Программист в Сикстинской Капелле

Глава 57. Дорожные хроники и новые потрясения

Вот уже прошло около месяца, как мы выехали из Тосканы и направлялись к северу. Сказать, что дорога была утомительной — значит ничего не сказать. Наши кареты плелись как черепахи, что не могло не выводить из себя, ведь какой русский не любит быстрой езды? Но в данном случае превышение скорости было не просто нежелательным, но и опасным: из-за неровной, синусообразной дороги, состоящей исключительно из ям и ухабов, существовал огромный риск всем дружно перевернуться и переломать себе кости, а то и получить сотрясение мозга. Поэтому пришлось волей-неволей привыкать к медленному темпу.

Тоска в карете царила редкостная, ещё более усугубляемая депрессивным состоянием Паолины, чью душевную боль я вполне мог себе представить, но не мог ничем помочь, да и не умел утешить. Если бы не помощь и поддержка со стороны Доменики, то бедная девушка совсем бы зачахла в компании троих истуканов с неотзывчивым интерфейсом. Впрочем, Доменика и на этот раз проявила самые лучшие свои качества, всячески поддерживая всех нас, нейтрализуя конфликты между мной и Петром Ивановичем, успокаивая несказанно расстроенную Паолину и нервно-перевозбуждённого Стефано, который без умолку пересказывал математические труды персидских и индийских математиков, а затем начал писать оперу «Пьер Абеляр», но потом распсиховался и выбросил ноты в окно.

Чтобы хоть как-то успокоить и занять делом нашего восторженного математика, я предложил ему «работу диджея на радио», а именно через каждые два часа он должен был записывать и затем поставленным голосом рассказывать последние новости в карете. Вот как это происходило по моему наущению:

— В Санкт-Петербурге полдень. Начинаем передачу «Дорожные хроники». В этом выпуске: известный сопранист князь Алессандро Фосфорини только что исполнил messa di voce в арии маэстро Кассини. Маэстро Кассини недоволен результатом и треснул Алессандро по голове нотами. Княжна Паола Франческа Фосфорини опубликовала своё новое творение под названием «Носовой платок с геометрическим орнаментом в виде циклоиды». Князь Пьетро Фосфорини в двести десятый раз отругал Алессандро за неуместное подражание паяцу Пульчинелло…

Чуть позже мне в голову пришла идея создать что-то вроде настольного футбола на листках бумаги, где я нарисовал поле, разбитое на квадратики и ворота, а участники должны были рисовать траектории игроков по определённым правилам. К моему счастью, эту бредовую идею поддержали все. Мы разбились на две команды: в первой — команде «Ахейцев» были я и Доменика, во второй — команде «Троянцев» — Пётр Иванович и Паолина. Стефано досталась почётная роль комментатора. В первом тайме первой игры победу одержали мои достопочтенные предки, а во втором мы уравняли счёт, в итоге результатом игры должны была быть ничья, если бы не случайный гол со стороны нашей команды.

— Итак, команда Ахейцев атакует слева, удар, го-о-ол! — в третьей октаве воскликнул наш великий футбольный комментатор. В итоге победителям достались призы в виде засахаренной черешни, на чём мы и успокоились.

На следующий день мы уже играли в совершенно другую игру: «Угадай историческую личность». В этой игре ведущий загадывал известную личность, а игроки должны были задавать закрытые вопросы, то есть те, на которые можно ответить только «Да» или «Нет». Инициатором выступил я, и первую личность загадал тоже я. Только спустя пять минут Стефано догадался, что личностью, которую я загадал, был Джероламо Кардано.

За четыре недели путешествия я, благодаря настойчивости своего прекрасного педагога, выучил все арии Александра Македонского и пел их уже более уверенно. Чуть позже, по моей просьбе, Доменика вписала в оперу партию Виктории, богини победы, которую предполагала исполнять сама. Фрагменты из оперы о приключениях Александра в Индии планировалось исполнить во дворце курфюрста Фридриха-Августа, который всячески поддерживал искусство и науки в любом проявлении. В данном случае князь преследовал ещё и дипломатические интересы, стремясь доказать европейцам, на что способны русские музыканты, которых должен был представлять я.

Когда все партии были выучены, Доменика забеспокоилась насчёт аккомпанемента, ведь это очень трудно — одновременно играть и петь подвижную фиоритурную арию.

— Не переживайте, маэстро, я готов вам аккомпанировать, — невозмутимым тоном предложил Пётр Иванович.

Он тоже по-прежнему называл Доменику «маэстро», видимо, желая таким образом выразить своё уважение к ней.

Доменика вынуждена была согласиться, о чём мы все впоследствии пожалели: князь не только играл мимо нот, но ещё постоянно ускорял и замедлял темп, отчего все спотыкались на ровном месте. В конце концов я не выдержал и, бросив ноты на пол кареты, воскликнул, что не могу так больше работать. На это Доменика лишь усмехнулась. Казалось, что нелепый дуэт двоих напыщенных растяп доставлял ей если не удовольствие, то хотя бы какую-никакую сатисфакцию. Вскоре, однако, ей надоел этот наш цирк, и она забрала спинеттино, сказав, что справится с игрой и пением.

За четыре недели путешествия не произошло ровным счётом ничего, казалось, что время остановилось, появилось угнетающее чувство дурной бесконечности и монотонности. Часы казались годами, а дни — веками. Математические рукописи, которые взял с собой Стефано, были зачитаны до дыр и совместными усилиями меня, Доменики и Петра Ивановича переведены на три языка: русский, английский и немецкий, которым последний неплохо владел.

Впрочем, к середине второго месяца нашего путешествия случилось жутчайшее происшествие, и я пожалел, что ныл всю дорогу от скуки. Произошло это недалеко от границы с Австрией, когда мы уже пересекли Альпы, на пустынном месте, глубокой ночью.

Проснулся я от каких-то грубых криков и свиста. Открыв глаза, я понял, что мы стоим на месте. Я хотел высунуться, но князь мне запретил и сам вышел из кареты. Я тем не менее не послушался, всё равно вылез и увидел следующую картину: карету окружили какие-то странные люди с факелами, похожие на гоблинов из сказок — до того ужасно и неряшливо они выглядели. Тут до меня дошло: это разбойники. Кровь мгновенно похолодела в венах, и я с трудом смог привести себя в чувство.

— Сдавайте своё добро! И девок своих тоже! — грубо засмеялся предводитель, косматый дылда с повязкой на глазу.

Что?! Они хотят забрать наших девушек?! Да как они смеют!

— Вы можете забрать всё наше богатство и утварь, но мою дочь и невестку не тронете, — холодным тоном произнёс князь.

От этих слов атаман рассвирепел и замахнулся на Петра Ивановича саблей. Я подумал: всё, конец, и бросился в пролёт между ними… Но опоздал: одним взмахом сабли князь разрубил громадное тело атамана на две части. Видимо, реакция и уровень подготовки у старого солдата были намного выше, чем у этого агрессивного самоучки. До сих пор в глазах всплывает страшная картина: спокойное, каменное лицо Петра Ивановича с одной стороны и рвущаяся, истекающая кровью человеческая плоть с другой.

Разбойники, увидев, что их предводитель мёртв, остервенело бросились на нас. Из второй кареты по команде князя выскочили парни из секьюрити и остальные слуги. Завязалась нешуточная битва, я, не помня себя от страха, тоже выхватил шпагу и, включив все свои знания, почерпнутые на уроках фехтования под руководством Мишки и Петра Ивановича, отбивался от врагов.

Негодяев оказалось слишком много, один из них полоснул мне ножом по бедру, но я, сжав зубы и стараясь не поддаваться боли, продолжал колоть и рубить их шпагой — вот для чего пригодились мне знания, почерпнутые в видеоиграх! Но, в отличие от последних, это было совсем не то. Мне в какой-то момент стало страшно от того, что я начал испытывать нездоровую агрессию по отношению к нападавшим, я почувствовал азарт и… желание убивать. Но я сразу же отогнал от себя эту мысль, моля Бога защитить мою психику от столь жуткого потрясения.

Тем временем уровень нашего «здоровья» падал, разбойники теснили нас к карете, один даже выхватил верёвку, собираясь меня связать, как вдруг… Из кареты с бледным, ничего не выражающим лицом вышла Доменика, в белой шёлковой рубашке. В руке у неё был какой-то предмет, в котором я с удивлением узнал свой мини-фонарь с лампой дневного света на батарейках, который потерял ещё в Риме, в доме Кассини. Включив фонарь, Доменика подняла его вверх и, совершив им крестное знамение, уверенным голосом провозгласила:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen.

Тут «у разбойника лютого совесть Господь пробудил». Они не просто отпустили нас, они отшатнулись и, с криками: «Ведьма!», «Святая!», «Спасите!» — бросились бежать кто куда.

— Вы наша спасительница, маэстро, — тяжело дыша и стискивая зубы от боли, прошептал Пётр Иванович, когда Доменика и Паолина обрабатывали наши раны.

— Нет, это Христос и Пресвятая Дева Мария защитили нас, — возразила Доменика.

В этот момент мне захотелось плакать. От того, что осознал свою ничтожность. От того, что понял: я недостоин этой чистой и прекрасной женщины. Её никто из нас не достоин, и это лишь милость по отношению к нам, что она согласилась быть… нашей.

Всю последующую дорогу вплоть до самого Дрездена я пытался решить мучительную для меня задачу. А именно: почему, будучи противником насилия, я чуть ли не с удовольствием убивал разбойников? Ведь они тоже могли когда-нибудь раскаяться и стать святыми, подобно тому разбойнику, распятому по правую руку от Бога? Но нет, ведь я же защищал своих ближних… И ради этого убил таких же людей, живых существ. О, Господи, почему такие мучения? Информация не укладывалась в голове, казалась слишком сложной. Вследствие чего я, по приезду в Россию, пообещал себе, как только будет возможность, пойти на исповедь и выложить священнику всё, что мучило мою душу всё это время.

На следующий день мы остались на ночь в пригородной гостинице, где смогли обработать раны и восстановиться после утомительной и бессонной ночи. Как обычно, мне выделили номер вместе со Стефано, а Доменике — с Паолиной. И только мы, измученные дорогой и вчерашним происшествием, уснули, как в дверь к нам постучали.

— Алессандро, Стефано, — раздался из-за двери тихий, но обеспокоенный голос Доменики. — У меня очень серьёзный разговор. Прошу, уделите мне пару минут.

Испугавшись, мы, в чём были — я в одних панталонах и Стефано в одной рубашке, выскочили из комнаты и вопросительно воззрились на нашу фею музыки, одетую в зелёный халат.

— С тобой всё в порядке? — дрожащим голосом спросил я, когда Доменика зашла в нашу комнату и закрыла за собой дверь.

— Со мной — да. С Паолиной — нет, — пространно ответила Доменика. — Всё очень плохо.

— Она заболела? — обеспокоенно предположил Стефано. — Или… о, нет, неужели она от тоски наложила на себя руки?!

— Нет, Стефано. Всё гораздо серьёзнее. И нам нужна ваша помощь.

Как выяснилось, ситуация была хуже некуда: Паолина ожидала дитя от своего «carissimo Beppino». О, это же жуткий скандал! Если честно, я хоть сейчас, посреди ночи, готов был выехать обратно в Тоскану и хорошенько накостылять этому безответственному типу. Нормально?! Так испортить жизнь девушке? Её же теперь никто замуж не возьмёт, это же вам не двадцать первый век! Но самое главное — как отреагирует на это отец? Как бы вспыльчивый князь не убил свою непутёвую дочь! Как бы он сам не помер от такого потрясения! Но что же делать? Сказать, что это произошло давно и случайно?

— Доменика, — осторожно обратился я к возлюбленной. — Может, не будем ничего говорить князю? Он же нас всех прибьёт!

— Не будем? — возмутилась Доменика. — Пусть лучше сам всё узнает? Тогда нам точно не поздоровиться, ибо мы знали и молчали.

— Но когда ты планируешь сообщить об этом? — поинтересовался Стефано.

— Чем раньше, тем лучше, — твёрдым голосом ответила Доменика. — Ждите нас в семь утра у двери в комнату дона Пьетро.

Как и договорились, рано утром мы со Стефано уже стояли под дверью комнаты князя и ожидали Доменику и Паолину.

— О, Алессандро! — восторженным шёпотом обратился ко мне Стефано. — Ведь это прекрасно! Я попрошу у князя руки Паолины, и мы вместе будем воспитывать нашего милого мальчика!

— Ты спятил, Стефано, — вздохнул я, хоть и в какой-то степени понимал его.

В последнее время я особо остро чувствовал угрызения совести и раскаивался в том, что ещё пару лет назад высказался, что хочу иметь ребёнка любой ценой. Я тогда и предполагать не мог, что этой ценой будет отдать возлюбленную в объятия другого мужчины.

Наши девушки не заставили себя ждать и вскоре послышалось шуршание юбок и стук каблуков по каменному полу гостиничного коридора. Паолина выглядела бледной и немного опухшей, она была очень слаба, поэтому Доменика поддерживала её за талию.

Надо сказать, Пётр Иванович достаточно спокойно отреагировал на новость, должно быть понимал, что яблоко от яблони падает недалеко. Мы уже было успокоились, но тут последовал ожидаемый вопрос:

— Кто?

Поскольку мы все не хотели подвергать опасности бедолагу Осипа, то мне пришлось придумать следующую версию, которую все поддержали:

— Синьор Раванелло[91], нехороший человек, — спокойно ответил я.

— Что за дурацкая фамилия! — возмутился князь. — Хотя, знавал я одного дьяка по фамилии Редька, так что удивляться нечему. Кто он? Когда это случилось? Говорите!

— Да ещё в Риме, — ляпнул я, не сразу сообразив, что сказал бред.

— Врёшь, — сказал, как отрезал, Пётр Иванович.

— Почему? — удивился Стефано, а Доменика лишь закатила глаза, поняв, насколько я облажался. Лишь Паолина с обречённым видом молча смотрела в окно.

— Времени много прошло, — заметил князь. — Мы покинули Рим в конце июня, сейчас сентябрь идёт. Судя по тому, что происходит, срок не больше месяца.

— Почему вы так уверены в этом? — не понял я, продолжая гнуть свою линию. — Всякое же может быть.

— Перечить вздумал? Сейчас как подзатыльник отвешу, а затем письмо напишу Мишке, чтоб приказал высечь негодяя прутьями.

