Проклятье на последнем вздохе или Underground

1

Подпоручик Шмелёв курил, когда к нему в купе вошёл хорошо одетый господин. Он так и отметил про себя, что господин, а не рабочий или просто нынешний интеллигент.

У Шмелёва даже перехватило дух, как тогда, когда он шёл в наступление в офицерской цепи, идущей без выстрела. А, когда из окопов застучали пулемёты, он побежал вперёд на густые цепи противника, не кланяясь пулям.

Лицо у господина было устало и болезненно бледно. А из вещей всего лишь один небольшой саквояж. Откуда он взялся на этой богом забытой станции? Ну да это не важно. Главное, что он был из господ.

Вошедший приветственно кивнул, снял шубу и степенно сел напротив.

— Разрешите представиться: подпоручик Шмелёв Владимир Львович, — чётко, по — военному представился Владимир, хотя сейчас одет он был в гражданское платье.

— Дитрих, — кивнул господин. И заметив удивлённый взгляд своего нового знакомого повторил: просто Дитрих — горный инженер.

Но Шмелёва всё устраивало. Горный инженер говорил с таким акцентом, что было понятно, что из Германии он приехал совсем недавно.

— Главное, что не товарищ? — поинтересовался Владимир. — А то я уже задыхаюсь среди товарищей!

— А вы не боитесь? — усмехнулся Дитрих довольно грустно.

— Вас нет. И вообще я уже устал бояться, но уважаю порядок, — как бы в подтверждение своих слов Шмелёв махнул рукой, разгоняя сигаретный дым, потому, что его попутчик вдруг сильно закашлялся. — Прошу прощения. Это лучшие сигареты из тех, что можно сейчас достать, — немного преувеличил он. — Сам плохо переношу.

— Это вы меня извините, — расстегнул ворот Дитрих. — Я неважно себя чувствую.

Вслед за пронзительным паровозным гудком, вагон дёрнулся и, плавно набирая скорость, состав отошел от станции, слегка погромыхивая на стыках рельс.

— В Москву изволите ехать? — не прекращал разговор Шмелёв.

— Пока в Москву. Я немного отдохну, с вашего позволения. — Дитрих прикрыл глаза.

Ну что же, Владимир и так был счастлив. Он прекрасно понимал, что перед ним такой же горный инженер, как он — выпускница института благородных девиц.

Шмелёв так и не принял советскую власть, не смотря на то, что она уже разменяла свой семнадцатый год, служить ей не он собирался, как бы плохо ему не было.

Расцветший было НЕП, вселивший слабую надежду на возврат к прежней жизни, теперь приказал долго жить. Как оказалось, это просто был вынужденный шаг назад.

А сейчас в России, переживавшей прошлогодний неурожай, тяжело было всем. Ни в магазинах, ни на базаре ничего нет. Но в газетах ни словом не упоминалось о настоящем положении дел, о том, что люди мрут от голода, а в Поволжье были случаи, когда ели себе подобных.

Этот холёный немец почему — то вселял во Владимира шальную надежду на то, что все его проблемы временны и скоро разрешаться каким — либо образом и жизнь изменится и опять всё будет хорошо, как прежде. И вот этот поезд, весело постукивая колёсами, мчит его не просто в Москву, а прямо в его счастливое завтра.

За окном в паровозном дыму, стелившемся по земле из — за низкой облачности, проплывали заснеженные поля, леса, полустанки. Зима только началась, а в душе у Владимира заливался жаворонок.

Дитрих дремал, прислонившись к оконному стеклу и немного задрав голову вверх. Поначалу он негромко засопел, а потом, не открывая глаз, рванул ворот рубашки. Он начал задыхаться.

— Vorsichtig Fahren![1] — еле слышно прошептал немец, не открывая глаз.

Шмелёв непонимающе смотрел на своего попутчика.

— Надо заехать в церковь, — настойчиво повторял Дитрих по — немецки. — Надо вернуться.

На бледном лице немца выступили капельки пота. А в разрезе его рубашки стали видны бинты, на которых проступала кровь. Он, по — прежнему не открывал глаз и нервно произносил отрывистые, бессвязные фразы. Он бредил.

Владимир понял, что у Дитриха огнестрельные раны. Он слишком много видел их на своём веку, что бы ошибиться.

Что же делал этот лощёный немец в этой глуши и за что его так побили?

Владимира пробил нервозный интерес и он невольно стал внимательнее прислушиваться к невнятному монологу своего попутчика.

— Ты не понимаешь! Там карта. Она осталась в церкви, — расстраивался Дитрих, не ведая, что его подслушивают.

— А где эта церковь? — с интересом спросил Владимир, понимая, что из — за пустяков такой господин, как Дитрих расстраиваться не стал бы.

— Село похожее, — невнятно ответил Дитрих, приходя в сознание.

— Похожее на что? — заинтересованно переспросил Шмелёв.

— Там священник Мирон, служитель церкви, — немец начал дышать ровнее, тряхнул головой и, с трудом открыв глаза, посмотрел перед собой мутным взглядом. — Я что — то говорил? — спросил он подпоручика, пытаясь прочесть в глазах Владимира правду.

— Скорее мычал, бредил наверно, — успокоил его Шмелёв.

— Извините за беспокойство, — Дитрих чувствовал себя неловко. И пытался оправдаться. — Просто по роду своей деятельности я привык думать вслух.

— Да, — мысленно согласился с ним подпоручик. — Ты думаешь так громко, что не услышать твои мысли можно только, если покрепче заткнуть себе уши.

Дитрих рассеянно огляделся и пошёл было к двери. Но он был так слаб, что Шмелёв начал опасаться, как бы его попутчик не завалился при очередном покачивании вагона. Лишь когда в дверь постучал проводник, предлагая морковный чай, немец вернулся на своё место.

Подпоручик Шмелёв долго курил в тамбуре, прищурив глаза от дыма сигареты, размышляя над свалившейся на него информацией о столь загадочной карте, настолько ценной, что этот немец притащился за ней из своей более — менее сытой Германии в такую даль и в такую пору и получил за это огнестрел.

Шмелёв был крайне взволнован и к тому же азартен по натуре. Сначала он решил сойти на первой станции, вернуться на ту, где сел немец и отыскать карту. Что он будет с ней делать, Шмелёв пока не представлял. Но сейчас ему шла масть! И карта сама шла к нему в руки. Наверно на этот поезд он купил счастливый билет!

Но тогда он ещё не был готов замарать свою честь явным воровством и поехал в Москву. Но уже весной дела у него пошли настолько плохо, что он был вынужден признать, что одной честью сыт не будешь. Шмелёв с трудом наскрёб денег на железнодорожный билет до станции, название которой он запомнил слишком хорошо, что бы забыть. Ведь у него тогда был очень необычный попутчик, да и перед этой станцией долго стоял их поезд, потому, как перед ним чистили занесённый снегом путь. И зашмыгнул поглубже свои принципы.

В уездном городке Владимиру не составило большого труда разузнать про село Подхожее с приходом отца Мирона.

Но церковь оказалась закрытой. На двери висел амбарный замок устрашающего вида.

— Отец Мирон помер этой зимой, — пояснил Шмелёву сопливый мальчишка в отцовской рубахе. — Старый он уже был. А нового нам не присылают. Говорят, что у нас теперь приход маленький. Вот наши старухи церковь и закрыли, чтоб не растащили чего ненароком. Свои — то не возьмут, а вот чужие могут, — как — то подозрительно скосил он на Владимира свои нахальные глаза.

— Попа вам нового надо? Будет вам поп, — мысленно пообещал Шмелёв подхожевцам и вздохнул, подняв к потолку хитрый взор.

2

И все — таки Наталья из деревни уехала. Она устроилась работать на железную дорогу путейцем. Таскала тяжеленные шпалы, кувалдой забивала в мёрзлую землю железные костыли, орудовала ломом наравне с мужиками. В общем, пахала как лошадь, но зарплату получала почему — то заметно меньше, чем они.

Высокая, жилистая с детства привыкшая к тяжелому деревенскому труду, Наталья на работе всё же уставала неимоверно.

А вечером, идя домой с работы по железнодорожным путям, она собирала в холщевую сумку, упавшие с паровозов, куски угля, чтобы по — лучше протопить печь в маленькой коморке в бараке, где её ждали вечно голодные Нюрка, бабка и клопы.

Зима в этом году выдалась лютая. Брезентовые рукавицы каленели и совсем не гнулись на сильном морозе, а без них холодный, колючий уголь примерзал к рукам и они потом, не смотря на грубые мозоли, трескались до крови. Но и эту маленькую радость ей не всегда удавалось донести до дома. Несколько раз ее ловили милиционеры и заставляли вытряхивать весь, собранный ею уголь в ведро. Ведь у них дома тоже были печки.

Плача горючими слезами, Наталья злилась и в душе желала им за их коварство всего самого плохого и страшного. Но, когда увидела одного из них рухнувшим замертво с железнодорожной платформы от пули, преследуемого им бандита, тут же простила ему все свои обиды.

Питались Дувайкины картошкой и салом, привезенными из деревни. А шали, платки и другую справную одежду на базаре меняли на сахар и молоко для маленькой Нюрки.

Но всё же утром, еле разлепив глаза и пытаясь размять ноющее после вчерашней усталости тело, Наталья слабо надеялась, что сегодня им станет лучше. Ведь хуже — то уже некуда.

Стараясь не разбудить Нюрку и многочисленных соседей, Наталья затопила остывшую за ночь печь. Заворожено глядя на жаркое пламя, разгоравшихся поленьев и с треском разлетавшихся ослепительных искр, попила кипяточку со светлой, спитой заваркой и размоченными сухарями и потуже заколола свою длинную косу, чтобы она не разметалась под платком.

Собравшись, Наталья вышла в темный, длинный коридор, где её тут же притиснул сосед Митяй, живший в соседней комнатке со своей многочисленной семьей. Маленький, худенький с противным запахом изо рта, он едва доставал ей до подбородка, но она с трудом с ним справлялась. Вот такой он был охальник!

— Да уйди ты, ирод! Вот Манька твоя увидит и тебе мало не покажется! Забыл, паразит, как она тебе в прошлый раз твою лысину тазом проломила? — пыталась оттолкнуть своего приставучего соседа Наталья.

— Не увидит она, не увидит, спит ещё, — продолжал елозить похотливыми руками Митька по Наталье, стараясь залезть к ней под юбку, но вдруг отлетел в угол и заматерился. Видно сильно стукнулся.

Это еще один её вечно пьяный сосед Санька Истомин в темноте прокладывал себе дорогу к двери.

Почувствовав свободу, Наталья выскользнула на улицу, благодарно покосившись на своего спасителя Саньку, пристроившегося по нужде в углу двора.

Вечером всё видевшая бабка вкрадчиво посоветовала уставшей до черта Наталье: — Пригляделась бы, ты, к Саньку. Холостой ведь. Ну, пьет, так он же пока одинокий. Не вытянешь ты одна Нюрку, вымоталась вся! Не равен час сляжешь!

Бабка была хоть и старая, но не выжившая из ума. И переживала она не только за Наталью, их кормилицу, но и за Нюрку, которой, не стань Натальи, светил хотя бы детский дом. А уж она, — немощная бабка и вообще никому была бы не нужна.

С первого взгляда Александр к себе не располагал, да и со второго тоже. Сверлящие светлые, глядящие в упор, глаза, упрямая линия рта и глубокая продольная бороздка чуть выше переносицы предупреждали о властности и строптивости его характера и не сулили ничего хорошего. Но, исходящая от него, мужская сила — притягивала к нему.

Другого выбора у Натальи не было и она решилась.

К концу недели Наталья, понимавшая, что бабка права, робко зашла в открытую комнатку Саньки, собрала разбросанные там рубахи и штаны и долго стирала их в корыте, а потом тщательно выполоскала их под колонкой. Санька работал кочегаром на паровозе, потому — то его одежда колом стояла от пота, грязи и угольной пыли.

Красные от ледяной воды руки Натальи сходили с пару. Она старательно отогревала их своим дыханием и снова полоскала и полоскала посветлевшие рубашки.

Потом повесила всё во дворе под Санькиным окном.

Придя домой, как всегда пьяным, Александр всё же оценил геройский поступок Натальи и в приподнятом настроении с бутылкой самогона и с сахарным петушком для Нюрки зашел к ней в комнату.

В это голодное время Санькин презент был просто сказочным.

— Я извиняюсь, я к вам по — соседски, попытался что — то изобразить Санька, но у Натальи вдруг навернулись слезы. Она вытолкала опешившего Александра из комнатки, но потом, разрыдавшись, все же вышла к нему сама. Хлынувшие из омута её синих глаз слёзы, крупными каплями потекли по её длинному носу и смуглой, бархатистой коже щёк.

Неожиданная трогательность происходящего, непосредственность и очарование молодости Натальи смутили Александра, переполнив его грудь доселе неизведанными, нежными чувствами. Тем более, что из пацанов он уже давно вырос, а желанная женщина и чистоплотная хозяйка под самым боком его вполне устраивала.

Рядом с Александром Наталья оттаяла и вскоре поняла, что она беременна. Они с Александром расписались. Наталья стала Истоминой. Они объединили свое нехитрое хозяйство — таз, корыто, два чугунка, ложки и огромный, медный самовар Натальи.

Санька пил, гонял соседа Митьку иногда и с топором. Доставалось и Наталье с бабкой, но получку отдавал почти всю, да и Нюрке иной раз приносил то черствый пончик, то еще что — нибудь из того, что сам не доедал в пивнушке, через которую он обычно шел домой с работы.

— Терпи, — советовала бабка плачущей Наталье, — авось и остепенится когда — нибудь.

И Наталья бесконечно терпела, как привыкли терпеть почти все бестолковые русские бабы и продолжала бредить своим домом — негоже по углам ютиться, семья ведь теперь.

Хотя и молодые они были, здоровые и сильные, но время было тяжелое. Пока построили свой дом, они успели родить двух сыновей.

3

Утомленное за день, но всё ещё жаркое солнце медленно клонилось к закату, удлиняя тени деревьев.

Наталья села в тенёк на краешек лавки, стоявшей в конце небольшого, чистого скверика, примыкавшего к привокзальной площади. На подобранный у магазина решетчатый деревянный ящик она примостила сатиновый мешок с жареными семечками подсолнечника, а сверху поставила мерный стаканчик.

Вечер был жаркий и душный. Дурманящий аромат дружно распустившейся сирени, обрамлявший сквер живой изгородью, перебивал сильный запах свежей таранки, тут же собравший всех окрестных мух. Это на другом конце лавки приготовилась к торговле толстая, бойкая бабка Кланя.

Скоро должен подойти пассажирский поезд на Москву. Он останавливался на этой станции на целых полчаса.

В пристанционном посёлке ещё не было ни клуба, ни парка, ни танцплощадки. Один единственный ресторан с буфетом располагался в недавно отстроенном здании вокзала. И многие местные жители, жаждущие не только хлеба, но и зрелищ, после работы собирались на вокзальной площади к приходу Московского поезда «на променаж».

Женщины в цветастых, шёлковых платьях, в бусах и брошах, в только что завитых на горячих щипцах букольках разномастных волос, свежевыбритые мужчины, пахнувшие одинаковым одеколоном в костюмах с широкими лацканами, под ручку и поодиночке фланировали туда — сюда. Иногда они останавливались с близкими знакомыми перекинуться парой слов.

Тут же собирался и стихийный рынок. Шустрые хозяйки продавали коварно разбавленное молоко и оставшиеся с зимы соленья и варенья.

Сегодня продавцов было мало и поэтому торговля у Натальи шла бойко. И скоро она удовлетворённо отметила, что в кармашке её сатинового фартука наряду со звенящей мелочью зашуршали и бумажные денежки.

Явно демонстрируя свои новые бордовые туфли на высоких каблуках, подошла кадровичка Зоя. Безразлично взглянув на Наталью, купила у неё стакан семечек, пересыпала их к себе в, свой, расшитый блестящим бисером, ридикюль и, повернувшись на каблучках, продефилировала по площади к своему мужу.

Наконец, истошно гудя, паровоз подтащил состав к платформе.

Пассажиры, желающие поразмяться и прикупить каких — нибудь пирожков к чаю, шумно повысыпали из вагонов и разбрелись по площади.

Гуляющий местный бомонд сразу оживился. Настроение заметно приподнялось, лица стали улыбчивее, разговоры умнее и громче. Кто — то нарочито громко вспоминал свой недавний просмотр балета в Москве с самой Лепешинской.

И тут же, как всегда ниоткуда, вынырнули три пацана в одинаковых кепках. Самый развязанный из них, с кудрявым чубом, нагло глядя Наталье в глаза, зачерпнул стакан семечек из мешка, злорадно усмехнувшись, отправил семечки к себе в карман и растворился в толпе.

Наталья, испугавшись его как всегда, промолчала. Она не первый раз совершала подобную ошибку и напрасно! Подпорченное настроение, явно проявившееся на её лице, отпугнуло пару покупателей.

— У любви есть сердце, а у сердца песня.

А у песни тайна. Эта тайна ты… — из открытого окна буфета послышалась модная песня в исполнении Утесова, усиливая кульминацию действа. Заезженная патефонная пластинка сильно шипела, Но это было совсем не важно. Песню почти все знали наизусть.

Часть пассажиров сразу же устремилась в гостеприимно распахнутые двери буфета. К ним присоединились и некоторые состоятельные жители поселка, чтобы и себя показать и сто граммов пропустить.

Тут же, как по расписанию, приковыляла хромая собачка Манюня и жалобно заглядывая в глаза пахнувшим едой людям, виляя хвостом, заходила у них под ногами.

— Граждане пассажиры, поезд на Москву отправляется через пять минут, — сообщил громкоговоритель, создав тем самым суету и некоторую толчею. Пассажиры, распихивая по карманам различные кулечки и кошельки, поспешили в свои вагоны.

Трое подростков в кепках профессионально замельтешили между колготящимися дядьками и тетками, стараясь незаметно вытащить у них кошельки.

— Сева, быстрее, горе ты мое, — поторапливала из раскрытой двери тамбура нервная женщина своего толстого, лысеющего мужа тщетно догонявшего потихоньку отходящий от платформы поезд. Тучного мужчину мучила одышка и, надвинутые второпях, расстёгнутые сандалии.

— Тося, я сейчас, я свой кошелек в буфете забыл! — вдруг замешкался мужчина, ощупывая задний карман брюк.

— Куда ты? Как мне надоели твои фантасмагории! Опоздаешь ведь! — перешла на крик Тося.

— Но там же почти все наши деньги! — отчаивался Сева, округлив близорукие глаза. Он повернул было обратно, но поезд неумолимо набирал скорость. Сева смотрел на жену обезумившими глазами.

— Девушка, остановите поезд! Вы же видите, что у вас же пассажир отстал! — тормошила Тося молоденькую проводницу.

Молодая худенькая проводница, решительно задвинув задом солидную Тосю подальше в тамбур, одной рукой держась за поручни вагона, другой схватила Севу и втащила его в вагон, больно стукнувшись при этом головой о железную стенку тамбура.

— Пассажир, пройдите в свое купе! — закричала проводница на смешно раскорячившегося Севу. — У меня дома дочка маленькая, а я из — за вас тут жизнью рискую.

— Но там же почти все наши деньги… — всё ещё тормозил мужчина, вытирая носовым платком пот с раскрасневшегося лица.

— А что я могу сделать? Внимательнее надо быть. Вы взрослый уже, не вчера родились, — растирала ушибленный затылок проводница, стараясь другой рукой закрыть дверь тамбура специальным ключом.

Вскоре поезд скрылся из виду. Местные тоже начали расходиться.

Торговля закончилась и Наталья тоже засобиралась домой, запихнув за пазуху носовой платок с только, что вырученными от продажи деньгами. Она шла по пыльной дорожке, протоптанной наискосок сквера, решая, чем побыстрее накормить детей, чтобы не опоздать на работу в ночную смену.

Терпкий на закате запах сирени кружил голову и расслаблял.

В конце сквера Наталье преградили дорогу три подростка в кепках. У неё екнуло сердце. Самый наглый, упершись ей в бок чем — то острым, свободной рукой далеко не по — детски пошарил у нее на груди в разрезе кофты, вытащил платок с деньгами, покрутил им у неё перед носом и ребята бросились врассыпную. У Натальи подкосились ноги и она совершенно без сил опустилась на траву.

— Господи, за что? — прошептала она.

Вечный вопрос «что делать?» — пытался хоть как — то собрать испуганные мысли.

— Бежать к, дежурившему на площади, милиционеру? Нет, это бесполезно, — зашептал её рассудок. — Он ведь не мог не видеть, как эти ребята вытаскивали кошельки у пассажиров, но он тогда предпочёл отвернуться. Да и Натальи непременно спросят — откуда у неё семечки. А она и сама не знала. Пьяный Александр притащился с мешком с работы, а потом и сам не мог вспомнить, где он его взял.

Наталья поднялась, стащила с головы косынку и вытерла ею слезы обиды. Тяжелая темно — русая коса соскользнула по спине почти до поясницы. Наталья поднялась и, как побитая побрела к себе домой.

— Ни Сашку, ни детям ничего не скажу, — она решительно вытерла слёзы ладонями. — И торговать больше не пойду, пусть лучше ребята зимой семечки пощелкают.

Наталья туго скрутила свою толстую косу в пучок и обвязала его косынкой.

Так и не пришлось ей сегодня ничего отложить в спрятанную от посторонних глаз баночку — копилку на осуществление своей заветной мечты: на строительство собственного дома.

4

На рассвете двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года немецкие самолеты, вероломно нарушив границу, черными, хищными птицами пронеслись над, ещё не проснувшейся, русской землей, неся на своих крыльях огромные разрушения и смерть.

В самую короткую ночь в году началась Великая отечественная война. Она продлиться тысяча четыреста восемнадцать черных дней и ночей. Унесет десятки миллионов человеческих жизней, изломает множество человеческих судеб, причинит значительные разрушения, принесет голод и боль.

В полдень перепуганная Наталья вместе с вдруг притихшими, другими жителями поселка, собравшимися возле клуба, слушала передаваемую по радио трансляцию выступления первого заместителя председателя СНК, наркома иностранных дел СССР Молотова:

— Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких — либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну…

От этих страшных слов блекла зелень деревьев парка, серело небо и, мертвел воздух вокруг.

— Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной и Наполеон потерпел поражение… То же самое будет и с зазнавшимся Гитлером…

Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за родину, за честь, за свободу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Первыми войска агрессора встретили пограничные заставы. Они все держались до последнего патрона. Но силы были не равные.

Вечером политическое руководство СССР, недооценившее военную ситуацию и не поверившее в то, что действительно началась война, которую оно ещё не ожидало, отдало приказ разгромить так вероломно вклинившиеся на нашу землю группировки противника и выдворить врага за территорию советских границ.

А простые люди войну ждали. О ней со страхом шептались почти в каждой семье. Наиболее обеспеченные тайком скупали в магазинах продукты, запасаясь впрок. Молодые комсомольцы пугали своих матерей разговорами о том, как они добровольцами уйдут на фронт и покажут этим фашистам, где раки зимуют. А взрослые мужики, прошедшие гражданскую и, особенно неудачную для нас, финскую войны, больше молчали, скрываясь в сизых клубах табачного дыма.

Маленькая, ещё несмышленая Нюрка как — то сказала удивлённой матери: — Если вдруг немцы к нам придут, я буду ходить с шилом и прокалывать шины у их машин! Я ведь маленькая, на меня не подумают.

— Дурочка ты у меня ещё, — Наталья прижала храбрую дочь к себе, подсознательно понимая, что не в силах защитить её от вселенского зла.

И вот она пришла, эта проклятая война. Но тогда ещё никто не понимал, какой страшной и жестокой она будет.

В тот же день была объявлена всеобщая мобилизация. На фронт ушли молодые коммунисты и комсомольцы. Но хорошо оснащенная немецкая армия, покорившая Европу, быстро теснила наши войска, запросто расстреливая наши устаревшие танки из пулеметов, утюжа все на своем пути сверхмощной бронетехникой.

Почтальоны понесли по домам похоронки — вдовье горе и сиротство детей. А, в передаваемых по радио, сводках Совинформбюро продолжали перечисляться, оставленные нашими войсками за последние сутки, города и населённые пункты и понесённые нашей армией потери.

Ещё не подготовленная к войне, Красная Армия, держась в основном на героизме простых солдат и комсостава, отступала, неся большие потери военной техники и живой силы, которые необходимо было срочно пополнять.

Теперь мобилизации подлежали все, кого можно было поставить в строй. Забрали и немолодого школьного физрука и рыжего Тимофея, в волнении сильно косившего одним глазом.

— А вот интересно: в какие — такие войска косого Тимоху забрали? Никак в артиллерию? — пошутил, было дед Кузьма Пчелинцев, но его шутку никто не поддержал.

Встретившись с Натальей у колонки, заплаканная Тимохина жена Лизавета неожиданно предложила Натальиной семье переехать в их заколоченную половину дома, пустующую после смерти её родителей.

— Оплату положите, сколько сможете. Одна я детей не смогу прокормить, хоть в струнку вытянусь, — слёзно жалилась Лизавета сочувствующей ей Наталье.

Немного подумав, Александр с Натальей на тележке перевезли свои пожитки из своей маленькой комнатушки в просторный дом Тимофея. После их коморки, где они жили как сверчки за печкой, новое жильё казалось им настоящими хоромами. Две комнаты! Даже мебель здесь была царская: железная кровать, платяной шкаф и комод.

Вечером они пригласили Лизавету с детьми на ужин, который устроили по случаю их новоселья.

Во главе стола, накрытого в большой комнате, красовалась огромная сковорода с жаренной картошкой. Из железной миски источали аромат малосольные огурчики. И Александр торжественно поставил на стол бутыль самогона и три граненных стакана.

После второго выпитого стакана Наталья с Лизаветой всплакнули и, к неописуемой радости детей, раздобревшая Наталья достала к чаю припрятанные когда — то карамельки — подушечки.

Это был их первый и последний совместный пир. Дальше уже выживали кто как мог.

5

Страшно грохотали немецкие батареи. Их огонь был сосредоточен на русских позициях. Обстрел продолжался больше получаса. Снаряды били по окопам. От грохота дрожала, взвивающаяся огненными снопами, земля и засыпала солдат возвращавшимися с неба комьями.

У русских целыми оставались всего две пушки, остальные были подбиты. Но кончились орудийные снаряды. Подмоги, как и боеприпасов попросить не представлялось возможным. Телефонной связи не было, её порушил осколок немецкого снаряда.

Тимофей развернул пулемёт: справа, изломанную воронками, линию их окопов обходили немецкие мотоциклисты с автоматчиками. А пулемётная лента была последняя.

Пулемёт задрожал, выплёвывая смертоносный свинец в сторону врага. В предрассветной сырости едкая гарь от него была удушающей. Мотоциклы проскочили зону обстрела, заходя русским в тыл.

В это время, шипя, пронёсся снаряд и ударил поблизости. От грохота взрыва у Тимофея сдавило грудь и заломило в ушах. Рядом застонал раненый осколком боец, а чуть дальше зияла чёрная воронка. По краю окопа, на подсушенной солнцем, земле темнели кровавые пятна, а вдоль него, коченея, навсегда застыла, почти вся рота — невосполнимые людские потери русских.

Свистя, унеслись последние ответные русские снаряды и наши пушки замолчали. Но из окопов ещё били одиночные винтовочные выстрелы.

По корявому полю, дёргаясь во все стороны, прямо на разрушенные окопы двигались мотоциклы. Сидящие позади и в колясках автоматчики выпрыгивали на землю и, пригнувшись, бежали вперёд, строча беспрерывным огнём.

По окопам пронёсся приказ отступать. Десятка два, оставшихся в живых, советских бойцов бросились из окопов к ближайшей лесополосе. Один за другим они вздрагивали на месте и падали замертво, настигнутые очередями немецких автоматчиков.

Бой кончился. Немцы занимали, оставленные русскими позиции.

Тимофей и ещё пятеро бойцов, потеряв от только что пережитого ужаса головы, с ловкостью зайцев перескакивая через кочки и пеньки, бежали вглубь леса. Но он вскоре сильно поредел, перешёл в кустарник и солдаты упёрлись в реку. Не замечая холода воды, держа винтовки над головой, с негромким всплеском, бойцы двигались по грудь в воде, перебираясь на противоположный берег.

— Братцы! — успел крикнуть тот, что был немного левее, попав в омут и скрылся под водой.

На том месте, где только что шёл солдат, из воды пошла муть и пузыри и всплыла винтовка. Возможно, он зацепился за корягу или не умел плавать. Остальные опрометью побежали к берегу. Достигнув его, они пронеслись по лугу и, тяжело дыша, затаились в ближайшем кустарнике. Сейчас они стеснялись встречаться взглядами друг с другом.

Тимофея трясло. Голова гудела и раскалывалась на куски. В ушах всё ещё грохотали взрывы. Посидев немного на корточках, он свалился на спину и закрыл глаза, не в силах переносить бездонную, пугающую голубизну неба над собой. В голове всё поплыло бесконечной каруселью. А потом он лишь на мгновение заснул. Но это был сон.

Немного оклемавшись, солдаты, наконец, огляделись. Кустарник уходил в глубокий овраг и оканчивался лесом.

Из пяти, захваченных ими в окопе, винтовок заряженными оказались только две.

Решили предельно осторожно идти по краю леса, в надежде выйти на какой — нибудь населённый пункт. Шли молча, если разговаривали, то шёпотом. И радовались, что солнце уже стояло в зените и ничто не отбрасывало пугающей тени. Под ногами путался низкорослый кустарник, а над головами перешёптывались листвой кроны высоких, стройных берёз.

Наконец впереди показалась небольшая деревушка.

Солдаты затаились и долго наблюдали. За избами на огородах копошились бабы, подростки и старики. Опасаясь скорых военных действий, они старались успеть выкопать картошку. В пыли улицы копошилась ребетня.

Немцев в деревне не было.

Вскоре подпасок, усердно щёлкая кнутом, пригнал в деревню небольшое стадо коров. Замыкая шествие, брёл старый пастух. Хозяйки встречали бурёнок возле своих плетней и загоняли их в хлев.

Тимофей вздрогнул: у него над ухом громко сглотнул голодную слюну молодой солдат Илюха. Голод чувствовали все. И, когда в крайнем дворе бабка с ведром пошла в хлев, солдаты трусцой пересекли небольшой лужок и подошли к раскрытой двери хлева. От туда послышался звон, ударявшихся о ведро, молочных струй и пахнуло молоком. Голодные желудки вызывали лёгкое головокружение.

Бабка обернулась на шум шагов и вздрогнула. Откликнувшись на испуг хозяйки, дёрнулась корова, едва не опрокинув ведро.

— Мать, дай молочка, — попросил Илюха.

Бабка оглядела усталых, с почерневшими лицами солдат, их мокрую форму и грязные сапоги без особой жалости. Но подвинула ведро к ним поближе.

Тимофей раньше не любил парное молоко, но сейчас вкуснее его не было ничего на свете.

— Нам бы хлеба, — попросил он бабку, передавая ведро с остатками молока другому солдату.

— Нету хлеба! — Бабка зло поджала тонкие губы. — Уходите, неравён час немцы придут, а у меня в избе внуки малые. Родители — то их на фронте! Так, что спрос с меня!

— Извини за беспокойство, хозяйка, — обиженно выдавил из себя Тимофей, выходя из хлева в широкий двор.

— Ладно, обождите, — сжалилась бабка и пошла в избу.

В ближайшем окне тут же показались три грязные детские рожицы.

Бабка вынесла, завёрнутый в полинявшее расшитое полотенце, неполный каравай ржаного хлеба.

— До коле драпать будете, защитники? До войны кричали, что немцев шапками закидаете! — зло глянула она на солдат, подавая хлеб.

— Вот злыдня! — тихонько взвился Илюха, когда солдаты вышли со двора и поспешили к лесу.

— Она права! — осадил его старшина.

— Конечно, права. Только чем мы против пушек и танков воевать должны: незаряженными винтовками? Танк вилами не остановишь! — встрял в нелёгкий разговор солдат Иван.

Все молча с ним согласились, но неприятный осадок от, испытываемого всеми солдатами, унизительного бессилия расстраивал сердце каждого.

Шли долго краем леса, обходя сёла и деревни стороной. Ночью пошёл сильный дождь. От него не спасала даже чаща. Крупные капли стучали по листьям и промокшим пилоткам, холодными дорожками стекали за шиворот. Скоро гимнастёрки промокли и в лучах, вошедшего солнца, парили на спинах, бежавших трусцой, солдат.

Только на следующий день они достигли прифронтовой полосы, о которой возвестила приближающаяся канонада боя. Обойдя этот гул стороной по непроходимым лесным оврагам, Тимофей с товарищами увидел мелькавшие среди дерев фигуры. И тут же раздались выстрелы. Старшина охнул и упал, выронив винтовку.

— Не стреляйте! — громко закричал Илюха, оглядываясь на упавшего старшину. Он был уверен, что они попали к своим, хотя в лучах садившегося впереди, солнца хорошо различимы были только они.

6

Тревожные военные сводки Совинформбюро пугали всё больше. Немцы отчаянно рвались к Москве.

В начале ноября в железнодорожной больнице был развернут военный госпиталь. С приближавшегося к поселку фронта прибывали раненые солдаты, много раненых, в основном тяжёлых, за которыми был нужен постоянный уход. Медперсонала катастрофически не хватало. Врачи и медсестры не выходили из госпиталя по несколько суток.

НКВД решил вопрос радикально, проведя набор санитаров из местного населения. Разговор у них был короткий — отказы не принимались.

У Натальи на днях померла старая бабка, так же тихо, как и жила. Два раза прошаркала ночью по надобности, а утром и не проснулась. И Наталья поняла, что теперь она действительно осиротела.

Скрепя сердцем, Наталья оставляла годовалого Гришутку на попечение Нюрки, а сама спешила на работу. В госпитале она вручную стирала окровавленное, разящее потом и гноем солдатское исподнее. Иногда от этого смрадного запаха боли и беды ей становилось дурно.

На непослушных ногах Наталья выползала во двор больницы и, прислонившись к холодной кирпичной стене, жадно вдыхала сырой, вперемешку с едким печным запахом воздух, подставляя онемевшее лицо студеному, осеннему дождю.

К концу дня руки Натальи деревенели, а всё тело ныло так, словно её переехал трактор. Её душа замирала, когда из послеоперационных палат доносились стоны «тяжелых» больных и невозможно было смотреть, как часто санитары выносили носилки с покойниками.

Кровь, грязь, смерть, холод, голод — иногда казалось, что этому ужасу не будет конца. Даже воздух в палатах, впитавший в себя немыслимые страдания большого количества больных человеческих тел, делался гнетущим и тягостным.

У медперсонала давали нервы. Наталья не раз видела, как многие врачи и медсестры пили разведённый водой медицинский спирт. И он почему — то никогда не кончался. А ещё многие курили, даже те, кто совсем недавно вовсе не переносил табачный дым.

А потом в госпитале поселилась любовь. Раненные солдаты, привезённые обмороженными, прострелянными, с большой потерей крови, едва подававшими признаки жизни, потом, после удачных операций отмытые, накормленные, отогретые печным и женским теплом, инстинктивно тянулись к чистеньким, пахнувшим спиртом для уколов, медсёстрам. А те, позабыв своих женихов и мужей, которых им последнее время заменяли их письма с фронта, отвечали едва знакомым мужикам взаимностью. И было неприятно случайно наблюдать их любовные обжимания в разных укромных местах.

Да ладно бы, если влюблялись молоденькие девчонки, которым, как говорится — сам бог велел, а то и солидных врачих иной раз приходилось разыскивать по всему госпиталю, особенно в их ночные дежурства. Возможно, что любовь была не у всех — у кого — то чистая физиология.

Жившая с мужем Наталья, как ни старалась внушить себе, что хотя и война, но кругом живые люди и ни что человеческое им не чуждо, потихоньку сплёвывала, невольно наблюдая за, примостившимися по углам, парочками.

Но недопонимала ситуацию не только она и сплетен в стенах госпиталя было хоть отбавляй. Не меньше, чем новостей с фронта.

Седьмого ноября сам, всегда немногословный, главврач зашел в прачечную и пригласил всех в хирургическое отделение на праздничный концерт, посвященный годовщине октябрьской революции.

— Идите, девоньки, идите. Отдохните хоть немного. Вам и так ещё стирать, да стирать.

Его всегда строго сверкающие очки сейчас излучали мягкий отблеск.

Концерт давали старшеклассники местной школы — семилетки. Они с большим старанием пели, плясали, читали стихи, выполняли акробатические поддержки. У многих из них кто — то воевал на фронте и ребят это ко многому обязывало. Да и зрителями были не просто больные, а раненные в боях, геройски сражавшиеся солдаты и офицеры.

Сидячих мест всем не хватило и Наталья дремала, присев на край подоконника. Ей не мешали даже бурные аплодисменты, на которые не скупились благодарные зрители. Но когда включили радио, радостные эмоции переполнили всех.

— Сегодня на Красной площади состоялся военный парад воинских частей Красной Армии в честь годовщины великой октябрьской революции. На трибунах присутствовали члены правительства, высшее партийное руководство и лично товарищ Сталин, — мужественный, сильный голос диктора Левитана, вызывал мурашки, трепет и гордость у радиослушателей всей страны и заставлял их расправить плечи выше поднять свою голову.

Слушавшие сообщение, все, кто могли, теперь аплодировали стоя!

Несмотря на то, что немецкие войска находились почти в тридцати километрах от Москвы, по распоряжению Сталина был проведен парад советских воинских частей в ответ на наглый замысел Гитлера принять в этот день на Красной площади парад немецких войск.

По главной площади нашей страны прошли части Красной Армии и ополченцы. Настроение у участников парада было празднично приподнятое. Солдаты топали так самоотверженно, словно хотели втоптать врага в землю. Воинские части с парада шли прямо на фронт и уже через несколько часов они вступили в бой с ненавистным врагом.

Оживленно обсуждая радостную новость, медперсонал заспешил в приемное отделение. Наверно с фронта опять привезли раненых.

— Сталин в Москве, — радовалась Наталья, идя домой. — Значит Москву не сдадут. Значит не всё так плохо и есть ещё сила у нашей армии!

Она получше запахнула ворот телогрейки. Накануне сильно похолодало. Сковавшую морозом непролазную, грязь припорошило снегом и идти стало ловчее. Но острый ледяной ветер бил в лицо жёсткой снежной крупой. На улице было безлюдно. Лишь свистел ветер, да позади слышался негромкий скрип первого снега под чьими — то ногами.

В небе послышался нарастающий гул приближающихся самолётов. Наталья в страхе ускорила шаг. Усиливающийся ветер подталкивал её в спину, будто нарочно подгонял. Скрип снега позади усилился и Наталью обогнала укутанная в клетчатую шаль, незнакомая женщина. Возможно к кому — то на их улице опять подселили эвакуированных или беженцев.

Не успела Наталья разглядеть её, как вдруг где — то на самой окраине поселка в ярком всполохе света, в столбе густого дыма с грохотом взлетела в воздух черная земля.

— Немцы бомбят! — забыв об усталости, Наталья в ужасе побежала к своему дому. — Там дети! А она тут!

Ей казалось, что она летит быстрее своих, заплетающихся от усталости, ног.

Ещё два мощных взрыва прогремели где — то вблизи железнодорожной станции, когда Наталья уже была дома. Она с тревогой оглядела, заклеенные бумажным крестом, окна — не вылетело ли где стекло.

Покормив и уложив спать детей, Наталья сморилась и сама. Она даже не сразу услышала, как уставший, с черным лицом Александр ночью пришел домой. От него сильно несло живым самогоном.

Хотя Александр и был ростом с Наталью, но, глядя в его холодноватые глаза и натруженные рабочие руки, обычно сжатые в огромные кулаки, она чаще предпочитала мужу не перечить, а молча проглатывать все обиды, какими горькими они бы не были.

— Праздник что ли отмечали? — осторожно поинтересовалась Наталья, ставя перед мужем миску с несколькими, вареными в мундире, картофелинами.

— Шагова поминали, — выдохнул Александр. — Разбомбили их сегодня вместе с паровозом недалеко от станции.

Он сам ещё не мог поверить, что проходя мимо дома Шаговых, он больше никогда не поздоровается с Виктором, не потолкует с ним ни о чём, не прикурит у него самокрутку.

— Господи, Витьку что ли? — запричитала, расстроившаяся, Наталья. — Ведь двое ребят осталось! Что ж такое творится! Когда же уже этих проклятых немцев погонят?

— Не знаю, — глухо отозвался Александр. — Погоди, погонят. И побегут ещё, аж до самой ихней Германии!

Аппетита у него не было. Наверно с расстройства.

Наталья долго ворочалась в кровати. Александр заснул, лёжа на спине и уже захрапел, как всегда, когда бывал во хмелю. А Наталья сейчас ни за какие коврижки не променяла бы этот храп ни на какую музыку. Она с нежностью прижалась к Александру и осторожно погладила сильно испещрённую угольной пылью щёку мужа.

— Ты, только живи, — молила она его.

Муж что — то проворчал во сне и смачно чихнул.

7

— Наталья, ну — ка, поди — ка сюда, — поманил Наталью дед Кузьма Пчелинцев, отец продавщицы из продуктового магазина и по совместительству — сосед Тимофея. Щурясь от яркого солнца и сверкающего, засыпавшего всё вокруг снега, он заговорщицки о чём — то шушукался с Лизаветой, оперевшись на её притворённую калитку.

Небольшого росточка, щупленький, на фоне высокой, пышногрудой Лизаветы дед сошёл бы за подростка, если бы не глубокие морщины, избороздившие всё его лицо, да жидкая, седая бородёнка.

Наталья смерила Лизавету презрительным взглядом. Уж очень не к лицу солдатке надевать красную, с большими цветами шаль. Она уже не раз видела из своего окна, как от соседки по утрам выходили незнакомые мужики.

— Муж на войне кровушку свою проливает, а она без него тут шашни заводит, — делилась Наталья своим негодованием с мужем. Но Александр молчал, будто не слышал, а может и не хотел слышать.

— Наталья, ты чего чураиси нашей компании, аль мы рылом не вышли? — дед хитро скосил на насупленную Наталью свои подслеповатые, бесцветные глаза.

— Да иду я, дед, — нехотя повернула в их сторону Наталья, подумав про себя: да не очень вы мне и нужны — то были!

— На — ка вот возьми деткам своим сахарку, — дед Кузьма быстро сунул Наталье в карман, смятый бумажный кулечек. — Это я у дочи своей экспроприировал. Ей все одно не в коня корм. Жреть, жреть, а всё худая как вобла. Видать кишка у ней сильно прямая.

— Бери, — посоветовала Лизавета, блистая белозубой улыбкой. — Пользуйся моментом, пока дед на свою дочу зол, за то, что она в одну харю бутылку водки выхлестала.

Сама она видно не раз пользовалась такими моментами без зазрения совести.

— Спасибо, дед. Добрый ты. Дай бог тебе здоровья и долгие годы, — расчувствовалась Наталья. — А саму — то на завтра что осталось?

— Эй, милая, завтра будет день и будет пища: попищим, попищим, да и спать ляжем.

— Ладно тебе, дед, не гневи бога! — хмыкнула Лизавета. — Пока Аська твоя в магазине работает, вам грех пищать!

— Вот я и говорю, — дед заметил свою бабку, наблюдавшую за ним в окно. — Пока я тут по тебе сохну, бабка моя в избе кашу трескает, аж отсудова слышно, как у ней за ушами пищит!

Довольная таким вниманием Лизавета весело рассмеялась, а бабка в окне подслеповато прищурила глаза, пытаясь разглядеть причину её веселья.

Наталье даже стало немного неловко и она, ещё раз поблагодарив деда, повернулась было к своей калитке.

— И тебе, девонька, не хворать, — гордо разулыбался ей в след дед почти беззубым ртом. Дома — то, поди, его не очень ценили, а доброе слово оно и кошке приятно. И настроения у деда заметно прибавилось.

— Ой, а кудай — то я собирался итить? Запамятовал чтой — то, — раздухорился дед Кузьма, — Никак к тебе, Лизавета, хотел зайтить?

— Ох и насмешник ты, дед, — подыграла ему Лизавета, бессовестно строя деду глазки и кокетливо кутаясь в свой цветастый полушалок.

— Плохо ж ты меня знаешь. Я ж к тебе на полном серьёзе, — продолжал ёрничать дед.

— Погоди, вернется мой Тимофей и задаст тебе по первое число, — шутя, пригрозила Лизавета деду.

Услышав угрозу Лизаветы, Наталья остановилась возле своей калитки и усмехнулась, хотя сейчас ей было не слишком весело.

— Ой, ой, он всё одно не поверит, что такая краля без его никого не охмурила, — подмигнул дед Наталье. — Верно я толкую?

А Тимофей слегка ослеплённый, нависшими над окопом, грозными отполированными гусеницами немецкого танка, в тот момент вспомнил Лизавету, её красную шаль и обворожительную лукавую улыбку. И ещё он понял, что этот проклятый танк, перевалившись через его окоп, попёр к Лизавете и к его детям. Дальше его остановить было уже некому.

Улыбка Лизаветы поблекла и сделалась испуганной.

Cилясь преодолеть тупую боль в животе, внезапно возникшую от страха, Тимофей подхлёстывал себя мыслью о том, что, если не он, то кто? Живых в окопе почти не осталось.

Танк выстрелил. Сквозь летящую, развороченную снарядом, землю Тимофей заметил перекошённое лицо, падающего солдата с осколком в спине.

— Врёшь, сволочь фашистская, не пройдёшь, — процедил Тимофей сквозь зубы. Он знал, что сзади танка идут немецкие автоматчики. Но и понимал, что танки он не пропустит.

Переждав страшный металлический скрежет над своей головой и резко стряхнув с себя обсыпавшуюся землю, он нащупал рукой гранату и полез вверх, вслед за танком.

На краю окопа Тимофей изловчился и швырнул гранату в танк. Треск автоматной очереди заставил его по — кошачьи нырнуть в окоп. Больно дёрнуло щёку. По лицу и по шее потекла тёплая струйка. Но Тимофей её не почувствовал.

