Путь кочевника

Глава 5

— Эй, странник, иди сюда!

Кан повернулся на голос, почувствовал, как напрягся и засуетился Сербик. В стороне, у покосившегося сарая сидела компания выпивох. Они лакали мутную жижу из глиняных кружек. Окликнувший Кана был поуродливее Сербика, а значит, занимал более высокое положение.

— Иди-иди, — басовито добавил незнакомец, окинув Кана хмельным взглядом, — мы тебя угостим, пока не началась потеха.

Мужик махнул искалеченной, странно удлиненной рукой на паренька, привязанного к столбу.

— Отвали, Гурт, — ощерился Сербик. — Я первым его встретил!

— Эй, Сербик, иди-ка ты хромой козе хрен пинай!

Толпа вокруг Гурта расхохоталась.

— Зря ты так, Гурт, — мелкозубо ухмыльнулся Сербик. Глаза его сыпали искры. — Пожалеешь, ой пожалеешь, пьяная рожа.

— Иди-иди, Сербик, не сотрясай воздух, — Гурт перевел хмельной взгляд на Кана. Вид его стал покровительственным, важным. — Ну, чего стоишь? Айда к нам! Ох, сейчас потеха начнется!

Кан не сдвинулся с места. Его внимание снова привлек паренек у столба. Сербик куда-то незаметно исчез.

Толпа гудела, нарастала, обступала повозку Кана. Каждый хотел потрогать невиданные вещицы, торчащие из ноши, а может, и умыкнуть одну. Однако Кан лишь изредка проверял, чтобы ничего не стащили. Гомон у сарая, где выпивал Гурт с дружками, усилился. Боковым зрением Кан заметил, как Гурт соскочил со скамьи и… стал ниже. У него не было обеих ног. Передвигался Гурт на маленькой тележке. Когда он подъехал, Кан услышал его басовитое покашливание.

— Эй, странник, будь добр, не отворачивайся, когда тебе предлагает выпить староста, понял?

Кан искоса посмотрел на Гурта, оценил обстановку, и отвернулся. Гурт начинал закипать. Давно его так не оскорбляли, особенно какой-то вшивый странник.

В другое время Кан постарался бы сгладить свою грубость, ведь ему нужны были новые сапоги, сушеные грибы, пара ножей и свежее дерево. Но сегодня он был сам не свой. У Кана из головы не шел «мысленный преступник». Он все смотрел на него, время от времени отвлекаясь на кипящую неприязнью толпу. Как он посмел, этот недоносок с окраины покушаться на спокойную жизнь людей высшего сорта?! Надо научить его, чтобы другие боялись даже мысль допустить! Да, надо проучить, наказать, запретить!!!

У Кана внутри разрасталось нечто, чего он раньше не чувствовал. Словно то был пузырь для легкого воздуха, который ни разу не использовали. Кан впервые столкнулся с настолько вопиющей несправедливостью. Но для кого это несправедливость? Для него? Оседлые были уверены, что парнишка получает по заслугам.

— Послушай, странник, — снова заговорил Гурт, — вот сколько я вас вижу, все никак не пойму, зачем вы везде эту телегу таскаете, а?

Гурт ненавидел пришлых. Они видели в нем обычного калеку, слабое, не достойное уважительного взгляда существо. А потому не терял возможности чем-то поддеть странников и им подобных. Если получалось, то основательно портил им жизнь. Хотя, далеко не с каждым странником подобное могло сработать. Даже странники-подростки дрались так яростно, что выходили живыми из схваток с дикарями. Но Гурт и не собирался разводить ссору. Он действовал иначе, исподтишка.

— Ну правда, странник, на кой вам столько барахла? Хочешь построить дом, когда выберешься из лабиринта? Ха-ха. Дак выхода-то нету, ты разве не знал? Хо-хо!

Кан не ответил. Паренек у столба интересовал его все меньше. Чувство несправедливости росло, а вместе с ним и ожесточение. Каждое лицо в толпе воплотилось в лице Гурта. Все они смотрели неприязненно, высокомерно, не скрывая презрения и злобы.