— Нет! Отец, не надо! — со слезами бросилась Паолина к князю, но тот лишь её оттолкнул. Бедняжка упала в наши со Стефано объятия и горько заплакала.

— Зачем вы так с ней? — возмущённо воскликнул я. — Ей же сейчас очень плохо!

— Будет впредь наука. Итак, говорите, кто это сделал. Кто из моей прислуги.

— Какая разница уже? — вскипел я. — Этот… Афоня, который помер в конце июля. Не выдержало сердце, видать.

— Так ему и надо, — наконец, поверив на слово, подытожил князь.

Конечно, ни о каком браке с Гольдбергом речи уже быть не могло, и в тот же вечер состоялась негласная помолвка Паолины и Стефано. Впрочем, никто, кроме самого Стефано не был этому рад, но здесь уже ничего не попишешь. Сама же Паолина плакала без остановки, видимо, сказывался ещё и гормональный сбой, а потенциальный горе-жених нежно вытирал ей слёзы шёлковым платком.

Через месяц мы прибыли в столицу Саксонии, где Пётр Иванович планировал выступить с презентацией итальянских и русских «виртуозов». И если меня достопочтенный князь собирался представлять как есть — как собственного потомка, получившего итальянское музыкальное образование со всеми вытекающими последствиями, то вот Доменику он решил представлять там как маэстро Доменико Мария Кассини, «виртуоза» — певца и композитора, в связи с чем Доменике вновь пришлось переоблачиться в мужской костюм. Видимо, не готово было ещё европейское общество того времени, чтобы принять факт существования гениальной женщины-композитора с прекрасным голосом.

— Опять этот дурацкий мужской костюм! — ворчала Доменика, нехотя переодеваясь в гостиничном номере. — Как же он мне надоел! О, этот тесный камзол и натирающие нежную кожу бриджи!

Не могу не отметить тот факт, что наши прекрасные спутницы предпочли надеть платья в дорогу, хотя ошибочно думал, что в костюмах им будет удобнее. Как я вскоре понял, я ошибался. Девушки того времени не имели другого выхода, кроме как пользоваться ночной вазой прямо в карете, в отсутствие окружающих, поэтому в условиях того времени панталоны были не просто неудобны, но и неприемлемы для девушек в дальних путешествиях. В связи с чем я вскоре перестал так остро реагировать на отсутствие оных под платьями Доменики и Паолины. Последняя, как я позже узнал и был несколько удивлён, не надевала этот «элемент мужского гардероба», за исключением конных прогулок в фосфоринской резиденции.

— Доменика, — поспешил утешить я возлюбленную. — Ведь ты прекрасна в этом костюме, он подчёркивает твои женственные, чувственные изгибы.

— Я в нём чувствую себя раздетой и представленной на обозрение всем желающим! — фыркнула Доменика, развязывая корсет и освобождаясь от громоздкого платья, представ предо мной лишь в полупрозрачной, не скрывающей ничего, шёлковой рубашке.

— А в платье без ничего под ним ты так себя не чувствуешь? — в очередной раз я подколол возлюбленную, с наслаждением созерцая просвечивающие «магнитные линии».

— Нет, не чувствую. И вообще, нечего меня тут созерцать, иди учи арию! — возмущённо воскликнула Доменика, будучи уже полностью обнажённой, и с этими словами бросила в меня подушкой.

Глава 58. Триумф в Дрездене

На следующее утро мы втроём — я, Доменика и Стефано, специально встали пораньше, чтобы совершить пешую прогулку по одному из прекраснейших городов Европы восемнадцатого века. Дрезден, столица Саксонии, имел полное право называться столицей высокого барокко: архитектура поражала своей сложностью и изяществом. Казалось, что сейчас Амуры слетят с дворцовых стен и закружатся над нашими головами, а колесница из скульптурной группы сорвётся с крыши и воспарит над городом, осыпая улицы золотым дождём.

Весь город был как на ладони, и мы лишь восхищённо созерцали могущество и грацию самого блистательного города Центральной Европы. Увы, многое из того, что я видел тогда, безвозвратно исчезло во время Второй Мировой войны и было построено заново, и сам город в моём времени имел уже совсем другой облик. Но мне не хотелось тогда думать об этом, я лишь наслаждался теми минутами, которые даровал мне Господь в этом времени.

К середине дня Стефано покинул нашу компанию, оставив нас с Доменикой наедине, и мы с ней отправились гулять по набережной Эльбы, полноводной и бурной реки, разделяющей город на две части. В какой-то момент сердце сжалось: в памяти всплыли волшебные летние прогулки вдоль Невы, серебристое ночное небо и расходящиеся мосты…

Я стоял на Петровской набережной, по правую руку — Петроградская сторона, по левую — Центральный район, позади — крейсер Аврора, а впереди, казалось, бесконечное лето, бесконечное детство и переполняющая радость в душе… Тогда я не думал ни о чём, я просто был счастлив. Где они, мои шесть золотых лет?!

Заметив, что я опять отключился и впал в тоску, Доменика лишь нежно обняла меня и поцеловала в щёку, и я вновь почувствовал отголоски того безграничного счастья, которого, как я думал ещё полгода назад, я уже не испытаю.

— Доменика, — обратился я к возлюбленной, собираясь задать интересовавший меня вопрос. — Насколько я помню, маэстро Порпора сейчас в Дрездене. Не желаешь нанести визит великому композитору?

— Нет, не желаю, — ответила Доменика. — Тем более, что маэстро сейчас в Вене, а туда мы точно не поедем.

Стефано, по его же словам, отправился в гостиницу, дабы проведать Паолину, которую он вовсю уже называл будущей супругой и с таким вниманием и нежностью говорил о своём будущем, пусть и неродном, сыне, что мы невольно им восхищались. Бедный парень! Вроде бы математик, но такой наивный: сам придумал и сам же поверил в то, что любит Паолину. Мой внутренний экстрасенс был почему-то категорически против их брака, он стучал мне по голове со словами: «Не надо, не надо…», — но когда я пытался вывести его на чистую воду и привести аргументы, тот сразу же исчезал, оставляя меня наедине с неизвестностью.

Приём во дворце курфюрста также был поистине великолепен: богатые интерьеры с зеркальными стенами и причудливыми позолоченными барельефами на потолке, изящные колонны и статуи вместе с непрекращающейся музыкой, исполняемой струнным оркестром, погружали в атмосферу самого настоящего барокко. Казалось, здесь было собрано всё самое прекрасное из того времени — живопись, скульптура, музыка, роскошные дамы в платьях с кринолинами, словом, всё, что не может не волновать тонкие эстетические чувства. Это и неудивительно. Курфюрст Фридрих Август I являлся одним из наиболее известных покровителей искусства и тратил огромные деньги на то, чтобы сделать столицу Саксонии самым блистательным городом Европы. Признаюсь, так оно и было, и я без преувеличения мог назвать Дрезден того времени самым барочным городом из всех, что я видел.

Союзник Петра I в Северной войне, Фридрих Август не смог отказать в визите одному из его соратников, пообещавшему представить при дворе настоящую бомбу итальянской оперы — «виртуозов», будь мы неладны. Причём, ещё и похвастался своим ущербным отпрыском, расписав в письме, что «князь Александр Фосфорин — первый сладкоголосый Орфей земли Русской». Что-что, а способности пиарщика у Петра Ивановича были на высшем уровне. Теперь я пытался приложить все усилия, чтобы не ударить в грязь лицом и не упасть в глазах могущественного правителя Саксонии (а также, как я потом узнал, Литвы и Польши).

Сам правитель произвёл на меня грандиозное впечатление: до сих пор перед глазами встаёт образ спокойного и величественного человека с массивными и выразительными чёрными бровями, такими, о которых не мечтал даже Леонид Ильич Брежнев.

Мы с Доменикой сидели где-то в дальнем углу зала, в бархатных креслах, оба одетые в роскошные костюмы из светло-сиреневого и светло-зелёного, соответственно, атласа, и с нетерпением ожидали, когда объявят наше совместное выступление. Наконец раздался звонкий тенор мажордома:

— Hans Maximilian Kohlenstoff. Das Duo von Amor und Psyche. Aufgeführt von Prinz Alexander Phosphorin und Meister Dominicus Cassini.[92]

Как было заявлено, в самом начале мы исполнили дуэт из оперы неизвестного мне саксонского композитора со странной, отдающей таблицей Менделеева, фамилией Кохленштофф, которого очень любили при дворе. Странно, что я в своё время ни разу не слышал его музыки, возможно потому, что все его произведения были уничтожены во время войны.

Далее следовал дуэт Клеопатры и Антония из оперы великого Хассе, причём партию Клеопатры пел я, а Антония — Доменика. Вспомнился легендарный дуэт великого Фаринелли с певицей-контральто, с которой они пели тот же дуэт, но другого автора. К слову о самом Хассе, в те времена он был известен в Дрездене как тенор из Гамбурга. По словам Доменики, Иоганн Адольф в двадцатых годах жил и работал в Неаполе, где и написал первые свои оперы, и Доменика была знакома с ним по переписке. Как-то раз я в разговоре с Доменикой ляпнул, что Хассе — муж прекрасной Фаустины Бордони, и она была в шоке:

— Как? Эта скандальная примадонна станет женой такого замечательного человека? О, ну что за народ эти мужчины!

С триумфом исполнив дуэт, мы, с позволения правителя, рискнули спеть фрагменты из оперы маэстро Кассини, где к нам присоединился Стефано. Сначала я исполнил арию Александра Македонского под названием «Vinceremo!» («Мы победим!»). Далее следовал вокальный поединок Александра и царя Пора, которого Стефано упрямо называл Пуруравой, как имя этого правителя звучало на санскрите. Завершили мы концерт дуэтом Александра и богини Виктории, прославляющем могущество эллинов. Признаюсь, Доменика пела так страстно и чувственно, что у меня замирало сердце от восторга. О, как же мне хотелось поцеловать прямо на сцене свою возлюбленную, будущую невесту! Но я держался, выполняя волю дальнего предка, гениально исполняющего роль Моаи[93] и меня призывающего к тому же.

После концерта мы вновь заняли места в зале. Тут я увидел в кресле рядом с Петром Ивановичем незнакомого человека лет пятидесяти, в длинном парике с буклями и богатом костюме из тёмно-бордового бархата. Услышав, как Пётр Иванович обращается к незнакомцу, я понял, что это и есть тот самый князь Гольдберг. О, какой ужас! Неужели юная Настенька достанется в супруги старому дядьке?!

Я внимательно слушал разговор князей — русского и немецкого, но, как назло, ни слова не понял. Увы, мой мозг не содержал встроенного компилятора для немецкого языка. Единственное, что я смог понять из беседы, это то, что говорили они об Анастасии Фосфориной. Князь Гольдберг подозвал слугу и, видимо, приказал кого-то позвать.

Вскоре к нам подошёл парень лет четырнадцати-пятнадцати, с ярко выраженной арийской внешностью — блондин с чёткими чертами лица, прямым носом, светлыми бровями и ослепительной улыбкой, он сразу же произвёл на нас положительное впечатление. Этот образцово-показательный немецкий «Фриц» был в сопровождении очаровательной дамы лет примерно сорока пяти, изящной и утончённой, в серебристом платье с небольшим кринолином и чудесным образом похожей на вышеупомянутого мальчика. В связи с чем я сделал вывод, что этот юный аристократ приходился ей родственником, а может быть, и сыном.

— Познакомьтесь, — обратился к нам Пётр Иванович, предварительно представив нас обоим аристократам и приятной даме. — Князь Иоганн Кристиан фон Гольдберг, мой добрый друг, его благороднейшая супруга, Клара-Августа-Луиза и младший сын, Герберт-Франц-Густав, жених Настеньки.

Тут мне сразу всё стало понятно. Каким же я был дураком, думая, что бедную Настю собираются выдать замуж за старикашку! Теперь же я несказанно радовался за обоих подростков, у которых есть все шансы понравиться друг другу и создать прекрасную интернациональную семью.

Герберт изящно поклонился, я чуть менее изящно повторил поклон, затем он резковатым ломающимся голосом поприветствовал нас по-русски. Почему-то я сразу испытал симпатию к юному князю, видимо потому, что по первому имени он был тёзкой того самого Шилдта, который написал учебник, ставший для меня отправной точкой для изучения языка «Си-Шарп» и ставший для меня на многие годы настольной книгой.

— Можете поговорить, он по-русски немного понимает, — добавил Пётр Иванович.

Несмотря на то, что Герберт пока ещё плохо владел русским, нам удалось поговорить на такие отвлечённые темы как математика и музыка. С удивлением я узнал, что юный аристократ тоже увлекается точными науками и ведёт активную переписку с братьями Бернулли, которые на тот момент работали в Петербургской Академии Наук.

Что же касалось музыкальных пристрастий Герберта, то он был большим поклонником композитора и флейтиста Иоганна Кванца и просто обожал игру на флейте (так вот почему Пётр Иванович купил таковую Насте!). Далее юный князь провёл очень оригинальное сравнение наших голосов с музыкальными инструментами: так, голос Доменики он сравнил с мягким и глубоким звуком кларнета, голос Стефано — с пронзительным и чистым звучанием скрипки, а мой тембр охарактеризовал как флейтовое сопрано. Мне было лестно слышать подобную похвалу от высокопоставленной особы, и я сказал, что у Настеньки гораздо более нежный и похожий на флейту голос, судя по описаниям, которые я слышал от Петра Ивановича.

Мы говорили почти час, и я вдруг заметил, что Доменики рядом со мной не было. Обеспокоенно пробежавшись глазами по залу, я обнаружил, что она разговаривает с каким-то пожилым господином, а подойдя поближе и прислушавшись к речи, я понял, что это, скорее всего, англичанин. Конечно, подслушивать нехорошо, но я явно услышал, как этот сэр предложил Доменике поехать с ним в Лондон и начать карьеру в Ковент-Гардене в качестве Secondo Uomo Contralto (в итальянской опере того времени было разделение на категории, как для инженеров).

— Простите, сэр, — спокойным голосом ответила Доменика. — Я премного благодарен за такую честь и с радостью бы принял приглашение. Но, к сожалению, у меня есть обязательства по отношению к моим покровителям, которые преследуют великую идею — создать первый в Российской Империи оперный театр. Я дал слово и не могу отказаться. Ещё раз прошу прощения.

