Пятеро на леднике

ГУДЯТ ПАРОХОДЫ Рассказ

Вы слышали, как гудят пароходы ночью? Засыпаешь, и вдруг за садами, далеко под берегом, затрубит… хрипло, печально. Заколотится сердце, и во сне видишь солнечную воду и какие-то знакомо-незнакомые голубые берега…

Так я жил и слушал Волгу. Из школы без особой печали приносил тройки. После уроков удирали мы с Толькой на берег, где покачивались недоступные нам моторные лодки, где пахло мазутом и горячим песком, где с осклизлых бревен мы забрасывали свои удочки и закуривали папиросу — одну на двоих, да еще Витька Католик клеился, выпрашивал докурить. Купались до синего озноба, пока солнце не начинало валиться за город и над лиловыми домами, трубами, трамваями повисала оранжевая пыль.

В восьмом классе мне не повезло, я никак не мог побороть уравнения с двумя неизвестными, получил переэкзаменовку на осень и летом пошел работать на кожзавод. А потом знакомый парень помог устроиться на теплоход «Армавир» мотористом. В грохочущем машинном отделении я орудовал масленкой, смазывая двигатели, переводил реверс, чистил насосы. Ходили рейсами из Ростова в Куйбышев с зерном и рудничной стойкой. Зиму ремонтировались в горьковском затоне, а весной по ледяной, разливной воде побежали вниз, в первый рейс.

Проходили мимо Саратова. Вылез я из ухающего жаркого машинного отделения. Уже уплывала назад наша слободка, нефтяные баки, плоты, рыбаки со своими «пауками». И вдруг так захотелось мне наш домик разглядеть!

Сколько ни впивался глазами — не разглядел. После смены лег я на свою полку в каюте, заснул и увидел наш двор… Мать белье развешивает, а Толька налаживает мои удочки… Через неделю, когда пошли снова вверх, к Саратову, скучно стало, грустно. Прямо тоска. Постучался я к стармеху в каюту и говорю:

— Иван Никанорыч, разрешите мне на три дня домой? — и кашлянул. — Заболел я вроде.

— Электромотор надо разбирать, а ты — домой, — отвечает стармех. — Иль, может, тебя девчонка ждет?

— Да нет, простудился, — говорю я.

— Бывает и простуда, — ответил Иван Никанорыч. — У меня завсегда в груди ломит, когда мимо моих Быковых хуторов идем. А рыбалка здесь хороша, по большой-то воде… На луговой стороне, где деревья затопленные… Что ж, давай, почти год проработал. Ходатайствую за тебя. Смотри, будь в форме, коллектив наш передовой. Обратно пойдем, возьмем тебя.

Я побежал собираться. Девчонки, конечно, у меня никакой нет. Просто одной знакомой, Ирке, писал я письма. Шесть штук. А она мне одно!

Собрал рюкзак. На рассвете подошли к городу. Капитан вызвал диспетчерский катер. Через полчаса ступил я на родной берег.

Солнце вставало с верховья. Вышел я на нашу Чернышевскую улицу — вдоль Волги. Было пусто и тихо. Пахло сиренью. Протопал я кварталов десять — мимо фабрики бывшей Шмидта, мимо хлебозавода, спортивного городка и вышел к нашей слободке. Домики-то какие маленькие!

Тополиными клейкими листьями пахнет. Сирень через заборы ломится. На левой стороне синий домик в три окна — там Ирка живет. Над крышей у них скворечник, около него скворцы с воробьями дерутся. А вот и наши ворота на улицу наклонились. Калитка тяжелая, сильно хлопает. Я калитку осторожно открыл за мокрую ручку и прикрыл тихо, чтобы не хлопнула. За калиткой дерево с розовыми иголками. Никто у нас во дворе не знает, какое это дерево. В глубине — наш домик. По нему уже хмель пошел. Палисадник низенький — перешагнуть можно. Акация выше дома. На крыше антенна телевизора усы выставила. На эти усы соседские голуби садятся. Я не стал сразу стучать, а пошел по двору. Все как было, только как будто уменьшилось и вросло в землю. Соседская дверь с оборванной клеенкой. Загородка для кроликов. Дощатый душ. А вот дверь Толькиной квартиры. На ней написано красной краской: «Это и твой дом, Фидель!»

