам, едва не ломая голову. Бабка засмеялась.

— Экие вы… грешите… жалеете… Сами в раздрыге, а за других решать беретесь. А все же есть в вас что-то… Ястреб ушел. И девок спас. Иди, дура! Иди, я не держу.

Сольвега окаменела в изумлении, глаза ее впервые за много дней наполнились слезами.

— Сын у тебя.

— Государыня… сбережет.

— Веришь? Она… я ж… мертвая… почти.

Солнечный зайчик от зеркальца: откуда бы в темноте? — мазнул по старческому лицу… высветил смену выражений и возрастов. Юный девичий лик… женщину в полной силе… обрамленные совиными перьями то ли лиловые, то ли синие древние глаза…

— Так как с Сёрен?

— Хочешь нарушить слово? Думаешь, обряд спасет?

— Я виновна. И ответ мой.

Глухо ударил в двери таран… или гром.

— И-эх! — взвизгнула старуха. — Храбры кромяне пошли. С бабами воевать. Ну, позабавимся.

И, словно молоденькая, намного опередив Сольвегу, сбежала по ступенькам. Взглядом поймала Андрея, волочащего сундук к выбитой из нижней петли входной двери, Сёрен, закрывшую собой Сашку… Ткнула зеркало судьбы в отверстие для гребня, обернув лицом к пляшущим за окнами молниям. Плюнув на пальцы, как нитку, ухватила отражение. Ударило так, что дом содрогнулся до корней. С визгом покатилась с лестницы Сольвега. Андрей упал на живот, въехав в угол сундука, окованный медью, потерял дыхание. Вцепившись в Сашку, заорала Сёрен. Замел по прихожей ветер пополам с дождем, трухой и брызгами стекла, смешались торжествующий рев опрокинувших двери стражников, рык грома, хохот Старой Луны и — над всем этим — ликующая песня охваченного синим огнем веретена.

50

Государыню разбудил мучительный голод. Ястреба рядом не было, только на подушке осталась вмятина от его головы.

Муж часто поднимался раньше нее и уходил по делу, и Бережка не встревожилась. Удивила ее скорее пустота кухни, когда она спустилась, сумка, брошенная посередине, да очахший в печи огонь. На лежаке завозился, хныкнул Микитка, сын Сольвеги. Сел, левым кулачком потирая глаза, а правым прижимая к себе большого тряпичного зайца. Смешно болтались заячьи уши.

— Что, Микита, заскучал? — государыня подняла и поставила суму на лавку. — А мы кашку сварим.

— Мама, ням! — четко выговорил малыш и залился смехом.

Берегиня подкинула в устье щепок, смешно надувая щеки, раздула угольки. Ладонями отерла с лица взлетевший пепел. Сполоснула руки. Насыпала крупы в горшок. Залила желтым с пенкою сливок молоком. Растолкла сахару. Перемешала и поставила горшок на огонь. И во всем, что Бережка делала, светилась легкая беспричинная радость, живущая в ней вот уже два дня и не думающая исчезать. Микитка чувствовал эту радость и мурлыкал в ответ, как котенок.

Каша сварилась быстро. Облизываясь от одного запаха, Бережка перебросила несколько полных ложек в миску, положила масло, кинула горсть переспелой малины. Налила себе и Микитке молока. Села на лежанку.

— Не хватай горячее, дуй.

Микитка дунул на ложку так, что брызги каши полетели во все стороны. Он радостно взвизгнул.

— И зайца покормим… И меня.

Государыня сладко зажмурилась, глотая.

— Сорока-ворона кашу варила, кашу варила — деток кормила…

Боль в плече была такой острой, что она выронила ложку. Замерла, пережидая, зажмурившись. Слезы катились из-под век.

Заныл, требуя добавки, Микитка.

Берегиня подняла ложку с пола, облизнула, не чувствуя вкуса. Кинулась к окну. Ветер, звякая шибами, гнал по проулку пыль, гнул спорыш и пастушью сумку. Небо над крышами стало бурым от клочковатых облаков. Такие обычно приносят грозу и радугу.

— Сейчас, сын. Сейчас мы уйдем, и все закончится… Молоко пей.

Она обежала дом, уже понимая, что никого не отыщет; быстро переоделась наверху по-мужски, прицепила меч, сунула в кошель у пояса несколько украшений, надела на шею «звезду» и, прихватив плащ, сбежала по ступенькам. Вытряхнула суму, прорезала дыры по обе ее стороны. В суму сложила несколько Микиткиных вещей. К драгоценностям в кошеле прибавились кресало и ломоть хлеба в тряпице; баклажка с молоком и нож заняли место возле меча. Переодев Микитку, Берегиня устроила его в сумке (ножки свешивались сквозь дыры), а сумку — себе за плечи. Микитка привык путешествовать так и радостно пищал, вцепившись Бережке в волосы.