Надо сказать, англичанин оказался довольно назойливым, но быстро отстал от Доменики, когда мы с Петром Ивановичем синхронно подошли к ней сзади и встали за её спиной. Как потом выяснилось, этот человек был ниже нас титулом, а посему имел меньший вес в обществе.

— У меня для вас хорошая новость, маэстро Кассини, — таинственно улыбнувшись одним краем рта, сказал Пётр Иванович. — Только что мне сообщили, что его величество Фридрих-Август высоко оценил вашу музыку и дал добро на постановку оперы «Алессандро».

При этих словах у Доменики загорелись глаза, а я просто молча обалдел и не знал, что и сказать. Шутка ли! Мы будем выступать на сцене Дрезденской оперы! Да об этом даже мой отец, Пётр Ильич, не мог мечтать, когда пытался пристроить меня в камерный частный театр. А тут — нате вам! Выступление в самом эпицентре барокко!

— Надо обрадовать Стефано, — первое, что я смог сказать. — Только не здесь, а то он от радости взлетит до потолка и стукнется головой о золотую грудь наяды, — добавил я, рассматривая живописные барельефы на потолке.

В Дрездене мы пробыли почти три недели. Этого было достаточно, чтобы мы успели отрепетировать сценические движения, а музыканты из небольшого струнного ансамбля — выучить свои партии. С костюмами проблем не возникло, нам любезно предоставили имеющиеся в театральном гардеробе. Ну, а Доменика предполагала петь Викторию в своём роскошном платье Минервы, которое конечно же привезла с собой из Рима. Единственной проблемой было то, что бедняжка Паолина в связи с плохим самочувствием не могла петь Клеофиду, поэтому моей возлюбленной пришлось исполнять эту роль самой — благо, партии Клеофиды и Виктории нигде не пересекались.

Репетиции шли более-менее ровно и длились по несколько часов в день — Доменика не давала ни нам, ни музыкантам спуску и стремилась довести всё до совершенства. Правда, один раз всё же возник конфликт на пустом месте: Доменика разругалась со Стефано из-за того, что сопранист от скуки пришёл на репетицию в индийском национальном костюме — полотенце, обёрнутом вокруг талии и чалме из другого полотенца. Но это было только начало. Открыв рот, Стефано начал петь арию Пуруравы на незнакомом мне языке, как потом выяснилось, сопранист перевёл всю свою партию на санскрит. Доменика сочла подобное поведение вызывающим и поколотила артиста нотами. Стефано обиделся и ушёл, но к вечеру как ни в чём не бывало уже репетировал с нами как положено. Бедный Стефано, и так обладавший чрезмерной импульсивностью и имевший проблемы с нервной системой, наконец дорвался до свободы и славы, что окончательно расшатало его психику. И я прекрасно понимал его, но помочь не мог.

Что касалось декораций и сценических машин, то первые любезно предоставил нам сам Кохленстофф, который полгода назад ставил в театре оперу на похожий сюжет под названием «Царь Индии», а из последних нам понадобился лишь механизм, состоящий из вертикально установленного вала, на который при вращении наматывался канат, другим концом прикреплённый к деревянной площадке, к которой крепилась позолоченная деревянная ладья. Предварительно протестировав этот подъёмник, мы всё же с большим опасением наблюдали, как Доменика в образе Виктории воспаряет над сценой в золотой ладье. О, это было ни с чем не сравнимое зрелище!

Как прошла постановка — я не могу сказать, ибо от волнения не мог думать ни о чём, кроме своей партии, боясь облажаться или забыть текст и мелодию. Но, к счастью, всё прошло довольно гладко, за исключением того, что в финальной сцене, когда богиня Виктория выплывает на колеснице и надевает золотой венок на победителя — Александра Македонского, подъёмник заклинило, и ладья так и осталась в подвешенном состоянии, а Доменике пришлось петь арию на высоте нескольких метров над сценой. Тем не менее, она не испугалась и блестяще справилась с задачей, вызвав в конце арии бурные овации.

Когда опера закончилась, в связи с отсутствием занавеса в театрах эпохи барокко, мы просто выкатили на сцену высокую деревянную стену-декорацию, а затем накидали на пол матрасы и подушки, чтобы Доменика могла благополучно на них приземлиться. Правда, она очень долго не могла на это решиться и, только когда убедилась, что на сцене нет никого, кроме нас со Стефано, плотно прижимая юбку к бёдрам, прыгнула вниз.

На следующий день после оперного триумфа князь Гольдберг пригласил нас всех в свою местную резиденцию на торжественный обед. К сожалению, Паолину мы с собой взять не смогли, вновь оставив бедную девушку в гостинице, и сердобольный Стефано вызвался остаться с ней.

За столом глубокоуважаемые князья делились воспоминаниями об участии в Северной войне, о чём я узнал со слов Герберта, любезно выступившего в роли переводчика с немецкого на русский. Оказалось, что Пётр Иванович и Иоганн Кристиан именно тогда стали лучшими друзьями, когда последний с большим риском для себя спас жизнь первому. С тех пор их связывали крепкие дружеские отношения, ещё более укрепившиеся помолвкой младшего сына Гольдберга с младшей дочерью Фосфорина.

Описать праздничный стол я хотел бы цитатой Малыша: «Увы, торта нет, но, если хочешь, есть колбаса жареная». Иными словами, мне на этом банкете ничего не светило, поэтому я молча сидел и грыз сухарик. Правда, я немного утешился, когда на десерт подали имбирные пряники с сахарной глазурью, а также какие-то восхитительные сладости, название которых я не только не смог запомнить, но даже выговорить. Что касается крепких напитков, то дамы и юный Герберт пили Шпетбургундер (Spätburgunder) — красное немецкое вино, а Пётр Иванович и Иоганн Кристиан предпочли разделить на двоих бутылку вишнёвой водки (Kirschwasser). Правда, мне они тоже налили стопку, но только одну, сочтя это достаточным для тщедушного сопраниста.

После десерта нас вновь попросили спеть, а Пётр Иванович любезно согласился аккомпанировать. Мы с Доменикой исполнили дуэт Аполлона и Гиацинта, который она написала для одноимённой оперы маэстро Альджебри как вставной номер, отлично справившись с задачей, несмотря на кривой аккомпанемент князя Фосфорина.

После банкета все переместились в гостиную. Достопочтенные князья закурили трубки из вишнёвого дерева и параллельно что-то обсуждали по-немецки; княгиня и Доменика мило общались на итальянском: как позже сообщила мне возлюбленная, её светлость была флорентийкой благородного происхождения. Герберт пригласил меня в свою комнату, где похвастался своей оловянной армией, и мы даже устроили с ним грандиозную баталию, что оказалось намного увлекательнее, чем исторические видеоигры. Потом, правда, за мной пришла Доменика, сообщив, что пора домой, и мне пришлось вывесить белый флаг. На прощание Клара-Августа-Луиза фон Гольдберг подарила Доменике изящную фарфоровую шкатулку для запонок, мне же князь Герберт подарил фарфоровую табакерку, на которую я любовался всю дорогу, пока нечаянно не разбил.

Вернувшись поздно вечером в гостиницу, мы обнаружили, что Стефано в номере нет. Обыскав всё здание и опросив собравшихся в столовой немногочисленных постояльцев, мы так ничего путного и не услышали. Правда, потом сын владельца, любопытный десятилетний парень, сообщил, что видел как «высокий дядя» вышел из гостиницы и направился в сторону Эльбы. Нет! Ну неужели опять топиться вздумал?!

Почти до полуночи мы втроём сидели в комнате Петра Ивановича, собрав консилиум по поводу поисков сопраниста. Я предложил выехать на набережную прямо сейчас, но князь и Доменика мне не позволили, сказав, что ночью там опасно, а двоих «виртуозов» они терять не хотят. Пётр Иванович принял решение обратиться за помощью к Гольдбергу, чтобы тот отправил на поиски своих людей, хорошо знавших все потаённые уголки Дрездена. Но я всё равно продолжал гнуть свою линию, утверждая, что надо начать поиски чем раньше, тем лучше. Не знаю, до чего бы мы все договорились, если бы в какой-то момент не раздался громкий стук в дверь.

Я бросился к двери и, только успел открыть её, как в нос ударило облако перегара — не иначе, как ядерная смесь водки и пива, далее мой взгляд встретился с «глазами кролика»[94] и в следующую секунду абсолютно пьяный Стефано рухнул прямо на меня. Альджебри был выше меня ростом и, соответственно, обладал большей массой тела, поэтому я не удержал и тоже повалился на пол со сдавленным криком: «Пётр Иваныч! Караул!»

— Какой ещё «караул»?! — возмущённо гаркнул князь и мгновенно перехватил пребывавшего без сознания Стефано, оттащив и закинув его на диван. — Доброй ночи, синьор Альджебри.

— Надо что-то с ним делать. Совсем крышу на радостях унесло. Так ведь скоро сопьётся, бедняга, — вздохнул я.

Мы с Доменикой хотели было уже разойтись по комнатам, но Пётр Иванович не позволил, приказав ждать, пока этот деятель просохнет и его можно будет вывести из комнаты. Ждать пришлось долго, Пётр Иванович ушёл в нашу комнату переодеваться ко сну, а Доменика тем временем поведала мне следующее:

— Стефано всегда был проблемным мальчиком. Он с детства не отличался крепкими нервами, а в десять лет очень остро и болезненно воспринял потерю матери. Донна Агостина была потрясающей женщиной, для нас было ударом, когда она покинула наш свет. Бедный Стефано, он часами рыдал в моих объятиях, я с силой вырывала острые предметы, которыми он пытался вскрыть себе вены, умоляла маэстро Альджебри не выпускать его на улицу какое-то время, пыталась утешить его как могла, но всё же… я не могла полностью заметить ему мать. В четырнадцать лет он принял необдуманное решение стать кастратом и уговорил Карло последовать его примеру. А теперь до сих пор жалеет о содеянном. Став взрослым, он начал искать утешение в девушках, но находил лишь горечь разочарования…

— Доменика, послушай, он просто ещё не нашёл. Не нашёл свою истинную. Вот, клянусь, он найдёт её. Я не знаю, где и когда, но это обязательно случится.

— Почему ты так думаешь?

— Я почти уверен в том, что у каждого человека на Земле есть своя истинная пара. Иначе, зачем Бог сотворил Еву? Не затем ведь, чтобы она по наивности своей послушалась змея и сорвала запретный плод. Нет, совсем не для этого, а для того, чтобы дарить радость.

— Интересно, кто же истинная пара для дона Пьетро? — со своей фирменной лисьей усмешкой спросила Доменика.

На это вопрос я затруднился ответить, но почему-то вдруг в памяти всплыла песня из начала нулевых: «Одна река была как белый день, другая чёрная как ночь, а волны третьей были пламенем… и три реки впадали в океан…»[95]

— Доменика, — прошептал я ей на ухо. — Знаешь, ты вернула мне радость, и я благодарю Бога за то, что подарил мне встречу с тобой.

— А для меня радость — это ты, — тихо промурлыкала синьорина Кассини, положив голову мне на плечо.

— Я и сам бы хотел так думать, но в итоге от меня одни только неприятности. Поверь, мне очень горько и больно осознавать, что тебе придётся испытать. Но мы оба поклялись, что сделаем всё возможное, чтобы тебе было хорошо.

— Князь уже сделал мне подарок — постановку оперы на сцене Дрезденского театра. Теперь я обязана достойно исполнить женскую роль в его постели. Но только один раз.

— Любимая, давай не будем пока об этом думать. Может нам удастся вернуться в наше время до того, как нас обвенчают и подвергнут унижению.

Когда Стефано немного привели в чувство, первыми его словами было:

— Я никому не нужен. Выбросьте меня в реку…

На что Доменика ничего не сказала, а лишь присела на край дивана и, гладя по голове, молча утешала его, даря несчастному сопранисту частицу женской ласки и любви. Она обнимала его как младшего брата, а он топил свою горечь в слезах.

Мы так и остались на всю ночь в комнате князя, пытаясь привести в чувство несказанно расстроенного Стефано, Пётр Иванович, не желая слушать бред сопраниста, занял нашу комнату. Как выяснилось наутро, поводом к выходке Стефано послужила неожиданная жестокость со стороны Паолины, которая вследствие очередного гормонального всплеска повысила голос на певца, заявив: «Меня тошнит от тебя и твоего голоса!» Бедняга не нашёл ничего лучше, кроме как пойти и напиться пива и дешёвого шнапса в трактире на берегу Эльбы.

С утра пораньше к нам в номер явился хозяин трактира, он принёс шляпу Стефано и выставил счёт, увидев который, мы просто обалдели. Пётр Иванович поворчал, но оплатил, а затем решил провести назидательную беседу:

— Синьор Альджебри, — строго обратился к сопранисту князь, вручая ему шляпу. — Я обещаю, если подобное поведение повторится, то я вынужден буду отправить вас домой для вашей же безопасности. Поэтому выбирайте: либо свобода, либо безопасность.

Отъезд из столицы Саксонии и продолжение пути на Родину планировалось на следующий день, рано утром, и мы уже предвкушали грядущий кошмар, связанный с транспортировкой усилившимся маниакально-депрессивным состоянием Стефано и находящейся в «тяжёлом положении» Паолины. Хоть бы она продержалась до дома, хоть бы с ней ничего не случилось. Все эти опасения несказанно волновали нас троих. Что же касается Петра Ивановича, то он как всегда делал вид, что всё в порядке, однако появившиеся в уголках глаз морщины и седые волосы на левом виске говорили об обратном.

Глава 59. Дальнейшее путешествие и кошмар в приграничной гостинице

Увы, всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Головокружительный триумф в блистательном Дрездене остался в прошлом, а в настоящем — лишь дорога, дорога… Нескончаемая последовательность изматывающих дней в карете и ночей в однообразных и малопривлекательных пригородных гостиницах. И если для нас четверых путешествие было лишь утомляющим, то для княжны Фосфориной оно представляло реальную опасность для жизни и здоровья.

Только тогда я понял, что такое пресловутый «тихий омут». Я до сих пор пребывал в шоке от поступка Паолины, казавшейся нам всё это время образцом кротости и благочестия. А тут — нате вам! Внебрачная связь, да ещё и с последствиями. Честно говоря, я не был особо расстроен произошедшим: её жизнь, её грех, её выбор. Я же не имел права осуждать её, поскольку дал клятву в Колизее и всеми силами старался не нарушать. Доменика тоже проявляла к Паолине заботу и внимание, поскольку понимала её как женщина и могла поделиться с ней недоступными для нас секретами и опытом. Стефано же вообще был в восторге и предвкушал дальнейшее воспитание «своего» будущего сына.