Вернулся я к нашему крыльцу, постучал — тишина. Стучу еще. Шаги в сенях. И мама испуганным голосом спрашивает:

— Кто здесь?

— Это я.

Мама ойкнула, стукнул крючок. И босая, в одной рубашке, схватила меня теплыми руками.

— Это я в отпуск, — говорю я.

У мамы щеки мокрые.

— Похудел-то как… — шепчет она, берет у меня рюкзак, и смеется, и опять плачет.

Какой низкий потолок у нас! Пахнет тестом, молоком и как будто пеленками.

— Как живете-то? — спрашиваю я деловито. — Я на три дня, мама. Как живете?

— Живы, здоровы… Садись… садись… Теперь у нас Аленушка живет….

— Аленушка?

— Племянница твоя, чай, ты дядя! — смеется мама. — Спит она, пойдем, посмотришь на нее.

Мама ведет меня во вторую комнату, за перегородку. Здесь темно, и я едва различаю светлый затылок и загорелую ручонку на одеяле. Но, кроме племянницы, здесь кто-то есть, из угла доносится тяжелое дыхание.

— А там дедушка спит, — поясняет мама.

— Какой дедушка?

— Да твой дедушка, из Красного Кута, — смеется мама. — Приехал. Что же одному-то жить?.. Он старенький, ходит мало, все стихи пишет.

Мы выходим в столовую, и мама здесь говорит громче.

— Такой поэт — беда. Пишет и пишет… А я блины поставила — чуяло мое сердце, приедет кто-то, — говорит мама и ставит чай. И все говорит, говорит. — Ты что ж на три дня всего?.. У нас теперь газ… Такое удобство, сказка — ни дыма, ни копоти, посуду чистить легко.

И она торжественно показывает на плиту.

— Жалко, что на три дня… Мне ведь сегодня в Покровск на похороны ехать.

— А кто умер?

— Тетя Соня! — Мама садится на табуретку и всхлипывает. — Все звала, ждала меня, когда я к ней приеду, а я так и не собралась.

Я вспоминаю тетю Соню, одинокую, больную, но всегда веселую. Она всегда привозила нам чернослив и все красила свои седые волосы: «Глядишь, какого старика еще зачарую».

Мы пьем чай, и мама рассказывает шепотом, иногда начинает говорить громко и опять смолкает.

— Аленушка подросла уже, куклы ей надоели, на улицу рвется, к ребятишкам — не удержишь. Я уж попросила Степана Михайловича калитку сделать потуже. Ведь без материнского пригляду… Все спрашивает, где мама, скоро ли приедет?

Она замолкает и задумчиво смотрит в одну точку.

— Ни отца, ни матери у девчонки. Мать все в разъездах, гастроли, дороги… Отец строчки не напишет… Хоть бы ты ему написал. Родной ребенок все один! Я уж ему вырезку из газеты послала, статью, там одна девушка пишет: хотела бы увидеть своего отца — что он за человек?..

Мама плачет и накладывает мне варенья.

— Ну а ты-то как? Ой, похудел, похудел.

— Напишу ему, — говорю я твердо.

Спать ложусь в зале на продавленном диване.

Мама накрывает меня старым пальто и шепчет:

— Спи, отдохни. Я живо управлюсь.

Я засыпаю, слыша, как мама ставит тесто, как чмокает во сне Аленушка…

Просыпаюсь оттого, что рядом с диваном раздается грохот и плач.

Аленушка стащила рюкзак со стула, и он свалился на нее.

Я вскакиваю, поднимаю ее и вижу… свою сестру, только очень маленькую.

У Аленки такое же выражение лица, как у сестры, когда она ревела в детстве. Так же растягивает рот и оттопыривает нижнюю губу кошельком. И нос так же сморщился, а глаза зеленые. Увидев меня, Аленушка ревет еще громче.

— Здравствуй, Аленушка, — говорю я ей. — Ведь это я, твой дядя.

Я даю ей конфетку.

— Хочу шоколадку, — говорит Аленушка.

Я выхожу в столовую и за столом вижу лысого старика с голубыми глазами и серыми усами. Он медленно сворачивает блин.

