"Вы просто не знаете, куда смотреть". Часть третья: "День очищения"

Глава 24. Сынок Газировка

— …Отец, поговори со мной, — просит в радиоприёмнике голос блонды. — Не отводи взгляд, не молчи.

— Я… не знаю, что тебе сказать.

— Нет, пап, ты знаешь «что», ты не знаешь «как», — отвечает она с мягкой укоризной. — Не знаешь, как сказать: «Мне придётся тебя убить». Я понимаю, как тебе тяжело, поэтому не надо говорить со мной об этом. Поговори о погоде, поговори о еде, расскажи, как смешно скакал за птичкой наш кот. Только не молчи. Нам осталось быть вместе так мало… Сколько? День? Два? Или это случится сегодня ночью? Нет, не отвечай, я не хочу знать. Просто не молчи. Я не хочу, чтобы наше время прошло в молчании. Не хочу, чтобы ты делал вид, что я уже мертва для тебя.

— Прости, дочь, я не могу думать ни о чём другом. Не могу прикинуться, что ничего не случится.

— Тогда давай говорить об этом. Это будет больно?

— Да. Прости.

— Не проси прощения. Я знаю, что ты не хочешь, я слышу, как ты кричишь от боли внутри себя. Та боль, что предстоит вынести мне, ничто по сравнению с этим. Я буду плакать, но не от боли, а от жалости. Тебе предстоит с этим жить, а мне — нет. Я отродье, говорят, у нас нет посмертия, поэтому для меня это просто немного боли — и ничто. А для тебя — бесконечная боль на годы и годы.

— Дочь, я…

— Не надо. Я отродье. Кто знает, что это? Вдруг я наврежу тебе или кому-то ещё? Лучше смерть, чем этот выматывающий страх. Страх превратиться в чудовище, ужас непонимания кто ты такая. Я не чувствую себя монстром. Но знаю, что я — он. С этим нельзя жить, отец, поэтому смирись с тем, что тебе надо сделать. Постарайся, чтобы это не сломало тебя. Ты ещё не стар, можешь снова жениться, успеть вырастить новую дочь. Ты всегда говорил, что не женишься снова, потому что у тебя уже есть я, но я не понимала, что это значит. Ты знал, что растишь отродье и не хотел взваливать эту ношу на кого-то ещё. Скоро ты будешь свободен.

— Я так виноват перед тобой…

— Ты ни в чём не виноват. Я прожила прекрасные восемнадцать лет, каждую минуту чувствуя твою любовь. Многие за всю жизнь не получают столько любви, как я. Ты знал, что в корзинке на твоём пороге отродье, и мог утопить её в озере, как остальные. Ты растил меня, зная, что не увидишь взрослой. Что у нас всего восемнадцать лет. Ты ни разу не задумался, стоит ли оно того. Я не всегда была послушна, делала глупости, капризничала и ленилась, но ты ни разу не упрекнул меня. Ты очень хороший человек, отец. Я счастлива, что прожила эти годы с тобой.

— Я виноват в том, что не удержался. Перед твоим… появлением в городе был мор. Дети умирали один за другим, умерла и наша новорождённая дочь. Моя жена не выдержала горя и повесилась. Я подкупил врача и викария чтобы её похоронили как умершую от горячки, а не за оградой, как самоубийцу. Тело младенца положили к ней в гроб. Тогда было столько похорон, что никому не было дело до чужого горя. Мне было очень плохо тогда…

— Представляю… Нет, не представляю. Я не успела потерять ничего столь же дорогого, — сказала девушка. — Бедный, бедный отец.

— А потом пришла она.

— Ведьма?

— Да. Она была прекрасна: беловолоса, стройна, красива, одета в чудесное платье, пахла ванилью и страстью. Ведьма обещала утешение и я… согрешил с ней. А через несколько дней нашёл на пороге сплетённую из озёрной травы корзинку.

— Я правда похожа на неё?