Единственным, кто по-настоящему был крайне возмущён и расстроен случившимся с Паолиной, был Пётр Иванович. Ещё несколько месяцев назад, в Риме, князь пообещал маркизе, что обеспечит для их дочери наилучшие условия, удачно выдав её замуж за почти равного по положению. Как я только потом понял из рассказа Петра Ивановича, он не очень-то хотел отдавать младшую, любимую дочь за немца и отправлять её в немецкое княжество, хотел оставить её в России и выдать замуж за соседа — так называемого Вовку, племянника графа Николая Львовича Сурьмина, поместье которого находилось рядом с фосфоринским.

Когда князь узнал о существовании пусть и незаконной, но всё же дочери, Паолины, то он планировал разорвать помолвку между Настей и Гербертом, предложив вместо первой Паолину. Теперь, когда все планы князя рухнули, его последней надеждой в исправлении этой нелепой и позорной ситуации стал Стефано Альджебри, который пусть и не считался формально дворянином, но являлся представителем старинного и уважаемого рода испано-арабских математиков. А с учётом желания и, в то же время, невозможности Стефано иметь детей, он становился идеальным кандидатом для Паолины. Но если бедняга сопранист всё-таки прозреет и поймёт, какую он совершит в этом случае ошибку… Его ожидают большие проблемы.

Несколько лет назад, когда я только-только устроился на работу и начал постигать все тонкости хорошего стиля проектирования приложений, я познакомился в том числе с принципом инверсии управления, который позволяет создавать гибкий, слабосвязанный код. Тогда же я выяснил, что антиподом к инверсии управления является так называемый паттерн «control freak», буквально — «маньяк контроля», когда класс «держит в ежовых рукавицах» все зависимости. А чуть позже я узнал, что термин «control freak» взят из психологии и обозначает личность, помешанную на управлении всем и вся.

Так вот, за последнее время я успел убедиться, что князь Фосфорин — самый настоящий «маньяк контроля», ещё похлеще меня. Он лично руководил всеми процессами, происходящими в его семье и обоих домах, лично следил за действиями своих детей и прислуги, дотошно проверял всё и всех на соответствие необходимым критериям — не дай Бог, кто-то из слуг напьётся или же явится с незастёгнутым воротником — выговор был обеспечен. Сейчас же, когда ситуация вышла из-под контроля, Пётр Иванович понял, что за всем не уследишь, и впал в депрессию.

Вскоре находиться в четырёх стенах с Паолиной стало невыносимо: по-видимому, все наследники класса «Фосфорин» унаследывают обязательную «вредность»:

class Phosphorin { public bool Harmfulness() { return true; } … }

Но в нынешнем положении она достигла просто ужасающих масштабов:

class YoungPregnantLadyPhosphorin: Phosphorin { public new long Harmfulness() { return Int64.MaxValue; } … }

Когда мы с Доменикой начинали распеваться, Паолина обхватывала лицо руками и плакала, проклиная свою убитую юность в Риме, горькую долю римских женщин и отвратительное пение «виртуозов». Когда наступало время обеда, который, как правило, состоял из хлеба и вина, а когда повезёт — купленных на местных рынках фруктов и овощей, а также мясных и молочных продуктов, Паолина воротила нос от любых специй, а потом вдруг заявила, что её тошнит от мяса и рыбы и переметнулась в мой лагерь. Я был поначалу очень рад этому, даже расписал ей все преимущества вегетарианства и искренне надеялся, что она последует подобному образу жизни. Увы. На следующий день её вегетарианские наклонности как ветром сдуло, и я понял, что в очередной раз ошибся.

Но это были ещё «цветочки». Вскоре Паолина потребовала, чтобы Стефано всегда молчал в её присутствии, ибо: «это бесформенное сопрано неприятного тембра вызывает резь в животе и приступ тошноты». В итоге бедного Стефано пришлось выселить в карету к прислуге, где он весь день выносил мозг пением формул и числовых последовательностей, а мне потом поступила робкая жалоба от одного из лакеев, что «батенька Степан Иваныч совсем нехороши-с».

— Пётр Иванович, — обратился я как-то раз к предку, когда во время необходимой стоянки где-то в лесу мы с ним вышли из кареты. — Скажите, у нас в роду случайно французов не было?

Почему я это спросил? Дело в том, что, насколько мне было известно, именно французские женщины восемнадцатого века терпеть не могли «виртуозов» на уровне индивидуальной непереносимости последних.

— Были, — ответил Пётр Иванович. — София Михайловна Фосфорина, моя бабка, в девичестве графиня Вивьен-Мари де Ла Тур.

— Ничего себе, — присвистнул я, отметив про себя, что уже где-то слышал эту фамилию, но решил не заострять на этом внимание.

После стоянки мы двинулись дальше. Думаю, теперь будет полегче: Стефано выселили, я помалкивал и старался не привлекать к себе внимание, Доменика была занята правкой партитуры. Но не тут-то было. Паолина, ехавшая всё это время молча, вдруг ни с того, ни с сего выдала:

— Carissimo babbino, lasciami fumare? [96]

«Дорогой папочка», без лишних разговоров, вытащил из шкатулки трубку и табакерку и протянул Паолине, но я успел перехватить их.

— Вы что делаете?! — воскликнул я. — Это же отрава, ей нельзя, особенно сейчас!

В общем, покурить мы с Доменикой Паолине так и не дали, а я потом в гостинице всё-таки «наехал» на родственника:

— Вы разве не понимаете, что по вашей милости она могла потерять ребёнка?

— Понимаю. Но не твои ли слова: «Для дворянина честь дороже жизни?»

— Одно дело, пожертвовать своей жизнью, и совсем другое — отбирать её у другого, невинного человека, — сквозь зубы процедил я. — Доброй ночи, достопочтенный титан Кронос[97].

— Доменика, сил моих больше нет! Вот, честно говоря, жалко её, но ведь уже достала по-чёрному! — высказал я наболевшее, когда мы с Доменикой остались вдвоём в номере одной из гостиниц. — Будь она матросом на корабле, непременно бы выбросил за борт!

— О, значит, меня ты тоже захочешь выбросить за борт? — усмехнулась Доменика. — Привыкай, ведь это ты так страстно жаждешь иметь наследника!

Да, действительно. Привыкай. В самом деле, осталось ещё мне сидеть и ворчать, в то время как бедняга Пётр Иванович, как единственный настоящий мужчина в нашей компании (слуги не в счёт), вынужден терпеть весь этот балаган. В самом деле, повезло же ему со спутниками: две женщины, одна из которых временно не в адеквате, и два «виртуоза», которые всегда не в адеквате. Но так ведь его никто не заставлял нас с собой брать!

— Прости, Доменика. Я вовсе не хотел тебя обидеть. Но иногда она становится невыносима.

— Верю. Но теперь я буду серьёзна. Если вы все не хотите навредить ей и усугубить и без того плохое состояние, проявите к ней хоть каплю заботы и понимания. Ей очень тяжело сейчас. И далеко не только физически.

— Но как ты себе это представляешь? — не понял я. — Ведь Паолина не желает видеть «виртуозов», я не могу навязывать ей свою компанию.

— Тебе вовсе не обязательно оказывать ей внимание самому. Пусть это сделает дон Пьетро, по твоей просьбе, — объяснила Доменика, и я понял, что предстоит очередной бессмысленный и безрезультатный разговор.

— Боюсь, что он не будет этого делать. Этот ребёнок ему не нужен, — вздохнул я, мысленно осуждая жестокого князя за такое разбрасывание ни в чём не повинными детьми. Он даже не может понять, что кто-то лишён этой возможности и с радостью принял бы любого, лишь бы был.

— Кто, где и кому нужен — решает Господь, а не сильные мира сего, — заметила Доменика. — Наша задача — помочь Паолине. Ей по-настоящему плохо. Она каждый день жалуется мне, что ощущает как-будто что-то чужеродное, и её тело не хочет принимать это…

— О, Боже, — я вытер пот со лба. — Тогда я понимаю, в чём дело.

Я уже слышал это. У моей сестры Ольги были какие-то проблемы подобного характера, когда она ожидала первенца. Я слышал их разговор с мамой по скайпу. Чуть позже я, изучая сайты по эндокринологии, узнал, что подобные проблемы свойственны женщинам с высоким уровнем мужских гормонов и низким содержанием женских.

Проведя некоторые исследования, я обнаружил, что у всех Фосфориных, которых я знал, уровень тестостерона был очень высоким. И если для мужчин это было нормально, то для женщин иногда имело неблагоприятные последствия. Сёстры отца, Настя и Маша, постоянно жаловались моей маме на гормональные проблемы (поэтому я не очень любил, когда они приезжали, разве что если тётя Настя брала с собой сына Федю); бабушка Лена прожила девяносто лет и умерла бездетной, вот теперь Паолина подтверждает мою теорию. В то время как дальний предок, Пётр Иванович, сходит с ума от переизбытка мужской энергии, а его потомок, кастрат Саня, готов дать фору в плане страстности многим своим полноценным современникам.

Наш «гамильтонов» путь лежал через Польшу и Литву, на то время являющимися не самостоятельными государствами, а территорией, зависимой от великой Саксонии. Всё это время в моей душе кипело недовольство и горел огонь войны с несправедливостью. Как же так, Саксония тратила все деньги на процветание Дрездена, а о своих «подопечных» совсем не заботилась? Да и кому понравится вдруг оказаться в зависимости от другой нации, пусть даже последняя имеет те же ценности и такую же государственную религию?

Буду честным, я не мог припомнить ничего особенного и интересного, что произошло во время путешествия по этим странам. В самом деле, о каких достопримечательностях приходится говорить, когда путешествуешь не в экскурсионном автобусе, а в закрытой карете, да ещё и в компании неадекватной родственницы, выносящей всем мозг?

Останавливаться в городах более чем на пару дней было некогда и невозможно, надо было как можно скорее доставить княжну Фосфорину домой, чтобы наконец создать ей приемлемые условия для её состояния. После того, что сказала мне Доменика, я старался помалкивать и не раздражать её нежную хрупкую психику, в конце концов вслед за Стефано переместившись в карету прислуги и поменявшись местами со стареньким лакеем Макарычем, которого про себя я называл Кар-Карычем, поскольку тот напоминал вышеупомянутого героя мультфильма не только внешностью и созвучием с именем, но также поразительной житейской мудростью. Каким-то непонятным образом пожилой крестьянин, с трудом изъяснявшийся по-итальянски, смог найти подход к Паолине. Об этом мне как-то вечером сообщила Доменика во время нашего занятия музыкой.

Один раз, поздно вечером, мы с Петром Ивановичем играли в карты в гостиничном номере. Настроение — дрянь, предчувствие — плохое. В этот момент в комнату без стука ворвался Стефано. На нём будто бы лица не было, и мы сразу поняли, что произошло ужасное.

— Что случилось, Стефано? — обеспокоенно спросил я. — Кому-то из девушек плохо?

— Паолина… ей… она умирает! — едва сдерживая слёзы, прошептал Стефано. — Я увидел их в коридоре, Доменика попросила отнести Паолину в комнату, а затем прогнала меня и захлопнула дверь. Прошу, помогите! — воскликнул он затем и с рыданиями вцепился мне в воротник.

— Нет, не может быть! — испугался я. — Где Доменика? Она сейчас с ней?

— Да! Но она не впускает меня в комнату! Алессандро, я не хочу потерять любимую женщину второй раз!

— Успокойся, может всё и обойдется, — как мог, утешал я Стефано, когда мы поспешно шли по коридору в сторону комнаты девушек.

Пётр Иванович бранился в открытую, пару раз адресовав самому себе нецензурное слово на вторую букву алфавита. Как выяснилось, в то время это слово имело более широкий смысл и применялось к негодяям любого пола.

Мы постучались, и нам открыла Доменика. Выглядела она плохо, на лбу выступал пот, а взгляд был уставшим.

— Прошу, скажи, что случилось? — дрожащим голосом спросил я.

— Увы, всё очень плохо. У неё было сильное кровотечение, которое не удалось остановить.

— Боже, какой ужас! — воскликнул я, понимая, что произошло что-то страшное, но что именно — не знал. — Нам можно навестить её?

— Нет. Вам незачем.

В это время из комнаты Паолины вышел пожилой человек в пенсне, по всей видимости врач. Каким образом Доменике удалось откопать в польском пригороде лекаря, я узнал только потом: к счастью, в тот момент в коридоре оказалась пани Доброслава, супруга владельца гостиницы. Мудрая пожилая женщина без слов догадалась, что высокой гостье плохо и сама отправилась за лекарем. С тем уже Доменика смогла договориться, так как он знал латынь.

— Доктор, скажите, потеря крови не очень серьёзная? Она выживет? — обеспокоенно спросил я.

— Выживет, ваша светлость. Но младенца, увы, потеряли.

— Нет! — воскликнул Стефано и с воплем сел на пол, рвя на себе волосы. — Нет, нет, нет! Господи, за что?!..

— Не беспокойтесь. Ваша супруга в относительно нормальном состоянии, она ещё родит вам наследника, — спокойным голосом отвечал врач. Старый дурак! Он не понимал, какую боль вызвали эти слова у несчастного сопраниста. — Всё будет в порядке. А теперь я вынужден откланяться. Меня ждут на другом конце посёлка.

Доктор ушёл. В коридоре воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь периодическими и судорожными всхлипами Стефано.

— Я… могу проведать свою дочь? — наконец обратился князь к Доменике.

— Да, ваша светлость, — с грустью ответила синьорина Кассини. — Прошу вас, именем Святой Девы Марии и апостола Пьетро, не будьте к ней жестоки.

— Клянусь, маэстро, — с тяжёлым вздохом Пётр Иванович вошёл в комнату, а я хотел просочиться следом за ним, но Доменика меня не пустила.

— Это личный разговор. Ты не должен мешать. Я же пойду успокою Стефано. Бедный мальчик огорчён больше всех. Стефано, пойдём, я приготовлю тебе ванну с маслом аниса.

В очередной раз сердце сжалось оттого, с какой нежностью и заботой Доменика отнеслась к уже взрослому парню под два метра ростом, проявляя поистине материнскую любовь к несчастному «виртуозу».