— Здравствуйте, дедушка, — говорю я бодро и громко.

— Здравствуйте, — отвечает дедушка, и глаза его сияют. — С приездом вас, — он протягивает мне холодную костистую ладонь цвета дубовой коры.

Я помню своего дедушку высоким, сухощавым, с чапаевскими усами, а теперь он сутулый, мешковатый, и глаза у него выцветшие, будто водой их разбавили.

— Как доехали? — Он улыбается робко, точно извиняется.

— Хорошо, отлично, — говорю я громко. С дедушкой мне хочется говорить громко.

Он встает и улыбается. Я стою между дедом и его правнучкой и не знаю, что делать и говорить. Если бы мама была, она бы живо все привела в движение, каждого бы расшевелила.

— Вы надолго? — спрашивает дедушка, продолжая стоять.

— Садитесь, дедушка, — говорю я, — меня на три дня отпустили, дедушка.

Мы пьем чай. Аленушка уже освоилась и забралась ко мне на колени.

Я смотрю на дедушку и вспоминаю его за работой. Он много поработал на своем веку. Косил, молотил хлеб, рыл землю… У него и сейчас ладони не распрямляются, так привыкли к лопате, к лому.

После чая я мою посуду, а дедушка достает тонкую ученическую тетрадку, долго ищет карандаш, долго надевает очки.

Мы с Аленушкой идем в магазин. У калитки меня хлопает по плечу чья-то могучая рука. Оглядываюсь — Толька. Ну и верзила! Все лицо забрызгано веснушками, чайного цвета глаза смеются.

— Здорово, Куба! — говорю я. — Прибыл на родину.

— Это мой папа, — говорит Аленушка и показывает на меня.

— Всю Волгу прошел или нет? — спрашивает Толька.

— Чуток осталось.

Выходим на улицу, говорим о том о сем. Мне так и не терпится спросить про Ирку.

— Ну как насчет рыбалки? — спрашиваю я.

— Хоть сегодня махнем. Хочешь?

— Еще как. Да вот на руках человек. — Я киваю на Аленушку. — И мать уехала.

Я вижу Иркин дом. Как мне хочется спросить о ней!

— Где работаешь, Толька?

— В большой химии.

— Силен. Ну а как ребята?

— Седой на кожзаводе. Челюсть учится.

— А Католик?

— В армии.

— Ну а Ирка? — спрашиваю я равнодушно.

— Кармен? Занимается спортом. На рапирах. Так завтра поедем рыбалить? Ну, я побежал на работу.

Толька бросается за трамваем, вскакивает на ходу.

Мы с Аленушкой идем в магазин.

— Как ты живешь? — спрашиваю я Аленушку.

— Хорошо. А мама скоро приедет?

— Скоро.

— А ты мне купишь бусы?

— Куплю.

— Ты не уедешь?

— Нет.

— Ты маму дождешься?

Уже знойно. За садами слободки пробасил трехпалубный. Ползут баржи. Начался первый день моего короткого отпуска. Я чувствую радость и грусть — быстро пройдут дни…

Я покупаю Аленушке шоколадку за рубль пятьдесят.

— Понеси меня, — просит она.

Я поднимаю ее на руки и иду медленно, солидно…

Навстречу мне идет женщина с ребенком, старичок с бородкой ведет карапуза. У всех у нас дети. Я приношу Аленушку домой.

— Ложи ее спать, — говорит дед. — А потом я тебе кое-что прочитаю. — Он улыбается робко.

Я укладываю девчушку. Она не хочет спать одна, обхватывает меня за шею руками и просит рассказать сказку. Я рассказываю, как мы плыли по морю и поймали большую рыбу. Мы ее разрезали, а из нее выскочил волшебный старичок и говорит… Что же он говорит? Аленушка раскрыла рот, ждет… Что же говорит старичок? Ага. Старичок говорит: спи, спи, Аленушка. Будешь спать, тогда подарю тебе зайчика… Спи, спи, Аленушка.

От нее пахнет молоком, а от волос — свежим сеном.

— Мы поедем на пароходе?

— Поедем, если будешь спать.

