Пророчество о сёстрах

12

Одна в пустой комнате, я трясу головой, глядя себе на запястье, на лежащий рядом с книгой медальон. Они совершенно одинаковы.

Одинаковы. Одинаковы. Одинаковы.

Медальон Хаоса. Знак той, что является Истинными Вратами.

Не может быть! Такого просто не может быть. Логика отказывается признавать этот факт. Врата — это Элис. Я же знаю! Она не может быть никем иным!

Но что-то первобытно-глубинное, почти ликующее говорит мне: все совсем не так. Странное томление пульсирует во мне, отвечая на безмолвный призыв медальона, на призыв падших душ, гарцующих на изгнанных лошадях. Это чувство путает и успокаивает одновременно.

Однако отрицать очевидное бесполезно. Медальон — знак Врат. Той, что является Истинными Вратами, хоть я и не знаю, что значит эта странная фраза. Он идеально ложится мне на запястье. Он дан мне. Он подходит моей отметине — отметине, что отличается от всех остальных. Выходит, все это время я ошибалась.

Но я устала от книги и ее тайн. Пора отправиться к другой сестре.

Я выжидаю, покуда дом не затихнет, покуда на лестницах не смолкнут шаги слуг. А потом выжидаю еще, на всякий случай. И когда наконец убеждаюсь, что вокруг никого нет, открываю дверь и тихонько крадусь по коридору, босиком. Когда дом так тих, даже от тапочек получается слишком много шума.

Я еле слышно стучусь в дверь спальни тети Вирджинии. В первый миг ничего не происходит. Дом все так же продолжает свое безмолвное путешествие навстречу утру. Я поднимаю руку, чтобы постучаться вновь. Дверь открывается. Тетя Вирджиния с выжидающим видом стоит на пороге, как будто с самого начала знала, что это я.

— Заходи, Лия. — Она говорит негромко, скорее шепчет, настойчиво и тревожно. — Быстрей.

Она за руку втягивает меня в тепло спальни и запирает дверь.

— Прости, я… Не думала, что ты меня ждешь.

Повернувшись ко мне спиной, тетушка проходит в глубь комнаты, садится в кресло перед огнем и жестом приглашает меня сесть напротив.

— Совсем наоборот, Лия. Я уже некоторое время тебя поджидаю.

Я опускаюсь в кресло с высокой спинкой, украдкой с любопытством поглядывая на тетю. Сейчас, в ночной сорочке, она выглядит совсем не такой, как всегда. Длинные волосы ее не собраны в тугой пучок на затылке, а распущены, спадают по плечам. Теперь, когда я пришла сюда, на меня вдруг накатывает нерешительность — с чего начать. И когда тетя Вирджиния первой заводит разговор, я от души благодарна ей.

— Так значит, ты нашла книгу?

Я киваю, глядя себе на руки, чтобы не встречаться с ней глазами.

Тетя грустно улыбается.

— Хорошо. Знаешь, он и хотел, чтобы ты ее нашла.

Я поднимаю взгляд.

— Отец?

— Ну конечно. Ты ведь не думаешь, будто она случайно нашлась? Что Дугласы просто так приезжают каталогизировать книги?

— Я… мне кажется… по-моему, я уже вовсе не знаю, что и думать.

— Что ж, тогда давай начнем с самого начала, согласна?

Голос тети Вирджинии грустен, и я знаю: ей хочется начинать с самого начала ничуть не больше, чем мне.

Но у нас нет выбора. Надо же с чего-то начинать. В конце концов, ничего нельзя закончить, не начав.

— Да. Давай.

Она смотрит на меня с молчаливым ожиданием. Выходит, мне предстоит поделиться своими тайнами первой. А что еще мне остается? Пророчество и мое место в нем окутаны пеленой неизвестности. Без помощи я никуда не продвинусь.

И вот я рассказываю тете Вирджинии все, что знаю — то есть что, как мне кажется, знаю. Воспроизвожу наш разговор с Соней, мою интерпретацию книги. И когда я смолкаю, слово берет тетя.

— Мисс Сорренсен совершенно права. Пророчество продолжало действовать все эти годы, все время, на протяжении многих жизней, многих поколений. Мы лишь очередное звено в цепи.

— Я думала… — Горло у меня сжимается от этих слов, приходится откашляться, чтобы продолжать дальше. — Я думала, что это я Хранительница, а Элис — Врата.