Рядом рвануло с такой силой, что вдавило тело и по согнутым спинам и головам оставшихся в живых красноармейцев застучали падающие комки замёрзшей земли. И опять взвивавшиеся вверх земляные вихри, глушили уши громом и пугали удушьем.

Тимофей уже не различал грохота боя, смешавшегося в сплошной гул и скрежет. Раздавив гусеницей, оставшуюся без орудийного расчёта, пушку, к окопу приближался второй танк. Тимофей уже видел впереди себя его мощную сталь, надвигавшуюся на его несоизмеримо хрупкое в этом поединке тело.

И тогда на место страха пришла злость. Накипевшей злобе была нужна разрядка. Тимофей со скрипом сжал зубы.

Выдернув из — за пояса последнюю гранату и захватив ещё одну у, лежавшего ничком, солдата, Тимофей на четвереньках выбрался из окопа, распрямился и бросил её вперёд. Прямо в надвигающийся танк. А затем другую. Жавшихся к танку, автоматчиков отбросило в стороны. Через мгновение танк дернулся и остановился. Над куполом башни взметнулся густой столб дыма.

Тимофей победно оглянулся. Первый танк тоже стоял, немного наклонившись вбок. Из него, отстреливаясь, выпрыгивали немецкие танкисты.

У Тимофея радостно заколотилось сердце и взыграла удаль в груди. Это он, простой солдат только что превратил страшные немецкие орудия смерти в горящие гробы!

А кругом дымилась земля. Множество трупов лежало на, вспаханном танками и исковерканном взрывами, поле и среди трупов стонали раненые. По краям изуродованного поля торчали кустики сухой, боязливо покачивающейся и подёрнутой лёгким инеем, сухой травы, такой зыбкой и белой, как и сама смерть.

С болью хрустнула и подломилась нога и Тимофей, оступившись, полетел обратно в окоп.

В глазах осталось задымлённое небо. С веток, росших поблизости, берёзок сверкающими белыми брызгами осыпался белый снег, потревоженный страшными сотрясениями земли. А вокруг гремел продолжавшийся бой. Землю курёчили взрывы, живых и убитых бойцов беспрестанно заваливало сыпучими вихрями.

Не греющее зимнее тёмно — оранжевое солнце равнодушно садилось в дымную мглу.

В небе над посёлком послышался гул самолётов.

— Это наши летят. Фронт почти рядом, — враз посерьёзнел и немного сгорбился дед.

— Ладно, пойду я, — заспешила к своему крыльцу Наталья, похрустывая подшитыми валенками по белому, как заветный сахар в её кармане, снежку, сверкающему на солнце и словно радовавшемуся вместе с Натальей.

А мороз крепчал, щепал щёки, прихватывал нос. Надо было печь получше протопить и ребят хоть чем покормить. Может сварить перловую кашу с конопляным маслом?

Да и без того ещё дел полно.

— А всё же хорошо, что деду сегодня выпить не досталось, — смущённо улыбнулась Наталья своим грешным мыслям. — И здоровье своё сберег и деткам моим гостинчик объегорил, да ещё какой. Спасибо тебе, дед!

Дома она спрятала сахар в красивую, железную коробочку, доставшуюся ей в наследство от матери и служившую для хранения всяких разных заначек. В пустых магазинах сейчас только хлеб по карточкам, да какая — нибудь крупа, а тут такое лакомство.

8

Участившиеся бомбежки, просочившиеся слухи о том, что в Москве на случай прорыва немцев подготовлены к взрыву все важнейшие объекты города, сеяли ужас среди населения столицы и области.

— Немцы под Москвой! Как же так? — Всякий раз, слушая радио, Наталья вздрагивала и ошеломлённо оглядывалась по сторонам, подсознательно ища поддержки окружающих.

Острая нехватка продуктов и топлива, недобрые вести с фронта, бесконечные похоронки, комиссованные калеки — стали основными темами разговоров. Понимая серьезную озабоченность взрослых, даже дети разучились беспечно смеяться. А может у них с голодухи не хватало на это сил.

С ранними ноябрьскими сумерками пристанционный поселок погружался в глухую темноту: фонари не горели, на окнах была плотная светомаскировка. Лишь, уходящие в небо, светлые столбики дыма из печных труб над темными очертаниями домов, скрип снега под ногами редких прохожих, да редкий лай уцелевшей собаки давали надежду на то, что здесь всё ещё теплится жизнь.

Уже трижды немецкие бомбардировщики прилетали бомбить железнодорожный мост через реку, вблизи посёлка. Дважды их отгоняли наши зенитки, беспрестанно бившие по ним в перекрёстном свете прожекторов. И немецким летчикам приходилось сбрасывать свой опасный груз — бомбы в поле.

А сегодня их шквальным огнём встретили только что появившиеся на фронте «Катюши».

Егоза Нюрка вместе со взрослыми девчонками побежала смотреть на это чудо военной техники. И весь вечер Наталья в беспрестанном шуме военной канонады металась от окна, где пыталась высмотреть непослушную Нюрку, к люльке с, проснувшимся от страшного грохота, Гришенькой.

— Где же она, негодница эта бегает? — Подчиняясь сдавившему грудь страху, опять прильнула к оконному стеклу Наталья, напрасно вглядываясь в темноту, озаряемую вспышками, выпущенных «Катюшами» снарядов.

— Вот придет, уши надеру, ей богу!

Наконец хлопнула входная дверь.

— Ой, мам, что там твориться! — с порога возбужденно затараторила вернувшаяся Нюрка, принеся в дом клубы морозного воздуха и комья снега на валенках.

— Я вот тебе сейчас покажу, как без спросу убегать! — в сердцах шлёпала Наталья пытавшуюся увернуться дочь тряпкой, заменявшей ей кухонное полотенце.

— Да ладно мам, нас там много было, — улыбаясь, оправдывалась ничуть не обидевшаяся Нюрка.

— Много, мало какая разница. А если бы тебя убили? — немного сбросив, скопившееся за последнее время, сильное нервное напряжение, заплакала Наталья.

Где — то совсем рядом опять сильно рвануло. Как сумасшедшие задребезжали в окнах стекла.

— Я посмотрю, — снова кинулась к дверям шустрая Нюрка.

Наталья едва успела поймать неугомонную дочь за рукав. — Куда ты опять? Сядь, ты, и прищемись, горе мое! И раздевайся давай, валенки поди и внутри промокли?

Она поставила на стол перед дочерью бледный чай и подала ей тонкий кусок черного хлеба, политый растительным маслом и присыпанный крупной солью. Сегодня это было их ужином.

После трех жадных с голоду Нюркиных укусов хлеб кончился.

У Натальи комок подкатил к горлу. Она достала с верхней полки заветную коробочку со спрятанным сахаром и, с жалостью к дочери, хотела один кусок бросить ей в чай.

— Ой, не надо, мамочка, я так схрупаю, — ловко перехватила заветный кусок Нюрка.

— Дай, дай, — тут же заканючил Гришутка, протянув обе ручонки к сестре за сладеньким и чуть было не вылетел из люльки.

— Нету, мышка утащила, — Нюрка спрятала руку с сахаром за спину.

Вздохнув, Наталья достала второй кусок сахара и отдала и отдала его обрадованному сыну. Тот сразу сунул сахар в рот, подальше от жадной Нюрки.

В коробочке остался один кусок — мужу.

А Александра не было дома уже двое суток. Он так и работал кочегаром на паровозе. Поезда теперь ходили без расписания и он иногда по нескольку суток не мог вырваться домой, засыпая в каком — нибудь дежурном помещении на станции.

Наталья, переделав все дела и уложив детей, сама уже легла спать и Александр постучался в запорошенное снегом кухонное окно.

С трудом преодолев начавшийся сон, Наталья накинула на плечи поверх халата тёплую шаль, проводила жалеющим взглядом усталого мужа в дом, приняла от него грязную, пропахшую угаром и угольной пылью, телогрейку и помогла ему снять сапоги.

Она подала мужу, у которого уже устало слипались глаза, таз и кастрюлю с горячей водой, дежурно стоявшую на краю плиты. Воды хватило лишь, чтобы умыться.

Вешая на гвоздик полотенце, Александр посмотрел в прибитое к стене зеркало. Взглянувшее на него оттуда лицо было чёрное от усталости и въевшейся угольной пыли.

Всё пожирающая, пышащая жаром паровозная топка безжалостно обжигала лицо, горло лёгкие и всё нутро. От едкого угарного газа и угольной пыли до слёз забивал, выворачивающий нутро, кашель. Руки отсыхали от беспрестанного швыряния угля в адски гудящую топку. Спина отказывалась разогнуться. И так почти без перекуров!

Перед глазами всегда плясали жёлтые языки пламени, изрыгавшие снопы, летящих во все стороны колких искр. А когда топка закрывалась, то казалось, что наступала полная темнота, прерываемая взрывами, упавших поблизости снарядов.

И ещё пронзительные паровозные гудки навсегда поселившиеся в раскалывающейся голове, заглушить которые можно было лишь немного оглохнув от выпитого после смены граненого стакана водки.

И так каждый день, который мало чем отличался от ночи.

Наталья достала горшок с остатками пшенной каши с тыквой, заботливо прибереженный ею для мужа. По кухне пошёл сладковатый, аппетитный запах.

Но Александр съел всего лишь две ложки каши и запил их светлым чаем.

— Кормленный? — ревниво поинтересовалась Наталья, искоса поглядывая на мужа.

— Устал я, завтра поем, — Александр лег не раздеваясь. У него уже совсем не осталось сил. — Завтра меня в пять разбуди. И Нюрке скажи, чтобы дорожку к дому прочистила, а то перемело так, аж не подойти.

Бабы по смене рассказывали, что к Сотниковым во двор сегодня бомба упала. Бабке ихней ноги оторвало.

— Так вот какой взрыв мы слышали? Господи, за что ей на старости лет горе — то такое! — ужаснулась Наталья и замолчала, так и не высказав слов, способных выразить переполнявшие её душу чувства, потому, что муж уже захрапел, едва опустив голову на подушку.

Стараясь не шуметь, Наталья поставила чугунок с остатками каши в большую кастрюлю, накрыла крышкой и вынесла в холодные сени. Сверху придавила крышку кирпичом, спасая кашу от обнаглевших крыс.

Она благодарно вспомнила их соседку, сильно припадавшую на больную ногу, и прозванную за это Куропаткой, которая принесла ей кусок тыквы.

— Возьми, у тебя дети, — попросила она Наталью. — Мне легче, я одна. Муженька моего, как в тридцать восьмом на чёрном «Воронке» увезли, так больше я его и не видела.

— Господи, только бы железнодорожную бронь с Александра не сняли и не отправили на фронт! — Она не могла себе даже представить, как будет жить без мужа.

9

— Свеча горела на столе, свеча горела, — шептала Нюрка, завороженно глядя на мерцающее пламя свечки.

Света не было уже второй день и это было уважительной причиной ничего не делать. Но мать, хоть и не с первого раза, всё же усадила её учить уроки. А ей так этого не хотелось и напрасно сгорала свеча, слабо освещавшая потрёпанный учебник математики, вот уже минут десять открытый на одной и той же странице.

— Садись есть, я тебе вот тут на краешке поставлю, — засуетилась Наталья перед пришедшим с работы мужем, собирая ему на стол скромный ужин.

— А что на краешке — то? Я чай не с гулянки пришёл! А ты, пигалица, убирай свои книжки, днём надо уроки учить, — недовольно заворчал Александр. Он него опять шёл резкий запах алкоголя.

— Нет, пускай учит, — остановила Наталья обрадованную дочь. — Учительница мне сегодня встретилась, жаловалась, что не знает она ничего. Грозилась её на второй год оставить!

— Ты что ж это, пигалица, родителев — то своих позоришь? — Тут же завелся нетрезвый Александр, получивший тему для обсуждения, неосмотрительно заведённым Натальей, разговором. — Мы стараемся для неё, кормим, поим, а она нам за это двойки носит!

— А я что, ничего не делаю? — слезы обиды навернулись Нюрке на глаза. — Я вам и за водой хожу и полы мою и посуду и с Гришенькой вашим сижу.

И не Нюрка я вам, меня вообще — то Анной зовут!

— Анна, а голова — то деревянна, — продолжал воспитательный процесс Александр, ехидно поглядывая на Нюрку.

Его уже сильно развезло и ворчанье по всей видимости доставляло ему удовольствие.

— Вот если бы был у меня родной отец, он бы не дразнился и куском хлеба меня никогда не попрекал! — так и понесло обиженную до глубины души Нюрку.

— Так значит это я, неродной отец виноват, в том, что ты такая тупая, засранка ты эдокая! — покраснел от злости Александр.

— На себя посмотри! — огрызнулась Нюрка. — Сам — то ты дюже острый! Двух слов без мата связать не можешь! У тебя самого — то всего три класса образования, да и то церковно — приходских!

Плача от обиды, она продолжала грубить.

Ты ещё у меня погруби! — пригрозил Нюрке, взбешенный её непослушанием, Александр, смахнув со стола на пол ни в чём не повинный, учебник.

Наталья с Нюркой невольно вздрогнули.

— Уйду я от вас! — смешно сморщившись и смахнув кулаком слёзы, Нюрка схватила пальтишко и выскочила на улицу, сильно хлопнув дверью.

Её желание не делать уроки странным образом сбылось. Видно и, правда, мысли могут материализоваться. Но почему — то иногда через жопу.

— Куда ты? — испугавшись за свою несмышлёную дочь, крикнула Наталья, раскрыв дверь и напустив в дом, моментально охвативший ноги и загасивший свечу, холод. — На улице темно уже и мороз!

Но Нюрка уже скрылась из виду.

— Ты бы тоже сильно не ругал её, — повернулась Наталья к мужу. — Пропустила она много, когда с Гришуткой сидела, — осторожно заступилась она за дочь, беря на руки, громко расплакавшегося после очередного скандала, Гришеньку.

— Пускай идёт! Жрать захочет, вернётся! — Властно остановил Наталью муж, зажигая свечу, трясущейся от гнева рукой.

Он действительно сильно рассердился. Заходившие желваки на его лице пугали.

Наталья уже не знала, кого ей теперь надо жалеть: уставшего от непосильной работы мужа или не совсем заслуженно обиженную дочь?

— Уж больно ты жалостливая! Смотри, вырастишь лодырей на свою шею и они тебе за это потом благодарны не будут!

Нас в строгости воспитывали. Чуть что хворостиной охаживали и правильно делали. Мы хоть людьми выросли и своих детей кормим и чужим ни в чём не отказываем, — теперь попрекнул он Наталью.

А настырная Нюрка домой не пришла, осталась ночевать у своей школьной подруги. И назавтра не пришла тоже.

На другой день пьяный Александр, придя вечером с работы поздно, демонстративно достал свою, припрятанную с получки, заначку и пошёл к двери.

— Куда ты? — заикнулась было Наталья.

Ответа не последовало. Александр молча ушел из дома. Его поведение не предвещало ничего хорошего для домочадцев.

Сгорая от стыда, Наталья, сменив для приличия душегрейку на пропахшее нафталином пальто с цигейковым воротником, пошла по Нюркиным подружкам, разыскивать свою непослушную дочь.

Искрящийся под пробившейся сквозь облака луной снег слепил и без того готовые в любой миг расплакаться глаза.

К счастью долго Наталье искать дочь не пришлось. Выйдя через переулок на соседнюю улицу, она услышала звонкий девичий смех. Нюрка с подружками беззаботно играла в снежки.

— Пойдем домой, — уговаривала Наталья свою непослушную дочь. — Там отец за тебя волнуется, да и честь пора знать: загостилась ведь уже. Голод сейчас, не до гостей. Людям самим бы хоть как прокормиться.

— Не могу я, мам, с ним! — упиралась Нюрка. — Вот Милкин папа никогда на неё не кричит, называет её Милочкой. И маму целует, когда на работу уходит, — упрямилась Нюрка. — А этот вечно пьяный! Перед девчонками даже стыдно! И на меня орёт, да ещё и обзывается. И тебя тоже обижает. Думаешь, я не слышу, как ты по ночам плачешь? И как ты только можешь с ним жить?

Наталья невольно покраснела, чувствуя, что дочь во многом права.

— А куда же деваться — то? — пожаловалась она дочери. — Ты ещё маленькая, и Гришутка. Кому мы ещё нужны?

Вот ты вырастишь, выйдешь замуж за хорошего человека, будет у тебя дружная семья, глядишь и я возле тебя погреюсь.

Наталья давно перестала верить в собственное счастье, но на дочь она ещё надеялась.

10

А потом заболел Гришутка. Простыл наверно. Вьюжный февраль яростно крутил бесконечными метелями, леденил пол, наметал снежные горки в углах на подоконниках.

Как ни старалась Наталья поддерживать печь постоянно горячей, пустив на дрова половину старого забора, безжалостный ветер к утру выдувал всё тепло. Она уже не раз пожалела, что уехала из своей коморки в бараке. Там пусть тесно было, но хотя бы тепло. Там маленькая Нюрка, не смотря на голод, не болела.

Всю ночь Гришутка слабо плакал, а к утру в его дыхании стали прослушиваться хрипы. Наталья растёрла сына уксусом, укрыла его по теплее и, вытерев слезы, поспешила на работу, приказав Нюрке опять не ходить в школу и не сводить с брата глаз.

По законам военного времени Наталью, как и всех, даже за опоздание на работу могли отдать под суд и посадить, аж на пять лет.

После бессонной ночи сильно болела голова, плохо слушались руки и бесконечные слёзы капали в корыто.

В обед прибежала запыхавшаяся, запорошенная снегом Нюрка.

— Мам, он не дышит, — прошептала она, испуганно заглядывая Наталье в глаза.

Все вокруг поплыло, как в зыбком тумане. И Наталья грохнулась в обморок, чудом не опрокинув корыто.

Потом по приказу главврача она, не помня себя, бегом прибежала домой, завернула Гришутку в лоскутное одеяло и, сквозь непроглядную метель, не разбирая дороги, помчалась с ним обратно в госпиталь.

Только после того, как Наталья передала сына врачам, она почувствовала, как сильно у нее дрожат ноги. У неё потемнело в глазах и она устало опустилась на табуретку, дав волю слезам.

Следующие две недели Наталья из госпиталя не выходила. Днём она стирала, а ночью ютилась на одной кровати с, лежащим пластом, Гришуткой в единственной в госпитале женской палате, тревожно прислушиваясь к его, почти не слышному, дыханию. С теплившейся в душе надеждой она вдыхала букет едких запахов лекарств, пропитавших палату, и лучших ароматов для неё не существовало во всём мире.

Лишь на исходе третьих суток Гришутка наконец покрылся испариной. Его дыхания почти не было слышно. Наталья села на стул подле кровати и долго с тревогой смотрела на сына. Идти стирать, у неё не было никаких сил.

Наконец Гриша пошевелился.

— Вот мы и победили, мамаша! — облегчённо улыбнулся, вызванный медсестрой, главврач, обращаясь к Наталье. — Кризис миновал! Теперь пойдём на выздоровление!

У Натальи из глаз хлынули слёзы облегчения. Только после укола успокоительного, она, наконец, спустилась в прачечную.

Лежавшая в этой палате раненая в плечо радистка Таня присматривала за Гришуткой днём, а вечером подробно рассказывала Наталье: что сын днём съел, какая у него была температура, сколько ему вкололи уколов и, что он почти совсем не плакал.

Наталье было немного неловко перед Татьяной, которая сама плохо шла на поправку, за её хлопоты, но всё же с Таней ей было немного спокойнее за своего маленького сына.

Иногда забегала запыхавшаяся Нюрка. Наталья старалась незаметно для окружающих сунуть ей в карман кусок хлеба и сахара, которыми сердобольные выздоравливающие делились с самым маленьким здесь пациентом Гришуткой. А непоседа Нюрка, как всегда наспех, рассказывала матери последние новости про то, что ей её валенки стали малы и она теперь ходит в школу в новых Натальиных войлочных ботах, подсовывая в мыски кусочки тряпочек, чтобы не соскакивали. И, что когда отца нет дома, она ночует то у тети Лизы, то у подружек.

Двоек у неё нет пока, а учительница велела принести в школу старые газеты и на них писать на полях, потому, что больше не на чем. А голодного пса Дозора пришлось отвязать и он куда — то убежал.

Наталья молча, словно сквозь сон слушала эти новости и жизнь за пределами госпиталя казалась ей чужой, будто за стеклом.

Бойкая на язычок рыженькая медсестра Лариса в своё ночное дежурство не раз предлагала Наталье: — Сходи домой, проведай мужа. Не ровен час забудет тебя и с кем — нибудь перепутает. Я за малышом твоим пригляжу.

Хотя Ларискины слова и засели червоточенкой у Натальи в мозгу, домой она не пошла. Очень переживала за Гришутку: а вдруг она уйдёт, а тут много раненых привезут. Война ведь. И Ларисе будет совсем не до Гриши.

Наталья, может и пошла бы, но только в случае крайней нужды. А пока что решила — пусть будет, что будет!

Гришутка понемногу выздоравливал, но заметно схуднул и стал похож на картофельный росток в погребе. Если до болезни он уже сам неплохо ходил, то теперь опять начал ползать. Хорошо, что пол в госпитале был относительно теплый и труженицы — санитарки мыли его по нескольку раз в день.

Но вьюги постепенно сменились звонкой капелью, непролазная грязь заросла молоденькой зеленой травкой, а раскидистая берёза под окном навесила нарядные серёжки и Гришутка, отпустив, наконец Нюркину руку, отважно зашагал к матери.

11

Где — то за печкой противно верещал сверчок.

Наталья почувствовала, что озябла и пошарила рукой по кровати, пытаясь подоткнуть под себя сползшее одеяло, и тут же в испуге открыла глаза: а где Александр.

В доме было темно и тихо, лишь натужено сопел во сне опять простудившийся Гриша.

А Саша должен быть дома! Наталья вспомнила, что с вечера она долго не могла уснуть от его хмельного храпа. А потом словно провалилась в тяжелый сон.

Не в силах унять гнетущее беспокойство, Наталья накинула на плечи шаль и вышла на крыльцо.

Полная луна освещала желтоватым светом разросшиеся вдоль забора лопухи и высвечивала каждый листик на, растущей возле террасы, вишне.

Спущенный с цепи на ночь, недавно вернувшийся из долгих странствий, пес Дозор подбежал к хозяйке и, виляя драным хвостом, принялся тереться о её ноги, подобострастно повизгивая.

Александра нигде не было.

— Ну, тебя, Дозор, уйди! — занервничала Наталья. — Где хозяин — то твой? Проспал? Иди теперь ищи, — она слегка подтолкнула собаку ногой.

Пес навострил уши, сосредоточенно покрутил носом и в припрыжку поскакал к Лизаветиной терраске. Там тихонько скрипнула дверь и во двор вышел Александр.

У Натальи кровь отхлынула от сердца.

Дозор, радостно взвизгнув, прыгнул и опустил свои грязные, передние лапы на исподнюю белую рубаху Александра, пытаясь лизнуть его прямо в лицо.

— Пошел, сатана! На место иди! — пытался отогнать пса Александр. — Взбесился что ли?

Дозор отскочил на несколько прыжков в сторону и остановился, бестолково вертя мордой и не понимая, что ему теперь делать и чьи команды выполнять?

— А ты, что тут? — искренне удивился Александр, разглядев, наконец, стоявшую на крыльце, жену.

— Я — то тут, а ты вот откуда? — начала заводиться, растерявшаяся поначалу, Наталья, ещё не веря в реальность своих самых страшных опасений.

— Да у меня ж это, как его… Лунатизьм! Ты же знаешь, — старался оправдаться Александр.

— Ах, лунатизм! А что ж твой лунатизм повел тебя не к престарелой бабке Фросе, а к молодой солдатке? — закипала Наталья, словно новый самовар.

— Ну, так это ж инстинкт повел, — Александр осторожно протиснулся мимо жены в дом.

— Да? Тогда я тебе сейчас твой главный инстинкт оторву, — пыталась перекричать ревущего Гришутку Наталья.

Она поняла, что самое страшное уже случилось. И для неё это стало настоящей бедой! Земля закачалась у неё под ногами! Не контролируя своё состояние, она схватила попавшуюся под руку чугунную сковородку и сильно замахнулась ею на блудного мужа.

В доме запахло грозой.

— Не надо, мамочка! — подбежавшая Нюрка обхватила мать обеими руками.

Александр перехватил занесенную над ним руку жены: — Не ори! Весь дом переполошила. А налетать будешь — зашибу!

Не ожидавшая такого отпора Наталья, опешила. Ярость, ревность, обида, отчаяние, всё перемешалось у неё в голове, выдавая один лишь вопрос: за что? Чем она так бога прогневила?

Она расплакалась во весь голос, вдруг почувствовав себя жалкой, одинокой, никому не нужной.

— А эта — то стерва, — причитала Наталья рыдая. — Муж на войне жизнью своей рискует, а она полюбовников на себя натаскивает! А я — то дура на её крокодиловы слёзы повелась — детей она не прокормит! Она и их не стыдится, чужих мужиков к себе завлекает. Ни стыда в ней нет, ни совести. Вот вернётся Тимофей, я всё ему расскажу!

— Не ори, сказал, спать ложись, авось не убили никого, — как бы извинился Александр, отворачиваясь к стенке. — Спите, завтра на работу рано вставать.

Ночь заливалась соловьиными трелями, заглушавшими шум проходящих неподалеку поездов, а Наталья всё плакала и плакала, сидя на табурете, пытаясь пережить этот подлый удар злодейки — судьбы.

Муж уже захрапел, снова во сне засопел Гришутка.

Замерзнув, она легла на краешек кровати, подальше от мужа, накрывшись своей шалью.

Ей не спалось. Она думала про свою неудавшуюся жизнь, про нанесённую мужем незаслуженную обиду, про своих маленьких детей. И чем дольше она думала, тем горше становилось у нее на душе.

Утром она молча поставила перед мужем кашу и чай и демонстративно легла на кровать, накрывшись одеялом, с раздражением ожидая, когда он перестанет чавкать и уйдёт, наконец.

Лишь к обеду, взглянув на себя в зеркало, с болью в душе заметила свои опухшие от слёз глаза и седую прядь волос у виска. В глубине её сердца засела боль. Тупая, ноющая боль в груди, поселившаяся там навсегда.

12

Фашистских захватчиков, промаршировавших, не смотря на героическое сопротивление наших войск, почти до самой столицы, от Москвы не только отбросили, но и погнали вон.

Фронт потихоньку отходил на запад. Стихла пугающая канонада, прекратились бомбёжки с самолётов, с окон разрешили снимать светомаскировку. Поезда теперь ходили более упорядоченно. Александр стал чаще бывать дома.

Вслед за отодвигающимся фронтом, свернулся и покинул здание больницы военный госпиталь.

В свой последний рабочий день Наталья видела, как сгорбившегося, с потерянным лицом главврача двое офицеров НКВД вывели из больницы со стороны двора увезли на чёрном «воронке».

— Его — то за что? Честнейший человек, врач от бога, а сколько жизней спас! — шёпотом недоумевали неосведомлённые.

— А вот за всё за это: оказывается не всех надо было спасать. Он всё оперировал, а на раненых, попавших в госпиталь без документов, вовремя в соответствующие органы не доносил.

А сейчас война! Под видом раненых могли реабилитироваться и всякие немецкие шпионы, — так же шёпотом объясняли непонятливым.

— Какая чушь! — возмущались те, только уже совсем тихо — про себя. — Хотя всё может быть!

А Наталью перевели разнорабочей в паровозное депо. На продовольственные карточки Александра семью было не прокормить и Наталья соглашалась на любую работу. Впрочем, её согласия особо никто и не спрашивал.

Зимой в ремонтном цехе паровозного депо было очень холодно. Закопчённые кирпичные стены покрылись толстенным слоем инея. Сквозь разбитые ударной волной стекла морозный, пробирающий до костей ветер задувал кружащийся снег.

Бригада ремонтников работала в две смены. Отогрев немеющие, замерзающие руки собственным дыханием, стиснув зубы, едва не падая в голодный обморок, они делали всё необходимое, понимая, что кроме них эту работу не сделает никто. Расслабляться пока никак нельзя!

Об этом напоминал и грязный от копоти плакат у входа в цех «Всё для родины! Всё для победы!»

Немцы хотя и отступали, но ещё огрызались внезапными прорывами на фронте. И не только военные, но и работники тыла понимали, что без их самоотверженного участия эта проклятая война может продлиться ещё непомерно долго.

Наталья на новой работе выбивалась из сил. Грязная, немного сгорбившаяся после тяжелого трудового дня, она буквально падала, дойдя до дома, но все же вместе со всеми выходила на субботники, чтобы по быстрее отремонтировать латанные, перелатанные паровозы, которые потом везли все необходимое для фронта.

И по дому её обязанности никто не отменял.

Человек в экстремальных ситуациях, конечно, способен на многое, но только надолго ли его потом хватит?

Но люди жили не только тяжёлыми буднями, но и надеждой на то, что кончится война и наступит светлая жизнь, которую уже ни что и ни кто не сможет омрачить. Надо только ещё немного потерпеть. Но силы и нервы уже давно у всех были на пределе.

А тут еще Нюркина учительница истории встретила у пивнушки не совсем трезвого Александра и нажаловалась ему на Нюрку.

Александр, стараясь не дышать на очкастую Тамару Терентьевну свежим алкоголем, выслушал её молча, но домой пришёл мрачнее тучи и обрушил на Нюрку, а заодно и на Наталью весь запас отборного мата.

— Я ж не виновата, что у нас один учебник на пятерых, — плача оправдывалась Нюрка. — Клавка забыла какого — то врага народа в учебнике заштриховать, а я как успела про него на переменке прочитать, так и рассказала на уроке какой он герой, а эта злыдня, то есть Тамара Терентьевна мне за это двойку поставила.

— Плохому танцору всегда яйца мешают, — не переставал кричать Александр, вгоняя в краску нерадивую падчерицу.

— Да ты сам даже письмо без ошибок написать не можешь. — Тоже перешла на крик Нюрка. — Сколько раз я за тебя их исправляла. Вот не буду больше и даже не проси! Позорься на здоровье!

— Ах, ты засранка! — Александр запустил в, успевшую скрыться за дверью, Нюрку своим грязным ботинком.

Чтобы успокоить разбушевавшегося мужа, Наталье пришлось налить ему стопку самогона, оставленного на растирание от кашля маленькому Грише.

Александр придирчиво посмотрел на не полную стопку, выпил самогон и занюхал это дело рукавом. На этом он сердито умолк, уставившись неподвижным взглядом в одну точку. Возможно, его посетила какая — то умная мысль, которую он опять не успел запомнить.

А Наталье потом — час, дыша через раз, просидеть на табурете, потому что у нее прострелило под левой лопаткой.

Хорошо, хоть Александр, наконец, захрапел, а испуганный скандалом Гришутка молча самоотверженно скребыхал пальчиком по разрисованному морозом оконному стеклу.

Потом Александр привез из деревни свою родную тётку, Аграфену Валерьяновну, с пятнадцати лет заменившую ему умершую мать.

Тёткин муж ушел на фронт ещё в первые дни войны, а недавно призвали и её повзрослевшего сына Сергея. Так, что дров матери на зиму он заготовить не успел, а потом и деревня оказалась на линии огня. Тёткин дом уцелел, но стоял без единого стекла.

13

— Нюрка учила стихи.

— Это кто ж так душевно написал? — поинтересовался Александр, сворачивая самокрутку.

— Тебе правда интересно? — вытаращила на отчима свои синие глазищи Нюрка.

Александр молча пыхнул самокруткой.

— Константин Симонов, — похвасталась Нюрка, словно лично была с ним знакома.

— Видать, что воевал мужик. Аж, до нутра пробирает! — прищурив глаза от дыма самокрутки, Александр похвалил толи стихи, толи табак.

Выйдя из блиндажа, решил закурить и его двоюродный брат Сергей. Он только, что вернулся из разведки и напряжение предыдущих часов ещё не прошло. Сергей стиснул зубами сигарету, чиркнул спичкой и, прикурив, протянул горящую спичку стоящему рядом старшине, а, потом загасил её. Немного подождав, зажёг другую — для молодого солдата, потому, что, когда двое прикуривают, снайпер успевает прицелиться и пуля достаётся третьему.

Сергей вспомнил, как сильно ему хотелось курить, когда он ещё совсем недавно лежал в канаве и наблюдал за дорогой. Он уже сильно замёрз, когда за поворотом послышался шум. К нему приближалась закамуфлированная легковушка с немецкими офицерами, а позади ехал грузовик с брезентовым кузовом, в котором сидели солдаты.

Сергей инстинктивно вдавился в канаву. В опустившихся лёгких сумерках непредвиденно проезжавшие здесь немцы его не должны были заметить. Он ждал мотоцикл с офицером, за которым его и послали.

Неожиданно машина затормозила и остановилась. Из кабины вышли два офицера и пошли к обочине дороги прямо к тому месту, где затаился Сергей.

Поддавшись не отменённому инстинкту самосохранения, сердце Сергея сжалось от ужаса. В горле застрял ком и он едва не закашлялся, судорожно впившись рукой в автомат. Сергей отчётливо слышал шуршание трущихся друг о друга штанин, мягкий звук шагов по земляной обочине дороги и отрывистую немецкую речь почти у себя над головой.

В душе у него похолодело. Сейчас ему стало по — настоящему страшно! Напряженные до предела мускулы уже были готовы выбросить его тело из канавы навстречу верной смерти, как офицеры остановились возле, едва скрывавших его кустов.

Немцы с нескрываемым удовольствием справляли малую нужду.

Сергей уткнулся лицом в сырую, неприятно пахнувшую прелыми, прошлогодними листьями землю, в душе благодаря бога за то, что сейчас не было ветра.

Беззаботно потоптавшись на месте, довольные офицеры, смеясь, пошли обратно к машине. Зарокотал мотор и машина, медленно набирая скорость, поехала дальше.

Сергей с шумом выдохнул и почувствовал исходивший от него едкий запах пота. Ему потребовалось ещё несколько секунд, что бы сосредоточить своё внимание на дороге.

Смеркалось. Сумерки не только уменьшили видимость, но и принесли с собой ночной холод. А время как — бы замедлило свой ход.

Наконец послышался треск, выворачивающего из — за поворота, мотоцикла. Он становился всё громче. И на дороге показался мотоцикл.

Сергей вскинул автомат и полоснул очередью по сидевшему за рулём солдату. Оставшийся без управления мотоцикл вывернул на обочину и завалился на коляску, в которой сидел офицер, успевший выхвативший пистолет. Но он выстрелил. Его придавило коляской, а пистолет отлетел в сторону.

Одним прыжком Сергей оказался возле мотоцикла. Он отшвырнул тяжёлое тело мёртвого солдата, заглушил мотоцикл и заломил руки ещё не оправившемуся от сильного удара офицеру.

Всё произошло почти мгновенно, если не считать тех двух утомительных часов ожидания. А потом наступило мгновение оглушающей тишины.

Из ближайшего леса, увязая в подтаявшем топком поле, к нему уже бежали старшина и молодой солдат. Вместе они скрутили офицера и поволокли его в расположение своей роты, по разбухшему жнивью, перетаскивая его через канавы, кустарник и, присыпанные прошлогодними листьями, выступавшие корни старых деревьев.

Надо было спешить. Ведь немцы скоро хватятся не приехавшего вовремя офицера и поедут его искать. Его исчезновение для них было чревато непредсказуемыми последствиями.

Трофейные сигареты, изъятые из кармана немецкого офицера, показались Сергею слишком слабыми. Он курил без всякого удовольствия, по привычке пряча сигарету в ладони, глядя в холодное звёздное небо. Чужое безлунное небо, чужие бездушные звёзды, смазанные по горизонту мечущимися лучами немецких прожекторов.

— Сейчас бы к Иринке на сеновал! — помечтал Сергей и сладкое томление разлилось по его телу.

Он с удовольствием потянулся до хруста в суставах. И тут же почувствовал накатившийся стыд за так и не сделанное ей предложение руки и сердца. Сначала Сергей думал, что его отношения с Ириной — простое, ни к чему не обязывающее, приключение. А, когда она перед самой войной, уехала с матерью куда — то к своей тётке, ему стало так тоскливо, что он был готов завыть, как волк на луну. И ещё хорошенько съездить себе по морде!

А сейчас весна напоминала о себе его молодой душе.

Мать пишет, что изба их цела и его голубятня тоже. Правда, голубей всех поели.

— Кончится война, других себе заведу, — успокаивал себя Сергей. — Как же хочется остаться в живых, вернуться домой и увидеть родной дом, голубятню и глаза родных!

Он вдруг отчётливо представил себе вспорхнувших и взмывших в синее небо голубей и даже услышал шум их крыльев. И как всегда бывало в такие минуты, сладостно трепыхнулось его сердце и устремилось в безоблачную высь. Он непроизвольно поднял голову. Там наверху было по — прежнему темно. Даже звёзды слегка поблекли. А на горизонте робко занимался рассвет нового, полного неизвестности, дня.

Докурив, он достал спичечный коробок, спрятал в него окурок и вошёл в блиндаж, проверил свой автомат и вставил в него полный рожок патронов. Скоро их рота вступит в бой.

А самый длинный час в бою — час ожидания атаки!

14

Зимнее утро было холодным и пасмурным.

Укутанная в тёплую шаль, тётка Груня в своем дворе на окраине села набирала промёрзшие дрова из остатков, прошлогодней поленницы, когда в поле показались немецкие танки.

Тихие, крупные снежинки, нехотя падающие с низкого серого неба, застили глаза. Но мощный гул, от которого содрогалась земля, сильным страхом сдавил грудь и мурашками опустился до самых пяток.

Аграфена Валерьяновна сощурила глаза, вглядываясь в простиравшееся за деревней бесконечное поле.

Немецкие танки шли очень ровно и казалось сама смерть медленно, но неотвратимо надвигалась на спящее деревню, как раз с той стороны, где они всем сходом два дня рыли окопы.

В страхе тётка заметалась по двору, прижимая к груди одеревеневшими руками, обледеневшие, теперь уже совсем не нужные ей, поленья.

— Господи, Пресвятая Богородица, что ж делается — то? — завопила она во весь голос, беспомощно глядя в холодное, бездушное небо.

Но оно молчало.

Тётка Груня запаниковала. Так и не найдя ответа, она бросилась в избу в надежде схорониться там от приближающейся беды, споткнулась о порог и грохнулась, больно ушибив коленку. Принесённые ею дрова раскатились по сеням, громко стуча по полу. Тётка сжалась в комок от страха за то, что этот стук может выдать её присутствие в избе, да и вообще на этом свете.

И тут раздался такой грохот, что содрогнулась изба. Это один танк, бровадно покрутив дулом, выстрелил в самую высокую избу. С грохотом разлетелась бревенчатая стена, зазвенели осколки разорвавшегося снаряда и выбитых ударной волной в окрестных домах стёкол. Сильно пахнуло гарью.

Валерьяновна одним прыжком оказалась во дворе. И откуда только силы взялись?

— Как начали немцы нашу деревню из танков обстреливать, мы все из своих домов и повыскакивали. А бежать — то куда? Кругом чистое поле, снегом припорошенное. Мы все на нём, как на ладони.

Кругом свето представление какое — то: снаряды вокруг нас рвутся, земля разлетается огненными клочьями, дети орут, бабы воют, — тихим шепотом рассказывала тётка, слушавшим её с округленными от страха глазами, Нюрке и маленькому Грише, вспоминая резкие, рваные звуки тех взрывов. — А защищать нас бросили новобранцев необстрелянных.

Как немецкие танки попёрли, так и передавили их почитай всех, как курят. Они только и успели крикнуть: мама!

А ноженьки — то мои больные ходят плохо, споткнулась я, носом в снег упала и лежу, боюсь пошевелиться. А земля подо мною дрожит вся и я дрожу. Только молитву про себя читаю, да не за себя прошу, а за мальцов этих. Ведь и мой Серёженька где — то кровушку свою проливает. — Вспоминала он те бесконечно длинные минуты, вырвавшегося из подземелья ада.

— А потом как божий глас с неба слышу громкое «ура!» — За Родину! За Сталина!

Это конница наша подоспела. Меня соседка за плечо затормошила, помогла подняться, а то затоптали бы в бою.

После боя убиенных из нашей деревни разобрали по дворам, а потом свезли на погост. А солдатиков наших мы схоронили всех в одной большой могилке. Закидали их мёрзлой землёй, ставшей им не доброй матушкой, а злой мачехой. Слезы смотреть на них были. Некоторые даже ещё безусые.

Две долгие зимы и лето тётка просидела с Гришуткой, чем хорошо помогла замотавшейся в заботах Наталье, а весной, получив похоронку на мужа, заплакала горькими, безутешными слезами, которые трудно было осушить словами сочувствия.

Потом она быстренько собрала пожитки и уехала в свою деревню. Толи крестьянские руки по земле соскучились, толи больно ей было слышать, иногда случавшийся в Натальином доме, детский смех.

15

Шли последние дни войны. Сталин приказал нашим войскам взять Берлин своими силами, любой ценой до подхода сил союзников.

Гитлер отказывался верить, что русские уже на немецкой земле, на которую сто пятьдесят лет не ступала нога вражеского солдата.

Но Берлинский гарнизон сопротивлялся отчаянно. Наравне с солдатами сражались и пятнадцатилетние подростки, по глупости возраста не ведавшие страха. Не смотря на то, что от Берлина остались почти одни развалины, бои шли за каждую улицу. За каждый дом.

Из окна второго этажа бешено строчил пулемет, сотрясая все вокруг страшным грохотом, заглушая канонаду непрекращающегося уличного боя. Он не давал нашим солдатам даже приблизиться к парадному подъезду дома.

Но на какое — то мгновение треск пулемета смолк.

— Вперед, в атаку! По одному бегом! — успел крикнуть молоденький лейтенант, рванувший было из — за угла дома. Он полосонул автоматной очередью по проклятому окну, но лишь испещрил стену, подняв кирпичную пыль.

Снова лихорадочно забил пулемет, расстреливая мостовую. Лейтенант, как подкошенный, рухнул ничком на, усыпанный битым кирпичом и оконным стеклом, тротуар. Несколько сбитых пулями пенных гроздьев нежной сирени упали на убитого лейтенанта.

На какое — то время и эта атака захлебнулась. Но выбрав удобный момент трое солдат, пригнувшись, снова бросились к дому. Но добежать удалось только одному.

Он в ярости влетел по массивной лестнице на второй этаж и, заскочив в нужную квартиру, выпустил автоматную очередь и похолодел. На пол, на большой красный ковер с орнаментом из цветов и стреляных гильз замертво упал только, что стрелявший из окна мальчик лет четырнадцати в клетчатых бриджах от которых рябило в глазах.

Солдат крутанулся по комнате, держа перед собой автомат.

— Was ist denn geschehen?[2] — В углу комнаты в ужасе вскрикнула фрау в цветастом платье, закрывавшая собой ещё одного подростка.

Солдат, привыкший сражаться с достойным врагом, на минуту замешкался.

— Un Gottes Willen![3] — трясущимися руками фрау сняла с шеи кулон с синим камнем, медленно опустила его на пол и ногой подвинула поближе к солдату, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Bitte![4] Is' gut.[5] Bitte, — повторила она дрожащими губами.

В ярком луче солнечного света, падающего из окна, драгоценный камень соблазнительно засверкал всеми гранями.

Попав под власть этой никогда им не виданной, неописуемой красоты, Тимофей поднял кулон и сунул его в карман гимнастерки.

Воспользовавшись моментом фрау с киндером бросились к огромному шкафу и исчезли.

— Чёрт! — негодовал Тимофей, вышвыривая из шкафа бесчисленное количество платьев и костюмов, висевших в нём на плечиках. Больше там никого не было.

Вместе с вбежавшим в комнату солдатом он опробовал отодвинуть шкаф, но тот оказался встроенным в стену и видимо служил потайным ходом в соседнюю квартиру в другом подъезде.

— Подготовились гады! — матерился Тимофей, чувствуя, проступивший на лбу, холодный пот. — А я — то всю войну прошел и надо же так опростоволоситься! Его поросшие щетиной скулы сводила злость.

Так фамильный кулон с синим камнем и пролежал до конца боя в кармане Тимофея, а потом он сунул его в свой вещмешок.

А через несколько дней над Рейхстагом взвилось красное знамя победы. Война закончилась.

Пройдя в параде победы по Красной площади, солдат Тимофей швырнул к Мавзолею ненавистное фашистское знамя. Чувство гордости теснилось в его душе с чувством эйфории и рвалось из груди наружу!

Стальная каска скрывала когда — то его огненно рыжие, а теперь совершенно седые волосы.

На Мавзолее, под ногами Тимофея дождливыми лужами растекались слёзы поминовения миллионов загубленных человеческих жизней и слёзы счастья тех, кто всем смертям назло пережил эту войну.

16

Война закончилась победой героического русского народа ценой больше двадцати миллионов погубленных жизней, подорванным здоровьем не одного поколения, кровью и подвигом фронта и тыла. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались друг с другом на улицах, не в силах скрыть слёз радости, а запоздалые похоронки все шли и шли.

Аграфена Валерьяновна вместе с известием о победе получила похоронку на своего единственного сына Сергея, погибшего освобождая далёкую Венгрию от немецких захватчиков.

Тётка Груня не плакала, она выла как собака. Наталья боялась, как бы тётка не тронулась умом. Но обошлось. Аграфена постепенно затихла, но из добродушной старушки превратилась в злую бабку. Иногда, видно пугаясь собственной сварливости, она вдруг поджимала свои тонкие, бескровные губы и выходила на улицу «подышать».

Погостив несколько дней у Александра, она опять уехала в деревню. Возможно, у неё ещё осталась надежда на чудо, что похоронка ложная и сын всё же когда — нибудь вновь постучится в дверь её дома.

На Александра тяжело было смотреть. Он чувствовал себя неловко от того, что он тридцатитрёхлетний мужик — живой, а его молодой двоюродный брат остался лежать в земле чужой страны. Александр потемнел лицом и почти все время молчал.

Нюрка, не веря в это, косилась на отчима, ожидая подвоха.