Несмотря на запреты Доменики, отправившейся вместе со Стефано в его комнату, я всё же приложил ухо к двери и вот, что я услышал:

— Прости, дочь моя. Не уследил. Не защитил тебя от нечестивого действа лукавого мужа.

Меня не удивляло подобное бережное отношение князя к провинившейся дочери. При общении с лицами разного пола он использовал разную тактику, которая, как ни странно, работала. С сыновьями он был строгим и требовательным, с дочерью и будущей невесткой — деликатным и обходительным.

— Нет. Виновата лишь я, отец, — слабым голосом отвечала Паолина. — И наказана сполна.

— Не беспокойся, родимая. Никто ничего не узнает. Мы выдадим тебя замуж за Стефано, и вы будете с ним счастливы.

— Увы, нет. Мы не любим друг друга. Брак без любви не имеет смысла.

— Ты до сих пор любишь его? Того, кто совершил с тобою этот грех?

— Думаю, что нет. Нельзя назвать любовью страсть и похоть, которые вспыхивают мгновенно, сжигают душу и столь же мгновенно исчезают.

— Тогда что тебе мешает?.. В твоём положении мы не сможем найти тебе достойного супруга, поэтому придётся довольствоваться тем, что есть. Стефано, хоть и не совсем мужчина, зато хороший человек.

— Отец, я давно приняла решение, — вдруг холодно и отстранённо ответила Паолина. — Я стану монахиней.

Последние слова словно градом меня окатили. Как? Это юное создание собирается похоронить себя заживо в замкнутом пространстве? Да разве для этого добрая мать-маркиза отправила её не пойми куда?

«Для этого…», — мгновенно пронеслось у меня в голове. Очередная вспышка из глубин сознания, а затем наступило умиротворение и тишина.

Мы пробыли в этой гостинице почти две недели. Бедного, покинувшего нас до появления на свет мальчика, похоронили на кладбище около церкви святой Екатерины, отпев по имени «Матфей», по католическому обряду. Паолина и Стефано плакали в голос, обнимая друг друга как брат и сестра; я понимал их, но не знал, как поддержать их. Хотя мне до боли было жаль родственницу, потерявшую ребёнка, и я всеми силами пытался ей помочь, но, всё же, я был для них посторонним человеком.

Паолина всё это время приходила в себя, и лишь когда мы убедились, что она в относительном порядке, начали готовиться к отъезду. Накануне выезда Доменика убедила Паолину посетить вместе с нею церковь и совершить таинства покаяния и причастия. Стефано она тоже призывала пойти с ними, но сопранист честно отказался идти в католический храм, поскольку в связи с изменившимся мировоззрением уже не имел права считать себя католиком.

В последнее время он часто и подолгу общался с князем на религиозные темы, а одним вечером я обнаружил, что они закрылись в комнате князя. Сначала я обиделся, решив, что опять «пьют без меня», но затем, заглянув в замочную скважину и прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что Пётр Иванович, надев пенсне, читает ему вслух Псалтырь — фразу по-славянски, фразу по-латыни. На меня происходящее произвело большое впечатление, и я вновь искренне восхитился многогранностью этого великого человека.

Глава 60. Новые планы и приезд на Родину

Весь оставшийся путь был достаточно гладким и спокойным. Княжна Фосфорина окончательно пришла в себя после случившегося с ней, стала менее тревожной и раздражительной, даже попросила вернуть нас со Стефано в княжескую карету. Поначалу мы немного боялись беспокоить ещё недавно испытывающую к нам отвращение Паолину, но чуть позже она сама пошла нам навстречу, попросив прощения за грубость и жестокость.

Казалось, из-за того несчастного случая больше всех огорчились только мы двое, поскольку нам было невыносимо жаль несчастное дитя, и Доменика, которая искренне сопереживала Паолине. Пётр Иванович, похоже, не был особо удивлён: видимо, для того времени подобные случаи были в порядке вещей.

Постепенно атмосфера в карете налаживалась. Пётр Иванович перестал по каждому поводу ворчать на меня, занимаясь в основном либо написанием дневника, либо обсуждая со Стефано вопросы науки и религии: Альджебри делился познаниями в вариационном исчислении, Пётр Иванович объяснял различия между католицизмом и православием, стремясь обеспечить сопранисту-математику наискорейшую адаптацию на новой родине.

Что касается дальнейшей судьбы Стефано и Паолины, князь пока не спешил расторгать их неявную помолвку, ожидая, что дочь откажется от своего решения уйти в монастырь. В данном случае Пётр Иванович старался учесть интересы обеих сторон: по тем временам уважающий себя аристократ не взял бы в жёны такую, как Паолина; по тем временам мало кто согласился бы выдать дочь за такого, как Стефано.

Желая всячески поддержать и утешить нас со Стефано, Доменика предложила нам помочь ей с написанием новой оперы под названием «Aurora, addormentata nel bosco»[98]. Как я потом с удивлением понял, речь шла о том, чтобы запечатлеть в оперном искусстве известную сказку Шарля Перро, по мотивам которой спустя более ста лет напишет свой бессмертный балет Пётр Ильич Чайковский.

Как сказала мне Доменика, по секрету, оставшись наедине со мной в гостиничном номере, поводом к написанию оперы послужила внезапная ностальгия по детству и по одному из любимых диснеевских мультфильмов. Главная проблема была в том, что Доменика плохо помнила сюжет и имена персонажей мультфильма, я же вовсе его не смотрел, но зато немного припоминал фрагменты из балета. А поскольку на мировоззрение Доменики сильное влияние оказала классическая неаполитанская школа, то сюжет был преображён до неузнаваемости. В итоге у нас совместными усилиями нарисовался список персонажей и примерное либретто.

Действующие лица:

Аврора, принцесса Этолии, мнимая пастушка (Prima Donna, soprano).

Дезире, принц Аркадии, мнимый пастух (Primo Uomo, soprano).

Аллегорические персонажи:

Флора, нимфа цветов и плодородия (alto)

Фауна, нимфа-покровительница пастухов (alto)

Серена, нимфа безмятежности (soprano)

Малефика (Малефисента), злая фея (soprano)

Прочие герои: Король Этолии, Королева Этолии — характерные роли, придворные, лесные духи — балет.

Примерный сюжет оперы был таков. Первое действие. Во дворце короля Этолии великое событие — рождение дочери Авроры. Олимпийские боги присылают трёх нимф, дабы те почтили царственных особ и щедро одарили их дитя. В разгар торжества во дворец является злая Малефисента, обещая Авроре гибель от укола веретеном. Юная Серена смягчает приговор, заменив вечный сон на временный, но с условием, что нарушит его лишь поцелуй избранного. Король Этолии, дабы уберечь дочь от опасности, поручает её воспитание трём нимфам.

Второе действие. Леса холмистой Аркадии. Принцесса Аврора, всё это время проживающая в лесной пещере нимф и переодетая пастушкой, отправляется на берег реки, где случайно встречает незнакомца, одетого как пастух. На самом деле незнакомец — никто иной, как правитель Аркадии, принц Дезире. Юноша хочет поцеловать девушку, но та в смущении убегает. Около ручья Аврора видит пожилую женщину, та просит её донести корзинку до дома. Добродетельная, воспитанная в скромности и милосердии Аврора помогает старушке, та в благодарность дарит ей незнакомую вещь — веретено. Принцесса изучает предмет, но случайно прокалывает палец и падает. Старушка сбрасывает плащ — это переодетая фея Малефисента.

Третье действие. Прошло несколько месяцев. Аврора спит на ложе из овечьей шкуры, украшенном цветами, в пещере нимф. Появляется принц Дезире, он давно ищет свою возлюбленную по всей Аркадии. Увидев спящую Аврору, принц целует её, и та просыпается. Но в этот момент вновь появляется злобная Малефисента. Она насылает безумие на принца: тот перестаёт узнавать Аврору и в ужасе убегает из пещеры. К счастью, путь ему преграждает могущественная нимфа Флора. Она заставляет принца выпить нектар из волшебных цветов, и принц мгновенно прозревает.

Четвертое действие. Свадебное торжество во дворце короля Этолии. Все чествуют прекрасную юную пару и прославляют Добро, Любовь и Справедливость.

— Доменика, ты думаешь, это адекватное либретто? — в третьем часу ночи сонно промямлил я, когда мы наконец спроектировали это безумное приложение, то есть, произведение.

— Что ж, Алессандро, — задумчиво ответила Доменика. — Я надеюсь, синьор Трапасси не будет в ужасе, если, что маловероятно, когда-нибудь увидит его.

— Не увидит. Ведь раньше возвращения в будущее мы всё равно её не поставим, — махнул рукой я и собирался уже идти спать.

— Ты зря это думаешь, — как-то странно усмехнулась Доменика. — Пока вы со Стефано ехали в карете прислуги, дон Пьетро всерьёз предложил мне поставить оперу в одном из залов дворца в поместье Фосфорини.

— Но не «Спящую красавицу», — возразил я. — Ты же сама видишь, сколько народу требуется для исполнения? Наш четырёхъядерный процессор (как я называл квартет «Саня, Доменика, Стефано, Паолина») не предназначен для этого. Более того, здесь балет нужен, которого у нас нет.

— Если дон Пьетро не преувеличивает, то с балетом не возникнет трудностей, поскольку его учитель танцев — неплохой хореограф, который уже обучил служанок современным танцам — аллеманде, сарабанде и другим. А с солистами что-нибудь придумаем. Если что, Фауну и Серену будут играть балерины, а арии их мы перепишем на танцевальные номера.

Суровый северный сентябрь был в полном разгаре. В карете, естественно, обогревателей не было, поэтому мои итальянские спутники кутались в собольи и норковые шубы, которые Пётр Иванович взял с собой из России в подарок какому-то австрийскому другу, но в общей суматохе так до него и не доехал. Я же, будучи закоренелым вегетарианцем и защитником животных, от шубы отказался, ёжась с непривычки в старом плаще. В итоге я простудился и всю дорогу сморкался вместо того, чтобы петь. Пётр Иванович, как гиперответственный (с недавних пор) родитель, сразу же принялся меня лечить своими фосфоринскими способами — водкой и подзатыльниками, из-за чего у них с Доменикой впервые произошёл настоящий конфликт.

Мы тогда как раз остановились в гостинице какого-то маленького литовского городка, название которого я так и не смог выговорить и запомнить. Основная проблема в этой гостинице заключалась в том, что она и так представляла собой небольшой каменный домик, так ещё и свободной оказалась только одна комната с двумя узкими кроватями. В связи с чем было решено предоставить кровати нашим девушкам, а самим удовольствоваться стульями и сундуками. В итоге получился замечательный пятиместный номер в загородном хостеле, это всё же лучше, чем как пару недель назад — ночевали в карете. Прислугу согласились разместить в холле, или как он там раньше назывался. Не оставаться же беднягам в карете в такую погоду! Итак, решив проблему со спальными местами, мы все вместе собрались за небольшим столиком в номере, разделив скромную трапезу, состоявшую из хлеба с маслом и дешёвого полусухого вина из чёрной смородины.

— Дон Пьетро, зачем ему так много? — обеспокоенно спросила Доменика, когда князь налил мне целый стакан водки, купленной в местном ларьке одной близлежащей лавке. — Алессандро и так плохо, а станет ещё хуже.

— Не станет. Стакан залпом и спать! — скомандовал Пётр Иванович.

В начале октября 1726 года мы, как измотанные сражениями победители, въехали в пределы Российской Империи, а спустя пару недель достигли усадьбы Фосфориных, точное местоположение которой я затрудняюсь назвать. Единственное, что мне было известно, так это то, что она располагалась к юго-востоку от Санкт-Петербурга, но на сколько километров — я не знал.

Словно толпа дачников, загорелых, помятых и уставших, как собаки после охоты, поздней ночью мы все дружно ввалились в холл небольшого дворца со светло-зелёными стенами и дорическими колоннами. Ладно, это мы со Стефано ввалились, а Пётр Иванович с Доменикой чинно прошествовали рука об руку по белоснежным ступеням мраморной лестницы. Красивая па… А? Что? О нет, Алессандро, ты в своём уме? Пока ещё не поздно, борись за свою любовь до последнего! Поэтому я, поспешив по ступеням, аккуратно взял Доменику под правую руку.

Нас встретили какие-то слуги в ливреях, которым князь отдал распоряжение: «Никого не будить, утром удивим всех своим внезапным явлением», — а также приказал растопить баню и накрыть стол в малой трапезной зале.

Признаюсь, я до такой степени устал, что уже не сопротивлялся, когда Пётр Иванович, не менее уставший и злой, запихнул нас втроём — меня, Стефано и Паолину — в один ушат, аргументируя тем, что «и вы не мужчины, и она — не девица». Сам же он, не стесняясь присутствия дочери, по-солдатски быстро вымылся и, набросив халат, покинул нашу компанию — «трёх мудрецов в одном тазу».

И тут началось. Стефано, от переизбытка эмоций, со словами: «Моя богиня!» — схватил Паолину за правую грудь, она отвесила ему пощёчину. Стефано заплакал, а я в очередной раз покрутил пальцем у виска. В итоге они оба на меня обиделись и предприняли попытку утопить в ушате, но на наше счастье вскоре в парилку явилась Доменика со своим полотенцем и халатом и, закатив глаза, воскликнула:

— Что за бесстыдство?! Как вы посмели забраться в ванну к девушке?! Алессандро, Стефано, совсем совесть потеряли! — возмутилась Доменика.

— Это не мы, это дон Пьетро, — виновато оправдывался я, а Стефано отодвинулся подальше от Паолины, густо краснея.

— Да-да, конечно. И ноты мне тоже испортил дон Пьетро, — с сарказмом ответила моя суровая муза, вспомнив позавчерашний инцидент в карете, когда любопытный Стефано за завтраком случайно уронил кусок селёдки на скрипичный концерт «до-диез-мажор» из сборника Доменики, который в связи с этим получил постыдное дежурное название «вон те вонючие ноты».

— Он сказал, что раз мы «виртуозы», то нам можно всем вместе, — я попытался объяснить Доменике то, что нам сказал Пётр Иванович.

— А Стефаначчо полез приставать! — надув губки, пожаловалась Паолина.

— Нет, это никуда не годится! Стефано, как так можно? Будешь у меня всю ночь читать молитву покаяния, — продолжала ворчать Доменика.

— Только под руководством дона Пьетро! — нагло заявил Альджебри. — Теперь он мой наставник!

«Хорош наставник, — мысленно присвистнул я. — Чему он здесь тебя научит? Бухать и приставать к девчонкам?»