Она закрывает глаза, я осторожно освобождаю свою голову из ее рук и выхожу в зал. Здесь дед поджидает меня с тетрадкой.

— Я тут написал стихотворение, послушайте, — говорит он. — О разоружении.

И, поднеся тетрадку близко к лицу, читает:

Дедушка никогда не пишет о своей жизни, о тяжелом труде и заботах. Его волнует другое — борьба за мир, великие исторические деятели, полководцы, гении, философские и нравственные вопросы — добро и зло, величие и подлость…

— Молодые разве так напишут? — спрашивает меня дедушка и читает еще.

Я хвалю стихи, потому что дедушке восемьдесят пять лет.

— Ты, Боря, зайди обязательно в редакцию газеты, — говорит дедушка, волнуясь, и в волнении переходит на «ты». — Зайди непременно. Узнай там, как они оценивают.

После обеда я опять гуляю с племянницей. Я хожу мимо Иркиного дома. Вспоминаю, как в прошлом году я ее почему-то три раза подряд провожал. А потом, засыпая, думал о ней. И когда просыпался утром — тоже о ней. Я приходил после школы к ее двору, хотя мы ни о чем не договаривались. Она выходила, и мы шли на Волгу. Все люди точно отдалились от нас.

Мы как будто стали совсем легкими и парили где-то над землей. Потом мы бежали в воду. Мы хохотали и плавали — вроде бы вместе со всеми — и одни.

Когда я поцеловал Иру, губы ее были такие холодные от купания и нос был холодный, а дыхание теплое. На другой день я не пошел в школу и ловил рыбу, чтобы принести ей.

Я принес рыбу, она засмеялась и сказала:

— Не выдумывай.

А ее мама, красивая женщина с темным пушком над верхней губой, поглядела на нас испуганно и сказала:

— Ира, сегодня ты никуда не пойдешь.

И спросила меня:

— Ты перешел в следующий класс?..

Я беру Аленушку на руки и иду к их дому. Около скамейки Ирина мать выбивает ковер.

— Здравствуйте, Ольга Дмитриевна! — оказывается, я помню ее имя, отчество.

— Здравствуйте, молодой человек, — говорит она и колотит ковер палкой так, что пыль летит на нас.

— Где Ира?

— Ира готовится к экзамену с подругой…

Я понуро плетусь с Аленушкой обратно, на свою сторону.

У ворот стоит наш сосед Лазарь на костылях. Когда я уезжал, Лазарь был на двух ногах. Он работал управдомом и все суетился, бегал по дворам и очень бестолково ругался. Из-за суетливости и попал под трамвай.

— Ты много плавал по Волге, так скажи мне, куда девалась рыба? — спрашивает Лазарь. — И что об этом думают там, в Москве?

Лазарь еще долго говорит о рыбе, потом спрашивает:

— Ты, говорят, стал механиком.

— Не механиком, а мотористом.

— Мотористом, значит, в моторах разбираешься, — радуется Лазарь. — Я получил машину, а она не заводится, понимаешь?

— Какая машина?

— Машина очень хорошая, но она не заводится.

— Где же вы взяли машину?

— Где я взял машину? — Лазарь смеется. — Очень просто. Нет ноги, есть машина.

Утром, когда я проснулся, Алена и дедушка еще спали. Мамы не было. Когда я заваривал в кастрюле манную кашу, в дверь заглянул Лазарь.

— Эй, механик, иди налаживать машину!

— Сейчас, только накормлю Аленушку.

— Покорми, покорми, приучайся, когда-нибудь и ты будешь отцом. А где бабушка?

— Уехала на похороны тети.

— Сколько было лет тете?

— Больше шестидесяти.

Лазарь умолк и присел на табуретку.

Не так-то просто одеть и обуть маленькую девочку. После долгих поисков я нашел чулки на этажерке, но Алена сказала, что не хочет ходить в чулках. Затем, конечно, убежала каша. С сандалиями дело пошло быстрее. После платья Алена потребовала бант. Когда я приладил ей на макушке бант, она сказала:

— Покатай меня на качелях.

Мы вышли во двор, и я начал качать ее, но Лазарь стоял рядом и все рассказывал о своей машине. К нам подошла дочь соседа, школьница Манька. Я предложил ей покачать Алену.