Иногда Александр запивал. Когда он пьяный, приходя с работы, открывал дверь пинком ноги, Наталья с Нюркой прятались по углам и таились там. Даже маленький Гришутка боялся шуметь и плакать. Лишь когда раздавался спасительный храп Александра, домочадцы оживали: Наталья доделывала неотложные дела, Нюрка зубрила недоученные уроки, старый пёс Дозор выползал из — под крыльца, а Гришутка укладывал спать старые тряпичные Нюркины куклы и засыпал сам.

Потом, как бы осознав, что брата не вернуть, а беречь надо того, кто рядом, Александр к Наталье и детям стал относиться немного теплее, словно молча извинялся перед ними.

В редкие, появившиеся у него выходные, он починил разваливающуюся скамейку и, совсем недавно разбитую им в пьяном гневе, старую табуретку. Потом притащил откуда — то и наладил в доме круглое, чёрное радио. Затем смастерил Гришутке деревянного, смешного коня — качалку и новую скалку для Натальиной стряпни. И долго, со старанием вырезал деревянные ложки.

Возможно гнобившее его неосознанное чувство вины и вызванный этим, стресс и разбудили в нём творческий подход к самым обычным делам.

Даже Нюрка теперь не спешила на улицу, а ласковым котёнком крутилась у всех под ногами и смешила всех, пристраивая к своим чёрным волосам золотистые стружки — завитушки и старалась угодить Александру, по делу и без дела обращаясь к нему и называя его «папа».

А Александр старался найти себе новые дела. Он словно хотел спрятаться за заботами, но было видно, что он страдает. И Наталья долго не решалась сообщить мужу, что ждёт ещё одного ребенка. Им и так было голодно. У Нюрки вон одни глазищи остались и Гришутка прямо прозрачный стал и болеет без конца.

Но срок подпирал и она, снимая в очередной раз с пьяного мужа сапоги и до тошноты наслаждаясь вонью его потных портянок, рассказала Александру о своей заботе.

— Оставляй, — не раздумывая решил Александр. — Если пацан будет — Серегой назовем, в честь брата.

17

— Отбили мы значит этот хутор. Немцев — то там и не было. Так наезжали иногда.

Но бандеровцы — чисто звери. Там во дворе у них бочка стояла с человеческими головами. С пленных наших солдат и с партизан отрубали и складывали. Толи своими подвигами хвастались, то ли в устрашение населению, — услышала Наталья мужской голос, рассказывавший ужасные вещи.

— Тимоха, ты? А я слышу голос знакомый, — обрадовалась Наталья, признав в мужчине в выцветшей солдатской форме, увешенной медалями, Лизаветиного мужа. — Вернулся, счастье — то какое!

Александр, выпивший с Тимохой почти полную бутылку самогона, взглянул на пришедшую с работы жену с лёгкой нетрезвой ревностью.

— А ты, Наталья всё цветешь! — улыбаясь рыжими усами, Тимофей сопроводил свой комплимент шлепком по фигуре Натальи немного пониже спины.

— Отцвела уже, четвертый десяток разменяла, — невольно покраснев, Наталья проскользнула мимо Тимофея в большую комнату и задернула за собой ситцевую, цветастую занавеску. — Вот Лизавета обрадуется. Ждала она тебя, верно! — громко заверила она Тимофея.

— Ох, Лизавета, Лизавета, — пьяно пропел Тимофей. В его голосе слышалось сильное недоверие к Натальиным словам.

— Саш, ты бы проводил Тимофея, тебе же на работу скоро, посоветовала Наталья мужу из — за занавески, представляя, сколько и чего ей придется услышать сегодня ночью из — за тонкой перегородки, пока Тимофей уснет.

— Давай, Тимоха, перебирайся на свою половину, щас Лизавета твоя с работы вернётся, — Александр попытался поднять из — за стола засидевшегося гостя.

— Это на какую, такую свою половину? Я и так у себя дома! — зычно икнул Тимофей. Его лицо пошло нервными красными пятнами.

— Пошли, пошли, вон младшенький твой домой побежал. Не узнает теперь папку. Совсем крохой был, когда тебя на войну забрали, — Александр старательно выпроваживал Тимофея, упиравшегося руками и ногами.

— Чего ты меня из моего дома гонишь? Ишь, нашёлся тоже мне! Со мной немец не справился! Вон сколько у меня заслуженных медалей! — не на шутку разошёлся Тимофей. Глаза его совсем осовели. — Да я, да я всю войну прошел, я на параде победы маршировал! Потому как заслужил! А ты — крыса тыловая, меня роняешь!

Таких обидных слов Александр не ожидал. Он беспомощно взглянул на жену. Но потом его глаза налились кровью.

Не дожидаясь назревавшего скандала и возможной драки, Наталья ловко подхватила сосем пьяного Тимоху под руку и быстро сопроводила его в их половину дома.

Различив очертания родного дивана, совсем обессиливший с долгой дороги и с лихвой принятого алкоголя, Тимофей завалился на него прямо в сапогах.

— Это папка твой, — Наталья старалась успокоить малолетнего Тимохиного сына с испугом поглядывавшего на пьяного дядьку, развалившегося на диване, где обычно спали они с братом. — Папка твой герой, вон сколько у него медалей! Потом ребятам похвастаешь.

— Вот так, мать, — серьезно посмотрел на вернувшуюся жену Александр. — Видать попросят нас скоро отсюдова. Хозяин вернулся!

Слыхала, кто мы для него? Крысы тыловые. А то, что я всю войну от паровозной топки не отходил по несколько суток подряд? Четыре года хуже, чем в аду жарился! Кожа у меня теперь как вареная и не вижу почти ничего. А сколько ребят наших вместе с составами под откос ушло? И это всё не в счёт?

Свой дом ставить надо! Так, что затягивай поясок потуже!

— Да куда уж туже затягивать? — боязливо перечила нетрезвому мужу Наталья. — Да ты не обижайся на Тимоху, пьяный он. Назавтра проспится и вы опять помиритесь. А строиться, конечно, надо. Вот только на что?

Подложив подушку под голову Александру и прикрыв вход в комнату шторкой, что бы дети туда не бегали и не беспокоили отца перед сменой, Наталья прибрала со стола.

— Спасибо Тимохе, что открытую банку тушенки не забрал — ребятам в кашу добавлю. Вот праздник для них будет, — рассуждала Наталья, отправляя с ладони, собранные со стола, хлебные крошки себе в рот. — А строиться им, конечно, надо! По всему выходить, что так! — снова замечтала она, представляя, что сейчас метёт пол не в этой чужой маленькой кухне, а в своём собственном новом, светлом доме.

18

Но пока Наталье пришлось трудиться на строительстве новой бани. В старую в войну попала бомба и её разнесло по кирпичику. И, как сказал дед Кузьма: — Хорошо, что ночью, когда в ней уже никого не было, а то одному богу известно, что бы летело по небу между шайками!

Полуголодная, с нездоровыми, тёмными кругами под глазами, Наталья вместе с другими рабочими в основном женского пола замешивала и носила на неподъёмных носилках раствор, работала ломом, выметала столбом стоящую строительную пыль. Иной раз у неё темнело в глазах, ломило поясницу. Она украдкой вытирала непослушные слёзы, но никогда не жаловалась, как и все остальные.

Война кончилась, но продовольственные карточки не отменили, а есть хотелось всегда. Еда снилась во сне, раздражая пустой желудок.

Надо было на что — то выживать, да и баня была нужна всем и её семье в том числе. Значит, ей надо было работать!

Подавая каменщику кирпичи, Наталья приглядывалась к его работе, ведь мастер он был от бога. Даже мастерок у него был свой личный, который он приносил с собой на работу.

Наталья старалась запомнить, как он кладёт кирпичи, как работает с уровнем и с отвесом, каким должен быть раствор. А вдруг что — то пригодится, когда дело дойдет до строительства своего дом? А он так нужен, ведь скоро в их семье ожидается прибавление.

Но вскоре со стройки начали пропадать кирпичи. Всех рабочих по одному стали вызывать в НКВД. Никто так и не узнал, нашли вора, или нет, но после первого же допроса Наталье даже мечтать о своем доме расхотелось.

Потом на строительство бани пригнали немецких военнопленных и, сильно округлившуюся в талии, Наталью от тяжёлого труда освободили.

Но ей все равно было муторно. Теперь ей хотелось не только хлеба, но и соленого сала. А в доме не было даже солёных огурцов. В добавок — раздражало все!

— Фу, гадость — то какая! — стойкий, специфический запах неприятно встретил Наталью ещё на кухне. — Чем воняет — то?

Оказалось, что Васькой — соломой, дальним родственником Натальи, приехавшим из деревни её навестить.

Каждый дом имеет свой характерный запах и хозяин невольно пропитывается им. Но Васькин дом вонял именно Васькой, как и всё вокруг него. Только этого сюрприза Наталье сейчас и не хватало.

— Зачем ты чемодан — то на стол поставил? — вместо приветствия взъелась на родственника Наталья. — Смотри, какой он у тебя грязный!

— Так надо ж его оботрать, — не смутился непрошенный гость.

— Чего надо? — не поняла Наталья.

— Оботрать говорю надо, тряпку давай! — Васька поплевал на обтрепанный от старости чемодан и растер всё это дело Натальиным чистым фартуком.

— Гад ты, Васька! — Наталья отняла у родственника свой фартук, который теперь больше походил на половую тряпку.

— Чего ругаисси, дура? — наконец обиделся Васька так, что его светлые, непослушные волосы затопорщились растрёпанной копной. — Гляди, какой я тебе подарок привез!

Сопя от обиды, Васька достал из своего чемодана репчатый лук и обернутый тёмной тряпкой кусок сала. Лука, правда, было больше.

У Натальи, несмотря на подозрительную тряпку, даже слюньки потекли.

— Родненький ты мой, — радостно обняла она Ваську, мгновенно осознав своё свинское отношение к заботливому родственнику, и тут же поняла, что для неё это уже слишком.

— Вот, а ты ругаисси. Я ж говорю: бабы, они все дуры! — Немного отошел сердцем Васька. — Да ты не боись, мне завтра надо уже взад вертаться. Верка — то моя тоже на сносях. Не сегодня, завтра разродиться должна.

Может пацана мне родит, а то всё девки, да девки. Это она тебе сало — то прислала. Сама знаешь, что много сейчас нету. Вот всё, что смогли.

Уложив детей и Александра, с пьяну полезшего было на Ваську, как на хахаля его жены, с кулаками, Наталья шёпотом проговорила с Васькой почти до рассвета.

Вспомнили всю немногочисленную родню, соседей, знакомых.

— Я хоть контуженный, но живой пришёл, а вот Игната рябого, конюха Андрюху, Забегая, Лёньку сопливого — всех на войне убили, — обстоятельно рассказывал Васька. — А Кузька и Терёха только недавно возвернулись.

Терёха без руки. Запил по — чёрному, переживает: он ведь до войны знатным гармонистом был. От девок отбоя не было. А щас одна Маньша рябая по нём сохнет, а он нос воротит.

У бабы Моти всех девятерых сынков на фронт забрали и все они погибли геройски. Ей ещё бабы завидовали, что из такой оравы хоть ктой — то да возвернётся.

Девятерых родила, выходила, выкормила, вырастила, а под старость совсем одна осталась. Вот ведь как в жизни бывает!

Васька умолк и задумчиво засопел.

— Вась, а ты на кладбище — то давно был? — непрошено сжалось сердце у Натальи.

— Ходим мы, и я и Верунька моя, глядим за могилками, — прошептал Васька, — ты не переживай. Ежели смогёшь когда, сама приедь. Не далеко ведь! Теперь поезда ходят. Я вот на литерном за три часа добрался.

А поп наш — Филимон, он еще при тебе к нам приехал, пропал. Отслужил недавно в церкви молебен обо всех убиенных и домой не пришёл. И матушка Ефросинья и всем селом его искали — нету его нигде. Даже милицию вызывали! Как провалился! — Опять ожил Васька, в очередной раз взбивая свою подушку.

Он темноты ночи, дурного запаха и рассказов родственника Наталье сделалось нехорошо.

— А ты, ежели, мальчонку родишь, как назвать хочешь? — спросил Васька и сам удивился своему вопросу.

— Мы с Сашей решили, что Серёженька будет, — погладила Наталья свой живот. — Вон как толконулся, видать, что он не против.

— И наша бабка — ведунья померла. Меня к себе перед этим призвала, — немного помолчав, продолжал Васька.

— Тебя — то зачем? — поинтересовалась Наталья.

— Да просила, — замялся Васька. — Просила, что б я после ейных похорон в её избе крышу разобрал.

— Зачем?

— Ну, что б освободиться она смогла и уйтить.

Ладно, спать давай, скоро уж петухи запоют, — опять поправил свою подушку Васька. И так и передал Наталье главных бабкиных слов, из — за которых он собственно и приехал: — Передай Наталье, что Егор вернётся. Дюже лютой смертью он помер и очень на Наталью зол.

А зло не умирает вместе с человеком. Оно остаётся. А, когда человек умирает от ужаса, то с ним много чего может случиться. И он придёт, как только они его позовут.

Может он сам не очень верил в эту чушь, или Наталье не захотел голову забивать. Только остановило его что — то.

Вместе с Васькой к Наталье пришли и воспоминания.

В гражданскую войну их деревня несколько раз переходила то к красным, то к белым, то к различным бандам. В последний раз беляки напали ночью. Они окружили спящее село и в первых лучах восходящего солнца ворвались в него.

— Пулемёты к бою! — крикнул командир, только вчера расквартировавший своих, оставшихся в живых после тяжёлых боёв, красноармейцев в этой деревне и упал замертво.

На его потной, полинялой гимнастёрке расплылось большое кровавое пятно. Его неживые, оставшиеся открытыми, глаза наблюдали за коротким, неравным боем.

Красные выскакивали из изб, на ходу заряжая винтовки и тут же падали, сражённые бандитскими пулями. Со всех сторон по ним били оружейным и пулемётным огнём. Красных было меньше и они отступили, неся потери, отстреливаясь и перепрыгивая через трупы, лежавшие мешками.

Скоро стало совсем светло. Бой кончился. Но ещё какое — то время были слышны резкие, рваные выстрелы.

Теперь деревня была разграблена полностью. Победители не побрезговали ни чем: ни курями, ни зеркалами, ни ношенной одеждой.

Один раненый красноармеец не смог уйти со своими и зарылся в недавно скошенном и любовно высушенное сено на чердаке хлева Вересковых, а они и не видели.

Но кто — то видел и донёс!

Незадолго до боя, старая бабка, словно предчувствуя беду, огородами увела Наталью и её старшую сестру Клавдю в лес за земляникой.

Сразу за лесной поскотиной начались ягодные поляны. Скоро лукошки были полны зрелых, душистых ягод. Но бабка домой не торопилась. Она разломила, захваченную из дома горбушку хлеба и они втроём с аппетитом съели её с ягодами. Потом умылись в лесном ручье и напились воды из пригоршни. Бабка села, пожаловавшись на сильную боль в ноге, прислонилась спиной к берёзе и задремала. А Клавдя с Натальей наплели венков из ромашек, нарядились в них сами и один, хихикая, нацепили на голову спящей бабке.

Солнце перевалило за полдень, когда они, наконец, вышли из леса.

На околице деревни шёл бой. Красные вернулись с подмогой и выбили беляков из деревни.

Только к вечеру бабка с внучками решилась вернуться домой и чуть не померла от горя. Натальину мать и отца белые расстреляли вместе с раненным красноармейцем прямо на их дворе.

Уж больно они лютовали напоследок. Видно чувствовали, что им не осталось места на этой земле, где они родились, выросли, работали, любили. Где в окрестных деревнях у них остались семьи. Многие из них уже успели побывать и красными и белыми и зелёными, на их счету было немало загубленных жизней. И они знали, что пощады им не будет!

И, накипевшая в них злость, рвалась наружу.

Так сёстры остались сиротами.

А ранней радужной осенью, докапав в огороде картошку, Клавдя, обмываясь в реке, утонула. Видно уставшие ноги свело. Речка у них текла холодная, В ней били ключи.

Перезимовали бабка с Натальей сносно, а с весны заголодали.

Наталья была малая, а бабка, сколько она её помнила — старая. Хозяйствовать они не могли. Их кормил лес, да некоторые сердобольные соседи.

Лет в тринадцать Наталью, собиравшую в лесу грибы, поймали ребята. Но снасильничать не успели: подоспевшая бабка обломала о них свою клюку!

Испуганная Наталья забилась в избу и не выходила до тех пор, пока её дальний родственник Васька — солома не переловил по одному и не отколошматил всех её обидчиков.

С тех пор Наталья хвостом ходила за Васькой. Тот её не отваживал и даже подкармливал. Они вместе собирали грибы, загоняли в силки перепелов и куропаток, ловили в реке рыбу и раков, воровали с соседских садов огородов огурцы, картошку, яблоки, тыквы, подсолнухи и честно делили добычу пополам.

Правда, редкие тумаки за этот промысел доставались в основном одному Ваське.

В детстве Васька переболел золотухой и, может, поэтому теперь от него иногда исходил дурной запах. Но Наталья, постоянно простуженная без материнского глазу, своим вечно забитым носом его почти не чуяла, в отличии от всех остальных.

Васька для Натальи стал другом и подружкой. Наталья делилась с ним своими секретами. В обязанности Васьки входило заплетать Наталье растрепавшуюся косу, обирать с её юбки, нацеплявшиеся за день, репьи.

Вьюжными зимними днями Наталья в запой читала душещипательные романы, которые Васька стащил для неё из школы, после того, как замёрзла их старенькая учительница. Она жила в соседнем селе. Раз шла домой после занятий, оступилась на переметённой метелью тропинке, или плохо ей стало. Так осталась лежать в поле. Нашли её лишь на другой день, совсем окоченевшую.

Весной Ваську забрали в армию. И Наталья растерялась. Оставленные ею ради Васьки подруги заневестились и теперь она им только мешала.

И тут очень вовремя к ней посватался сын кузнеца Егор Дувайкин, который был старше Натальи аж на восемь лет и она, считая его взрослым мужиком, не смогла ослушаться и дала согласие.

Тем более, что их с бабкой изба сильно обветшала и в ней постоянно протекала крыша.

А что Егор разглядел в семнадцатилетней, босоногой Наталье, он и сам не мог понять. Может его комсомольская совесть пожалела эту, так отчаянно боровшуюся за жизнь сироту, родители которой пали от рук врагов пролетариата или просто её синие глаза как — то запали ему в душу?

Когда он предложил Наталье покататься на лодке, она сначала рассмеялась от неожиданности, но потом всё же согласилась и не пожалела.

Наталья и не знала, насколько красива их река. Подальше за деревней её стесняли крутые берега. А свисавшие на воду ветви вётел образовали трепещащий, зелёный туннель, даривший тёмную прохладу. Река здесь была глубокая и темно — зелёная вода, бойкая на течении, у берегов стелилась дорогим бархатом.

Сказочную тишину вокруг нарушал лишь лёгкий скрип вёсел и всплески воды.

Потом берега разбежались и гребешки на воде засверкали на солнце.

Егор пристально смотрел на Наталью горящими глазами. Её лицо с глубокими синими глазами казалось ему очень привлекательным. А Наталья, сильно смущаясь, отворачивалась в сторону, что бы сорвать жёлтую, как солнышко кувшинку.

Впереди река мельчала. На броду стадо коров встало на водопой.

Егор сложил вёсла в лодку и она, немного покачавшись на месте, потихоньку сама поплыла по течению обратно, увлекая их в прохладный тоннель ивовых веток. И Егор пересел поближе к Наталье.

А ей так хотелось превратиться в прозрачную, синюю стрекозу, которых в прибрежных камышах было не счесть, и улететь с ними. Но она не посмела. И вскоре вышла замуж за Егора.

Наталья быстро прознала довольно мягкий характер мужа и сочла это подарком, наконец повернувшейся к ней лицом, судьбы.

Они взяли к себе и бабку. Семья Егора не возражала. Бабка, охая, сразу залезла на тёплую печку и надолго онемела. А Наталья старалась за работать за двоих. И сила у неё была, и здоровье, и хотелось, что б у неё всё был не хуже, чем у других.

Через два года Наталья родила дочку Нюрку. Егор души не чаял в своих девчонках. Казалось, живи да радуйся. Но в деревню пришёл тиф!

Утром, проводив Ваську, Наталья закружилась в своих бесчисленных заботах, устала как всегда, а к вечеру почувствовала себя плохо и преждевременно родила мальчика. Назвали его Сергеем.

19

Где — то через год после смерти состарившегося в своем приходе отца Мирона в село Подхожее приехал молодой поп Филимон со своей женой матушкой Ефросиньей.

Бывший церковный староста с хитроватым прищуром покосился на новоиспечённого попа, но ризу ему выдал, сообразив, что теперь и его кусок хлеба всегда будет с маслом. И прислал к батюшке мальчонку, раньше помогавшего старому, недавно разбитому параличом церковному звонарю. И теперь колокольный звон, на который резво откликалось всё село, исправно напоминал сельчанам о забытых ими православных праздниках.

Посещаемость храма повышалась с каждой службой.

Подстёгиваемые любопытством, стали подтягиваться и жители соседней деревни. Соразмерно росли и пожертвования на нужды церкви. А во время службы бабушки и не только они, просто млели, когда ловили на себе строгий взгляд пронзительных, немного плутоватых, глаз батюшки.

Филимон проводил обряды венчания, крестил младенцев, отпевал усопших, обходясь без дьякона и хора певчих. Теперь он был благодарен своей набожной матушке, таскавшей непослушного сына Владимира на всё службы, а потом пристроившей его в церковный хор.

А ещё Филимон любил бабок исповедовать!

Но со временем зароптали некоторые сильно набожные старухи. Их стало смущать однообразие служб.

— Радуйтесь, бабоньки, что Советская власть нам хоть такое богослужение разрешает, — увещевал прихожан церковный староста. — В других деревнях храмы разрушили или отдали под склады и конюшни.

Так всё село было довольно новым попом, кроме местной ведуньи.

Но батюшка Филимон вскоре предал ведунью анафеме и духовная жизнь села опять вошла в нужное русло.

А поп Филимон (в миру Владимир Шмелёв) зря времени не терял.

— Messieurs les jeux sont faits[6] — звонким отголоском отдалось в пустой церкви. — А сколько же на кону? Надеюсь, что игра стоит свеч!

Шмелёв скрупулёзно исследовал церковь, вроде бы замазывая появившиеся от времени небольшие трещинки, и мечтая найти, спрятанную где — то здесь, таинственную карту. Немало времени у него ушло и на всесторонний осмотр висящих и лежащих икон. Но результата пока не было.

Нетронутых им уголков становилось всё меньше, но надежда его не покидала. Оптимизм внушала и щедрость его прихожан. Скоро у батюшки округлились щёчки и живот, но прыти не убавилось. Он по — прежнему был невыносимо энергичен.

Но тут в село пришёл тиф и церковь опустела вовсе.

Но без работы батюшка не остался. Он стал самоотверженно посещать своих прихожан на дому. Кого поддерживал, кого отпевал. И тиф его чудесным образом не трогал, тем самым укрепляя его авторитет святости и попутно добавляя веры в бога.

Докторов в округе не было, поскольку не было в них надобности. Люди здесь жили здоровые духом и телом. После гражданской войны помирали редко, ну, если только бабка какая преставится. А от незначительных болячек помогали народные средства. Так, что врачебная помощь понадобилась только после прихода эпидемии и поп Филимон теперь добровольно совмещал две должности.

Во время Гражданской войны он был безумно влюблён в одну барышню, окончившую курсы и работавшую в госпитале сестрой милосердия. У неё Шмелёв научился делать уколы, чтобы иногда ей помогать. Ему хотелось чаще оставаться наедине со своей пассией.

Правда выжили ли его пациенты, Владимир не знал. Он тогда подолгу застревал в кабаре с бутылкой хорошего вина.

Но в то время были хоть какие — то лекарства. А теперь, закупленных в ближайшей городской аптеке, медикаментов оказалось катастрофически мало.

Не смотря на самоотверженную борьбу всей деревни с тифом, смертей не убавилось. Кладбище за церковью стремительно росло.

Поговаривали и о якобы заживо погребённых. Но оставшиеся в живых после такого мора с радостью вновь пошли в церковь и с земными поклонами благодарили бога и батюшку в том числе за то, что они ещё пока задержались на этом свете.

А поп Филимон стал часто вздрагивать от каждого незнакомого шума, ожидая прибытия в село настоящего нового батюшки. Как говориться: сколько верёвочке не виться, а конец — то должен быть! Но ему по — прежнему фартило. Епархия про село забыла, посчитав, что раз служителя не просят, значит в селе все вымерли.

Да и советская власть церковь особо не поощряла.

И, хотя поиски у Владимира Шмелёва успехом не увенчались, надежда на своё везение ещё в нём теплилась.

— И идти — то нам собственно отсюда некуда. И прижился я тут и на службе своей не переломился, — думал он, сидя сереньким деньком за самоваром, прихлёбывая из блюдца горячий чай с малиновым вареньем, поглядывая из окна своего добротного, тёплого дома, как снежная крупа быстро засыпает подмёрзшую колею и наслаждаясь, уже ставшей привычной, тишиной и покоем.

Матушка Ефросинья, хоть и была с ним не венчана, родила ему дочку и сына. Потом сильно прибавила в весе и возвращаться к своей прежней профессии — танцовщицы в кабаре не спешила.

А потом началась война. Злая, корявая с чёрными, голодными глазами смерти.

Сначала Шмелёв ей обрадовался — а вдруг теперь всё вернётся на круга свои? Он даже решил, что если в село придут немцы, то он будет сотрудничать с ними. Но потом, взвесив всё, решил, что немцам он нужен меньше всего, а своих сил у него становилось всё меньше пропорционально прибавлявшемуся возрасту.

А прихожане опять потянулись в храм, прося у бога защиты на фронте для своих родных. И Филимон ловил себя на том, что серьёзнее стал относиться к службам и молебнам и к горю своих односельчан. Война не только разделяла, но и сплачивала людские души.

Правда матушке Ефросинье пришлось завести козу и потрудиться на своём огороде. Ну, так всем тогда было тяжело. Как говорится: не до жиру, быть бы живу.

И выжили! И даже немец до них не дошёл. И опять за это благодарили бога. Так, что дорожка в храм не зарастала.

После войны в село прислали молоденькую фельдшерицу и дюже грамотного агронома, правая рука которого осталась на фронте. Они пробовали мутить воду в селе, выступая против религии, как «опиума для народа». И против попов, которые личности тёмные, потому, как живут обманом.

Но, претерпев неудачу в любви, фельдшерица сама потом была неоднократно замечена в храме.

— В Писании сказано, что зло сердца человеческого от юности его. Ведь только в храме Господнем человек может получить добро и веру! — неприменул отметить это событие отец Филимон. — Получить и с благостью употребить!

А на одной службе он вскользь упомянул про агронома, что тому в церкви делать нечего, потому как креститься надо правой рукой, которая у агронома с некоторых пор отсутствует. И тут же заочно благословил его на доблестный труд во славу нашего отечества хотя бы левой рукой и, несомненно, умной головой. На том они и помирились.

А потом неожиданно батюшку позвала к себе ведунья. Это было аккурат после его молебна обо всех убиенных.

— Разговор у меня к тебе случился, потому, что чувствую, что не свидимся мы больше, — обратилась она к Филимону.

Поп непонимающе поднял брови.

— Я помирать собралась, — немного успокоила его старая ведунья.

— На долго же ты задержался здесь, но не ради веры, а ради иконы. Не могу тебе не сказать, что икону ту отец Мирон отнёс в дом Дувайкиных.

Она посмотрела на Владимира долгим взглядом. И больше не сказала ни слова.

От ведуньи Филимон вышел задумчивым. Постоял немного, подумал и пошёл к дому Дувайкиных.

20

Наталья дополола последнюю грядку лука и собирала вырванные сорняки в корзину. Спина разгибалась с трудом. Хоть и не велик оказался участок, выделенный для неё Лизаветой, сорняков на них был урожай. Да ещё невесть откуда вылетавшие к вечеру комары прямо озверели.

Щурясь от последних тёплых солнечных лучей, скатившегося к закату, солнца, она невольно наблюдала, как пьяный Тимофей тщетно пытался забраться на свое крыльцо.

Крыльцо сопротивлялось.

— Ты случаем не надорвался, ненаглядный мой, — встретила мужа Лизавета, держа в руке, подготовленную к бою скалку. — Где же ты весь день шляешься — то?

— К сеструхе своей за капустовой рассадой ходил, а то ты не знаешь! Вот десять штук дала. Правда, я немного растерял, — Тимофей торжественно протянул жене хилый букетик завядших растений.

— Ну, тебе как сварить её, аль поджарить, а может в салатик порезать? — пошла в наступление Лизавета.

— Глупая ты женщина, Лизавета! Её ж сначала посадить надо, — еле ворочая пьяным языком, наставлял жену Тимофей и тут же больно получил скалкой по голове.

— Анчутка, ты чего родного мужа обижаешь? И вообще голова у меня — область мозга, а ты, глупая, по ней деревянным орудием производства бьёшь! — обиделся он и снова пострадал он за оговорки. — И зачем я на неё полполена извёл? За свою доброту и страдаю!

— Не велика видно область, сразу и не заметишь, — ехидничала Лизавета. — Иди, иди, сажай свою капусту, — спихнула она с крыльца и так еле стоящего на ногах мужа.

— А на хрена я её буду сажать? Её ж потом поливать замучаешься, — резонно рассудил Тимофей, — и вообще, я жрать хочу. Надо тебе, сажай сама!

— А больше ты, пьяньчуга, ничего не хочешь? — продолжила воспитывать, исхитрившегося проскочить в дом, мужа Лизавета, закрывая за собой дверь.

— Мам, а мы чай скоро будем пить? — стрекозой залетела во двор непоседа Нюрка, таща за руку ревущего, с расквашенным носом Гришутку. — Вот я еле успела! Он опять надрался на Петьку с братом. Без меня они бы его отколотили! Горе ты наше луковое, — утерла она нос брату краем материнского фартука.

— Идите в дом, сейчас вечерить будем, — Наталья помыла в кадке руки и отметила про себя, что тёмные, траурные рамочки вокруг её ногтей отмоются теперь только во время стирки, которая тоже никогда не кончалась, как и надоевшие сорняки.

— Уважаемые, — подошла к их калитке незнакомая усталая женщина одетая, несмотря на теплую погоду, в помятое зимнее пальто. — Вы девочку маленькую, двух годков не видели? Не углядела я за ней. Её тетка худая утащила. Может, бросила её где?

— Нет, не видели, — посочувствовала Наталья женщине.

— Вот и муж мой тоже её ищет!

Когда немцы наших моряков в Неву сбросили, я тогда на мосту стояла. Сколько стояла, столько бескозырки по реке и плыли, а его мичманской фуражки не было. Значит, не погиб он, а тоже дочку нашу ищет, — женщина посмотрела куда — то вдаль поблекшими, наполненными смертной тоской глазами.

— Ох и далеко же тебя беда занесла от Невы, — Наталья проглотила застрявший в горле горький ком, глядя в след, удалявшейся по улице, женщине.

— Господи, надо было хоть покормить ее. Ведь она не в себе! — засуетилась Наталья.

Но женщина уже исчезла из виду. Наверно успела свернуть в переулок, оставив за собой след тяжёлых воспоминаний и дум.

Как на сцене, её тут же заменила, спустившаяся со своего крыльца, ярко напомаженная Лизавета в цветастом платье и фильдеперсовых чулках. По двору прошёл резкий запах её духов.

Комары на время отступили.

— Сынок, я к Марго схожу, — крикнула она, бегавшему возле дома, младшему босоногому сыну с перевязанным тряпочкой пальцем на руке.

Наталья заметила, что шаровары у Витки были закатаны выше клен. Толи порвал он их, толи коротковаты стали? Эти шаровары ему сшила Наталья ещё в прошлом году, когда Александра к празднику Первомая наградили отрезом синего сатина. На прилавках магазинов было пусто, а на базаре за одёжу просили хлеба, который всё ещё распределяли по карточкам.

Наталья тогда обшила и своих пацанов и Лизаветиных. Сколько радости тогда было и не беда, что штаны у всех были одинаковые.

— Видать теперь до утра ушла, — провожая Лизавету взглядом, констатировала из опыта проживания рядом со своей беспутной соседкой Наталья. — Тимофея спать уложила, дети бегают, а сама к Марго поперлась. Та, хотя и вдова, а интереса к весёлой жизни не растеряла. Почти каждый день у неё гулянки. И на что только?

А может так и надо жить? Вон у Лизаветы ни одной морщинки нет. Муж спивается, дети голодные и бегают без присмотра, а её такие сущие пустяки не беспокоят!

Нет, я бы так не смогла! Для меня счастье — раствориться в семье. Вот кто глупая — то, я, а не Лизавета!

21

Серёжа проснулся от монотонно повторяющегося стука. Он пробежался босыми ногами по холодному полу к тёмному, запорошенному снегом окну. Не видать ничего. Стук повторился снова.

Бабка Груня храпела на печи. Гришка тоже ничего не слышал. Он сладко причмокнул во сне, будто сосал леденец.

— Это сильный ветер гремит ставнями, — наконец сообразил Сережа. Он побежал было обратно к своей тёплой постельке и ойкнул, ощутив жуткую боль в ягодице. У него потекли слёзы от прострелившей его боли и от обиды, которую разбудила боль.

Серёжа вспомнил, как вчера бабка лупила их с Гришкой ремнём за то, что они выпили вкусные сливки, предназначенные соседке, у которой жили двое, прибившихся к ней в войну, детей. А вместо сливок Гришка налил молоко.

Соседка потом пришла и ругалась, а бабка схватила ремень и огрела им Гришку. Тот увернулся и сразу выскочил в холодные сени и вся бабкина злость обрушилась на второго проказника.

Сережа залез с головой под одеяло, стараясь согреться и заснуть, но слёзы всё текли и текли, до того, что у него окончательно забило нос. Расстроившись окончательно, Серёжа в месть бабке высморкался прямо в одеяло, но нос так и не пробило. Пришлось снять одеяло с головы, что бы хоть немного отдышаться.

Заснуть не представлялось возможным: бабка храпела, как отцовский паровоз, на котором его с братом и мамой отец один раз прокатил до соседней станции.

— Я к мамке уйду, — решил Серёжа. — Она меня ремнём никогда не била, если только тряпкой какой, да и то не больно. А эта, гадина, так отхлестала, поди, что старая. Её бы так!

Он повернулся на здоровый бок и закрыл глаза, но надоедливая мысль уйти противно сверлила мозги. Немного по — сопротивлявшись ей, Серёжа встал и начал быстро одеваться так быстро, словно кто — то невидимый заставлял его это делать. Застегнув впопыхах не на те пуговицы старенькое пальтишко в яркую клетку, перешедшее ему в наследство от Гришки, Серёжа с трудом натянул валенки, придерживая одной рукой, сваливавшуюся с головы, шапку.

Он тихонько открыл тяжёлую, обитую для утепления разным тряпьём дверь и выскользнул в сени. Его сердце забилось так сильно, что, казалось, его было слышно даже в избе. Изрядно повозившись с замёрзшим засовом, Серёжа с трудом приоткрыл заваленную снегом дверь и выбрался на заснеженное крыльцо.

Порыв холодного ветра обжёг его лицо колючим, ледяным снегом так, что у него перехватило дух. Он инстинктивно попятился обратно в тёплую избу, но какая — то неведомая сила вытолкала его вперёд и он пошёл, проваливаясь в, наметённые за ночь, сугробы, понемногу удаляясь туда, где должны быть мама, отец, Нюрка и его друзья.

Злющая пурга мела поперёк и мешала идти. Вокруг был только безжалостный снег. В нём вязли ноги, он засыпался в валенки, проникал за ворот, забивался в рот и в нос, слепил глаза, морозил руки.

— Как же это я забыл взять варежки? — Серёжа запихнул руки в холодные карманы и тут же потерял равновесие. Ему пришлось вытащить руки и балансировать при помощи их.

Серёжа уже не понимал, где он находится, а каждый порыв ветра так и норовил свалить его с ног.

— Надо идти, а то замёрзну, — еле шевелил он онемевшими от холода губами, а в его душе чувство наивной, детской уверенности сменилось всё возрастающей тревогой. — Приду и сразу залезу на печку. И кошку с собой возьму, пусть муркает, — старался приободрить он себя сладкими грёзами.

Ему почудилось, что он действительно слышит убаюкивающее мурлыканье кошки, но тут заболела пятка и снова слух прорезал пугающий вой метели.

Серёжа плюхнулся в снег, стянул с болевшей ноги валенок и потряс им, стараясь понять, от чего у него так разболелась нога.

— А, это я валенки в тёмной избе перепутал, на разные ноги обул, — с трудом понял он, лязгая зубами от одолевавшего его холода.

— Мама, мамочка, где ты? — Слёзы замерзали у него на щеках.

Он запнулся разутой ногой за обутую и упал. Валенок отскочил куда — то в сторону. Серёжа, плача, пытался дотянуться до него одной рукой, одновременно силясь встать.

Так он барахтался довольно долго, а силы постепенно оставляли его. А слепая, холодная метель старательно наметала над ним неровный снежный холмик.

Страшное предчувствие заставило Наталью очнуться от наркоза, введенного ей перед операцией. Она попыталась встать, но острая боль резанула живот и у неё закружилась голова.

— Куда вы, больная? Вас только недавно прооперировали. Вот поправитесь, тогда и будете бегать, — с силой уложила Наталью пожилая медсестра. — Перитонит — это дело серьёзное. Вас и так еле откачали!

Так, что пока полежите. Встанете, когда врач разрешит. А то швы разойдутся. Ничего без вас не случится. О себе помните — наша женская доля такая: сама себя не пожалеешь — никто не догадается, — наставляла она Наталью, готовя укол для женщины, лежащей на соседней койке.

— Дайте мне какую — нибудь таблетку, что — то у меня душа болит сильнее, чем живот, — попросила её Наталья.

— Это от наркоза, — успокоила её медсестра, но таблетку дала.

— И что же я так беспокоюсь? — уговаривала себя Наталья под действием таблетки. — Гришеньку с Серёженькой на время взяла к себе тётка Александра. Они и накормлены и под присмотром.

Нюрка правда из — за школы осталась дома. Но она, в крайнем случае, переночует у Лизаветы или у подружек. На это она большая любительница.

Александр вот запить может, но тут я ему свою голову не могу поставить.

И под действием успокоительной таблетки, она будто провалилась в каком — то бреду. — Главное чтобы Серёжа не заболел. Маленький он ещё. Глаз, да глаз за ним нужен. Господи, спаси его и сохрани!

А маленький Серёжа пришёл в себя, когда что — то теплое и мокрое коснулось его щеки. Это большая незнакомая собака радостно лизала его лицо.

— И как ты, Трезор унюхал его в таком сугробе? — удивился заснеженный старик с бородой, старательно выкапывающий свернувшегося калачиком, замерзающего мальчика. — А понятно, по запаху. Ты, сынок от испуга или от холода обсикался? Хорошо, что снегом тебя замело, а то совсем замёрз бы! И чего ты в такую пургу на улицу сунулся?

Серёжа старательно разлеплял закрывающиеся глаза, боясь потерять из виду мужика и его собаку, похожую на живой снежный ком.

Он не понимал того, что у него спрашивают, но он их видел, чувствовал, что его вынули его из сугроба. Он уткнулся лицом в холодную, пахнувшую махоркой, бороду деда и слёзы благодарности текли по его совершенно белым щекам.

22

— Доброго здоровьица, доброму семейству, — неожиданно возник в проёме раскрытой двери дед Кузьма Пчелинцев, — Надеюсь, что не помешал?

Он стоял на пороге и выглядел очень загадочным.

— Заходи, коль пришёл, — не слишком приветливо пригласил не званного гостя Александр. В душе он жалел старого деда, возможно потому, что сам слегка побаивался неминуемой старости.

Дед для приличия ещё немного помешкал в дверях, но потом по хозяйски расположился за кухонным столом.

— А ты чего, коза не в школе? — заметил дед влетевшую в кухню Нюрку и норовившую разглядеть то, что дед старательно прятал во внутреннем кармане своего, видавшего виды, пиджака.

— Ты что, дед? Какая школа? — удивлённо вскинула глаза Нюрка. — Сейчас же каникулы!

— А откель же мне знать? — лукаво глянул на девчушку дед. — У нас с бабкой давно круглый год каникулы. А Аська моя внучков нам рожать не желает. Некогда ей! — вздохнул дед. — Утром на работу, вечером пьяная!

Нюрка отломила маленький кусочек хлеба и выжидающе смотрела на деда.

— А ты, коза — егоза, возьми мальца, да погуляй с ним пока, — кивнул дед на, путавшегося пол ногами, маленького Серёжу. — На дворе тепло, солнышко так и брызжет!

Нюрка глянула на отчима и поняла, что ей и правда лучше пойти погулять. Она подхватила младшего брата и оставшийся кусок ржаного хлеба и убежала на улицу.

— А Наталья твоя где? — осведомился дед.

— На работе Наталья, — отозвался Александр, снимая рабочие ботинки и чувствуя, как по уставшим ногам разливается благодатное тепло, а вместе с ним и стойкий, дурной запах по всему дому.

Но, похоже, дед его не ощущал.

— А зачем тебе Наталья? — не понял цель визита деда Александр.

— Да она мне вовсе ни к чему. Нету её и хорошо! От баб одна суета, — философствовал дед Кузьма.

Он заговорщицки глянул на Александра, жестом волшебника достал из кармана пиджака поллитровую бутылку коричневой жидкости и торжественно водрузил её на стол.

Александр подозрительно глянул на бутылку.

— Не боись! — успокоил его дед. — Это настойка бабкина. Она у меня любит всякие травки на водочке настаивать от хворей разных. Видать, хочет здоровенькой помереть. Сама она с утра в слободку подалась к сестре своей — гадюке поганой. Дай бог ей здоровья! Теперь пока они самовар чаю с баранками не выпьют, бабка моя не раздуется как сестрин самовар (дед Кузьма широко развёл руки, что бы поразить воображение Александра), домой она не заявится.

Александр недавно пришёл с ночной смены и рассудил, что пропустить перед сном дедовой пользительной настойки, не помешает. Он поставил деду последний уцелевший в их доме гранёный стакан, а себе — железную кружку.

— Что — то горьковата твоя настойка, — поморщился Александр, закусывая алкоголь квашеной капустой. Больше ничего съестного в доме не было.

— А я чтой — то не разобрал, — дед занюхал капустой. Жевать её ему было нечем. И на правах хозяина бутылки он вылил остатки своей бормотухи в стакан и кружку.

— Вот ты мне скажи, дед, ты своей жене хоть раз изменял? — поинтересовался вдруг Александр.

Видно этот вопрос у него был из наболевшего, а выпитый алкоголь уже развязывал язык.

— А кому ж мне ещё было изменять? — тут же включился в тему дед.

Александр недоверчиво взглянул на этого маленького, старого сморчка и усмехнулся.

— Только я тогда был молодой и красивый, а сейчас только красивый! — подмигнул дед Александру подслеповатым глазом. — Ты только смотри моей бабке ни гу — гу! Не то чтоб я её боялся, просто не хотся марать честь моей дамы!

— Не велика, видать, была честь у дамы, коль она её так запросто раздавала, — съехидничал Александр, но всё же по — дружески положил свою тяжёлую руку на плечо деда.

— Ой, не скажи, — немного помолчав, вздохнул дед Кузьма. — Глаза у неё были как огонь а губы — страстные! И любовь у ней ко мне была жутко пламенная!

В подтверждении своих слов, дед смачно рыгнул. Он говорил так серьёзно, что Александр расхохотался. Но дед Кузьма, похоже, не обиделся. Он поднял свой, вновь до половины наполненный настойкой стакан и попытался отхлебнуть из него, но стакан выскользнул из его ослабевшей руки и залил стол коричневым пятном.

Как они допивали настойку, Александр не помнил. Он словно провалился в глубокий сон. Лишь к вечеру его еле растолкала встревоженная Наталья.

— Проснулся! Слава богу! А дед Кузьма помер! Бабка его говорит, что вы её мухоморовую настойку для растирания больных суставов выпили! Вон, гляди: «Неотложная помощь» к ним подъехала!

Из синих глаз Натальи катились слёзы.

Этого оказалось вполне достаточно, чтобы у Александра сразу скрутило низ живота и он в два прыжка оказался на заднем дворе. Из него со свистом выскочила не только настойка и капуста, но и, как ему показалось, половина кишок.

Справившись со своим неожиданным делом, он вышел на улицу.

«Неотложка» всё ещё стояла у дома Пчелинцевых, а, одетый в белый халат, фельдшер с шофёром выносили из калитки носилки с, вытянувшимся на них, дедом Кузьмой.

— Как же помер он! — облегчённо вздохнул Александр. И только сейчас заметил, как его колени дрожат мелкой, противной дрожью. — Покойников — то вперёд ногами выносят!

Дед осторожно приоткрыл один глаз.

— Прости меня, Санёк, не со зла я! — произнёс он слабым голосом, с видом мученика, закатив глаза к небу. — Отгуляли мы, видать, своё! Теперь может хоть на том свете опохмелиться дадут?

Подошедшая Наталья громко всхлипнула.

— Стойте! Вот она мухоморовая! — крикнула бабка Пчелинцева, показывая в раскрытое окно полную коричневой жидкости бутылку. — А та на дубовой коре была от зубных болей!

— Вертай взад! — скомандовал дед своим онемевшим носильщикам.

Фельдшер опомнился первым и молча, угрожающе наклонил носилки на бок.

Видя, что дело запахло керосином, дед осторожно сполз с носилок.

— Пройдусь я, а то чтой — то ноги затекли, — он втянул в себя свой тощий зад и заспешил домой.

Его проводили ошалелыми взглядами. Всем окружающим сейчас было не до смеха.

— Странно! — подумал Александр. — Дубовая кора крепить должна. С чего ж меня так пронесло? Видать со страху!