Тетя Вирджиния смотрит в сторону, в огонь.

— Да, — бормочет она. — Я понимаю, почему ты так думала.

Она так легко и просто реагирует на мое признание, что на грудь мне словно ложится тяжелый камень. Я едва могу дышать.

— Так значит, это правда. — Вот мне принять эту правду совсем не легко, хоть я дошла до нее сама.

Тетя Вирджиния кивает — почти незаметно, как будто тем самым может сделать горькую правду менее правдивой, менее горькой и болезненной.

Я сама поражена тем, какой гнев заливает меня от тетиного признания. Он заставляет меня вскочить на ноги, заставляет метаться по комнате из страха, что я потеряю рассудок, если останусь сидеть смирно.

— Но почему? Почему это должна быть я?

Тетя вздыхает, и в этом тихом вздохе заключен целый мир скорби.

— Потому что ты старше, Лия. Вратами всегда бывает старшая сестра.

Я перестаю метаться по комнате и застываю в остолбенении. Только и всего? Причины моего рабства так просты и случайны — обусловлены лишь очередностью, в которой мы покидали чрево нашей матери?

— Но я же не просила об этом! И не хотела! Как я могу быть Вратами, если я не хочу?

Тетя прижимает кончики пальцев к губам.

— Я думаю, это ошибка.

— Что… что ты имеешь в виду? — Я без сил опускаюсь в кресло рядом с ней.

Тетя Вирджиния наклоняется вперед, заглядывает мне в глаза.

— Твоя мать очень тяжело переносила беременность, когда ждала вас с Элис. Большую часть времени она не вставала с кровати. И, в конце концов…

Она снова отворачивается к огню, в глазах у нее появляется далекое, отрешенное выражение.

— Что, в конце концов?

— Элис должна была родиться первой. У нее уже опустилась головка, чтобы рождаться, а твои ножки были опущены вниз, а голова вверх. По словам доктора, у близняшек так часто выходит. В любом другом случае это, наверное, ничего бы не значило. Но твоя мать… она не могла родить Элис. Роды все продолжались и продолжались, и под конец, Лия, я уже думала, она погибнет.

— Но этого не случилось.

Тетя Вирджиния качает головой.

— Нет, не случилось, хотя я недавно думала, что в таких родах мать неминуемо должна была умереть. Но твой отец был очень богат, он настаивал, чтобы его жена и еще не рожденные дети получили самый лучший медицинский уход. Доктор, что наблюдал за твоей матерью и принимал роды, был обучен различным техникам, которые считались, да и поныне считаются довольно опасными, в том числе — кесареву сечению.

— Что это такое?

Она снова находит взглядом мой взгляд.

— Лия, он разрезал ее. Усыпил ее, а потом разрезал. Это был единственный способ спасти жизнь ей и, скорее всего, вам с сестрой. И когда он сделал разрез, то вместо того, чтобы вытащить первой Элис, схватил тебя. Элис была ближе к тому, чтобы родиться обычным путем, но ты оказалась ближе к сделанному им разрезу. Я не думаю, что ты изначально должна была появиться на свет первой.

— Но откуда ты знаешь? Как тебе стало известно это все?

Она качает головой.

— Я не знала. Мы не знали. Проснувшись, твоя мать произнесла благодарственную молитву за свое спасение и спасение вас с Элис, и мы никогда больше об этом не говорили. Только потом, начав подозревать, что Вратами окажешься ты, я догадалась, что это может быть следствием врачебного вмешательства в процесс твоего рождения.

— Но даже так… откуда ты знаешь, что так не было суждено изначально?

— Потому что я вижу выражение глаз Элис, Лия. И боюсь, это выражение появляется, когда она смотрит на тебя. — Тетя Вирджиния оглядывается по сторонам, как будто кто-то мог бесшумно прокрасться в комнату, пока мы тут сидим и разговариваем. — Я вижу ее гнев, ее томление, ее страсть. А в тебе…

— Что во мне?

Тетя пожимает плечами.

— В тебе я вижу что-то иное… подлинное — что присутствовало в тебе с самых ранних лет, когда ты была еще маленьким ребенком.