Гурт хотел что-то еще сказать, но тут толпа загудела, пришла в движение. По дальней ветке лабиринта к перекрестку приближалась украшенная корягами и зеленью повозка с троном. На нем восседал зловредного вида карлик. Он бросал в толпу острые взгляды, ехидно ухмылялся. Он был одет во все черное. Только на груди блестели разноцветные камни, вшитые в рубашку. Они холодно посверкивали на солнце.

Повозку с карликом тянули мужчины и женщины с окраин. Кан не заметил у них физических изъянов — только обезображенные подобострастной покорностью лица. Впереди шел высокий мужчина с длинными темными волосами, спадавшими на грудь. Он был одет просто — коричневый балахон с капюшоном и длинными рукавами, из-под которых выглядывали обожженные пальцы правой руки, и сандалии на босу ногу. На изувеченным огнем пальце красовался грубо отлитый перстень с кроваво-красным, неровным камнем. Люди в толпе старались не смотреть ему в глаза, они расступались, отводя взгляды. И Кан мог их понять. От этих холодных, пронизывающих глаз хотелось спрятаться. Но где? Они проникнут за любую преграду, найдут тебя даже в непроглядном мраке пещеры, за гранитной стеной.

Кан содрогнулся. Вся его неприязнь смерзлась, превратилась в слизь, окутала внутренности. Он никогда и ничего не боялся, по крайней мере, из внешнего мира — не из своей головы. А тут…

— Не след бы тебе здесь оставаться.

Кан вздрогнул, повернулся на тихий голос.

К нему незаметно подошла лысая девочка лет двенадцати. Подошла так близко, что слышать ее мог только он. На ее красивом, юном лице читалось беспокойство и легкое отвращение, словно она почуяла запах гниющего мяса.

— Сербик тебя отравит, если пойдешь с Гуртом, — снова заговорила девочка, не глядя на Кана. Взгляд ее был устремлен к карлику и высокому мужчине с темными волосами. — Если же решишь уйти из поселения, как собирался, он опоит тебя, заставит вернуться и исполнить долг странника.

— Откуда ты знаешь?

— Слышала.

Кан пытался понять, говорит девочка правду или действует по наущению Сербика. Но как он не вглядывался в ее лицо, кроме беспокойства и отвращения ничего не видел. Она была умна и хорошо владела собой.

— Идем, я тебя выведу.

Наконец, девочка посмотрела на Кана. Ее глаза лучились ясным, незамутненным предрассудками умом. Казалось, шестеренки ее мозга регулярно смазывали, поэтому они движутся так быстро, бесшумно и слаженно. Кан никогда не ощущал подобного в своем мозгу. Ему казалось, что в его черепной коробке много лет назад забыли ржавый механизм, который временами лязгал, застревал и начинал дымить, если его сильно разгонят.

Кан, незаметно для себя, взял девочку за протянутую руку, и пошел следом. Все вокруг, если и замечали их, отводили взгляды.

Она повела его в сторону, к боковому рукаву лабиринта. Кан не сопротивлялся. Он слышал крики толпы, гогот Гурта, писк злобного карлика, которого здесь почитали предводителем, но не смел обернуться. Если он снова увидит их, его рука обретет свою жизнь, собственную волю. Она выхватит нож острее бритвы, и прорубит себе дорогу к пареньку у столба. И, если сможет, достанет кончиком ножа до горла высокого человека с темными волосами…

Кан не мог так рисковать. Если он потеряет контроль, то может и не выйти из поселения живым. А он должен идти дальше! Должен найти выход из лабиринта.

— Как тебя зовут?

Они отошли достаточно далеко, чтобы можно было снова заговорить. Крики и шум толпы постепенно затихали. Теперь слышалось только мерное поскрипывание ноши.

— Юна, — она улыбнулась, глядя себе под ноги.

Кан уже видел таких. Редко, но в поселениях оседлых встречались люди, единственным внешним изъяном которых было отсутствие волос. Не было даже бровей и ресниц. Их глаза неизменно светились ясным, словно рассвет у озера, умом. Оседлые боялись и сторонились их. Они старались не замечать безволосых людей. Если такой ребенок рождался в семье оседлого, им давали лучшее жилье, лучшую одежду и самую свежую пищу. По статусу они шли сразу за предводителем и его советниками. Но такое семейство навсегда становилось изгоями.