С неба ласково светило, солнце, беззаботно щебетали птицы в садах и, стоящая рядом, счастливая Наталья вытирала краем фартука слёзы радости.

23

Война кончилась. Страна с радостью встречала своих освободителей: отцов, мужей, братьев и сестёр, которых давно заждались их семьи и друзья.

Но не всем выжившим суждено было вернуться домой. Бывшие узники фашистских концлагерей, попавшие в плен ранеными или контуженными, ставшие врагами народа, теперь отбывали срок в наших концентрационных лагерях. Это клеймо, в основном неоправданно, жгло их долгие годы и сломало судьбы их детей, которых после окончания школы не брали ни на дальнейшую учебу, ни на более — менее приличную работу.

Так ни с кем не простившись, уехала на восстановление какого — то сильно разрушенного в войну города Нюркина одноклассница Оля, отец которой получил срок за немецкий плен, куда он попал вместе со всей Армией генерала Власова.

— Значит тоже, как и я на стройке теперь, — расстроился Олин отец, получив одно её письмо из двух, положенных ему за год. — А ведь училась хорошо. Жаль! Раствор таскать большого ума не надо. Вот ведь как оно повернулось. Жаль дочь!

Он шёл группе заключённых через бескрайнее заснеженное поле, переметаемое разыгравшейся метелью. Поднятый воротник и натянутая на глаза шапка — ушанка не шибко спасали от пронизывающего до самых костей морозного ветра. А, схваченныё за спиной, руки в дырявых рукавицах уже отмерзали.

По краям колонны на расстоянии примерно в двадцать шагов шли конвойные, одетые в тёплые полушубки. Но добрее от этого они не становились: шаг заключённого в лево, шаг в право считался побегом и у конвоира был приказ — стрелять на поражение.

Сегодня Олин отец опять проснулся в холодном поту и до сих пор не отошёл от сна, снившегося ему почти каждую ночь. Его лихорадило и он явственно ощущал тяжёлые, острые, впивающиеся в ладони камни, которые он опять перетаскивает в немецком концлагере. Камни очень тяжёлые, они тянут вниз, прямо в землю. В ушах до сих пор слышатся отрывистые окрики охранников под лай злых лагерных овчарок. И у него от страха перехватывает дух, когда немецкий офицер плёткой задирает рукав его грязной, вонючей полосатой робы, чтобы был виден на его руке, вытатуированный порядковый номер, который он недавно пытался свести кислотой.

Страшно и обидно получилось: за то, что он избежал у немцев газовой камеры, теперь он отбывает срок здесь!

Скупая слеза упала в затоптанный снег.

— Всё, хватит, надо очнуться! А то так и рехнуться не долго! — он тряхнул головой и пообещал себе думать о чём — нибудь хорошем.

— Жена вот писала, что Тимоха с войны пришёл, орденами, да медалями звенит. Конечно, Тимохин генерал его в плен не сдавал. Правда говорят, что рыжим везёт, — думал Олин отец под скрип снега под ногами, идущей в разброд, колонны. — И жена у него красивая, — позавидовал он бывшему соседу и тут же успокоил своё самолюбие: — Правда, стерва! Первая красавица была на их улице. И первая почти у каждого мужика на ней.

Олин отец вспомнил, как сам когда — то пытался ухаживать за Лизаветой. Но она его отвергла, потому что в это же время спала с женатым завскладом. И не только ему она отказала. Сватались к ней многие, но напрасно. Так ни с чем уехал в свой город и командировочный инженер. Только Тимохе — чёрту рыжему в чёсоночках с галошами как — то удалось её умаслить.

И детей Лизавета родила ему троих и все пацаны. Надо признать, что все рыжие — в Тимоху. А у него одна дочка. Каждый может обидеть, а защитить её некому. И ему ещё сидеть, да сидеть!

От этих мыслей Олин отец совсем загрустил. Да и чему радоваться — то? Идти ему по этому, насквозь продуваемому, полю ещё с полчаса, а потом ещё целый день работать на морозе.

— А как же хочется прижаться к тёплой печке! И щей похлебать из квашеной капусты, да грибков солёных под стаканчик холодной водочки. И ещё мягкую горбушку хлеба. Или хотя бы холодных лагерных сухарей, только побольше, — сглотнул он слюну, чувствуя, как от этих мыслей у него сводит голодом живот.

А метель вокруг становиться всё злее. Да ладно бы в спину подгоняла, а то била колючим снегом прямо в лицо.

Кто — то в колонне начал переговариваться.

— Молчать! — резко крикнул конвойный.

И снова тишина и тяжёлый топот множества ног под вой метели.

И Нюрка тогда очень расстроилась по поводу Ольгиного отъезда, потому что мечтала и дальше списывать у неё контрольные работы. На себя она не очень надеялась, но всё же, хотя и с большим скрипом и к немалому удивлению своего бывшего учителя математики, после окончания семилетки продолжила своё образование в лесотехническом техникуме на финансовом отделении.

И поступила лишь потому, что там преподавала дальняя родственница Александра.

Наталья с мужем в благодарность отвезли ей мешок картошки. Потом возили солёное сало, яблоки, свойский творог и сметану.

Утешало лишь то, что техникум находился в соседнем городке. Далеко от себя отпустить ещё молодую и несмышлёную дочь Наталья с Александром не решились. И так очень беспокоились, что Нюрке каждый день приходилось мотаться на автобусах туда и обратно. Дурочка она ведь ещё совсем, мало ли что?

24

Под строительство дома Истоминым выделили место в самом конце улицы на пустыре частично заросшем низким кустарником, высоким чертополохом и заваленное, как все окрестные пустыри, бытовым мусором. Раз в год ученики местной школы копашились в этом мусоре, выискивали, мало — мальски пригодные для сдачи в металлолом, железяки, а остальной хлам оставался гнить на долгие годы.

Александр с Натальей, Нюрка с подружками и Гриша с друзьями, расчищая свой участок, перетаскивали мусор на соседний пустырь. Потом выкапывали разросшийся кустарник, вырубали толстенные стебли репейника и граблями продирали траву, сгребая осколки стёкол и мелкую ржавчину.

— Ой, мамочка! — вдруг взвизгнула Нюрка, бросив грабли.

Через мгновение она стремглав понеслась вниз по улице — куда глаза глядят. Следом за ней сбежали и две её подружки.

Александр покосился в ту сторону, где валялись их грабли и осторожно подошёл ближе.

— Мать, неси лопату! — крикнул он жене. — А вы, пацанята, не подходите!

Наталья подбежала к мужу с лопатой и, переведя дыхание, вопросительно уставилась на него.

— А что там? — Гришкины глаза загорелись любопытством.

— Змеи тут! — Александр с остервенением рубил лопатой на куски, расползавшийся из разворошённого гнезда, клубок медянок.

Он сгреб корчившиеся куски в кучу, что бы сжечь их и тем самым навсегда отвадить змей от этого места. Но эта история нравилась ему всё меньше. Змеи устроили здесь гнездо совсем не случайно. На, расчищенном им граблями участке обозначились большие кости, а потом и человеческий череп.

Александр какое — то время смотрел на рассыпавшийся скелет с нарастающим ужасом. Затем, воровато озираясь по сторонам, старательно присыпал кости землёй и травой, насколько это было возможным, полил, принесённым Натальей, керосином змеиные останки и, когда они догорели, скомандовал: — На сегодня всё! Завтра продолжим. Идите отдыхать!

После обеда он всё же решил посоветоваться с Натальей о том, стоит ли им сообщать о страшной находке в НКВД. Возможно, что этот, разрубленный человеческий скелет лежал на этом пустыре ещё с гражданской войны. Или кто — то таким образом скрыл бытовое убийство? В любом случае расследование будет долгим и не обязательно удачным. А скоро осень, дожди и непролазная грязь.

— А вдруг кто узнает! — сокрушалась Наталья. Больше всего она боялась божьего гнева. Ей и без того не сладко жилось.

— Не накаркай! — жёстко оборвал разговор Александр, испепелив остатки самокрутки.

От жены сейчас он ждал поддержки. Ему и так было не по себе.

Посовещавшись, они решили пока ребят посильнее напугать, возможно, оставшимися на участке змеями, а самим потихоньку перетащить кости вместе с оставшимся мусором на другую свалку и хорошенько их там прикрыть.

Так они и сделали, но потом с молчаливого согласия мужа, Наталья отстояла две службы в храме и окропила стрёмную часть их участка святой водой.

Траншею под фундамент копали молча, без прежнего воодушевления. Александр хмуро оглядывался, на отстававшую от него в работе, жену. Хотя Наталья отметила, что сейчас копать легче, чем в войну рыть окопы. Ведь тогда земля была уже скованна морозом.

Лишь только доделали фундамент, как пошли дожди и стройка остановилась. Только по первому снежку Александр с Натальей и Тимохой разобрали купленный сруб и, обвязав верёвками, пронумерованные яркой краской, брёвна перетащили их на свой участок.

25

Давно заколоченный, потемневший и покосившийся дом Дувайкиных, сейчас больше похожий на склеп, встретил отца Филимона неприветливо. Филимон толкнул рукой, закрытую на замок, дверь. Замок загремел и отвалился вместе с одной из сгнивших дужек, на которых он провисел закрытым больше десяти лет.

Мужественно вытерпев скрип сгнивших дверных петель, батюшка ступил на пищащие, прогнившие половицы.

В доме было темно и жутко воняло гнилыми досками. Слабого, пробивающегося сквозь забитые ставни, света было недостаточно, что бы что — то разглядеть вокруг.

От внезапного шороха над головой у отца Филимона засосало под ложечкой.

— Свят, свят! — невольно перекрестился он. — Чёрт, что это там такое может быть?

В приведения Филимон не верил. Он сам уже много лет не был самим собой.

Шорох повторился. Теперь стали отчётливо слышны взмахи крыльев. Видно какая — то птица облюбовала заброшенный дом. Вслед за скрипучим «кар», на голову Филимона упало что — то мокрое и оно потекло по его лбу.

— Изыди, сатана! — в страхе пошептал Филимон, одной рукой привычно схватившись за крест, висевший у него на шее, а другой стёр со лба вонючий птичий помёт. — Вот тварь! Пошла к дьяволу! — злился он на ворона. — А вообще — то это к деньгам, — тут же вспомнил он народную примету и на душе у него заметно полегчало.

Потревоженный старый ворон захлопал крыльями и, нехотя, вылетел из — под ветхой крыши на улицу.

Филимон облегчённо перевёл дух и ещё раз огляделся.

— Карты не помнят ни побед, ни поражений. Карты снова в игре и la partie continue[7], - приободрил он себя, не собираясь уходить ни с чем.

Немного привыкшие к темноте глаза различили, ставшую жалкой, обстановку дома и местами покрытые плесенью стены. В переднем углу, как он и предполагал, темнели отсыревшие иконы. Филимон решительно шагнул к ним.

Гнилые половицы угрожающие заскрипели у него под ногами. Но азарт заядлого карточного игрока гнал Филимона вперёд.

На втором шаге половая доска сильно хрустнула. Взбешённый Филимон выскочил из дома и как щепку разломал заколоченную ставню. Вместе с ярким светом он буквально влетел в дом и тут же оказался в переднем углу прогнившей избы. Он неистово срывал и курёчил иконы, в надежде обнаружить заветную карту. Но её по — прежнему не было.

— Не могла же ведунья ошибаться! Или эта ведьма решила развести его, — пульсировала в висках Филимона разгорячённая кровь.

Он затравленно озирался по стенам. От гнилостного запаха его уже мутило. Наконец память Филимона внезапно восстановила вначале увиденный иконостас.

— Как же он не заметил, что между развешенными иконами был большой прогал? — Филимон с досады топнул ногой!

Ему тут же скрипом ответила половица.

Несомненно, что нужная ему икона когда — то висела здесь, но её давно сняли и унесли.

Сверкая злыми глазами, Шмелёв ощущал себя обезумившим Германом. Но ведь его старая «графиня» — ведунья сама приоткрыла ему завесу тайны его карты! А её не было!

Звериный стон вырвался из груди Филимона: — Убью тварь!

Он резко рванулся к двери и старая изба не выдержала. От выходящей во двор стены отломилась балка и влетела в затылок Владимиру.

Осветившие на время дом, солнечные лучи, угасли.

26

Подлая луна неожиданно вышла из — за тучки и осветила все вокруг ярким светом. Хрустнула случайно задетая сухая ветка, больно резанула слух и добавила страху.

Мужики мгновенно прильнули к шершавому дощатому забору. Собственное сердце гулко колотилось в груди, отдавалось в ушах и пугало. Очень хотелось курить, но огонек цигарки мог привлечь к ним ненужное внимание.

— Эй, что за нечисть тут шарахается? — окликнул их кто — то из темноты.

Александр от неожиданности и страха вжался в шершавые доски забора, стараясь слиться с ним, а по возможности вообще раствориться в воздухе.

Из — за угла показалась шатающаяся фигура вечно пьяного банщика Митрича. Чтобы не упасть, он тоже держался за забор, а теперь остановился, плохо соображая, как ему преодолеть неожиданно возникшее в темноте на его пути препятствие.

— Иди, Митрич, — со вздохом облегчения Александр немного отошёл от забора, пропуская, открывшего было для задушевной беседы рот, пьяного банщика. — Иди быстрее, а то твоя молодуха тебя везде ищет! — соврал он.

— А чего меня искать? Вот он я! — дважды икнул Митрич, но поверив, что молодая жена его действительно разыскивает, довольно усмехнулся и, улыбаясь, побрёл дальше, распустив слюни удовольствия от скорой страстной встречи с супругой.

Несмотря на договоренность, ждать пришлось долго. Толи сторож передумал, толи что — то не срасталось. У Александра от волнения сильно запершило в горле и он не удержался и закашлялся.

Наконец послышался шум, загребающих строительный мусор шагов, но сначала на заборе появились огромные лапы и оскаленная собачья морда. Пёс зарычал совсем не дружелюбно.

— Фу, Шалава! Пошла отсюда, — прогнал сторож собаку. — Давайте, — раздвинул он в стороны две доски.

Александр просунул в, образовавшуюся в заборе, лазейку сумку с пузатой бутылью самогона.

— А закусь где? — громким шёпотом возмутился сторож.

— Вот, — протянул ему бумажный кулек Александр.

— Давайте пролазьте быстро и берите вон там, — сторож показал рукой на едва освещённую территорию стройки, туда, где еле маячила тусклая лампочка.

Александр с Тимохой второпях нагрузили на плечи тяжелые доски и тем же путем трусцой покинули стройку. Лазейку в заборе теперь пришлось расширять.

Острая боль пронзила палец и пошла по руке. Александр невольно негромко взвыл.

— Чего скулишь? — испуганно обернулся к нему Тимофей, молниеносно перебирая в голове самые наихудшие варианты.

— Да так, — приободрил себя и приятеля Александр, поняв, что под ноготь зашла заноза. Но вытаскивать её некогда.

Воровато оглядываясь по сторонам, мужики побежали в сторону оврага. Домой доски сейчас нести было нельзя. На завтра пропажу на стройке обнаружат и пойдут искать по домам.

Тяжёлые доски резали плечи, вибрировали от бега и от этого казались ещё тяжелее. А под ногами предательски шуршала опадавшая листва. Звук собственных шагов казался им ужасно громким, как и сбившееся от страха дыхание.

Нужная сейчас луна сидела за тучкой. Зато вылезли наружу все кочки и колдобины.

Вдруг сзади грянул выстрел. С остервенением залаяла собака.

— По нам что ли полит, гад? — испуганно присел Александр, боясь получить огнестрельное ранение в филе.

— Похоже в воздух, — выдохнул Тимоха. — Подстраховывается. Фу, на фронте не так страшно было!

Рукавом рубахи он вытер со лба холодный пот и переложил шершавые доски на другое плечо.

— Там перед тобой враг и твоё дело правое. И вперёд за родину! — как — то не очень по — геройски произнёс Тимоха, чувствуя, как по спине побежали мурашки. — Но в моей жизни видать есть место и не только подвигу, но и подлости.

Александру тоже стало не по себе. Он поймал себя на мысли, что ему сейчас самое лучшее сбыло бы — провалиться куда по — глубже! Это только кудри у него были цыганские, а душа — то, хоть и молодецкая, но простецкая — русская.

Да и что тогда было делать? Страна восстанавливала, разрушенную в войну промышленность. Многие семьи ещё оставались без крова. Стройматериалов катастрофически не хватало. И купить что — то для стройки было практически невозможно.

В тёмном овраге от жуткого страха их глаза приобрели повышенную зоркость. Александр присыпал доски землей, прикрыл дерном, забросал сверху, в изобилии валявшимся кругом, мусором, жухлыми листьями и сухими ветками. И немного отдышавшись, Тимофей с Александром разошлись по домам.

А через две недели, придя в овраг с Натальей, Александр с удивлением обнаружил, что трёх досок не хватает. Значит этим тайником больше пользоваться нельзя. А покупать стройматериалы было негде и не на что. Вот и собирали всё, что плохо лежало. Кирпичи для фундамента ломом выковыривали из разрушенных в войну построек, песок на тележке возили с реки, цемент, правда, купили и постарались, чтобы соседи это заметили.

И сруб купили, за дёшево. Он уже успел немного потемнеть. Ещё до войны люди строиться начали. Но не получилось — хозяина призвали на фронт и он погиб.

— Давай, тяни! — слышались бесконечные команды, пересыпаемые для связки слов и для поднятия тонуса, отборным матом, когда брёвна складывали заново на фундамент.

Потом Тимофей шёл отдыхать, Наталья — готовить ужин, а Александр по нескольку раз обходил недостроенный дом, придирчиво оценивая, проделанную на этой неделе, работу.

— Птичка гнездо вьёт, зверёк норку копает и человеку без дома нельзя! — уговаривала себя Наталья, собираясь в свой следующий выходной, совпавший с нерабочим днём мужа, на свой долгострой.

Когда клали балки для крыши, Наталья чуть не померла от страху. Александр соскользнул с замёрзшей балки и с трудом удержался, повиснув на обеих руках. Тогда бы он запросто мог сломать себе спину. А однажды его чуть не придавило, сорвавшееся сверху, бревно. Под истошный крик Натальи, он едва успел отпрыгнуть в сторону.

— Извиняй, Санёк, не удержал! — оправдывался Тимофей, растирая свои, онемевшие от тяжести руки.

Прикрыв крышу, стройку остановили до самого лета, дожидаясь, пока просохнет сруб.

Наталья и не думала, что строительство будет настолько тяжёлым. Чужие дома росли вокруг, как грибы после дождя. А у них не прибавлялось ни сил, ни стройматериалов. Словно что — то мешало. Но власть ещё несбывшейся мечты была сильнее.

Так и строились больше трёх лет. Всё на своём горбу, как ломовые лошади. Переругались тогда все. И в каждой нестыковке виноватой всегда оказывалась Наталья. Сколько слез за незаслуженные упрёки ею было пролито, одному богу известно! Потом сами удивлялись, как выдюжили. Хорошо, что Тимоха иной раз помогал и денег за постой с них не брал. По — пьяни попрекал, конечно. Терпели. А что было делать?

И ещё всё это время Наталья обстирывала всю Тимохину семью.

27

Филимон с трудом разлепил глаза. Робкий серый свет подсказывал ему, что за окном толи вечер, толи утро. Голова гудела. Во рту господствовал отвратительный привкус меди. Батюшка попробовал было встать, но тут же со стоном повалился обратно на противно липкий пол, усыпанный остатками разбитых икон. Его сознание опять помутилось. Свет вокруг то мерк, то прояснился вновь.

Сколько он пролежал на полу, Филимон не помнил. Его ноющее тело было под стать его раздавленной душе.

Тринадцать лет он бредил надеждой на свою удачу. И вот она, наконец, повернулась к нему, а оказалось, что вовсе не лицом. Это было ударом ниже пояса. Возможно, он не правильно разыграл карты.

Очень хотелось есть. Просто насытить свою ещё живую плоть, а потом заснуть очень крепким сном и всё. Но даже такому, вполне земному желанию не суждено было сбыться.

Пошатываясь, Филимон вышел из только что проклятой им избы. Свежий воздух немного взбодрил его и привёл в реальность. Но едва выйдя за ворота, он опять отпрянул назад: возле его, находившегося неподалёку, дома стоял милицейский «воронок».

Встреча с кем либо из представителей советской власти не сулила ему ничего хорошего. В гражданскую он храбро сражался с красными комиссарами и пролил не мало их красной крови. А теперь он постарел, ослаб и очень боялся вполне заслуженного возмездия.

Он опустился на корточки и, прислонившись спиной к потемневшему от времени забору, так и просидел какое — то время, низко опустив, налитую свинцом, голову.

Но голод не дремал. Филимон поднял глаза и увидел в саду заросшие крапивой кусты, щедро усыпанные зрелыми ягодами малины. Это было то, что нужно. Обстрикав об крапиву ноги и зад, батюшка обдирал лицо о колючие ветки, жадно, по — медвежьи обгладывая малину.

— Слава, тебе, господи! — по его бледному лицу катились крупные слёзы слабости.

Ласково пригрело солнышко. Но это не радовало. Значит сейчас утро. И ему здесь ещё сидеть и сидеть.

В сундуке проклятого дома он нашёл невыносимо пропахшую сыростью мужскую, мирскую одежду и развесил её на корявых яблоневых ветках на просушку. Отыскались в доме и ржавые ножницы, которыми теперь уже бывший батюшка перед, помутневшим от сырости и времени, зеркалом обкорнал свою шикарную бороду.

Потом Филимон по — удобнее устроился в тени в густой траве заросшего сада и провалился в глубокий сон.

Проспал он почти до вечера. Его снова разбудил невыносимый голод. Но малины больше не хотелось.

— Сейчас бы горбушечку хлебушка, — помечтал Филимон, поднимая с земли треснутое яблоко. Давясь, старательно проживал его. Но голод только усилился.

Огненно — красный закат постепенно растворился в лёгких сумерках. Шум в деревне утих.

Филимон снял с себя рясу и натянул чужую, вонючую одежду. Сейчас он походил на разбойника, а в прочем таким и был всё последнее время, охмуряя и обирая незаконно присвоенный им приход.

Его природная осторожность, сейчас сыграла ему на руку: паспорт на имя Владимира Шмелёва, с которым он предусмотрительно старался никогда не расставаться, был с ним, как и денежные пожертвования прихожан, захваченные им с собой после его последней в этой деревне службы.

Шмелёв, не так давно проходивший по селу царственной поступью, потихоньку выглянул на пустую улицу. Крадучись, на мысочках он протрусил до околицы села. Знакомые ему по скольку лет, дворовые собаки пропустили его, не тявкнув. Видимо решили, что с него и так хватит.

А может ему опять фартило? Не на шутку разошедшийся, тёплый дождь смыл с него дурной запах, размыл до неопознаваемости его вид и утром, проезжавший мимо, мужик из соседнего села довёз его до железнодорожной станции, так и не признав в нём бывшего батюшку.

Под выглянувшим солнышком Шмелёв обсох и подремал на, постеленной на телеге, соломе и успел купить билет на ближайший поезд на Москву.

Проводница вагона недоверчиво покосилась на странного пассажира, внимательно разглядывая его железнодорожный билет. Но чаю, потом, всё же принесла. Он был очень кстати и помог проглотить, с голоду едва прожёванную, купленную перед отходом поезда в ближайшей забегаловке, еду.

Даже, забытая им столько лет назад, сестра жила по прежнему адресу. Овдовевшая в войну, она искренне обрадовалась, нашедшемуся вдруг, брату Володе, прописала его к себе и устроила на работу в типографию, где давно работала сама.

Читая, печатавшиеся им, ещё пахнувшие типографской краской, газеты, которые он не открывал уже много лет, Шмелёв узнал, что он живёт в эпоху развитого социализма, который он построил в своей много интернациональной стране.

А осенью, идя домой с работы, он немало удивился, случайно встретив на улице свою Аграфену. Она тоже перебралась а Москву и, посчитав себя вдовой, уже успела выйти замуж довольно успешно и за приличного человека.

Владимира это обстоятельство нисколько не огорчило.

Они долго медленно шли по тротуарам, шурша облетевшими, ещё не убранными дворниками, листьями и старались по — быстрее забыть свою прошлую, похожую на кошмарный сон, жизнь, это было нелегко.

Дотошная сестра Владимира потом разыскала Аграфену и незаконных, оставленных братом детей и, будучи сама бездетной, материально помогала им вплоть до своей пенсии.

28

Долгожданный дом получился не ахти какой, но зато свой. Бревенчатую пятистенку внутри оштукатурили и покрасили медным купоросом. На голубые стены нанесли узорный накат из серебрянки, добытой Александром и вообще — то предназначавшейся для окраски семафоров на железной дороге. Русскую печь со стороны комнаты обложили кафелем, подобранным из разрушенной в войну бани. Вид получился богатый. Особенно, когда садившееся солнце играло на кафеле лучами, пробившимися через оконную штору.

Убрав мусор, Наталья, вымыла окна и пол, а в переднем углу кухни повесила икону Божьей Матери, привезенную ею ещё из деревни.

Александр бросил в угол недовольный взгляд, но промолчал. Он хоть и беспартийный, но в бога не верил, потому что не понимал: отчего бог помогает не больным, сирым и убогим, а только всякому жулью?

Александр сделал большой стол с табуретками. Потом он смастерил диван, обив его купленной на базаре очень пёстрой и толстой тканью. А над диваном прибил трофейный гобелен, выменянный им у пьяного проезжего офицера на бутылку водки, с которого олениха и оленёнок с недоумением наблюдали за нередкими скандалами разбушевавшегося Александра с его страдалицей женой. Иногда и в них попадал грязный ботинок, что бы «не пялились!»

Но в основном Александр теперь старался использовать свои, оказавшиеся действительно золотыми, руки для дел, которых в своём доме оказалось непочатый край. А может ему теперь помогало вдохновение — наконец он почувствовал себя хозяином.

Хорошим подспорьем для их семьи стал собственный огород. Поначалу на нем с энтузиазмом трудилась вся семья. Но постепенно всё переваливалось на плечи Натальи.

Затем Истомины понемногу обзавелись скотиной.

Теперь Наталье, что бы переделать все дела, приходилось вставать с первыми петухами, а спать ложиться уже за полночь, но всё равно она была счастлива.

Спьяну Александр пытался помогать жене. Взяв ведра, он шёл в колонку за водой, а за ним, на потеху соседям, чинно вышагивали две коровы, телята, поросята и гуси — на водопой. Пережёвывая папиросу из одного угла рта в другой, Александр, прищурясь, деловито оглядывал свое четвероногое хозяйство: как бы кто не отстал и не потерялся. Потом он запускал всё это гомонящее стадо во двор и запирал ворота.

На этом его помощь обычно заканчивалась. Хотя траву на сено скотине косил, конечно, он. Косить он умел и любил и на покос выходил рано, пока беспощадное солнце не успело высушить ночную росу.

Занеся косу с права, он легко срезал полукруг травы и, неспешно передвигаясь, размашистыми движениями снова и снова ловко укладывал скошенную траву себе под ноги.

Горячее солнце с каждым часом поднималось всё выше и нещадно жгло с безоблачного неба. Рубаха Александра быстро темнела, из — под взмокших волос по его лицу тёк пот, но ему некогда было его замечать. Как и тучу комаров, кровожадно пищавших над ухом.

Докосив до зрительно отмеченного им рубежа, Александр обычно закуривал и разглядывал новые мозоли и волдыри на натруженных руках. Его пристрастие к куреву было не просто одним из его безусловных рефлексов, а действенным способом взбодриться и вернуть землю себе под уставшие ноги. Хотя потом его непременно забивал сильный, выворачивавший нутро, кашель.

— Да, здоровье — то стало уже не то. Ломит — то как! К дождю видать.

Александр потом долго растирал разболевшееся плечо и припухшее колено: — Старею.

Вот в детстве былоча, — начинал вспоминать он, — до самых заморозков босиком бегал. Найдёшь когда свежую коровью лепёшку, залезешь в неё двумя ногами, отогреешь их и дале побёг. А щас-то и валенки не спасают, когда сильно мозжит!

— Пил бы поменьше и здоровье было бы, — думала Наталья, но в слух мужу не перечила. Просто сил не хватало. И без того хлопот много.

Но тяжёлый труд давал свои плоды. Со временем в доме и денежки стали водиться. Истомины справили всем новую одёжу, купили красивые венские стулья и полосатые половики на пол.

Но опять пошла корявая по кочкам: пришла рекомендация правительства населению продать государству мелкий домашний скот.

Погоревав, Александр решил к зиме поросят порезать и пышно отпраздновать день рождения жены. К тому же у неё был юбилей.

И заодно отметить запоздалое новоселье.

29

За тёмным окном замёрзшей собакой жалобно скулила метель, а в жарко натопленном доме вкусно пахло пирогами с антоновкой. Сильная лампочка под новым красным абажуром с бахромой ярко освещала праздничный стол, тесно уставленный тарелками с разными вкусностями.

Счастливая Наталья чокалась с Александром и с гостями, наперебой поздравлявшими именинницу, когда, впустив в дом клубы морозного воздуха, зашел чисто выбритый и наодеколоненный Тимоха со свой Лизаветой, кокетливо улыбающейся сразу всем ярко накрашенными губами.

— С днем рожденья, Наталья! Вот зашли тебя поздравить, — облапил Тимофей растроганную хозяйку и чмокнул Наталью в обе щеки, уколов её холодными, выделявшимися на фоне седой головы, рыжими усами.

Побросав пальто, уже не умещавшееся на вешалке, на диван, Тимофей подыскал себе и жене место за столом.

— А это тебе от нас в подарок, — подала Лизавета Наталье красивый, синий кулончик на серебристой цепочке.

— Что ты, Лизавета, это же больших денег стоит! — раскраснелась довольная таким вниманием именинница.

— Бери, это из трофейного, что Тимофей с войны привез. Остальное всё уже в ломбард снесли, да у Пчелинцевых на продукты выменяли, — вздохнула Лизавета. — А тебе как раз к глазам.

— Да куда уж мне, — смутилась Наталья. — Ну может Анна как — нибудь наденет.

Полюбовавшись подаренной красотой, она спрятала кулон в баночку — копилку и вернулась к гостям. Пора было подавать затомившегося в печи гуся с яблоками, который уже давно просился на стол.

Только наполнили стопки, как в дверь постучали.

На этот раз в дверях замешкался дед Кузьма Пчелинцев, смешно покрутивший по сторонам головой, в сползшей на глаза, шапке — ушанке.

— Ой, это я удачно зашел! Бабка моя в баню ушла, а я у неё из загашника бутылочку водочки экспроприировал.

Он достал из — за пазухи и выставил на стол бутылку.

— Одному пить не охота, пошёл было к Тимофею, гляжу из калитки выдвигается расфуфыренная Лизавета и Тимоха — эдаким кандибобером, и кудай — то они подались. Дай думаю проследую за ими. И видать не зря ноги топтал. Чего празднуем — то?

— Юбилей у Натальи, — похвастался Александр. — Садись, дед, — подвинулся он к жене, освобождая деду место на общей лавке.

— Сколько ж тебе годков стукнуло, девонька? Погодь — ка, я сам отгадаю: да никак двадцать, — польстил дед Наталье.

— Нет, дед, сорок мне уже, догадливый ты наш.

— Ну чего ж, всё одно выходит двадцать, только после двадцати, — после непродолжительных вычислений улыбнулся дед до ушей и поднял наполненную до краев рюмку. — С днем рожденица тебя! И всех благ тебе, красавица!

Выпив ещё по одной, гости загалдели как грачи, уже не слушая друг друга. Лизавета сообщила Наталье, что слышала по радио: будто бы к следующему празднику в магазине подешевеют продукты. На копейки, но подешевеют точно. Соседка Шура в деталях рассказывала Аграфене Валерьяновне про жизнь в посёлке, дед Кузьма помаленьку подливал себе из принесенной с собой бутылки, не дожидаясь тостов, а кум Фёдор достал из футляра немецкий аккордеон.

— Вот это я понимаю! Вот это вещь! — дед Кузьма восхищенно погладил невиданной красоты перламутровую облицовку музыкального инструмента.

А Фёдор с видимым удовлетворением от произведенного эффекта, уселся поудобнее и заиграл «барыню» с выходом.

Улыбающаяся Лизавета, раскинув руки, прошла по кругу и остановилась напротив Шуриного мужа. Встряхнув кудряшками и подперев бока руками, Лизавета выдала каблучками такую дробь, что раззадоренный Степан шустро перепрыгнул через лавку, на которой он только что сидел, облокотившись на плечо своей жены, и закрутился вокруг Лизаветы, выкидывая замысловатые коленца.

А Тимофей вывернувшись откуда — то из — за спины, подхватил, ничего не успевшую сообразить, уже заневестившуюся Нюрку и тут же рассыпал перед ней чечётку.

Хорошенькая Нюрка зарделась от такого внимания.

Довольный удавшимся праздником, весёлый Александр под — руку вывел в круг танцующих свою супругу, немного раскрасневшуюся от жары и всеобщего внимания. Давно не танцевавшая, Наталья не ударила в грязь лицом. Круг она проплыла лебёдушкой, а потом переплясала Александра, счастливо улыбаясь.

Блуждая по сторонам осовелыми глазами, иногда сбиваясь, Фёдор играл долго и с вдохновением и, изрядно подвыпившие, танцующие сдались раньше последних аккордов.

Гости опять расселись за столом. Раскрасневшаяся Лизавета, жеманно обмахиваясь платочком, продолжила строить глазки Степану, но Шура осмотрительно пересадила мужа на свое место подальше от через — чур веселой соседки.

Захмелевшие гости пили уже без тостов и пели, не слушая друг друга. Подпевая душевную песню про загубленную любовь, Наталья уронила слезу.

— Мать, ты что — то сегодня себе лишку позволила, — отметил Александр, кивая на пустую рюмку жены.

— Не даром же говорят: с кем поведёшься, от того и наберёшься, — Наталья слегка прислонилась к сильному плечу мужа, стараясь разобраться в своих ощущениях.

— Ты это, аккуратней прислоняйся, а то я ещё не понял, чего ты набралась — то! — пошловато пошутил Александр, хорошо хоть не очень громко.

— Да ты и сам не подарок! — впервые сделала мужу комплимент Наталья, совсем не обидевшись на его слова.

— Молодец Александр, что пригласил и вечно недовольных соседей. Может хоть теперь ей будет с ними легче общаться? — думала Наталья прибирая за гостями со стола.

30

Все жители улицы знали, что Марго — это их конопатая и беспутная соседка Рязанцева Маруська.

— А до войны была баба, как баба, или муж её в строгости держал? — недоумённо перешёптывались между собой соседи. — А как овдовела, точно с цепи сорвалась!

Получив похоронку на мужа, она поначалу пыталась утопить своё вдовье горе в вине. Не просыхала несколько месяцев подряд. Но потом всё же сообразила, что, собирая стаканы с различной бормотухой по многочисленным пивнушкам, она, в добавок к ним, собирает так же блох и фиолетовые фингалы под глазами.

И Маруська положила глаз на привокзальный ресторан, не пустовавший почти круглые сутки. Поначалу она боязливо усаживалась куда — нибудь в уголок за свободный столик и терпеливо ждала, когда на неё обратит внимание какой — нибудь очередной пьяный искатель приключений. Потом стала напиваться до такой степени, что её волоком оттаскивали отсыпаться в маленький кабинет директора, который имел привычку ночевать у себя дома.

— Не угостите даму коньячком исключительно для куражу? — проспавшаяся Марго на опохмелку начинала разводить на дорогие вина других пьяных посетителей ресторана. — Я догадываюсь, о чём вы сейчас хотите меня спросить. Отвечаю: в это время суток я предпочитаю коньяк армянский «пять звёздочек»! И по глазам вижу, что деньги у вас есть!

В результате росла и выручка бара, но и чаевые официантов.

Расфуфыренные одинокие официантки очень удивлялись тому, каким успехом маленькая, рыжая с синюшной кожей Маруська пользуется у проезжих офицеров, посещавших ресторан. Кто — то из них припозднился с демобилизацией, а другие возвращались домой после долгого лечения в госпиталях. Все они очень спешили, но некоторые из — за случайного знакомства с Марго, опаздывали на свой поезд и потом гостили у неё по нескольку дней, ужиная всё в том же в ресторане.

Маруськины соседи поначалу смущались, потом возмущались, потом привыкли к возникшему рядом с ними притону, но неприязненно сплёвывали в след, выходящим из Маруськиного дома, бесчисленным и вечно пьяным гостям.

И её несовершеннолетняя дочка не отставала от распутной мамаши. Поговаривали, что после аборта, она потом еле оклемалась.

Но и некоторые соседи, не слишком замороченные моральными принципами и не пекущиеся о своём авторитете, иногда сердечно откликались на круглосуточно поющий патефон и проскальзывали в злачный дом с обязательной бутылкой спиртного за пазухой.

Иногда чья — то разозлённая жена, предварительно выудив из притона своего непутёвого мужа, вызывала милицию и из двери Маруськиного дома извлекали пьяные, в основном неопознанные тела и на улице воцарялся долгожданный покой.

Но не на долго.

А потом загорелись огромные ёмкости с мазутом, находившиеся рядом с железнодорожной станцией. Страшные языки пламени в адской пляске поднимались высоко в небо и сгущались в чёрный дым, который было видно за несколько километров от пристанционного посёлка.

Со станции на дальние запасные пути выгнали все составы, тепловозы и паровозы, запретили на время остановку пассажирских поездов, а так же на всякий случай провели эвакуацию жителей близь стоящих домов.

Ресторан тоже пришлось временно закрыть. Его работники и общепит в целом несли большие убытки. А из жителей посёлка об этом особо никто не горевал. Не до этого было. Главное дело — самим остаться в живых, да не потерять своё, не всем свалившееся на голову, имущество.

Старухи усердно молились о том, чтобы, не дай бог, вдруг не поднялся ветер. Это грозило катастрофой всему посёлку. И даже небольшая облачность прижала бы дым к земле, и в нём можно было бы запросто задохнуться.

Пожар бушевал долгих три дня, пока в ёмкостях не выгорел весь мазут. Их постоянно охлаждали чередующиеся пожарные расчеты, чтобы они не взорвались.

Человеческих жертв и разрушений тогда удалось избежать, но многие местные начальники всё же лишились своих руководящих постов и не только.

Поговаривали о диверсии. И ранним октябрьским утром сквозь плотный осенний туман соседи разглядывали чёрный «воронок», остановившийся возле Маруськиного дома. В него затолкали Маргошу с дочкой и трёх мужиков.

Один из них попытался сбежать, но меткая пуля НКВДешника прошила ему ногу и его волоком втащили в машину.

Непутёвую Маруську с дочкой в посёлке больше никто не видел. Поползли слухи о том, что они укрывали диверсанта, пустившегося в бега после поджога мазутного хранилища. Вроде бы его потом поймали и расстреляли, как и Маруську с дочкой.

Многие соседи, в том числе и Александр, не веровавшие в бога, перекрестились в благодарность за то, что в утро ареста они находились дома или на работе, а не в гостях у Маруськи.

Хотя в её причастность к поджогу никто не верил.

Даже Лизавета стала примерной женой, но не долгое время.

31

После окончания техникума работу по полученной в техникуме специальности рядом с домом Нюрка не нашла. Но ей повезло и школьная подруга Клава устроила её телефонисткой на коммутатор, размещённый в, наводившем жуткий ужас на жителей посёлка, мрачном здании НКВД.

В её трудоустройстве помогли не только не простые Клавины родители, но и Нюркина безупречная пролетарская семья, а так же её синие глазищи в длинных трепетных ресницах и наивная, ещё детская непосредственность.

Нюркин начальник — героического вида майор Фильчиков явно покровительствовал ей по работе, и иногда провожал «свои подопечные Анютины глазки» до её дома.

Нюрке льстило, что она идёт рядом с подтянутым мужчиной в форме, сильным и обладающим реальной властью, а не с сопливым пацаном. Его дорогой одеколон, смешивавшийся на мокром воздухе с запахом начищенных до блеска сапог, вызывал в Нюрке одновременно и чувство отторжения и поклонения.

— И чего этому козлу облезлому от тебя надо? — возмущалась Наталья. — Ведь не в большом городе живем. Соседи вон уже шепчутся, хоть на улицу не выходи. А на каждый роток не накинешь платок!

— Ну что ты, мам, подумаешь, провожает он меня. Сама знаешь, время сейчас какое. Страшно из дома выходить, — краснея, оправдывалась Нюрка.

Время действительно было лихое. Отпущенные по амнистии по случаю смерти Сталина уголовники просто обнаглели: убивали по всякому поводу и без. Ограбив продуктовый магазин, застрелили старика — сторожа. Зарезали Гришиного друга за отцовские командирские часы. Зверски замучили и задушили проволокой вместе с двумя её огромными собаками одинокую жившую врачиху. Пытали — видно золото искали и деньги. Погибла от их рук и бабка Пчелинцева, отважно вставшая на защиту своего кошелька.

Все это Наталья знала и понимала, но принять открытое волокитство лысого, годившегося Нюрке в отцы, да к тому же женатого майора Фильчикова за её молоденькой, ещё неопытной дочерью никак не могла.

— Нехорошо это, дочка, — донимала она Нюрку. — Жена у этого говнюка больная. Видать не просто так. Достал он её наверно своим блудством! Смотри, как бы судьба тебя не наказала за чужие слезы!

— Мам, ну что ты говоришь, какое блудство? Мы с ним даже ни разу не целовались. Так просто идем, разговариваем.

— Да о чем ему с такой малолеткой разговаривать? Какие у вас могут быть разговоры? — пыталась достучаться до сознания дочери Наталья, хотя у неё самой уже кончалось терпение.

А тем временем Натан Валентинович подарил доверчивой Нюрке горжетку из чернобурки, которая никак не вязалась с её детским темно — синим пальтишком. Но и тут выручила Клава, вовремя презентовав Нюрке свою синюю широкополую шляпу.

Молчавший до того Александр, взглянув на шикарную Нюрку, строго сказал ей: — Принесешь в подоле, ноги тебе оторву, а хахалю твоему бошку отшибу.

Жёстко обозначившаяся морщинка между его густых бровей более чем красноречиво говорила о серьёзности его намерений. У Александра вообще слова редко расходились с делом.

Нюрка поплакала больше от обиды, чем от правильного восприятия строгих слов отчима и согласилась пойти к Фильчикову в гости.

В небольшой, чистой квартире они втроём пили горячий «Цейлонский» чай со сказочно вкусными пирожными и с бутербродами с красной и чёрной икрой. Такой деликатес Нюрка пробовала впервые. Отметив про себя, что всё очень вкусно и вряд ли ей где это ещё обломится, она слопала три бутерброда из пяти, разложенных на фарфоровой тарелочке из красивого сервиза.

Жена майора похожая на учительницу с бледным, больным лицом в, убивающем её тёмном, платье молча глядела на глянцевые листья стоявшего в углу фикуса, почему — то напоминавшего Нюрке венок.

Ютясь на краешке, одетого в белый матерчатый чехол, стула, Нюрка чувствовала себя крайне неловко, понимая, что без неё Антонина Захаровна могла бы прилечь и тогда ей стало бы значительно легче.

Нюрка несколько раз порывалась уйти, но Натан Валентинович, позволив себе двести граммов коньячку, пресекал все её поползновения. Он развлекал дам модными анекдотами и менял на трофейном патефоне бесконечные пластинки на русском языке и на немецком языках. Под «Валенки» в исполнении Руслановой даже пытался подпевать, показывая, что настроение у него прекрасное, как и аппетит.

А шустрая канарейка возмущённо верещала в своей клетке, не понимая, почему глупые люди слушают не её восхитительное пение, а этот механический шум.

Дома ночью Нюрка с больной головой долго ворочалась в постели, а потом чуть не проспала на работу.

Отряхнув весеннюю капель с пальто и повесив его и лису на вешалку, Нюрка, поправлявшая капроновую манишку, смутилась от беспардонно ворвавшегося на коммутатор майора Фильчикова, сразу шумно заполнившего собой всё окружающее пространство.

— Это тебе, о прекрасное юное создание!

Протянул он Нюрке пушистый букет распустившейся вербы.

— У меня к тебе разговор, — продолжил Натан Валентинович, взглядом выпроводив Клаву по вдруг появившимся у неё неотложным делам. — Ты знаешь, что моя жена нуждается в постоянном уходе, который я не могу ей обеспечить. Поэтому для её же блага я вчера определил её в Москву в дом инвалидов.

Фильчиков вытер носовым платком вспотевшую от напряжения мысли лысину и продолжил: — Теперь я одинок, и мне нужна женщина. Я договорюсь с твоими родителями, чтобы ты переехала ко мне, — говорил он опешившей от, неожиданно выпавшего на её долю, счастья Нюрке, не терпящим возражения голосом, будто отдавал приказы.

Нюрка хотела было возразить, но боялась сказать майору в глаза, на сколько он не нравится её родителям.

— Ничего мне не отвечай, — упредил её Фильчиков. — Сейчас я еду с Семёном Семёнычем, в банк, а после работы буду ждать твоего ответа.

Он надел на Нюркин палец, кольцо в виде листика с рубиновой ягодкой и, по военному щёлкнув каблуками сапог, вышел в коридор.

Ставя букет на окно, Нюрка, сквозь мутное после зимы, стекло видела как Фильчиков вместе с вечно помятым кассиром Семенычем садился в казённую «Победу». Солнечный луч, отражённый закрываемой дверью машины, скользнул по оконному стеклу, слегка ослепив Нюрку.

Весь последующий день Нюрку раздирали сомнения по поводу её отношений с Фильчиковым. Он конечно начальник. Но разве о таком счастье она мечтала? Сначала должно быть белое платье, регистрация брака, свадьба, а не сразу швабра в квартире с вдруг ставшим одиноким взрослым мужиком.

— Зарплаты сегодня не будет! — резко откинулась на спинку стула Клава, видимо только что прослушав чей — то разговор. — Фильчикова и Семёныча только что расстреляли возле банка. Сумка с деньгами похищена! Вот такие дела!

А я — то размечталась сегодня после работы зайти в коммерческий магазин и купить какой — нибудь вкуснятенки.