— Да. Не знаю, почему ты. В ту ночь корзинки оказались на многих порогах. Не все избавились от них сразу, но никто больше не был похож на Белую Хозяйку. Только ты. Может быть, ты её любимая дочь, хотя люди говорят, что она мечет своих детей, как икру, подобно жабе. Я слышал, что каждое из отродий — дитя одновременно всех мужчин, которых она соблазнила, но я всё равно всегда верил, что ты особенная. Ты только моя.

— Твоя — и Ведьмы. Значит, отродье. Не человек. Без души. Без права жить.

— Так говорят. Но я всё равно надеялся… Сам не знаю, на что. Что как-то обойдётся. Что будет по-другому. Раз в восемнадцать лет к нам приходит Ведьма, и каждый мужчина в городе скажет, что он устоял, но корзинки появляются на порогах. Значит ли это, что все врут? Не знаю. Я согрешил, не мне судить других. Наши грехи всегда возвращаются к нам, чтобы взять свою плату. Мой вернулся сейчас, и плата эта неподъёмна.

— Ты справишься, отец. Заплатишь за ошибку и будешь чист. Твоя ошибка — это я, и заплатить мной будет правильно…

Впервые одноклассники Швабры, дослушав радио, не загомонили радостно, не принялись ржать и толкаться, не побежали за мороженым и лимонадом, а сидят в молчании. Примерили ситуацию на себя? Говорят, у подростков с сопереживанием не очень, зато с саморефлексией перебор. Не знаю, не был подростком.

Когда они, непривычно тихие и задумчивые, вышли из бара, за столиком остался сидеть сынок Училки. Он смотрел на меня, смотрел на Швабру, отводил взгляд, вздыхал, мялся, но потом решился.

— Можно мне стакан газировки?

— Со льдом? — спросил я.

— Да, если не сложно.

Я хрустнул рычагом, в стакан посыпался лёд.

— Твоя газировка. Малиновая, как ты любишь.

— Вы знаете, какую я люблю? — удивился мальчик.

— Бармены помнят, что пьют клиенты. Такая работа.

— А можно… поговорить с вами?

— Со мной? Мать попросила?

— Нет, я сам, — смутился он, — она не знает. Вы не расскажете ей?

— Если она не спросит, — ответил я честно. — Ты слишком мал, чтобы вступать с тобой в тайные заговоры.

— Хорошо, — сказал парнишка, подумав, — но только если спросит, ладно? Она мне не запрещала, но мне кажется, была бы недовольна, что я говорю с вами без неё.

— Почему?

— Она вас… очень уважает. Часто говорит, что вы хороший человек. Надёжный. Что на вас можно положиться, не то, что на других.

Люди воспринимают меня очень странно и почти всегда ошибаются. Но я не стал спорить, а молча кивнул, подтверждая готовность выслушать.

— Поэтому я решил, что спрошу у вас сам, раз мама не хочет.

— Спроси.

— Скажите, правда, что мы все умрём?

— Люди смертны. Один из видовых признаков. Если что-то не умирает, это не человек.

— Нет, я не об этом, простите, я неправильно спросил. Мне сказали, что нас убьют.

— Кого «вас»?

— Чужаков. Не местных. Приезжих. Меня и маму.

— Кто сказал?

— Многие. Ребята обсуждали после школы. Соседи говорили, я слышал через забор. А сыновья мусорщика так прямо и сказали: «Свалите до праздника. Ты и мамаша твоя. Мы против вас ничего не имеем, но сделаем то, что нужно. Очищение должно свершиться, и кому, как не мусорщикам, об этом заботиться?»

— Так и сказали?

— Да, у меня память хорошая.

— И что ты хочешь от меня?

— Скажите маме, что надо уезжать. Меня она не слушает. Говорит, «глупости». Считает, что её долг доучить детей, а они шепчутся, что «недолго училке нас мучить, отольются кошке мышкины слёзки». Не все, конечно, большинство нормальные, но таких тоже много.

— А почему ты думаешь, что она послушает меня?

— Она… очень хорошо к вам относится, Роберт. Часто о вас говорит. Я думаю, вы ей нравитесь.