Она уже готова была выходить, когда на пороге появился Рыжий Разбойник: пройдя прямо сквозь филенку.

— Киса, мяу! — сообщил Микитка сверху.

Рыжий тяжело дышал, молотил хвостом по бокам; шерсть стояла дыбом, через нос шла глубокая царапина. Берегиня посмотрела в кошачьи глаза:

— Может, хоть ты объяснишь мне, что случилось?

У Рыжего затрясся подбородок. Он оскалил зубы, выкатил глаза, почти вывернулся наизнанку ради одного человеческого слова:

— Беда.

Усилие стоило дорого. Лапы охотника разъехались, он пузом шлепнулся на пол, поводя боками.

— Где они? Я могу им помочь?

Кот яростно замотал башкой:

— Ухойи!

Но когда Берегиня потянулась к засову, оттолкнул ее носом, зубами потянул за голенище в сторону лестницы. Государыня подхватила Рыжего под пушистое брюхо. Наверху он рванулся к мастерской, но Берегиня, задержавшись, одним взмахом меча очертила картину-ключ, вырезав из рамы.

На чердаке Рыжий выразительно поскреб когтями пол, глядя наверх и призывно мяукая. Потом вскочил Берегине на плечо и мягким прыжком ушел в дыру. Свесил голову. Государыня подтащила скамью и, чтобы расширить дыру, стала расшатывать и вынимать черепицу. Часть черепиц разбилась, брызнув осколками. Микитка громко засмеялся.

Сперва она просунула в дыру свернувшуюся в трубку и похожую на толстое копье картину. Потом, застонав от боли в плече, подтянулась и выползла сама. Посидела, отдыхая. Встала на колени. Ветер тут же секанул песчинками в глаза, дернул волосы.

— Микитка, глазки закрой!

Сидя, хватаясь свободной рукой, стала сползать по скату, сжимая зубы, когда боль крутила плечо.

Дома на улице стояли впритык, черепичные крыши с желобами вдоль закраин соприкасались, хватало труб, ребер и выступов; и переползать с одной на другую, даже с занятой рукой и грузом на спине, оказалось гораздо легче, чем Бережка думала. Да и Рыжий выбирал для нее самую легкую дорогу. Но все равно, прежде чем оказаться на чердаке аптекаря, она вспотела, как мышь под веником.

Дверь оказалась не заперта. Мартин сидел у загроможденного аптечной утварью стола и с мрачным видом толок что-то в фарфоровой ступке.

— Какого лешего…

Он уронил пестик в ступку, а ступку на пол. Путаясь в руках и коленях, обмахнул и придвинул табурет. И совершил еще тысячу ненужных движений, светясь так, будто внутри него зажгли свечу.

От резких запахов расчихался и заныл Микитка. Мартин сунул ему мятный пряник, и ребенок зачмокал, роняя крошки в волосы государыни.

— Спрячь вот это, — она положила на угол стола скрученную в трубку картину. — Когда уйду. А пока объясни, что происходит.

— Садись… садитесь… дайте, помогу его снять.

Она покачала головой.

Мартин, зарылся в пузырьки и бутыли, накапал настоя мяун-травы, отогнал от чашки нахального Рыжего, залил настой кипятком:

— Выпейте.

— Нет.

— Они девочек взяли… топить в болоте. Возле дома Старой луны, — он отхлебнул из чашки и, скривившись, украдкой сплюнул в сторону.

— Значит, пошли спасать. И кто-то ранен… Вот что. Если кто у тебя объявится, пусть ищут меня на старой мельнице. Той, что в Укромном лесу. Знаешь?

Аптекарь кивнул, облизываясь, стараясь хоть так избыть горечь зелья. Кот водил за ним полным надежды взглядом. Когда же Бережка повернулась к двери, и Мартин отвлекся, прощаясь с ней, оказался на столе… После их ухода Мартин долго тряс надо ртом опустевшей чашкой, недоумевая, куда же делась мяун-трава, задумчиво улыбался, а потом забрал картину и спустился в погреб, где до полудня переставлял и ворочал бочки с вином, маслом и огурцами.

Пока они разговаривали, ветер окреп. Он нес тяжелые тучи к дому Старой Луны. Туда же, как на неслышный зов, влеклись вдоль земли со всей Кромы крутящиеся песчаные веретена. Это значило, что вниз спускаться не стоит. Песчаные стражи начали свою охоту.

