Прыжок в прошлое

Глава шестнадцатая

Коляска миновала оба собора и выехала на рыночную площадь. Я тронул за плечо кучера и велел ему остановиться. Bpeмя было уже позднее, и большинство лавок закрыто. Немощеная пыльная площадь была замусорена упаковочными материалами. Всюду валялись растрепанные рогожи, изломанные берестяные и ивовые корзины и ящики.

Было непохоже, что кто-нибудь собирается все это прибирать. Не сходя с коляски, я огляделся и убедился, что княгиня была права: торговля в городе была скудная. Судя по вывескам, большинство лавок торговало съестными припасами, хоэтоварами и изделиями местных промыслов. Правда, имелся и один «минимаркет» с интригующим названием «Заморские товары». Украшением площади, без всякого сомнения, служили два трактира: один побогаче, другой победнее. Но даже около них жизнь едва теплилась. Зато было много домашних животных, добывающих себе пропитание в отбросах. Собаки мирно сосуществовали со странными волосатыми, очень худыми свиньями и даже кошками, не слишком хоронящимися от занятых поисками пищи псов.

Я хотел уже ехать домой, когда увидел, что одна из лавок, с криво написанной вывеской «Галантерея», еще открыта. Я решил в нее зайти.

В лавке было душно, и стоял неприятный запах. Меня встретили два приказчика в одинаковых «форменных» поддевках и надетых поверх них жилетах. Судя по тому, как они были похожи, приказчики явно состояли в близком родстве. Меня умилили их головы, обильно смазанные каким-то маслом и расчесанные на прямой пробор. Мой приход привел сальных молодцев в буйное состояние. Они бросились на меня и буквально втащили в глубину лавки. Один при этом именовал меня «ваше-ство», а другой, более отчетливо, «ваше превосходительство».

Оказалось, что название «Галантерея» совершенно ничего не значило. Торговали здесь всем на свете от меда до хомутов. После улицы, в полутемной лавке было плохо видно, и я не очень ориентировался, что эти энтузиасты капиталистического труда совали мне в руки и вешали на плечи. Меня ни о чем не спрашивали, просто орали в уши и совали в руки все, что им попадалось на глаза.

Меня такая бесцеремонность разозлила, я вырвался из цепких объятий и попытался вставить хоть слово в их слаженный дуэт. Однако хлопцы были настырны и только удвоили усилия впарить мне конскую сбрую и штуку ситца. Я вовремя вспомнил, что я «представитель господствующего класса» и, используя свое превосходство в росте и силе, схватил голубчиков за шивороты и стукнул лбами. После этого громким голосом произнес несколько очень распространенных народных слов, понятных даже малым детям, и этим прекратил бесчинства. Приказчики заверещали и отскочили в разные стороны.

Тут же им на смену появился сам хозяин, — богато наряженный в многослойные одежды купец.

— Что прикажете, ваше сиятельство, — заговорил он сладким голосом, кланяясь и приседая, — я вижу вам нужна-с аглицкая материя на фрачек-с. Только для вас из почтения, отдам-с за бесценок-с.

Он схватил с полки штуку какой-то материи и начал совать мне в руки.

— Отменнейшее сукно-с, такого и в Петербурге-с не достать-с.

Похоже, у ребят была четко отлаженная методика торговли. Я не без интереса понаблюдал ужимки купца и резко прекратил этот спектакль художественной самодеятельности, схватив предпринимателя за окладистую бороду:

— Ах ты, аршинник, самоварщик, архиплут, протобестия! — заорал я голосом городничего из гоголевского «Ревизора» и попытался помотать тушу хозяина за бороду. — Так-то ты царские указы выполняешь! Да я тебя в Сибирь! Да я тебя на дыбу! Молчать, когда тебя спрашивают!

Ассорти из Хлестакова и городничего мне явно удалось. Купец мне поверил. Он уронил драгоценное сукно на грязный пол и начал валиться на колени.

— Вашество, помилуйте, не погубите, жена, детки малые…

Я не поверил, но смягчился.

— Ладно, но смотри у меня, в последний раз прощаю. Так тебя, растак!

— Вашество, благодетель, кормилец, век Бога молить, и деткам накажу, что только приказать изволите…

В общем-то, с этого ему и стоило начинать.

— Бумагу почтовую и чернила.

Мне мгновенно принесли пачку бумаги в пятьдесят листов и пузырек чернил.

