Прощай, Ариана Ваэджа!

Глава 31

Три недели назад.

Арбенина кто-то звал:

— Старший Друг! Очнись!

Его начали тормошить за плечо, сначала потихоньку, затем — все сильнее. Странное состояние. Как будто и не во сне, а не хочется открывать глаза. Страшно увидеть не то, что хотелось бы. Страшно разочароваться.

Он осторожно разомкнул веки. Надо же, они оказались такими тяжелыми! И понял, что лежит на камне, выступающем из-под воды. А рядом — Богдан Сиротин. Слава Богу — что тот жив! И может двигаться, раз так настойчиво теребит холщовую куртку, и может разговаривать, раз бормочет там что-то…

— Богдан, я уснул? — обратился он к пареньку.

— Я — Друг! Это мое имя, ты сам сказал…

— О, прости, мой Друг! Видимо, я вырубился от усталости…

Он потер задеревеневшие икры ног. Их стянуло судорогой, вот почему такая тянущая боль в мышцах! Вытянул ноги и чуть повернулся к Сиротину, чтобы было удобнее того разглядеть. Вот он какой — совсем пацан, вихрастый, с большими ушами… Шапку, видимо, потерял. Да, а почему одна нога без сапога? А, вот же он…

Арбенин начал разжимать руку, державшую сапог, но потом вспомнил, что Сиротин не сможет пока втиснуть в него ступню — что-то там у него не то сломано, не то… еще что… короче, болит нога.

Пары минут было достаточно, чтобы оглядеться и заметить впереди, там, куда они до этого шли, рассеянный свет. Неужели выход из пещеры?

— Богдан! Тьфу ты! Опять забыл! Друг, держись за мое плечо и отталкивайся от камня… хотя бы одной ногой, той, что в сапоге… Сейчас я попробую встать и сделать несколько шагов вон туда. Хорошо?

— Хорошо… — тихо повторил тот и замолчал, видимо, концентрирует силы для рывка.

— Раз! Два! Три! — скомандовал Арбенин и поднялся, потянув за собой парнишку. И тот легко поддался этому сильному движению.

Ступни уперлись в каменное дно пещеры, и только сейчас Арбенин почувствовал, что в сапогах хлюпает. Вот почему сводит ноги! Напряжение в икрах прошло — в таком положении мышечная боль быстро исчезает. И Арбенин осторожно шагнул. Через несколько шагов вода начала отступать, видимо, там, позади их, осталась самая глубокая впадина, а здесь — дно немного выровнялось. Ура! Кажется, «выгребли»! И он, приостановившись, от облегчения выдохнул.

Да, впереди уже просматривался дневной свет, пробивавшийся через небольшую амбразуру на уровне груди. Однако… что там за ней? Может, тоже — пропасть? Да и окошечко вроде бы маловато, может, и пролезть не удастся.

Они подошли, наконец, в источнику света и Арбенин увидел такую картину. За «окном» колыхался на ветру ромашковый луг. Чуть дальше виднелись деревья. А у горизонта возвышались горы. Как два верблюжьих горба, они подпирали голубое, с разбросанными по нему облаками, небо. Такой красоты он давно не видел! Может, всего лишь мираж? И путешественник потер руками глаза, пытаясь с них снять пелену.

— Красота-то какая! — воскликнул Богдан. — Как на картине!

— Ты тоже видишь? — на всякий случай спросил Арбенин и, сделав последний шаг к заветному окошечку, оперся плечом о каменную стену.

Вот так бы стоять и стоять, любуясь на пейзаж!

— Старший Друг! А ты сможешь здесь протиснуться? — вопрос повис в воздухе, потому что обоим было ясно, что в эту дыру просто так не пролезешь.

Что делать? Лихорадочные мысли бились в сознании Вот бы окошечко немного увеличить… Но чем? Арбенин осторожно прислонил Друга к стене, а сам поднял камень и пару раз стукнул рядом с дырой. Она не поддавалась, но… лишь поначалу. После десятка-второго ударов камни начали крошиться и сыпаться под ноги. Неужели? Неужели вот сейчас…

Сзади что-то ухнуло. Видимо, незадачливый путешественник потревожил утробу спящего великана и тот проснулся и начал гневно разбрасывать камни. Эти камни посыпались за их спиной, буквально в двух-трех шагах, и на горбатом и без того полу одна из горок начала увеличиваться. Где-то наверху, видимо, образовалась пустота — камни сыпались и сыпались, отрезая незваным гостям путь назад.

— Быстрее, Друг! — Арбенин потянул за полу холщовой куртки юного попутчика и подтолкнул его к амбразуре. — Осторожно выкатывайся! Только не становись на ноги!

Он боялся, что тот окончательно повредит правую ногу. Что там, с ногой, еще не было ясно.

Следом за Сиротиным он, поднатужившись, тоже пролез в дыру. Хорошо, что догадался перед этим сбросить с себя куртку и свитер! Надо же, обнаружил, что до сих пор лежит за пазухой тот самый рог. Вроде как спаситель его — если б не зацепился тогда за край пропасти, глядишь, так и улетел бы на его дно.

Как и предполагал, наружная стена была не настолько отвесной, так что тоже скатился к пареньку, лежавшему уже лицом к земле. Перевернул его, слава Богу, все в порядке — Сиротин дышит и даже… открыл глаза.

— Как ты, Друг?

— Все хорошо, Старший Друг!

Арбенин оглянулся и увидел в амбразуре столб пыли. Даже отсюда слышно было, как падают камни. Он протянул руку к Сиротину, нащупал его теплую ладонь, вцепился в нее и только тогда успокоился. И лежал, не проронив ни слова и боясь шелохнуться, пока пещерный дух не успокоился.

До Ныроба они дошли. Точнее, добрались. А еще лучше — доползли с большими паузами на передышку, когда солнце еще не скатилось к горизонту. Карта местности потерялась. Да разве только она? Но Арбенин отлично помнил, что путь на Ныроб от Дивьей пещеры — на запад, так что туда и вел своего Друга. Вода во фляжке давно закончилась, да он ее и не пил — сразу отдал Богдану еще там, в пещере. Поэтому огромным счастьем было припасть к ключу, а потом и набрать воды с собой. Источник они бы и не заметили — он зарос кустами. Если б, конечно, не услышали, как звенят струи о камни.

Ныроб он узнал по куполам Никольской церкви. На фоне бараков и стареньких плетней они казались особенно необыкновенными. И разве можно строить такую красоту в глухомани?

Возле крайней избенки на завалинке сидел сухонький седовласый старичок в домотканой старенькой рубахе. К нему Арбенин и обратился:

— Приветствую, дедуля! Не подскажешь ли, где тут можно передохнуть да переночевать?

— Эх, мил человек! — отвечал тот. — Здесь нет ни царских палат, ни вельможных теремов! Да и постоялого двора — тоже.

— Да мы со своим другом неприхотливы! Могли бы где и на полу переспать. Нам ведь в Чердынь надо…

Дед окинул взглядом гостей:

— А вы-то сами откуда будете?

— Мы, дед, ученые из Санкт-Петербурга! Здесь в экспедиции…

— Золото, небось, ищете? — усмехнулся он. — Здесь кого только нет! И все рыщут, рыщут… То камни спрашивают, а то — и фигурки…

— А какие фигурки? — заинтересовался Арбенин.

— Какие? Да зверья всякого!

— И что, много таких фигурок в этих местах?

— Да много ни много…

Дед придирчиво осмотрел с головы до ног незнакомцев и, скорее всего, пожалел, что сказал лишнего:

— А вы, ребятки, смотрю, пообтрепались немного в дороге… Глянь, какую грязь на свою холстину-то нацепили! А этот… поди, и сапог потерял? Куда эт вас нелегкая занесла?

— Да были мы, дедушка, в Дивьей пещере… — осторожно начал Арбенин. — Ну, а сапог… он слетел с ноги… Да тут этот сапог — не потеряли! Богдан ногу повредил, так что не может пока обуться…

— А-а-а, так бы и сразу сказали! В Дивьей-то и нет никакого дива: ни золота, ни каменьев… одни неприятности… Значит, и вы их встретили?

Он еще раз, уже прищурившись, посмотрел на Сиротина. Тот стоял на одной ноге, опершись о плечо Арбенина. Другую тащил вроде как волоком.

— Ну ладно… гости незваные! Так и быть — заходите в дом! Меня Степаном кличут…

— А по отчеству? — не скрывая радости в голосе за приглашение, спросил Арбенин.

— Степанович! Так что не забудете! Какое имя, такое и отчество! Но лучше… зовите меня Степанычем — и баста!

Он взмахнул рукой в сторону невысокого крылечка:

— А это моя женушка… Ефросинья…

На разговор мужа вышла из хибары приземистая крутобедрая, но довольно юркая бабуля:

— Эт с кем ты там, старый, вот уж час как зубы точишь?

— Дак я… — собрался было препираться с бабкой, да передумал.

И, уже, обращаясь к гостям:

— Ну, если только… переночевать, то заходите, люди добрые, к нам с Ефросиньей. Правда, тут не хоромы… А вас как звать-величать?

Арбенин стащил с левой ноги Богдана сапог и поставил оба возле порога, чем очень обрадовал деда. Видно было, с какой любовью относился тот к обуви и был бы расстроен, если даже кто чужой в его глазах стал бы растеряхой. Рядом с сапогами он положил, прикрыв холщовой курткой, свою находку — пусть полежит, надо обмыться немного с дороги — вон Степаныч уже притащил два ведра воды и даже согрел немного в чугунке, да перекусить — вон Ефросинья что-то ставит на стол.

Так что до сумерек они успели немного обмыться, а потом и подкрепиться — с наслаждением отведали свежеиспеченного хлеба с молоком да по паре ложек пшенной каши, что еще с обеда у стариков осталась.

Богдан сидел за обеденным столом босым, без портянок, и Арбенин его осторожно перенес к палатям и уложил, прикрыв своей же курткой. Тот сразу же сомкнул веки — притомился с дороги! Нет, пожалуй, так можно сказать о здоровом мужике, который бы прошел теми же тропами! А вот для Богдана лучше бы подобрать другое слово, но оно не шло на ум — видимо, тоже подустал немного. Ладно, люди добрые приютили, так что негоже вот так, сразу же, и в объятия Морфея отправляться, и ученый подсел к деду на деревянную скамью, пока Ефросинья хлопотала, убирая посуду со стола.

— Степаныч! И как тут, в Ныробе, живется? Смотрю, вдвоем вы… а есть ли дети?

— Живется неплохо! — отвечал тот. — Мы тут испокон веков, когда еще первые избы средь леса ставили. И дед мой, и прадед… Так что привыкли уж и на жизнь не жалуемся. А то что вдвоем с Ефросиньей, так дети-то давно уж вылетели из гнезда, да кто где… Иван вот в Чердыни… а Глаша — здесь, замужем за Петькой Малыхиным, не знашь его?

— Нет, не знаю…

Арбенин не удивился такому вопросу. Сколько раз уже его спрашивали, знает ли он кого… то лесника какого-то Буракова, то теперь — Петьку Малыхина.

— Да что я о нас-то? — старик опять прищурился и посмотрел на своего гостя каким-то уж больно строгим взглядом. — А вот вы, искатели золота, скажите, для чего ж его ищете? Чтобы вельможами стать?

— Нет, не для этого… — спокойно и рассудительно, чтобы не обидеть резкостью ответа, произнес Арбенин. — Мы, вообще-то, и не богатства ищем, а следы древних людей. И еще интересуемся фигурками животных… вот, о которых ты сказал…

— Тогда понятно! А то, думал я… а вы, значиться, из ученых будете?

— Да, я ж сказал уже, что из Санкт-Петербургского университета!

— А то ты сбрехнул мне, как первому встречному, чтобы на ночлег пустил тебя… а сейчас уж, вижу — правду говоришь…

Дед посмотрел на своего гостя с уважением и замолчал. А потом добавил:

— Если хочешь, Николай, я тебе одну фигурку покажу… или давай завтра.

— Очень хотел бы посмотреть! Да… кстати… а ведь есть и у меня кое-то.

Он прошел к входной двери и достал из-под грязной одежды то самое нечто вроде рога, что зацепил еще в пещере, но до сих пор не успел разглядеть. На обеденном столе, с которого Ефросинья только что смахнула крошки, красовалась штукенция, на ощупь гладкая, как кость, разве что кое-где с шероховатостями из-за налипшей грязи. По цвету — матовая, если приглядеться — чуть желтоватая. Диаметром со стопу взрослого человека, а весом… ну… фунта два будет, а может, и чуть больше.