Мы с Лазарем выкатили из сарая его машину. Она доставала мне до пояса.

Машина завелась не сразу, но зато сразу заглохла.

— Это совсем новая машина. Она может завестись, как ракета, — пояснил Лазарь. — Только не надо, чтобы дети стояли близко.

Машина вдруг поехала довольно быстро, прошла два круга по двору, задела дерево и угол сарая, а потом уткнулась в штабель досок.

Лазарь вышел из машины и сказал, вытирая пот с лысины:

— Пора проверить мотор.

Я возился с мотором, когда раздался рев Аленушки.

Оказывается, ее исцарапала кошка, которую она хотела засунуть в старый валенок.

Я перевязывал Аленушке палец, а Лазарь говорил:

— На этой машине можно давать шестьдесят километров по хорошей дороге, но где у нас такие дороги?

Когда ближе к обеду машина снова пришла в движение, заявилась жена Лазаря, Вера, и всплеснула руками:

— Лазарь, ты имеешь совесть или нет? Разве человек получил себе отпуск, чтобы заводить твою машину?

Я взял Аленушку за руку, и мы пошли гулять. Волга была спокойная, как неаполитанский залив на фотографии. Медленно прошел по ней, как по стеклу, большой трехпалубный. Наш «Армавир» сейчас подходит уже к Куйбышеву… Жарко так, что асфальт стал мягкий. Горячий ветер от проходящих машин окатывал нас с Аленушкой. На той стороне улицы тень. В домике Иры занавески задернуты. Шел второй день моего отпуска. Как же так? Целый год я плавал мимо своего города, мимо ее дома и ждал, ждал. Когда я орудовал масленкой, мне мерещились эти окна. Что за чертовщина! Ведь я здесь, и она здесь! Или мне напекло голову?

Я смотрел на асфальт и чувствовал, как стучит у меня в голове. Асфальт треснул, и в трещины лезли стебли кленов. И тут же, оттого ли, что мне напекло голову, я сказал себе: «Ведь она знает, что ты приехал. Тем лучше».

Я поднял Аленушку на руки и пошел на ту сторону. Машины шли потоком, и мы переждали их. Знает, тем лучше. Я просто войду и просто скажу: «Шел мимо, зашел. Желаю вам успеха в спортивных сражениях». Я буду говорить ей «вы». «Желаю вам успеха, я скоро уплываю в голубую даль, так сказать. Забвение послужит нам уроком… нет, укором… Вам необходимо высшее образование…»

Я открыл калитку и увидел ее мать.

— Добрый день. Ира дома?

— А, здравствуй. Это твоя племянница?

— Да.

— А где ее мама?

— Работает в Средней Азии.

— А папа?

— Тоже работает.

— В Средней Азии?

— В Средней. Где Ира?

— Где Ира? У нее горячее время. Она готовится с подругой.

Она злила меня все сильнее, а я все шире улыбался.

— Ты молодец, работаешь. Только мало вырос.

Она быстро ушла в дом, вынесла конфету и дала Аленушке.

— Не надо, — попросил я. — У нее есть.

— Что ж, пусть… Ее некому побаловать. Такие нынче родители.

— До свидания, — сказал я очень весело.

Нет, наверное, мне напекло голову, и я как будто наелся золы. Только не беспокойтесь об отцах.

Девочка ест конфеты из рук сердобольных тетей. А отец ест шашлыки в Средней Азии. Он, помнится, курил хорошие папиросы, читал плохие книжки и был не дурак выпить.

— Погуляй, Аленушка, я напишу письмо, — сказал я племяннице.

Я решил выражаться кратко, как в старых книгах.

«Милостивый государь, вы подлец!» Что писать? Еще больше мне хотелось поехать в Среднюю Азию и двинуть ему в ухо.

Я бросил письмо в ящик, и мне стало легче.

После обеда Аленушка заснула, дедушка тихо запел «Вечерний звон». А мамы все нет, а мне вдруг так захотелось на рыбалку! Ведь ради нее я приехал. Через полчаса зайдет за мной Толька, и можно ехать. А Аленушка, а дедушка, и за молоком надо идти. А ужин?