Юна была опрятно, но просто одета — туника из мешковины, перетянутая плетеным пояском, легкие мокасины — ее кожа была чистой, ногти на руках ровно острижены. Кан ощущал исходящую от нее незримую силу, уверенность в собственной неприкосновенности.

Природа, забрав у нее волосы, взамен одарила невероятным умом. Она мыслила быстрее и чётче любого из оседлых или всех их вместе взятых. Она не была калекой, но среди уродцев занимала едва ли не самое высокое положение. А все потому, что оседлые считали ее изъян самым страшным. Но если бы они прогнали ее или ей подобных, то вымерли бы через пару поколений. Юна, как и другие безволосые люди лабиринта, уже в этом возрасте принимала решения, влияющие на жизнь всего поселения. Она первая понимала, почему погиб урожай, как излечить скот, кого надо изгнать, а кого принять в общину. Она запрещала больным людям спариваться, чтобы избежать эпидемий, закрывала границы во время набегов дикарей и всегда знала, когда они придут. Маленькая лысая девочка думала за всех, пока оседлые развлекались травлей физически полноценных и казнями мыленных преступников.

Они долго шли молча, пока поселение оседлых не осталось позади. Когда за поворотом исчез последний часовой (он стойко выдержал взгляд Юны, но Кан заметил, как вспотело его перекошенное лицо и заходили ходуном руки), Юна заговорила:

— Ты ей понравился.

— Кому?

Юна бросила любопытный взгляд на Кана.

— Скоро узнаешь. Она точно не усидит на месте.

Кан не стал спорить. Он слышал о способности безволосых предсказывать будущее. На самом деле они не видели, что произойдет, но всегда знали, если что-то должно случиться. Кан видел в этом нечто магическое, недоступное пониманию. Расскажи он об этом, Юна бы с ним не согласилась.

Она снова посмотрела на странника, шевельнула рукой, поудобнее укладывая ладошку в теплой и шершавой руке Кана. Он держал ее руку так, точно хотел осторожно обнять. Юна чувствовала — бояться рядом с этим человеком ей нечего.

— Ты похож на лабиринт, из которого ищешь выход, — снова заговорила Юна. — Тебя нельзя разрушить или сломить, ты так же дремуч, как самые отдаленные его ущелья. Твое лицо словно сделано из глины, добытой в стенах лабиринта. Оно обожжено солнцем и закалено ветром. Оно грубое, недвижимое, но под ним еще теплится жизнь. Что это, странник? Что заставляет тебя продолжать идти? Надежда?

Кан не ответил, он и сам много раз думал об этом. Не нарочно, просто мысли текли сами собой, и в какой-то момент оказывались в одной и той же точке:

Зачем я иду вперед? Почему не остановлюсь, не осяду на перекрестке или в поселении?

И как только Кан осознавал эти мысли, его бросало в жар. Он отказывался даже от возможности таких размышлений, словно сам факт их наличия был предательством. Но кого он мог предать? Может, маму?

— Вы одиноки, — грустно добавила Юна, следя за реакцией Кана. — Вы рождаетесь и умираете в одиночестве. Неужели нельзя изменить этот цикл, вставить между крайними точками нечто, способное растопить одиночество?

Кан снова промолчал. Он знал, что девочка не ждет ответа. Она словно незаметно сеяла семена в подготовленную почву, и наблюдала, как они дают всходы.

— Твое лицо — обожженная глина, но всего несколько слез, не твоих, сделают ее податливой и мягкой. Поэтому я помогаю тебе. И еще — из-за нее. Ей не место среди нас. Она может изменить всё, если ей позволят.

— О ком ты?

— Скоро узнаешь.

Юна опять улыбнулась, показав ровные, белые и чуть больше обычного зубы.

Через минуту она переменилась. Казалось, в ее голове что-то тихонько хлопнуло, бросив пучок света на внезапно подвернувшуюся мысль.

— Ты когда-нибудь видел, как умирают странники?

Веки Кана дрогнули, точно хотели открыться шире. Лицо закаменело еще сильнее. Юна затронула запретную для странников тему.

Он медленно покачал головой.