— Значит так. Быстро помылись и освободили помещение, иначе я в этом ледяном предбаннике замёрзну и заболею.

К слову, температура там была немногим меньше семнадцати градусов.

В итоге мы со Стефано поднялись из ванны, и оба, размахивая руками, начали доказывать Доменике теорему о нашей невиновности. Неизвестно, сколько мы ещё препирались и на два голоса распевали арию Дуремара: «А я тут не при чём!» — так бы, наверное, и пробазарили всю ночь, но в какой-то момент раздался скрип дубовой двери, и в парилку вошла незнакомая дама средних лет, миниатюрная, белокурая, в светло-бежевом халате, из которого виднелись кружева на пеньюаре, в чепце и с лорнетом в правой руке. Её внешность показалась мне до боли знакомой, но сейчас мне было просто страшно и стыдно.

— Что происходит? — мелодичным голосом, но всё же строго, поинтересовалась дама, внимательно изучая нас через лорнет.

Закрыв своё ущербное место руками, я, заикаясь, пытался что-либо ответить, но так и не смог сказать ничего членораздельного. Стефано предпринял попытку спрятаться за моей спиной, хотя и превосходил меня почти на двадцать сантиметров. Что касается Паолины, так она и вовсе от стыда закрыла лицо руками. Только Доменика, проявив в очередной раз чудеса дипломатии, изобразила перед дамой реверанс и обратилась к ней… на французском:

— Bonne nuit, Votre Grâce[99], — тихо, но чётко поприветствовала незнакомку Доменика, и я подумал, что хотел бы вечно слушать французскую речь от своей возлюбленной: я не понимал ровным счётом ничего, но грассирующая «р» и смазанные, неопределённые гласные в её исполнении буквально сводили с ума.

Доменика разговаривала с незнакомой женщиной примерно десять минут, а мы со Стефано и Паолиной всё это время пытались понять, о чём речь. В конце концов я расслышал сказанную с умилением фразу на русском: «Мой Петруша приехал…», — а затем Доменика с улыбкой обратилась ко мне по-итальянски:

— Алессандро, поприветствуй свою пра-пра-пра… и так далее, бабушку, донну Софию…

О, как же я не смог узнать её? Княгиня Фосфорина, Софья Васильевна, Софьюшка, как называл её Пётр Иванович, моя пра-пра…прабабушка и возлюбленная жена моего предка. Приглядевшись повнимательнее, я не смог не восхититься её утончённой красотой, пусть и немного увядшей в связи с возрастом и проблемами со здоровьем. Всё равно она казалась прекрасной, и я невольно подумал: «Так вот в кого мы с Мишкой такие красивые!»

Собравшись с мыслями и стараясь абстрагироваться от нелепой ситуации, я всё-таки нашёл в себе силы, чтобы сказать:

— Здравствуйте, ваша светлость, Софья Васильевна, — с этими словами я и изобразил как можно более изящный поклон, хотя это казалось немного странным: изображать галантный поклон со столь же галантным приветствием, будучи совершенно обнажённым, казалось полным безумием. — Простите нас за столь непотребный вид, мы просто только приехали и нас с дороги — в баню.

Стефано повторил мой неуклюжий поклон, но ничего не сказал, лишь глупо улыбнувшись — видимо, все свои языки проглотил, не только русский, но и санскрит. Паолина, как наиболее здравомыслящая из всех, быстро завернулась в полотенце и, выбравшись из ушата, изобразила изящный реверанс. Да, в полупрозрачной простыне, босиком. Прямо вылитая Айседора Дункан, двести лет назад!

— За что просите прощения? — с улыбкой ответила Софья Васильевна. — Меня простите за столь внезапное появление. Только-только дочитала вечернее правило и уже предполагала отойти ко сну, но внезапно услышала крики, словно дворовые мальчишки бранятся. А голос, как у моего Мишеньки в малые годы! Такой чистый и нежный, как хрусталь. Мой Мишенька в отрочестве в церкви пел, будто ангел небесный… Так сейчас я услышала тот же голос. Звук доносился со стороны бани. Подойдя поближе, я увидела, что в окнах горит свет.

— Нам очень стыдно, что мы посмели нарушить ваш покой, ваша светлость, — как можно более вежливо отвечал я, замотавшись в полотенце и помогая Стефано сделать то же самое. — Обещаю, что такого более не повторится.

Но, казалось, княгиня Фосфорина вовсе не сердилась на нас, наоборот, была рада нас видеть. Такая маленькая и изящная, она даже Доменике приходилась по плечо ростом, однако, несмотря на это, во всех её действиях была какая-то скрытая энергия. Даже в состоянии покоя в ней было движение, подобное тому, что я видел на картинах эпохи барокко.

— Доменика, княгиня знает, кто мы такие? — обеспокоенно спросил я по-итальянски.

На что та лишь молча кивнула, а затем добавила: «Дон Пьетро уже написал ей в письме».

По-быстрому одевшись, мы со Стефано поспешно покинули парилку, оставив женщин одних. Какое-то время я ещё слышал разговор Доменики с княгиней на французском, но разобрать ничего не смог, да и Стефано не мог мне помочь, поскольку сам языка не знал. Через некоторое время из парилки вышли Софья Васильевна и Паолина, одетая в своё домашнее платье, оставив Доменику наедине с подчинёнными синьора Мойдодыра.

— Пойдёмте, дети мои, я покажу вам ваши спальни, — предложила пра-пра…прабабушка и жестом пригласила следовать за нею во дворец.

Показав нам комнаты, которые уже были приготовлены специально для нас, Софья Васильевна собиралась уже удалиться в свои покои, но тут в коридоре, как тень отца Гамлета, откуда-то возник Пётр Иванович со свечой в руке. Взгляды супругов встретились и на некоторое время застыли. Посмотрев ему в глаза, я почувствовал, словно ледяная глыба в его душе начала понемногу оттаивать. Отдав свечу мне, Пётр Иванович приблизился к Софье Васильевне и, не говоря ни слова, заключил её хрупкую фигурку в свои стальные объятия. В следующий момент я немного смутился, потому что пра-пра…прабабушка, взрослая женщина, аристократка, просто-напросто заплакала от переизбытка чувств.

— Софьюшка, душа моя, радость моя… — тихо, но страстно, бормотал князь, обнимая возлюбленную супругу.

— Петрушенька, свет мой, лучик утренний, — всё ещё всхлипывая, отвечала на ласки княгиня.

У меня нет слов, которыми можно ярко описать эту сцену. Но понятно было одно: это не спектакль, это настоящие чувства и эмоции, на которые способны далеко не все. Я ещё долго мог бы стоять и наслаждаться красивой картиной, чем-то напомнившей мне «Поцелуй» Густава Климта[100], если бы в этот момент не послышались всхлипы над правым ухом. Стефано, ёлки-палки. Этот сверхэмоциональный итальянец меня уже достал. Как хорошо, что в восемнадцатом веке не было «Титаника», «Хатико» и прочих душещипательных фильмов!

Отпустив, наконец, жену из объятий, хотя и с большим трудом и нежеланием, Пётр Иванович приказал всем следовать за ними в обеденную залу, а меня послал проведать Доменику и проводить её туда же. Когда я дошёл до бани, то увидел, что Доменика с сердитым видом сидит в предбаннике, в своём древнеримском одеянии и шубе сверху.

— Что случилось, любимая? — удивился я.

— Нет, ты только подумай! — возмущённо воскликнула Доменика. — Её светлость приняли меня за костюмершу из Парижа!

— Ха-ха-хах, — засмеялся я. — Но ведь это хорошо, это значит, что у тебя идеальное произношение. Не расстраивайся, радость моя, мы это недоразумение проясним.

За столом мы разговаривали достаточно тихо, дабы никого не разбудить громким смехом и речью. В основном разговаривали Пётр Иванович с Софьей Васильевной, мы со Стефано и Паолиной сидели молча, а Доменика и вовсе немного надулась, но старалась не показывать вида. По правде сказать, говорить в столь позднее время, после долгой дороги и парилки было лень, да и есть не хотелось. На моё счастье, мы приехали в ночь с пятницы на субботу, поэтому на ужин подали вчерашний грибной суп и сладкий пирог с малиновым вареньем.

В зале царил полумрак, поскольку, как я понял, здесь экономили электричество — свечи. На самом деле, как до меня потом дошло, князь очень много на чём экономил, я убедился в этом, когда услышал от него фразу о том, что не будет покупать мне новый костюм, пока Мишкины не прохудятся.

— Пётр Иванович поведал мне в письме, что привезёт с собою сына и дочь, а также оперного певца и учителя музыки, — княгиня начала свой вопрос издалека.

— Да, это так, Софьюшка, — отвечал Пётр Иванович. — Разреши представить тебе наших дорогих гостей: оперного певца с ангельским голосом, Степана Ивановича Альджебри, и невероятно талантливого маэстро музыки, Марию Александровну Кассини.

Воцарилась пауза. Софья Васильевна изумлённо воззрилась на Доменику, которая скромно опустила взгляд в тарелку, на дне которой валялся одинокий подосиновик.

— То есть… — наконец прервала тишину княгиня Фосфорина. — Маэстро музыки — женщина?

— Не вижу здесь ничего предосудительного, — невозмутимо отвечал Пётр Иванович, но постепенно его голос приобретал эмоциональную окраску. — Мария Александровна — поистине бриллиант Италии. Настоящий гений, играет на нескольких инструментах, пишет музыку, о, а какую музыку! Чудо! А то, что женщина… так какое кому дело? Вон, матушка Феодора, моя сестра, тоже ведь музыку пишет!

Доменика лишь с недоумением смотрела на князя, поскольку не понимала о чём речь: за всё время знакомства со мной моя прекрасная муза так и не выучила русский.

— Всё ясно, — вздохнула княгиня Фосфорина, и мне не очень понравился её взгляд. — Совсем запамятовала. Светлейший тебе пару дней назад подарок прислал. С итальянским акцентом, как сообщил он в письме.

— Знаю я его подарки, — усмехнулся Пётр Иванович. — Что на этот раз? Принеси сюда, мы все посмотрим!

— Боюсь, мне не донести будет, тяжела слишком, — тоже с усмешкой ответила Софья Васильевна, и мне показался здесь какой-то подвох.

Уже под утро мы с Доменикой отправились спать, в разные, но смежные друг с другом комнаты. Как сообщил Пётр Иванович, это временное явление, и после свадьбы нас планировалось заселить в дальние покои с одной большой кроватью, где пока что шёл небольшой косметический ремонт. Стефано и Паолину тоже потом собирались поселить в одну комнату, а пока что мы разместились в комнатах для гостей. «Вишенку на торт» добавил Стефано, который, отправляясь спать, выдал следующее:

— Всё-таки какая необычная кухня в России! Надо же додуматься, положить в суп улиток!

Глава 61. Знакомство с семьёй и сюрприз из Неаполя

Проснулся я часов в десять оттого, что почувствовал странное: то ли кто-то по мне ходит, то ли на мне решил поэкспериментировать неумелый массажист. Открыв глаза, я увидел перед собой наглую, откормленную кошачью морду. Это был почти восьмикиллограмовый серый котяра, вроде бы сибирской породы, мохнатый и, в отличие от меня, даже не кастрат. С большим трудом сняв с себя пушистого монстра, я, ворча от недосыпа, собрался встать с кровати и подойти к открытому окну, дабы посмотреть на усадьбу, в которой, судя по всему, предстоит провести достаточно много времени. Но, как назло, коснувшись босой ногой каменного пола, я понял, что утренний гость был настроен весьма враждебно. С мысленными матюгами я вытер тряпкой, смоченной в тазике с водой, сначала ступню, а затем пол. Что ж, отличное приветствие для дорогого гостя из будущего.

Тем временем пушистый собственник покинул комнату, оставив меня наедине с прекрасным пейзажем из окна и со своими тревожными мыслями. Этой ночью мне опять снились Антонина и, предположительно, Алессандро Прести, а я не мог найти объяснения этому бредовому сну, более напоминавшему навязчивую идею. Что они хотели мне сказать? Что скрывается за этой стеной, разделившей нас во времени?

Не в силах более строить гипотезы на пустом месте и высасывать из пальца новые теории, я просто закрыл глаза, а затем открыл их и взглянул в распахнутое окно. Октябрь сверкал багряно-золотистыми красками, запах пожухлой травы и опавших листьев кружил голову. О, как же я был рад видеть родные поля и берёзовые рощи вдали, как же стосковалась моя душа по золотой, северной осени!

Заглянув в комнату к Доменике, я узрел трогательную картину: моя возлюбленная в полупрозрачной рубашке сидела на кровати и нежно гладила этого мохнатого зверюгу, а тот лишь удовлетворённо урчал.

— Доброе утро, любимая, — поприветствовал я Доменику. — Вижу, у тебя лучше получается ладить с кошками.

— Они такие милые. И, скорее всего, благодаря этому красавцу здесь не так много крыс и мышей, как в римских домах.

Я взглянул на пол и содрогнулся: там лежала дохлая синица.

— Да уж, как всегда, тебе подарок, а меня что-то невзлюбил, — усмехнулся я.

— Что там, Алессандро?

— Птичку принёс, — кратко пояснил я. — Давай я тебе её приготовлю, ты же любишь, — усмехнулся я.

— Не надо так со мной. Всё в порядке, Алессандро?

— В порядке. Опять он снился, — буркнул я. — Хотя какое тебе дело, ты так и не стала слушать мой эпичный сон.

— Прости, но было не до того. Теперь я готова выслушать тебя. Кто беспокоил сон моего carissimo bambino? — ласково спросила Доменика, отпустив кота и жестом приглашая меня присесть на край постели.

— Да этот дурак Прести! — возмущённо воскликнул я. — Второй раз уже снится, не считая той ночи в страшном доме.

И я вкратце поведал ей сегодняшний сон, в котором римский «виртуоз» просто курил сигарету на балконе какой-то новостройки, а также тот, бредовый, что снился ещё в Тоскане.

— Как ты понял, что это Прести?

— Я… не знаю. Это гипотеза, и я хочу получить подтверждение или опровержение. Скажи, он так выглядел? Высокий, не особо стройный, с длинными вьющимися волосами… Хотя, что я говорю, так выглядит каждый второй «виртуоз» в Риме.

— Вспомни, было в нём что-то запоминающееся?

— Да, вспомнил. Кривоватый сломанный нос. Родинка над верхней губой справа.