Я достаю из чулана удочки. Как они спутаны! Конечно, Аленушка постаралась. Попробуй тут распутать. Я безнадежно дергал леску, когда подошел дедушка — медленно, тяжело переставляя ноги.

— Нынче месяц нарождается. Это к непогоде. Ветер будет.

— А как же. Сколько раз.

— Волны большие?

— Метра два.

— А ты смерч не видал?

— Нет.

— Эх, вот страсть-то! Я повидал. — И глаза деда заблестели. — У нас в пятнадцатом году в селе такой смерч был, у одного мужика телегу подняло, сажен на двадцать отнесло и поставило. Во какая сила стихий. А ты море видал?

— Видал.

— Тоже стихия.

Дедушка еще расспрашивает меня о Волге, о степи, о дождях, вспоминает, какой был град в двадцать третьем году…

Мне скучно. Еще начнет читать стихи.

Я смотрю на него и вдруг ясно вижу, что он очень стар. Он теперь подолгу лежит. Ходит мало и быстро устает. А осенью лежит целыми днями. Значит, он никогда больше не побывает на рыбалке, не пройдет по длинной степной дороге, не проедет на лошади… Все это ушло от него навсегда.

— Дедушка, почитайте мне стихи, — говорю я.

Но дедушка понурился, взгляд его ушел куда-то внутрь. Он топчется на месте и поворачивается к двери.

— Заморился я. Опосля.

Мы с Толькой сталкиваем лодку в воду. Я гребу наперерез мерному течению. Солнце скрывается за домами. Небо холодеет. В сумерках подходим к тому берегу.

В лиловом небе светится узкий серп месяца, прозрачный, как из папиросной бумаги. Застыли деревья над водой. Изнемогают, орут, вопят лягушки. Мы бросаем якорь и ложимся на дно лодки. Под головой хлюпает вода, а мне кажется, что я снова на теплоходе. Льдисто мерцает Млечный Путь. Всю ночь гудят пароходы, буксиры…

Я совсем не думаю об Ирке, что мне о ней думать?

На зорьке, лязгая зубами, бросаем закидные. Вода ртутно светится.

Свинцовый груз далеко летит в воду, вытягивая за собой десятиметровую леску. Мы забрасываем по две лески. Их натягивает груз. Лески держим на пальце. Вот леска задрожала, натянулась, где-то там под водой трогает наживку осторожный лещ… Потянул, повел. Я подсекаю и тяну леску. Она дрожит, натягивается до звона, начинает ходить из стороны в сторону. Есть! И всего-то навсего лупоглазый ерш!

К обеду мы натаскали штук сорок.

К полудню клев замирает. Мы задремываем со своими лесками на пальцах. Дремлет в зное река, и солнце будто замерло…

Я вспоминаю Аленушку и деда. А вдруг мама еще не приехала? Что там дедушка сделает, когда он сам как ребенок! А может, девочка заболела? У нее вчера был жар, кажется. И дедушка может заболеть! Он каждую минуту может заболеть… и даже умереть! Ведь он вчера сказал, что уморился. Я скорее вытаскиваю свои лески.

— Толька, мне надо домой, — говорю я.

— Чего это? А уха?

— У нас дома все болеют.

Мы гребем к городу.

Поднимается ветер, и волны тащат нас обратно. Нас качает, как в хороший шторм. Наша плоскодонка прыгает и трещит. Ноют ладони и руки. Три часа мы плывем до города, и, когда вылезаем на берег, земля качается под ногами.

Дома все нормально. Мама, дедушка и Аленушка благополучно обедают. После обеда мама принимается за уборку, купает Аленушку, заваривает дедушке какой-то отвар из трав — для лечения.

Все опять наладилось и пришло в движение у нас дома.

Я чувствую сладостное облегчение, точно с меня сняли тяжеленный груз. Можно ни о чем не думать, не беспокоиться.

Я ложусь на продавленный наш диван и мгновенно засыпаю.

Когда я просыпаюсь, уже вечер. Мои майка и рубашка выстираны и высохли на ветерке. Аленушка садится за стол в чистом платье. Дедушка тоже в новой рубашке. Мама поглядывает на нас довольными глазами.