— Шелковую рубаху субтильной девице, — приказал я, переведя размер одежды Алевтины на понятный язык. Передо мной тот час навалили груду рубашек, поставив перед сложностью выбора. Я покопался немного и отложил две подходящие по размеру рубахи, приказав купцу самому проверить их качество. Напуганный «аршинник» забраковал обе и поменял их на такие же, но без недостатков.

Потом я занялся подбором всяких женских аксессуаров, пользуясь указаниями купца. Горка покупок оказалась внушительной, и мне ее упаковали в берестяной кузовок.

— Сколько? — строго спросил я хозяина.

— Вашество, не извольте обижать, примите-с…

— Посчитай и скажи, — отверг я взятку, даже не будучи должностным лицом.

— Исключительно, для вас, нашего благодетеля, все-го-то пятьдесят рублев.

Я не имел никакого представления о существующих ценах, но лавка казалась достаточно простонародной, и товары в ней были не для богатых. Притом купчина смотрел на меня слишком честно, и слишком сладостно заглядывал в глаза, чтобы я ему поверил. Поэтому, используя опыт старших поколений, я театрально вытаращил глаза и процитировал Жванецкого:

— Скоко-скоко? Это что, за товар или за всю лавку?!

— Вашество, не погуби, — опять повторил свою репризу купец, — благодетели вы наши, по-божески, по справедливости, четвертной!

— Тэк-тэк, — гнусным тоном процедил я, — значит, говоришь, двадцать пять рублей?

— Двадцать рублей, барин, будет по справедливости, — почти нормальным голосом, уточнил хозяин.

Я не стал торговаться и расплатился. Провожали меня низкими поклонами и умоляли наведываться еще. Вид у купца был победоносно довольный, и я понял, что меня все-таки надули.

Начинало смеркаться. Я вспомнил, что заказал баню, и поторопился сесть в коляску.

Рабочий день у портного к этому часу кончался, и хозяйка со служанкой кормили семью и работников ужином. Из «трапезной», довольно большой комнаты с длинным столом, доносился гул голосов. Не сообщая о своем возвращении, чтобы никого не беспокоить, я прошел к себе. Аля грустно сидела у окна и не повернула головы, когда я вошел.

— Добрый вечер, — бодрым голосом сказал я. — Как ты здесь одна, не скучала?

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Тебе опять нездоровится?

— Нет.

— Ты так и будешь некать?

— Нет, — ответила девушка.

— Так в чем тогда дело?!

— А правду говорят, что барыня, к которой ты ездил, — красавица?

Я засмеялся и обнял девушку за упрямые плечи. Аля взглянула на меня. Я чуть не шарахнулся в сторону: на меня смотрело не лицо, а жуткая карнавальная маска. Только спустя несколько секунд я понял, в чем дело, и принялся хохотать.

— Это кто тебя так разукрасил? — еле справившись с собой, спросил я. — Никак, Дуня?

Должен признаться, что мой взрыв веселья, с точки зрения Али, был верхом невоспитанности. Однако слишком силен и неожидан был эффект от увиденного, чтобы удержаться от смеха.

Все ее лицо было покрыто какой-то белой краской, на щеках пылали два круглых пятна свекольного румянца, а брови были дорисованы до висков жженой пробкой.

Аля, между тем, успела обидеться, из глаз покатились слезы.

— Я старалась, старалась… — всхлипывая, говорила она. — А ты, ты…

Я обнял ее и поцеловал не испачканные косметикой волосы. Мне стало стыдно за свою черствость.

— Ты же сам говорил про эту косметику, — неожиданно для меня, правильно произнесла она сложное слово, — я и старалась. Все говорят, что барыня такая красавица…

— Тебе такая косметика не подходит, — пошел я на попятный, — она для пожилых женщин, а не для молоденьких. Притом, так же, как и читать, краситься нужно учиться. Баня готова? — спросил я, чтобы переменить тему разговора.

— Давно, поди, простыла.

— Так давай собираться. Заодно отмоешь свою косметику, а то тебя и поцеловать страшно, вдруг что-нибудь сотрется.

— Фрол Исаевич заходил примерку делать.

— После примерит, мне не к спеху.

Мы взяли тюбик с шампунем, кусок мыла (все, что у меня осталось от радостей двадцатого века), два грубых льняных хозяйских полотенца и отправились мыться.