— Ух ты! — удивился Степаныч. — Никак зуб звериный?

— Зуб? — переспросил его гость.

— А почему и нет? Точно такой коренной зуб есть у коровы, только… во много раз меньше…

— Действительно… — Арбенин взял кость в руки и провел пальцами по поверхности с небольшими выступами и впадинками. — Вот этой стороной и жевал он… или оно… Теперь вижу, что очень походит на зуб слона… или — даже мамонта…

— Ну да, сказанул ты, Николай! — перебил его дед. — Эт чё, в наших краях мамонты разгуливали?

— А почему бы и нет? Если уж сколько раз находили их бивни?

Со стороны палатей послышался стон. Видно, Сиротину что-то приснилось. Или… да неужели нога так болит?

— А что с твоим приятелем-то? — перешел на шепот дед. — Молчит все время. Смотрю, слаб здоровьем-то…

— Да ногу он повредил! Отлежится и заживет! А что слаб — устал очень, да и молод… вон какой худенький…

— А я ведь сразу подумал, что вас нужно живой водой окропить… — продолжал шептать дед, ну, и набрал водицы-то не из колодца, а из источника… здесь он, недалече…

— Какой ты сказал, водой? Живой? — Арбенин с удивлением уставился на старика.

— А что тебя так удивляет? Или не знал никогда такой водицы-то? Она и в церкви есть…

— Так я знаю, что есть в церкви… но подумал, что не туда ты с ведрами ходил…

— Правильно подумал. Недалече отсюдова есть этот самый родник. И знаешь, как его обнаружили? Вижу, не знаешь… э-э-эх…

Старик тяжело вздохнул и продолжил:

— Триста лет назад… нынче как раз такая дата… возвращались наши купцы из Печорского краю. Дело было зимой, и стоял лютый мороз. Но наши-то, ныробские, сам знаешь, к любому холоду привыкшие, ни морозы, ни метели им не страшны…

— Степаныч, отвлекаешься! Ты о роднике начал…

— Да, и вот подъехали они уже к селению совсем близко и вдруг видят — икона стоит посреди снегов, а рядом с ней — свечки горят… Остановились купцы, перекрестились перед ликом, а это был Николай Чудотворец. И кто ж его здесь поставил, если нет на снегу никаких следов? Постояли в молитве, а потом подняли икону да… в Чердынь и свезли — в монастырь. Тогда в Ныробе-то еще и некуда было поставить этот Божий лик — церкву-то не построили! И вот отвезли они икону, опять подъехали к Ныробу… И что, думаешь? Стоит Николай Чудотворец на том же месте! Опять его купцы подняли… да опять свезли… И вот когда уж в третий раз икона им показалась, поняли, что неспроста это! Что святой Никола-то сам выбрал себе место жительства!

— Так и что с того? Причем здесь святая вода? — удивился Арбенин.

— А то! Когда пришел черед храм ставить — назвали его Никольским. А на том месте, где икона стояла, пробился… родник. И тоже получил имя Никольского. Так что, дружок, оттуда бьет не простая вода, а — живая. И я не поленился, сходил и набрал ее, а вы ею омылись да выпили студеной-то водицы…

— Хватит, старый, гостям зубы-то заговаривать! — проворчала Ефросинья. — Темень уж на дворе, хоть глаз выколи… Спать давайте… утро вечера — мудренее будет…

Уснул Арбенин сразу, как только коснулся палатей, чуть пододвинув Богдана. Даже притулившись на самом краешке, он почувствовал полную защищенность от всех напастей, какие только могут быть на свете. И спал он мертвецким сном, не чувствуя тела. Спал до тех пор, пока среди ночи, а скорее, уже к утру, проснулся от стона Сиротина. Тот даже скрипел зубами. Надо же, не замечал раньше, как спит он. Говорят, многие во сне стискивают зубы, если что во сне увидят, а может, и легли не так.

Долго он прислушивался к звукам — вроде и не так уж громко тот и постанывал. Но перебитый сон уже не шел. И вот, изворочившись так, что аж бока заболели, наконец, сомкнул глаза и увидел странный сон.

Будто идет он по Ныробу, а навстречу ему — со стороны Никольской церкви, шагает какой-то священник. Вроде в рясе издалека — в красной, видать, в праздничной. Но когда поближе к нему подошел, то увидел, что это вовсе и не ряса, а плащ старинный бархатный поверх синего платья, как у рыцаря. Неужели какой святой, или другой благочестивый? И так он засмотрелся на это одеяние да на крест в одной руке и скипетр — в другой, что не заметил самого главного — голова-то у рыцаря не человечья, а собачья, хотя и ноги, и руки — людские.

И спросил он, не сдержался, этого рыцаря, поприветствовав его сначала, как и положено при встрече:

— Видел я икону в Чердыни со Святым Христофором. Очень ты похож на него! Только плащ другой… и доспехов нет…

Отвечал ему благородный рыцарь:

— Правду говоришь, Николай Петрович, я это и есть, Святой Христофор, и живу в церкви Никольской, на стене каменной, а когда устаю, ведь всегда в одной и той же позе, то выхожу, как сейчас, ноги размять.

— О! Ты знаешь даже имя мое? — удивился Арбенин.

— Отчего ж не знать! Я всех в Ныробе знаю, да и не только в Ныробе…

— Ладно… Понял я… А почему ж у тебя лицо не человечье? Много знаю побасенок об этом, но ведь услышать хочу от самого…

Христофор громко засмеялся, однако его лицо, а точнее, собачья морда, ничего не выражало:

— Видать, слышал ты истории о моих любовных похождениях? О том, что устал я от женского внимания, вот потому и решил себя обезобразить?

— Да, именно так…

— Не верь этим людям!

— А что, они неправду говорят?

— Правда в том, что сам я потомственный таежный охотник, хоть и в монахи пошел. А кто лучший друг промысловика? Собака! Вот и стал тогда я между человеком и собакой… посредником. И только с песьей головой признали меня покровителем охотников! Ладно уж об этом…

Святой Христофор внимательно посмотрел на Арбенина и произнес:

— Приходи лучше в гости ко мне в церковь Никольскую… в день Перуна…

— А когда это будет?

— В августе… в начале… но ты и сам узнаешь когда, потому как Перун не тихий, как прокричит с неба — так и приходи…

— Так я же… в Чердынь собрался ехать, — начал раздумывать Арбенин. — Вот ведь с утра сегодня и хотел… Не один я здесь в гостях, с другом, его и хотел везти…

— Не спеши… Успеешь! А друга лечить тебе надо у знахаря. Здесь у тебя дела, Николай Петрович, здесь!

Прокукарекал петух. Стукнуло о колодезную стенку ведро. Завизжал поросенок — видимо, забрел на грядки, и тут же залаяли собаки. Реальные звуки утренней деревни пришли на смену сновидений.

Глава 32

Арбенин открыл глаза и увидел щетинистое лицо Сиротина. Бледное, даже отдающее синевой. Боже, вот ведь парню не посчастливилось! А впрочем, наоборот — как посмотреть! Могло быть еще хуже. От этой мысли он вздрогнул. Боже, что только не лезет в больную голову! Богдан безмятежно спал, и это успокаивало. Значит, и со здоровьем у него проблем особых нет.

— А-а-а, голубок! Проснулся? А я вот тебе водички студеной, той самой — родниковой — опять зачерпнул.

В комнату вошел Степаныч с большой алюминиевой кружкой в руках.

— А дружок-то твой всю ночь маялся, лишь к утру перестал зубами скрипеть. Пусть поспит он еще чуток, а там… Надо дохтуру его показать, Коля… Что-то неспокойно у меня на душе…

— Так вот и Христофор говорил об этом! — вырвалось у Арбенина.

— Когда ж он уже успел с тобой поякшаться? — старик не сводил с Арбенина своих бледно-серых, с поволокой, глаз.

— Так во сне сегодня!

— Во сне, говоришь?

Степаныч поставил кружку на грубо отесанный стол и подошел вплотную к Арбенину.

— Давай, рассказывай, как на духу! Ведь он просто так ни к кому не приходит, даже — во сне…

— А что? Является и наяву?

— Быват всяко! — уклончиво ответил старик. — Он в этих краях как хозяин!

— Меня в гости к себе, в церковь Никольскую, пригласил… — начал Арбенин.

— В церковь? — удивился старик. — Это хорошо! И — когда?

— В день Перуна…

— О-о-о… милок, так твой дружок, знать, совсем болен, раз такой срок назначен — почти три недели!

— Да, он сказал, что к знахарю надо…

Степаныч замолчал. Повисла тишина. Затем ее нарушил петушиный крик. Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-реку! И что он так ерихорится? А может, это уже другой забияка, все они — на один голос.

— Я ведь сегодня хотел в Чердынь ехать… — вздохнул Арбенин.

— Не спеши! — прервал его старик. — Будешь супротив Христофора чего делать — горя не оберешься! Он ведь злопамятный… Да и видит оттуда… — кивнул почти незаметно на потолок. — Так что, видно, оберегает тебя еще от каких неприятностей… Ну, признавайся, что там натворил?

— Да я… — Арбенин запнулся, пытаясь найти правильные слова. Ведь события последних дней так перебили, задвинули на задний план «кражу» амазонита, что он о ней уже и забыл! А что если Кондратьев напишет на него, как тогда, в девятьсот пятом, рапорт? А свидетели быстро найдутся — вся экспедиция видела, что камень нашли у него! И могут завести полицейское дело…

Раскручивая в голове эту мысль, Арбенин опустил глаза и тихонько сжал кулаки. Как разъяснить старику, что его оклеветали? Ведь не поверит… Мысли судорожно носились в голове и невозможно было выбрать правильное решение.

— Так ты, я вижу, в чем-то виноват перед Богом? Али как? — старик поставил вопрос ребром. И так — лучше! На него можно ведь ответить конкретно.

— Нет, Степаныч, перед Богом я чист… Но вот оговорили меня — да, и так, что не знаю, как и отмыться от этой грязи…

Тот бросил испытывающий взгляд на гостя и произнес:

— Бог тебе судья, Коля! Но — знай: не будет тебе пощады, если меня вот здесь, перед образами, обманываешь! Перекрестись!

— Арбенин взглянул в красный угол — там действительно висела икона — Николая Чудотворца — и наложил на себя крест.

— Вот и хорошо, Николай! Сейчас Ефросинья на стол накроет, подкрепиться тебе надо, да и дружку твоему… а потом мы сходим к Евлампии… она тут недалече…

— А это кто?

— Кто-кто? Знахарка наша!

— Степаныч, а ты мне вчера показать кое-что хотел!

— Да не до этого сейчас!

— Как это — не до этого? Ты ж сейчас не занят никаким делом!

Старик призадумался. Видно было по его выражению лица, что очень хотел бы он похвастаться перед столичными учеными, но вот есть одно сомнение — вещица-то, вроде, знатная…

— Да ладно, Бог с тобой! Пока Ефросинья кашу варит, а дружок твой — спит…

Он вышел из горницы во вторую комнату, где и спали старики и тут же вернулся. Под красной потрепанной тряпицей что-то скрывалось.

— Вот, смотри, Коля, что я имею!

Старик торжественно развернул ее — и глазам изумленного Арбенина предстала металлическая фигурка размером с ладонь… той самой птицы! Она распростерла величавые крылья и словно собиралась взлететь… но на груди — да-да, именно это — человеческая личина, как символ чего-то более высокого и непостижимого… Боже, это и есть шаманский дух! Тот самый, о котором и говорил тогда, пусть во сне, археолог Спицын! И вот еще! На маленькой птичьей головке — собачьи уши Симурга!

— Степаныч! — воскликнул изумленный Арбенин. — Я уже видел эту птицу!

— Не может быть, — проворчал он.

Арбенин не успел ничего сказать — заворочался, видимо, начал просыпаться Сиротин. Что-то пробормотал во сне и снова проскрипел зубами. Да что же это? Неужели от боли?

— Друг! Просыпаешься? — Арбенин слегка потормошил его за плечо. — Сейчас покажем тебя бабке Евлампии — и все пройдет!

— Где я? — тот открыл глаза, но, видать, еще не понял, где находится.

— У добрых людей! — улыбнулся ему Арбенин.

Евлампией оказалась совсем не древняя старуха, как это представлялось поначалу Арбенину. Крепко сколоченная ядреная баба средних лет в цветастом кашемировом платке и в пестротканом платье, подпоясанном красным кушаком, колола во дворе дрова, и это показалось Арбенину довольно странным. Во-первых, что ж это, нет рядом мужского плеча? А во-вторых, куда эти дрова на макушке лета? Не печку ж топить?