Нюрка недоумённо уставилась на Клаву: — Как она сейчас может думать о еде?

У неё самой вдруг до тошноты разболелась голова. Она вышла в длинный коридор и пошла в туалет.

— А мы с Максиком вчера в кино ходили, — беспечно лепетали две молоденькие сотрудницы, встретившиеся Нюрке в коридоре. — Жаров бесподобен! А Целиковская — просто прелесть!

— Может мне тоже сходить?

— Ой, не знаю. Билетов не достать!

Нюрка вспомнила, что они с Фильчиковым тоже собирались сходить на этот фильм. Но это было в той, другой жизни!

Она резко включила кран с водой. Отлетевшие от раковины холодные брызги плеснули ей в лицо, немного приведя её в сознание. Но лучше не стало.

Она явственно представила себе застреленного Фильчикова, лежащего сейчас на талом, смешанным с грязью, снегу в луже крови!

В надежде смыть с глаз и из своего сознания это страшное видение Нюрка набрала в ладони воды и тут же выплеснула её в раковину. На её пальце тоже была кровь. Нет не кровь, это всего лишь сверкнул красный рубин в перстне, который ей утром подарил Натан Валентинович.

Нюрка сняла кольцо, положила его на край раковины и долго мыла руки под ледяной водой, будто стараясь заодно отмыть и свою совесть.

— Ну, вот всё и разрешилось само собой, — поймала она себя на кощунственной мысли и ей стало по — настоящему совестно.

Чуть позже Нюрка вспомнила, что оставила кольцо в туалете, но там его уже не было. Вот тебе и здание НКВД!

До вечера Нюрка с трудом сдерживала подступавшие к горлу слезы, а, провалившись одной ногой на своей плохо освещенной улице в, образовавшуюся за день, лужу и ощутив всю прелесть ледяной воды, залившей её боту, она всё же разрыдалась во весь голос.

Александр работал в ночь, а мать вязала, сидя на диване. В доме было так тихо, словно ничего и не произошло. От этого Нюрке стало совсем не по себе.

— Конечно, жалко человека, — успокаивала её мать. — Но ты — то чего ревешь? Кто он тебе? Бельмо в глазу!

— Да может всё к лучшему, — поплакав, подумала Нюрка. — В выходной с девчонками на танцы пойду. Давно не видела того красивого морячка с усиками. Может он тоже придет? Да и друг у него ничего, даже симпатичный, худенький, правда.

И опять заплакала, потому, что поняла, что сейчас занимается самоиндефикацией. И никуда она не пойдёт! Она уже не та Нюрка, которая ещё сегодня утром пришла на работу.

32

Весенняя капель не радовала. Она отдавалась скручивавшей суставы болью, обострившегося в межсезонье, ревматоидного артрита. Майор МГБ Чистяков достал обезболивающие капли атропина, дежурно лежащие в верхнем ящике его стола, накапал в стакан десять капель и, запив их тёплой водой из графина, невольно поморщился.

— Старею! Скоро на пенсию! — в который раз подумал он, встречая взглядом, вошедшую в кабинет свою неотразимую секретаршу Иру, принесшую свежую корреспонденцию.

Простучав по длинному кабинету высокими каблучками, секретарь, обдав Чистякова благоуханным ароматом дорогих духов, положила запечатанные конверты на стол начальника и, как бы читая его мысли, взяла графин с тёплой водой и молча вышла, тихо прикрыв за собой массивную дверь.

Чистяков проводил взглядом стройные ножки Иры и лишний раз убедился в идеальности швов на её затемнённых капроновых чулках.

Чувствуя себя довольно скверно, он нехотя перебрал конверты. Но один из них его заинтересовал. В нём было, напечатанное на машинке, донесение его осведомителя о том, что под самый Новый год на одной Подмосковной железнодорожной станции был обнаружен, прицепленный к составу, бесхозный товарный вагон. Он был старый, проржавевший, с дверью закрытой на две закрученные толстые проволоки.

Чистякова бросило в пот.

— Неужели это тот самый таинственный вагон, который после войны его в неофициальном порядке попросил разыскать один генерал? — сердце Чистякова забилось сильнее, как у охотника, напавшего на след волка. Старательно протерев очки носовым платком и промокнув им капельки пота на лбу, он сосредоточился на донесении.

— Дежурный по станции, — читал дальше Чистяков, — незамедлительно, как и положено по инструкции, сообщил о вагоне в местное НКВД. Оттуда немедленно прибыл сам начальник со своим заместителем — майором Фильчиковым. После осмотра они вагон опечатали и приказали отогнать в его тупик.

Но в самый Новый год вагон исчез и больше не засветился ни на одной из Подмосковных станций.

Через два дня прямо на работе от сердечного приступа скончался НКВДшный начальник. Его смерть списали на предыдущую, слишком буйную встречу Нового года.

С железнодорожной бригады, обнаружившей вагон, была взята подписка о нём молчать.

Рука Чистякова машинально пошарила по верхнему ящику стола в поисках пачки сигарет.

— Замечательно! — раздражённо подумал майор, наткнувшись лишь на коробку с лекарствами, заменившую сигареты ещё год назад.

— А совсем недавно майора Фильчикова застрелили возле Банка после получения его кассиром денежных средств, которые так же бесследно пропали. Тогда и поползли слухи о том, что смерти НКВДшного начальства могут быть как — то связаны с исчезнувшим вагоном.

Чистяков снова посмотрел перед собой на закрытую дверь. Так же закрыта осталась для него нужная информация о вагоне.

— Что толку в этом донесении, после смерти главных действующих лиц? — поморщился он, растирая ноющие колени. — Теперь это не больше, чем байка о вагоне — призраке! Всё, что он мог сделать — это отблагодарить осведомителя и просить его не упускать ни одного нового слуха об этом вагоне и тут же ставить в известность его — майора Чистякова.

Но осведомитель молчал а, постоянно загруженный работой всё последнее время, Чистяков скоро получил очередной отпуск и бесплатную путёвку в Мацесту, куда и отбыл с большим удовольствием, лечить свои, измученные болями, суставы.

33

— Вот все и устроилось, — радовалась своим мыслям Наталья, доставая ухватом из печи чугун с вареной картошкой для поросят.

Она улыбнулась, но сразу же посерьезнела: — Пальто вот только Нюрке надо новое. Не гоже в старом — то. Уж выросла из него.

Осень с каждым днём всё полновластнее вступала в свои права: небо становилось прозрачнее, а ветер сильнее. Вот уже который день он обрывал с деревьев жёлтые листья и гнал по небу серые тучи, напоминая, что не за горами зима.

— Вот принесет получку — надо покупать! — подытожила свои размышления Наталья, взглянув в окно. — И шалку новую надо.

Но оказалось, что и этого мало. Нюрка собралась замуж. Несмотря на то, что последнее время за ней ухаживал симпатичный мальчик, в мужья она выбрала уже дважды женатого, командировочного Бориса, которого не одобрили ни Наталья, ни Александр, ни братья.

С виду Борис был человек интеллигентный, но на этом все его достоинства и заканчивались. Просвечивалась в нем какая — то неприкрытая злость, из — за которой возможно распались его две предыдущих семьи.

На своей свадьбе сияющая Нюрка в необыкновенном воздушном платье из розового кашемира походила на прелестный цветок. Она расточала вокруг себя флюиды счастья и дарила их всем окружающим.

Но, как известно, участь каждого сорванного цветка доцветать в лучшем случае в мусорном ведре.

Так и случилось. Дождаться семейного счастья не помогла ни эффектная внешность Нюрки, ни задорная молодость, ни её новая, красивая фамилия — Милёхина. Борис не ужился и с третьей женой.

Как ни старалась Нюрка угодить мужу, всё равно его что — нибудь раздражало. Неприятных впечатлений хватало всей семье. Всё чаще появлявшаяся злость на всегда серьёзном лице Бориса надолго стёрла Нюркину улыбку задорного бесёнка.

Потом Борис в открытую загулял с разбитной соседкой Вероникой, высланной из Москвы на сто первый километр за аморальное поведение. Но и та его вскоре выставила вон.

Александр, переживая за дочь и чувствуя себя неловко перед всё видевшими соседями, каждый раз пытался разобраться с беспутным зятем. Но Нюрка ему не позволяла. И Александр запивал с досады.

— Что ж за невезение — то такое? От одного гулёны женатого бог отвел, так на другого такого же нарвалась, — расстраивалась Наталья, замечая у дочери красные от слез глаза и периодически расцветавшие незаслуженные синяки.

Вскоре, к искренней радости Натальи, Борис уехал к себе на родину, куда — то далеко.

— Не плачь, он твоих слёз не стоит, — пробовала уговаривать Наталья свою, убитую горем, дочь. — Тебе нельзя реветь, рожать скоро. Не ровен час недоноска синепупого родишь! Не плачь, ты ведь не в чужих людях, а дома и мы с тобой!

Но Нюрка плакала и плакала. И девочка у нее родилась хилая и болезненная. Но Наталья выходила и ее.

Понемногу и Нюрка расцвела. Откуда только формы взялись? И глазищами стрелять научилась, и одевала её Наталья по — модному, но замуж Нюрка так больше и не вышла.

Борис приезжал к ней несколько раз. Анна его принимала.

Александр скрежетал зубами, но молчал.

Пожив немного с законной женой, по — аугкавшись с маленькой дочкой, потом поругавшись на ровном месте, Борис снова надолго исчезал. Алиментов на дочку почти не платил.

— Откуда же у него деньгам взяться? — вспоминал недобрым словом Александр нелюбимого зятя. — Жрать — потеть, работать — мёрзнуть! И как, Анна, ты исхитрилась такого сыскать? Не горюй, к следующему празднику заявится твой «подарок».

— Сплюнь! — крестилась Наталья.

А неродной дед Александр души не чаял в подрастающей внучке. Приносил ей каждый день разные сладости: то зефир, то ириски. Карамельки не брал, чтобы не испортить ребёнку зубы. Сделал ей санки, каких ни у кого не было, и свободными вечерами по — долгу катал на них внучку по всему посёлку, а в выходной день, прочистив от снега дорожку к дому, играл с малышкой во дворе.

— Бабушка, — широко раскрыла входную дверь Рита, напустив в дом не мало холодного воздуха. — Дай морковку!

— Зачем? Скоро обедать будем, — сразу не сообразила, вечно занятая делами, Наталья.

— Как зачем? — Рита вытаращила на бестолковую бабушку свои и без того огромные глазищи. — Нос снежной бабе сделать! Вон мы с дедушкой во дворе слепили. Не видишь что ли?

Наталья глянула в окно кухни.

Александр, старательно пристраивая к снеговику метёлку, случайно сшиб с его головы дырявое ведро, которое Наталья забыла выбросить. По его, недовольно скривившимся губам, Наталья поняла, что муж сейчас помянул всех чертей в округе.

— Тебе какую морковку дать большую или маленькую?

— Не знаю!

— Саш, Саша, — окликнула Наталья мужа через раскрытую форточку, пытаясь выяснить у него насчёт морковки. Но тот не расслышал или не захотел слушать.

— Ну, иди, сама спроси у дедушки, — Наталья выслала внучку к деду на переговоры.

— Саш, Саша, — крикнула, выскочившая из дома Рита. — Какую морковку надо большую или маленькую?

Неси большую, что б с бабкин нос была! — услышала Наталья голос мужа со двора через, так и оставшуюся открытой, дверь.

Наталья выбрала из таза большую морковку и молча вынесла её довольной внучке.

А когда Александр приходил домой слишком пьяным и устремлял на жену недовольный взгляд, Наталья хитренько отправляла маленькую Риту с книжкой со сказками к пьяному деду. Александр доставал свои сильные, похожие на линзы очки и, забыв про свои обычные придирки к жене, читал внучке сказки. Правда, засыпал быстро.

— Всё, уложила, спит дед! — довольная Рита деловито возвращала бабушке дедовы очки.

Любимым развлечением маленькой Риты было кататься у деда на закорках. А когда она подросла, то начала мучить его разными научными вопросами: — Дед. А почему летом мух много, а зимой их нет?

— Ну, потому, — Александр вопросительно глядел на жену, утупившуюся в свои кастрюльки. — Наверно зимой они улетают в жаркие страны.

— Деда, а жаркие страны далеко?

— Далеко.

— А как же мухи не заблуждаются и обратно возвращаются? — недоумевала Рита. — Я вот пошла за котёночком, когда ты на минуточку в пивнушку зашёл и заблудилась!

— Ну, ты же маленькая, — под испепеляющим взглядом жены, Александр с трудом подбирал нужные слова.

— А мухи — то ещё меньше, чем я!

— Зато умнее деда! — не выдерживала Наталья.

Александр словно чувствовал, что других внуков ему не дождаться и просто купал в своей любви маленькую Маргаритку. Баловал её и избаловал. Болезненная, с детства окруженная всеобщим вниманием и заботой, она научилась в жизни больше брать, чем отдавать.

34

Мелькавшее среди деревьев солнце слепило глаза. Колючие ветки больно хлестали по лицу. Форменная фуражка на голове вскоре стала мокрой и из — под неё на лоб струился пот. Кирзовые сапоги вовсе не помогали уставшим от долгого бега ногам.

Пограничный пёс Мухтар, взявший след нарушителя на вспаханной полосе, теперь рвался в самую чащу леса, ломился сквозь разросшийся кустарник, постоянно цеплявший за гимнастёрку, царапающий руки. Пёс тащил за собой еле сдерживавшего его Рашида.

Григорий уже с трудом поспевал за ними.

— А может и правда это медведь был? — вспомнил он отчётливые, косолапые медвежьи следы, отпечатавшиеся на вспаханной земле.

Пес закрутился возле высоких кустов.

— Смотри! — Рашид указал рукой на кусты, наконец, добежавшему Григорию.

В высокой, сырой траве ничком лежал здоровенный мужик в тёмном комбинезоне. К его раскинутым в стороны рукам и ногам были привязаны медвежьи лапы. Из спины торчал, вонзенный по самую рукоятку, нож.

Уперевшись руками в колени, Григорий немного наклонился вперед, чтобы перевести дух. Недавно вошедшее в привычку курение здоровья не прибавляло.

Здесь в чаще было гораздо прохладнее и терпкий, лесной воздух сильнее отдавал хвоей. На тёмных листьях блестела ещё не высохшая роса. Где — то далеко, перебивая громкий птичий гомон, куковала бестолковая кукушка, беспристрастно отсчитывающая чьи — то оставшиеся годы.

А тут по — близости должен был быть второй, тот которого «медведь» нес на себе. Почему он так предательски расправился с напарником? Слишком дорожит собой, или в цене не сошлись?

Пёс нервно дёрнулся и навострил уши: где — то недалеко захрустели ломающиеся ветки. Кто — то старался быстрее убежать подальше в лес.

— След, Мухтар, след, — дернул за поводок неутомимый Рашид, лучше Григория переносящий летнюю жару.

Мухтар как — то недоуменно потряс головой, но через мгновение уже ломился сквозь чащобу, преследуя невидимого убегавшего.

Григорий заметно отставал. Его, бешено колотившееся, сердце пульсировало в висках. Солдатский долг поймать нарушителя смешался с азартом охотника, присущим настоящему мужчине и подхлестнутым собачьим инстинктом, ничего не понимающего в долге Мухтара.

Кто — то очень большой и тёмный замелькал между деревьев.

— Черт! — в сердцах выругался Григорий. Пограничники преследовали лося. — Ну, нечистая сила! А ты, придурок, куда полетел? — отругал он собаку, не понимавшую свою провинность, но на всякий случай подобострастно виляющую хвостом и преданно заглядывающую Григорию в глаза.

Пёс тоже устал. Он тяжело дышал, высунув язык.

— След, Мухтар, — Рашид теребил крутящуюся на месте собаку.

Но и без собачьих способностей было понятно, что избавившись от второго, нарушитель теперь пойдет к дороге, чтобы уехать на попутном транспорте.

Пограничники поспешили в предполагаемую сторону дороги. Времени у них оставалось мало. Кроме гужевого транспорта здесь нередко проезжали и грузовые машины.

Лес понемногу редел и вскоре стало видно тропинку, идущую через поле к шоссейной дороге. По ней из леса шла молодая, стройная женщина в неприметном легком платье с косынкой на голове и корзиной грибов, прикрытой берёзовыми ветками, в руке.

Что бы срезать дорогу, пограничники побежали через луг.

Лёгкий ветерок приглаживал шелковистую, зелёную с отливом, густую траву.

— Отец с Серёгой наверно косят, а он такую траву, губит! — Кольнуло сердце Григория. — Для того и топчу, что бы они там косить могли! — успокоил он сам себя.

— Гражданочка, подождите, — громко окликнул женщину Григорий, в надежде узнать: не видела ли она чего подозрительного.

Жители приграничной полосы были достаточно бдительны и не раз помогали пограничникам.

Но обернувшаяся на голос женщина, увидев взмокших солдат с автоматами наизготове и, рвущуюся с поводка, служебную собаку, вдруг бросила корзинку и наставила на пограничников пистолет. И тут же выстрелила не промахнувшись.

Солнце блеснуло ослепительной вспышкой и стекло кровавым пятном. Рашид упал, как подкошенный, но всё же успел отпустить поводок.

Почувствовавший свободу, Мухтар, рванул вперед.

Женщина выстрелила второй раз и, перескочив через дорогу, прыгнула за насыпь, показывая чудеса физической подготовки.

Мухтар дёрнулся в воздухе, словно наткнулся на невидимую преграду и, застыв в прыжке, рухнул на горячий асфальт дороги.

Какой бы стройной и привлекательной издалека ни казалась эта женщина, Григорий мгновенно осознал, что перед ним жестокий враг, только, что убивший его товарища и преданного пса. И она не достойна жалости!

Собравшись в злую пружину, Григорий рухнул с насыпи по другую сторону дороги прямо на женщину, видимо не ожидавшую, что после её двух удачных выстрелов последний преследователь так быстро решиться напасть на неё. Поэтому, не успев оказать никакого сопротивления, она упала с насыпи ничком, потеряв сознание от удара головой о землю.

Трясущимися от нервного напряжения руками Григорий связал женщине руки своим ремнём и выволок её обмякшее тело на дорогу.

И тут же понял, что перед ним молодой, спортивного телосложения мужчина, переодетый в женское платье и косынку.

— Ах ты, сука! — наставил на него автомат Григорий.

Разум едва удержал его руку от неумолимого возмездия.

Ноги у Григория дрожали. Он бессильно опустился на пыльный, горячий асфальт. Рядом в кровавой луже ещё дергалось тело верного друга Мухтара. Чуть по — отдаль, вытянув вперед руку, уткнувшись лицом в землю, лежал бездыханный Рашид.

— Что ж ты, «солнечный чуркестан», так подставился? — тихонько спросил его Григорий, испугавшись своего осипшего голоса.

Ему очень захотелось курить. Непрошенная пелена слёз застилала ему глаза, сквозь которую он видел показавшуюся на дороге машину с пограничниками.

35

До сельсовета Борис добрался только к обеду. Доехав до областного центра на автобусе, так и не дождавшись попутного транспорта, он потом долго шагал по разбитой просёлочной дороге.

Деревня встретила его прямо по Некрасову.

— Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели… — негодовал он, с трудом вытаскивая ноги из чавкающей грязи.

— Нет никого. Обедают все! — совсем не гостеприимно приветствовала Бориса уборщица, зло поглядывая на его ужасно грязные ботинки.

Но узнав цель его приезда, всё же согласилась пойти поискать председателя колхоза. Своей далеко не хрупкой фигурой она выперла Бориса на крыльцо, закрыла дверь на замок и ушла.

Простояв на крыльце Сельсовета, как на витрине, около часа, глядя на набрякшие, вот, вот готовые пролиться дождём тучи Борис возненавидел эту старую, грязную деревню.

— Хорошо, что Аню с собой не взял! — думал он, кивая головой в ответ на приветствие очередной, проходившей мимо старухи.

Наконец из — за крайней избы, вслед за расшипевшимися, гордо вышагивающими по грязи, гусями показалась уборщица. Следом за ней совсем без энтузиазма следовал председатель. Маленький, лысый, толстый, похожий на колобка из сказки, он нехотя вкатился на крыльцо.

— Так значит вы к нам парторгом, — посмотрев направления Бориса, сонно изрёк он, вытирая огромным носовым платком, вспотевшую с дороги лысину. — Что ж, попробуем сработаться. Только не взыщи, — перешёл он на «ты». — Колхоз у нас убыточный, зарплату мы видим редко. Выживаем за счёт личного хозяйства.

Борис недоверчиво покосился на его солидный живот.

— И свободных изб у нас тоже нет! — обрисовав Борису его радужные перспективы, председатель закурил.

— Определим тебя на постой к Антипьевне, — наконец решил он и, повернувшись к уборщице, распорядился: — Проводи!

— Да что вы, Андрей Степанович! — воскликнула уборщица. — У Антипьевны печка разваливается, крыша течёт и последняя коза недавно от старости сдохла!

— Ну, тогда к тебе! — строго сказал председатель.

Решив, что это не лучший вариант, поджав тонкие губы, уборщица пошла провожать Бориса. Погремев закрываемым замком, председатель скатился с крыльца и ушёл в противоположную сторону.

Антипьевна жила в почерневшей от времени избе на самом краю деревни. Узнав о распоряжении председателя, она видно возражать побоялась и, откинув грязную ситцевую занавеску, указала Борису на высоченную железную кровать.

— Располагайтесь! — буркнула она и вышла с уборщицей во двор.

Борис сунул под кровать свой небольшой обшарпанный чемодан и, ощутив дрожь в уставших ногах, завалился на кровать прямо в грязных ботинки. Под ним тоскливо скрипнули ржавые пружины.

Всё его существо негодовало! И зачем он только согласился на эту работу? Можно подумать, что его согласия кто — то спрашивал! Просто приказали в Обкоме партии, в которой он последнее время чувствовал себя не членом, а скорее её изгоем.

С этими мыслями он и провалился в недолгий кошмарный сон. А проснулся от холода и от запаха варёной в «мундире» картошки.

— Иди ужинать, — пригласила его Антипьевна за непокрытый стол, такой же старый, как и она сама. — Разносолов у меня нету. Только картошка и лук.

Превозмогая сырую вонь грязной избы, Борис вылил в тёмную железную кружку содержимое, привезённой с собой, чекушки и выпил залпом за упокой ещё одной своей несбыточной мечты: хоть как — то наладить свою жизнь!

Быстро хмелея и обжигая пальцы, он чистил горячую картошку и ел её с луком и солью совершенно без аппетита, глядя в маленькое окно, выходящее в сад. Там на голых сырых ветках корявой яблони каркали две вороны. Ещё две копошились в развороченных, усыпанных опавшей листвой, грядках.

Борис честно старался освоиться на своей новой работе, хотя толком и не понимал в чём она заключается. Он родился и вырос в областном городе. Окончил строительный институт. Вступил в Партию и вскоре был направлен на работу с молодёжью.

Из всех четвероногих знал лишь стол, стул, кровать и своего отца — запойного алкоголика. А из домашнего скота, видел только наглого соседского кота. И подпевая студентам в стройотряде:

— он и не подозревал, как на самом деле отвратительно пахнет навоз, который вываливали прямо у ворот фермы.

Он не понимал, как можно привыкнуть к ужасающей грязи вокруг и в частности к грязным халатам и телогрейкам. К вечно пьяным, к вечеру вываливавшимся из тракторов, постоянно матерившимся трактористам. К тому, что идя домой почти каждый член колхоза тащил с работы кто ведро молока, кто полмешка комбикорма.

Обо всех этих случаях он с возмущением докладывал председателю.

— А что я могу поделать? — таращил свои близорукие глаза Андрей Степанович. — Выгнать всех? А кто тогда работать будет? И так уже все кто могли в город сбежали. Почитай на одних пенсионерах и держимся!

Они ведь тоже люди. И жить хотят по человечески. А для этого нужно их труд механизировать. Но техники нет и денег на неё тоже!

Вот нам ещё весной по разнарядке обещали трактор прислать! Уже конец года, а трактора нет! Выпишу тебе командировочные, поедешь в областной центр и без трактора не возвращайся! — перешёл он на крик.

— Ты же городской! Знаешь, в какую сторону дверь к начальникам открывается, — увещевал он Бориса.

К тому же, вечно путавшийся у всех под ногами, парторг ему изрядно надоел.

И Борис поехал. Неделю он усиленно бомбардировал укреплённое сознание областного начальства, но всё напрасно. В последний рабочий день года, когда от командировочных в кармане Бориса осталась только мелочь, расфуфыренная секретарша высшего начальника подлила масла в огонь — шепнув ему, что технику у них получают лишь те хозяйства, где её начальник оформлен хотя бы скотником и получает за это зарплату.

— Должность — то вы правильно обозначили! — щёки Бориса залились гневным румянцем. — Но где же убыточному хозяйству лишних денег взять?

— Ну, это уже ваши проблемы, — с пренебрежением ответила наглая секретарша, зашуршав фольгой большой шоколадки. — А вы со своим председателем посоветуйтесь! Все знают, что он у вас не бедствует!

Первой мыслью Бориса было пожаловаться в Обком партии. Но он там ещё никого не знал на столько, что бы обвинять областное руководство во взяточничестве. Ведь доказательств, кроме слов, сказанных ему с глазу на глаз секретаршей, было явно не достаточно. Да и она от них, конечно же, откажется! И тогда благие намерения Бориса могут обернуться против него самого.

— Надо обстоятельно переговорить с Андрюхой! — Решил Борис, уезжая обратно.

Но сначала он должен повидать Анну с дочкой!

36

Запах ёлки, оттаявшей в жарко натопленном доме, ознаменовал приближение любимого праздника. Роскошная даже без игрушек, она вызвала бурный восторг малышки Риты и недоумение кошки Фроськи, которая не понимала — зачем домой притащили это вонючее дерево.

Ладно уж, когда в мороз на ночь на кухню заводили новорожденного бычка. От него хоть, наряду со всем, пахло и коровьим молоком.

А эти хозяйские причуды ей совсем были не к душе. И, возмущенно задрав хвост, Фроська демонстративно удалилась на улицу. Но потом ей долго пришлось скрестись в окно, пока её, заметили. По возвращении домой кошку ждал ещё один сюрприз: хозяева чуть не наступили ей на хвост, колготясь с принесенной из магазина игрушкой для взрослых — чудо — техникой телевизором КВН.

В преддверии праздника, как ни в чем не бывало, приехал Борис и даже с подарками: с игрушечной обезьянкой на резиночке для дочки Риты и двумя банками горчицы к мясу. Решительно перешагнув через порог, он первым для приветствия протянул руку тестю и коснулся сухой и сильной руки Александра.

— Словно получку принёс, — подумал Александр, неприязненно взглянув на блудного зятя, и ему очень захотелось вытереть свою руку, ну хоть об свои штаны.

— В космосе спутники летают, а у вас ни проигрывателя, ни телевизора нет. Вроде под Москвой живете, а не в какой — нибудь «тьме тараканьей», — высказал зять Александру, зная болевую точку тестя, что у него должно быть не хуже, чем у людей.

Подвыпивший Александр, сдвинув брови, промолчал, но на другой день пошёл под нож поросенок Борька.

После того, как Нюрка так неудачно вышла замуж, Александр всех поросят начал называть человечьими именами. Так у него в хлеву появились Митяи, Кирьяны, Стёпки и Васьки. Особо паршивых он нарекал Борьками.

— Что, так сильно по зятьку тоскуешь, — как — то раз Наталья задела мужа за живое.

— Нет, мать, мне просто дюже приятно с Борьками прощаться, — не слишком весело отшутился Александр. И морщина меж его густых бровей стала заметно глубже.

Телевизор денег стоил, но стерпеть вызов нелюбимого зятя, Александр не смог. И только, что опалённого поросёнка на Ритиных санках отвезли на рынок.

Александр свиней кормил по своему рациону: две недели картошкой, а потом с добавлением хлеба. И сало с прослойкой и легко отрывающейся шкуркой и нежно — розовое мясо разошлись «на ура».

Подержав потом в руках заработанные тяжёлым трудом деньги, Наталья с сожалением вздохнула и отдала их мужу, собиравшемуся в магазин. И теперь вся семья упорно прилаживала к новому, ещё пахнущему краской, телевизору огромную, мутную линзу и рогатую комнатную антенну.

Хлопотавшая на кухне Наталья одним глазком подглядывала за этой вознёй, тревожась за то, что эта дорогущая блажь никак не хочет работать. Но к самому Новому году телевизор заработал и все облегчённо вздохнули, потому, как успели из — за него переругаться.

Теперь Александр, как бы ненароком, подкладывал зятю местную газету, где в предпраздничной статье его отметили как одного из двадцати лучших работников железнодорожного узла.

Борис молча быстро проглядел газету, и отложил её в сторону, ничего не сказав.

— Завидует! — констатировал Александр и, решив, что ему всё же пора сменить настроение на предпраздничное, понемногу успокоился.

Вернувшийся после воинской службы, Григорий вместе с, не отходившим от него ни на шаг, младшим братом Сергеем нарядно нарядили ёлку. Теперь на её пахучих колючках дешёвые покупные игрушки искусно соседствовали с затейливыми бумажными фонариками и резными снежинками, сделанными будто бы из ничего.

К полуночи за праздничным столом всеобщая нервозность понемногу улеглась. Счастливая Анна постоянно улыбалась и весело болтала без умолку. Это делало общение членов семьи менее принуждённым.

— С новым годом! С новым счастьем всех! — под бой курантов из телевизора, призванный ознаменовать торжественность момента, улыбаясь, она подняла бокал с игристым вином.

Этот простой, дежурный тост больно прошёлся по ушам Натальи.

— Старого счастья хоть отбавляй, только нового нам ещё не хватало, — невольно отметила она про себя, но, упрекнув себя в излишней чёрствости, мысленно перекрестилась: — Прости, Господи, мою душу грешную!

И, запив свои неясные тревоги янтарным «Игристым» вином, немного повеселела.

Анна прямо светилась от счастья. Её обычно бледные в последнее время щёки сейчас пылали на фоне васильковой кофточки, оттенявшей приятный, бархатный цвет молодой кожи. И ещё неизвестно было кто кого больше украшал: сверкающий синий кулон Анну, или она — ставшая для него дорогой оправой.

Анна не отходила от своего ненаглядного, слишком вальяжно ведущего себя мужа и всякий раз краснела как девочка, случайно коснувшись его рукой. А Борис с нескрываемым интересом зыркал на её кулон и вызывал в Александре нескрываемое раздражение. Его нетрезвые глаза метали страшные молнии в сторону непутёвого зятя и Наталья очень вовремя отправила мужа укладывать маленькую внучку спать, где они с дедом вскоре дружно засопели, видя каждый свои, такие разные сны.

Первым утром наступившего года, когда половина взрослого населения страны и Натальиной семьи в частности выпала в осадок. А Борис быстренько собрался и уехал, не обмолвившись словом ни с кем кроме расстроившейся Анны, у которой он втихаря от всех занял двадцать рублей до получки.

И ушел, протаптывая переметенную за ночь снегом тропинку. А вездесущая поземка быстро скрыла его следы, словно невидимый художник заштриховал лишний здесь фрагмент.

37

Нюрка общипывала кур, а, раскрасневшаяся от жары, Наталья целый день топталась у печи: варила холодец, солянку. А, пришедший со смены, Александр пробовал только что выгнанный самогон. И, подойдя к этому делу творчески, захрапел, едва доползя до дивана.

А надо было у скотины убрать, воды натаскать. Завтра будет некогда!

На завтра, назначили свадьбу старшего сына Григория.

Вроде бы только вчера он воровал яблоки в чужих садах, чем перессорил Наталью почти со всеми соседями, которые и так свысока поглядывали на их семью, потому как работали машинистами и жили зажиточно. К тому же, их заносчивым женам смазливая Нюрка была словно кость в горле.

А когда Гриша пришел из армии и основательно запил, чем сильно обеспокоил родителей, они решили быстренько его женить. Невесту ему сосватали из той слободки, в которой жила тётка Груня и на которую Григорий как — то очень быстро повёлся. Может она правда пришлась ему по сердцу, или ему было без разницы?

Мария, крепкая и ладная девушка, на фоне смуглой и темноволосой Натальиной семьи казалась несколько белесой.

— Словно моль в шкафу, — за глаза кратко охарактеризовал будущую сноху Александр, не смотря на то, что родители Марии приняли его неплохо и напоили основательно.

Но всё же её слишком светлые брови и серые глаза сглаживали полные, по — народному поверию — к доброте, аппетитные губки бантиком и игривые ямочки на щеках. При том Мария, зная этот свой козырь, часто улыбалась.

Несмотря на это Наталья сразу же почувствовала в невесте упёртость характера и даже некоторую жестокость. Или хитрость?

— Ну и пусть, — решила она. — Ведь кто другой, как не она мог основательно взять Григория в руки.

Всё казалось бы складывалось к лучшему, но уж больно дорого и хлопотно. Одни кольца сумасшедших денег стоили. Да ещё и костюм и модные остроносые ботинки, за которыми в Москве пришлось отстоять страшные очереди. Потому, что даже в «Салоне для новобрачных» Маше ничего не приглянулось.

К вечеру Наталья уже с ног валилась, готовя угощения к свадебному столу. Бледный цвет лица матери и её глубоко запавшие глаза заметила и Нюрка и по такому случаю даже согласилась подоить коров. Так она не была любительницей этого дела.

Пеструха была корова смирная и, подставленное к ней, ведёрко быстро наполнялось парным молоком, текущим тугими струями. А вредная Красавка, хоть и собрала своими, похожими на губку, губами хлеб с Нюркиной ладони, но так и норовила лягнуть ведро или огреть Нюрку хвостом по лицу, отчаянно отгоняя приставучих оводов.

Вдохновлённый примером сестры, Сережа с друзьями тоже помог матери: покормил скотину, натаскал воды и наполнил её две фляги. Помогли они основательно, натоптали вот только сильно.

Далеко за полночь Наталья принялась мыть в доме пол.

— Мам, может завтра помоем? — робко предложила, уставшая за день Нюрка. — На ночь полы не моют!

— Не привыкла я, дочка, в грязи спать ложиться, — не смогла перебороть себя Наталья, растирая ноющую от усталости спину.

Нюрка тоже взяла половую тряпку, помогая матери. Они так наломались за день, что уснули потом, будто куда — то провалились.

И никто из них не слышал, как под утро на дворе на полную луну завыла собака.

38

Чтобы рассадить всех гостей за столы, перегородку между залом и кухней пришлось снять. Но всё равно было тесновато. Пусть своей родни у Истоминых осталось немного, зато её хватало со стороны невесты. Пришли и ближайшие соседи и Гришины друзья кто со своими женами, а кто ещё с девушками. В общем, компания собралась довольно разношерстная и далеко не робкая.

Настроение у всех было прекрасное. Изрядно подвыпившие гости, улыбаясь, шумно и весело галдели, не слыша друг друга, и порядком надоели шестилетней Рите. Её к столу не допустили, накормив заранее. И она, привыкшая к всеобщему вниманию, а теперь незаслуженно всеми забытая, развлекала себя тем, что со стороны наблюдала за всем происходящим, а особенно за невестой Марией, которая действительно была украшением стола.

Её необыкновенно красивое, белое платье и особенно фата, схваченная букетиком белых, атласных цветов, свисавших маленькими кисточками и дрожавших при каждом Машином движении, завораживали маленькую Риту. Такой красоты она еще не видела! И уже тогда она решила, что на её свадьбе у неё самой фата будет такая же!

Слишком часто звучавшие тосты «горько!» уже никого не занимали, а были лишь поводом наполнить вновь опустевший стакан.

Опять заиграла гармонь. Гости уже с трудом вылезали из — за стола и, сильно мешая друг другу, пытались плясать.

— Танцоры, идите во двор. Погода хорошая, луна полная, светло как днём. Да и мы пока столы обновим, — выпроводили гостей из дома, помогавшие Наталье, бойкие сестры Маши.

На дворе уже сгустились сумерки. В середине осени вечер наступает рано. Но, временами выходящая из — за туч, луна действительно была полной и светлой.

Девушки шустро помыли тарелки, вилки, стаканы, замели с пола мусор, поставили на край плиты разогревать котлеты и солянку и сами собрались выйти поплясать.

В это время со двора через раскрытые форточки послышался звонкий девичий голос бросавший кому — то вызов заносчивой частушкой:

— Печку письмами топила, не подкладывая дров.

Всё смотрела, как грела моя первая любовь!

А за частушкой последовала матерная брань. У Натальи оборвалось сердце. На свадьбе она больше всего боялась драки. И она случилась.

— А у невесты — то фата с дыркой, — хвастаясь вставными под золото зубами, загоготал Гытя — гость со стороны Маши.

Перепитое им вино теперь попёрло наружу говном. А может он сам имел на невесту определённые виды, а Григорий его в этом обставил?

— Ты что ли дырявил? — набычась, начал закипать Григорий.

— Не — а. До меня очередь не дошла, — продолжал скалиться перепитый гость.

Григорий подался вперёд, наступая на наглеца.

— Не надо Гриша, не связывайся! Он ведь пьяный! — попробовала остановить его Мария.

Но нетрезвый и разозлённый Григорий отстранил от себя Машу и сильно саданул Гытю по шее. Но удар не произвёл никакого эффекта. Гытя, рыча по звериному, попёр на жениха. Но тут Григорий стукнул его по голове, да так, что чуть не выбил ему мозги. Гытя отлетел и врезался в кучку своих пьяных дружков, куривших по — отдаль. А те, хотя и не поняли из — за чего произошла ссора, бросились на Григория, защищая своего.

Со страху Маша закричала. Это лишь придало дерущимся азарта. За Григория грудью встали его друзья.

Казалось, что обе враждующие стороны только и ждали сигнала, что бы с квадратными глазами пойти в рукопашную стенкой на стенку. И понеслись клочки по закоулочкам! Дерущиеся размахивали руками, ногами и головами, иногда теряя равновесие.

Малолетний Сергей, не остался в стороне. В отчаянии он молниеносно оказался в сарае и выскочил оттуда со сверкающими ненавистью глазами и с острыми вилами в руках.

— А — а..! — его высокий крик, полный страха и ненависти, чуть было не сшиб Наталью с ног. Но пьяным гостям уже море было по колено! А ведь всего несколько минут назад они, смеясь, дружно пили за общим столом.

Не проспавшийся ещё со вчерашнего дня дед Александр, ни разу в жизни не пропустивший ни одной драки, полез разнимать.

Хорошо знавшие его люди удивлялись, как при таком легкомыслии — он ещё живой?

Кто — то из чужих с такой силой оттолкнул мешавшегося под ногами деда, что тот со всего маху ударился о кирпичный фундамент дома и сам уже не смог встать.

Александра отнесли в дальнюю комнату и положили на кровать.

Заплаканная Наталья смотрела на мужа, всё ещё не веря своим глазам. Как ей хотелось, чтобы ничего этого не было на самом деле! Но беззвучно открывавшийся рот мужа, хриплое дыхание и весь вид говорили об обратном. Опустошённая Наталья и трясущаяся Маша расстегнули ему ворот рубашки, чтобы хоть немного облегчить дыхание и не отходили от него, пытаясь мокрым полотенцем обтереть ему перепачканное лицо и руки.

А Григорий сам приводил себя в порядок, сплёвывая кровь, сочившеюся из десны из — за выбитого в драке зуба и ругаясь по — чёрному.

Хотя у соседа машиниста и был дома служебный телефон, врача пришлось ждать долго.

Свадьба была скомкана. Гостям раздали оставшийся самогон и закуску и отправили всех по домам.

Некоторые, особо выпившие, так ничего и не поняли и, не обращая внимания на синяки, ссадины, порванные штаны и рубахи, требовали продолжение банкета. И ещё долго на улице слышались песни под пьяную, безучастную к чужому горю, гармонь.

Приехавший, наконец, врач бегло осмотрел Александра, вытер ватой, сочившуюся из уголка рта кровь, сменившую его вечную папиросу.

— Плохи дела. Готовьтесь! — сказал он испуганной Наталье, смущённо поправляя висящий на шее стетоскоп. — Мне очень жаль, но дела обстоят именно так!

И Наталья поверила, что случилось страшное и не поправимое! На минуту в комнате повисло тяжёлое молчание. Потом Сергей, непривычно сгорбившись, громко заплакал.

Это был приговор. Возможно, при желании Александра ещё можно было бы спасти, но забитая жизнью Наталья не настояла на том, чтобы мужа отвезли в больницу.

Так через тринадцать лет после постройки такой желанный дом вдруг стал убийцей.

39

С приездом Бориса в небольшой деревне русской глубинки разгорались не шуточные мексиканские страсти. Взрослая женская половина деревни, состоящая в основном из старух, вдов и разведёнок, жалела неухоженного Бориса, квартировавшего у нищей бабки Антипьевны. Некоторые, особо шустрые бобылки стали часто захаживать к бабке в гости. Кто молочка принесёт, кто яичек, а кто и горячих блинов в надежде на свою счастливую звезду.

Хитрая бабка, гостей не отваживала, извиняя их за назойливость, и, к тому же, разносила по деревне сплетни о том, что ей доподлинно известно, что постоялец её разведённый, потому как жена ему досталась ленивая и руки ей бог дал лишь для того, что бы ими в носу ковыряться.

А мужики Бориса невзлюбили. Им совсем не нравилось то, что этот пришлый мужик, которого они и знать не знают, теперь первый начальник над ними после председателя. Они зло косились в сторону нового парторга, а однажды по — пьяни отлупили его.

Обеспокоенная кровившей раной на голове постояльца, Антипьевна побежала за медсестрой Галиной и напрасно.

Разведёнка Галина бросила все дела в медпункте, обработала Борису раны и транспортировала его вместе с чемоданом в свой дом, решив, что оставаться больному в антисанитарной избе не безопасно.

Она быстро растопила баньку и вымыла и отпарила его ещё моложавое тело Бориса, охотно отзывавшегося на женские ласки. После баньки Галина накормила Бориса щами, сдобрив обед стаканчиком разведённого спирта из медпункта и он оттаял.

Так толстая, конопатая Галина, обставила всех претенденток на сердце парторга и зажила с весьма потрёпанным, но всё ещё пригодным для повседневной жизни Борисом в самой светлой комнате своего дома, переселив своих двойняшек в дальнюю комнату за глухую дверь.

Но особого счастья Борис не принёс ни новой сожительнице, которая постоянно беспокоилась, как бы Борис не загулял, когда он задерживался по каким либо делам, ни колхозу. Будто его невезение расходилось вокруг него кругами.

Вроде бы урожай зерновых собрали неплохой, да зарядившие дожди размыли и без того убитую дорогу и зерно не удалось вывезти в хранилище в срок.

А тут ещё подоспела эпидемия ящура. У трёх коров на вымени появились язвы и они пали на третий день. Две молоденькие доярки и две старухи — скотницы, ухаживая за скотом, две недели не выходили из коровника и телятника, чтобы не вносить туда заразу. Остальной скот удалось спасти, но сдоенное молоко ещё с месяц пришлось выливать в специальные могильники, чтобы туда не добрались ни кошки, ни лисы и не распространили коварный ящур на домашний скот.

Обильно политые дождём капуста, морковь и свекла заняли на уборке все свободные руки. Появляясь на пойме, Андрей Степанович довольно щурил, заплывшие жирком, близорукие глазки и довольно поглаживал лысину.

А молодой безалаберный тракторист Мишка — балалайка, обнаружив, что кончилась водка, которой он после трудового дня с приятелями «обмывал ножки» своего новорожденного сына, не долго думая, сел на трактор и покатил в райцентр за добавкой. Он быстро преодолел немалое расстояние, но был остановлен милицией прямо у порога вытрезвителя, возле которого находился вино — водочный магазин.

Мишку посадили в КПЗ за угон совхозной техники и порчи гусеницами трактора полтора километрового асфальтового покрытия дороги. Не дали реальный срок лишь потому, что он был племянником Андрея Степановича и тот нанял ему хорошего адвоката.

— Я не в магазин за водкой ехал, — упрямо твердил Мишка, написанный для него адвокатом текст. — Я в аптеку ехал.

Мишка и не подозревал, что там действительно была аптека, только одним домом дальше.

— Мне лекарства нужно было купить для новорожденного сына, потому, что у него поднялась высокая температура. Но не доехал, потому, что меня остановил милиционер, — жалобил он судью.

Андрей Степанович лично привёз виновато улыбавшегося Мишку домой, потому что поручился за него и обещал за счёт колхозных средств отремонтировать раскуроченную дорогу.

А Бориса вызвали «на ковёр» в Горком партии и, не слушая никаких его оправданий, влепили ему строгий выговор за плохую идеологическую работу с членами колхоза.

Мишкины родители срочно зарезали свинью и доставили полтуши председателю за хлопоты, и половину — невинно пострадавшему Борису.

Вернувшийся домой после полученной взбучки Борис тогда сам напился «до поросячьего визга» и потом не мог вспомнить, а была ли свинья?

40

Властная сноха Мария чувствовала себя в доме полной хозяйкой. После смерти Александра перечить ей было некому, и она это быстро поняла, усвоила и себя не обижала.

Григорий, хотя и походил на отца внешне, характером был ему полной противоположностью. Вместо мужского стержня в нём своей жизнью жила тонкая пружина, всякий раз прогибающая его под тяжестью жизненных обстоятельств.

Очень скоро Мария показала свой характер, отделив себе лучшую часть огорода и отгородив самую светлую часть дома. И на добротность перегородки и изгороди она не поскупилась.

Анне с матерью пришлось делать в своей половине перестановку. Стало тесновато и не совсем удобно. И так крутили мебель и эдак, что бы каждого был свой угол. Без приехавшего на каникулы из ремесленного училища, Сергея не справились бы.

Диван, на котором теперь спала Наталья, оказался у той стены, о которую во дворе ударился Александр. И никто не обратил бы на это внимания, если бы Наталья не угасла за какие — то два месяца. Сначала она слегла, потом перестала говорить, есть и ни пить. В свои сорок девять лет она выглядела дряхлой старухой, с высохшим телом, посеревшими волосами и морщинами, опутавшими потемневшее лицо. Глаза её поблекли и долго без всякого выражения смотрели в одну точку, не мигая. Потеряв Александра, она потеряла себя.