Баня находилась в конце усадьбы и представляла собой бревенчатый домик с двускатной крышей. Мы открыли разбухшую дверь и попали в крохотный предбанник с маленьким окошком.

По вечернему времени в нем было совсем темно. Я подсветил зажигалкой и нашел приготовленную лучину. В ее неверном свете мы рассмотрели две узкие скамьи, достаточные только для того, чтобы на них присесть и сложить одежду.

Я зажег вторую лучину и прошел в парную. Судя по лоснящимся антрацитовым стенам, баня топилась «по-черному».

Потолка у нее не было, только конопаченная бревенчатая крыша, а дым выходил в две дыры оставленные для этой цели во фронтонах.

В середине помещения стояла печь без трубы, сложенная из камня. Топочная камера располагалась в самом низу, тепло проходило между камнями, накаляя их. Жара, кстати, была отменная.

Я вернулся в предбанник. Аля еще не начала раздеваться и сидела на скамейке, сложив руки, не глядя на меня. Чтобы ее не смущать, я быстро разоблачился и пошел в парную.

Оборудована она была не очень комфортно, не в пример помещичьей. Я обнаружил в углу здоровую керамическую корчагу, литров на двести, ковши и деревянные шайки с обручами. В саму печь был вмазан чугунный котел с горячей водой. Вдоль стен имелись полки в два яруса. Я поставил на нижнюю две шайки и налил в них воду для мытья.

Наконец скрипнула дверь, и в ней появилась моя ненаглядная. Она стояла в дверях, опустив руки. Длинные распущенные волосы покрывали ее плечи и грудь. Мы были наконец совсем одни, и ничто не мешало мне любоваться ею.

Пауза затягивалась.

Аля продолжала стоять на пороге, не проходя внутрь

— Иди сюда, не выпускай тепло, — позвал я, по возможности, будничным голосом.

Она нерешительно подошла и села рядом, плотно сведя бедра и сложив руки внизу живота. Я старался не смотреть на нее, чтобы окончательно не смутить. В принципе, при уже сложившихся отношениях, она могла бы быть и пораскованнее.

— Давай я помою тебе голову, — совершенно неожиданно для самого себя, предложил я.

Аля удивленно посмотрела на меня, готовая услышать совсем другое предложение.

— Зачем? — спросила она.

— Затем, что ты никогда не мыла голову шампунем.

— Это тем, что мы принесли? — натянутым тоном поинтересовалась она.

— Тем самым. Посмотришь, какие у тебя станут пушистые волосы, — излишне суетливо предложил я и отправился в предбанник.

Шампунь я таскаю с собой не случайно. От мыла у меня появляется перхоть, а я имею слабость гордиться своей шевелюрой. Взяв с собой все необходимое, я вернулся в парную. Аля сидела на полке, не изменив позы. Это начало меня не столько злить, сколько обижать. Я, кажется, не давал ей повода видеть во мне феодала и насильника… С другой стороны, я понимал ее состояние. Короче говоря, мы оба начинали излишне нервничать, и это нужно было как-то сгладить. Лучше всего, когда все происходит само собой, «естественным путем» или… совсем не происходит.

Я не стал лезть к девушке с разговорами, а просто зачерпнул ковш теплой воды и вылил ей на голову. Аля только безучастно взглянула на меня. Тогда я выдавил шампунь на руку и начал втирать его в волосы.

— Это что, щелок? — спросила она.

Про щелок я знал только, что им мылись во времена, когда еще не было мыла и в годы Отечественной войны.

— Что-то вроде… Смотри, чтобы не попало в глаза, а то будет щипать.

Алины волосы начали покрываться ароматной пеной, по лицу потекла смываемая «косметика». Я продолжал намыливать ей голову, нежно массируя пальцами корни волос, уши и шею. Напряжение начинало проходить, мы оба увлеклись, и она несколько раз прижалась щекой к моей руке. Девушка даже незаметно попробовала пену на вкус. Я продолжал намыливать голову и шею, спускаясь все ниже. Мыльные руки скользили по плечам, спине, груди. У Али набухли и затвердели соски. Шампуня на все тело не хватило, и я намылил руки мылом. Этой заминки хватило, что бы она опять внутренне отгородилась от меня. Я не стал придавать этому значения, продолжая все так же нежно ласкать ее скользкими руками.