Огонь в камине почти погас, от его ускользающего тепла комната кажется еще более холодной, еще более пустой, мертвой. Лишь через некоторое время взгляд тети Вирджинии соскальзывает на мою руку.

— Можно взглянуть? — осторожно спрашивает она, как будто просит позволения взглянуть на нечто куда более интимное, чем просто запястье.

Я киваю и вытягиваю руку вперед. Теплые сухие пальцы касаются мягкой кожи у меня на запястье, закатывают рукав ночной сорочки.

— О! — Голос ее полон изумления. — Она… она другая!

Я гляжу на отметину.

— Что ты имеешь в виду?

— Я никогда не видела такого вот знака. — Тетя бережно проводит по отметине кончиком пальца. — Врата… да, на них всегда знак Йоргуманда. Но я никогда не видела, чтобы в середине стояла буква «С».

Упоминание об отметине заставляет меня осознать, что я еще не рассказала тете Вирджинии о Соне и Луизе.

— И вот еще что…

— Да?

— У Сони с Луизой тоже есть отметины, только они совершенно такие, как ты описываешь. В них, в отличие от моей, нет буквы «С». Как ты думаешь, что это значит?

Она заглядывает мне в глаза.

— Не знаю, но я вот гадаю, не имеет ли это какого-то отношения к остальным…

От этих слов я резко выпрямляюсь в кресле.

— Каким еще остальным?

— Другим детям с такой отметиной. Которых искал твой отец. Которых привозил в Нью-Йорк.

Мне кажется, будто у меня останавливается сердце. По спине ползет холодок предчувствия.

— По-моему, тебе стоит рассказать мне толком, о чем это ты.

Она кивает.

— Все началось после гибели твоей матери. Твой отец начал проводить в библиотеке многие часы. — Глаза тети разгораются от воспоминаний. — Он всегда любил библиотеку, конечно, но тогда… тогда она превратилась в его убежище. Мы его почти что и не видели, а скоро он начал получать странные письма и ездить в дальние поездки.

— А при чем тут все остальные?

— Он действовал по списку. Списку мест и имен.

Я качаю головой.

— Не понимаю. Что ему проку в каком-то списке?

— Не знаю, он не говорил мне. Но он привез двоих из этого списка сюда.

— Кого? Кого он сюда привез?

— Девочек. Двоих. Одну из Англии, а вторую из Италии.

В этих словах кроется смутное обещание, надежда на то, что я смогу хоть что-то понять, но я пока не готова делиться этой надеждой. Тетя Вирджиния поднимается и старается разжечь затухший огонь, а я сижу, глядя на мерцающие угли, пытаясь понять все сказанное нами сегодня. И хотя теперь я знаю больше, гораздо больше, чем прежде, тайна лишь сгустилась.

Но есть и еще одна загадка, которую я могу решить здесь и сейчас.

— Тетя Вирджиния, а можно мне посмотреть?

Она отворачивается от огня. По глазам ее я читаю: она понимает, что именно я имею в виду. Она возвращается в кресло, садится и молча, без единого слова, протягивает вперед руку. Отвернув манжету ночной сорочки, я вижу лишь ровную, гладкую кожу тонкого запястья. Ни следа отметины. Я киваю.

— Так я и думала.

Голос мой в тишине комнаты звучит как-то одеревенело, точно чужой.

— Лия, мне так жаль. Я не хотела, чтобы ты это знала.

Ей и вправду очень жаль — я вижу, какие встревоженные морщинки пролегли у нее вокруг глаз, как плотно стиснуты губы. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но улыбка так и не достигает моего лица.

— Тетя Вирджиния, ничего страшного. По-моему, я уже и так знала. Знала с самого начала.

Теперь, по крайней мере, мне не надо бояться тети. Я не могу заставить себя думать о других вещах. О моей матери и о том, что она была Вратами. Поэтому я сосредоточиваюсь на том единственном, что могу изменить.

— Тебя Вирджиния, а где ключи?

— Какие ключи?

Я внимательно смотрю на ее лицо, но в нем нет чувства вины. Нет таинственности.

— Ключи, что упоминаются в пророчестве. В книге. Ключи к тому, чтобы избыть пророчество.

Тетя качает головой.

— Я же тебе говорила — твой отец был очень скрытен. Боюсь, что саму книгу я никогда и в глаза не видела.

— Но как же ты исполняла роль Хранительницы, не зная пророчества?