Увидев Степаныча с двумя незнакомцами, она, слегка размахнувшись топором, всадила его в широкий пенек и, подбоченясь, смотрела на них и молчала, пока старик не начал первым:

— Евлампия, доброго здравия тебе!

Он оглянулся назад, будто пытаясь прочитать в глазах Арбенина поддержку:

— Тут надо одного человечка посмотреть… гость это мой столичный…

— Столичный, говоришь? Ну тогда доброго здоровьица всем! Коль пришли — в дом заходите.

Она провела длинным рукавом по лбу, вытирая выступившие капельки пота, затем стряхнула с подола невидимые пылинки и плавной походкой двинулась к высокому крыльцу.

Там она провела всех в горницу и усадила на лавку перед дубовым столом на широченных ножках.

— Ну, а теперь рассказывайте, что с пареньком-то приключилось, вижу, нога у него не слушается, да это еще полбеды — сам-то он смурной, как осенний лист…

— Это как? — тихонько переспросил Арбенин, обращаясь к Степанычу.

— Ну как сказать тебе… — зашептал тот. — Лист вроде живет еще, а уже — слетел с дерева!

Арбенин помрачнел. Это что же за такая знахарка, если прямо с ходу всю надежду на выздоровление отбивает?

— Сверзился он, Евлампия… — начал Степаныч. — Вот с приятелем своим был в пещере Дивьей, да там и… сверзился… в пропасть…

— И что за черти вас туда гнали, — даже не спросила, а вроде как проворчала хозяйка. — Ну ладно, сейчас осмотрю его, а ты, Степаныч, принеси с сенцев… там бадья в углу, ковш воды. У меня на все случаи водица святая…

Арбенин помог ей уложить Сиротина на широкую скамью, и целительница круговыми движениями начала водить по голове. Затем ее руки скользнули по груди, едва дотрагиваясь до тела, и потянулись вдоль ног. Что уж там чувствовала она — непонятно, но, видно, что-то нащупала на ногах, даже и не касаясь их. Движение ладоней к ступням приостановилось и Евлампия начала ими кружить-вертеть вокруг правой коленки и точно так же — вокруг ступни.

Сделав для себя какие-то выводы, она вышла из горницы на кухню и принесла оттуда три свечи, воткнула их в нечто вроде подсвечника — он и стоял на столе, видно для таких случаев, и зажгла. Степаныч подал ей деревянный ковш с водой, она поставила его перед свечками и начала бубнить:

— На море, на окияне, на острове на Буяне, на голой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий… как имя-то?

— Богдан он, — подсказал Арбенин.

— Раб Божий Богдан, — вполголоса декламировала она, — тоскуя, кручинясь тоской неведомой, в грусти недознаемой, в кручине недоказанной… Щемит, болит головушка, немил свет ясный, постыла вся родушка… Идут восемь старцев со старцем грозным, незваны, непрошены. Нашла беда лихая, залегла в сердце раба Божия Богдана.

Евлампия перевела дух, провела рукой над ковшом с водой и нараспев продолжила:

— Встали восемь старцев со старцем грозным… и сломали тоску! За околицу кинули, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста. Нигде тоску-отчаяние не приспрятали, нигде не укрыли! Кинулась тоска на остров на Буян, на море на окиян да под дуб мокрецкий. Заговариваю я раба Богдана от лихой тоски по сей день, по сей час, под сию минуточку. Слово мое никто не превозмогнет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

В это время три огонька заколыхались, словно на ветру, влево-вправо, и потянулись от свеч черные вихри дыма. Мелкими такими колечками…

На лице Арбенина появилось недоумение. И при чем тут тоска? Но хозяйка, видимо, знала толк в подобных делах. Закончив наговор, она повернулась к Арбенину:

— Пока на сердце грусть-тоска, не будет никакого излечения.

Потом она взяла ковш и сбрызнула водой лицо и руки Богдана:

— Вот так-то лучше!

Он лежал не шелохнувшись и не проронив ни слова. И только лишь на лице, до этого с отпечатанным выражением внутренней боли, пробежала волна какой-то живинки. Его глаза вроде чуть повеселели, а скорбные морщинки у переносицы — разгладились.

Знахарка обратилась к Степанычу:

— Лечить его надо! Беспамятный он!

— Знаю, Евлампия…

— Нам надо в Чердынь сегодня… — начал было Арбенин, но старик его резко остановил:

— Куда собрался-то? На свою погибель да на погибель своего друга? Вот и Христофор тебе наказал не рыпаться!

Он просительно посмотрел на Евлампию — только от нее и зависела судьба его гостей. И та, сделав для приличия паузу, сообщила:

— Помочь могу! Но и вы мне помогите! Вот ведь человек без дела здесь ошивается, а мне надо и дров на зиму наколоть, и огород прибрать…

Она смотрела на Арбенина таким проницательным взглядом, что он тут же и выдал:

— Как скажете! Правда, опыта уменя нет…

— Было бы желание! — вставил Степаныч. — А научиться всему можно…

Степаныч с Арбениным вышли из хаты Евлампии, когда солнце стояло в зените. Вторая половина июля выдалась необычайно сухой и почти безветренной. Так что солнце прожигало острыми лучами до костей. Знойный воздух висел над землей звенящим маревом, спрятаться от которого можно было разве что в тени… да и то — только там, где воздух не застаивался.

— Духота-то какая! — Арбенин поправил сбившиеся на глаза каштановые пряди. — Вот бы дождика!

— Подожди еще немного — и будет он… родимый! — усмехнулся старик. — Еще и с благодатью вспомнишь жару!

— А что? Здесь бывают сильные дожди?

— Здесь, Коля, все сильное: и жара, и дожди, и — морозы!

Вот так, за разговорами, они незаметно дошли до стариковской хаты. Надо, все же, и вещички забрать. Чего их разбрасывать по Ныробу?

Степаныч пошушукался с Ефросиньей и та принесла на дорожку, как и полагается всем путникам, шмоток сала, буханку вчерашнего хлеба да свежих огурчиков, видать, со своего огорода. А когда Арбенин поднял возле порога оставшийся богдановский сапог да зуб мамонта, старик хитро прищурился, а потом и выдал:

— Ладно, уговорил ты меня… так и быть — подарю тебе свою птицу! И для чего мне ее держать, когда уж и помру скоро? А тебе… видел по глазам, как они засветились-то, глядишь, она и сгодится.

Арбенин не выдержал и тепло обнял старика.

— Да ладно тебе… — улыбнулся тот. — Мы ж еще и не прощаемся. Но вот птицу лучше при себе держи…

Когда он вошел с котомкой и сапогом в руках в избу Евлампии, та сидела в ногах у Сиротина, сцепив руки на замок, и шептала:

— Так помнят святые евангелисты слово Божие, так крепка и нерушима и никем не сокрушима память моя. Аминь.

Видимо, читала заговор на укрепление памяти.

— А, вернулся уже? Пособи мне, нужно передвинуть скамью в другое место.

— Куда же?

Чтобы изголовье смотрело на север. Вот сюда…

Поднатужившись — крепко сколоченная лавка вместе с Богданом была все же тяжеловата, они подтянули ее как можно ближе к табуретке, на которой стояла кринка с водой, прикрытая холщовой тряпицей.

— Ты-то не знаешь, верно, о том, что наша родниковая водица все болезни из человека вытягивает, — певучим голосом проговорила Евлампия. — Только из этой посудины сам-то не пей, да и не трогай ее семь дней…

— А что так?

— Пусть настоится она да всю черноту и соберет в себя… а потом я куда подальше от дома унесу…

Евлампия каждый день проводила у изголовья Богдана по нескольку часов. То какой-то отвар ему сварит, так что по всей избе стелются ароматы луговых цветов и трав, а то заговор прочитает — от грусти и печали, от потери рассудка и на изгнание всяческих болезней.

Помногу не давала ему разлеживаться на постели, гнала во двор, чтоб прохаживался вдоль оградки. Одному, без плеча Старшего Друга, тяжеловато было, но что поделаешь — тот в это время дрова колол, поленницы складывал. Если Сиротин уставал — присаживался на пенечке недалеко — чтоб щепки не долетели, и наблюдал, как тот машет топором.

С самого первого дня на всю еду, а также на воду и чай, предназначавшиеся Богдану, знахарка начитывала своим певучим голосом. И этот наговор так походил на тихую колыбельную для любимого младенца, что глаза закрывались у обоих.

Ее слова Арбенин уже знал наизусть, столько раз он их слышал, так что стал мысленно повторять за Евлампией: «Господи, как люди не забывают Тебя, как Ты, Господи, не забываешь весь род человеческий, так чтоб и я, раб Твой Богдан, ничего не забывал, из памяти своей не терял ни того, что есть, ни того, что было и что будет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Ему казалось, что если не один, а два человека одновременно будут желать возвращения памяти Сиротину, это вдвойне ускорит выздоровление.

Но самым большим потрясением для Арбенина стал тот день, когда он однажды застал хозяйку за странным занятием: она кромсала ножницами походные штаны Сиротина! Подумал было вначале, что изрезать их хочет да выбросить, кто его знает, может, нужно освобождаться таким образом от одежды больных людей и одновременно — освобождать этих людей от болезней. Но… приглядевшись повнимательней, заметил, что знахарка резала не как попало, а старательно вырезала что-то, а потом взяла иголку с ниткой и начала шить. Приглядываться дальше за женским шитьем было неудобно и он вышел из избы и начал складывать дрова в поленницу.

Через некоторое время из дома вышла и Евлампия. И держала она в руках соломенную куклу в сером холщовом платье! Вот, оказывается, что она шила из штанов Богдана! Вышла во двор, огляделась по сторонам, потом отошла подальше от крыльца, поближе к сараю, где складывал он дрова, и посадила куклу на землю. Посмотрела на нее со стороны, словно полюбовалась, а потом начертила вокруг нее круг и начала читать новый заговор:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. С раба Божьего Богдана болезнь снимаю, на душу соломенную надеваю… надеваю, наряжаю, приговариваю: ты, идол соломенный, на себя хворь бери, а с раба Божьего Богдана боль сними. Слово мое крепко, до идола лепко и цепко. Ключ, замок, язык. Аминь. Аминь. Аминь.

И ходила она по кругу, и читала эти слова несколько раз. А потом присела к кукле да и подожгла ее спичками. Та и запылала!

Арбенин как завороженный, смотрел на маленький огонек. А тот, колыхаясь на ветру, разрастался все больше и больше. И показалось, что в нем высвечиваются бесовские силуэты. Вот мелькнула большая голова с двумя рожками, а язык-то, язык — повис аж до плеча, а это — длинный хвост, болтается туда-сюда, видно, черт недоволен чем-то.

Ученый из-за поленницы дров, им же наколотых, не отводил глаз от костерка, пока тот не обратился в угли. Вот так ведь и жизнь человека — сгорает без остатка, а если останется хоть горстка пепла — то и ее разнесет ветер.

Глава 33

Август 1913 года.

Черное бархатное покрывало с поблескивающими огоньками-звездами затянуло куполом землю, бережно укутывая ее на ночь. Пели свою занудную песню сверчки. И как они только не устают? Где-то ухнула ночная птица, даже прошелестела крыльями. Начинался последний вечер затянувшегося гостевания Сибирцева у деда Архипа Пантелеевича.

— Так ты сказал мне, что Святой Христофор живет в двух местах? — переспросил постоялец старика, склонившегося над его котомкой.

— Да сколь раз уже говорил тебе об этом! В Чердыни есть его лик на иконе, а в Ныробе — на настенной росписи. Вот и ищи его, Ваня, там! До уездного городу верст сорок с гаком, ну, а в Ныроб — сам знаешь, не больше десяти. Понял?

— Как не понять… — вздохнул тот.

— Да, я вот тебе на дорожку собрал кой-чего… Вот зайчатина сушеная, хошь погрызешь немного… если варить не доведется. А это — сухая травка для чаю и ягодки какие, тоже сушеные — черника да малина — все одно — добро — польза для организму…

— Ты много-то дед, не клади… Тут до Ныроба-то — всего ничего… Лучше сверни вторую котомку…

— А что так? Ее-то зачем?

— Ну как? Это друга моего! Когда встретимся — отдам!