…Нам, мужикам, никогда не понять женскую логику. Их мгновенные смены настроений, немотивированные поступки подчиняются каким-то особым законам, на первый взгляд, никак не связанными с очевидными раздражителями. Это, конечно, значительно усложняет общение, но зато очень разнообразит жизнь.

…Аля вдруг вся сжалась, и я почувствовал, как под ее кожей судорожно напряглись мышцы. Будь я внештатным ловеласом, разыгрывающим партию совращения девственницы, все было бы просто и понятно.

Все знают, о чем думает петух, когда гонится за курицей: «Не догоню, так согреюсь». В отличие от петуха, мне нужно было обязательно догнать. Я был влюблен, разгорячен, жаждал ответной любви и с огромным трудом контролировал свое поведение.

Покуда все шло по нарастающей и обещало скорый счастливый финал, то можно было и пострадать ради любимой женщины. Однако когда создалось ощущение, что вот-вот все оборвется или отодвинется на неопределенный срок, впору стало пойти и утопиться в корчаге.

Кстати, такой образ даже промелькнул в мозгу, я подхожу к корявому глиняному сосуду и ныряю в него, как есть голым, вниз головой. Как я потом узнал, Аля его подсмотрела и испугалась. В такие минуты и проявляется потрясающее свойство женщин, обычно более приземленных и расчетливых, чем мужчины: они совершают подвиги самопожертвования.

Девушка, только что всем существом противившаяся грядущему «греху и погибели души» вздрогнула, что было сил, обхватила меня руками и прижалась лицом к не самому подходящему для девственницы участку тела. Я подхватил ее подмышки и притянул к себе. Наши губы наконец встретились, а руки бесстыдно заскользили по самым сокровенным местам.

Аля конвульсивно вцепилась в то, что ей мешало прижаться ко мне. Я до сих пор уверен, что сделала она это совершенно неосознанно, — до сексуальной революции было еще сто девяносто лет, — и девушкой двигал инстинкт, или она схватила первое, что попалось под руку, как опору на случай обморока.

Я был не столь неопытен, и моя мыльная рука не так невинно проскользнула между ее бедер, и пальцы, слегка раздвинув, начали ласкать горячую нежную промежность. Аля стояла, прижавшись ко мне, и ее била нервная дрожь. Чувствуя, что мое возбуждение может пойти не по правильному пути, я заставил себя отпустить девушку и, схватив шайку окатил ее водой, смыв мыльную пену. Вторую шайку я опорожнил на себя. Напряжение немного спало, и я опять припал к ее губам. Мы застыли в бесконечном поцелуе. Руки все сильнее сжимались, сплетая тела в единое целое.

Я очень не хотел, чтобы первый блин вышел комом, и тянул с завершением, пытаясь лаской отплатить за жертвенный Алин порыв. Я почувствовал, что не только мне, но и ей затягивание финала дается мучительно. Начинали ныть сведенные судорогами мышцы. Я поднял любимую на руки и опустил на скамью. Она лежала на спине, запрокинув лицо и сжав ноги. Я опустился перед ней на колени на мокрый шершавый пол и начал целовать вздрагивающее тело. Она, слабо постанывая, поворачивалась, подставляя под мои губы места, жаждущие ласки. Одновременно я ласкал ее внизу живота, слегка расталкивая ноги.

Она рванулась ко мне, обхватила сильными крестьянскими руками и потянула на себя. Ноги согнулись в коленях и разошлись, оставляя незащищенным женское таинство. Я взял в рот сосок и одновременно начал вводить палец в глубь ее плоти. Он медленно входил, преодолевая сопротивление мышц. У Али начался оргазм. Она выгибалась на скамье до боли, спазматически сжимая меня руками. Я освободился от объятий, лег на нее и начал скользить по ее телу своим, удерживая вес на локтях. Она притянула меня, и я опустился, придавив ее, жаждущую сладкой боли.

— Тебе хорошо? — шепотом спросил я.

— Очень.

— Не больно?

— Нет.

Я начинал задыхаться от банного жара и неудовлетворенного желания. Мы были совершенно мокрые и скользкие от пота. Я встал на ноги и вылил на себя несколько ковшей холодной воды.

— Меня тоже облей, — попросила Аля.