Тучи сопротивлялись ветру, провисали, царапая подбрюшьями коньки крыш, хватались за шпили и флюгера. Внутри них, словно пробуя силы, порыкивал гром. Кот волновался, дергал кончиком хвоста, то и дело оглядывался на государыню. А она медленно, но упорно продвигалась по крышам на полуденный закат[24], к городской стене: ломая ногти и ссаживая ладони о края черепиц, взбиралась на гребни; сползала, цепляясь за трубы и выступы; где могла, обходила по краю скаты; ныряла под слуховые окна; перелезала через желоба. Укрытый сверху плащом Микитка дремал, ткнувшись носом в теплые завитки на ее затылке.

Вот и последний скат, похожий на чешуйчатого медного дракона. Под ним тесная, словно щель, улица, и за ее второй стороной городская стена. Рыжий прыгнул изящно, без разбега, взметнув апельсиновым хвостом, словно показывал: «делай, как я». Государыня села, упираясь ногами в желоб, глубоко дыша. У нее кружилась голова.

Рыжий подождал, вернулся и, громко урча, потерся о ее руку: «давай же!» Она встала. Взглядом смерила расстояние и прыгнула. Повисла на желобе, до искр в глазах ударившись коленом, но: цепляясь, взбираясь, подтягиваясь — ногтями, пальцами, локтями, коленями, отползала от предательского края. Прилегла, держась за живот. Проснувшись, во весь голос засмеялся Микитка.

Выбив локтем стекло в слуховом окне, Бережка отодвинула задвижку и влезла на чердак. Рыжий прыгнул следом. Принюхался, шевеля усами. Чихнул от запаха пыли и близкого дождя. И гордо направился вниз. Похоже, бывал кот здесь не первый раз, потому что уверенно вел государыню по натертой воском, с точеными балясинами лесенке сквозь хозяйскую спальню и ниже, в ухоженную — только что не вылизанную — кухню. Собственно, весь дом, похожий на тесную башенку, и состоял из этой кухни, спальни над ней, чердака и, возможно, подвала.

В кухне было тепло и сухо. Пол пригнан кирпичик к кирпичику, из серебристых ясеневых панелей выступал полукруглый очаг, на полке над ним звонко тикали часы: деревянный шалашик с костяным циферблатом. У очага аккуратно сложены небольшие мехи, кочерга, щипцы для разбивания углей. Горел, потрескивая, огонь. Блестела медная посуда. В стрельчатое с цветными стеклышками окно стучали редкие еще капли.

Хозяин, отдающий должное то ли раннему обеду, то ли позднему завтраку, уронил ложку и локтем сбил прислоненный к креслу костыль. Задрожал, вспотел: прилипли ко лбу редкие волосики. У очага, зажимая рот рукой, застыла хозяйка.

Рыжий, как ни в чем не бывало, кинулся облизывать ложку.

— Воды дайте, — попросила Берегиня.

Хозяин обрел дыхание. Резво подковылял, стал освобождать государыню от ноши:

— Иди, детка. Иди к деду.

Микитка охотно полез к нему на руки, ухватился за вислый нос.

— Садитесь, матушка. Велга, дура костлявая! Помоги госпоже!

Только сейчас государыня заметила, что на правом колене расплылось кровавое пятно. Рухнула в жесткое кресло.

— На, детка, кренделька, — ворковал хозяин. — Мокренький? Пошли на горшок.

— Микитка ням!

Кот ушел за этими двумя. Хозяйка принесла коробку и полотняный бинт. Она была действительно костлявая и очень высокая, из глазниц цепко посверкивали глаза. Но руки оказались добрыми. Велга подсунула под спину Бережке подушечку. Разрезав и оборвав с колена окровавленные лоскуты, разбавленным вином промыла ссадину. Вынула из коробки и замешала на вине кашицу из сухих кровохлебки и подорожника, добавила меду, обмазала смесью колено и натуго забинтовала. Остаток вина подала Берегине:

— Не бойся, не повредит. На каком месяце?

— На втором, — Берегиня мелкими глоточками тянула вино. Колено ныло. — Мне выбраться отсюда надо.

Хозяйка кивнула. И вдруг горячо зашептала, обнимая ее колени:

— Отпусти ему. Довгяла незлой. Он из-за меня в тихари пошел! Ты же всем светишь, прости-и!..

— Прощаю.

И покачнулась, потому что под рубашкой на самоцветной звезде лопнул очередной камешек.

Велга устроила Микитку Берегине за спину и сжала руки под передником. Сказала, жалеючи:

— У нас оставь. К дочке снесу — среди внуков затеряется. Кто их когда считал…

Государыня улыбнулась. Прикрывая мальчонку плащом, велела ему:

— Тихо сиди.