Разливая чай, она говорит:

— Когда ты спал, приходила черненькая эта девушка, Ира, кажется. Спросила тебя. Я ее и не узнала — такая стала она ладная.

— Красавица, — говорит дедушка. — Право слово, красавица.

Я бегу через улицу к домику с тремя окнами. Иры дома нет. Только что ушла, наверное, на остановку. Я бегу на трамвайную остановку.

Еще издалека я вижу ее.

Она спокойно ждет трамвая. Я подхожу. Это она и не она. Высокая строгая девушка. И спокойная. Волосы подстрижены по моде.

Я тоже не такой, как раньше, я не подбегаю к ней, как год назад, когда легко было хохотать и дергать за руку ее, соседскую девчонку. А впрочем, что изменилось?

— Здравствуй, Ира! Она поворачивает голову.

— А, здравствуй, рыбак! — Она радостно улыбается — по-прежнему, по-прошлогоднему. — Я тебя не видела двести тысяч лет. Ты стал морским волком?

— Бороздим речную гладь. Нынче здесь, завтра — там.

— Не успел приехать и сразу поплыл рыбу ловить. Эх вы, мальчишки! — И она улыбается уже новой, незнакомой мне, чужой улыбкой. — Мальчишки, — повторяет она, вытянув губы.

— А вы, девчонки, все зубрите? — говорю я. — Не можете без пятерок? Не можете быть отстающими ни от моды, ни от науки?

— Нет, ты все-таки мальчишка! — возмущается Ирка. — Опять дергаешь меня за косу. А где рыба, которую ты наловил? Мне ты ее, конечно, не принес?

Зачем она говорит со мной таким опереточным тоном?

— Рыбу мы съели, — говорю я. — Сварили и съели. Семья-то большая.

Подходит трамвай. Мы садимся.

— Ты извини, что я не ответила тебе, — говорит Ирка, — болела мама, да и адрес у тебя все время меняется.

— Конечно, Волга большая, — говорю я. «Зачем я сел в трамвай и куда я поехал с ней? Может быть, она едет на свидание? Вполне возможно».

— Я вообще-то еду на пристань, узнать, когда подойдет наш пароход, — сообщаю я торопливо. — А ты куда?

— А я на тренировку… — быстро отвечает Ирка. — Ты не проводишь меня?

Я сразу чувствую себя счастливым.

Мы выходим около спортгородка. Идем молча. Ирка вздыхает, сжимает губы и смотрит перед собой, будто шагает по канату. Такой она была всегда, когда выходила отвечать на экзаменах. Мне становится тревожно. Сейчас она что-то расскажет, и будет все иным: и небо, и Волга, и ее прическа, и мы сами.

— Знаешь, я тебе не отвечала, потому что тут такое началось… Он приезжал сюда на соревнования… Ты его должен знать по газетам… Он знаменитость. Разве ты ничего не слышал? — спрашивает она меня виновато и вдруг краснеет, краснеет вся, до кончиков ушей, растерянно моргает и отворачивается.

Мы опять идем молча. Ирка встряхивает головой и продолжает весело, беспечно:

— Я хотела уехать с ним. Знаешь, это, наверное, как острый приступ малярии… Меня всю трясло целыми днями. На меня смотрели как на помешанную… В школе обо мне сочиняли анекдоты. Родители устроили из дома крепость. В общем, история в духе Тургенева. Только он не оказался Инсаровым, а я Еленой.

Ирка смеется:

— Теперь у меня в голове никаких глупостей…

Мы останавливаемся около входа во Дворец спорта.

— Ты могла бы и об этом написать, — говорю я и вдруг тоже краснею.

— Нет. Зачем морскому волку знать о глупых страданиях неудавшейся Елены?

— Нет, уж ты пиши, — говорю я твердо. — Обо всем пиши.

— Ну, до свидания, Летучий Голландец, — вздохнув, говорит Ирка и подает мне руку. Рука у нее холодная, как после купания. — У меня тренировка кончится через два часа. Если хочешь, приходи сюда же. Ты мне все-таки расскажешь о своих странствиях?..

Она убегает.

Я еду на пристань. В диспетчерской я узнаю, что «Армавир» подходит сверху, и мне остается всего полтора часа на сборы.