Дед подозрительно посмотрел на него и вроде как слегка покачал головой. Знать, сам не верит в это. Даже, отвернувшись, поди, усмехнулся. Сибирцев, однако, ничего не сказал на это старику и только добавил:

— Очень я благодарен тебе, Архип Пантелеевич, так благодарен, что даже не знаю, чем расплатиться. Если б не ты, глядишь, и не было бы на этом свете «великого геоморфолога из Санкт-Петербурга». Он сделал особый упор на последних словах, напоминая старику о том, что тот когда-то именно так его и назвал — очень длинно, зато — уважительно.

— Да ладно тебе, Ваня… Заладил… Может, еще и в ножки поклонишься?

— И поклонюсь!

Голос Сибирцева слегка задрожал от волнения. Он приподнялся с досчатой кровати и сделал шаг вперед к старику, да так резко, что заколыхалось маленькое пламя лучины, стоявшей рядом. Дед вовремя прикрыл огонек рукой и отодвинул горящую щепку в сторону:

— Да что ты, Ваня? Иль я — барышня какая? Сядь да успокойся! Ты вот в большой вояж собрался-то, и кто знает, свидимся ли…

И он выдвинул из-под доски, на которой стояла вода, небольшой короб вроде сундучка, наклонился над ним и начал там копаться. Сибирцев смотрел на него и любовался: рост — любой молодой позавидует, ну, а плечи — вообще эталон! Видать, в молодости был красавцем! Хотя… и сейчас взгляд такой независимый, даже чуть высокомерный — может быть, стоял когда у власти или — при хороших деньгах находился. А, так ведь сказал как-то, что сын золотодобытчика Пантелея Прокопьевича Сыромятина! Вот, значит, откуда идет эта уверенность в своем превосходстве!

— Ты что там потерял, дед Архип? — поинтересовался он.

— Да вот одну вещицу ищу — давно ее не видал, а сегодня вспомнил…

— Не берданку?

— Да нет! Она у меня всегда рядом.

Он нагнулся еще ниже, и, видимо, переворошив все тряпье, нашел, наконец, то, что искал.

— Тьфу ты! Думал уж, нечистый со мной играет… — в голосе его, однако, не было особой радости, значит, вещичка-то из простых.

И тут старик задал ему такой вопрос:

— Вот ты Ваня, все о работе да о работе говорил… и еще о друге своем вспоминал. А есть ли у тебя дама сердца? Или — супружница?

— А что это ты так заинтересовался, дед Архип? — вскинул широкие брови Сибирцев.

— Ну как… интересно ведь…

— Мне ведь всего двадцать пять…

— А выглядишь старше! Но… разве дело в возрасте? Прыткие и до двадцати обзаводятся!

— Ну, то прыткие… А я в университете учился, потом вел научную работу…

— Одно другому не мешает! Вот я всю жизнь с Еленой распрекрасной прожил, и как раз повенчались, когда было мне двадцать, а ей — восемнадцать. И как мы жили… ох, как жили! Как пара голубков!

Архип Пантелеевич закрыл свой сундучок, расправил плечи и присел на краешек лежанки Сибирцева.

— Вот что хочу тебе я подарить, Ванек… чувствую, уже не свидимся…

Он развернул сверток и глазам изумленного преподавателя предстало… женское ожерелье из желтого металла. Квадратные пластинки с вкраплениями из полупрозрачного камня чередовались с небольшими аккуратными конусами, у основания которых торчало по две загибулины в виде рожек.

— Так это — старинная вещичка-то, и — ручной работы! — ахнул Сибирцев. — Знать, дорогая!

— Не дороже человеческих отношений, Ванек! Правильно подумал: это — золото. Но у меня его было… ой, Ваня, тебе столько-то и не снилось. Я ж говорил тебе, что отец мой — знатный золотодобытчик Пантелей Прокопьевич Сыромятин. И столько намыл он ево… ой, Ваня… Но это ожерелье не из местного золотишка-то, оно вообще не нашего века, да и не прошлого. Это бабушке моей принадлежало, а до нее — ее бабушке. Елена его любила очень… Не буду говорить, сколь таких вещичек есть еще у меня… так что не думай, что последнее отдаю. Просто знаю уж, что сам до людей не дойду, разве что за солью когда, а ты… пользуйся да меня вспоминай. Как я привязался к тебе, Ваня…

Старик замолчал. Его руки задрожали, вкладывая в ладонь своего гостя такое сокровище:

— Мне оно ни к чему… а невесте твоей сгодится. Да и жизнь твоя — впереди еще, а у меня, Ваня — все позади, да не все бело… вот так… Только припрячь его, первому встречному не показывай, люди ведь завистливые… Думаю, если б кто знал, что имею, давно бы глотку перерезал. Ладно, поздно уж… Давай, ложись спать, а утром уйдешь…

Если бы не прихрамывал — добежал бы до Ныроба за два часа, ну, а если с передышкой — то максимум за три. Вот она — проселочная дорога, почти ровная, кое-где, конечно, виляет — лес-то, он не спрашивает, куда можно разрастаться, а куда нельзя. И почему это сосны так походят на стражников? Может быть, тянутся к небу и спины не горбят, как… как кто? Как кедры? Как можжевельник?

Раз пять останавливался, присаживался то на пенек, то на сваленное дерево, а то — на брошенный посреди дороги плетень. И кого ж это угораздило такой ценный предмет оставить на произвол судьбы? Не иначе как с телеги свалился. И странно, а куда ж его везли? Может, еще какие деревеньки здесь поблизости попрятались, как маслята, нет, лучше — как грузди от грибника?

Он начал себя ловить на том, что с некоторых пор стал не только разговаривать, но даже и думать — как деревенский житель. Вот раньше… Разве обратил бы он внимание на какую-то изгородь из прутьев? Разве вертелись бы на языке названия деревьев или грибов? А ведь прошло совсем немного времени с тех пор, как покинул Санкт-Петербург! Вспомнив о родном городе, почувствовал легкий холодок в груди. Боже праведный! Надо как-то возвращаться туда, а не плутать по лесным просекам уездного городка! Не колесить по колдобинам да ухабам чертова медвежьего угла!

Солнце стояло в зените. Горячее, но — надменное, оно взирало на путника, словно спрашивало, подражая Архипу Пантелеевичу: «И что ж это ты, Ванек, хаешь такие красивые места? Любуйся, пока есть такая возможность! Наслаждайся и буйством красок, и ароматом луговых цветов и хвойного леса! А слышишь, как щебечут на разные голоса птицы?»

Из-за высоких деревьев начали проглядывать деревенские дома. Пока еще чуть размытой картинкой — далеко до них, он знал. Это зрительно кажется, что рукой подать, а на самом деле — топать да топать. И тут… Небо начали затягивать темные облака… И так быстро! Наполненные серым пеплом, тучи тянулись из-за вонзившихся в голубое небо сосен и затягивали пеленой весь небесный купол. Солнце спряталось за грязной простыней и потому побледнело. Да что это? Неужели к дождю? Надо же… Почти дошел — и вот тебе, бабушка…

Сибирцев слегка ускорил шаг, опираясь на палочку, которую прихватил еще у Архипа Пантелеевича. Где он такую же крепкую найдет по дороге? Эх, давно уже не отдыхал — надеялся, что Ныроб совсем близко. Ноги ломило, а в ступни словно раскаленного металла накачали. Они горели так, что казалось, вот сейчас пятки полопаются. Не выдержал, опять присел на какую-то корягу и снял сапоги. Поставил их на зеленый лохматый травяной ковер, а сам начал слегка поглаживать ноги. Пусть отдохнут минут пять.

Вдалеке прогрохотало. Сначала — гулко, на басах. Потом раскат грома послышался совсем близко, и на тон выше. Будто отозвалась на призыв возлюбленного его верная подруга. И он ей вновь ответил своим раскатистым голосом, с нотками своевластия, а она — словно оправдываясь, извиняясь не то за опоздание, не то за неправильно выбранный наряд — ну кто их, женщин, до конца поймет?

Сибирцев, поморщившись от боли, натянул сапоги, поправил за спиной котомку и, опершись на палочку, поспешил в сторону бледнеющих в сизом мареве домов. А парочка громовержцев продолжала переговариваться друг с другом. Особенно тот, что грохотал чугунным рыком. Оставшись недовольным ответом супружницы, он приложил к губам ржавую трубу да начал выкрикивать через нее непристойности уже граммофонным голосом. Хрипящие гортанные звуки, похожие на вопли рыкающего зверя, извергались яростно и натужно, пока их хозяин совсем не рассвирепел. И тогда он выстрелил в возлюбленную из своего лука с огненными стрелами. Одна! Вторая! И — острый наконечник пропорол черную тучу, а из нее хлынули тонкие водяные нити. Их становилось все больше и больше, и вот уже вода ниспадала с небес сплошной стеной.

Из поля зрения Сибирцева пропали очертания деревенских домов, и без того размытые в дымке. Но он продолжал идти к ним, уверенно делая шаг за шагом. И вот уже перестал чувствовать противные струи дождя, щекотавшие до этого за шиворотом, и даже — боль в ногах. Вместо них — две култышки, и те — деревянные, так что главное — вовремя их переставлять. Ать — два! Только лишь двигаться, туда — в Ныроб.

А под куполом потемневшего неба продолжалось светопреставление. Верховный громовержец, уставший, охрипший, продолжал доказывать свое превосходство. Его недавно рокочущий голос совсем ослаб, в нем появились нотки раздражения и усталости. Но он упорно продолжал извергать проржавевшие звуки и выстреливать молнии. Хаотично двигаясь, те разрывали тучи, начиненные влагой, и она как из ведра выливалась на землю.

Когда он дошел до первых домов, появилось жгучее желание постучаться в ворота. Вот бы отдохнуть немного, может, и горячего чайку испить, а вдруг — да переодеться в сухое, своя-то одежда вся до нитки… да пара «дедовских обновок» — тоже хоть выжимай. Но… внутренний голос подсказывал: не время останавливаться, надо спешить туда, куда шел! А куда? В Никольскую церковь!

Дождь хлестал в лицо. Ну надо же, именно встречный ветер! Если бы в спину — еще и ничего. А тут — застилает глаза. Поэтому шел, прихрамывая, опираясь на палочку-выручалочку, вдоль какого-то забора, чтобы не сбиться с дороги. Приземистые неказистые домишки совсем прижались к земле, как провинившаяся челядь. Они и в прошлый раз показались ему никудышными, а сейчас и вовсе — вот что делает непогода! И только гордая красавица-княжна в белоснежном платье, да с высоко поднятой головой — величавыми куполами, как возвышалась над всем Ныробом, так и стоит такая же, зовет-манит к себе.

Перед входом он остановился, чтобы перевести дыхание и, прислонившись к стене, постоял пару минут. Куда спешить, если все равно уже — как из проруби. Ног не чувствовал. Да и вообще ничего — ни рук, ни головы. Как будто тела вообще не было, и только где-то на уровне груди сжалась в комочек душа. И она призывно шептала: «Давай, вперед!». Он встал лицом к двери, трижды перекрестился и потянул к себе ручку. Слабо освещенное помещение было пустым. Кто мог в такую непогоду, да еще и между службами, прийти сюда? Сбросил с плеч котомку на стоявшую возле стены скамейку и подошел к ближайшей иконе. Это оказалась Пресвятая Дева Мария. Не успел перекреститься и поднести руки к образу, как услышал не то вздох, не то — шепот где-то справа. Повернул голову — а там, в самом дальнем и темном углу, стояли такие же вымокшие до последней нитки два путника. Один из них, тот, что был повыше ростом, тоже его заметил.

— Николай! — прохрипел Сибирцев. Натужно, вполголоса, как загнанный на тяжелой охоте зверь. Вымотанный и можно было бы сказать — выжатый, если бы до сих пор не стекали с него потоки воды.

Глава 34

— Николай! — еще раз повторил он дрожащим от волнения голосом. Голосом странника, разуверившегося в том, что когда-нибудь наступит конец простирающегося до горизонта океана. И вот на его зыбкой поверхности, то гладкой как стекло, а то — морщинистой и даже — щетинившейся волнами, наконец-то появился мираж. И это видение на глазах становится реальностью!

— Иван? — разорвал тишину храма голос Арбенина полувопросом-полуутверждением. — Ты?

И вырвалось на волю необычайное жизнеутверждение, нет, — безудержный восторг.

Впервые за все время знакомства они не назвали друг друга по имени-отчеству.

Сибирцев сделал шаг навстречу, но ноги не подчинились, самодельная трость задела за подставку для свечей и с грохотом упала на плиточный пол. Арбенин бросился ему навстречу и подхватил грузное тело, оставшееся без опоры.