А Микитка и не мог бы подать голос, даже если бы хотел: так напихал сладким кренделем рот.

Рыжий потерся у ног Велги, помурлыкал. Можно было идти.

Да и идти недолго — рукой подать до калитки в крепостной стене. Калитку подпирали стражники, то и дело поглядывая на чреватое грозою небо.

— Куда собрался? — неприветливо спросил один.

— За рыбкой, за рыбкой, — залебезил Довгяла, кивая на удочку и корзину в руках у Берегини. Она ссутулилась, ниже опустила голову в наброшенном капюшоне. Кот замер под крышкой.

Второй стражник, томимый скукой, был не прочь поболтать:

— Тю, и дурак ты, тятя. Счас как польет!

— Так на дождь самый клев.

— Домой ступай. Никого не пускаем сегодня, только по особым грамоткам.

— Так у меня особые, — зажав костыль подмышкой, Довгяла сунул в руки стражников по серебряной полушельге. — Очень рыбки хочется…

Разговорчивый стражник хмыкнул:

— Уговорил!

Противно заскрипел отпираемый замок.

Государыня перекинула негнущиеся ноги через борт лодки и, опершись рукой, встала на раскисший берег. Поправила капюшон, чтобы на Микитку не капало. Поклонилась Довгяле:

— Спасибо. Но как ты возвращаться будешь?

Он смущенно крякнул:

— Подожду, пока стража сменится. И впрямь рыбки половлю. А то сараюшка у меня есть, денечка три там пересижу…

Он оттолкнулся веслом от берега. Тучи неслись низко, задевая ракитник. Брызгали дождем. Время от времени вспыхивали в стороне Кромы туманные лиловые молнии.

Берегиня поставила на землю корзинку с котом. Рыжий высунулся из-под крышки, повертел башкой, оглядывая серый неприютный мир, и спрятался снова. Идти пешком он, как видно, не собирался. Берегиня вздохнула.

Первые шаги по раскисшему проселку дались трудно, но потом она разошлась и прибавила шаг, тем более что дождик поторапливал. Сперва Берегиня пробовала держаться под растущими вдоль дороги кустами бересклета, жимолости и акации, но порывы ветра стряхивали с веток целые ведра воды, и, чтобы не промокнуть насквозь, лучше уж было идти под моросящим дождиком, вялым и нестрашным. Изголодавшаяся по воде земля глотала его охотно, отзываясь теплым паром, ноги взрывали сырую корку, а внутри песок все еще оставался сухим.

Переемное поле тонуло в серой мути и казалось бесконечным. Дальний, похожий на сизые всхолмия лес за два часа как будто даже не приблизился. Несмотря на дождь, государыня вспотела и все чаще вытирала лоб свободной рукой; перекладывала корзину, вроде и не тяжелую, из руки в руку тоже все чаще. А потом вовсе поставила и наклонилась, пережидая, пока перестанут лопаться пестрым фейерверком камушки в украшении-звезде. Они разлетались, щекотно кололи кожу под рубашкой. Наконец звездопад окончился. Костяшками пальцев Берегиня протерла глаза. Микитка благополучно все проспал и тихо тепло сопел за правым ухом. Рыжий в корзине тоже не шевелился: справедливо опасался, что выставят на дождь.

Около полудня женщина устроила привал. Солнце, прорвавшись сквозь тучи, заставило росу гореть на остриях травы. Государыня сидела, блаженно вытянув ноги, любуясь игрой радуг в капельках воды. Росинки обсадили травы, высветив каждую ворсинку на их изумрудной, малахитовой, моховой поверхности. Простым земляничным листком с хрусталинками росы по зубчатому краю можно было любоваться бесконечно. Рядом, сбивая воду, оставляя темные прокосы на изумрудной зелени, носился, как оглашенный, Микитка. Государыня накормила его и выпустила поразмяться. А сама жевала хлеб, запивая молоком из тыквенной долбленки, которую сунула ей в корзину Велга. Рыжий, подергав треугольными ушками, тоже выбрался на свет и, полизав молока, разлегся у Берегини на больном колене. Стало тепло и тяжело, но прогнать Разбойника не получалось.

Медленно капала вода с клена над головой. Солнце, упав на капельку между густыми темными листьями, вдруг зажглось синим и оранжевым, пронзительно и чисто, и Берегиня навсегда запомнила этот огонь.