— Ушёл Саша, всё кругом вроде по — прежнему. А нет его и ничего без него нет, — не раз эта мысль возвращалась к Наталье и она очень горевала. Казалось — бы столько обид она вытерпела от мужа, а забылись они все в один миг.

Однажды днем она задремала, потом попыталась очнуться, но лишь хрипло вздохнула и застыла. В акте вскрытия так и записали, что смерть её наступила в результате полной потери сил.

Григорий честно плакал у гроба матери. А потом Мария заставила мужа, быстро ставшего «подкаблучником», построить новый сарай возле их половины дома, самовольно и шустро перевела туда всю Натальину скотину и распорядилась ей по своему усмотрению.

Она даже ухитрилась расположить к себе соседей, которые полностью встали на её сторону.

Маша с Григорием справили себе новую зимнюю одежду и не забыли похвастаться её перед Анной. Вечерами они нежились на новой дорогой софе под светом двойного жёлтого торшера производства ГДР и иногда приглашали соседей посмотреть вместе с ними фильм по новому телевизору на ножках. Вскоре возле софы появился модный журнальный столик с разложенными на нём журналами «Кино» и «Работница». К зиме они покрыли свою половину крыши добротным шифером.

А Нюркина половина, со снятыми на долгую стирку занавесками, пугала тёмными окнами, как пустыми глазницами.

Да и сама Анна без матери сошла с лица. Похудела и просто потерялась. Даже брата Сергея следующей осенью толком не смогла проводить на дальнейшую учебу. Сергей, конечно, обиделся и решил после ремесленного домой не возвращаться, а сразу же уйти в армию.

41

Утром в райотделе милиции раздался телефонный звонок. Звонили из службы «скорой помощи» и сообщили, что дворник, убиравший мусор на автобусной остановке, обнаружил там лежащего ничком неизвестного мужчину с открытой черепно — мозговой травмой головы. Удар по его затылку, очевидно, был нанесён тупым предметом, предположительно пустой бутылкой из — под «шампанского», валявшейся тут же.

Кроме этой бутылки, на которой присутствовали следы крови, прибывшие на место оперативники ничего существенного не обнаружили, как и документов, удостоверяющих личность потерпевшего. Бросалось в глаза и то, что, не смотря на неожиданное сильное похолодание, одет он был в одну рубашку, что наводило на мысль о краже у него пиджака или куртки. На его руке синела наколка, красноречиво свидетельствовавшая о том, что он отбывал один тюремный срок.

Так и не пришедшего в сознание потерпевшего машиной «Скорой помощи» отправили в районную больницу.

Следователь, которому было поручено вести уголовное дело по факту нанесения тяжкого телесного повреждения потерпевшему, из разговора с лечащим врачом понял, что дело обещает быть долгим, поскольку травма у потерпевшего серьёзная и в сознание он придёт не скоро. Если вообще придёт. И о том, что бы с ним побеседовать, придётся долго мечтать.

Сделав фотографию потерпевшего, следователь решил показать её продавцам магазинов, расположенных вблизи автобусной остановки. Тем более, что таких оказалось всего два.

Продавщица одного из них, правда не очень уверенно, опознала впотерпевшем своего вчерашнего покупателя, купившего у неё бутылку «шампанского» и две бутылки «столичной» водки. В магазин он приходил не один, а в компании с известным в округе «пьянчугой Витькой», проживавшим недалеко от магазина. Сам потерпевший, возможно, был немного выпивши, но не пьяный.

На вопрос следователя: не помнит ли она о чём мужчины между собой разговаривали, не называли ли каких имён? — продавец ответила, что не помнит. Слишком она к вечеру устаёт, что бы обращать внимание на всех алкашей.

Собаки во дворе не было, но дом Витьки оказался закрытым на замок. Соседи пояснили следователю, что Витька вообще редко бывает дома, а его мать работает в соседнем городке и домой вернётся примерно через два часа.

Результатов экспертизы тоже нужно было ждать не меньше двух суток. Соответствовала ли кровь на бутылке группе крови потерпевшего, оставалось пока вопросом. Что — то могли бы прояснить и отпечатки пальцев на бутылке. Там их оставлено было много и все они хорошо сохранились.

Через два часа следователь беседовал с, доставленной участковым инспектором в отдел, Витькиной матерью, которая, увидев следователя, сразу занервничала. В её бледном лице, казалось, не было ни кровинки, а натруженные руки беспричинно блуждали по краю стола, словно она хотела смести с него несуществующие крошки. Потом она и вовсе расплакалась. Уж очень её огорчали запои сына, который опять не работал уже второй месяц.

На вопрос следователя: на что Витька пьёт? — женщина пояснила, что его угощают друзья. Во всяком случае, так он ей говорит.

Так же следователь выяснил, что Витька не ночевал дома, а на ночь мог остаться у своих собутыльников, двоих из которых она назвала. По указанным адресам участковому инспектору обнаружить Витьку не удалось. Он исчез.

Глядя на Витькину фотографию, переданную ему матерью, следователь понимал, что этот плюгавенький мужичок вряд ли мог причинить потерпевшему такую тяжёлую травму. Значит, с ними был кто — то третий и у него был мотив. Какой? Это и необходимо было выяснить, возможно, завтра, потому, что сегодняшний рабочий день закончился.

Через два дня Витька в сопровождении матери сам явился к следователю. Он принёс не слишком чистую куртку, позаимствованную им у своего собутыльника, которого он опознал по фотографии потерпевшего. Больше никаких сведений о том ни от кого не поступало. Не было и заявления о его пропаже ни в их, ни в соседних городках.

Шаря тупым взглядом по стенам кабинета, постоянно запинаясь и дрожа как сухой осенний лист на ветке, Витька попробовал объяснить факт своего знакомства с потерпевшим. Не смотря на сбивчивость его рассказа, следователь видел, что он не врёт. Просто плохо помнит события из — за последствия запоя.

По словам Витьки, он в надежде опохмелиться зашёл к своему приятелю Аркадию. Накануне он напился в лоскуты и у него не осталось ни копейки. Чутьё его не обмануло. Приятель по — началу хотел было выпроводить Витьку вон. Но это было невозможно, поскольку тот сразу заметил на кухне накрытый стол, с начатой бутылки водки.

Витька всё же просочился в негостеприимный дом, правда со второго или даже с третьего раза.

Гость Аркадия Витьке тоже был не рад, возможно, потому, что у него с Аркадием не заладился разговор, который в присутствии Витьки они сразу же прекратили. Но Витька это дело просёк и, собрав в авоську стоявшие в углу кухни пустые бутылки, предложил сходить в магазин за водкой, которая так быстро закончилась.

Витька умолк, проглотив ком и облизав губы. Его сильно мучал сушняк во рту.

— Рассказывайте дальше, — поторопил его следователь, после того как Витька залпом выпил стакан воды и уставился отрешённым взглядом в зарешёченное окно.

— Аркадий в магазин заходить не стал, сказав нам, что за ним там долг. Он ждал на улице, — продолжал рассказ Витька, задумчиво почесав пятернёй свой лысеющий затылок. Напряжение мысли красноречиво отразилось на спитом лице Витьки.

Витька с гостем купили водку и «шампанское», которое они распили на автобусной остановке на троих.

Потом Витька, увидев подошедший к остановке автобус, почему — то вспомнил свою знакомую Марину, жившую пятью остановками дальше, у которой всегда можно было неплохо провести время, но его никто не поддержал.

По нужде Витька зашёл за остановку и, кажется, упал. Когда он вернулся, то Аркадий зачем — то сунул ему в руки куртку своего гостя и бутылку водки и помог Витьке залезть в следующий остановившийся возле них автобус.

— Гостя я тогда не видел, а может, не успел заметить. Очень всё быстро получилось. Как добрался до Маринки, не помню, но застрял у неё на два дня. Это точно, — Витька смущённо хмыкнул в ответ своим воспоминаниям.

Имя гостя Аркадий не называл, или Витька не запомнил.

— Его не посадят? — тревожилась за сына, ожидавшая Витьку, мать.

Проветривая кабинет после ухода душистого Витьки, следователь поймал себя на мысли, что не испытывает к нему злости. Это означало, что интуиция его не обманывает и Витька — всего лишь свидетель по этому делу.

Записав адрес Аркадия и отправив Витьку на дактилоскопическую экспертизу, следователь послал за Аркадием дежурную машину ППС.

Невысокий коренастый мужик с наглыми глазами сразу не понравился следователю, хотя Аркадий Витькины показания подтвердил и добавил, что Валентин, так зовут его гостя, заехал к нему по освобождении из колонии, где он отбывал срок за грабёж вместе с подельником Аркадия.

Этому визиту Аркадию был совсем не рад, потому, как со своим криминальным прошлым он завязал и никаких бывших друзей видеть не желает.

А вот концовка его объяснения была кардинально другой. По его словам выходило, что в магазин он не ходил, а остался у себя дома и обрадовался тому, что не дождался ни Валентина, ни Витьки. Он решил, что Валентин на время остался у Витьки, а потом уехал восвояси.

— Меня с ними не было и я не ответчик за то, что они меж собой не поделили! — закончил свой рассказ Аркадий.

— Если вы действительно не имеете отношения к увечью потерпевшего Валентина, то почему вы так напряжённо держитесь? — Не смог не заметить следователь.

— Потому, что вижу, что дело у вас — безнадёга. А я судимый, на меня можно всех собак повесить! — зло ухмыльнулся Аркадий. В его тоне явно проскальзывала нотка превосходства, какая бывает у, слишком уверенных в своей неуязвимости, людей.

Следователь закурил, не предлагая сигарету Аркадию.

— Мне нечего скрывать, — начал было Аркадий.

Следователь жёстко глянул на него поверх сигаретного дыма.

Но Аркадий лишь снова улыбнулся холодной, нагловатой улыбкой.

Зная, что Аркадий уже дважды был судим, следователь усомнился в правдивости его показаний. Да и имя своего подельника тот назвал очень неохотно, зло зыркнув на следователя из — под лобья. Было явно, что он что — то не договаривает. И не скажет.

Значит, следователю вместо долгожданного выходного предстояла командировка в колонию. Но его пока никто не торопил. Потерпевший ещё не пришёл в сознание, а начальник следователя ушёл в отпуск.

И тот решил ограничить Аркадия подпиской о не выезде и, предварительно «откатав его пальцы» для индификации с отпечатками на найденной бутылке, сам уехал на рыбалку.

На озере брал крупный карась, видели даже карпа. А следователь тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо.

42

Маленький, далеко не новый автобус вот уже с полчаса пылил по раскаленному за день асфальтовому покрытию бесконечной, дороги. Мимо окон проплывали редкие деревни, лесопосадочные полосы и бескрайние зелёные совхозные поля. За всё время по почти пустой дороге проехали лишь два грузовика, прогромыхала старая, запряжённая лошадью повозка и пронесся молодой парень на мотоцикле, оставив за собой смок выхлопных газов.

Наконец автобус остановился у дорожного указателя, который сообщал, что до ближайшего населенного пункта полтора километра.

Мария немного потолкалась в узком, заставленном полными сумками и корзинками проходе и, слегка зацепившись за плохо, со скрежетом открывшуюся дверь, вышла из автобуса и осмотрелась.

Куда идти? И спросить не у кого. Попутчиков не было. Напротив указателя среди густой ржи проглядывалась плохо протоптанная тропинка. Ходили по ней видно не часто.

Хотя день уже клонился к вечеру, всё же было очень жарко. Даже натуральное шелковое платье, призванное поддерживать комфорт, сейчас неприятно липло к телу.

Через пару минут ходьбы Маша заметила, что её светлые кожаные босоножки на высокой платформе покрылись толстым слоем горячей пыли, клубящейся под ногами.

— Кажется, правильно иду, как и объясняли, — обрадовалась Мария, увидев впереди крыши и верхушки деревьев в садах слободки, расположенной в низине.

Поселение было не большое — всего три улицы, начинавшиеся у колодца и упиравшиеся в грязный, покрытый гусиными и утиными перьями, пруд. Через несколько минут Маша без труда нашла нужный ей дом под номером двадцать восемь.

Во дворе чистенькая старушка с простым, не запоминающимся лицом кормила раскудахтавшихся кур. А с забора за ней и за боевым красавцем петухом нетерпеливо наблюдали воришки — воробьи.

— Ты ко мне, дочка? — глянула старушка на Марию.

— Мне нужна тетя Настя Мельникова, — немного оробела Маша, чувствуя как её щёки заливает румянец.

— Значит ко мне. Проходи, — вытирая руки о фартук, пригласила её старушка на чистенькую маленькую терраску, где помещался лишь старый деревянный, непокрытый стол и два табурета. По столу приветливо скользили солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь дешёвые тюлевые занавески.

— Муж у меня пьет. Нельзя ли его полечить? — с надеждой попросила Маша бабушку.

— Нельзя, — ответила та, строго глядя Маше в глаза. — Пьёт и будет пить. Это твой крест! Ведь не по своей воле он на тебе женился?

— По моей, — согласилась Маша. — А что мне было делать? Меня с пяти лет отчим воспитывал. У них ещё свои две дочери своих родились.

Отчим матери всю плешь переел, что хватит уже меня кормить, что замуж мне пора. А за кого? Пока мои ровесницы женихов разбирали, я с четырнадцати лет всё хозяйство на себе везла. И после семилетки в доярки пошла.

Да и не красавица я. Вот в девках и засиделась. Младшие сестры по школу закончили, потом и техникум, работать пошли и заневестились, — с обидой в голосе оправдывалась Маша, вспоминая, как мать украдкой смахивала слезу, когда муж с получки приносил своим родным дочкам красивые обновки, а Маша с завистью поглядывала на чужие подарки.

— И детей у нас с мужем нет. А ведь третий год уже вместе живем!

— А нужны ли они тебе, дети от нелюбимого — то? — бабушка разложила на столе старые гадальные карты. — Это тебе бог подумать время дает. Да и черно вокруг него, — ткнула она старческим, не по — деревенски чистым пальцем в карты. — Ох, как черно! А вдруг тебе одной дитё воспитывать придется? Да хотя ты крепкая!

— Воспитаю, — не совсем уверенно прошептала Маша.

— Будет ребёнок у тебя, будет, — бабушка постучала рукой по табурету, на котором сидела Мария. — А мужу твоему я травки дам. Заместо чая ему заваривать станешь. Все по — тише станет.

Маша положила на стол, привезенный с собой, кулек с конфетами, а в свою сумку собрала сушёные травки, поблагодарила бабушку и заспешила на обратный автобус. Он скоро должен подойти, успеть бы.

Сидя в полупустом автобусе, Маша чувствовала какою — то внутреннюю пустоту и неловкость. Будто кто — то покопался у неё в голове, все разбросал и ничего не положил на место. Как обычно бывает после недавно пережитого стресса, ей очень хотелось спать. Она не на долго задремала и бабушка и глухая деревушка почти стёрлись из её памяти, словно она их и не видела.

За окном автобуса ярко зеленело ржаное поле, щедро усыпанное звёздочками синих васильков. Маша как наяву услышала песенку, которую любили петь её сёстры:

— Ой, васильки, васильки. Сколько их выросло в поле!

Помню до самой зари мы собирали их с Олей…

Когда — то Маша мечтала получить букет этих ярких цветов от кого — нибудь из парней, но обычно собирала его сама для себя, для души.

По пыльной обочине дороги шли деревенские ребятишки с уловом в ведёрке и с самодельными удочками на плечах. Их обогнал куда — то спешивший небритый и непричёсанный молодой мужчина. В костюме и в теплой рубашке в такую жарищу он выглядел более, чем странно. Его симпатичное, но злое, потное лицо вызывало неприязнь.

Следом за ним почти в припрыжку спешила взмокшая, усталая, сосредоточенная женщина в парчовом золотистого цвета платье, видно местного пошива и глубоких, пыльных, великоватых ей галошах.

Было видно, что она очень устала, но старалась не отставать, хотя и не нагоняла мужчину.

У Маши защемило сердце: вот она, любовь — то! Баба и так наломалась на работе, да ещё этому кабелю, видать, дома не угодила. А он говно свое показывает — куда — то в гости намылился. Женщина видно знает, что его одного отпускать нельзя, потом себе дороже будет! Платье — то успела нацепить, а выходные, убранные в коробку, туфли доставать уже было некогда. А он, козёл, ещё во всю прыть скачет и жалости в нем никакой!

— Нет, не надо мне никакой любви! Если даст мне бог детей, то от Гришки рожу. Все ж он мне муж законный, — решила Мария.

43

В колонии следователь выяснил, что подельником Аркадия был некий Жора, весь покрытый синей татуировкой, неприятный, достаточно скользкий тип, но всё же сотрудничавший с администрацией. Он не выглядел ни испуганным, ни встревоженным и следователю никак не удавалось перехватить взгляд его плутоватых глаз. Чувствовалось, что его голова хранит не один опасный секрет.

Немного помурыжив следователя своими непонятками, он вдруг неожиданно проникся к нему и, заграбастав в свой карман всю пачку сигарет, из которой ему было предложено закурить, вспомнил Валентина и опознал его по фотографии.

— Да, был такой Шмелёв, освободился недавно. Нет, не блатной. Видать просто оказался в ненужном месте и не в тот час.

В санчасти мы познакомились, но не сдружились. Здесь друзей не бывает. Воровские законы звериные: кто сильнее, то и умнее. Кореша — это совсем другое. Так разговаривал с ним когда о том, о сём.

Тут стало известно, что Аркадий освободился по условно — досрочному.

Жора тогда позавидовал вслух, как тому удалось со второй ходки соскочить. Видать, что счастливый такой! Или заплатил за его освобождение кто — то? Жора тогда сильно на свою судьбу обиделся. Ведь это у него был день рождения, а подарок Аркашка получил!

Это первый срок они за одно ограбление вместе мотали, а во второй раз в колонии встретились, когда Аркадий сел за драку, которую он учинил по — пьяни. Как — то раз он проговорился, что оформил себя сам: драку устроил специально, когда узнал, что мент, в которого он выстрелил, когда брал кассу с зарплатой, умер на месте. Аркадий, когда на дело шёл, стрелять не думал. Кассир обычно с одним шофёром в банк ездил, а тут этот майор из машины выскочил. Ну, Аркадий их и пострелял. Кассир — то выжил, а майору конец.

Баба у него дюже красивая осталась. Молодая, глазищи по блюдцу. Только фамилия дюже чудная — Дувайкина. Может поэтому я её и запомнил. А звали её Анной.

— Аркадий тогда после освобождения решил домой не возвращаться. К одинокой тётке своей подался. Ну, адресок свой новый дал мне на всякий случай, — разоткровенничался Жора, а может просто решил подельника сдать. Раз тот так с Валентином обошёлся, то и Жоре несдобровать.

— Я тогда из — завести Валентину проговорился, а он прицепился ко мне с этой Анной, говорил, что отец его какие — то дела с ней имел или с её семьёй, а потом её потерял. Адрес Аркадия просил. Заплатил даже.

Ну, я и дал адрес, велел привет от меня передать. Вот и всё. А, что у них там произошло — не могу знать!

В поезде, глядя в испещрённое дождём вагонное окно, в котором причудливо искажались проплывавшие мимо станции и полустанки, следователь забеспокоился, как бы Аркадий не подался в бега. Ведь было от чего. За ограбление и за милицейского майора ему светила вышка.

И беспокойство его было не напрасным.

Прямо при выходе из поезда он увидел Аркадия, спешившего на посадку на другой перрон и недобрым словом вспоминавшего майора Фильчикова, с которым он тогда на Новый год отцепил на станции старый железнодорожный вагон и маневровым паровозом отогнал его на запасной путь. Потом честно помогал перегрузить содержимое вагона. Они запихнули ящики длинные и короткие, мешки, наверно с мехами, в фургон какого-то ГАЗона.

Потом майор дал Аркадию две коробки, в которые строго на строго запретил заглядывать.

В тот день, когда Анна была в гостях у Фильчикова, Аркадий, по указанию майора ломом расковырял фундамент её дома в двух местах и сделал углубления для двух коробок. Он не смог пересилить любопытство и заглянул в коробки.

Одна была наполнена золотыми монетами, горсть которых тут же перекочевала в карман Аркадия. А в другой — он нащупал что — то гладкое, холодное, округлой формы.

Аркадий вытащил предмет и в лунном свете на него незрячими глазницами взглянул стеклянный череп.

От этого взгляда не слабонервному Аркадию стало не по себе. Дрожащими руками он запихнул череп в коробку, коробки — в фундамент и заткнул оба отверстия кирпичами. Потом всё замазал талым снегом, смешанным с мокрой землёй.

Работал Аркадий почти бесшумно, как всегда, когда выходил на дело. Поэтому ни соседи, ни те, кто в это время был в доме, ничего не услышали. А старый пёс, вдруг почувствовав безотчётный страх, забился в конуру и даже боялся повизгивать.

Александр, конечно, обратил внимание на раскрошившийся фундамент. Но это не показалось ему странным. Ведь кирпич был выбитым из старой постройки. Александр решил фундамент замазать цементом, но сразу не получилось, а потом — не успел.

Фильчиков после похищения злосчастного вагона, кинул Аркадия, вскользь пообещав, что рассчитается с ним позже, когда улягутся страсти по вагону.

И Аркадий решил ограбить НКВДшного кассира, взяв тем самым у Фильчикова, лишь малую долю, причитавшуюся ему с вагона.

Потом, нарочно сев за драку, Аркадий ухитрился попасть в немилость к одному авторитету, который его сильно загнобил. Аркадий понял, что самое лучшее для него сейчас — это оказаться на воле. Он обратился за помощью к пахану и заочно заплатить ему золотыми монетами из первой коробки.

Пришлось рассказать и про череп. Пахан по своим каналам пробил, что череп этот не стеклянный, а один из десяти хрустальных черепов, ввезённый с раскопок в Европу ещё в тридцатые годы. Он чем — то очень ценен и возможно когда — нибудь за ним придут серьёзные люди с большими деньгами. Поэтому он устроил Аркадию условно — досрочное освобождение и приказал ему череп оставить в фундаменте дома Анны.

А теперь удача от Аркадия отвернулась. Два дежуривших на вокзале милиционера и следователь скрутили его прямо возле, так и не ставшим ему спасительным, вагона. И Аркадий сник.

Его дело по ограблению кассира и убийству майора Фильчикова было доведено до логического конца. По делу он молчал, но плохо держал удар, иногда огрызаясь, как травленный волк и шёл под суд на одних следственных доказательствах.

— Именем Союза советских социалистических республик! — Аркадий глянул на судью и ему на миг показалось, что приговор ему зачитывает хрустальный череп, паривший над мантией судьи в притихшем зале.

В этот момент он явственно осознал, что его подкараулила смерть! Но он совсем не готов был умирать! И Аркадий громко закричал: — Нет! Я жить хочу! Хочу дышать! Я готов искупить любой ценой! Хочу пожить, хотя бы ещё немного! — Испугавшись своего, от страха ставшего каким — то чужим, голоса, он постепенно перешёл на шёпот.

Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал и вскоре был приведён в исполнение.

Но, что было нужно Валентину от Дувайкиной Анны, проживавшей за триста километров от того места, где он получил тяжёлое увечье, пока оставалось тайной. Сам он так пока и не вышел из комы, а его отец тоже молчал, потому, что умер полгода назад.

Следователь получил очередную звёздочку за раскрытие прошлого ограбления и дела об убийстве сотрудника милиции майора Фильчикова и приостановил дело об увечии Валентина Шмелёва, в связи со смертью главного подозреваемого Аркадия, чьи отпечатки пальцев на пустой бутылки из — под «шампанского» были индифицированы.

У следователя других дел было в завал. Преступность, как ни мечтали, ещё не искоренили.

44

Забирать Марию из роддома, изрядно помятый после затянувшегося на три дня «обмывания ножек», Григорий вместе с Анной приехал, как полагается, на такси. Таксист по такому торжественному случаю не стал включать счётчик, обещав довести всех туда и обратно всего за три рубля.

Смущенный Григорий чмокнул жену в щёчку и сразу спрятался от неё за, врученный ей, букет пышных георгинов. А молоденькая медсестра в, обмен на коробку конфет, сунула ему в руки живой кулёчек, перевязанный розовой ленточкой. У Григория от напряжения вызванного вдруг невесть откуда не надолго появившимся чувством ответственности и незнакомого запаха немного закружилась голова и взмок лоб.

Мария родила девочку, как и мечтала. Она боялась, что сын может выбиться в отца не только лицом, но и пагубным пристрастием к алкоголю.

А Григорию похоже было все — равно. Он и так особо не стремился стать отцом, а тут ещё эти дополнительные расходы и заботы.

Хотя девочка была маленькой, роды у Маши прошли тяжело. И первые дни после выписки Анна почти не выходила из половины дома брата, стараясь помочь во всем, и тормошила Григория, заставляя его бесконечно таскать из колонки воду, пилить, рубить и складывать в поленницу, заготовленные на зиму, дрова.

Григорий делал всё это из — под палки. Потому как его творческую натуру ужасно доставала эта рутинная работа. Он и так не мог свыкнуться с мыслью, что эта вечно пищащая и требующая постоянного внимания малышка теперь останется у них навсегда.

Когда Мария взялась за силу, то всю свою нерастраченную любовь обрушила на дочь. Надюшка утопала в рюшечках, кружевах и ленточках. Стараниями Маши их чистенькая и уютная половина дома теперь стала стерильной. Пелёнки и распашонки после стирки кипятились, потом долго выполаскивались и вымораживались на морозе, затем разглаживались горячим утюгом. Погремушки, развешенные на резинке над качкой, мылись раз в неделю. Аниному коту — всеобщему любимцу, теперь вход на Надюшину территорию был категорически запрещен.

На все на это нужны были и сила и время. И на, приносившего в семью раздражения больше, чем денег, Григория его теперь совсем не хватало и он был отправлен на подножный корм. Иной раз он изобретал себе что — либо сам, или довольствовался столовскими обедами.

Не смотря на то, что Маша кормила дочь грудью почти до года, девочка росла слабенькой. Не помогали ни варено — протертые подкормки, ни молочные каши, ни натуральные соки и пюре. Как ни старалась Маша, кушала дочь неохотно и каждое кормление начиналось и заканчивалось капризами.

— Чего же ждать хорошего, если отец алкаш! — не забывала напомнить при случае мужу Мария.

Сначала Григория раздражала такая интерпретация причинно — следственных обстоятельств, но понемногу он привык к тому, что отец он никакой, значит и спрос с него такой же. Ведь человек способен привыкнуть ко всему. И постепенно его начало всё устраивать!

А когда Маша вышла на работу и пошла в ночные смены, то нанятая в няньки соседская бабушка была вынуждена и ночевать у них. Место для, забытого в суматохе дел, Григория оставалось в прямом смысле только на коврике.

Иногда Анне, любившей и, не смотря ни на что, и жалевшей своего нерадивого брата, удавалось зазвать Григория к себе и накормить его хотя бы горячими щами.

А в основном Григорий теперь старался любыми способами сбежать из дома. У него появилось немало друзей — собутыльников, с кем можно было неплохо провести время, совмещая общность интересов и возможность отвести душу за стаканом самогона и душевным, пьяным разговором.

Домой он стал приходить поздно и «в лоскуты», да ещё ухитрялся громыхнуть чем — либо, зацепившись нетрезвой ногой и тем самым разбудив маленькую Надюшку.

А Мария в сердцах хватала всё, что попадало ей под руку, чаще всего это был веник и со всей злости и обиды колотила им мужа, стараясь отомстить ему за свои несбывшиеся мечты, или хотя бы выбить из Григория, ставший вечным, перегар.

Чтобы как — то предотвратить похмелье мужа, потом плавно переходящее в очередной запой, Мария начала проверять его карманы, выгребая из них всё содержимое, даже мелочь. А Григорий в отместку подворовывал у неё и у Анны банки с компотами, соленьями и вареньями и в злачных местах выменивал их на самогонку.

Обнаружив пропажу, Мария снова хватала веник и в отчаянии хлестала им мужа снова и снова.

Потом, через много лет она узнала, что веником нельзя бить не только человека, но и ни какое другое живое существо.

45

Весь день, не переставая, шёл снег. Крупные снежинки монотонно сыпали с белого мохнатого неба, укутывая всё вокруг пушистым одеялом, доводили до зевоты, убаюкивали.

Вернувшись с работы и мужественно преодолев непролазные сугробы возле дома, Анна долго вытряхивала забившийся снег из пухового платка и с войлочных сапог, которые стали похожи на белые унты, да ещё теперь казались на несколько размеров больше.

Прибежавшая следом Рита тоже была похожа на весёлого снеговика.

— Мам, я у Наташи поела, — бросила она мимоходом, готовящей ужин, матери.

— Ну, хоть чаю попей, я баранки купила, свежие, с маком.

— Не хочу. Я уже пила. Ты же знаешь, как у Наташи чай пьют: пока в чайнике кипяток не закончится.

— Для кого я стараюсь? — обиделась Анна на дочь. — Даже аппетит пропал. Возьми хотя бы карамельки.

— Ладно, давай, — снизошла Рита и, прихватив в пригоршню «клубнику со сливками» и учебник, завалилась на диван.

От тишины и жара, исходящего от натопленной печки и от кошачьего мурлыканья клонило в сон.

Внезапно закрутивший февральский ветерок разлохматил крыши домов, нарастил горбатые сугробы вдоль забора. К вечеру позёмка перешла в сильную метель. Распоясавшийся в сумерках ветер жутко гудел в печной трубе, слепил окна, швыряя в них комья снега и размазывая их по стеклу ледяной рукой.

— К утру холодно будет. Выдует всё, — Анна решительно высыпала остатки угля из ведра в печку.

Из раскрытой плиты с треском вырвался сноп искр, резко пахнуло серой. Анна прикрыла плиту и выдвинула на её середину чайник, обычно стоящий с краю.

В кухонное окно постучали. Или почудилось? Анна вся превратилась в слух.

— Кто там? — набросила она на плечи ещё не просохший платок. По ней прошёл нервный озноб.

— Мам, это папа? — проснулась задремавшая на диване Рита.

— Господи, Боря! — Анна выпорхнула на терраску, едва успевая за своими ногами, быстро отдёрнула дверную задвижку и распахнула дверь террасы.

Её рациональный опыт никак не вязался с иррациональностью действительности: на пороге стоял высокий моряк в заснеженном бушлате и, похожей на снежный тюрбан, шапке с маленьким чемоданчиком в руке.

— Сережа, ты! Демобилизовался? Счастье — то какое! — у Анны перехватило в горле, слёзы радости и нервного срыва брызнули из глаз.

Повзрослевший и возмужавший Сергей, чуть задержался на пороге дома, и, облегчённо вздохнув, прошел на кухню, на которой сразу стало тесно, достал из чемоданчика и поставил на стол две бутылки «Столичной» водки и положил две шоколадки «Алёнка».

— Ой, да ты раздевайся, сейчас ужин соберу, — суетилась улыбающаяся Анна, боясь даже на секунду потерять из вида долгожданного младшего брата.

— Маруся, Гриша, идите к нам, Сергей приехал! — постучала она в перегородку дома.

Пока Сергей парил в тазу промокшие, замёрзшие ноги, Маша с Анной собирали на стол. На печке зашкворчала жарившаяся картошка. Аня достала из погреба соленые огурцы и квашенную капусту. Маша принесла сало и «Одесскую» колбасу, сразу же распространившую на весь дом аппетитный запах. Запотевшие бутылки с водкой и Машины красивые тарелки и рюмки придали столу особую торжественность.

В этот вечер радовались все: Анна тому, что дождалась брата и Сергей потому, что он, наконец — то, дома и вокруг родные лица и настоящее тепло, а не качающаяся на холодных балтийских волнах палуба и насквозь пронизывающий ветер, и свинцовые тучи над головой, и вездесущий боцман, и офицеры вместо мамки.

Даже годовалая Надюшка, сидя на диване, обложенная подушками и вымазанная шоколадом, долго болтала с Ритой на своём, пока ещё понятном в основном лишь ей языке.

— Давайте выпьем за то, что мы сейчас все вместе! — улыбалась раскрасневшаяся Анна, целуя, брата в небритую щеку. — Господи, счастье — то какое!

Несколько освоившийся в забытом им доме, Сергей предложил включить телевизор, давно не смотрел.

— Только, Сереж, он у нас одни помехи показывает, — посетовала Анна.

— Ничего, пойду работать — новый купим, — в слух помечтал Сергей, откинувшись на спинку стула.

Ближе к ночи стали подтягиваться и Серёгины друзья и каждый с поллитрой. Они уже все отслужили в армии. Юрик даже успел жениться и разъехаться с женой.

Поначалу они как бы стеснялись друг дружку. Давно не виделись. Сергей ведь так и ушёл в армию после окончания ремесленного училища. Даже домой не заехал. И служил три года.

Это сегодня, когда он в магазине покупал водку, его соседки признали и эта новость разлетелась по улице со скоростью главной новости дня.

За столом, после дежурного тоста «за встречу», разговор постепенно завязался и с вопросов «а помнишь?» с каждым очередным стаканом перешёл на повествование «а ты знаешь?» А, когда на лица пришло выражение пьяного ослиного упрямства, пошли и ответы типа «а не пошёл бы ты..!».

Маша завернула заснувшую Надюшку в свою кроличью шубу, в которой её и принесла, шутя вытолкала недовольного Григория и вместе с ним ушла в свою половину, сквозь темноту и непроглядную метель. Но вскоре вернулась на минутку, принесла катастрофически не хватавшую закуску: сало с прослойкой и покупные, жаренные котлеты.

Анна, обрадовавшаяся такой сердечности Маши, тут же заподозрила в этой невиданной щедрости какое-то коварство. Но углядев, как Маша пытается мимоходом кокетничать с Юриком, успокоилась и даже позлорадствовала: — Нет у тебя шансов, Мария! Старовата ты для него! Да и жена Юриком вертит как хочет, потому, что стерва и к тому же красивая.

Гости ещё долго сидели за столом, уже не обращая внимания на телевизор, который уже давно показывал настроечную рамку вместо закончившихся телепередач.

Сергей уже рассказал всё, что было можно про службу, про сослуживцев, про то, что опоздал с дембелем из — за общевойсковых учений по случаю обострения международной обстановки.

Теперь разговоры пьяной мужской компании уже резали Ане слух и она ушла в соседнюю комнатку, пытаясь там заснуть. Завтра утром на работу. А наутро будет болеть голова от перепития и от недосыпа.

Уже засыпая, Анна слышала проникающие в её комнатку вместе с табачным дымом громкие слова пьяного Сергея: — Завтра на танцы пойду, а то слободские небось забыли Серёгу, королями ходят?

— Нет, он совсем не изменился! Кому чего, а шелудивому — баня, — недовольно подумала Анна про брата. — Весь в отца! Двадцать два года мужику, а до сих пор ни ума, ни фантазии. Одни глупые разборки на уме!

Под бесконечное завывание метели за окном, Анну сморило. Она проснулась далеко за полночь, когда прощавшиеся друзья напустили в дом холода из долго не закрываемой двери, в которой они каждый застревали надолго. И немного проветрили прокуренный дом.

Анна нехотя вышла убедиться, что дверь террасы закрыта на задвижку, спросонок глянула на папиросные бычки в грязных тарелках, на зашарканный пол, на кучу пустых бутылок под столом, но оценив свои силы, решила оставить уборку до утра. Убедившись, что Рита хорошо укрыта одеялом и не замерзает в своей комнате, Анна достала из шкафа чистое постельное бельё. Она постелила Сергею в большой комнате, где он, едва раздевшись, рухнул на диван и быстро уснул первые за три года службы сном младенца, а сама ушла в свою спаленку.

46

Пахло чистотой и мокрыми досками. Мария только, что вымыла в доме пол, сполоснула тряпку и повесила её во дворе на просушку.

— Вещи все собрала, щи сварила, Гришке на два дня хватит. Копченых костей полная морозилка. С голоду не помрёт! В крайнем случае Нюрка его покормит, — мысленно перебирала она свои дела, сидя на лавочке, в ожидании, когда просохнет мытое крыльцо.

Толстый, лохматый шмель нагло пролетел прямо мимо её носа и по — хозяйски закопался в цветок на клумбе. У него тоже были свои важные дела.

— За Надюшкой в детсад пора идти, — командовала сама собой Маша, чтобы отогнать от себя, сильно портившее настроение, неприятное предчувствие того, что Григорий сегодня опять придёт пьяным. Не зря ведь запаздывает?

Чтобы отдохнуть от вытрепавшего ей все нервы мужа, Маша с дочкой собралась на юг в санаторий «Матери и ребенка» по бесплатной путёвке, выданной ей в профкоме завода за хорошую работу.

Сильная, здоровая Мария в своем цеху была передовиком производства. А работа у неё была тяжелая и вредная: она в ручную упаковывала в коробки вредный и вонючий стиральный порошок. Работала Маша как заведенная, соответственно получая за это неплохую зарплату и премиальные.

Со временем у неё появилась мечта — накопить на кооперативную квартиру и вырваться, наконец, из этой её грёбанной жизни с никчёмным, пьющим мужем.

А Григорий пил все больше и больше, постепенно становясь хроническим алкоголиком.

Его, как неплохого маляра и плиточника после работы часто приглашали на калым в квартиры и в частные дома. Сначала сама трудолюбивая Мария поощряла это. Но в последнее время, почувствовав его слабинку, с ним начали расплачиваться в основном стаканами со спиртным.

Мария и по — хорошему пыталась остановить пьянство мужа и плакала и просила и ругалась с ним, а он скатывался всё ниже и ниже.

— Ну почему? — злилась по ночам Маша. — Чем я плохая жена?

А потом поняла, что жена Григорию совсем не нужна, была бы бутылка водки, да хвост селёдки. Он уже дважды приползал домой таким пьяным, что утром не мог встать на работу, а потом его разбирали на собрании, совестили и обещали, что в другой раз не простят и уволят к чертовой матери.

И у Маши стала проскальзывать мысль о том, что Гриша вовсе не её судьба. Такую — она ничем не заслужила! Ведь не сошёлся же свет клином на этом алкаше! Что может она ещё встретит того, другого, настоящего? И возможно там, на юге!

А почему она не может кому — то понравиться? Ведь разведённый мастер их цеха оказывает ей внимание: в столовой занимает для неё очередь и выписывает ей самую большую премию.

Правда, Машу всегда смущал его засаленный костюм и не глаженая рубашка. Всё — таки начальник. Должен следить за собой! Возможно, она даже поступилась бы этими своими принципами, но зарплата у мастера была меньше, чем у неё — передовика производства.

— Платья беру с собой дорогие. А там ещё пальмы, море и возможно душевная музыка, — представила она себе картинку южного рая с картинки из журнала «Работница». — Надо верить и надеяться!

Утром Мария растолкала ещё не проспавшегося мужа и заставила его проводить её с дочкой на раннюю электричку.

Хмурый с похмелья Григорий оговариваться не стал, донёс чемодан до платформы и даже чмокнул жену в шею, а, после отхода электрички, сразу зашел в привокзальный буфет и опохмелился. Придя домой и остро ощутив внутри себя какую-то гнетущую пустоту, он достал из шкафа коробку с новыми, замшевыми, чем — то провинившимися перед ним, туфлями жены и пропил их в том же буфете.

Ночевал он в вытрезвителе, а на другой день идти на работу счёл делом уже бесполезным и гудел потом ещё пять дней подряд, не помня где. Пока не закончились все оставленные ему женой деньги.

Вернувшись домой грязный и вонючий, всё же решив не пачкать белоснежную постель, он уснул на кухне на полу, вроде бы один, но на утро его разбудила какая — то собачка, лизавшая его нос, в надежде, что новый хозяин всё же её покормит. Пришлось поделиться с ней, с такой же никому не нужной, как и он сам, копченой костью из морозилки, такой холодной, что у Григория заныли зубы.

Он в сердцах выкинул кость во двор, выпихнул туда же собачку и пошёл на половину сестры.

— Во что ты превратился! — пыталась достучаться до сознания опустившегося брата Анна. — Ты же конченый человек! Неужели ты не чувствуешь, что твоё пьянство пожирает тебя? С какого горя ты пьёшь?

Но брат упорно отказывался её слушать.

— Есть вещи, которые невозможно объяснить, — начал было умную фразу Григорий, но замолчал, так и не найдя нужных слов, чтобы её закончить.

Анна кормила проголодавшегося после запоя брата, тщетно пытаясь наставить его на путь истинный: — Иди на работу, скажи, что понос у тебя был. А в больницу не пошёл потому, что боялся в «инфекцию» на двадцать один день загреметь, в ущерб производству!

Григорий поел молча, пошёл поспал, потом ещё раз поел у Анны, побрился, к вечеру пришёл на работу и сказал, что прогулял, потому что хоронил жену.

Он выглядел настолько искренним, что ему поверили, посочувствовали и даже выдали материальную помощь. Григорий всех поблагодарил и назавтра ушёл в недельный запой. А потом он узнал, что его уволили и просили зайти за трудовой книжкой.

Домой Григорий вернулся с подружкой — синячкой неопределенного возраста и занятия, с нечёсаной головой, в замызганных полосатых брюках и в собственном соку.

— Погода шепчет, займи, но выпей, — заглядывая в глаза Грише, изрекла она надтреснутым, прокуренным голосом. — Анюта, давай два рубля, братику опохмелиться треба, — дыхнула на Анну ужасным перегаром, смешанным с табачным дымом.

Возможно, этот тошнотворный букет так подействовал на Анну, что она с отвращением швырнула брату на лавку два железных рубля.

Григорий сверкнул в её сторону страшным взглядом, но всё же поднял раскатившиеся по траве деньги.

— Я все Маше напишу! — в сердцах пообещала ему Анна.

— Ага, напиши! Только адрес сперва узнай, — усмехнулся Григорий.

— А под забором цветёт лопух, а на заборе поет петух, — растопырив пальцы веером, пританцовывая по блатному, его подруга попылила за ним в сторону магазина.

— Мам, а это кто? — вытаращила от увиденного ужаса глаза, нежданно появившаяся во дворе, Рита.

— Да так, поганка какая — то, — Анна с досадой закрыла калитку на щеколду. — Что же делать-то? — нервно пульсировала в её мозгу не дававшая покоя мысль.

Вечером Анна с Ритой долго не могли заснуть из — за, доносившегося с Гришиной половины хохота, собравшейся там компании, который завершился матом и шумом пьяной драки. Лишь после звона разбитого оконного стекла, словно вонзившегося Анне в сердце, Гришины собутыльники расползлись по домам.

— Может к участковому сходить? — Анна перебирала в воспалённом мозгу всевозможные варианты. — Стыдно!

Да и Сергей спивается! Здоровенные мужики, а хуже маленьких детей. И я за них в ответе. И я не справляюсь!

47

Осведомитель полковника КГБ Чистякова сообщил, что накануне запойный алкоголик Истомин Григорий — брат Анны, бывшей любовницы Фильчикова, в привокзальном ресторане пытался продать старинный кулон с сапфиром.

— И всё таки майор Фильчиков! Не может быть, что бы Дувайкина Анна совершенно была не в курсе его дел. Сколько ещё, переданных им ей, ценностей она успела разбазарить? — все эти мысли вихрем пронеслись в голове Чистякова.

И он, убрав свои секретные папки в сейф и бросив все дела, под надуманным предлогом поехал железнодорожный посёлок, где обрывались следы злополучного вагона.

Посланный им на розыск Истомина Григория участковый инспектор, испуганно поморгавший в сунутые ему под нос служебные корочки полковника КГБ, полдня честно шерстил посёлковые притоны, а обнаружил Григория спящим в привокзальном туалете. Вместе с вошедшим по нужде мужиком, участковый отлепил от стены, привалившегося к ней Григория и волоком, как мешок, оттащил его почти бесчувственное тело в вызванную им патрульно — постовую машину.

Овеваемый из приоткрытого окна машины свежим ветерком, Григорий немного пришёл в себя, покрутил головой и, решив, что его везут в родной вытрезвитель, снова впал в пьяную дрёму.

Но в допросной спать ему быстро расхотелось. До него постепенно доходило, что он вляпался в какую — то неприглядную историю, вот только в какую он сразу понять не мог.

Его спитое лицо стало испуганным. В тусклом свете мутной лампы над головой Григорий затравлено озирался по стене, словно искал на ней подсказку. Но её не было. Он долго тормозил с ответами на задаваемые ему вопросы и недоумённо пожимал плечами. Лишь выпирающий кадык охотно прыгал на его худой, грязной шее, и очень злил незнакомого полковника.

— Да, был кулон, взял у сестры, когда в очередной раз хотел украсть у неё немного денег на опохмелку. Но нашёл только кулон. Хотел его продать. Наверно продал. Ведь пил же я на что — то последние дни! — постепенно вспоминал Григорий.

Откуда у сестры взялся этот кулон, он действительно не знал, потому что, когда Лизавета подарила его Наталье, Григория не было дома. Он пришёл много позднее.

Вслед за полковником он предположил, что эту драгоценность когда — то подарил Анне майор Фильчиков. Но больше ничего ценного Григорий у сестры никогда не видел. Это точно. Потому что не раз залезал на её половину дома через проделанный им лаз в перегородке между их погребами, в надежде чем — нибудь поживиться.

— Майор Фильчиков никогда не был в нашем доме. Сестра Анна по жизни никакой роскоши себе не позволяла, наоборот она постоянно еле концы с концами сводит. Зарплата у неё небольшая, на дочку алиментов она почти не получает. И ещё я повис у неё на шее, — не охотно признался Григорий.

— Ты хоть понимаешь, где ты находишься! — жёстко перебил его Чистяков.

— Конечно, понимаю, в тюрьме, — удручённо кивнул головой Григорий.

— Это не тюрьма. Ты в КГБ! Тебе это о чём — нибудь говорит? А тюрьма у тебя ещё впереди, если, конечно, тебе сильно повезёт! Но мечтать тебе об этом — пока бесстыдная роскошь! — грозные слова Чистякова слабо доходили до сознания Григория, так и не понявшего суть вопроса.

— Зачем вы меня пугаете? — Григорий затравлено глянул на незнакомого полковника.

