Путешествие Херульва

Новое море и новые земли

— Поворачивай, дери тебя тролли! Разворачивай драккар!

Надрывный крик, пронесшийся сквозь шум боя оказался лишним — Стюрмир и без того видя опасность, что есть сил налегал на рулевое весло, до крови сдирая кожу на ладонях. Над его головой хлопнул, складываясь, парус — другие хирдманны также вовремя увидели опасность. В следующий миг сразу несколько пылающих ядер пронеслись над водой, рухнув в море туда, где только что находился драккар.

— Отродья Сурта! — процедил фриз, снова навалившись на весло, как и остальные гребцы. Меж тем из-за мыса выныривали другие драккары и арабская галера, застигнутая врасплох у побережья Крита, отстреливаясь из установленной на корме катапульты, удирала от жестоких северных каффиров уже оставивших кровавую славу в здешних водах. Потому и вопил, мешая призывы к Аллаху с самой грязной руганью, чернобородый смуглый капитан в белом бурнусе, призывая гребцов налечь на весла.

— Давай! Давай! Давай!!!

Херульв, стоя на носу своего судна, оскалившись, смотрел на вражеское судно. Еще одно ядро пролетело у него над головой — фриз даже не пригнулся, в избытке чувств молотя кулаком по борту, не замечая разбитых в кровь костяшек пальцев. Несмотря на все старания гребцов, расстояние между ними и сарацинской галерой все более увеличивалось. Но когда мусульмане уже поверили в свое спасение, из-за другого мыса, наперерез галере, вдруг вынырнул еще корабль, больше и массивнее, чем фризские драккары. На белоснежных парусах чернела монограмма Христа. Две пары весел размеренно поднимались и опускались, в то время как несколько матросов уже суетились на корме возле катапульты. Галера, не ожидая нового врага, не успела увильнуть — и сразу несколько ядер обрушились на корму судна, ломая мачты, убивая и калеча людей. Послышались громкие крики, капитан, путаясь в упавшем парусе, метнулся на нос, почему зря крича на стрелков катапульты, попрекая их за нерасторопность. Несколько ядер просвистело над водой — и одно даже поразило румский дромон, — однако не смогло предотвратить неизбежного. На галеру посыпались утыканные гвоздями доски и кувшины с известью, что разбиваясь, выпускали облака белой извести и, пока арабы, кашляя и отплевываясь, бестолково метались в этом мареве, дромон подошел достаточно близко, чтобы изрыгнуть самое страшное свое оружие.

— Во имя Господа нашего Иисуса Христа, — громогласно рыкнул Феофил, — устройте пекло агарянским псам!

Двое моряков налегли на сифонофор и медная труба исторгла струю жидкого пламени, в считанные минуты охватившего нос галеры. Отчаянно вопившие сарацины, метались по палубе, превратившись в живые факелы, тогда как те, кого не задел греческий огонь, в панике бросались за борт — на поживу кружившим в воде акулам. Вода в море окрасилась кровью, в которой мелькали остроконечные плавники, а сам корабль, в считанные мгновения превратился в огромный костер, медленно уходивший под воду. Неподалеку от него от него замерли драккары фризов, которые рассматривали погибающую галеру со странной смесью облегчения и досады.

— Хей, Феофил! — крикнул Херульв, перегнувшись через борт, — мои парни расстроены — ты снова оставил их без добычи.

— Пусть твои варвары не горюют, — хохотнул Феофил, — с этого стервятника много они бы все равно не взяли. А вот там, куда мы плывем, добычи будет достаточно.

— Тогда нам стоит поторопиться, — усмехнулся Херульв.

Грек кивнул и зашагал вдоль борта, громко отдавая команды, и дромон начал медленно поворачиваться, беря курс на запад. Следом за ним, взрезая воду, шли драккары.

Вот уже почти год минул с тех пор как фризы, покинув Константинополь, примкнули к эскадре друнгария Феофила, не только патрулировавшего Эгейское море, но и делавшего глубокие рейды на юг вплоть до Крита, постоянно страдавшего от набегов сарацинских пиратов. Северяне показали себя так хорошо, что Феофил решился на дерзновенный замах — удар по врагу в его собственном логове. Хотя Ирина все эти годы старалась жить в мире с арабами, иные из военачальников, недовольные ее осторожностью, давно вынашивали более смелые планы. Вот и Феофил сговорившись с турмархами фем Эллады и Сицилии, о предоставлении их кораблей в его распоряжение для броска на юг.

Душная арабская ночь спускалась над Карфагеном и сухой южный ветер дул из пустыни, заметая улицы древнего города песчаной бурей. Вали Ифрикии, Аль-Фадл ибн Раух, невысокий сухопарый мужчина с черной бородой, одетый в цветастый халат и алые туфли с загнутыми носками, стоял сейчас у окна собственного дворца и с тоской смотрел на медленно гаснувшие окна домов. С вершины мечети доносился затихающий крик муэдзина, сзывающего народ на ночную молитву, но этот призыв перекрывал мерный рокот моря, почти не видного в сгущавшихся сумерках и набежавших на небо тучах, скрывших тонкий серп нарождавшейся Луны. Дурной знак — хоть и грешно правоверным верить в приметы, — но как не закрасться тревоге, когда с небес исчезает один из ярчайших символов всего учения Пророка, да пребудет с ним мир. Усилием воли отогнав дурные мысли, Аль-Фадл опустился на колени, обратившись лицом на восток, и забормотал слова иши.