У нее наконец выдалась минута рассмотреть пострадавшую «звезду». Пустотой оскалился всего десяток гнезд, куда меньше, чем ей со страху показалось. Государыня подумала, что надо бы подобрать и вставить подходящие по оттенку камни… а то украшение выглядело теперь уж слишком сиротливо. Едва ли еще какое порождение пыли купится… Берегиня передернула плечами. Она до сих пор не понимала, откуда знает, как справиться с пылевой ведьмой, и что ту привлечет «звезда» и удержит осина. И чего же крамольного было в ее мыслях или намерениях, что опять полопались камешки? Что тяжело идти, грязь липнет на сапоги комьями, и вот бы в тучах просвет над головой, хоть маленький лоскуток, чтобы совсем не промокнуть? Когда-то вроде умела такое сделать… Берегиня вздохнула. Она, видимо, действительно когда-то умела многое, хотя теперь это больше похоже на сон. У той же Сольвеги, да что там, Сёрен колдовского умения больше, чем у нее. Берегиня вспомнила, как однажды проснулась в детстве и долго лежала, пробуя понять, сон ли ей был, или она действительно спускалась по лестнице, не касаясь ногами ступенек. Так и не знает до сих пор. А еще припомнилась тучка, которая в самый жаркий полдень держалась над головой, навевая прохладу в пути…

— Микитка! — окликнула она и наконец стряхнула Рыжего с колена. — Пора идти!

С каждой пройденной варстой колено давало знать о себе все сильнее, к ней прибавилась боль в спине. Государыня стиснула зубы. Да еще навалился зной. Парило. Небо разделилось в зените надвое, за спиной плавали тяжелые кучевые облака, в них время от времени напоминал о себе ворчанием гром. Мухи и оводы, разведшиеся непонятно откуда в последнее время, так и норовили прилипнуть к потному лицу. Убаюканный дорогой Микитка хоть был укрыт капюшоном. А корзина с остатками провизии и котом, не пожелавшим идти своими ногами, все сильней оттягивала руку. Берегиня вытерла пот со лба, оставив на нем грязное пятно, сдула упавшие на лоб волосы. И вдруг, уронив корзину с возмущенно взвывшим Рыжим, резко развернулась боком по ходу проселка, выхватив и выставив перед собою меч. Вихрь пасти, мосластых лап, взметнувшейся пыли и щенячьего визга недобрал какой-то сажени. Громадный клочкастый волчара захлебнулся лаем и дернулся, пробуя подползти. За ним тянулись, мараясь в грязь, хвост и задние лапы.

— Грызь! Грызь, назад!! Не бойтесь…

Седой, дочерна загорелый мужчина бежал за собакой, и серый плащ хлопал у него за плечами. За седым едва поспевал молодой фряг, по-заячьи выбрасывая тощие ноги.

— Он не укусил?..

— Лэти…

Пограничник с государыней потянулись навстречу друг другу, но это длилось всего лишь мгновение. Сняв с плеч сумку с гукающим Микиткой, Берегиня осторожно передала ее Хотиму Зайчику. Ребенок тут же с воплем «Киса!» потянулся к свежеиспеченным фряжским усам. Рыжий, вылезши из корзины, принялся обнюхивать «коту»-самозванцу ноги. Лэти с Берегиней присели на колени по обе стороны повизгивающей собаки. В слабеющем голосе овчара звучало умиление. Он все старался потереться лбом об руки государыни.

Лэти ощупал беспомощные задние ноги старого пса. Вздохнул. Полез за мечом:

— Отвернись.

Берегиня покачала головой. Положила псу на лоб узкую ладонь. Лэти отошел и сам отвернулся.

— Ответь мне, — спросила она тихо. Пес, извернувшись, лизнул ее руку. Государыня посидела какое-то время, точно прислушиваясь. Потом закрыла собачьи глаза:

— В моем вырии тебе найдется место.

Старого Грызя похоронили, как человека. Хотим с Лэти-пограничником подняли на клен коченеющее длинное тело, привязали. Раздвинули ветки на восток, пожелали счастливого пути. Государыня и Рыжий с одинаковым выражением смотрели на это снизу, только Микитка радостно заливался смехом, ловя губами собственные пальцы.

Привал они устроили почти сразу. Перебрались через придорожную канаву и за кусты.

— А что через поле нас далеко видно — так и нам видно, — пробурчал Лэти и занялся костром. Хотим Зайчик разворошил чужую копешку и набрал изнутри сухого сена. Хватило и на розжиг, и прилечь. Фрягу досталось кашеварить и присматривать вместе с котом за Микиткой. Лэти размял государыне поясницу и ноги, старательно обходя больное колено. Только сейчас она разрешила себе почувствовать, как ноет каждая косточка после ходьбы и, особенно, сумасшедшего лазанья по крышам, и только постанывала под умелыми руками Лэти.