— Я тебя не пугаю, а пытаюсь обнадёжить, — Чистяков решил сменить кнут на пряник.

Но Григорий не реагировал ни на устрашение, ни на снисхождение. У него сейчас была проблема по — важнее: побыстрее выбраться из этой мрачной комнаты, обитой для лучшей звукоизоляции фанерой с, вырезанными в ней, кружочками и срочно опохмелиться!

От всех этих разговоров у Григория ужасно разболелась голова и совершенно отказывалась, что — либо соображать. Его допрашивали уже больше часа, совершенно не сочувствуя его разбитому состоянию. Чтобы его поскорее отпустили, Григорий был готов подтвердить всё что угодно. Но пока не улавливал что? Только постоянно ёрзал на стуле, испуганный и злой.

— Ведь был мужик, как мужик и маляр не плохой, даже с талантом художника. И жена у него работящая и дочка маленькая. Спился! Жаль, что я его в ЛТП не оформил, — сокрушался участковый.

Он был хороший участковый, но его участия катастрофически не хватало на весь его стрёмный участок.

— А теперь вот опустился, словно рок какой над ним довлеет!

Но партийный атеист полковник Чистяков в довлеющий рок не верил. И, чтобы найти своим подозрениям подтверждение, он решил допросить этого, провонявшего мочой и хлоркой, уже не человека о том, где он взял дорогой кулон, с пристрастием.

С вечера Анна слышала, как пьяный Григорий шарахался на своей половине, разговаривал вроде как сам с собой, уронил ведро, потом ещё что — то, потом, наконец, затих.

Утром, собираясь на работу, она пошла покормить своего непутёвого брата горячими макаронами с тёртым сыром, опасаясь, что ей к нему придётся долго стучаться. Но входная дверь легко поддалась на нажатие рукой.

Яркий, утренний свет брызнул на полутемную терраску.

Прямо перед Анной висел посиневший Григорий с высунутым тёмным языком. Под ним на полу растеклась лужа. Рядом валялась перевёрнутая табуретка.

48

Придя на работу в свою смену, Супонина Люба к своему ужасу узнала от уборщицы, что вчера из Москвы приезжал строгий полковник КГБ и разыскивал того, кто купил какой — то кулон у Гришки — алкаша.

— Наверно этот пропойца стянул его у кого — нибудь! А может там дело мокрое?! — предположила уборщица. — Не зря же он этой ночью повесился?

Люба побледнела. На её лице ясно обозначились все её конопушки, и предательски затряслись руки. Ведь это она купила у Гришки кулон. Сто раз уже зарекалась не покупать ничего у алкашей!

Один раз Люба на этом уже погорела, когда у неё конфисковали золотые часы, за которые она отдала пятнадцать рублей. Это была виндикация — изъятие украденной вещи у неё — добросовестного покупателя. Люба хорошо запомнила это слово, потому, что ей очень жаль было, выброшенных на ветер денег. Хотя часы и стоили раз в десять раз дороже. Да ещё следователь пригрозил, что в другой раз усмотрит в её действиях систему.

Но этот кулон Любе понравился. Такой дорогой, изящной вещицы она раньше не видела никогда. Да и Гришка за него просил совсем не много. И, потом, на этот кулон она возлагала особые надежды.

Надя — дочка Любы, занималась в кружке бального танца. На концерте, посвящённому празднованию Первомая, она в настоящих пуантах и балетной пачке, танцуя специально придуманную для неё руководителем кружка композицию, порхала по сцене лёгким пёрышком. Переполненный зал местного клуба, затаив дыхание, восхищённо смотрел на юную балерину, а потом взорвался аплодисментами.

Люба взобралась на цену и, чувственно расцеловав дочь, подарила ей большую коробку конфет. А Наденька, в ответном порыве, запросилась в балетную школу.

Но в Москве их ошарашили заявлением, что восьмилетняя Надя для учёбы у них уже старовата. Правда, обещали пристроить девочку в танцевальный коллектив, предупредив, что Надя, при своей довольно серенькой внешности, всегда будет танцевать в последних рядах.

Надя заливалась горючими слезами, а Люба от жалости к дочери не находила себе места и сетовала на то, что они живут на периферии. Были москвичами — давно бы узнали все правила поступления.

А, когда она увидела кулон, то у неё появилась слабая надежда продать его или сдать в ломбард и дать за дочь взятку за решение проблемы.

Сама Люба, не имея никаких талантов, больше пяти лет проработала официанткой в привокзальном ресторане. Целыми днями таскала тяжёлые подносы, постоянно изворачиваясь от перепитых клиентов, которые под действием алкоголя начинали вольничать и распускать руки. Любу от них просто тошнило, как и тогда, когда она обязана была угождать таким лебледям, как Маргоша или Анька Милёхина.

Когда у Любы родились дочки — двойняшки, она испугалась. Конечно, она хотела родить второго ребёнка и тем самым ещё крепче привязать к себе мужа. И страхи Любы оказались не напрасными. Принеся домой дочек, она поначалу положила их в одну детскую кроватку. Лишнего места в её доме не было, да и малышки родились очень маленькими и пока им было не тесно.

Несмотря на их несомненное сходство, со временем Люба стала замечать и сильное различие между ними: одна часто ворочалась, а вторая нет. Оказалось, что у одной из них — детский паралич. Видимо врачи проморгали вторые роды и у ребёнка началось кислородное голодание. Как бы там ни было на самом деле, но вторую девочку парализовало.

Вместо ожидаемой радости в Любин дом пришло чёрное горе. Сначала Люба не работала. Уход за двумя малышками, одна из которых была безнадёжно больна, отнимал слишком много времени. Но потом, разглядев в старшей дочери неплохую помощницу, Люба устроилась официанткой и стала работать по вечерам, оставляя малышек на попечение, возвращавшейся с работы свекрови и старшей дочери.

Со временем она без зазрения совести начала обсчитывать пьяных клиентов, оправдывая себя тем, что собирает деньги для своих детей, одна из которых, сколько бы она ни прожила, всегда будет нуждаться в посторонней помощи.

А недавно свои сбережения Люба, как нарочно, потратила, купив старшей дочке пианино. Она, безусловно, его заслужила, да и училась в музыкальной школе. Хотя особым талантом не блистала, но терпенья ей было не занимать. Теперь она часами разучивала гаммы, вызывая головную боль у Любиной свекрови, которая жила с ними и недавно вышла на пенсию. В результате свекровь, поставив инвалидную коляску с больной внучкой в тенёк, чаще стала полоть грядки в огороде, освободив Любу и от этой заботы.

— А у Наденьки моей несомненный талант. Почему она должна отказываться от своей мечты? — у Любы слёзы подступили к горлу.

Целый день она была сама не своя.

Её подруги уж было решили, что это от того, что и примерный Любин муж, наконец, загулял от неё.

Забыв рассчитать два, оставшихся довольными этим обстоятельством, столика, вконец разозлившаяся и выместившая своё зло на других посетителях, заработав за это нарекание от начальства, Люба пришла домой, как разбитая.

Домашние уже спали, а Люба, насмотревшись на кулон и погасив свет, долго сидела в раздумье на табурете на кухне.

49

— Серёжа, это ты? — голос Анны звучал испуганно.

— А что случилось? — Тревога сестры передалась и Сергею.

— Ты, только не подумай, что я спятила, но мне кажется, что в доме кроме нас есть кто — то ещё! — Анна ни капельки не преувеличивала: она действительно слышала непонятные шорохи.

— Когда кажется, то надо креститься, — совет Сергея прозвучал не очень убедительно.

— Да, крестилась я, — отмахнулась Анна и со страхом снова прислушалась к чему — то пугающему в глубине дома.

Ей сейчас было совсем не до шуток. Тем более, что и Сергей тоже услышал странный шум.

— По моему — это на Гришиной половине. То есть, на Машиной! — прошептала Анна, давая понять, что им всё же придётся пойти и посмотреть.

— Скорее всего это мыши или вернее всего крыса! А может у нас завелось привидение? — Что бы как — то приободрить себя и сестру, попробовал было пошутить Сергей, но получилось не слишком весело. — Ты, посторонний! Ты нам кто друг или враг?

Шорох повторился.

Подхлёстнутый любопытством Сергей пересилил холодивший душу страх и, крадучись, пошёл через сад на другую половину дома.

— И чего мы так переполошились? Ведь ничего страшного пока не случилось! — он мысленно пытался успокоить себя.

— Господи, как мне страшно! — еле слышно прошептала Анна.

Что бы хоть как — то поддержать сестру, Сергей протянул ей руку. Анна крепко сжала её и поспешила за братом. Стараясь не шуметь, они подошли к входной двери.

— Видишь, дверь на террасу приоткрыта? — у Анны пропал голос.

За приоткрытой дверью было темно. Маленькое окно террасы было заколочено фанерой. Анна, не в силах пошевелиться, не могла отвести взгляд от этой жуткой темноты.

— Ну и что? Может дверь сквозняком открыло? — не очень уверенно предположил Сергей.

Теперь они оба говорили прерывистым шёпотом, словно боялись, что кто — то их может услышать.

— Каким сквозняком? Я её сама на замок запирала! — пролепетала Анна. — А вон и замок валяется!

Она спряталась за Сергея, ошеломлённо уставившись на, лежащий на завалинке, замок. Потом перевела вопросительный взгляд на брата.

Сергей проглотил комок страха, застрявший было в горле, подхватил, стоявшую на террасе швабру, слегка толкнул от себя дверь и она со скрипом открылась.

— Ни фига себе! — крутил он головой, ошалело оглядываясь по сторонам.

На половине Маши всё было перевёрнуто вверх дном! Такого беспорядка здесь отродясь не было: на отодвинутом от стены диване валялась выкинутая из шкафа одежда и постельное бельё. Снятые с полки книги и журналы, были разбросаны на столе. Всё выглядело так, будто кто — то что — то искал.

— Может это бывшие Гришкины собутыльники решили поживиться, пока Маши нет? А мы их спугнули, — не очень уверенно предположил Сергей.

На всякий случай он заглянул по кровать и отдёрнул длинные ночные шторы. Ни в комнате, ни на кухне кроме них никого не было.

Неуверенно постояв посреди комнаты, Анна начала перекладывать вещи в шкаф. Сергей поставил на место книги. С каждым мгновением их движения становились всё быстрее. Находиться здесь им обоим было неприятно. Закрыв по — лучше изнутри дома окна и входную дверь снаружи на большой навесной замок, снятый с полупустого сарая, Анна с Сергеем ушли на свою половину и только там облегчённо выдохнули.

Затаившийся в подполе Чистяков слышал, как они запоздало обсуждали: стоит ли вызывать милицию? Ведь без Маши они не могли определить — пропало ли что из дома. И вполне возможно, что милиция могла обнаружить что — нибудь лишнее: ведь Григорий последнее время подворовывал у соседей на пропой. А, может, что и не успел пропить?

Чистяков уже корил себя за то, что не найдя мнимого покупателя старинного кулона, он решил устроить в доме Анны несанкционированный обыск.

— Я не перестаю поражаться собственному идиотизму! — от размышлений Чистякова оторвала, неожиданно вернувшаяся домой Анна, которая и спутала ему все карты. Чистякову ничего не оставалось, как преодолеть лаз в перегородке подполов и осмотреть хотя бы другую половину дома. А, когда брат с сестрой выдвинулись на половину Григория — шмыгнуть обратно в подпол.

И теперь он об этом жалел. Тут ему совершенно не нравилось, хотя он не мог для себя сформулировать почему? Здесь царила тягостная атмосфера. Может потому, что воздух, почти не пригодный для дыхания, был отравлен смрадный запахом прошлогодней проросшей картошки, оставшейся в подполе Анны, и вызывал рвотные порывы.

И ещё какой — то безотчётный страх сдавливал ему горло и виски. В его мозгу происходило что — то странное. И постоянное ощущение чей — то близости! Ему казалось, что за ним кто — то пристально следит вон из того угла, или из другого! Через несколько минут его пробил холодный пот. Чистякову пришлось мобилизовать всё своё мужество, чтобы не броситься стремглав подальше из этого подпола, по своей энергетике больше напоминавшего склеп.

— Стареешь! — пожалел себя Чистяков, вспомнив, как он не сумел открыть замок на входной двери, сломал его и чуть не спалился.

А теперь его закрыли снаружи. Но окна — то открываются изнутри!

Приподняв шпингалеты, Чистяков услышал шум совсем не к стати проезжавшей мимо машины. Постояв за шторкой, пока свет фар прочертил по окнам светлую полосу, подождав, пока стихнет шум, он быстро вылез в окно и прикрыл за собой ставню.

На улице уже достаточно стемнело. В некоторых окнах ближайших домов горел свет. Другие — слепо чернели. Из раскрытых форточек отчётливо слышались семейные разговоры. За некоторые из них можно было схлопотать реальный срок.

— Страна непуганых идиотов! — злился Чистяков.

Многое из того, что он слышал, непосредственно касалось его службы. Но здесь он находился инкогнито и по личному интересу.

Да и по негласной войне между КГБ и ГРУ, он не раз замечал за собой слежку и ни в коем случае не должен был лохонуться. Поэтому он предпочёл ничего не слышать.

— Всё же как мало нужно человеку для счастья! — подумал Чистяков, немного отдышавшись и ощутив на лице прохладу лёгкого ветерка, шум листьев и запах цветов с клумб в палисадниках.

Он отряхнул пиджак и брюки от грязи, которую насобирал в подполе и пошёл в сторону железнодорожного вокзала, чувствуя усталость от нервного перенапряжения.

— Хотя идея и была заманчива, но ты уже не молод для подобных авантюр, — уговаривал он себя, стараясь быстрее переварить горечь очередной неудачи.

50

От проклятого кулона Люба всё же решила избавиться и как можно быстрее. Она прямо кожей почувствовала, исходящую от него опасность. С КГБ шутки плохи! Вот и Гришка, возможно, погиб из — за него!

Люба была вхожа в дом к Наташиной матери, которая имела деньги и к праздничному столу покупала у Любы по ресторанной цене различные деликатесы: красную икру, копчёную рыбу, дорогую колбасу.

Сегодня вечер у Любы был не рабочим и, захватив с собой коробку хороших конфет и котелку копчёной колбасы, которая ещё некоторое время могла безопасно пролежать в холодильнике, она отправилась к Вале «на посиделки».

В доме Вали аппетитно пахло тушёным мясом, которое Валина мать готовила к приходу зятя, как обычно в субботу ушедшего в баню и после помывки немного задерживавшегося с друзьями за кружкой пива.

— А Вали нет, — открыла она дверь Любе. — Она пошла к портнихе на примерку платья.

— Я подожду, — не стушевалась Люба и протиснулась в дом.

Она знала, что Валина мать её, мягко сказать, недолюбливала. Но сейчас ей было совсем не до душевных тонкостей. Понимая, что мать Вали не слишком жаждет с ней беседовать, Люба прошла в комнату и включила телевизор. Пощёлкав переключателем каналов, она остановилась на концерте ансамбля «Берёзка», который в перерыве между гастролями давал концерт в Москве. Красавицы — танцовщицы в высоких прозрачных коронах, через — чур коротких сарафанах и высоких сапожках, улыбаясь, павами проплывали по сцене.

— У Наденьки получилось бы ничуть не хуже! — горестно вздохнула Люба.

У неё опять с болью защемило сердце за несбывшиеся мечты о лучшей, чем у неё доли для своего чада.

Люба встала, чтобы выключить ненавистный телевизор, но тут вернулась Валя, очень довольная своей портнихой и приятельницы заняли кухонный стол. Валина мать, устав за день на работе и дома по хозяйству, посидела немного с дочерью и незваной гостьей и ушла, чтобы прилечь немного отдохнуть на диване в большой комнате у работавшего телевизора.

За разговорами Валя с Любой, как водится, выпили чайник чая с конфетами и печеньями и перемыли косточки всем знакомым. Люба незаметно для Вали слишком засиделась в гостях и, вдруг спохватившись, заторопилась домой лишь, когда вернулся из бани Валин муж.

— Что — то не весело у вас тут, девушки, — кивнул он в сторону, скучавших на кухонном столе, чайных чашек и тарелки с печеньями, — А не накатить ли нам, мать, по стаканчику горячительного. Никак у нас гостья!

— От тебя и так несёт, как из пивной бочки! — постаралась урезонить уже изрядно поддавшего мужа Валя.

— Да по сто граммов, чисто для настроения! — Муж уже по — хозяйски уселся за стол и отодвинул, обидчиво звякнувшие, чайные чашки в сторону.

Глянув извиняющимся взглядом на Любу, Валя достала из старого, резного, слегка пропахшего прогорклостью, кухонного буфета бутылку водки и три рюмки.

— Для меня не доставай, — Люба встала из — за стола. — Пойду я. Отдыхайте!

— Что, Любань отказываешься? Коньячку уже тяпнула в своём ресторане? — ехидно улыбаясь, спросил гостью Валин муж.

— Я, в отличии от тебя, не пью! — гордо вскинула подбородок Люба. — И как тебе такое в голову могло прийти?

— Не обижайся, Люба, — попросила Валя, провожая гостью до двери. — Сама знаешь, что ещё может прийти в пьяную голову.

Уходя уже затемно, с чувством холодного расчёта, которым она руководствовалась всю свою сознательную жизнь, Люба оставила на Валином крыльце кулон, в надежде, что его обязательно заметит, вернувшаяся домой, Наташа. А потом Рита узнает мамин кулон и отдаст его Анне. В том, что это вещь Анны — Люба не сомневалась. Наверняка этой шлюхе его подарил какой — нибудь очередной ухажёр.

Но, даже, если Наташа оставит кулон себе и его потом найдут в доме Вали, тоже было неплохим вариантом. Ведь Люба много лет в душе ненавидела Валю, за то, что Любин муж когда — то был влюблён в неё. И, лишь после того, как симпатяшка — Валюшка вышла замуж, он женился на Любе. И всю свою замужнюю жизнь, когда муж задерживался со мены дольше пятнадцати минут, Любу душила страшная ревность. Ведь она видела себя в зеркале каждый день и понимала, что сама похожа на поблекший сухо — фрукт. А, немало огорчавший её, нос был самой выдающейся частью не только лица, но и её тощей фигуры в целом.

Лишь Любина работа в постоянном окружении большого количества пьяных мужиков и ни разу не реализованная ею возможность загулять от мужа, должны были держать его в постоянном неведении и напряжении. Возможно, этим она и смогла удержать подле себя мужа столько лет.

Правда, она ещё умела довольно вкусно готовить. Ведь было из чего — ресторан снабжался отлично, не то, что магазины. Её муж неплохо зарабатывал и сама Люба кроме зарплаты имела хороший «калым», благодаря обсчёту своих в основном вечно пьяных клиентов.

Тем вечером, вернувшись домой, Наташа, как и было задумано Любой, кулон нашла. И спрятала его.

И к великому сожалению Любы о нём никто больше не спросил.

51

Колхоз, в котором работал Борис, дышал на ладан. Председатель и парторг периодически получали от районного и областного начальства поочерёдно с всегда не хватавшей на всё помощью и грозные разносы. Борис воспринимал их очень болезненно. Ведь он старался. И даже приносил колхозу посильную помощь.

Ему удалось выбить в Райпо завоз в их деревню автолавкой один раз в неделю необходимого ассортимента продуктов. Магазина в их деревне отродясь не было, а тот, что был в соседнем селе — недавно закрылся из — за выявленной в нём недостачи. Теперь жителям деревни буквально за каждой мелочью приходилось ездить в далёкий райцентр.

Из — за дождливого лета, собранное в этом году зерно превышало процент влажности. Его необходимо было долго сушить на току, а рабочих рук на всё не хватало. Борис прошёл по домам старшеклассников и уговорил их поработать бесплатно на току несколько дней в замен на хорошие характеристики для поступления в техникумы и профтехучилища. И выпускники откликнулись, потому, как мечтали учиться после школы дальше. Это было их единственным шансом вырваться из осточертелой, грязной деревни в город.

Неплохо удалась ему и организация субботника по починке крыши старой Антипьиной избы. Но на нём израсходовали весь заранее выгнанный медсестрой Галей самогон. И она, конечно, Бориса этим упрекнула.

По работе Борис часто бывал на колхозной пойме. Там он заприметил симпатичную бригадиршу овощеводов Аллочку, увядающую красоту которой портил землистый цвет её лица. От вечной сырости на работе у неё начинался туберкулёз.

Все его уговоры председателя перевести Аллочку на какую — либо другую работу потерпели фиаско — свободных вакансий на тёплое рабочее место в колхозе не было и не предвиделось.

Тогда Борис поехал в школу райцентра. Ему удалось собрать у учеников ненужные книги, которые им было не жалко принести из дома.

И он привёз в колхоз почти пятьсот томов. В сельском клубе нашлась большая, подходящая под библиотеку комната, а в колхозной кассе небольшая зарплата для новоиспечённого библиотекаря Аллочки, которая была бесконечно благодарна заботливому парторгу.

Старанья Бориса оценила не только Аллочка, но и медсестра Галина, с которой он сожительствовал вот уже четвёртый год. Она не двусмысленно заявила Борису, что выкинет из своего дома его вместе с чемоданом. Но немного подумав, пошла на хитрость и сменила гнев на милость: теперь в её доме часто пахло пирогами с яблоками, малиной, калиной или с рыбой, принесённой Борисом с рыбалки, на которую он последнее время зачастил.

Женившись во второй раз, он был вынужден проживать под одной крышей не только с молодой женой, но и с мамой её. Тёща невзлюбила Бориса с первого взгляда: она, как и всякая мать, желала своей дочери лучшей доли. А тут этот — алиментщик, жалкий неудачник, да ещё и лодырь — ни украсть, ни покараулить, ни гвоздь забить!

Тогда Борис и полюбил ходить на рыбалку, где он мог скрыться от, безжалостно пилившей его вдоль и поперёк, тёщи. А та, в отместку за мизерную зарплату зятя, начала кормить его в основном, пойманной им же, рыбой.

Теперь, скрываясь от изрядно надоевшей ему Галины, понимая, что размолвка между ними продолжается, хотя и безмолвная, Борис забрасывал удочку и терпеливо ждал поклёвки, вспоминая свою, совсем не радующую его, жизнь и прислушиваясь к шумам на берегу.

Заслышав всплески воды на мостках, на которых деревенские полоскали бельё, он собирал удочки и переходил поближе, вроде бы в поисках нового рыбного места.

Из — за молодых кустов черёмухи, спускавшихся прямо к воде, было хорошо видно, как подоткнувшая подол босоногая Аллочка в условленное время полощет выстиранные простыни, наволочки и полотенца.

Борис смотрел на её белые икры, обнажённые подоткнутым подолом юбки, и у него, как у восемнадцатилетнего юнца, начинала сладостно кружиться голова. Если на мостках больше никого не было, то он покидал своё убежище и уходил с Аллой подальше за густые заросли. Там в уединённой тени её бездонные глаза сверкали необузданной страстью, а тело дрожало от желания.

На одном таком свидании, когда Борис сгрёб Аллочку в охапку и его руки соскользнули на её упругие ягодицы, их и застукал, науськанный вездесущими деревенскими бабками, сильно разозлённый муж Аллочки. Отпихнув, упавшую к нему в ноги, неверную жену, он набросился на Бориса и здорово намял ему бока.

Неизвестно, чем бы закончилась эта драка, если бы ребята, ставившие на реке верши, не позвали Галину. В состоянии сильного чувственного затмения, она выдернула из забора кол и мгновенно оказалась на берегу реки. И огрела колом Аллочкиного мужа, а потом и Бориса, который отлетел в черёмуховый куст и белые пахучие лепестки посыпались на траву не по — весеннему холодными снежинками.

Плюнув в сторону до смерти испуганной Аллы и разрыдавшись в голос, Галина покинула место битвы.

Придя через некоторое время домой, Борис увидел свой чемодан, сиротливо валявшийся на крыльце. Дверь дома была демонстративно закрыта на амбарный замок. Соображая, что ему теперь делать, Борис постоял у закрытой двери, подобрал шмотки и ушёл не оглядываясь.

Сама Галина заплаканными глазами тайно наблюдала за происходящим из — за, чуть приоткрытой, шторки на окне в доме своей ближайшей подруги.

Две ночи Борис ночевал в Сельсовете. Он почти не спал. После мягкой перины, к которой он привык в доме Галины, теперь было очень неудобно лежать на сдвинутых вместе стульях.

— Как же мне плохо! — Борис рывком поднялся, испугавшись собственного крика.

Где — то не вдалеке злобным лаем ему ответила чья — то дворовая собака.

Закрыв лицо руками, Борис просидел почти до самого утра. Ещё никогда он не чувствовал себя таким беззащитным, никогда так не боялся выйти на улицу и увидеть насмешливые глаза знакомых. Из — под стиснутых пальцев по его небритым щекам текли скупые слёзы.

Потом, получив полный расчёт, он попрощался с Андреем Степановичем и уехал из деревни на попутном грузовике.

Галина в окружении сердобольных старух смотрела в след отъезжающей машины.

Борис с шофёром молча доехали до райцентра, думая каждый о своём: шофёр мечтал вытребовать с председателя лишний выходной, потому, что у него намечался очередной сабантуй, а Борис готовил своё оправдание, на случай, если его опять начнут гнобить.

В райкоме партии он объяснил, что их почти развалившийся колхоз всё равно давно пора объединять с соседним богатым хозяйством, где дела шли настолько хорошо, что доить личных, приходивших с пастбища к реке на водопой, коров, молодухи приезжали со своими мужьями на мотоциклах, с бидонами, установленными вместо снятых колясок. А очередь на модные «Москвичи» там растянулась на десятилетие вперёд.

Так, что после желательного объединения, его должность сама автоматически сократится.

В обкоме его доводам вняли, несмотря на проскальзывавшее в его голосе сомнение, и теперь Борис со своим драным чемоданчиком шёл куда глаза глядят. Он имел шестьдесят рублей в кармане и млечный путь над головой.

52

Мария вернулась домой лишь через неделю после похорон мужа. Она ничему не удивилась, словно давно была готова к такому повороту событий. Немного поплакав на его свежей могиле, как и полагалось вдове и в свете вновь открывшихся обстоятельств, она попробовала начать жизнь с чистого листа.

Но, каждый раз, открывая дверь в тёмную террасу, она боялась увидеть там висящего Григория. Мария не видела мужа мёртвым и снова и снова её расшатанные нервы рисовали ей всё более страшные картины. Голова её становилась пустой и горячей и она опять тревожно прислушивалась ко всем шумам в доме, улавливая в них в них что — то неясное, но сильно пугающее. А скрип рассохшихся половиц по ночам, какой иногда беспричинно случается домах, пробивал у неё мурашки по всему телу.

И Надюшка стала часто вскрикивать по ночам, ещё больше пугая мать. Доставали её и пересуды соседей, которые в смерти Григория вдруг начали обвинять Машу.

— Черствая она! Не нашёл Гришка у неё ни понимания, ни тепла, вот и пил с горя! — не раз слышала Маша у себя за спиной осуждения своих бывших приятельниц, хотя сама она считала их, мягко говоря, беспочвенными.

И однажды Мария решилась. Она рассчиталась с работы, купила билеты на поезд, собрала в сумку самые необходимые вещи и уехала вместе с дочкой в далёкий северный город Норильск к Илье, с которым она познакомилась на юге.

Сначала она не предала значения этому знакомству. Илья был далеко не красавец и ухаживал за ней неумело, хотя и настойчиво. Некоторые одинокие курортницы ей даже завидовали. А теперь Маша уцепилась за мысли о нём, как за спасательный круг.

Илья искренне обрадовался, когда получил от Маши телеграмму. На самом деле он не надеялся даже на её письмо, хотя сам записал для неё свой адрес.

Ещё больше радовалась его мама — бывшая учительница младших классов, а теперь пенсионерка. Ведь сыну уже за сорок, а своей семьей он так и не обзавёлся. Да и непривычно ей было в тихой квартире после шумной, многоголосой школы. Порой её приглашали на различные торжества в школу, иногда забегали её бывшие ученики, но они все были чужими и очень спешили. Хотя она предусмотрительно держала для таких случаев коробку хороших конфет и часто пекла пироги, или плюшки, запаху от которых завидовала вся их лестничная площадка.

Не смотря на непривычную для Маши и Надюши, длившуюся полгода полярную ночь, сильный мороз и частые вьюги, Маше казалось, что она попала в настоящий рай.

Свекровь сразу вцепилась в Надюшу, поселила её в своей комнате и стала для неё настоящей бабушкой. А, резко освободившиеся от дел, Машины руки, с детства привыкшие к работе, за неделю заставили квартиру Ильи засверкать идеальной чистотой.

Хотя Маша умела и любила готовить, её вполне устраивали такие холостяцкие привычки Ильи, как частые ужины в ресторане, куда она с удовольствием ходила, часто меняя дорогие платья. Сама Маша быстро устроилась на высокооплачиваемую работу и Илья денег зарабатывал достаточно для того, чтобы у них было всё и даже специально исполняемые шансонье для Маши, проплаченные ими, песни о любви.

Единственной проблемой стали свежие фрукты и овощи. Особенно в них нуждалась маленькая Надя. В магазинах их почти не было, да и те, что родители захватывали с собой из ресторана, были не особо свежие и уже без витаминов.

Но Маша, с помощью сделанной Ильёй подсветки на окнах, сумела превратить подоконники квартиры в теплицу для комнатных помидоров и огурцов. А на кухне аппетитно запахло зелёным луком, посаженным в небольшие деревянные ящики.

Илья влюбился в Марию, как мальчишка. Он задаривал её золотыми украшениями, которых здесь, где платили высокие зарплаты с северными надбавками, продавалось достаточно. Он потакал всем её капризам, с удовольствием по отечески возился с маленькой Надюшей и терпеливо ждал Машиного ответа на его предложения руки и сердца.

Но Маша с ответом не спешила. В ней не было ответных пылких чувств к Илье. Больше того, она первое время сильно раздражалась из — за того, что привыкла к семейным скандалам, а сейчас ей совсем не к чему было придраться. Она принимала любовь Ильи, стараясь не думать о завтрашнем дне.

53

Дождь закончился и закат расплылся по горизонту яркой полосой.

Как ни старалась Анна аккуратно перебраться через раскисшую весеннюю грязь на дороге, все равно ей потом пришлось обтирать испачканные подошвы своих резиновым сапожек о бордюр возле магазина.

Сегодня был завоз колбасы и Анна приготовилась отстоять в очереди за ней не меньше получаса. Но народа в магазине пока было немного. И это радовало.

Да и продавщице Асе Пчелинцевой самоотверженно помогала вечная Лизавета, которую не брали ни горе, ни годы.

Похоронив Тимофея, пролежавшего парализованным три долгих года, после она сменила ещё четверых мужей и потом, сочтя в дальнейшем это дело бесперспективным, стала лучшей подругой Аси. Теперь всё своё свободное время она проводила в магазине и ближайшие жители по вечерам слышали отборный мат пьяных в лоскуты подруг, отчаянно пытающихся с его помощью закрыть сопротивляющиеся, огромные магазинные замки.

— Мне полкило «Докторской» колбасы, — попросила Анна, когда подошла её очередь но, поведшись на аппетитный запах, исходящий от прилавка, добавила: и колясочку «Одесской».

Ася привычным, выработанным за долгие годы работы до автоматизма, движением положила на весы приличный лист толстой, оберточной бумаги, на неё на край весов бросила кружок колбасы, мгновенным взглядом просчитала на сколько можно обвесить и, щёлкнув счётами, одним движением завернула колбасу в бумагу.

— Что так мало берёшь, Анюта? До следующего четверга привоза не будет, — порадела за Анну вездесущая Лизавета, нарезая бумагу для завертывания товара.

— А много нам с Ритой надо? — смутилась Анна. — Сергей — то в командировке.

— А мужик твой где? Черти с квасом съели? Или опять в свободном плавании? — нарочно громко продолжала привлекать внимание покупателей к Анне противная Лизавета. — Да ты не красней, хрен с ним! Я вот тоже своего последнего недавно в далекое путешествие на три буквы отправила. Но я — то женщина после Бальзаковского возраста. А ты молодая и дочку тебе ещё растить и растить. Нашла бы себе жениха. Вон хоть Генку Баранова, глядишь баронессой стала бы, — кивнула она в сторону Генкиной матери, стоящей в очереди немного позади Анны.

Лысый с тридцати лет, тощенький Генка работал приемщиком стеклопосуды от населения и, когда к нему не приди, у него никогда не было свободной тары и людям, чтобы не нести обратно домой тяжелые сумки, приходилось отдавать ему бутылки и банки за полцены.

Геныч, подойдя к этому делу с размахом, недавно купил себе почти новый «Запорожец» и теперь гонял по поселку на страшно рычащем автомобиле, разгоняя придорожную пыль и бестолковых кур и пугая окрестных собак.

— А причем тут мой сын? — скривила сильно напомаженные губы Зоя Баранова. — Они детей нарожают неизвестно от кого, а Геночка мой потом их должен кормить!

— Чего раскудахталась — то? Сама — то тоже не первый раз замужем, — осадила её Лизавета.

— Так мой первый муж умер! — нараспев протянула Зоя.

— Ну не всем же так повезло, — передразнила её Лизавета, вызывая хохот у остальной очереди.

— Кого доедаем, бабоньки? — в наглую протиснулся к прилавку банщик Митрич.

От него разило перегаром на весь магазин.

— Дай — ка мне, Асенька, три бутылочки по рубь две, — высыпал он на прилавок горсть звенящей мелочи.

— В очередь встань! Дети что ли дома плачут? — дружно набросились на него покупательницы, ненавязчиво напоминая Митричу о том, что детей от него не родил никто: ни жена, ни любовница.

— В другой раз я тут возле вас с удовольствием потолкаюсь, а щас невмоготу — жуть как «трубы горят»! Вот Асенька понимает.

— Двадцать копеек давай, а то не разойдёмся, — обращаясь к Анне, буркнула Ася, не считая сбросив в ящик с деньгами мелочь Митрича.

Анна посмотрела в кошельке, порылась в карманах. Денег у неё больше не было.

— Ладно, потом занесёшь, — разрешила продавец и бросила на прилавок мятый рубль. — Только не забудь, а то Ритка твоя уже месяц, как пятьдесят копеек должна. — Сменила она милость на вредность. — За всю голь перекатную свои вкладывать у меня никаких денег не хватит!

Анна быстро взяла с прилавка свою сдачу и молча выскользнула из магазина, освободив у прилавка место, для, собиравшего обидные комплименты, Митрича.

— Вот гадина Аська, — кипело в душе у Анны. — Небось копеек на восемьдесят обманула, а за двадцать позорит!

Теперь она в сердцах шагала прямо по грязи, не разбирая дороги.

— И Лизавета — стерва ещё та! Так и норовит укусить за живое, — обижалась Анна на бывшую соседку, понимая, как та права. От этого у неё на душе становилось всё смурнее.

Нелегко ей одной растить Риту. Тут еще и цены подскочили почти на треть. Говорят, что в связи с этим где — то прошла забастовка рабочих какого — то крупного предприятия, закончившаяся тем, что бастующих с работы выгнали, а зачинщиков — арестовали. Правда, об этом нигде не писали и не упоминали.

И Борис последние в прямом смысле алименты прислал почти полгода назад откуда — то из Казахстана.

— Целину видать осваивает. Там ему простор! — злилась Анна, пытаясь хоть как — то ополоснуть свои грязные сапожки в огромной мутной луже, возле своего дома. Поплескавшись в луже, она закрыла за собой калитку на задвижку со злостью на весь свет.

— Хорошо, что Сергей ей помогает, когда дома и не пьет: и денег даёт и продукты приносит и Рите недавно кофточку купил. А то и не знаешь, что делать!

Тут ещё и Ритина подружка Наташка, как на зло, масло в огонь подливает. У неё и мать и отец и бабка работают. И платьице у неё не платьице и туфельки лакированные.

А я Рите из старого Машинного перешиваю, — неприятные воспоминания незвано громоздились в голове Анны. — Самой перед дочерью стыдно. Да и люди видят. А главное никакого просвета впереди и нервы сдают! Так и до психушки недалеко осталось!

54

На каникулах ничего не делавшая Рита всё равно всегда была занята. Проспав до самого обеда, она ела наспех, потому что её уже ждали подружки и она опаздывала то на занятия танцевального кружка, то в хор. Рита хотя пела не очень, но на выступлениях старалась встать в первый ряд, чтобы покрасоваться там во взрослых маминых туфлях.

В дождливую погоду подружки собирались на чистенькой террасе у Наташи, где под убаюкивающий стук капель по стеклу и листьям деревьев перерисовывали яркие открытки и придумывали новые платья для своих бумажных кукол.

Проводив завистливыми взглядами роскошные формы Чесноковой Гали, идущей с новым парнем на танцы, или просто погулять, подружки отправлялись в кино.

Худенькие, с довольно серенькой внешностью, сами они ухажёров не имели и все любовные страсти, свойственные их возрасту, проживали совместно с героями очередного фильма, мечтая о своём несбыточном счастье с парнем, похожим на красавца Алена Делона, или хотя бы на Бельмондо. И им очень хотелось пощеголять в нарядах киношных красавиц и непременно разбить чьё — то сердце.

Но иногда подругам приходилось и поработать. Весь Наташин класс шефствовал над одной пожилой четой и девочки ходили к ним помогать по дому. Рита тоже иногда составляла им компанию.

В очередной раз по просьбе строгой бабушки подруги принесли воды, помыли пол в доме, сходили в аптеку за лекарствами, которые бабуле прописал врач. А когда они собрались уходить, бабушка достала тетрадь, чтобы в неё записать их фамилии.

— А тебя как зовут? — спросила она у Риты, строго глянув на неё поверх очков.

— А меня можно не записывать, я из другого класса, — несколько смутилась Рита.

— Нет, нет, надо обязательно записать, — настаивала старушка.

— Хорошо, записывайте, если хотите. Мне не жалко! — снизошла Рита, но посмотрев на озабоченное лицо старушки, поняла, что лучше сейчас не выпендриваться и назвала свою фамилию. Она даже покраснела от гордости, представляя, как оценит её благородный порыв их классная руководительница, если узнает об этой записи.

По вечерам подруги собирались на лавочке под вишнями, И здесь уже в глубоком сумраке начинались страшные рассказы про то, как чёрная, чёрная рука вылезает из чёрной при — чёрной комнаты…

Ночь и неуёмные детские фантазии рисовали страшные образы. И каждый шорох, каждый скрип чьей — то калитки наводил на них панический ужас, а, ставшие в темноте чёрными и ещё более корявыми, разросшиеся вишни казались тянувшимися к ним страшными, черными руками с растопыренными пальцами.

Девочки сидели, замерев от страха, боясь пошевелиться. Расходились только тогда, когда чья — либо мама начинала выкликивать своё чадо по имени. Затем дома они долго не могли заснуть, вспоминая в тёмной комнате недавно наведенный на себя ужас.

Одним таким летним вечером, сидевшие на лавочке возле Ритиного дома, девчонки, в свете луны, заметили, странно двигающуюся, светлую сущность. Это было похоже на будто — бы сотканное из плотного тумана очертание большой собаки, плавно и бесшумно катившейся мимо них, на невидимых колёсиках.

Видение было неясным и несколько расплывчатым. Ближний к ним фонарь на столбе давно перегорел, следующий тускло светил совсем далеко. Луну и проявившиеся на небе звёзды, прикрыли лёгкие рассеянные облака.

Дыхание девочек замерло. От страха они оцепенели, вытаращив глаза. Это были уже не байки про чёрную руку, а кошмар, который видели все! Видение продолжалось несколько секунд и, достигнув густых кустов сирени у забора дома напротив, оно исчезло в них так же внезапно, как и появилось.

Просидев в молчании ещё немного, подруги разбежались по домам, где ещё долго не могли прийти в себя. Кто — то из них, не выдержав, рассказал о видении родителям, но не сумел выразить увиденное словами. Эта история была совсем не похожа на правду. И родители, не поверили. Кто — то не пожалел возгласов удивления. Другие лишь улыбнулись буйным детским фантазиям. Ведь детские страхи совсем не вписываются во взрослую логику, где всё прописано по буквенно.

Рита сколько сама себя помнила — видела добрые, цветные сны. И просыпаться ей совсем не хотелось. Даже, если её случайно кто — то разбудил, она тут же старалась закрыть глаза, чтобы снова попасть в свой красивый, безоблачный сон. И опять спала до обеда.

Но беззаботные каникулы сменялись учебой, становившейся с каждым годом всё более надоевшей и трудной из — за постоянного усложнения программы и вовремя не привитого прилежания.

А мечты о взрослой жизни уже приобретали более реальные черты и становились всё более сладострастными и желанными.

55

Красный закат окутал сад нереальным, магическим свечением и растворился в аромате флоксов, стелившимся красновато — сиреневым ковром до самой терраски.

Эти цветы Анна купила, чтобы посадить на могилу Григория. Но сразу не получилось. На другой день испортилась погода, так и пришлось высадить их в сад, чтобы они совсем не завяли. А потом, когда цветы так прелестно расцвели и заблагоухали, она решила часть такой красоты оставить дома.

— Ветер — то какой завтра будет! — вернула Анну в реальность соседка Шура.

Она в своём саду прилаживала старую доску под ветку яблони, опустившуюся под тяжестью наливных яблок почти до самой земли.

— Обтрясёт ведь всё, — продолжала она ворчливым тоном, явно не располагающим к задушевной беседе.

Зато с улицы послышалась перебранка банщика Митрича, которого было не заткнуть, с его женой, идущих в сторону магазина.

— Будь человеком — купи опохмелиться, — слёзно просил Митрич.

— Нету у меня денег на твоё пьянство, — строго отказала жена.

— Как нету? Я же тебе третьего дня аванс принёс! — от удивления голос Митрича перешёл на визг.

— А я тебе плетёнки купила, — жена была непреклонна.

— Ну ладно, змеиное отродие, получку я тебе не отдам! И вообще уйду от тебя, вот хоть к Аське! — пугал жену Митрич, в надежде достучаться до её милосердия. Его глаза сверкали торжествующе.

— Совести у тебя нету, алкаш! Да откуда ж ей взяться — то? Когда совесть раздавали, тебя же дома не было. У Аськи видать был! — в серьёз обиделась банщикова жена. — Ладно, добился своего: в магазин я сегодня не пойду! Пускай тебе теперь Аська борщи готовит! Ты же у нас герой — любовник! Тебе всего — то пятьдесят и ты ещё можешь раз пять за ночь! И это только по маленькому!

Шура с Анной слышали семейную перепалку, но не могли видеть обескураженного лица Митрича. Проводив ошалелым взглядом развернувшуюся к дому жену, он всё же углядел своих дружков, уже собравшихся возле магазина и, подобрав с полу свою отвисшую было челюсть, заспешил к ним.

— Тридцать лет вместе живут, а всё лаются, как собаки, — проворчала Шура. — Нужен он Аське. Портки что ль его стирать будет? Заставишь её!

Аня вспомнила, что пришла в огород за морковкой и свеклой. До зарплаты ещё далеко, алиментов нет, значит, будем опять худеть.

— Как же яблоки жалко, — переживала Шура, поглядывая на растянувшееся по горизонту тёмное облако, из — за которого силились пробиться солнечные лучи, похожие на сверкающие стрелы.

Анне тоже было жаль, но не столько яблоки, сколько саму себя. Что толку в яблоках, когда ни для варенья, ни для компота ей не на что купить сахар?

А тут ещё и Рита в рост пошла. Всё, что справили ей в прошлом году — уже мало. Одна надежда была на Сергея. Но это тоже временно, пока он ещё холостой. Анна часто со страхом задумывалась о том, что будет с ней и с дочерью, когда её брат женится. Ведь тогда на первом месте у него будет своя семья. И ещё неизвестно насколько жадная попадётся ему жена.

Да и сейчас он не помощник. Недавно сдуру, по — пьяни надрался на футболиста, за что его потом отпинала вся футбольная команда. После Сергей долго пролежал в травме распухший, как футбольный мяч, только сиреневого цвета.

Анна вдруг явственно вспомнила, как тогда её пустили в палату к брату только к вечеру следующего дня.

Хотя кислородную подушку уже убрали, Сергей пока ещё не мог говорить. Услышав приближающиеся к его кровати шаги, он заворочался, негромко застонав, и виновато посмотрел на Анну сквозь щёлочки распухших глаз.

Анна едва не расплакалась: пластом лежащий на кровати брат — её последняя жизненная опора, сейчас выглядел жалким и беспомощным.

— Серёжа, как же так? Господи! Нельзя же так! — Анна с трудом подбирала слова, что бы выразить переполнявшие её душу чувства смятения и страха за жизнь брата. А про себя подумала: — Если человек дурак, то это на долго!

Она даже обрадовалась, когда в палату вошла медсестра с водой и уткой. Смотреть на страдания брата у неё не хватало сил. Выйдя в коридор, Анна метнулась к вышедшему из ординаторской доктору.

— Истомин, Сергей? — всё, что смогла из себя выдавить Анна.

— Вы ему кто? — доктор задал этот дежурный вопрос, хотя из своего опыта работы знал, что так волноваться за больных могут лишь близкие родственники.

— Сестра, то есть он мой брат, — от волнения Анна никак не могла собраться с мыслями.

— У вашего брата сотрясение мозга, перелом двух рёбер, множественные ушибы и не открывается левый глаз.

Доктор видел, что от его слов сестре больного становится всё хуже и она уже готова грохнуться в обморок. И он постарался несколько разрядить обстановку: — А, в общем, его состояние стабильное. Но всё равно ему придётся полежать у нас два — три месяца.

Приходивший к Сергею в больницу милиционер, предлагал ему завести уголовное дело по факту нанесения ему побоев группой лиц, но тот отказался писать заявление. Видимо чувствовал и себя виноватым.

Анна металась между работой и больницей почти три месяца. Первое время ей после работы приходилось быстро готовить дома каши, спешить в больницу и кормить брата с ложки.

Рита, предоставленная сама себе, за это время научилась жарить для себя яичницу и варить картошку «в мундире».