— Мне кажется, твоя мама весьма упорная женщина. Боюсь, если она что-то решила, то вряд ли кто-то её переубедит. Даже я.

— Но вы можете хотя бы попробовать.

— Знаешь, что она у меня спросит первым делом?

— Что?

— «А вы, Роберт? Почему вы не уехали? Ведь вы тоже чужой тут…»

— А почему вы не уехали?

— Потому что у меня, как и у твоей мамы, есть важная причина оставаться.

— Какая?

— На этот вопрос я тебе не отвечу.

— Потому что я маленький?

— Потому что тебя это не касается.

— Извините. Так вы ничем нам не поможете?

— Единственное, что я могу сделать, это сообщить твоей маме, что риск действительно есть. Но решение, как поступить, она примет сама. Как взрослая женщина, которая отвечает за себя и тебя.

— А если она ошибётся?

— То получит последствия своих ошибок.

— Это нечестно!

— Только это и честно, пацан.

— Эх, я-то думал, вы хороший… А вы… Вы никакой, вот!

Что ж. Устами, как говорится, младенца.

***

Пастор зашёл в бар, столкнувшись в дверях с расстроенным мальчиком и долго смотрел ему вслед, стоя на пороге. Потом включил улыбку и направился к стойке.

— Полусладкого? — спросил я.

— Может, позже, — отказался он, — я пришёл пригласить вас на наше собрание.

— Когда?

— Прямо сейчас. Все ждут только вас.

— Вы так уверены, что я приду?

— А вы не придёте?

— Зачем бы мне?

— Затем, что ваша миссия требует нашей помощи. Вы не сможете справиться в одиночку, Роберт.

— У меня есть миссия?

— Разумеется, есть.

А этот-то за кого меня принимает?

***

Мероприятие проходит всего в квартале от бара, в большом, заставленном стульями сарае. Никаких религиозных символов в оформлении нет, ассоциаций с церковью не вызывает. Больше похоже на собрание жильцов многоквартирного дома для решения вопроса «скидываться ли на шлагбаум», чем на духовную практику. Впрочем, не мне судить.

Когда я вошёл, разговоры затихли, все повернулись и уставились на меня.

— Я привёл его, — сказал пастор. — Поприветствуйте Инквизитора.

Люди встали и поклонились. Кого-кого?

— Мы собрались, чтобы обсудить то, что должны, — продолжил он. — Вопрос этот простой и одновременно сложный, прошло восемнадцать лет, некоторые из присутствующих слишком молоды, чтобы помнить прошлое Очищение. Мы все люди, людям свойственно колебаться, терять уверенность, совершать ошибки и избегать ответственности. Поэтому сегодня здесь Инквизитор. Мы надеемся на то, что его авторитет укрепит сомневающихся и поддержит павших духом.

— Но разве он сам не чужак? — робко спросил кто-то.

— Инквизитор не принадлежит городу, но он не принадлежит и миру, — назидательно сказал пастор, — к нему не подходят людские мерки, потому что он наделён властью Решения. Не человек, но инструмент Господа, лезвие рассекающее.

Прозвучало глупо и пафосно, но не могу не признать, что в чём-то этот ушлый квакер прав. Ну, кроме Господа, конечно. К нему я никакого отношения не имею.

— Итак, уходя, я просил вас подумать и сформулировать самый важный вопрос. Тот, в котором у вас нет ясности, в котором сомнения, в котором мнения разошлись. Мы не можем надолго отвлекать Инквизитора, поэтому начнём с него. Что нас беспокоит в первую очередь? Кто хочет сказать?

— Я скажу.

Поднялся незнакомый мне мужчина лет пятидесяти… Впрочем, о чём я. Пятидесяти четырёх, разумеется. Без двух дней.

— Мы тут подумали… Некоторые даже пошумели, — он с укоризной посмотрел на сидящих рядом женщин. — И решили, что вопрос на этот раз не в отродьях. С ними всё ясно, они будут очищены. Да, некоторые не готовы признать грех и, так сказать, деятельно покаяться, а многие, наоборот, слишком усердствуют, забывая о том, что мы-то люди. Но так было и в прошлый раз, и в позапрошлый, и всегда. Мы знаем, что с этим делать, и мы сделаем. Поможем, наставим на путь истинный, поддержим и направим руку.