— Черта уйдет — без дела не останешься, — пробормотала сонно. Лэти застыл.

Шумно сглотнул, встряхивая руками. Стянул с государыни и положил к костру сушиться сапоги, развесил на сучке обмотки. Намазал потертости на ступнях мазью с запахом болота. Прикрикнул на Хотима:

— Да каша будет?

— Мне что, в котел залезть? — огрызнулся тот, но все же подкинул веток.

— Лэти, не ври, — сказала Берегиня. Рыжий согласно муркнул.

— Ушла Черта. За Алатырь-камень ушла, была там двадцать лет назад наша застава.

Государыня медленно присела.

Лэти же отер пучком травы зеленые от мази пальцы:

— Сам не верю. Вот. Задержались оттого. А вы?

Берегиня рассеянно почесала за ухом Рыжего. Алатырь-камень — это ж вон где, на самой границе выеденных Чертой фряжских земель. Потом, потом она заставит Лэти рассказать все подробно. Как там, что… уцелели ли дома… возвращаются ли люди… Пыльные Стражи, те рядом с Чертой не живут. Не живут — и все. Разве после Ночи Разбитой Луны.

— Пить дай, пожалуйста.

Пограничник столь же рассеянно, как Берегиня чесала кота, протянул ей баклажку. Посмотрел вопросительно. Она в нескольких словах пересказала ему, что узнала от аптекаря Мартина и как выбиралась из Кромы сама.

— Ранен кто-то.

— Да уж, — Лэти покосился на левое плечо. — Сейчас-то полегче. Так будет каша?!

Зайчик подпрыгнул и едва не опрокинул котелок:

— Нехорошие вы. Уйду я от вас.

— Это он от Андрюхи нахватался, — подмигнул пограничник. — Не обращай внимания.

Уже вечером, засыпая в песчаной яме под сосновым выворотнем, спросила государыня у Лэти про «звезду».

Но он неожиданно уперся:

— Не скажу, и не проси. Не надо тебе пока этого знать. Дитю навредишь.

— По крышам прыгала — не навредила, — отозвалась она ядовито. — И с пылевой ведьмой когда дралась… Лэти, ты пойми, — она нашла в темноте его горячую руку. — Нельзя нам ничего скрывать друг от друга. Война пошла в открытую.

Лэти что-то пропыхтел и выбрался из ямы. Андрей бы выразился: «Молчит, как партизан». Берегине на минуту стало смешно. Потом события дня побежали под веками, и она уснула.

51

Если золотая священная роща вокруг Хрустального терема была сердцем Берега, то старую водяную мельницу рядом с ней можно было считать предсердием. Там долгие столетия молодые ведьмы оттачивали Искусство, делая его стремительным, изящным и стройным, как паутина в росе, иней, кружево листьев или брызги солнца на воде. После Ночи Разбитой Луны, когда Ястреб с друзьями защищал мельницу и ее обитательниц от нападения науськанных Пыльными беженцев, ведьмы оставили это место, и оно стало пользоваться дурной славой. Нападавшие частью сожгли ее еще тогда, частью она сама обветшала и стояла заброшенная, зарастая пустырником и бурьяном, особенно густыми и высокими в местах, покинутых людьми. Проселок к ней покрыл молодой березняк и рябинник, лишь несколько звериных тропок вели к покосившимся воротам: звери помнили крепче людей, особенно огород. Водяное колесо рассыпалось трухой, запруда развалилась во время первого же весеннего паводка, а потом вода ушла, и по руслу с торчащими камнями бежал, ныряя в пахучие крапивные заросли, тонкий коричневый ручеек. Внутренний двор завалило обгорелыми бревнами: пожар бушевал тут долго, когда люди ушли, запах сырого пепла ощущался даже сейчас. По холмам, оставшимся от надворных построек, цвели буйные заросли голубого цикория, лилового шалфея и коровяка с остроконечными и крупными желтыми соцветиями. Жилые клети пожар пощадил, если сменить несколько нижних подгнивших венцов, да вставить новые рамы и двери, хором простоял бы еще лет сто. Там и обосновался со своими людьми Ястреб.

Стараниями молчаливой и хмурой Сольвеги (отчего отданные под ее начало спасенные девицы двигались втрое быстрее) горницы приобрели вид жилой и даже уютный. Проветренные, просвеченные солнцем, убившим привкус плесени, пахли смолистым деревом начисто отскобленных полов и развешанными под потолком травами. Ястреб не мешал Сольвеге надрываться в работе и ни о чем не расспрашивал. Она подрядила Андрея и Савву прочистить русло ручья под стеной и устроила в песчаной заводи большую стирку. Понемногу обустраивались. Выставляли охрану: на всякий случай. Ястреб понимал, что едва ли стража кинется за ними в недоброй славы Укромный лес, скорее станет поджидать на опушках, но сторожить велел все равно. Андрей поинтересовался под руку, когда же придут другие пограничники. И получил уклончивый ответ: «Не все пути спрямлять умеют».