Юна ничего не добавила. Она опять уставилась перед собой, не переставая думать. Ее открытый взгляд излучал почти различимый свет прохладного утра. В ее безволосой голове снова и снова вспыхивали и затухали мысли, будто звезды на небосклоне. Они озаряли непроглядный мрак черепной коробки, смешивались, рождали новые мысли. И так без конца. Всё это Кан осознал (с немалым удивлением для себя), бросив единственный взгляд на нее. Юна заметила это и довольно улыбнулась, точно одно из ее семян дало особенно сильный росток.

— Куда ты ведешь меня?

— В Бутылочное Горлышко. Это еще одно поселение, — ответила Юна, не поднимая взгляда. Казалось, она считала темные, острые камушки, разбросанные по дороге.

Пока они шли, солнце переползло от одной стены лабиринта к другой.

— Не обижайся, Юна, но мне бы не хотелось снова видеть твоих собратьев.

Юна загадочно и слегка взволнованно улыбнулась.

— Они не все такие, ты сам скоро увидишь.

Девочка и странник какое-то время шли молча. Юну терзали сомнения, что отражалось на ее юном и умном лице. Наконец, она заговорила:

— Ты не должен судить о них… о нас, только по тому, что видел там, — она указала свободной рукой назад. Второй девочка по-прежнему держалась за Кана. — Я знаю, ты уже видел подобное, но, возможно, не видел того, что я хочу тебе показать.

На пару мгновений Юна сделалась маленькой, словно совсем еще ребенок, верящий, что под кроваткой в ее хижине прячется страшный монстр. Ее лицо округлилось, глаза стали больше. Девочка осторожно произнесла:

— Когда будешь там, — она коротко глянула в небо, но тут же опустила взгляд, будто боялась ослепнуть, — расскажи о нас. Расскажи, что мы заслуживаем той жизни, что ведем, попроси за нас, странник, попроси богов, когда будешь идти по Тропе рядом с ними!

Кан остановился, пораженный. Ноша тихо скрипнула, покачнулась и встала.

— Ты должен всё увидеть, — заговорила Юна прежним голосом. — Иначе, о чем ты будешь разговаривать на небесах?

Девочка потянула его за руку, заставив сдвинуться с места. Ноша снова заскрипела, мягко переваливаясь на ухабах.

Пока они шли, Юна не произнесла больше ни слова. Хотя, если бы она и заговорила, вряд ли Кан расслышал бы ее голос. Ему открылась страшная, невозможная правда: безволосая, невероятно умная девочка, на которой держится жизнь целого поселения — всего лишь ребенок. Когда-нибудь она перестанет верить в сказки о Тропе Богов и о том, что каждый странник попадает на нее после смерти. Когда-нибудь она забудет, что есть другие люди, кроме калек из ее общины, и перестанет выводить странников из толпы разъяренных, полубезумных собратьев. Когда-нибудь ее сердце станет жестким, сухим, а мозг из калейдоскопа идей превратится в бесстрастный механизм с единственной хоть сколько-нибудь значимой целью — выжить. Когда-нибудь…

А пока, ее маленькая теплая ладошка лежала в шершавой горячей ладони странника, и Кан вдруг ясно представил себе, каково это, когда у тебя есть дочь. Внутри что-то сжалось, будто загрубевшая кожа, смятая сильной рукой. Смог бы он отпустить ее странствовать в одиночестве по лабиринту?

Кан снова вспомнил прощальный крик своей матери.

Дорога сначала сузилась, а затем стены расступились. Если бы Кан посмотрел на это место лабиринта сверху, то понял бы, что оно действительно похоже на бутылочное горлышко. Но он никогда бы не забрался наверх, а потому недоумевал, почему эту общину так странно назвали.

Вдалеке показались первые лачуги и важно восседающие рядом на скамейках старики. На окраине было пять или шесть старых пещер, вырытых в стенах лабиринта. Они обвалились и теперь выглядели заброшенно. Десятки других, более свежих пещер пустовали. Когда-то их укрепили деревянными столбами, но, видимо, посчитали недостаточно надежными. А может, это Юна посоветовала оставить земляное жилье. Люди перебрались на землю, благо ширина лабиринта позволяла. Местами их дома вырастали до трех этажей и опирались на стены.