— Меня учила и наставляла моя тетя Абигайль, тоже Хранительница. — Она опускает глаза на руки, судорожно стиснутые на коленях, и лишь через несколько мгновений снова смотрит мне в лицо. — А теперь моя задача — научить Элис ее роли Хранительницы. Сказать правду, мне следовало уже давно начать ее учить. Но, должна признаться, я ничего такого не делала.

Я качаю головой.

— Почему?

— Хотелось бы мне сказать, что, мол, сама не знаю, но это была бы ложь. — Она вздыхает. — Я надеялась, что ошибаюсь, что Хранительница ты, а Врата — Элис, потому что я не могу себе представить, как учить Элис этой роли. И не могу себе представить, чтобы она стала ее выполнять.

— Но… если ты научишь ее… если ты объяснишь ей, как быть настоящей Хранительницей…

Тетя не дает мне закончить.

— Лия, ты должна понять одну вещь: даже среди нас, выполняющих предназначенную нам роль в пророчестве, встречаются разные степени силы. Способности Хранительницы заключаются, как в ее готовности исполнять свою роль, так и в ее внутреннем могуществе. Большинство из нас готово исполнять выпавшую нам роль — но не все. Опять же, иные рождаются с экстраординарными силами, а другие… другие с меньшими. Боюсь, должна причислить себя к последним. Твоя мать была гораздо сильнее. Собственно говоря, она была Заклинательницей, а у меня сил хватало разве что на то, чтобы просто странствовать по Равнине.

Я, кажется, начинаю понимать, хотя мне и не нравится то, куда ведет меня это знание.

— Так Хранительница вовсе не обязательно удерживает души?

— Роль Элис была бы весьма значительна, если бы она только захотела ее исполнять, — однако если у нее такого желания нет, ни о какой роли и речи быть не может. Хранительница лишь сторож… часовой, если хочешь. В обязанности Хранительницы входит следить за сестрой, кою зовут Вратами, пускать в ход все доступные ей силы, дабы не позволять душам вступать в наш мир и побуждать Врата сопротивляться отведенной ей роли. Но это не всегда помогает. Души все же проникают в наш мир — за все прошлые столетия их набралось сотни, а может, и тысячи. Никто не может сказать доподлинно, сколько их уже ждет пришествия Самуила, но мы делаем все, что в наших силах, дабы ограничить их численность. Если Судный день когда-нибудь придет, наше преимущество окажется в том, что войско Самуила будет как можно меньше. — Она пожимает плечами. — Больше мы сделать ничего не можем.

Сама не знаю, чего я ждала. Только не этого. Наверное, надеялась, что существует какой-то верный ответ… что тетя Вирджиния владеет какой-то информацией, которая позволит мне сразиться с душами и отыскать ключи.

Но все будет не так легко. Нет быстрого и простого способа положить конец пророчеству, что направляет мою жизнь все дальше и дальше во тьму.

В комнате у меня холодно, огонь почти догорел, осталось лишь слабое оранжевое мерцание. Я понятия не имею, сколько сейчас времени — уж верно достаточно, чтобы мне захотелось спать. Но я не могу перестать думать, не могу остановить колесики, они крутятся, перебирая то, что мне удалось узнать. Я отпускаю мысли свободно блуждать во тьме.

Я не Хранительница. Я Врата. Сталось так по воле судьбы или случая — но я должна принять этот факт, если хочу найти путь назад из его темных посулов.

Если я — Врата, то Элис — Хранительница.

Я встряхиваю головой в пустой комнате, ибо хотя я сейчас одна, мне хочется яростно протестовать, кричать во весь голос: «Не может быть!»

Однако я знаю, именно так все и есть.

И если я Врата, не следует ли мне бояться того, что я отыщу ключи, еще пуще того, что их отыщет Элис? Быть может, именно я-то и могу использовать их во зло, а не во благо?

Отгоняю подобные мысли прочь. Я знаю свои намерения и, хотя я и в самом деле испытываю странное влечение к странствиям по Равнине, ибо медальон нашел путь ко мне, не желаю никакого зла. И я знаю это так же точно, как дышу.

Ровно с такой же определенностью я знаю и то, что Элис не стремится к добру, к чему бы там ни призывало нас пророчество, какие бы роли нам ни присваивало.