Наверху потихоньку приходил в себя Сашка.

А ночью по дому опасным напоминанием о предательстве Сольвеги бродила призрачная Старая Луна.

Ястреб стиснул зубы, но сразу же расслабился, чувствуя, как вымывает из тела липкий страх. Ну, и сколько это будет продолжаться? Видно, до смерти суждено ему пугаться непредсказуемых деяний жены. А государыня спокойно ласкала полированное дерево волшебной прялки, до которой и спьяну-то никто дотронуться не рискнет, не то что в здравом уме и твердой памяти. Тут пограничник в который раз напомнил себе, что его жена — Берегиня. Пусть и почти забывшая ведовство, умершая и воскрешенная, но Берегиня все равно. Он засмеялся. Бережка выпустила золотую нитку, подхваченную из воздуха, обернулась, как птенец, склонив к плечу лохматую голову:

— Что?

— Меня Старая Луна этой прялкой в детстве до смерти запугала.

— То-то и плохо, что не врала, — жена сердито топнула босой ногой. — Зачем вы ее сюда тащили?

— Это еще посмотреть, кто кого тащил… — пробормотал Ястреб. — Они вместе с этой прялкой прямо из воздуха выпали. Конечно, сам не видел, врать не буду. Но эти в один голос твердят. То есть, Сёрен, Андрей и Сольвега с Сашкой. Тот, правда, без памяти был…

— Дурное дело нехитрое, — буркнула Берегиня. Неясно было, относится это к беспамятству или способу перемещения.

— А что, лучше в плен сдаваться?

Она покусала нижнюю губу, задумчиво хлопая ресницами. Перевела взгляд на медленно вращающееся маховое колесо, качание лапы под незримым башмачком. Постучала ногтем по молниевидной трещине, рассекшей зеркальце судьбы. Резко выдохнула.

— На Сольвегу не стоит злиться. Если Старухе что-то взбрело на ум, своего добьется. А другим только кажется, что она под их дудку пляшет. Сёрен за эту прялку посадить, надо же!..

Прялка с невинным видом покряхтывала в углу.

— Ты ей это скажи! — Ястреб со стоном втянул воздух. Старшему Крадоку досталось-таки под ребра древком протазана, в горячке боя на болоте не заметил, зато теперь не то что шевелиться, дышать было больно. — Сперва одна, потом другая… вбили себе в голову, что пряденьем Берег спасут… героини! Теперь клеть с прялкой запираю, ключ прячу. И парней просил приглядывать. Так они ж обе ведьмы. Куда мне против них.

— И чего ж вы меня не дождались? — посетовал Лэти. Он широкими ломтями пластовал свежеиспеченный хлеб. Обычно качество снятого с пода каравая проверяется просто: хлеб кладется на лавку, и на него садится самая ядреная тетка. Если после такого измывательства каравай поднимется снова, значит, удался. С хлебом, что кромсал седой пограничник, такое не проходило. Сольвега пекла из всего, что нашлось в лесу: дикой пшеницы и ржи, овса, лебеды и плесени. Хлеб получился черный и волглый, и пригорел. Но на безрыбье и рак рыба. Лэти от души откусил и блаженно зажмурился. За ним к хлебу потянулись остальные.

— Ага, — как бы про себя пробурчал Андрей, потирая скулу, — дождись тебя — вообще бы пол Кромы снесли.

И вызывающе поддернул каштановый чуб.

На него уставились с интересом.

— А скажи-ка мне, милый ребенок… — ядовито-ласково протянул Ястреб, подлизав с ладони заботливо собранные крошки. — Нет, не про ухо. А чем же ты горожан заставил в драку полезть?

Андрей вдруг покраснел и смутился.

— А ну выкладывай! — громыхнул Крадок.

Была, не была. Андрей набычился:

— Я сказал им: «Давай, кромяне! А то без нас закончат».

Хохот, последовавший за его признанием, описать было невозможно.

Снизу донеслись громкие голоса и дружный смех. Сёрен, сидящая на краю Сашкиной постели, вздрогнула. Рука ее, сжимающая гребень, опала, словно сломанная ветка.

— Почему ты не спустишься?.. — медленно, с усилием выговорил каждое слово Сашка. — Иди.

— Не хочется.