— Вот ведь Боже праведный! Спасибо тебе за то, что ты есть! Ну надо же… не думал уж… да что я говорю…

Он продолжал что-то невнятно бормотать, и различимы были лишь обрывки слов и отдельные междометия. Затем обнял коллегу, прижимаясь к его широкой груди, и с непокрытой головы стекали по лицу струи дождя, так похожие на слезы.

Потихоньку дохромал до них Сиротин и тоже прижался, уже к ним обоим, однако на его лице застыло удивление, словно он не понимал, что здесь происходит. Скорее всего, он пока еще не осознал, знает ли этого человека.

— Богдан! Дорогой… как же я рад видеть и тебя?

Тот молчал, лишь всхлипнув пару раз. А может, шмыгнул носом, потому что насквозь промок? Он лишь сильнее прижался к плечу этого человека, ощущая в нем невероятную силу. И вдруг…

— Кажется, я тебя знаю! — первая его фраза так обрадовала Арбенина, что тот оторвался от объятий и с удивлением посмотрел в глаза паренька:

— Ну-ка-ну-ка! Говори! Где его видел?

Тот смутился и замолчал. Сделал паузу, восстанавливая что-то в памяти, и выдал:

— Я помню! Но… сейчас забыл…

Сибирцев вскинул густые брови, но — промолчал. Скорее всего, он понял, что за проблема у этого паренька. Видно, пострадал тот еще больше, чем он…

— Да что ж мы посреди храма-то? Выйдем на крыльцо! Там есть навес. — Арбенин нагнулся, подобрал тросточку, вложил ее в правую руку Сибирцева и увлек его к выходу. Друг, прихрамывая, шел рядом.

Тяжелая дверь медленно открылась и в глаза брызнули лучи ослепительного солнца. Златоглавое и величественное, оно взирало с середины купола, будто нежилось на голубом небесном покрывале с разбросанными по нему белыми пуховыми подушечками. Да еще и надменно улыбалось! Вот, мол, вам, дорогие мои, наслаждайтесь!

— О-о-о! — вырвался общий вздох изумления.

Дождь не только не хлестал, но даже не капал. Его будто и вовсе не существовало, разве только едва заметные очертания луж напоминали о хулигане-ливне. Где-то по соседству прокукарекал петух, потом — залаяла собака, за ней — другая. Возвращалась в обычную колею деревенская жизнь.

— Однако… Ну и ливень был! Мы вот промокли до последней нитки с Богданом… Да и ты, смотрю, тоже… — Арбенин бросил взгляд на Сибирцева. — Как же это мы умудрились попасть?..

— Сегодня — Вышний День Бога Перуна! — заметил Сибирцев. — Так что ничего удивительного. И хорошо, когда в такой день дождь пройдет! Значит, пожаров не будет! Бог-громовержец следит за этим! Точно так, как следит за людьми — не нарушают ли они клятвы? А если кто нарушил — тех карает!

— Что ты сказал? — переспросил Арбенин. — Клятвы, говоришь?

— Ну да! Он ведь такой высокочтимый и устрашающий! Мне дед Архип много чего рассказывал. А Илья Пророк — он ведь уж потом сменил Перуна… Или — Перун сменил имя? Но суть одна: ездит на громыхающей колеснице и проверяет, как люди держат свое слово.

— Присядем на скамейку — в ногах правды нет! — сорвалось с губ Арбенина. Да так неожиданно даже для него самого, что удивился — причем здесь правда или ложь? Не в зале суда.

Справа от входа стояла добротная свежевыкрашенная деревянная скамья со спинкой. Словно специально — в тон ясному небу! Как будто их и поджидала.

Если бы кто-то наблюдал за тремя путниками со стороны, он бы удивился их измученному виду, пообтрепавшейся одежде, да еще и насквозь мокрой, и тем воодушевлением, которое не сходило с лиц. Активно жестикулируя, все трое что-то оживленно рассказывали друг другу, иногда то похлопывая собеседника по плечу, то обнимая его. Рассказывали, перебивая друг друга, повторяя одно и то же по второму кругу. Потом вспоминали еще одну деталь, которая казалась очень важной, и снова говорили об этом — уже по третьему кругу. А как иначе, если разлука оказалась затянувшейся и почти не дававшей шанса на встречу! Если случилась она внезапно и стояла в пяди от страшного слова «трагедия»!

Наконец, Арбенин произнес:

— Особая благодарность — Святому Христофору! Если бы не он… надо же… Никогда не думал, что явится ко мне святой, да еще псоголовый, и заставит пойти куда-то… Именно в то время и в то место… А я тогда собирался везти Богдана в Чердынь…

— Вот и хорошо, что не стал торопиться! — в речи Сибирцева потихоньку улеглась возбужденность и появилась рассудительность. — И сам передохнул, и Богдана подлечил… Кстати, смотрю, был он совсем плох…

— Да, знахарка Евлампия знает свое дело! Сейчас уже намного лучше ему, кое-что потихоньку вспоминает… хоть мало…

Арбенин отвел в сторону глаза. Жалко паренька! Не успел еще и пожить, а стал… не хочется думать об этом, но ведь — инвалидом… Сделал паузу и продолжил уже о себе:

— А ведь и ко мне пришел Христофор! Тоже во сне… Сказал, чтобы через восемь дней явился к нему. Не верил я тогда, что за этот срок на ноги встану, да не просто встану, а сам дойду до Ныроба. А ведь так и случилось… Кстати, Николай, я ж твой вещмешок забрал!

— Неужели? А я думал — потерял его. Фляжка вот при мне, — он провел ладонью по карману холщовой куртки, — а главной амуниции нет…

— О! Я ж его в церкви оставил, как зашел — положил… Идемте туда, да нашему псоглавому спасителю поклонимся!

Они снова прошли в церковь, уже молча перекрестившись, не нарушая торжественной, спокойной тишины. Почти следом за ними вошли две бабы в пестротканых длинных юбках, в цветастых платках. А за ними еще кто-то тянулся — вот и люд высыпал на улицу после дождя.

— Здесь он, здесь… идем! — Арбенин тянул Сибирцева за руку в тот угол, где и стоял до этого с Сиротиным.

Тот схватился рукой за вещмешок, валявшийся на узенькой скамейке, и, продолжая опираться на палочку, шел за ним. Вот он — Святой Христофор! В красной мантии, правда, она немного размыта — видать, краска уж сколько веков лежит. В черных длинных сапогах — как и положено охотнику, а главное — с крестом в одной руке и царским скипетром — в другой.

Подошли, перекрестились и склонили головы.

— Спасибо тебе, Святой Христофор! Спасибо сердечное! За то, что встречу нам устроил!

Сибирцев, опираясь одной рукой на палочку, другой поглаживал изображение псоглавца. Уже успокоившись до этого, он снова дал волю чувствам. Его тихий голос, даже — полушепот — задрожал, рука затряслась и снова выронила палочку. На этот раз поднял ее Богдан. Коллеги не проронили ни слова, они уже до этого битый час простояли перед Святым Христофором, не понимая, для чего к нему пришли. И вот сейчас — настолько глубоко это осмыслили, что становилось жутко от осознания того, что внешние обстоятельства начали подчиняться их желаниям.

— Надо идти! — тихонько прошептал Арбенин, покосившись на бухнувшихся на колени баб возле той самой иконы Девы Марии, где и стоял поначалу Иван. Слабое освещение не позволяло издалека разглядеть их лиц, разве что только силуэты в широких юбках. Вот почему он не заметил поначалу Сибирцева.

Они снова вышли под ослепительное солнце и огляделись. И Арбенин только сейчас обратил внимание на то, что не только скамейка, на которой они сидели до этого, сияла голубизной. Чуть дальше — еще одна такая скамейка, и тоже — свежевыкрашенная. А забор-то, забор! Новенький частокол, один к одному! Никак, праздник какой большой?

— Прогуляемся немного? Пусть одежда до конца подсохнет, пока солнце жарит!

Произнеся эту фразу, Арбенин взял небольшую паузу, чтобы обдумать дальнейшие шаги. Его терзали некоторые сомнения. Ощущение такое, будто должно произойти еще одно очень важное событие… но какое? Хорошо, нет, даже отлично, что встретил Сибирцева! Теперь можно и всем составом двигать в Чердынь, а оттуда — и в Пермь. Но что дальше? Экспедиция не состоялась? Или что-то ценное все же нашли? Во-первых, амазонит… О, этот чертов камень! Лучше бы его не находили вообще! А во-вторых… какой-то ерундовый чоппер — все равно что камень неотесанный… Тоже — мимо! Ах, да! У него же есть зуб мамонта! Вот это уж настоящий раритет! И еще — древняя металлическая фигурка птицы с человеческой личиной, то есть, с шаманским духом, да и с собачьими ушами Симурга! Вот обрадуется археолог Спицын, если узнает об этой находке! В его коллекции такой пернатой пока не было. А профессор Иностранцев? Скорее всего, тоже оценит находку. Но как это мало… Столько возни, а результат — нулевой!

Они прошли на юг не больше пятидесяти саженей (от автора: примерно 100 метров), когда увидели часовню над ямой Романова.

— Вот здесь и заточили дядю Михаила Романова! — воскликнул Сибирцев. — Сначала поставили деревянную часовенку, а потом уж и заменили на каменную… Архип Пантелеевич мне много об этом рассказывал. Оказывается, его родичи подкармливали боярина… Сам-то он из этих мест.

Да, вот оно — аккуратное строеньице, белоснежное, как облако, с высоким куполом и крестом, венчающим его… Окруженное каменной оградкой с коваными металлическими вставками. И эта оградка тоже белела — аж рябило в глазах. И тут Арбенин вспомнил! Да это же к трехсотлетию Дома Романовых! По всей империи проходят торжества! Видимо, и здесь тоже ждут столичных именитых гостей, а может, и августейшую семью. Да только… приедет ли кто в такую глухомань?

— Николай! — первым завел разговор Сибирцев. — Мы ведь теперь как кровные братья… потому больше не о себе переживаю, а о тебе! А ты не думал, кто мог украсть камень и подбросить тебе?

— Нет! Не до того было, чтобы об этом размышлять! Думал о Богдане… о тебе… о Вере… о стариках Степаныче и Ефросинье…

— А если это сам Кондратьев? — Сибирцев даже приостановился, опершись на палочку.

— Нет… навряд ли будет он этим заниматься!

— А кто тогда?

— Не знаю.

— Послушай, Николай, нас уже три недели как потеряли! Столько версий могли придумать! А если тебя решит он обвинить в воровстве?

— Мне кажется, до этого дело не дойдет…

— Как знать… — Сибирцев потрогал переносицу — надо же, очков давно уж нет, а привычка осталась. — Я ведь таких людей тоже встречал. Как сейчас помню — Скорожитовский меня тогда еще, в студенческие годы, бросил одного в тайге. А сейчас… думаешь, его угрызения совести мучают? Нет! Навряд ли изменился… Слушай, Николай, а если это он подбросил тебе камень?

— А причина? Мы ведь с ним нигде не конфликтовали.

— Тогда… может, он из зависти? Что-то я опасаюсь возвращаться в университет… за тебя опасаюсь! Надо бы какую разведку сделать.

— А как? — Арбенин внимательно посмотрел в глаза Сибирцева.

— Давай подумаем. И не будем спешить.

Они подошли к избе деда Тимофея, у которого ночевали в прошлый раз, когда приехали в Ныроб. А что делать, если других таких приятных знакомых пока не было. Ах, хороша была у него голубика из лукошка! Может, и сейчас хоть чайку попить можно. А провиант — он, хоть и небогатый, пока есть.

Дед копошился в сарае, что-то там перекладывал. Как не заметить троих путников, когда в глухом проулке обычно безлюдно? Вскинул голову, всмотрелся в даль, а потом и помахал рукой. Признал, значит, и не прочь побщаться.

— О! Вернулись? А я уж думал, давно в своем Петербурге! — в его голосе чувствовалась искренняя радость. Любил он общение, особенно — с приезжими. Потому и останавливались у него всякие путешественники. Местный чичероне, по-другому и не скажешь!

— Доброго здравия, дед Тимофей! Как видишь, явились… — Арбенин старался держаться раскованно, хотя это давалось и не совсем просто после откровений Сибирцева о Скорожитовском. Да, в тех словах действительно был смысл. Вот как только проверить?

— Ну-ну! Заходите в хату! Вы как? На ночевку?

— Нет, немного бы передохнуть да надо ехать в Чердынь…

— А кто ж после полудня в дорогу отправляется? Эт с утра надо! Да и на чем? Транспорту-то нет! Ладно, вы заходите, а там поговорим…

Они перешагнули порог его деревянного сруба и погрузились в тишину и прохладу. Расположились на лавке перед столом и начали выкладывать съестное.