— Сами а-ллаху лиман хамидах̇. Раббана ва лякяль-хамд…

Он не любил этот город — слишком многое в нем напоминало о не столь уж и давнем прошлом, когда Карфагеном владели неверные. Однако, с тех пор как берберы-хариджиты захватили Кайруан — подлинно арабскую столицу Ифрикии, его вали, ведущие долгое и тяжелое противоборство не только с берберскими мятежниками, но и с собственной гвардией — джундом, — были вынуждены перебраться в этот город. Сейчас Аль-Фадл просил Аллаха, как можно скорее разрешить все склоки между правоверными, дабы он мог поскорее вернуться к садам и дворцам Кайруана. Здесь же, вблизи от моря, вали чувствовал странную тревогу — с тех пор как и сюда донеслись вести о свирепых светловолосых пиратах, на службе у проклятых румов. И хотя все военачальники заверяли вали, что флот правоверных надежно защитит город от любого нападения, тем не менее, сосущая под ложечкой тревога не оставляла его в покое.

Закончив молитву, Аль-Фадл встал с колен и обернулся к собственному ложу, стоящему в глубине опочивальни. Там, с набитых нежнейшим птичьим пухом подушек и шелковых перин, на него с ненавистью и испугом смотрела новая наложница из его гарема — молодая красивая девушка, синеглазая, как и эти варвары с севера. На этом, впрочем, сходство и исчерпывалось: длинные черные волосы волной ниспадали на ее спину, доставая до талии, а точеные черты красивого личика выдавали чистейшую эллинскую кровь. Полупрозрачное одеяние не скрывало, но подчеркивало стройные ноги, молодую полную грудь и тонкую талию. Глядя на эту девушку Аль-Фадл почувствовал как все дурные предчувствия отступают перед поднимавшимся желанием и он, скинув с плеч халат, залез на кровать, как и раньше, только сильнее распаляясь от бессильной ненависти, извивавшейся под ним рабыни.

И в этот миг до его слуха донеслись тревожные голоса, переходившие в панические вопли, топот ног и лошадиных копыт, а вслед за этим — воинственные кличи на незнакомом языке. Забыв о девушке вали метнулся к окну — как раз, чтобы увидеть, как море и прибрежные дома озаряет яркое пламя от полыхавшего арабского флота.

Под покровом ночи и ненастной погоды драккары фризов подошли почти вплотную к Карфагену, после чего северяне, пробравшись на берег, вырезали всех часовых, наблюдавших за входом в Карфагенское озеро. Затем фризы подняли цепи преграждавшие путь в гавань и вошедшие в «озеро» ромейские дромоны обрушили потоки греческого огня на арабский флот.

— Один! Один и Ньерд! — Херульв, с мечом Асбрана наголо, шел впереди своего отряда, рубясь направо и налево, кромсая сарацинов словно матерый вепрь, ворвавшийся в свору брехливых собак. И столь же свирепо рубились и его воины — фризы, даны, готы, — всем своим видом наводя ужас на сарацин. Ифрикийский джунд, разодранный внутренними дрязгами, ослабленный постоянными стычками с берберами, наконец, просто не ожидавший столь дерзкого нападения, сопротивлялся недолго, дрогнув после первого же натиска северных варваров. Тем более, что за ними, с криками «С нами бог!» уже чеканили шаг ромейские скутаты, прикрывшиеся большими овальными щитами, сражавшие сарацинов своими мечами-спатами и длинными копьями. А вдоль берега моря неспешно двигались византийские дромоны, что забрасывали город огненными снарядами из катапульт — и по всему Карфагену тут и там вспыхивали алые цветы пожарищ и в ночное небо, под испуганные крики арабов, поднимался черный дым.

Лишь у стен дворца вали воины джунда попытались перегруппироваться и отбросить наступавших ромеев и варваров от резиденции своего владыки.

— Сдохни, черное отродье Сурта! — рявкнул Херульв, отбивая метнувшийся к его горлу сарацинский клинок. Меч Асбрана ударил в ответ, располосовав араба от плеча до пояса, разрубая тело на брызжущие кровью и внутренностями половины. Новый удар снес голову другому сарацину, занявшему место первого и фризский принц, перешагнув через труп, рванулся вперед, одним прыжком оказавшись в дверях дворца. За его спиной столь же свирепо рубились и его воины, проникая внутрь здания, а за ними шли закованные в сталь скутаты, добивая раненных. Сам же Херульв, со своими северянами, шел почти не встречая сопротивления — те стражники джунда, что встречались им, уже не принимая боя сразу бросались наутек. И фризы с данами уже начали грабить дворец, врываясь в первые попавшиеся комнаты, хватая все мало-мальски ценное, взрезая глотки чернокожим евнухам и насилуя испуганно визжащих пленниц.

Херульв первым ворвался в опочивальню правителя, хотя и не сразу понял, что за полуголый человек, в наспех напяленном халате, визгливо выкрикивает оскорбления на арабском, размахивая перед ним сарацинским, «дымчатым», клинком. Фриз легко отбил его удар, но ответить не успел: араб странно дернулся, выпучив глаза, на черную бороду выплеснулся поток крови и вали Ифрикии ничком повалился на персидский ковер, устлавший пол. Из его спины торчала украшенная драгоценными камнями рукоять кинжала. Фриз поднял глаза и увидел перед собой красивую девушку, тщетно пытавшуюся прикрыться остатками разорванного тонкого одеяния. В широко распахнутых синих глазах страх перед неведомыми варварами мешался с гордостью и облегчением от гибели ненавистного хозяина.