Кан не сразу понял, что не так с этим поселением.

Это была очередная ветка лабиринта, без пересечений. Они жили не на перекрестке, в деревянных домах и все были заняты делом, кроме, разве что, стариков и детей. Кану редко доводилось видеть нечто подобное у оседлых. Обычно работала только группа людей, а остальные бездельничали. Потом бездельники приступали к работе, а первые уходили на отдых. Бывали и такие, кто никогда не работал. В прошлом поселении, откуда его увела Юна, таких, скорее всего, было большинство.

Дорога между домами оказалась достаточно широкой и плотно утоптанной сотнями ног и десятками колес — некоторые поселенцы передвигались на тележках. Калек и физически здоровых, здесь было поровну. Хотя Кан не был уверен, потому как не сразу мог разглядеть уродство, даже если оно имелось. Люди не были хмурыми или злыми, их взгляды не источали хитрость, желание обмануть или чем-то превзойти странника. Они не заискивали перед ним, желая заполучить семя. Единственное, что объединяло жителей Бутылочного Горлышка в глазах Кана — это любопытство. Им хотелось подойти, расспросить странника о лабиринте, посмотреть, что в его повозке, но они вежливо воздерживались. Через пару десятков шагов Кан перестал различать здоровых и калек. Он видел равных себе людей.

— Юна, девочка моя! — миниатюрная женщина с волевым, но улыбчивым лицом и твердым взглядом заторопилась к ним, вытирая мокрые от стирки руки о фартук. — Ты где пропадала все это время? Я уж забеспокоилась!

Женщина придирчиво оглядела девочку, обняла ее — Юна с теплом отозвалась на объятия, — а затем повернулась к страннику.

— Приветствую тебя, странник, — официально, словно это был визит правителя соседнего государства, произнесла она. В глазах ее плясали веселые огоньки. — Мы рады, что ты выбрал эту дорогу. Можем ли мы чем-то тебе помочь, чтобы твое путешествие стало чуточку легче?

Кан на секунду оторопел. Он привык быть незаметным, даже если оказывался в поселении. Он брал, что было нужно, а затем уходил, пока не набегала толпа. Кан поправил лямки, чтобы собраться с мыслями и ответить достойно.

— И я приветствую тебя, жительница Бутылочного Горлышка. Благодарю, ты и твоя община невероятно щедры. Если ты покажешь, где у вас рынок, я бы хотел кое — что выменять на вещи, собранные в лабиринте.

Женщина расхохоталась.

— Извини-извини, — она взяла Кана за предплечье. Ладони ее были горячими. — Это я от радости смеюсь. Что-то я разволновалась. Боги, ты же настоящий странник! В наших краях странников не бывало уже много лет. Конечно, я провожу тебя. Идем!

Юна с улыбкой наблюдала за разговором. Ее проницательный взгляд перебегал с одного лица на другое. Когда они медленно зашагали по главной и единственной улице общины, женщина снова заговорила:

— А ты, девочка моя, к нам по делу? Ты голодна?

Юна покачала головой. От волнения, женщина не могла молчать дольше пары секунд. Она тут же забыла о девочке, и снова обратилась к Кану.

— Как тебя зовут, странник, позволь спросить?

— Кан. А твое имя?

— Лютерия.

— Красивое.

— Оно означает «великая», — Лютерия снова расхохоталась. — Родители мои были те еще шутники! Назвать девочку-карлика великой, это ж надо!

Она опять засмеялась, раскрасневшись от удовольствия.

— У нас иногда говорят: маленький человек — большая душа, — серьезно произнес Кан.

Лютерия зарделась.

— Хорошие слова. А что означает твое имя?

— Кто-то говорит, что оно значит «сильный», а кто-то, что «исток».

— Мне нравится!

Юна, шедшая чуть позади, держась рукой за ношу, догнала Кана с Лютерией, и пошла между ними.

— Юна, а ты все хорошеешь! — добродушно произнесла женщина. — Я боялась, что Семь Дорог изменят тебя.

Юна коротко кивнула, ее губы тронула улыбка — чуть болезненная, как показалось Кану. Она словно догадывалась, о чем ее спросит Лютерия дальше.

— И как там поживает мой братец? Его ведь еще не сместили с поста председателя?