— Дед, нам бы кипяточку! Травку заварим, у меня есть вот от Архипа Пантелеевича… сушеная ромашка и мята, и еще — ягоды какие-то… — Сибирцев достал из вещмешка несколько свертков. — Кажется, промокли немного… да ладно уж, все равно кипятком замачивать…

— Как скажешь, родимый! — живо откликнулся дед Тимофей.

Вскоре по избе пошел луговой аромат. Хозяин поставил перед каждым по алюминиевой кружке божественного напитка. Арбенин с наслаждением вдыхал его. Там-то, дома, не всегда до трав руки доходят… Все уже готовые чаи…

— Так как же нам двинуться сегодня в Чердынь? — заново спросил он деда, ожидая, когда травы настоятся.

— Ума не приложу! — ответил тот. — Только завтра… Или… вот что… Васька Донцов едет до Анисимовского. А оттуда в Чердынь — бегом добежать за часок, а то и меньше, если напрямки… Засветло-то и успеете! Сестра у него там замуж выходит, кое-что нужно пособить. Вот он седни поедет, а спозаранку уж свеженький как огурчик…

— Ладно, о Ваське все понятно! — перебил его в нетерпении Арбенин. — А как узнать-то: возьмет или нет?

— Если подвода не перегружена — то возьмет… Да я сбегаю, спрошу, тут через два дома…

Не позже чем через полчаса все трое расположились на новой широкой телеге — знать, Донцовы жили в достатке, и коняга двинул из Ныроба на юг.

После дождя стояла свежесть. Солнце светило ласково — гром-батюшка осадил его надменность. Расправили плечи — зеленые ветви — деревья, умытые листья блестели как шелковые, а цветы вдоль дороги, обычно покрытые пылью, весело махали чистыми головками. Нет, все-таки здорово, что прошел такой ливень!

Арбенин смотрел по сторонам, наслаждаясь девственностью природы. Все! В эти места он больше никогда не приедет! Ни за какие пряники! И все же… на душе оставалось чувство неудовлетворенности. Как будто нужно было еще сделать здесь что-то! Но что?

— Так вы, говорите, с экспедицией сюда пришли? — завел разговор Васька Донцов, мордатый широкоплечий парнишка.

Арбенин молчал. Он хотел побыть наедине со своими раздумьями. Ответил, правда, тоже неохотно, Сибирцев:

— Да, исследуем здешние места…

— А что ищете? Не золото?

— Нет, следы древних людей.

— А-а-а… — многозначительно протянул тот. И замолчал, почувствовав, что попутчики оказались не очень-то разговорчивыми.

Краешком глаза Арбенин наблюдал за Богданом. Жалко было младшего Друга! Спасибо знахарке Евлампии, подкрепила его здоровье. Слава Богу, ходит теперь самостоятельно, да и стал смышленее, но память пока не вернулась. Тот сидел, безмятежно улыбаясь, и что-то бормотал под нос. Неужели стихи?

Боже! Да это же — Бальмонт! И как гладко читает! Нет, нет! Все в порядке с Богданом! А тот продолжал шепотом декламировать:

И в мыслях Арбенина тоже побежали строки:

— Тп-р-у-у! Приехали! — Васька Донцов остановил подводу. — Вот и развилка на Анисимовское! Мне — налево, вам — прямо! А если быстрее надо, видите — тропа? Можно и по ней напрямки пройти!

Глава 35

Первая декада августа 1913 года.

Вера Арзамасцева в этот день давала урок своему любимчику Володе Каменскому. С ним она продолжала заниматься и летом, правда, не настолько часто, как во время учебных занятий. Спросите, почему? Конечно, неплохо всегда иметь карманные деньги. Но главное — даже не в этом! А вот что бы она сейчас делала дома? Перебирала бы гардероб? Надоело! Опять в голову будут лезть мысли о том, что нечего надеть! Рукодельничала бы? Не очень-то и рука набита, если не сказать, что «вообще»… Ходила бы по выставкам? Да везде одно и то же! Сколько можно? Опять не удержишься, купишь картину, а куда повесить, когда все стены заняты? Вон там, за шкафом, стоит даже парочка нераспакованных полотен.

А последнее приобретение — с розой на кинжале, так и осталось самым любимым. И ведь как напоминает оно блоковскую драму «Роза и крест»! Такое же печальное и волнующее… «Сердцу закон непреложный — Радость — Страданье одно!» И почему не поставили спектакль по этой пьесе? А то бы сходила в театр…

Ох! Если бы не занятия с Володей, валялась бы с книгой на диване… Итак, «Графиню Рудольштадт» Жорж Санд уже дочитала! А после нее — еще и «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, и «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте… и что еще? Забыла… Зато из новинок — «Романтические цветы» Николая Гумилева, ахматовский сборник «Вечер» и… что-то еще…

Задумавшись, она не заметила, как Володя отложил в сторону тетрадку и внимательно смотрел на нее темно-коричневыми глазами из-под пышных, девичьих, ресниц:

— Вера Валерьевна! Я закончил!

Она мгновенно вышла из раздумий и посмотрела на него. Темнобровый и смуглолицый — видно, где-то поджарился под солнцем, он так походил на персидского мальчика из школьного учебника…

— Уже? Давай проверим… — и она пробежала взглядом по аккуратным строчкам рукописного текста. — Ну что ж, отлично… отлично… А скажи-ка мне, Володя, чем тебе нравится персидский язык?

— Он легкий… многие слова из русского…

— Например?

— Ну, например, «базар», «див», «шах»…

— Стоп! — прервала его. — Эти слова не из русского, а наоборот — из персидского! Понял? Это мы их заимствовали. И не только эти, но и многие другие! У них «бахче», у нас — «бахча», у них — «кареван», у нас — «караван», у них — «парче», у нас — «парча»… А есть еще, Володя, слова, которые персияне на самом деле переняли у русских.

— А какие?

— Это уже более современные! «Бензин», «бигуди», «самовар»… Кстати, у нас «са-мо-вар» пишется через «о», а у них — «са-ма-вар» — через «а». Или «бочка»! У нас просто «боч-ка», а у них — «бош-ке»… Ну ладно… то, что язык показался тебе легким, это понятно… А что еще?

— Он такой мелодичный…

— О! Молодец! И ведь многие поэты с удовольствием изучают персидский и делают переводы. Есть такое понятие как «поэтическая сладость» — так вот, это о персидском языке… А как ты относишься к поэзии? Чьи стихи читал? А знаешь ли их наизусть?

Вера заговорилась и не заметила, что растянула урок еще минут на десять. И ведь ученик тоже ничего не сказал, хотя и мог бы…

Занятия с Володей Каменским имели еще один плюс. Когда бы она вот так, пешком, прогулялась от Большой Пушкарской по Татарскому переулку в сторону Зоологического сада? Туда и обратно! Особенно когда стоит такая чудесная погода как сегодня!

Вот здесь в прошлый раз встретила скромницу Леночку Протасову с астрологом Олегом Королевым. Надо же — такая интересная пара, хоть и «разнополюсная», как назвал ее сам «светило науки». А что у меня? Или кто? Перед глазами встал Николя. Вот он улыбается и протягивает к ней руки, хочет обнять. А в это время за его спиной мечется чья-то тень и начинает загораживать жениха. Да это Павел! Боже! От него невозможно убежать!

Вера зажмурилась — солнце било лучами в глаза — и быстрее поцокала каблучками по мостовой.

Родители были дома. О чем-то оживленно разговаривали в гостиной, да так громко, что многие слова доносились до холла.

— Валера! Я так устала от твоих разъездов! — повысила голос Любовь Ильинична.

Надо же… она обычно очень сдержанна…

— Ну вот… Обиделась? А я тебя никогда не оставлял надолго! И всегда возвращался… — проворчал отец, но очень добродушно, словно успокаивая ребенка.

Неужели опять уезжает? Вечно он так! Только распакует саквояж, как нужно его опять собирать!

— Мама! Папа! Я пришла. Что у вас там?

Вера, сбросив туфли на небольшом, но тонком каблучке, стремительно прошелестела шелковой юбкой в гостиную. Родители чинно восседали на диване, причем, очень близко друг к другу.

— Все в порядке, Верусик! — проворковала Любовь Ильинична. — Только вот папка наш сказал, что на кудыкиной горе рак свистнул…

— Ну уж и свистнул! — в тон ей подыграл Валерий Петрович. — Об этом симпозиуме я тебе давно говорил…

— Ты уезжаешь? — у Веры на переносице появилась глубокая складка.

— Дочка! Следи за мимикой! Не то морщины появятся…

Ну и мама, кому что, ей — красоту!

— Да, Верочка… — уставшим голосом произнес он. — Но… Я вот подумал…

— И что?

Она села в кресло возле небольшого столика и автоматически взяла в руки какой-то журнал.

— Если бы тебе предложили поехать за границу, то какую страну бы выбрала?

Вера задумалась.

— Ага… Значит, мне дают выбор… Тогда — Грецию или… Персию…

— Вот видишь, дорогая! И Вера бы не отказалась поехать! — с необычайной радостью и даже — торжественностью произнес он. Как будто выиграл партию в шахматах!

— Ну еще бы! — парировала Любовь Ильинична. — То Вера, которая и была-то всего пару раз в Европе… а то ты, объехавший весь свет!

— А что? Мне кто-то на самом деле предлагает вояж? — удивленно вскинула брови девушка.

— Считай, что так! — в голосе отца чувствовалась уверенность, а лицо выдавало самые серьезные намерения.

Да он действительно не шутит!

— И куда именно? Или по моему желанию?

— Считай, что по желанию, если назвала Персию…

— Папка! — Вера соскочила с кресла, выронив на пол журнал, но, не обращая на это внимание, бросилась ему на шею.

— Подожди-подожди, — заулыбался он. — А ты что, никаких вопросов мне не задаешь?

— Например?

— Ну, для чего едешь и… все такое…

— Как? Разве не на отдых?

— Не совсем так, дочка. У меня в Тегеране симпозиум по вопросам древних цивилизаций. Вот подумал… тебя взять… ведь неплохо иметь личную переводчицу… Кроме официальной части будут и поездки по городу… Или не справишься?

— Справлюсь-справлюсь! — прозвенел ее голосок и ему отозвалась подвеска на люстре.

— Да ты осторожно! Хрусталь разобьешь! — засмеялся он и добавил, — хрустальная моя!

Вот такая новость ошарашила Веру в этот замечательный августовский, почти что — августейший — день. Ура! В Тегеран! Да еще на две недели! Не считая дороги, конечно… Здорово!

Вечером, после ужина, они сидели втроем в гостиной и обсуждали детали предстоящей поездки. Родители, как и в прошлый раз — рядышком на диване, а Вера — в кресле.

— Какая там погода? — спросила у супруга Любовь Ильинична.

— Чудесная!

— Тогда, Верусик, много одежды не набирай, ну… конечно, легкую накидку на случай прохладного вечера… да, и зонтик обязательно, и платье выходное… может, на светский раут выйдете… — тараторила она, давая дочери советы.

Мама такая — если воспламенится, тут же и отходит. А потом вдруг резко замолчала и, повернувшись лицом к супругу, пристально посмотрела ему в глаза:

— О Боже! Так в Тегеране сейчас неспокойно! Я в газетах читала…

— Не волнуйся, дорогая! — ласково произнес Валерий Петрович и в подтверждение слов положил руку на ее скрещенные в замок кисти, лежавшие на коленях. — Там наши войска! И британские тоже! Да и вообще… Мы ведь не в частный вояж! Со всего мира собираются ученые… археологи, историки, географы… Понимаешь?

— Ну… тогда — ладно… И все равно, будьте осторожнее, не разгуливайте по темным переулкам…

— Хорошо-хорошо, мамочка! — и, уже обращаясь к отцу:

— А почему именно в Тегеран тебя пригласили? Странно как-то… Ты — из Российской империи… занимаешься греческими прожектами… а недавно сказал, что еще и работаешь на Немецкий Археологический Институт Афин…

— Ничего тут странного нет! — его задумчивый взгляд оживился. Значит, разговор вступает в интересную для него тему. — А вот ты, Верочка, знаешь, какие тесные связи существуют между Грецией и Персией?

— Ну… скажешь сейчас об «укреплении сотрудничества за последние годы в бласти истории и культуры»…

— И вовсе нет! Точнее — не только это! Впервые афинская делегация прибыла в Персию в четыреста тридцать втором году до нашей эры… Поняла?