Я схватил ведро, зачерпнул им воды и облил ее издалека, прямо от корчаги. Наполнил следующее, донес до полки и, подняв над девушкой, вылил медленной струей, охлаждая тело. Наша лучина давно погасла, и баня освещалась только подернутыми золой угольями в печи. Я разворошил их. Стало немного светлее. Алино тело казалось бронзовым на фоне угольной черноты стены. Я нагнулся к ней и стал всматриваться в лицо. Она открыла глаза, ответила коротким взглядом и снова их закрыла.

— Я люблю тебя, — прошептали мои одеревеневшие губы.

Я опустился на нее. Она подняла ноги и обхватила мои бедра.

— Я люблю тебя, — повторил я и начал входить в нее, раздвигая неподатливую девичью плоть.

В какой-то момент она отстранилась и вздрогнула. Я тут же остановился. Около минуты мы не двигались. Я старался не шевелиться, чтобы не причинить ей боли. Ничего другого я сделать не мог. Выйти из нее было невозможно. Я уже не управлял собой.

— Я люблю тебя! — вскрикнула Аля каким-то горловым голосом.

Она прижалась ко мне, бросила навстречу бедра, и мы ринулись друг в друга, преодолев последнюю девственную преграду, и слились в одно целое…

…Реальный мир постепенно восстанавливал свои формы. Мы продолжали лежать в той же позе, в которой нас застал оргазм. Сладость соития не прошла, лишь стала менее острой. Эрекция у меня не прекратилась, и Аля не отпускала меня. Я не чувствовал обычного в такой момент опустошения и продолжал желать ее. Начались долгие, бесконечные ласки, нежные руки и сумасшедшие слова.

Тела источали «сладкий мед» и соленый пот. Острота ощущений постепенно возвращалась к нам, а с ней и желание.

Я еще задним умом думал о том, что Але может быть больно, о том, что в первый раз нельзя злоупотреблять близостью, что женщин только самоотверженность и любовь заставляют терпеть гиперсексуальность эгоистичных мужчин…

Все прочитанное когда-то крутилось в голове, но Аля, судя по действиям, была не согласна с сексологами и не выпустила меня из себя, пока полностью не опустошила.

…Потом мы возвращались в дом по узкой тропинке сквозь треск цикад и бледные лунные пейзажи ночного сада. Дом уже спал, и мы осторожно прошли в мою комнату.

Я зажег свечу, и Аля начала разбирать постель. Делала она это медленно, в полусонной истоме. Наконец, постель была готова. Задув свечу, я снял халат и голым стоял у окна, наслаждаясь перед сном ночной прохладой.

— Это все так любятся? — спросила Аля, придирчиво и нескромно рассматривая меня.

«Все, кто любит друг друга и знает сексопатологию, физиологию, анатомию, психологию, у кого на это хватает здоровья, и те, кого не преследуют комплексы и предрассудки, а особенно те, у кого к этому есть талант», — подумал я про себя, опять не учтя ее способность понимать мысли.

— Ты знаешь, я ничего не поняла из того, о чем ты сейчас думал.

— Ничего, вот выучишь азбуку, прочитаешь много книг и все поймешь. Как, кстати, твоя учеба? Я купил тебе бумагу.

— А что такое бумага? Это то, на чем дают вольную?

— На бумаге пишут и вольные, и книги. Ты видела Библию?

— Видела в церкви.

— Так вот, Библия, как и другие книги, написана на бумаге.

— А зачем мне ее так много? — спросила Аля и искоса посмотрела на берестяной короб, о котором я, честно говоря, забыл.

— Там не только бумага. Там тебе подарки. Ложись, утром посмотришь, — сказал я совершенно глупую фразу.

Можно было догадаться, что нищая крестьянка не станет терпеливо ждать утра, чтобы сделать себе сюрприз.

Пришлось надевать халат и зажигать свечи.

— Ладно, посмотри, только быстро, а то я совсем засыпаю.

Быстро, как известно, только кошки плодятся, а подарки рассматриваются медленно и тщательно.

Оказалось, я купил совершенно необходимые вещи, без которых неизвестно как Аля жила до сих пор.

Мне это было безумно интересно.

Я с удовольствием просыпался каждый раз, когда Алевтина извлекала из бесценного короба очередную цацку и начинала трясти меня за плечо, чтобы я мог разделить с ней восторг и ликование.

Наконец, то ли она угомонилась, то ли кончились подарки, но я смог заснуть по-настоящему. Было уже скорее рано, чем поздно, на улице вовсю пели птицы. Кончился длинный, насыщенный день, следующий обещал быть таким же.