Немного окрепнув, Сергей начал читать в запой. Даже став ходячим больным, он не выходил вечерами к телевизору, предпочитая перед сном прочесть ещё пару глав. Рита не успевала менять ему книги в библиотеке. Ему было без разницы, что читать: Мопассана, Толстого, или фантастику Беляева. Сейчас он словно пытался заполнить какой — то вакуум внутри себя.

— Как положительно повлияли на него побои! — не переставала удивляться Анна. — Ну и пусть, лишь бы не пил! Долго ли продержится? — гадала она, отодвигая книжку, чтобы освободить место на тумбочке для принесённых ею пирожков.

Анна даже подумывала сама посватать ему разведенную толстушку — медсестру с соседней улицы, совместно с которой она в больнице выхаживала брата. Но очень уж она была вертлявая, даже не смотря на свою солидную комплекцию.

Да и пример сватовства Григория был не показателен. Оставалось только надеяться на лучшее. Два дня как Сергей на работу вышел. Еле ноги таскает. Бледный весь. Хоть бы без серьёзных последствий обошлось.

56

На следующий день действительно поднялся сильный ветер. Знойный и противный, он гонял по улице серые клубы пыли, неистово хлопал незапертыми форточками и калитками, вызывая нестерпимую головную боль. С деревьев летели и яблоки и сломанные ветки. К вечеру ветер усилился. От его порывов в доме вздрагивали стёкла. Пошёл сильный, косой дождь. Сразу захолодало.

А потом в доме погас свет.

Анна нащупала на полке свечку. И как раз вовремя. В дверь постучался, припозднившийся Сергей.

Порыв мокрого ветра из открытой двери сразу задул свечку. Выбираться в дом из терраски пришлось почти на ощупь.

Сергей из — за своего баскетбольного роста в темноте стукнулся о притолоку головой и заматерился.

— Там провод оборвался, сейчас сделаю, — погремел он какими — то собираемыми с полки инструментами. От него сильно несло сыростью и свежим алкоголем.

— Что опять праздновали — то? — недовольно спросила Анна.

— Что, что? Был бы повод, а причину мы всегда найдем, — усмехнулся Сергей и вышел на улицу, впустив в дом волну мокрого холода.

Минуты через две на кухне ярко вспыхнула лампочка и тут же, одновременно с сильным хлопком, погасла.

Дождь, как сумасшедший, хлестал в окно. Аня вглядывалась в эти брызги и потоки, струящиеся по стеклу, в надежде: что — либо в них разглядеть. Сильно занервничав, она спешно сунула ноги в резиновые сапоги, набросила плащ, открыла дверь на крыльцо и чуть не задохнулась от порыва ветра. Её тут же всю окатило дождем. Взбесившийся ветер срывал её легкий плащ, задирал подол юбки.

Анна с трудом проскользила по раскисшей грязи до угла дома и почти наткнулась на, неподвижно лежащего на спине, брата.

— Сереж, ты чего? — попыталась она поднять его за руку. Рука была абсолютно безвольной мокрой и холодной, а тело — тяжёлым.

Анна бросилась к соседке Шуре, к их служебному телефону. Но «Скорая помощь» не спешила. Её пришлось ждать около часа.

Шура принесла мужнин брезентовый плащ и накрыла им Сергея, решив, что до врачей его лучше не трогать, потому, как у него могут быть переломы и как бы не навредить.

— Вызывайте милицию, он мертвый, — безучастно отчеканила фельдшер, бегло ощупав Сергея, и быстро залезла обратно в машину. Подальше от сильного дождя. Но ей пришлось вылезать обратно, что бы сделать укол, потерявшей сознание, Анне.

Приехавший милиционер оглядел уже закаленевший труп и велел погрузить его в открытую тележку, прицепленную к милицейскому УАЗику.

У Анны потом навсегда в памяти остался взмах беспомощной руки Сергея, ещё совсем недавно пытавшейся подарить им свет, когда его забросили в тележку. Он слово прощался.

Подобрав валявшиеся в грязи пассатижи, милиционер зашел с Анной в дом, что бы её опросить. При мерцающем, призрачном свете свечи он писал протокол, попутно объясняя Анне, машинально подписывающей листы: — Очень высокий у вас брат. Был бы пониже, лестницу бы подставил, или табуретку какую деревянную. А то промокший весь, в мокрой обуви, на мокрой земле. Да ещё и не адекватное поведение из — за злоупотребление алкоголем. Да и напряжение тока высокое.

В общем шансов выжить у него не было, — милиционер отвёл глаза в сторону, ища, куда бы можно было стряхнуть с папиросы пепел.

— Свеча горела на столе, мерцая то и дело.

Свеча горела на столе, свеча горела, — не слушая его, как в бреду бессмысленно шептала Анна.

— Что вы говорите? — не понял милиционер.

— Я говорю: как нелепо всё получилось. Ведь ему всего двадцать четыре года. Ещё бы жить, да жить!

— Тут я с вами полностью согласен. Самые нелепые смерти — это по — пьяни. А пьянство всегда было национальным бедствием России.

Прервав воцарившееся в доме на некоторое время тягостное молчание, милиционер собрал свои бумаги и ушёл, оставив на полу лужи от, стекавшего с него, дождя.

Анну трясло. Рита молча прижималась к матери, обнимая её за плечи. Свечка догорела, а они так и сидели в темноте долго, долго, словно стараясь привыкнуть к накрывшему их мраку.

Косой дождь уже не стучал, а, слово устав, лишь царапал по стеклу, оставляя кривые дорожки, такие замысловатые, как и человеческие судьбы. Анна смотрела на них и словно считывала с них написанные дождём слова: «никогда не знаешь сколько тебе ещё осталось петлять и когда прервётся твой след на этой земле».

Что это трагическая случайность, или непознанная закономерность? Дом убил почти всю семью!

После похорон младшего брата Анна зачастила на кладбище. Хотя раньше испытывала там какой — то неясный страх. Ведь, как не верти, а кладбище — конец человеческой жизни.

Анна не могла одна находиться в доме, ставшем вдруг страшным и чужим. И флоксы все из сада выкопала и рассадила на могилки.

— А почему она сразу не посадила цветы по назначению. Вдруг тогда всё было бы иначе? — корила она себя.

57

Мороз разрисовал окна причудливыми узорами из белоснежного инея, сделав их абсолютно не просматриваемыми. Пытаясь хоть что — то рассмотреть в окне, Анна случайно прислонилась лбом к холодному стеклу и так застыла на некоторое время, ощутив, что от приятной прохлады голова болит значительно меньше.

— Где же Рита бегает? — беспокоилась она, подсыпая в печь уголь. — Одну щёку уже отморозила! Лучше бы уроки поучила. Вон сколько троек уже нахватала. Был бы отец, может слушалась бы! У Бориса высшее образование, у меня техникум, а этой лентяйке ничего не нужно.

Анна задвинула камфорки на плите кочергой и обожглась, вздрогнув от настойчивого стука в дверь. Она даже не заметила, как, даже не одевшись, оказалась на холодной терраске.

— Кто там? — спросила она не своим голосом, слегка поперхнувшись от страха.

— А кого ты ждешь? — услышала Анна раздраженный голос Бориса.

Этот до боли родной голос в тишине сумерек показался ей громом с небес! У Анны перехватило дыхание, а её сердце подскочило и бешено забилось где — то в висках.

Борис зыркнул по углам злым взглядом затравленной собаки.

— Одна живешь? — колко осведомился он у жены.

— Сам знаешь, с Ритой. Только она ещё не пришла. Ты проходи, вот она обрадуется!

Она смотрела на мужа очень пристально, словно не веря в его правдоподобность.

Борис снял куртку, рухнул на диван и сбросил далеко не новые ботинки. Комната сразу наполнилась специфическим запахом давно нестиранных носков, подтвердив реальность момента.

Немного придя в себя, Анна, нервно суетясь, разогрела остатки щей, быстренько напекла, заранее замешанных по случаю масленицы, тонких блинов и с жалостью смотрела, как голодный муж молча уплетал их за обе щёки.

Иногда ей казалось, что из всех чувств к Борису у неё осталось лишь чувство презрения, но, похоже, что это было ещё не так. Всё же что — то родное проглядывалось в этом грязном, лысеющем, потрёпанном жизнью и чужими бабами, мужчине.

— Как странно, — пронеслось в голове Анны. — Бывает, что видишь человека в первый раз и ничего плохого он тебе не сделал, а он тебе неприятен. А от этого столько унижений претерпела и опять рада ему!

Она всё ещё не переставала считать Бориса своим мужем. А он наверняка считал её удобной женой.

Вернувшись с прогулки, Рита повесила на вешалку пальтишко и поставила поближе к печке свои промокшие, войлочные сапожки.

— Садись, поешь. Вот папка приехал, — улыбалась Анна.

— Здрасте, я есть не хочу, — проскользнула в свою комнату Рита, абсолютно не испытывая никакой симпатии к этому несвежему, небритому мужику, которого она должна была считать своим отцом.

Борис проводил дочь не слишком добрым взглядом, допил чай, улёгся на кровать в спальне и почти сразу захрапел.

Убрав со стола, Анна вдруг ощутила прилив сил, словно не было всех этих болезненно долгих дней и ночей одиночества и, тихонько мурлыча весёленький мотивчик, простирнула мужнину рубашку и носки.

Ей показалось, что из них в таз посыпалась какая — то труха. Анна прополоскала всё и, почувствовав так и оставшийся неприятный запах, повесила вымораживаться на терраску.

Уже за полночь, достав давно невостребованную ночную рубашку с кружевами, она зашла в спальню к мужу. Её немного лихорадило, как на первом свидании.

Борис спал, разметавшись по всей кровати.

Аня постояла немного в надежде, что он всё же как — то повернётся, что бы ей примоститься хотя бы с краешку, прикоснуться губами к его спине, почувствовать тепло родного тела, но, так и не дождавшись этого — ушла спать в большую комнату на диван. Чего — чего, а свободного места у них в доме теперь много.

Утром, проводив Риту в школу и развесив бельё мужа возле горячей печки, Анна ещё немного задержалась дома, решив что — нибудь потом соврать на работе, и снова зашла в спальню к желанному мужу. Ведь зачем — то он приехал?

Борис уже проснулся и лежал, упершись взглядом куда — то в угол.

Присев на кровать, Анна инстинктивно протянула было руку, чтобы убрать непослушную прядь давно не мытых волос с испещренного морщинами лба мужа.

— Уйди отсюда! — рявкнул на неё Борис.

— Боренька, ты чего? — растерялась Анна.

— Уйди, дура! — Борис спихнул опешившую жену с кровати. — Вошь у меня!

— Какая вошь? — не поняла Анна.

— Какая, какая? Лобковая! Вот какая! А то ты не знаешь, чем вы бабы — стервы нас за любовь награждаете? — От злости глаза Бориса стали темнее ночи.

От этих слов Анна так опешила, что забыла обидеться и заплакать.

— Так пора уже разбираться кого любить! Зачем же ты на кровать — то лёг? — ужаснулась Аня.

Мир вокруг неё всколыхнулся расползся белым туманом.

Чтобы не упасть, Анна прислонилась спиной к прохладной стене. Но её страдания, похоже, только злили Бориса.

— А я что, собака? На полу спать! — он рывком встал с постели, нашёл свою одежду и начал быстро одеваться, путаясь в вещах нервными руками и от этого злясь ещё больше. — Деньги у тебя есть?

— Есть, позавчера зарплату получила, — как оглушенная обухом по голове, Анна с трудом нашла кошелёк.

— Дай рублей двадцать пять, потом отдам, — требовательно спросил Борис.

— Куда ты? — почти плакала Анна, наблюдая, как муж прячет деньги в карман брюк.

— За кудыкины горы. Тебе — то что? — всё больше раздражался Борис. — Лучше поесть собери!

— Боря, остался бы, — проклиная себя в душе за слабость, робко просила Анна жующего мужа. — Сколько же ты ещё скитаться — то будешь, да грязь собирать?

— Что жалеешь меня? — процедил сквозь зубы Борис.

— Я сейчас на новом заводе работаю, — стараясь не раздражаться поведением мужа, Анна попыталась воплотить в жизнь свою мечту: — Может и тебя бы куда — нибудь в «сбыт» пристрою. Ты же институт закончил! Тебя обязательно возьмут!

Директор на собрании сказал, что завод весной начнет строить многоквартирные дома для своих рабочих. А тем, кто вдвоем работают, квартиры будут давать вне очереди. — Анна с надеждой заглянула в глаза мужа и её испугало полное отсутствие в них какого — либо выражения. — Ведь не молодой ты уже, пора бы остепениться!

— Я подумаю. На досуге, — отмахнулся от неё Борис.

Причесав пятернёй перед маленьким, мутноватым от времени настенным зеркалом свои сальные, непослушные волосы, он ушёл, захлопнув дверь перед носом жены, пытавшейся его остановить.

Анна опустилась на табуретку и застыла без сил. Её тело бил озноб, а разболевшаяся голова — отказывалась работать.

— Что может так нестерпимо болеть в голове, если там нет мозгов! — пронеслось в её голове. Собственное сознание словно издевалось над, и без того, сильно расстроенной Анной.

После школы Рита зашла к своей подруге Светлане, послушать новые пластинки и списать у неё домашнюю работу по алгебре, которую самой ей решать было не охота. Домой она собралась уже после пяти, когда пришла с работы уставшая Светина мама и заворчала на кухне, что и дома невозможно отдохнуть в тишине.

Смеркалось. Света на их улице опять не было. На фоне облачного, серого неба и сумрачного снега черные деревья и дома казались вырезанными картонными декорациями к страшному спектаклю.

Подмораживало. Ритины дешёвые сапожки сильно скользили. На душе было смурно и от нехорошего предчувствия ныло сердце.

На проезжей части возле их дома стояла огромная, чёрная машина, похожая на паровоз. Из трубы её несуразного, квадратного кузова временами вырывался толи пар, толи дым с тошнотворным запахом. От этой машины веяло посланцем из преисподнии.

Затаив дыхание Рита прошмыгнула в свою калитку. На пороге дома стояла мать, закутанная в платок, как матрешка.

— Мам, это что? — прошептала Рита, боясь, что её может услышать кто — то ещё кроме матери.

— Не смотри, дочка, это постели наши дезинфицируют. У папки нашего — зараза, — деревянным голосом сообщила Анна.

Рита ошеломлённо моргнула — как можно было не смотреть, когда в ледяном, нетопленном, тёмном доме глаза сами инстинктивно искали светлое пятно — окно, а в нём ясно вырисовывался чёрный силуэт адской машины, которая уничтожала не только заразу, но и выжигала душу.

Рита чувствовала, что она вот — вот разрыдается.

И эту машину видели и Рита с Анной, и их ближайшие соседи, которые и так их особо за людей не считали, а теперь и вовсе поставили на них соответствующее клеймо.

Замёрзшая до трясучки Рита, в первый раз сама выгребла из печи золу, настрогала, как это обычно делала мать, с сухого полена лучинки, заложила их и поленья в топку и затопила печь. Она сидела на табурете, слушая потрескивание разгоравшихся дров и глядя на потерянную мать, потом закрыла глаза и, прислонившись к потеплевшей печи, задремала.

Сидевшая на кухне Анна безучастно смотрела на два выпавших из поддувала красных уголька и почерневшую под ними доску.

Запахло горелым деревом. Анна машинально перевела помутневший взгляд на дремавшую у печи дочь и разрыдалась, выйдя, наконец, из страшного оцепенения. Она старалась не всхлипывать, чтобы не разбудить Риту, понимая, что это было ещё не самое страшное испытание в жизни её дочери.

А ведь сегодня «прощёное воскресенье», — вспомнила Анна, глянув на посветлевшие окна. — Надо бы Бориса простить?

Она бессознательно смотрела в окно на слабо пробивавшийся, поздний зимний рассвет.

— Бог простит!

Какая — то вторая Анна взяла веник, замела угольки в совок и бросила их обратно в поддувало печки.

58

Вернувшись из очередного отпуска, Анна познакомилась с новой сотрудницей Мариной, импозантной, но довольно вертлявой и развязанной особой.

Анну поражала и раздражала способность Марины повернуть всё вокруг себя к своей выгоде. Будучи женой нового начальника отделения железной дороги, Марина вытребовала для себя не существовавшую тогда на заводе должность бухгалтера — ревизора и личный кабинет, который так же использовался больше в личных целях. Имея неплохую квартиру в соседнем городе, откуда на работу ей добираться было далековато, на завод она ездила, не как все на автобусе, а на служебной машине мужа, что бы в прибывшей автобусом толпе в узкой проходной не пострадали её дорогие кофты из «ангорки» и лаковые сапоги.

Не обременённая ни детьми, ни житейскими заботами, Марина быстро вошла в курс личных жизней работников заводоуправления и не только и вторгалась в них довольно бесцеремонно.

— Аня, почему ты такая эффектная и одинока? — доставала она Анну, подавая ей на обработку акт ревизионной проверки склада.

— Я не одна, у меня дочь есть, — раздражалась Анна, проверяя акт с надеждой найти ошибки, что бы осадить наглость Марины. Но документ был составлен грамотно и это обстоятельство злило Анну ещё больше.

— Дочь твоя скоро вырастет и выпорхнет из гнезда. А тебе в старости и чай не с кем будет попить и поругаться не с кем, — приставала Марина, кривя свои полные, напомаженные губы. — Да и до старости тебе ещё далеко. Не понимаю, как может здоровая баба прожить без мужика?

Эти бестактные заявления Марины видимо обидели разведённую Надежду Филипповну, раздражённо стукнувшую косточками конторских счётов. Её глаз нервно задёргался.

— Вот только давайте без ханжества! — повысила голос Марина. — Мы здесь одни женщины и можем спокойно говорить о наших бабьих проблемах!

Но её никто не поддержал.

— Хочешь, я тебя познакомлю со своим братом? — опять повернулась она к Анне. — Он, правда, в Москве живёт, но не за тридевять же земель?

— А что ему тоже поругаться не с кем? — не хотела сдаваться Анна.

— Ну что ты? Он добрейшей души человек, интеллигент, — Марина, как заправская сваха продолжала расхваливать своего брата.

— И за это его бросила жена! — постаралась поставить точку в уже изрядно надоевшем ей разговоре Анна.

— Жена! Да она с жиру бесится, который раз уже уходит! А есть — то библиотекарша очкастая, ни рожи, ни кожи. А он умница. Начальником отдела в НИИ работает. Так, что ты подумай, — резюмировала Марина.

Устав от однообразия, она решительно поменяла тему разговора.

— Девочки, — обратилась она к молоденьким сотрудницам. — Организуйте — ка чайку. А то я в обед отварной осетринки поела, теперь жуть, как пить хочется.

— А где же вы, Марина Геннадиевна, осетрину покупаете? В специализированном магазине? В розничной продаже её не — бывает, — поинтересовалась сильно недолюбливавшая Марину рядовой бухгалтер.

— А я, Надежда Филипповна, по магазинам не хожу. Всё, что нужно нам Мишаня — шофер начальника ОРСа домой привозит, — обронила Марина, в душе наслаждаясь залившимися от злости краской щёками Надежды Филипповны, которая ей по возрасту в матери годилась.

— Не нами придумано, — ни к кому не обращаясь, философствовала Марина. — Кому — то апельсины, а кому — то ящики из — под них!

Попив чайку и никого за это не поблагодарив, Марина повертелась перед зеркалом и, наконец, удалилась.

— И чего у тебя может быть общего с этой стервой, Ань? — прорвало Надежду Филипповну, как только за Мариной закрылась дверь. — Вы же разного поля ягоды. Гляди, подставит она тебя!

— Да она для меня только сотрудник, — оправдывалась Анна, обирая катышки со своей застиранной юбки, которая рядом с шикарным джерсовым костюмом Марины выглядела половой тряпкой. И, конечно же, где — то на самом краешке сознания Анне хотелось иметь такую же одежду, как у Марины, только более приглушённых тонов.

На какое — то время Марина со сватовством отстала. Даже реже стала заходить в бухгалтерию. Возможно, нашла себе другую компанию для приятного времяпровождения на работе. И Анну это радовало.

59

Дружно начавшаяся весна быстро согнала побуревший снег. Мелкие уличные ручейки, становясь в оврагах маленькими бурлящими речками, с шумом стекали в реку, подтачивая на ней подтаявший лёд. Он потемнел, покоробился и треснул. Огромные льдины поплыли по реке, наползая друг на друга, образуя мощные заторы, едва не снёсшие опоры железнодорожного моста.

Днём тёплое солнышко кропотливо подсушивало Подмосковную глинистую почву, а ночные заморозки вымораживали последнюю сырость. Вот вроде бы показалась зелёная травка, но опять налетела двухдневная, знойкая метель и всё снова засыпала недолгими сугробами. Потом им на смену пришла грязь.

Вместе с ней в конце улицы появились каток и асфальто — укладочная техника, которую обещали ещё в прошлом году. Дорожные рабочие засыпали рытвины и канавы и рычащие самосвалы, завезли и рассыпали щебёнку по проезжей части дороги.

И тут опять пошёл сильный дождь. Он надолго разогнал дорожников, но вызвал великий энтузиазм в массах: особо додельные местные жители не погнушались сгрести щебёнку с дороги прямо к своим дворам.

Но со временем погода устоялась и дорожники, вернув щебёнку на место, принялись за укладочные работы. Шум, грохот, тяжёлая работа дорожных рабочих и резкий, доселе незнакомый этим местам запах горячего асфальта оставили после себя ровную дорогу, обогнувшую парк и ведущую до самого вокзала.

Узкие аллейки парка асфальтировали в ручную. И некоторые, далеко выступавшие корнями, разросшиеся вдоль дорожек деревья пришлось спилить. Правда, не всем жителям посёлка эти усовершенствования пришлись по душе, но большинством мнений затянувшиеся прения пришлось прекратить.

А покрашенная серебрянкой статуя Ильича на главной аллее, стоявшая на низком постаменте, одной рукой придерживала лацкан серебряного пиджака, а другую приветливо протягивала уставшим за день рабочим. Дедушка Ленин смотрел на результаты их тяжёлой работы с, присущим ему, добрым прищуром. Ему нравилась эта новая, с твёрдым покрытием дорога, ведущая в светлое будущее.

Нашедшие себе новое занятие дети, быстро разрисовали дорогу разноцветными мелками, а жительницы счастливой улицы гордо цокали по асфальту каблучками туфель, которые они теперь могли себе позволить одеть вместо резиновых сапог даже в сырую погоду.

Остальные граждане посёлка продолжали мужественно протаптывать народные тропы разной траектории, лишь бы, в конце концов, выбраться на сухой и чистый асфальт.

Но вскоре ностальгия по бывшей тихой, заросшей лопухами и одуванчиками, а в некоторых местах — лебедой, улице пробила не только окрестных воробьёв и кур. Блага цивилизации начали поворачиваться к местным жителям уже другим, далеко не лучшим боком.

По улице резво понеслись невесть откуда взявшиеся «Москвичи», «Запорожцы», «Волги». Затрещали юркие мотоциклы. В сухую погоду они гоняли по улице ненавистную пыль, предпочитавшую осаживаться на сушившемся во дворах белье, а в домах — на мебели. А в сырую — травили обитателей, оказавшейся слишком тесной улицы, смрадными, выхлопными газами, легко проникавшими во все щели домов.

От многолетней привычки жителей посудачить или молча покурить на крыльце, теперь пришлось отказаться. Даже кошки перестали собираться на заборах на свои кошачьи концерты.

Бестолковые куры, хозяйничавшие на улице, теперь гибли под колёсами многочисленного автотранспорта, наконец получившего одну чистую дорогу в посёлке. Но лихие водители не обращали внимания на такие мелочи, как несущаяся им вдогонку брань пострадавших хозяек.

А на следующую весну жители заасфальтированной улицы с ужасом обнаружили подвалы своих сараев затопленными грунтовой водой, в которой плавали кадки с остатками квашеной капусты, а другие — с несъеденными за зиму солёными огурцами.

Анна с Ритой некоторое время смотрели на эту хрень в диком удивлении, а потом долго и самоотверженно вычерпывали ледяную воду ведрами, отсчитывая пять ступеней вверх и вниз по подвальной лестнице, которая дальше утопала в тёмном омуте, образовавшемся в их погребе, но вода всё не кончалась. Сырая лестница угрожающе елозила по залитому водой каменному полу, приводила в содрогание и вызывала дрожь в коленях.

Несколько раз облившаяся выплёскивающейся из ведра ледяной водой Рита засопливилась и к вечеру у неё разболелось ухо.

Поначалу Анна запаниковала, не представляя, как им теперь быть. Но подумав, решила бросить эту бестолковую затею. Она навсегда закрыла затопленный подвал и потом пользовалась только подполом, вырытым когда — то в доме под кухней.

60

В субботу всё заводоуправление в добровольно — принудительном порядке вышло на субботник по благоустройству территории. На днях ждали проверку из Главка, которая по идее должна была выискивать недостатки. А грехи можно было найти везде, стоило лишь покопаться.

Как всегда по такому случаю в заводскую столовую завезли свежие продукты питания, прохладительные и горячительные напитки. А на дверях столовой на три дня повесили табличку «Санитарный день» и работникам завода приходилось себе на обед приносить из дома разные кулёчки и свёрточки, пахнущие едой.

Но никто не обижался: терять после проверки квартальную премию не хотелось никому.

Подъехавшая с большим опозданием на служебной машине мужа Марина, сильно подняла рабочий энтузиазм у женской половины работников всеобщим злостным шипением в её адрес: — Работница нарисовалась!

Мало того, что Марина приехала позже директора, да и ещё и отказалась от торжественно вручённой ей метлы, потому, что та плохо сочеталась с её джинсами «Монтана» и новыми белыми кроссовками.

— Вы уж как — нибудь без меня, — поскромничала Марина, оглядев далеко не новые тренировочные костюмы и серые спецовочные халаты своих коллег и тут же присоединилась к руководящей группе.

Но в понедельник она быстро реабилитировалась, разнеся по кабинетам, сделанные ею на субботнике, занимательные фотографии и тем самым парализовала работу всех отделов как минимум до обеда.

— А вот на этой тебя оценили! — подала она снимок Анне, — и очень хотели бы пригласить тебя в ресторан.

— Лучше бы в «Большой» театр на «Лебединое озеро», — легкомысленно отмахнулась Анна, понимая о ком идёт речь и с надеждой на то, что билетов туда простому смертному, особенно сейчас: в начале театрального сезона, не достать.

Марина обиженно поджала свои полные, накрашенные розовой перламутровой помадой губы.

После проверки, как назло ещё совпавшей со сдачей квартального отчёта, Анна на две недели погрязла в рутинной работе. Надо было обсчитать акты проверки, выявить незначительные недостачи и излишки, что — то списать, что — то оприходовать, провести плановое списание в производство и свести дебет с кредитом до копейки.

На самом деле на заводе, где совсем недавно, проплаченные заводом ковровые дорожки для заводоуправления, километровые шторы и ещё много чего, в натуре были заменены на более дешёвые варианты, затраты трудно было подогнать даже в тысячах рублей, но на бумаге всё должно было выглядеть в полном порядке.

Теперь Анне впору было просить отпуск, так у неё раскалывалась голова, а постоянная пульсация под правым глазом — не прекращалась. Но об отпуске приходилось только мечтать! И Анна решила отключив голову, выходной день провести на свежем, уже с прохладцей воздухе и погреться на последнем, позолотившем берёзу солнышке.

Мечты, конечно, сбываются, но, увы, не у всех!

— В субботу едешь в «Большой» на «Лебединое озеро», — обрадовала Анну великолепная Марина, грациозно демонстрируя свой новый костюм цвета чайной розы.

И так и не дождавшись комплиментов от онемевших от зависти сотрудниц, покрутилась перед зеркалом, недавно прибитом новым завхозом возле двери кабинета и добавила: — Хочу эту юбку в ателье отнести, пусть в низу боковых швов молнии вставят. При случае я их побольше расстегну и «привет!»

— Я никуда не поеду, — огорошила Анна заботливую Марину.

Её большие глаза от страха сделались огромными. Анна обвела жалобным взглядом всех сотрудниц и с мольбой о помощи впялилась в Надежду Филипповну. Но та углубилась в работу, сосредоточенно щёлкая счётами.

— Ну, начинается, сама же хотела! — негодовала Марина.

— Это ты хотела, а не я, — Анна держалась стойко.

— Правильно! Ну конечно: нет, чтобы сразу отказаться! Сначала надо голову заморочить, чтобы человек помыкался, билеты через знакомых достал. Я думала, что ты серьёзнее! — Эмоции переполняли Марину и готовы были выплеснуться на всех присутствующих.

— Да мне и надеть нечего, — начала сдаваться Анна, добитая последними словами Марины.

— Моё синее платье наденешь, кримпленовое. Мне оно узковато, а тебе в самый раз будет, — победоносно поставила точку в разговоре Марина и, благоухая тонким ароматом французских духов, величественно удалилась.

— Фу, развоняла тут! — взбешённая Надежда Филипповна рывком открыла форточку.

— А мне запах понравился, — заикнулась было молоденькая Галя и тут же завяла до конца рабочего дня под грозным взглядом Надежды Филипповны.

61

Не смотря на то, что накануне Марина принесла ей на работу своё платье, Анна твёрдо решила, что ни в какой театр она не поедет. Ей и так хорошо, без всяких женихов!

На субботу Анна назначила себе и Рите банный день.

Она заставила себя с вдохновением пожарить яичницу из трёх последних, обнаруженных в пустом холодильнике, яиц.

Собирая в баню сумку с мочалкой, полотенцами и нательным бельём, Анна с болью в сердце отметила, что Ритины трусики просто расползлись от стирки. Куда такие на людях одевать? Позор!

Анна села на диван и долго безучастно смотрела в окно.

— Нет, так нельзя. Вот бельё всё сносилось.

О, Боже! Сил моих больше нет! Маринка вон как сыр в масле катается, а мы тут, как проклятые! Может всё — таки стоит познакомиться с её братом? Человек вот старается, билеты купил. А я ломаюсь. Может съездить, не съедят же меня, в конце концов! А вдруг он человек хороший и у нас всё сложится. Ведь не может всегда быть только плохое? — Ощутив прилив энергии, Анна взяла вёдра и пошла таскать воду из колонки. — Ничего, сегодня дома ополоснемся!

Во второй половине дня суета перешла в лёгкий мондраж, а потом в сплошное раздражение. Большой двойной пучок, сооружённый Анне в парикмахерской, никак не хотел пролезать в вырез Марининого платья, на чёрных лакированных туфлях обнаружилась трещина, чёрная сумка казалась великоватой для выхода в театр. А тут ещё и синий мамин кулончик куда — то запропастился.

— Рита, ты кулон не видела? — нервничала опаздывавшая на электричку Анна, вытряхивая на стол содержимое потайной коробочки.

— Нет, мам, не видела. А может ты переложила его куда — нибудь? — зашла в комнату дочь и ахнула. — Ой, мам, ты такая красивая, прямо как артистка какая!

— Жаль, что кулона нет, — посетовала Анна. — Я, может, задержусь, ты дверь закрой и поужинай сама. Ну, всё, я побежала, — чмокнула она дочь в щёку и поспешила на вокзал. Времени было в обрез.

Смотря в пыльное окно электрички, Анна сильно переживала по поводу правильности её решения встретиться с совершенно незнакомым ей человеком. Она пыталась отвлечь себя тем, что разглядывала окружающих её пассажиров и старалась отгадать цель их поездки. Вряд ли в субботу во второй половине дня кто — то ехал на работу или в столичные магазины за покупками. Но все они вроде были при деле и тоже, казалось, поглядывали на Анну с нехорошим интересом.

И Анна, выйдя в Москве на перрон, пошла к метро быстрым шагом, сделав умное, озабоченное лицо, спешащего по делу человека.

— А вы непременно Анна, — подошёл к ней у метро спортивного вида мужчина в дорогом костюме и с благородной сединой в висках. — А я Викентий, брат Мариночки, — представился он, слегка пожав Анне руку.

На самом деле вы привлекательнее, чем на фотографии, которую показывала Марина.

Викентий бегло оглядел Анну немного со стороны и, подхватив её под руку, поспешил с ней к входу в театр.

— Оглядел, будто на рынке товар выбирает, — отметила про себя Анна и от этого её настроение испортилось ещё больше.

Ни красота, ни помпезность зала, ни празднично настроенная и разодетая публика, ни божественная музыка, ни сам спектакль Анну уже не впечатляли. Да и Викентий, взявший на прокат бинокль, больше смотрел по сторонам, чем на сцену и было видно, что про озеро ему совсем не интересно.

— Может, как столичному жителю ему всё это уже приелось? — оправдывала его Анна. — Или спешит куда, а я его от дел отрываю.

Даже танец «маленьких лебедей», раньше так её умилявший, сейчас отдавался в голове глупым набором звуков, издаваемым отбойным молотком. Все четыре акта она просидела, как на иголках. И даже позлорадствовала, когда принц так легко перепутал свою возлюбленную Одетту с Одиллией.

Анна решила, что в очередном антракте она потихоньку сбежит из театра и уедет домой. Но не получилось. Спектакль закончился поздно. Восторженные зрители аплодировали стоя и долго. А артисты охотно выходили «на бис». И в результате совсем расстроившаяся Анна опоздала на последнюю электричку.

— Не переживайте, дорогуша, переночуете у меня. Благо здесь недалеко, — утешал её Викентий, увлекая за собой.

На мгновение Анне показалось, что сквозь его галантность так и сквозил неприкрытый цинизм. Но только на мгновение. Ведь внешность и обхождение Викентия говорили об обратном.

Дверь в квартиру Викентия им открыл его сын, такой же интересный и спортивный. Артём оказался компанейским парнем и быстро организовал ужин из коньяка, фруктов и шоколадных конфет.

Проголодавшаяся Анна, разрешив себе рюмочку для снятия гнетущего её весь день стресса, всё же свои силы не рассчитала и вскоре голова её пошла кругом.

Артём на руках отнёс как — то уж очень быстро опьяневшую Анну на кровать и попользовался её безвольным телом. Во время перекура его заменил Викентий.

Много чего перетерпевшая от своего гадкого мужа, Анна такой позор испытала впервые.

— Я не такая, — пыталась она шевелить губами, но её никто не слышал.

В её раскалывающейся голове танец «маленьких лебедей» звучал громким реквиемом по её лебединой верности к никчёмному мужу.

Сейчас она ненавидела и Чайковского и эту такую фальшивую Москву!

Рано утром Викентий, как ни в чем не бывало, проводил Анну на электричку.

— Ну как тебе леблядиное озеро? — насмешливо осведомился он. — Впечатлило?

У Анны не было слов, чтобы достойно ответить на оскорбление. У неё дрожал подбородок, а на глаза навернулись слёзы. В этот момент ей хотелось провалиться на месте, раствориться, исчезнуть навсегда. Нервно топчась на перроне перед подходом поезда и увлекшись пестаньем своих страданий, она машинально подошла к самому краю.

— Куда прёшь, не Каренина! — грубо схватил её за руку Викентий. — Девочку разыгрываешь? В первый раз что ли? — Он грубо втолкнул безвольную, плохо соображавшую Анну в тамбур электропоезда.

— Извини за знакомство, — заметив неприязненные взгляды окружающих, Викентий выдавил из себя вымученную улыбку, больше похожую на гримасу.

Вошедшие сзади пассажиры машинально пропихнули Анну в вагон. Она плюхнулась на лавку у окна и от стыда за себя закрыла глаза, притворяясь, что спит. Спасибо, что не было слёз. Они словно остались там, за окнами вагона.

— Хорошо бы, если электричка сошла с рельсов и ничего бы больше не было! — Анне даже не было жаль ни в чём не повинных пассажиров. Наверно поэтому никто в вагоне не посочувствовал её неприкрыто ужасному состоянию.

Дома Анна свалилась на диван.

— Мамочка, ты что заболела?

Заспанная Рита сняла с матери туфли.

Анна молча закрыла глаза и провалилась в пропасть, проспав почти до вечера.

Идя в понедельник на работу, Анна даже не представляла, как будет отдавать Марине её выстиранное синее платье. Но та сама припылила к обеду, сильно навоняв новыми духами.

— Я Викентию звонила и он мне сказал, что тебе он не понравился, — вопросительно подняла на она Анну свои выщипанные бровки.

Анна вскинула на Марину пылающие ненавистью глаза и поняла насколько она ненавидит эту мерзавку и её братца и всю их подлую семейку, но сдержалась. Кто ж виноват, что это у неё самой такой дар: умение заводить хорошие знакомства?

— Не понравился, — бесцветным голосом ответила она Марине. А про себя добавила: — Была бы воля — убила бы!

Марина покинула отдел, а Анну разобрал истерический смех.

62

Последний трудовой день совершенно не располагал к творческим свершениям. Все работники заводоуправления мысленно уже с головой окунулись в предпраздничные хлопоты, а особо хозяйственные вообще всеми правдами и неправдами давно слиняли домой.

Наконец стрелка часов доползла до нужной цифры и тут же дружно захлопали двери кабинетов, закрываемых до следующего года.

Потолкавшись и взмокнув в очереди, хорошо отапливаемого магазина, Анна купила всё недостающее к праздничному столу. И, как новогодний подарок, за прилавком вместо засохшей, как сухофрукт, Аськи сегодня работала незнакомая бойкая толстушка.

— А за что Аську — то выгнали? — услышала Анна негромкие сплетни покупательниц, ещё ожидавших своей очереди.

— Да сколько не воровать! Она последнее время весь стыд пропила. Не то, что на копейки — на рубли обманывала! На что вот теперь пить — то будет? — продолжалось промывание Аськиных костей.

— Нашли о ком переживать, там денег, небось, чёрт на печку не втащит! Всю жизнь в торговле, — съязвил чей — то едкий, громкий шёпот.

Анна вышла на улицу. Шедший с утра снег, теперь сменился мелким противным дождем, растекавшимся по обледенелому асфальту, чем сильно портил дорогу.

— Так Аське и надо! — ликовала Анна. — Прямо праздник души и именины сердца! — отметила она про себя, почувствовав как у неё резко поднялось настроение, несмотря на отвратительную погоду.

Шлепнув ногой по луже, натекшей под калитку, Анна едва не шлёпнулась на, коварно притаившемся под водой, льду.

— Это тебя бог наказал, за твою вредность, — пожурила она себя.

Ещё несколько поползновений и она на крыльце. — Слава тебе, Господи, за то, что дошла и без жертв! Прости мою душу грешную, — попросила Анна прощения у далёкого бога, всё еще улыбаясь от приятного известия.

Дома Рита, сильно нервничая, в первый раз в жизни собиралась на танцы. Платье, конечно, морщило, а выбившийся локон волос непослушно топорщился.

— Может, не пойдёшь? — с надеждой осведомилась у дочери Анна. — На улице дождь и гололёд, идти совершенно не возможно! В другой раз сходишь.

— Ну, что ты, мам, опять. Я же всего до одиннадцати!

— Если бы до одиннадцати, а то до двадцати трёх, — вздохнула Анна.

— Мам, ну хватит, я уже взрослая, — отмахнулась дочь, открывая дверь, зашедшей за ней, подруге Наташе.

Дальше спорить с дочерью Анна сочла делом бесполезным и включила телевизор как раз в тот момент, когда Надежда в фильме «Ирония судьбы или с лёгким паром» обнаружила в своей постели случайного мужчину. И Анна вдруг остро почувствовала накатившее чувство одиночества, от которого просто хотелось волком выть!

Немного поразмыслив, она решила всё же сходить в гости к Зине, своей подруге детства, с которой раньше делилась всеми секретами. Та на несколько дней приехала в гости к матери и ещё вчера через Риту пригласила к себе Анну.

Разошедшийся не на шутку дождь барабанил по оконному стеклу.

— Глядишь, к полуночи и подснежники зацветут! — подумала Анна, глядя в забрызганное окно.

Там в тусклом свете уличного фонаря весёлая компания со смехом поочерёдно поднимала друг друга на скользкой дороге. И решив, что и она не хуже других, Анна проползла вдоль забора три дома, ругая себя за то, что и дочь отпустила и сама прётся куда — то по мокрому льду.

— Познакомься, это Евгений, — наскоро пожав подруге руку, представила ей своего мужа Зина, кокетливо и с гордостью улыбаясь.

Гордиться ей, несомненно, было чем: статный, веселый Евгений мог украсить любую компанию. На его фоне Зина, со своими довольно топорными чертами лица и фигуры, явно проигрывала. Но их семейные отношения радовали. С ними каждый должен был чувствовать себя в «своей тарелке».

— Счастливая ты, Зина, я рада за тебя, — немного прослезилась растроганная гостеприимным приёмом и хорошим «Шампанским» Анна, когда подруга вышла проводить её до калитки. — И муж у тебя золотой и сама цветёшь и всё у тебя есть!

Анна с завистью погладила воротник серой мутоновой шубки, в которой Зина вышла её проводить.

— Да ладно тебе, нашла чему позавидовать, — не очень весело прошептала Зинаида. — На вот лучше возьми, дочку побалуешь, — сунула она Анне в карман банку красной икры и банку гусиного паштета.

— Я ведь после института по распределению в Архангельске старшим товароведом работаю. И квартира у меня есть и машина. У нас снабжение хорошее, всё через мои руки проходит. Я всё знаю, всё вижу и верчусь, как белка в колесе, что бы у меня всё это тоже было.

Поэтому и Евгений со мной. А надолго ли? Он вон красавец какой и на восемь лет меня моложе.

А у нас, сама знаешь, на одну зарплату не разбежишься. Приходится вертеться. А я уже боюсь. Вдруг посадят? И детей я, поэтому не родила. Маму вот хочу забрать. Старая она уже. А, если что со мной случится, кому она там будет нужна? Женька — то сразу сбежит!

Это ты, Аня, счастливая, у тебя дочь, ты ей нужна. А у меня все так, мишура одна. Ну, давай, иди, — выдавила она жалкое подобие улыбки, оглянувшись на своего, вышедшего покурить, мужа.

И подруги искренно обнялись, словно чувствуя, что больше они не увидятся и с благодарностью к друг другу за свою настоящую, светлую, ни разу ничем не омрачённую дружбу.

Скользя обратно к себе домой, Анна уже не чувствовала ни плохой дороги, ни противного дождя. Она улыбалась, так ей было хорошо, вроде бы и не было этих горьких лет её семейной жизни. Жаль, что Зина далеко. Если бы она была рядом, возможно всё было бы иначе.

— Тебя хоть парень какой танцевать приглашал? — поинтересовалась Анна у дочери, когда уже закончился «Голубой огонёк» по телевизору и они собрались спать.

— Приглашал, — собезьянничала Рита, с видом мученицы закатив глаза к потолку! — И не какой — нибудь, а высокий!

— Красивый?

— Не знаю, я только галстук видела, он перед моими глазами был. А на лицо я боялась смотреть, — рассмешила мать несмышлёная Рита.

— Ну, галстук — то хоть красивый был?

— Галстук красивый!

63

В предрассветном сумраке плотный туман быстро наползал с реки, проглатывая растущие на берегу раскидистые вётлы, корявый кустарник и всё ещё зелёную траву. Вот уже его мохнатые лапы пошагали по посёлку, шаг за шагом скрывая всё вокруг белой плотной мглой, искажая окружающую реальность.

Заспанную Риту, спешащую на первую электричку на Москву, туман догнал на парковой дорожке. Высокие, посаженные по сторонам аллеи, туи таяли на глазах, оставляя резкий, мокрый запах. Дорожка в трёх шагах впереди заканчивалась белой стеной и, казалось, вела в никуда.

Как — то незаметно пролетели десять лет учёбы в школе, оставив после себя средненький аттестат и обрывки, казалось совсем ненужных для жизни знаний и смутное представление о том, что делать дальше. В школе Рита училась слабо. Никаких конкретных увлечений и успехов у неё не было. Хотя она старалась не унывать, всё равно, как и все чувствительные люди, свои неудачи переживала болезненно.

Единственным утешением было: заснуть вечером и вернуться в полюбившийся сон, подсознательно компенсируя им свою серенькую реальную жизнь. Сон для неё стал самым любимым занятием. А мама считала, что дочь долго спит, потому, что она лодырь и отсюда у неё все проблемы с учёбой.

И что ей делать после школы Рита даже не представляла. Только на выпускном вечере, поддавшись значимости момента, она с подружкой Наташей решила продолжить своё образование где — нибудь в Москве.

Всё это её очень напрягало и дорогу впереди буквально не было видно из — за сплошного тумана. Здравый смысл протестовал против нелепой авантюры, но было поздно!

Вот, наконец, и вокзал. На платформу, от которой отходил электропоезд, надо было идти через железный, перекидной мост, едва обозначавшийся в тумане. Держась за скользкие, неприятно пахнувшие мокрым железом перила, Рита осторожно проскользила по мосту, словно над белой бездной.

На платформе замерзшие отъезжающие всматривались в непроглядную даль, мечтая побыстрее увидеть опаздывающую электричку, в надежде спрятаться в ней от неприятной сырости и побыстрее согреться.

Платье и волосы Риты быстро стали неприятно влажными и холодными, всё больше портя и без того её взъерошенное настроение.

Наконец все обрадовано зашевелились — сквозь белую пелену просочились мутные огни электропоезда.

Рита машинально оглянулась назад. Её дыхание замерло: моста не было. Несколько ступенек уходили вверх, а дальше лишь белое небо.

— Мне страшно! — вихрем пронеслось в голове Риты. — Мне очень страшно!

Сидя в холодном, качающемся вагоне Рита посмотрела на себя в маленькое зеркальце пудреницы.

— Красавица!

Бледная, с повисшими сосульками мокрых волос, с испуганным взглядом, она вызывала жалость не только у себя самой. Куда она едет? Зачем? Ведь через две остановки есть медицинское училище! Странно, что ни она, ни мать не вспомнили о нём раньше. И Рита с Наташей поехали сдавать экзамены чуть ли не на другой конец света. Рита сдала их, а Наташа нет. И теперь Рите предстояло ехать на учёбу почти три часа в один конец.

Вонючая, плохо убранная электричка, покачиваясь на каждом стыке рельсов и вызывая с непривычки рвотное чувство, выползла из тумана и, собирая на каждой остановке всё больше пассажиров, спешила в далёкую Москву.