— Вот это да! Не ожидала!

— И название — «Персия» — это ведь греки и придумали…

— А я ведь об этом как-то не задумывалась…

— Да и я тоже! Персия да Персия — а там, оказывается — Иран! Ариам Хзарам… То есть, «Государство ариев» или — «Царство ариев», как-то так… Давно, конечно, еще до нашей эры…

Валерий Петрович сделал небольшую паузу:

— Опять скажешь, что лекцию читаю?

— Почему же? — вскинула брови Вера. — Я ведь не так глубоко изучала историю Персии… Да и когда это было? А сколько произошло после этого интересных событий! Ехать в далекую страну и ничего о ней не знать…

— Я советую тебе почитать нашего земляка Всеволода Федоровича Миллера…

— О! Что-то слышала о нем! Он преподавал у нас санскрит! Не в нашем институте… а в Императорском университете…

И еле сдержалась, чтобы не добавить: «Где работают Николя и Павел…»

— Да! А стажировался он по санскриту, заметь, в Германии. Потом защитил магистерскую диссертацию по арийской мифологии… А в прошлом году издал археологические исследования по иранским элементам… и нашел их… где бы ты думала? Ну?

— Не знаю… — жалобно протянула она.

— Вот-вот, я так и думал! Он рассказал об иранских элементах в припонтийских греческих надписях! Так что видишь теперь, какая связь между Российской империей, Германией, Грецией и Персией…

— Ладно вам на ученые темы вести разговоры! — наконец-то дождалась небольшой паузы и вставила свое слово Любовь Ильинична. — А что будете делать в поезде?

— Разговаривать и… книжки читать! — нашлась Вера. — Да, пап? А мы на поезде поедем?

— Можно и на корабле! А лучше — на воздушном шаре! Или хочешь — на дирижабле! — пошутил он.

И все рассмеялись.

До поездки в Персию оставалось три дня, и они текли ровно и медленно. Так медленно, как будто бы не до конца завели граммофон, а пластинку уже поставили. И вот она издает протяжные звуки, потому что потихоньку крутится, а надо бы — раза в два быстрее. Вера успела уже по третьему кругу перебрать гардероб и по два раза прогуляться к модистке Аннет и еще в один небольшой галантерейный магазинчик. Но все это — мелочи по сравнению с тем, что ей повезло по-крупному! Вот уж удача так удача! Кто главный законодатель моды? Да, конечно же, Поль Пуаре! Знаменитый Пуаре, «прогремевший» на всю планету своей коллекцией «Тысяча и одна ночь» и женскими брюками и юбками-брюками! И Вера попала на его показ моделей! Что касается «мужских предметов гардероба» — не очень-то кто и воспринимал их серьезно. Но вот все остальное… Например, слегка укороченная, не до пола, а до подъема ноги — «юбка-юла». С завышенной талией, широкими бедрами и драпировкой, но — узкая у щиколоток. Нравились Вере модели с накидками на платья и наряды со шлейфом… В них чувствуешь себя балериной и поэтессой одновременно! Хочется и танцевать, и декламировать стихи! Как здорово, что «главный модный диктатор» решился на мировое турне и осчастливил и санкт-петербургских дам!

Несколько раз в эти дни Вера открывала «Графиню Рудольштадт». И зачем, если эту книгу уже давно прочитала? Хотелось погрузиться в мистическую атмосферу романа и поразмышлять о любви и о служении обществу, чтобы сделать выбор. Действительно, а что важнее? Потом с шумом захлопывала тяжелую картонную обложку и начинала просматривать, опять же — в который раз — «Известия Императорской Археологической комиссии», тот самый номер, в котором рассказывалось об иранских элементах в припонтийских греческих надписях.

«Гром среди ясного неба» грянул за день до поездки, а точнее, вечером, когда Валерий Петрович получил корреспонденцию из Афин. В большом бумажном конверте находилась программа предстоящего симпозиума с некоторыми корректировками. Тут же лежал проспект с достопримечательностями Тегерана и… свежий номер издания Немецкого Археологического Общества в Афинах. Поначалу этой газетке он не придал особого значения, просто положил ее на столик для корреспонденций. А сам сидел в кресле и разглядывал виды столицы Персии. Вот городские стены со ста четырнадцатью (по числу сур Корана!) орудийными башнями, вот усыпальница родоначальника династии Сеида-Хамзы, а это — Мраморный дворец и Шахская мечеть…

— Что там? — прозвенел голосок Веры. — А-а-а… картинки разглядываешь? Это из Тегерана?

— Фото Тегерана. Но получил из Афин.

— Ну надо же! Даже из Афин! — она автоматически взяла в руки лежавший на столике вестник и развернула его. — Боже! Папа! Что это?

— Это? Вестник нашего общества! А что не так?

— Да здесь фото Николя! Посреди какой-то статьи…

— Не может быть! — Валерий Петрович резко бросил проспект и выхватил из ее рук газету.

— Переведи, пап… это на немецком… — еле слышно проговорила она.

В свете последних событий Вера не ожидала от публикации приятного. А ведь когда Павел сообщил ей о краже какого-то камня и… кажется, еще и о бегстве Арбенина именно в Германию, она восприняла это как язвительный пассаж, не более. Сердце сжалось в комочек загнанным зверьком, и Вера тихонько присела на пуфик.

Отец пробежал глазами по тексту, а потом начал его переводить, останавливаясь кое-где, чтобы подобрать более точное значение слова. Некоторые обороты речи напоминали русские фразеологизмы — чувствовалось, что автор не зациклился на научном стиле и попытался сделать свой слог более раскрепощенным. С другой стороны, бросалась в глаза связь автора с наукой. Если бы статью написал журналист, навряд ли он стал бы вставлять в текст географические и археологические термины.

Некто Алексей Павлов, назвавшийся «русским эмигрантом», с долей скептицизма и даже — саркастичности — рассказывал о вызывающем инциденте в научных кругах Санкт-Петербурга. В качестве примера он приводил тот самый факт, когда преподаватель физической географии Императорского университета «был уличен во время экспедиции на Урал в краже ценного камня — амазонита». Но главное — тот якобы еще до поездки «активно сотрудничал с немецкими службами и, собрав ценный материал, бежал в Германию». Автор предостерегал добропорядочных немецких исследователей от возможных ошибок в случае контакта с этим «авантюристом», к тому же, не лишенным «революционных воззрений».

— Папа… — простонала Вера. — Да что же это? Какой-то бред! Я ведь и не воспринимала серьезно…

— Подожди! Так ты уже знала об этом? — насторожился он. — И ничего не сказала мне?

— А что я буду рассказывать, если думала — Павел сказал мне об этом из ревности… Он ведь сделал мне предложение и я… сначала… сказала «да», ну, а потом — отказала…

— Ах вот оно что, дочка… — Валерий Петрович задумался. — Это очень серьезно! Даже не представляешь, насколько серьезно!

Он положил газету на столик и начал сосредоточенно всматриваться в какую-то точку на белой стене. Вера молчала.

— А представь, если бы Арбенин был моим зятем! Считай, улетела бы в тартарары карьера!

— Подожди, папа, не о том ты сейчас говоришь! При чем здесь твоя карьера? На нее никто и не покушается! Николя оклеветали — вот что главное! И ему нужно помочь! А таким «обличителям» я не верю! Это явно Павел! Его почерк!

— Так здесь же написано, что есть свидетели кражи! Причем, все члены экспедиции!

— Мало ли что написано! — не сдавалась Вера. — Не верю — и все! Да… кстати… — она шмыгнула носом. — Так мы едем завтра или нет?

— Мы едем, если даже начнется всемирный потоп! Да, и прости меня… что это я о карьере… Плюнуть на нее — да и все дела! А? Верусик?

А ночью действительно начался «всемирный потоп»! Дождь безудержно хлестал по стеклам, плевался огненными стрелами и громыхал в свои литавры. Вера долго не могла уснуть. Вот так всегда, когда переизбыток информации! На душе лежал тяжелый камень. И тут… где-то в закоулках сознания, появилась настойчивая мысль: нужно ехать! Этот вояж повернет ее судьбу! Радужная мысль начала обрастать крыльями, вытесняя из души всю горечь, весь негатив.

Дальняя дорога в дождь — к удаче! Да! Именно так!

Глава 36

Подвода остановилась. Арбенин спрыгнул на проселочную дорогу, уже подсохшую после дождя, и помог осторожно сползти Сибирцеву, а затем и Сиротину. По обеим сторонам развилки стояла густая трава — видно, некому было заниматься этой землей, а дальше зеленел лес. Дорога на Анисимовское была чуть поуже и не такая накатанная, ясно, что деревня совсем маленькая.

— Спасибо, Василий! — поблагодарил его Арбенин. — Очень нам помог!

— Как не помочь? — в голосе паренька, однако, не было особой радости. Видно, такие молчаливые попутчики совсем ему не по душе. Другие бы анекдотические случаи рассказали, а эти… Всю дорогу то слова не проронили, а то бубнили себе что-то под нос. — Дорога прямая, не заблудитесь. Как раз до Чердыни к сумеркам и дойдете. А вот эта тропа… видите, по краю леса она вьется? По ней здесь совсем близко…

И тут он решил на прощание подшутить над ними:

— Так вы действительно искали в наших краях древние поселения? Тогда вам и нужно блуждать почаще по таким тропам!

— А что в них? Что-то особенное? — заинтересовался Сибирцев.

Арбенин покосился на него. Ну вот, во всем он видит чудеса! То «ведьмин круг» из рыжиков так разбередил воображение, что признал случай мистическим, да еще и высказал предположение, что кроется в нем аж вековая тайна… То связал найденный амазонит с таинственными амазонками! Ну, а теперь — увидел что-то непостижимое в обычной протоптанной дорожке! Какой он, однако, суеверный!

— Может, и нет ничего… — загадочно произнес Васька, — но люди называют ее Тропой в Прошлое.

— Даже так? — сухо спросил Арбенин.

— Сам я из Ныроба, так что подробностей не знаю.

Подвода свернула налево и скрылась из вида за поворотом, огибавшим кромку леса. А трое путников решительно ступили на ту самую Тропу в Прошлое.

Широкоплечий Сибирцев шагнул первым, опираясь на палку, за ним — Арбенин и следом — Сиротин. Точно так же, как и тогда, в пещере. Подумав об этом, Николай вспомнил последние «картинки» едва не завершившегося трагедией похода. Вот сели они передохнуть в странном зале… И как там переливались под светом фонарей, мерцали красными всполохами вкрапления кальцита — и в стенах, и в потолке… но особенно — в розовой деве! В деве с улыбкой Джаконды! В деве, которая так походит на Веру! На его Веру в тот последний день, когда сидела она в розовом платье в кресле… такая гордая и холодная… как каменная.

Последние красочные минуты — да, именно в розовом зале! А за ним — беспроглядная темнота! Пропасть в вечность! Ворота в пресподнюю! И опять Иван пошел первым! Арбенин обогнал Сибирцева:

— Давай я за впередсмотрящего! Да, и если нужно будет передохнуть — скажешь!

Прошли они версты две, не больше. Тропинка, действительно, петляла вдоль леса, не углубляясь в него. А он не казался дремучим и угрюмым, напротив — совсем редким, и лишь вдалеке перемежался частоколом елей и пихт. А вот здесь повернула в лес! И вскоре снова из него вынырнула! Видно, так короче! Николай прислонился к стволу рослой березы и огляделся. Открывался вид на огромную поляну, покрытую зеленой травой, нигде не притоптанной и не пожухлой, хотя послеполуденное августовское солнце светило довольно ярко. Желтой окантовкой девственной растительности стали всполохи цветущего адониса. Они притягивали взгляд яркими лепестками, так похожими на ромашку. По левую руку, то есть, на востоке, виднелись невысокие горные хребты. Уральские горы? Нет, не должно быть! И разве в этих местах вообще есть горы?

Арбенин отлично изучил географические карты — Чердынского уезда, Пермской губернии, да и всего Урала. Неужели врут они? Или что-то здесь не так? Странное ощущение чего-то неизведанного не покидало его. Вроде бы обычные места, однако… казались они вместе с тем и таинственными. В голове промелькнула мысль о том, что только недавно чуть не упрекнул Ивана в суеверии, а сам — туда же…

Вначале показалось, что от волнения привиделось, когда взгляд упал на шагающего по краю поляны в сторону гор человека в странной одежде. Но потом понял, что видят его и другие путники, когда Иван помахал рукой незнакомцу, а чтобы привлечь его внимание, приложил ладони рупором ко рту:

— Эй, эге-гей!