— Не самое лучшее доказательство, но и вправду похоже на Алессандро, — задумчиво сказала Доменика. — Давай мы чуть позже об этом поговорим, скажем, вечером. Поскольку мне тоже есть, что сказать тебе. Сейчас же я должна прочитать утренние молитвы и привести себя в порядок перед тем, как меня представят твоей семье.

— Как скажешь, не буду тебе мешать, — ответил я, поднимаясь с края кровати. — Пойду проведаю Стефано.

— Проследи, чтобы он тоже прочёл молитвы, в последнее время он не особенно меня слушает. Как бы при смене конфессии не вообразил, что теперь не нужно следовать правилам.

— Хорошо, я пойду вместе с ним читать. До встречи, любовь моя! — послав воздушный поцелуй Доменике я вернулся в свою комнату, где переоделся в чистый костюм и кое-как привёл себя в порядок, а затем направился по коридору в сторону комнаты Стефано. Но когда я только собрался постучаться, оттуда послышался крик:

— Mamma mia! Уберите это дьявольское отродье!

Испугавшись, я вломился в комнату и увидел вжавшегося в спинку кровати сопраниста, а рядом с ним — своего недавнего знакомого, который, по всей видимости, совершал свой утренний обход дворца.

— Успокойся, старина, — я подошёл к Стефано и обнадёживающе похлопал его по плечу. — Это наш новый друг. Полагаю, его прислал дон Пьетро.

— Ох, я чуть не умер от страха! Он так внезапно появился и меня напугал. У нас в Риме не принято держать в доме кошек, они считаются посланниками тёмных сил.

— Маразм какой-то. Вот зато крысы — очень даже «светлые» существа, а главное — «полезные», — с явным сарказмом ответил я.

— Ты прав, Алессандро, крысы — ужасные существа, но я, можно сказать, вырос в их обществе, — усмехнулся сопранист, и я понял, что он имел в виду известных деятелей из Капеллы.

— Утешай себя тем, что ты их, скорее всего, больше не увидишь. Ты ведь намерен остаться здесь жить?

— О, да! Мне здесь очень нравится. Только… холодно слишком, я ночью страшно замёрз и, похоже, заболел.

— Ничего страшного, — попытался приободрить его я. — Это элементарная акклиматизация.

— Элементарная что? Вот клянусь, ты иногда говоришь такие итальянские слова, которых я никогда раньше не слышал.

Чуть позже в комнату Стефано, постучавшись, вошёл лакей Кар-Карыч, дабы передать нам, что его светлость будет ждать нас к полудню в обеденной зале.

Как я впоследствии узнал, здесь был строжайший распорядок дня, установленный Петром Ивановичем: отбой в десять вечера и подъём в шесть утра, а по выходным — обязательное посещение утреннего богослужения в находящейся неподалёку церкви. Нас только на первое время пощадили и позволили выспаться с дороги, но это было исключение. В полдень же вся семья собиралась за обеденным столом.

Старенький лакей объяснил нам, что этот мохнатый монстр — Моська, любимец Петра Ивановича. «Да это не Моська, это целая Морда! Или ещё лучше — Котяра из Мордора!» — ругался я про себя на кота, который, мало что утром нагадил у кровати, так ещё и вздумал на меня шипеть. Как выяснилось, в усадьбе помимо Моськи водилось много кошек, и все они выполняли ответственную миссию «антикрыс». Также в рамках этой важной миссии орудовал целый полк ежей.

К полудню мы — я, Доменика, Паолина и Стефано — должны были отправиться в большую трапезную залу, местоположение которой сообщил мне Пётр Иванович. На самом деле, мы немного опаздывали к назначенному времени, поскольку Доменика сильно волновалась и никак не могла собраться вовремя. Паолина уже давно помогла ей зашнуровать платье, но на этом, как я понимаю, дело не закончилось.

— Ах, Алессандро, ты думаешь, это платье подходит для случая? Я в нём чувствую себя раздетой! — воскликнула Доменика, когда я зашёл наконец к ней в комнату, дабы выяснить, всё ли в порядке и почему так долго.

Моя возлюбленная стояла у зеркала в потрясающем платье из тёмно-зелёного атласа и нервно поправляла воротник. Основная проблема, насколько я понял, была в том, что юбка едва доходила до щиколотки, обнажая изящные ножки в белых чулках.

— Откуда оно у тебя? — поинтересовался я, с наслаждением рассматривая свою прекрасную музу.

— Подарок донны Софии, — ответила Доменика. — Но оно мне слишком короткое.

— Сейчас уже поздно что-либо менять, если мы опоздаем, о нас будет гораздо худшее мнение. Сядешь за стол, и никто ничего не увидит.

Когда мы вошли в залу, то увидели, что за длинным столом сидит человек двадцать народу, отчего я немного растерялся. Шутка ли! Не дворец, а целое общежитие.

Пётр Иванович, как глава семьи, восседал во главе стола, по правую руку от него — Софья Васильевна, только уже не в домашнем халате, а в изящном светло-голубом платье, по левую — пожилая женщина, одетая по русской моде прошлого, семнадцатого века, в роскошном головном уборе, скрывающем волосы, шею и плечи. Взгляд у женщины был суровый и, я бы даже сказал, властный, что подчёркивалось прямыми линиями низких сдвинутых бровей. Но вот когда она взглянула на Доменику, это мне уже не понравилось: в её глазах читалось осуждение. Неужели из-за того дурацкого платья?

Далее, справа от Софьи Васильевны сидел мальчик, прыщавый подросток лет тринадцати, с длинными — до плеч — вьющимися волосами и фосфоринской прядью, одетый по моде восемнадцатого века. Взгляд у этого парня был спокойный, но несколько надменный, наверное, с таким видом я в своей прошлой жизни сидел в офисе. Справа от него сидели ещё трое мелких ребят, от десяти до шести лет, все с белой прядью на правом виске, исходя из чего я сделал вывод, что все четверо и есть те самые внуки Петра Ивановича. Напротив них я увидел девушку лет двадцати пяти — двадцати восьми, приятной славянской наружности, с аккуратным, немного вздёрнутым носиком и светло-русыми волосами. Внешне она была похожа на этих мальчишек. Вероятно, супруга Даниила Петровича, предположил я. Самого же Даниила Петровича за столом не было, впрочем, как и остальных взрослых мужчин, за исключением Петра Ивановича и какого-то напудренного старика с длинным носом, сидевшего в дальнем углу за столом. Зато было много женщин и девушек, о степени родства которых я не мог ничего предположить.

— С величайшею радостию представляю вам наших дражайших родственников из Италии. Александр Петрович, мой сын, инженер и солист Римской оперы. Павла Петровна, моя старшая дочь. Мария Александровна Кассини, маэстро музыки и невеста Александра Петровича, девица редкой добродетели из благородной семьи музыкантов. Степан Иванович Альджебри, непревзойдённый мастер в области интегрального исчисления, математик в десятом колене. Прошу любить и жаловать.

Далее Пётр Иванович официально представил нам всех присутствующих членов нашей большой семьи. Как я правильно угадал, тем надменным подростком был старший сын Даниила Фосфорина, Александр Данилович, названный в честь светлейшего князя Меншикова. Остальные трое — Ваня, Вася и Алёша Фосфорины, казались более дружелюбными и доброжелательными. Шестилетний Алёша периодически порывался ковырять в носу, но его грубо одёргивала сидевшая рядом пожилая няня.

Напротив мальчишек сидела их мама, боярская дочь Евдокия Матвеевна, а рядом с князем по левую руку — его мать, Ирина Фёдоровна, как я уже понял, женщина строгая и авторитетная. Затем нас познакомили с Глафирой Николаевной, женой Павла Ивановича, младшего брата князя, немного чопорной изящной дамой средних лет, и их дочерьми — Дашей, Катей и Наташей, девушками лет тринадцати-шестнадцати. За столом также присутствовала супруга Гавриила Петровича, купеческая дочь Аполлинария Степановна, приятная русоволосая и круглолицая женщина с голубыми глазами, которая, судя по робким осторожным взглядам и действиям, чувствовала себя в дворянской среде не очень комфортно.

В какой-то момент мне стало смешно: значит, Пётр Иванович поступил как царь из известной сказки, женив старшего сына на боярской дочери, среднего — на купеческой, а младшего — на «лягушке». Поскольку именно такого прозвища и удостоилась юная Беттина среди воспитанниц приюта La Pieta за её неугомонность и подвижность.

Манерным напудренным стариком как раз и был тот самый хореограф, мсье Жан-Луи Камбер, который жил здесь аж с семьсот пятого. Заметив, что хореограф смотрит на Доменику, я мысленно возмутился, поскольку это был взгляд старого сладострастника. «И этот туда же!» — закатил я глаза. Но вот когда ему представили нас со Стефано, я увидел, что старик посмотрел на нас с нескрываемым презрением, видимо, сказывалась национальная неприязнь к «виртуозам». Тогда я решил за глаза называть его мсье Кьюкамбер (огурец по-английски).

После торжественной церемонии знакомства князь скомандовал всем подняться из-за стола и прочитать молитву, а затем мы все заняли свои места. Я продолжал изучать своих дальних предков. Особенный интерес представлял для меня Александр Данилович Фосфорин, который, так же, как и Пётр Иванович, являлся моим прямым предком. Теперь я, кажется, понял, что чувствовала Доменика в присутствии своего пра-пра…прадеда Эдуардо, которого знала не то что с детства — с самого рождения. Ощущение бреда и абсурда.

— Где Данила и Гаврила? — строго поинтересовался Пётр Иванович у Софьи Васильевны.

— В Петербурге. Два дня назад с Павлом Ивановичем уехали, будут к завтрашнему дню.

— Ясно. Опять все деньги в карты проиграют, — вздохнул Пётр Иванович. — А Настенька где? — в голосе князя появилось беспокойство. — Почему не вышла к трапезе?

— В паломничество с Ефросиньей Ивановной поехали. К мощам святым приложиться и матушку Феодору навестить. Обещали вернуться сего дня ко всенощному бдению[101].

Ефросинья Ивановна, как я узнал от князя, являлась его младшей сестрой, ей было около тридцати пяти лет, и по тем временам она считалась старой девой. Монахиня Феодора, старшая сестра князя, в миру — княжна Феодосия Ивановна Фосфорина, подвизалась в монастыре с девятнадцати лет и к сорока годам стала настоятельницей.

— Что ж, для Настеньки у меня особый подарок к именинам[102], — с еле заметной улыбкой ответил Пётр Иванович.

На обед подавали уху из осетра, от которой Доменика, естественно, отказалась. Нам очень повезло, что князь проявил тактичность и не стал интересоваться подробностями её странной для того времени болезни — аллергии. Также он более не допрашивал меня по поводу моих убеждений, должно быть, беспокоился за состояние моего лирического сопрано. Поэтому сейчас Пётр Иванович распорядился, чтобы нам обоим и ему заодно подали холодный хлебный суп с сушёной зеленью. Я по своей наивности было обрадовался, что дальний предок решил составить мне компанию и стать вегетарианцем, но потом понял, что ошибся: во время десерта, когда я потянулся за ватрушкой, князь отдёрнул мою руку и сообщил следующее:

— Потерпи. Воскресный день завтра, надо к таинству покаяния подготовиться.

Надо сказать, я был в восторге от этой новости. Поскольку уже давно страдал от невозможности смыть все свои гадкие поступки и мысли и наконец-то стать нормальным человеком. Хотя бы постараться стать.

После обеда все разбрелись кто куда. Лишь часам к трём после полудня нас вновь позвали в гостиную, больше напоминавшую парадный зал из какого-нибудь музея — с колоннами, гобеленами и витиеватыми барельефами. Как выяснилось, князь собрал здесь всю свою родню для торжественного вручения подарков из Италии и Саксонии. Так, супруге князя и невесткам достались украшения из муранского стекла, бабушке Ире — шкатулка для булавок, остальным девушкам — ленты и всякая девчачья ерунда. Только племяннице Даше, которая, по словам князя, проявляла талант к музыке, Пётр Иванович подарил самую настоящую лютню и наказал слушаться в обучении маэстро Кассини.

Наконец, когда все подарки были вручены, Пётр Иванович «распустил собрание», оставив почему-то только меня, Софью Васильевну и её служанку. Затем он вопросительно взглянул на супругу и промолвил:

— Где же мой подарок, о котором ты говорила?

Софья Васильевна ничего не ответила, лишь отправила служанку в какие-то дальние покои с приказом «доставить сюда».

Спустя какое-то время в гостиную вошла девушка в бледно-розовом платье, при виде которой мне стало не по себе. Высокая, костлявая, она выглядела анорексичкой среди имевших пышные формы девушек эпохи барокко. На вид ей можно было дать лет восемнадцать, она казалась напуганной и постоянно озиралась по сторонам. Чёрные вьющиеся волосы, чёрные глаза и большой рот выдавали её южное происхождение; черты лица — неправильные, фигура — непропорциональная. Да уж, что за страшилу прислал моему предку князь Меншиков! Я было подумал, что, может быть, по сравнению с Доменикой мне теперь все девушки кажутся страшными, но затем я взглянул на Петра Ивановича. У него был такой вид, словно он только что съел клопа.

— Кто она? — с кислой миной поинтересовался князь. — Опять?..

В последнем вопросе таилось что-то жуткое и неприличное. Вспомнив один давнишний разговор ещё в Тоскане, я, кажется, понял, в чём дело. Светлейший, зная о несчастье, постигшем чету Фосфориных, присылал Петру Ивановичу молодых девушек — понятно зачем. А тот отказывался от «подарков», храня верность супруге. Девушки же оставались в усадьбе в качестве старшей прислуги Софьи Васильевны и обеих княжеских невесток. Надо сказать те, которых я уже успел рассмотреть во дворце, были и впрямь красавицы с интересной внешностью, в основном — блондинки. Шведки и коренные жительницы Санкт-Петербурга. А теперь вот «жгучую брюнетку» прислал. Только я сомневаюсь, что такая вообще сможет родить ему ребёнка, чего доброго, помрёт в процессе.

— Мария Николаевна, — кратко пояснила княгиня. — По-русски не разумеет. Как говорилось в письме: «девица итальянских кровей, для услады и утехи любовной», — с долей сарказма вздохнула Софья Васильевна.