Кан вспомнил уродливого карлика с лицом, искаженным ненавистью. Его челюсти сжались.

— Хорошо, тетя Лютерия, — ответила Юна. — Боюсь, у него все по-старому.

Лютерия хмуро покивала. Ее веселость медленно испарялась.

— Значит, мыслелов еще при нем.

— Да, тетя Лютерия.

— Если ты встретишь такого человека на пути, — обратилась женщина к Кану, — обойди стороной! Это страшный человек. Худший из тех, кого мой братец брал в помощники.

— Я это запомню. Спасибо вам, Лютерия.

Кан чуть поклонился. Пока они шли, его руки словно бы приклеились к лямкам ноши. Странник подсунул под них большие пальцы, чтобы ощущать тепло собственного тела, которым пропиталась кожа лямок. Так ему было спокойнее. Юна заметила это, но не сказала ни слова.

Рынок оказался не таким многолюдным, как в Семи Дорогах. Однако и здесь нашлись нужные Кану вещи. Он подобрал себе сапоги подходящего размера (особо выбирать было не из чего — на грубо обтесанной скамье лежали всего пять пар, причем две из них выглядели поношенными), веревку, чтобы связывать поклажу в ноше (старая была совсем уж ненадежной и грозила порваться на каждом ухабе) и четыре стрелы для лука взамен сломанных. По взволнованным лицам продавцов было видно, что они выходят сюда торговать не часто. Скорее всего, они и не продавцы вовсе. Просто ремесленники, которых срочно вызвали, оторвав от работы, когда прошел слух, что в Бутылочном Горлышке появился странник. Да и сама площадка мало походила на рынок — самая широкая часть лабиринта, где земля была утоптана больше, чем где-либо. Кан живо представил, как тут собираются десятки, если не сотни, жителей, чтобы отметить сбор урожая или религиозный праздник, если они верили в каких-либо богов.

Выбрав вещи, Кан отложил их в отдельную кучку, а затем повернулся к ноше, отвязал с десяток метровых обрезков пластиковой трубы, достал со дна мешок с битым стеклом для переплавки, несколько костей животных, из которых выйдут отличные наконечники для стрел или сувениры. Он недолго постоял в задумчивости, осматривая найденные в лабиринте вещи, потянул небольшую коробку с кусочками железа, но мягкая рука Лютерии остановила его.

— Этого достаточно, странник, — неожиданно спокойно сказала она. — Мы возьмем только стекло, а мешок вернем тебе.

— Этого мало, — запротестовал Кан, — я забираю у вас слишком много…

— Этого достаточно, — повторила Лютерия. Она словно хотела загладить вину за неудобства, причиненные Кану в Семи Дорогах. Странник понимал, что такому маленькому и изолированному поселению неоткуда взять ресурсы, а потому пробовал настаивать снова, однако Лютерия прервала его не терпящим возражения голосом:

— Не волнуйся, — она криво улыбнулась, — мы не останемся внакладе. Мы кое-что еще попросим с тебя, если ты согласишься провести у нас ночь.

Кан догадывался, о чем его хочет попросить эта маленькая женщина. Он ошибался.

— Сколько лет ты в пути?

— Я не считал, — ответил сбитый с толку Кан. — С тех пор, как покинул мать, прошло много лет. Может быть, двадцать… да, не меньше двадцати, это точно.

Странники считали, что живут с того дня, когда начали странствовать.

— Ты многое повидал, — осторожно заговорила Лютерия, словно подходила к самому важному и боялась отказа. — Может, ты расскажешь нам о том, что увидел? Не всё, — заторопилась она, — только самое интересное, то, о чем мы сможем судачить долгие годы после твоего ухода. Какие чудеса ты видел на своем пути? Каких людей встречал?

Кан вспомнил того старика. Казалось, это единственное, что произошло с ним действительно важного. Или всё еще впереди?

— Хорошо, — Кан опять схватился за лямки, неосознанно наминая их пальцами. — Если вас устроит такая плата.

Лютерия просияла. Юна стояла поодаль, наблюдая за ними со странной, необъяснимой улыбкой. В ее лице смешалась тайна и знание, видение будущего и уверенность, что все сложится, как надо.