Мысли мои звучат отчаянно даже для меня самой, словно я силюсь ободрить себя ложными истинами и пустыми обещаниями. Однако слишком много остается еще всего такого, чего я не понимаю. Но пророчество и так слишком длинное, слишком замысловатое, чтобы начинать возиться с этими загадками. Лучше продолжу пока с тем, что я уже понимаю.

После смерти матери отец начал проводить какие-то изыскания и составлять список детей. Привозить их сюда.

Одна из Англии, одна из Италии.

Соня и Луиза.

Доказательств у меня нет. Я никогда не спрашивала, при каких обстоятельствах Соня оказалась у миссис Милберн. Было как-то не до того. Но я готова держать пари: Соня англичанка.

Зачем отец привез их сюда? Зачем он привез их ко мне — ведь сейчас все именно так и выглядит: как будто он привез их специально для меня, хотя с какой целью, я даже представить не могу.

Наконец сон начинает заявлять о себе. Поворачиваюсь, чтобы потушить лампу, но замираю, не успев довести движение до конца. Я чувствую медальон, запертый в ящичке комода. Он пульсирует там, точно живое существо, посылающее беззвучные первозданные сигналы, обращенные ко мне одной. Какая-то часть меня верит, что этот медальон принадлежит мне, что его законное место — у меня на запястье. Однако другая, здравомыслящая часть считает чистейшей глупостью носить его, пока я не узнаю, какую роль он играет.

Меня саму потрясает, какое усилие воли требуется, чтобы оставить медальон в комоде. Я выключаю свет, но даже тогда решимость не трогать его почти уступает желанию — нет, потребности, острой необходимости взять его, ощутить, как он ласкает теплую кожу у меня на запястье. И вот настает странный момент, когда я просто-напросто не могу вспомнить, отчего же вообще не ношу его.

Потом из каких-то темных убежищ приходит ясность, и мне хватает сил отвернуться. Я поворачиваюсь спиной к комоду и твердо велю себе засыпать.

Сны мои неизменны. Я присутствую одновременно и в них, и над ними, наблюдая, как они разворачиваются. В какие-то моменты я осознаю ощущение полета, словно в одном из моих странствий. В другие я, даже в рассеянном и спящем состоянии, твердо знаю: это всего лишь сон.

В этих снах вспыхивают и угасают беззвучные образы: могила матери, тьма, сочащаяся из земли близ ее надгробия. Утес, с которого она упала, отец — измученный, испуганный, как когда мы нашли его в Темной комнате. В моем сне за мной гонятся огромные крылатые демоны, но на сей раз воинство ведет кто-то еще более жуткий, чем все остальные. Сердце его бьется в такт с моим, вытесняя все разумные мысли и рассуждения. Он приближается под грохот тысяч копыт.

Громче, громче, громче.

А затем я падаю, падаю сквозь тьму и безграничную пустоту. Сперва я уверена, что именно злобное шипение той черной твари заставило меня внезапно подскочить и сесть на постели, быстро и тяжело дыша и чувствуя, как сердце яростно бьется в груди. Но, бросив быстрый взгляд в ноги постели, я обнаруживаю там Ари. Он шипит на меня не то от страха, не то от злости. Настороженно разглядывает меня, выгнув спину и ощерившись.

А потом происходит самое странное.

Он поворачивается, спрыгивает с кровати и целенаправленно шагает в угол, где и усаживается ко мне спиной, таращась на стену и словно отказываясь признать сам факт моего существования. Я не могу отвести глаз от его тени, зловещего пятна в углу комнаты — хотя предо мной всего-навсего кот, которого я люблю много лет.

В окнах нет света, и в первую минуту я думаю, что на дворе еще глухая ночь. Но потом слышу, что слуги уже принялись за свои дела, и вспоминаю, что скоро зима и темно, даже когда мы встаем.

Все это проносится через меня стремительным потоком, в считанные секунды — темнота, странное поведение Ари, звуки медленно просыпающегося дома. А в следующий миг я осознаю тяжесть на запястье. В комнате слишком темно, так что для пущей верности я ощупываю запястье второй рукой. Но даже и этого еще недостаточно для того, чтобы удостовериться окончательно, так что я судорожно ищу спичку и неуклюже зажигаю лампу возле кровати. И вот свет разгорается, озаряя медальон у меня на запястье.