— Тогда в чём проблема? — поощрительно спросил пастор.

— Чужаки, — сказал выступающий. — Не все согласны, что они должны быть очищены. Мнения разделились.

— Из-за чего?

— Мир изменился, — вступила в разговор относительно молодая, то есть, надо полагать, тридцати шести лет от роду, женщина. — Восемнадцать лет назад мы могли обойтись без чужаков. Но сейчас… Наш доктор — чужак. Наша учительница — чужачка. Наш электрик, наш сантехник, наш полицейский… Да что там, в руководстве завода и то чужаки! Очистим их — и что? Ладно, учительница теперь понадобится не скоро, но доктор? Как быть с доктором?

— Вы думаете, мы не слышали этого восемнадцать лет назад? — желчно возразил ей семидесятидвухлетний старик. — Или тридцать шесть, или пятьдесят четыре? Каждый раз одно и то же: «Ах, мир изменился! Ах, как же мы без чужаков!» А вот так! Поте́рпите! Как мы терпели! А потом придут новые. Новый доктор, новый электрик, новый полицейский… А что до Завода — то не наша забота. Директор разберётся, не сомневайтесь. Как разобрались его отец, дед и прадед.

— Что-то он не очень разбирался, пока чужаки не пришли, — сказал незнакомый мужчина в рабочем комбинезоне, — еле концы с концами сводили, вспомните. Склады забиты, сбыта ноль, зарплат на еду не хватает… Директор тогда только речи толкал о терпении и добродетели. А ими семью не накормишь!

— С чужаками завод заработал, факт, — согласился первый оратор, — но это не отменяет Очищения. Оно важнее сиюминутных интересов.

— Покупать еду не сиюминутный интерес, а вполне себе ежедневный!

— Господь управит!

— Детей тоже он накормит? Аки птиц небесных, что не жнут и не сеют?

— Не кощунствуйте!

Собрание начало превращаться в обычный для такого формата дискуссии чаячий базар, но пастор, дав всем прокричаться, вернул его в конструктивное русло:

— Хватит, не надо спорить. Я вижу, что проблема есть. И проблема эта не чужаки, а отсутствие единства. Очищение — дело каждого.

Все разом замолчали и внимательно слушают. Как он там говорил? Все равны перед богом? Ну-ну. Чьё-то слово всегда последнее.

— Мы все равны пред Господом нашим, — повторил мою мысль пастор, — и я не могу вам указывать. Но, как рядовой член общины, хочу сказать следующее — не будьте маловерами. Мы привыкли к чужакам, они полезны, многие кажутся незаменимыми — и это отчасти так. Ведь если бы мы могли их заменить, то зачем бы они нам понадобились? Но вы забываете об одном — грядёт Очищение. И даже если мы не тронем чужаков, то окажут ли они нам такую же любезность? У чужаков уже возникают вопросы. Полицейский везде суёт свой нос, учительница достаточно сведуща в арифметике, чтобы подсчитать учеников, электрик задаёт ненужные вопросы… С Заводом проблем пока нет, но я вас уверяю, тамошние чужаки менее всего руководствуются интересами города. Им нужны наши руки, чтобы набить свои карманы, и только. Помните, полезный чужак — всё равно чужак. Не надо бояться. Чужаков вокруг целый мир, и, когда они понадобятся, то придут сами. Будет и новый доктор, и новый электрик, и новый бармен тоже будет. Я же верно сужу, Роберт? Нам понадобится новый бармен?

— Смотрите, как бы вам не понадобился новый город, — сказал я.

***

— Как прогулялся, босс? — спросила Швабра.

Она переоделась в джинсы и рубашку, смыла макияж и домывает посуду.

— Познавательно, — коротко ответил я.

— Они такие говнюки, как я думаю?

— Хуже.