А потом и вовсе попытался вступить с незнакомцем в диалог:

— Здорово, отец! Далёко ли путь держишь? — прогремел его бас, натренированный во время репетиций в университетском хоре.

Странный путник не откликнулся, хотя, как показалось Арбенину, посмотрел в их сторону, а может быть, просто на лес, из которого те выходили. Одет он был совсем не по моде — в домотканое белое платье вроде женского, из-под которого при ходьбе выглядывали острые коленки. Подпоясавшись широким кушаком. В старинных онучах, перекрещенных на икрах ног… Но особенно нелепо смотрелись длинная черная бородка и взъерошенная рыжая шевелюра, давно не знавшая ножниц цирюльника.

Удивительной была и ноша этого человека, которую он, однако, не тащил на себе, а ловко катил перед собой — огромное колесо, совершенно не похожее ни на те, что делают для телег, ни на те, что есть у автомобилей. Даже со стороны видно, насколько важен был для путника этот предмет: мужик бережно поддерживал его, если на пути встречались препятствия вроде тяжелых ветвей деревьев или же еще не рассыпавшихся трухлявых пней.

Незнакомец напоминал крестьянина с картинки из старинного журнала, именно того, где есть публикация об отмене крепостного права. Но вот злосчастное колесо — оно ассоциировалось с куда ранними временами — когда вот такие два колеса с четырьмя спицами поддерживали красную колесницу египетского фараона Тутмоса Третьего, сражавшегося с ханаанскими царями… А может быть, даже — и Александра Македонского, устроившего поход в Северо-Западную Индию? Нет, скорее, оно походило на колесницу времен легендарных шумеров.

Эту тему маленький Николя когда-то усердно изучал в гимназии и поэтому отлично помнил и сегодня. Вот почему картинка «мужик с колесом» так разбередила его воображение!

Тем временем незнакомец с колесом, еще раз оглянувшись на путешественников, пронзил их острым взглядом, однако в нем ничего не отразилось — никак, он их вообще не увидел, и направился в сторону холма. Казалось, еще пара секунд, и фигура увлеченного своим занятием человека появится на пологом склоне, однако… Однако… она словно растворилась в воздухе, едва коснувшись ступнями рассыпанных у подножия горы камней.

Над окрестностями нависла тишина, о которой так точно говорят — мертвая. Не слышно было ни шелеста ветра, ни шума камней, которые только что шуршали под ногами чудаковатого странника. И только где-то далеко-далеко прокуковала кукушка, словно извиняясь за свое вынужденное выступление, скорее всего, ее попросили об этом жители близлежащих деревень, надеясь узнать отведенный судьбой срок.

— Николай! — не дождавшись ответа, Иван потянул того за рукав плотной хлопчатобумажной куртки. — Смотри! Смотри! Старик пропал!

— Да вижу! Вижу! — тот продолжал стоять как вкопанный, прислонившись к березе. — Давайте передохнем немного, смотрю, Богдан совсем притомился…

Паренек только улыбнулся и стащил с головы картуз. Копна пшеничных волос рассыпалась по лбу, он ее поправил.

— Пожалуй, ты прав! — Иван подошел в широкому пню и присел на него. Стащил сапоги и начал перематывать портянки. — Уж давно пора переобуться, да не во что…

Он посмотрел на Арбенина, видимо, раздумывая, как он отреагирует на этот вопрос:

— И что это за дед здесь разгуливал? Какой-то он странный… вроде как не нашего времени… Вот и Васька сказал, что Тропа в Прошлое…

— Да он сморозил глупость, а ты и веришь! — вырвалось у Арбенина, хотя он сам сомневался в сказанном.

— А вообще-то… странный не столько его вид… кто его знает, какая мода в местных глухих деревушках… Странно то, что человек прям на глазах пропал, — добавил он уже вполголоса, словно размышляя сам с собой.

Он поискал взглядом, куда бы присесть. Да, вот подходящая коряга. Удобнее устроился и развязал вещмешок. Достал из него свернутую вчетверо географическую карту и бережно разгладил ее. Точно! Отсюда горы не видно. Они на востоке от Чердыни, да и от Анисимовского. И он, уже в который раз, начал внимательно изучать эту карту, но уже другим взглядом — взглядом очарованного странника. Вот он, горный хребет Южного Урала, и на восточном его склоне протекает река Уй, словно граница между степью и лесостепью. А вот здесь, на левом и правом берегах реки Урал тоже граница — между Европой и Азией. Нечасто можно увидеть такой удивительный ландшафт, где есть и горы, и лес, и степь! А что, если именно в таких местах и рождаются новые этносы и культуры? Или происходят какие-то другие чудеса?

Да, вот еще… Удивительно, что реки текут и на восток, и на запад, словно живут по своим законам… Порой они могут даже пробивать уральский хребет, как река Уфимка, или как сам великий Урал. И бегут они к Каспию, к Поволжью. А вот Тобол, Ишибь, Обь — в другую сторону, на восток и на север, пополняя воды Сибири и Северного Ледовитого океана. Не чудо ли? Почти как в легендарной Гиперборее, где реки с горы Меру текли на все четыре стороны света!

Арбенин продолжал разглядывать географическую карту с каким-то особым любопытством, словно это была старинная карта острова сокровищ, не меньше, а он — любознательный подросток, слепо поверивший в чудо. Разве можно не принять за истину то, что отчетливо видно на слегка помятом листе бумаги: одни реки перемещают свои воды на восток и поворачивают на север к океану, а другие — на запад, после чего поворачивают на юг к Каспию и Средиземноморью. Получается, линия на восток делает резкий поворот на север, а линия на запад резко поворачивает на юг. И что же это за фигура?

Николай почувствовал, что его ладони стали слегка влажными от волнения. Удивленный своим открытием, он достал из нагрудного кармашка завалявшийся обгрызок красного карандаша и провел им по тонким синим линиям рек. Рука вздрогнула от неожиданности, и карандаш покатился в густую траву: русла рек изображали крест с загнутыми под прямыми углами концами! Да это же — свастика! Или — коловрат, как говаривал как-то в Санкт-Петербурге его дед по материнской линии, уважаемый в родне своей просвещенностью Владимир Александрович! Да-да, именно свастику! Свас-ти-ку!!!

— Николай! Что там? — вывел его из размышлений Иван.

— Да вот изучаю карту…

— И что?

— А на ней нет гор! А здесь, посмотри прямо — совсем близко три холма…

— А может, мы опять… ну… как тогда, свернули не туда?

— Да мы ведь прошли всего ничего! Или думаешь, что заблудились?

При этих словах Богдан, присевший в траве, где он что-то разглядывал, никак, божью коровку или стрекозу, резко повернул голову. О! Видно, понял слово «заблудились»! Не нужно бы пугать паренька:

— Думаю, все в порядке! Здесь всего одна тропинка… Как можно сбиться с пути? Но вот что интересно… старик пропал! Может быть, пройти туда да посмотреть, что там? Когда что-то не сделаешь, всегда потом жалеешь об этом…

А если врут картографы начала двадцатого века? А если пока еще мало изучили здешние места и не заметили трех сопок? А может, когда-то здесь возвышались довольно высокие горные хребты? И потом, со временем, они каким-то образом разрушились? Скажем, после извержения вулкана… Какого вулкана? Везувия или Фудзиямы… Тьфу ты! После такой мысли Арбенин нахмурился: что только не лезет в голову!

И все же… Внутренний голос ему подсказывал: «Иди за мужиком с колесом!».

— Ну что, друзья? Передохнули? Тогда посмотрим, куда пошел дед? Здесь же — рядом! А потом двинемся дальше, в Чердынь нужно засветло успеть.

Богдан с неохотой начал подниматься из высокой травы, видно, понравилось ему разглядывать букашек. Иван выставил вперед палочку и, опираясь на нее, привстал с пенька.

— Однако, засиделся так, что ногой не могу пошевелить, — проворчал он себе под нос.

А Николай сначала свернул карту и положил ее в вещмешок, затем уже встал с коряги. Сделал пару шагов, вспомнил о красном карандаше и нагнулся, поискал его в траве. Нельзя таким ценным предметом, благодаря которому он увидел на обычной географической карте мистический знак, разбрасываться!

Слабый ветер шелестел зеленой листвой деревьев, словно рука мудреца перелистывала страницы древней книги — осторожно, будто опасаясь ненароком повредить ее. Над окрестностями стоял размеренный звон цикад, чуть монотонный, и на этом фоне особенно вызывающе вновь прокуковала кукушка: ку-ку, ку-ку, ку-ку, каждому путнику — по одному году, а может, по веку, или — по тысячелетию, или — по мегагоду…

Далеко окрест не было никого, кроме троих путников с заплечными вещмешками. Они шли вереницей в сторону трех холмов: Николай, за ним — Иван и следом — Богдан. Старались придерживаться того же маршрута, что и мужик с колесом. Вот здесь он перепрыгнул через какое-то препятствие, оказывается, выбился из-под земли родник и сделал небольшую запруду, а здесь особенно сильным было шуршание камней. Сюда… Сюда… Вот здесь стоял странный бородач с не менее странной ношей…

Подошли так близко к пологому склону сопки, что могли воочию наблюдать необычную картину. Да что же это? Неужели — мираж? Нет, не может быть! Разве бывают видения в таких реалистичных местах? Если только в море… или же — в пустыне… и всегда там, где уже утомишься в пути и потеряешь надежду на то, что доведется увидеть когда-нибудь спасительную землю или оазис!

Наклонная поверхность холма на глазах обретала крутизну и… обрастала скалами. Эти острые камни словно выстреливали из недр горы и занимали позиции почти перпендикулярно склону, напоминая сталагмитовые сосульки, те самые, какими была полна Дивья пещера. А «сосульки» выстреливали и выстреливали! За считанные секунды весь склон оказался утыканным каменными шипами, и в отвесной стене оставалось лишь одно нетронутое пространство — невысокий, но довольно широкий грот.

— Боже! — прошептал Арбенин. — Вот так чудеса!

— Фантастика! — пробасил Сибирцев.

И в этот момент Сиротин, с таким же интересом наблюдавший за происходящим, вдруг воскликнул:

— Я знаю, это — сталагмиты! В пещере их было очень много!

— В пещере? — переспросил его Арбенин. — А что там ты еще видел?

— Много чего… — загадочно произнес тот, — например, розовую деву… мы тогда отдыхали в большом зале…

— Очень хорошо, молодец! — поддержал его Иван. — А ты откуда приехал?

— Как это — откуда? — искренне удивился тот. — Как и все — из Санкт-Петербурга!

Арбенин с Сибирцевым рассмеялись и пожали друг другу руку.

— А мне? — протянул свою мальчишескую ладонь Богдан.

И они зажали ее с двух сторон, да, видно, так крепко, что он весело заверещал:

— Раздавите же, ироды!

После чего уже гремел смех всех троих.

Путники подошли к холму поближе и увидели, что вход в пещеру так сильно зарос растительностью, что не вызывало сомнения: здесь не ступала нога человека с доисторических времен. Получается, что и старик с колесом тоже не проходил? Но тогда куда он провалился?

Можно ли дотрагиваться до этого чуда? Об этом тогда никто не задумывался. И Николай потянулся рукой к природной зеленой занавеси, чтобы немного раздвинуть вход в пещеру и посмотреть, что там внутри. В этот момент из глубины земли послышался мерный гул. Он начал нарастать, пока не перешел в оглушительный грохот. Казалось, будто ударили в каменные барабаны хозяева гор — суровые великаны, не привыкшие к человеческому сообществу.

Как и вчера, в День Перуна, небо начало темнеть, закрывая солнце черными пуховыми подушками. Однако, грозой и не пахло. Никакого намека на дождь, даже — моросящий! Никаких зловещих молний! И вдруг это небо враз исчезло, как исчезают бутафорские предметы под черным колпаком фокусника! И кто же это руководит театральным зрелищем? Кто проявляет изобретательность и виртуозность? Кто же положит потом натренированную руку на цилиндр с его содержимым, продляя время кромешной тьмы до бесконечности?

В полной темноте Арбенину показалось, что его голову сдавили каменные тиски. Тогда почему не исчезают мысли? Почему они продолжают бежать, причем, все быстрее и быстрее? Из этого калейдоскопа размышлений сознание не может выбрать самое важное, не может на чем-то одном сконцентрироваться. И только бальмонтовские строки бьют молоточками:

И вдруг — как хлопок разорвавшегося воздушного шара, полная тишина…

Мертвая… Гробовая…