— Ты Лэти боишься?

Сёрен вспыхнула и отвернулась, быстро-быстро мотая головой. Словно галчонок взметнул крыльями. Поднялся ветерок. Сашка прикусил губу. Он лежал на сене, толсто постеленном на широкую скамью, опираясь на высоко поднятую, набитую сеном же подушку, сделанную из нижней юбки Сольвеги. Лицо его было бледным, с россыпью ярких веснушек на носу, светлые волосы сбились и от пота потемнели. Он тяжело дышал и то и дело тянулся здоровой рукой за плошкой с клюквенным соком. Сёрен не уходила.

— Сольвегу не хочешь видеть? — продолжал допытываться он.

— Почему? Нет… хочу.

Она утопила лицо в смуглых, в цыпках ладонях:

— Я сама… виновата… убила паутинника… а то ничего бы не было. Сидели бы… в Кроме… Бережке молоко надо… и ты…

— Глупышка… — парень потянулся к ее волосам. — Иди… я сам как-нибудь.

— Да не верю я, что Сольвега виновата! — выкрикнула Сёрен страстно, повернув к нему пламенеющее лицо. — Вот хоть убей — не верю!!

— Так все… даже я слышал. Вы так кричали! Ты еще отпустить тебя просила.

— Правда, слышал?

— Ага.

Сёрен вздохнула.

— А потом старуха зеркальце к молниям повернула. Вспышка — и темнота. И мы здесь. Не понимаю…

— Ведовство.

— Замолчи! Вот все говорят: «ведовство, ведовство»… да хоть бы что оно исправило!

Сашка, опрокинув плошку на постель и этого не заметив, наконец дотянулся до девичьей щеки, погладил медленно, словно боясь обжечься:

— Я тоже не понимаю. Вот когда меч в руке… — он осекся и еще побледнел, хотя больше куда уж.

— Что?! — Сёрен вскрикнула.

Он дернул углом рта. Тронул мокрое розоватое пятно на постели:

— Меч тоже не подмога. Мне лет десять тогда было. Как раз накануне Имболга, перед Ночью Разбитой Луны. Их, нападавших, много было. Я отбился как-то. Тут стража в цветах Кромы подоспела.

Он говорил твердо, не позволяя себе передышки, чтобы точно уж договорить до конца. Рука Сёрен, так и не решившись остановить его, вздрагивала навесу.

— А потом сотник меня изнасиловал.

— Нет.

— Я потому крученый такой. И бессчастный. Иди, Сёрен.

— Неправда.

Она обняла Сашку, стараясь не задеть раненой руки. Он дернул кривящимся ртом:

— Жалеть меня… не надо!

— Почему? — черные брови поднялись над окольцованными тенью синими глазищами. — Нет постыдного в жалости.

— Ты потом пожалеешь об этом, слышишь? — он попытался освободиться. Он почти кричал: — Любовь — она больше жалости! Это — как самоцветы другому дарить.

— Как? — перед очами Сёрен мелькнул образ найденной в роднике «звезды».

— Любишь Лэти — и люби, — задыхался Сашка. — А меня не жалей!

— Дурак! — Сёрен закусила губу. — Никто тебя не насиловал, понимаешь? А ты десять лет в себе это носишь, как отравленный нож. То, чего не было!

— Уйди, — сказал Сашка. — Нет, останься.

Они были бережны друг к другу. Сёрен — оттого, что боялась причинить боль Сашкиной пораненной руке. А он оттого, что был у Сёрен первым. И оттого, что просто нельзя быть не бережным с женщиной, кровью Берега. Потом Сёрен сменила Сашке постель, налила еще морса и, краснея, убежала.

Парень думал, что Сёрен зря старалась его утешить. Прошлое такое, какое есть, что было, то было, и не перепишешь набело. Только почему-то после сегодня перестало так болеть. Сашка лежал и представлял, что вот пройдет время, Ястреб сделается совсем древним дедушкой, а потом умрет. А через какие-то десять-двадцать лет после него он, Сашка, умрет тоже. Государыня переживет их, как и всех, кто был с нею прежде, и будет жить… но этим вечером Сашка отмахнулся от полынной горечи понимания. Он упрямый. Даже мертвый, даже из вырия — все равно вернется, никому не отдаст ее даже в Костры, когда брак и семья уступают место свободному выбору… и многие, вот диво, выбирают там себе пару на всю оставшуюся жизнь. Сашка вернется к Берегине. «Алтарь мой, желание мое…» Он уснул, убаюканный этими мыслями, и не догадывался, что произошло то, чего он больше всего на свете боялся и больше всего на свете желал. Пришла государыня.