— Не, — засомневалась девушка, — это вряд ли. Хуже, чем я о них думаю, быть просто невозможно. От такой концентрации мерзости они бы сколлапсировали в чёрную дыру. Точнее дырку. В заднице.

Не знаю, каких именно авторитетных заявлений ждал Полусладкий Пастор от гипотетического Инквизитора, но я вряд ли оправдал его ожидания. Мне нет до них дела, и лучше бы им не иметь дел до меня. Если они этим разочарованы — их проблемы.

Заебисьман пришёл до вечернего открытия, но я уже давно не обращаю внимания на эти мелкие формальности. Каждый, кому приспичит выпить, заваливается в бар, не думая, что нам тоже надо иногда отдыхать.

— Пива? — спросил я, зная ответ.

— Да, налейте стаканчик. И можно… поговорить с вашей уборщицей?

— Если вы не будете делать ей неприличных предложений в рабочее время.

— Исключительно деловой вопрос.

— Сейчас позову, — я заглянул в подсобку и поманил пальцем расставляющую посуду Швабру.

— Барышня, — спросил Заебисьман, — простите за интимный вопрос, но чью кровь вы подсунули вместо своей?

— С чего вы… Не понимаю, о чём речь, — ощетинилась девушка.

— Ой, я вас умоляю, давайте не будем делать из этого драму. Ничего вам за это не будет, нам просто надо знать. В научных, так сказать, целях.

— Идите к чёрту, — фыркнула Швабра, — медосмотр для школьников, из школы меня выперли, а значит, никому я больше ничего не должна. И вообще ничего я не подсовывала, не докажете.

— Доказать было бы несложно, — вздохнул Заебисьман, — потому что кровь в вашем образце принадлежит местному уроженцу. А вы, извините, не он. Но мы же ни в чём вас не обвиняем, вы нам действительно ничего не должны. Просто скажите, кто дал вам свою кровь, и я от вас отстану.

— С чего вы взяли, что я не местная? — взвилась Швабра.

— Альгоменорея. Вы пожаловались врачу на боли при месячных.

— А что случилось с врачебной тайной?

— Доктор так удивился, что не удержался, поделившись с нами. Он очень сожалеет о нарушении медицинской этики, но зато мы сообразили перепроверить образец. Это предотвратило ошибку в расчётах, которая стоила бы нам очень дорого.

— И причём тут мои боли?

— У местных… дам нет месячных, барышня, — вздохнул Заебисьман. — Зачем они существам, размножающимся корзинками? Так чья кровь в образце?

— Моя, — я отвлёкся на разговор и даже не заметил, как вошла блонда.

— Какой интересный расклад… — присвистнул научный директор. — Покойная дочь бармена, если не ошибаюсь?

— Прозвучало не очень вежливо, — ответила она спокойно. — Я выгляжу как зомби?

— Нет, вы, разумеется, живёхонька. Ох уж мне эти парадоксы… Мы всей лабораторией головы ломаем, откуда такие помехи причинности, а у нас, оказывается, коллапс суперпозиции обратно расколлапсировался. Вы понимаете, барышня?.. Впрочем, ничего вы не понимаете, конечно.

— Вот видите, — горестно обратился Заебисьман ко мне, — что бывает, когда в системе вместо вентилей люди? Как бы вы отнеслись к диоду, который пропускает ток в одну сторону, но некоторые наиболее симпатичные ему электроны — в обе? А с людьми такое сплошь и рядом. Самый ненадёжный элемент. Если бы не доктор, то годы труда могли пойти к чёрту! Впрочем, что уж теперь… Выяснили, в чём проблема, и заебись. Учтём при запуске.

— А вы так уверены, что ваш эффектор сработает?

— О, это очень квантовый вопрос, Роберт! Очень!

Он вышел из бара, мы с блондой и Шваброй смотрели ему вслед.

— Не прокатило, — мрачно сказала моя уборщица. — Зря тебя иголкой кололи.

— Мы не могли не попытаться, — пожала плечами блондинка. — И я не боюсь иголок. Но, может быть, идея оставить им мою кровь была не самой лучшей. Кто знает, что они с ней теперь сделают?