Вот так женщина! Не женщина — мечта! Это же насколько нужно быть любящей и не ревнивой, чтобы так спокойно обсуждать с мужем его потенциальных любовниц. По правде сказать, меня немного шокировала та честность, которую проявляли в этой семье по отношению к родственникам. Все знали всё и относились к происходящему с пониманием.

При последней реплике князь лишь поморщился и сказал: «Тьфу ты, какую кикимору прислал!» Итальянка по-прежнему ничего не понимала и лишь обеспокоенно хлопала глазами, как обезумевшая сова, которую разбудили посреди дня. «А сову-то я разъясню», — мысленно процитировал я пса Шарика из известного романа Булгакова.

— Что с ней делать? Тебе не по нраву, к домашней работе и рукоделию не способна, — обеспокоенно спросила княгиня. — Поговори хоть ты с ней…

— Э, нет. Не до того мне. Отсутствовал всего полгода, а поместье уже в убитом состоянии. Почему по двору болтаются босые и грязные мальчишки, и у каждого сопля до пояса?! Октябрь месяц! Куда только эти олухи смотрят?

— Так в Петербурге, чай, почти всё время проводят, — вздохнула Софья Васильевна. — Скучно им здесь, а там…

— Что — «там»?! — злобно передразнил князь. — Карты, девки и вино. Так скоро и поместья не останется, и так уже в моё отсутствие человек десять крестьян продали не пойми кому!

— Так Сурьминым продали, тех же, кого у них и выкупали… — робко ответила Софья Васильевна, видимо, пытаясь как-то реанимировать сыновей в глазах супруга.

Мне, если честно, как человеку двадцать первого века, было глубоко противно слушать разговор о том, сколько народу продали и купили, и я переключил своё внимание на странную итальянку.

— Завтра с этими лодырями разберусь. Коли не могут поместье в порядке держать, пускай осваивают грамоту музыкальную и чешут на клирос петь. Хоть какая польза будет.

Князь, видимо, заметил мой взгляд на «девице для услады» и обратился ко мне с такими словами:

— Сашка, отведи её к Марии Александровне, может что путное из этого пугала огородного сделает.

Я не стал, как обычно, перечить и выёживаться, лишь жестом позвал странную девушку следовать за мной в комнату Доменики. Она как раз собиралась распеваться, аккомпанируя себе на спинеттино. По дороге я попытался заговорить с этой Марией Николаевной, но та лишь мямлила что-то нечленораздельное, постоянно извиняясь. Судя по ярко-выраженному неаполитанскому говору, я сделал вывод, что она прибыла из Неаполитанского королевства. Вскоре она меня достала, и я прекратил допрос.

— Доменика! — войдя в комнату, обратился я к возлюбленной, сидевшей, как я и предполагал, в кресле со спинеттино на коленях. — Разреши представить тебе твою почти что землячку, гостью из Неаполя, Марию, — а затем шепнул ей на ухо: — Князь сказал, что она ничего не умеет и не понимает, может быть, ты сможешь научить её музыке?

Доменика оценивающе посмотрела на девушку, а затем на её лице возникла едва заметная улыбка.

— Что ж, присаживайся, дитя моё, — обратилась она к неаполитанке. — Алессандро, оставь нас, пожалуйста, одних. Нам нужно обсудить чисто женские, не представляющие для тебя интереса, вещи.

Делать нечего, я вышел из комнаты, но к себе не пошёл. Вместо этого я зачем-то поплёлся в сторону гостиной, но, услышав голоса Петра Ивановича и Софьи Васильевны, заходить не стал, предпочтя подслушать разговор за дверью.

— Не знаю, что и думать. Как юродивый себя ведёт, словами причудливыми говорит, русский с латынью мешает, мясного в дни непостные не ест, в исподнем спит… Оно и понятно, у них в Неаполитанских консерваториях правила суровые да странные. Но речь и манеры, нигде больше таких не видел — ни в Слободе Немецкой, ни в Голландии, ни в Риме, ни в Тоскане! Точно с Луны свалился, иначе не сказать!

— Успокойся, свет мой, Петруша, — нежно отвечала Софья Васильевна. — Твой Сашенька милый и забавный. Хоть мне он и не родной, но материнское сердце отозвалось, когда его увидела. Чем-то Мишеньку в отрочестве напоминает, такой же чудак был: помнишь, как по-немецки читать учился, буквы в словах местами переставляя и распевая на музыку нехитрую? С возрастом пройдёт…

— Пройдёт?! Ты знаешь, сколько ему лет? Двадцать четыре полных! О, Господи, зачем я только поехал тогда в проклятый Рим! Скопец мой Сашка, у них там полгорода таких! Да что полгорода — половина Италии! Для папского театра людей уродуют, тьфу!

— Басурмане окаянные! — возмутилась Софья Васильевна. — Как же ты женить его собираешься? Ведь невестка наша будущая, Мария Александровна, девица здоровая да крепкая, без дитяти останется!

— Ох, как раз об этом я и хотел тебе поведать. Я сам осчастливлю их желанным наследником. Прости меня, Софьюшка. Решение тяжёлое, но вынужденное.

— Ты ведь знаешь, что я никогда не препятствовала твоей воле, — с грустью в голосе ответила Софья Васильевна.

Дальнейший разговор я слушать не стал, и так всё уже понятно. Осталось только постараться утешить Доменику, у которой в данной ситуации положение было самое незавидное. Собственно говоря, за этим я вновь отправился в её комнату.

— Как прошла беседа с неаполитанкой? — поинтересовался я, увидев, что Доменика одна в комнате и опять что-то пишет.

— Успешнее, чем ты думаешь, — с какой-то таинственной улыбкой ответила синьорина Кассини. — Если мои подозрения верны, то нас с тобой ожидает приятный сюрприз.

Впрочем, больше она ничего не сказала по этому поводу, объяснив, что надо подождать. Я же не стал задавать лишних вопросов и, ничего не говоря, подошёл к ней сзади и нежно обнял, целуя в ушко. Насладиться обществом друг друга наедине нам вновь не дали: пришёл Кар-Карыч и передал, что князь и княгиня ждут нас и Паолину в гостиной.

Как и предполагалось, к шести вечера в усадьбу прибыли сестра и дочь князя Фосфорина. Дверь открылась, и в гостиную вошла прекрасная юная девушка, я бы сказал, ещё девочка, в светло-розовом платье, в сопровождении взрослой женщины с таким же угрюмым взглядом, как и у старшего брата. Анастасия Фосфорина, в отличие от других женщин своей семьи, казалась более нежной и хрупкой, на щеках горел лёгкий румянец, а в глазах сверкал едва заметный огонёк. Увидев Петра Ивановича и Софью Васильевну, скромная застенчивая девочка несказанно обрадовалась и поспешила им навстречу, а затем изобразила изящный реверанс со словами:

— Папенька, маменька, здравствуйте!

Пётр Иванович в этот момент словно преобразился, превратившись из ворчливого вредного дядьки в само воплощение любви и заботы. Быстрыми шагами приблизившись к младшей дочери, князь внезапно подхватил её на руки и закружил по комнате, а та лишь мило, по-детски, засмеялась. Настя была единственной его дочерью от любимой женщины и, должно быть, поэтому Пётр Иванович относился к ней с наибольшей нежностью.

— Познакомься, Настенька, с братом и сестрою старшими, Александром Петровичем и Павлой Петровной. И с твоим будущим учителем музыки, маэстро Марией Александровной Кассини.

Настя была в восторге, когда Пётр Иванович подарил ей настоящую флейту, даже попыталась сыграть не ней набор нот, но отец с усмешкой забрал у неё инструмент.

— Всему своё время, дитя моё. Совсем скоро ты начнёшь постигать музыкальную грамоту, а обучать тебя будет Мария Александровна. Слушай маэстро внимательно и уроки выполняй с прилежанием.

Как сообщил пару недель назад Пётр Иванович, князь фон Гольдберг к середине ноября пришлёт в Россию нескольких музыкантов, в том числе и флейтиста. Пока что Насте и Даше предстояло изучать сольфеджио, гармонию, вокал и игру на лютне под руководством Доменики.

Княжна с любопытством взглянула на Доменику, а та лишь мило улыбнулась ей. Думаю, они смогут найти общий язык. Вот только какой?

— Маэстро пока не говорит по-русски, но вы вполне можете беседовать на французском, — объяснил князь.

Отпустив Настеньку с Софьей Васильевной пить чай на веранде, Пётр Иванович, однако, задержал на пару слов свою сестру:

— Хотел поговорить с тобой, Ефросиньюшка. Дочь моя старшая в монастырь просится, отвези её после крещения и с матушкой Феодорой познакомь.

— Как тебе будет угодно, — с ничего не выражающим холодным взглядом ответила Ефросинья Ивановна, в очередной раз явив образец фосфоринской немногословности и низкого уровня эмоциональности.

Да, видимо, князь не дурак и прекрасно понимал всю нелепость брака Паолины и Стефано, которые, по сути были друг другу не нужны. Стефано нужна другая женщина, Паолине же — нечто более возвышенное.

На следующее утро мы с Петром Ивановичем отправились в церковь, дабы наконец-то принять участие в долгожданном таинстве покаяния и причастия. Готовились к ним мы ещё с вечера, когда часов в девять князь пришёл за мной в мою комнату, и мы вместе проследовали в специальное помещение, предназначенное для молитвы. Он читал вслух, а я повторял за ним про себя и чувствовал, насколько сходны в своих грехах два абсолютно разных человека. Только в тот момент я понял, что зря осуждал полноценных людей за их низменные страсти, сам-то я чем был лучше? Они не могли сдержать своё сексуальное желание, я не мог сдержать своё высокомерие и гордость.

Перед литургией я, по приказу Петра Ивановича, надел тот белый костюм, в котором присутствовал на приёме в Милане. Я волновался и не знал, как вести себя. Но в то же время желание наконец-то признаться в своих поступках перекрывало всё.

В тот день я, безо всякого опасения, выложил незнакомому человеку всё, что мучило меня эти годы и не давало жить спокойно. А также то, что наконец-то дошло до меня во время богослужения в Колизее. Священник, оказавшийся не древним почтенным старцем, а достаточно молодым человеком с тёмно-русой бородой и добрым спокойным взглядом, внимательно выслушал меня и посоветовал, что делать дальше. Увы, эта беседа не предназначена для посторонних и навсегда останется при мне. Но я наконец-то сбросил тяжесть с плеч и увидел направление для своего развития.

Непривычной особенностью церковного хора являлось то, что в нём не было ни женщин, ни «виртуозов». Пели взрослые мужчины и маленькие мальчики. Песнопения же отличались крайней простотой и некоей архаичностью, как позже объяснил мне Пётр Иванович, это были произведения ещё византийских авторов. В те времена в церковных хорах ещё не звучали привычные нам торжественные и сложные песнопения Бортнянского, Бахметьева, Дегтярёва, русская музыка ещё не достигла своего расцвета. Это произойдёт гораздо позже, а пока я довольствовался тем, что слушал тихое и чистое пение маленьких ангелов. Не такое мощное, как у «виртуозов», но более бесхитростное и искреннее.

Из церкви я вышел в необычайно светлом и радостном настроении, мне даже хотелось прямо сейчас что-нибудь спеть, мне казалось, что я смыл с себя тонну дёгтя и наконец-то вдохнул полной грудью. Однако моё восторженное состояние было резко испорчено. На паперти, как это обычно и бывает, толпились нищие. Причём, некоторые из них, по словам Софьи Васильевны, были юродивыми. Так и сейчас, когда Пётр Иванович щедрой рукой раздавал им милостыню, я заметил, что на меня как-то странно смотрит один человек — небритый, грязный, в старом халате и повязанном на голове платке.

— Это Тришка, здешнее светило, — с некоторой усмешкой объяснил князь. — Рассказывай, Тришка, что у тебя на этот раз?

Странный Тришка посмотрел на меня исподлобья, а потом вздохнул и задумчиво сказал:

— Эх, нелёгкая принесла тебя. Мать плачет, отец хворает, сестра с мужем в ссоре, другая сестра за басурманина замуж собирается. А тебе и дела нет…

Я слушал его бредовые слова, и меня постепенно охватывала паника. Откуда знает?! Значит, родители обо мне беспокоятся, а я здесь завяз и корни пустил? Но как он узнал про Таньку, с кем встречается эта оторва?.. Краем уха ещё в прошлой жизни я слышал, что сестра подобрала себе в университете какого-то то ли китайца, то ли ещё кого, но на тот момент меня это не интересовало. И Оля, значит, совсем с Алтти разругалась, а ведь из-за меня. О, Господи, что же я и вправду здесь сижу?! Надо срочно ехать разыскивать Марио Дури, пока не поздно!

— Будет тебе слушать его бред. Впечатлительный, как английская барышня.

— Хотел бы я, чтобы его слова оказались бредом, — тяжело вздохнул я и погрузился в свои неутешительные думы.

В тот же день через пару часов после литургии состоялось крещение в православную веру Стефано и Паолины. Сам Пётр Иванович стал для римского «виртуоза» крёстным отцом, а Софья Васильевна для внебрачной дочери своего мужа — крёстной матерью. Надо сказать, Стефано был в полном восторге, хотя Доменика долго пилила его по этому поводу, когда мы выходили из церкви:

— Стефано, ты разве не понимаешь, что предаёшь свою Родину этим поступком? И всех тех, кто для тебя так много сделал?

— Нет, Доменика. Ты не права. Я не предавал свою Родину и буду прославлять Италию до конца дней своими деяниями в области науки. Что касается конфессии… я давно сделал выбор и не отступлюсь от него. Возможно, мне суждено стать первым европейским кастратом, обвенчанным в церкви…

— Ошибаешься, Стефано. Первым буду я, — с горькой усмешкой заметил я, имея в виду предстоящую свадьбу, назначенную на конец октября 1726 года. Свадьбу, условия которой были столь ужасны для невесты, что лучше бы она не состоялась.

Глава 62. Хорошая новость и продолжение знакомства

Весь последующий день я размышлял над словами юродивого Тришки, пытаясь хоть как-то успокоиться и подавить наползающую панику. Больше всего я, конечно же, переживал о своих родителях, оставшихся в полной неизвестности о моём местонахождении и существовании вообще. Возможно, меня в моём времени уже давно объявили пропавшим без вести. Возможно, на почве потрясения у моего бедного отца вновь обострилась гипертония, и в этом, опять, виноват я. Не говоря уже о пролитых за всю мою бестолковую жизнь слезах матери, для которой я даже не постарался сделать ничего хорошего, так бесславно и подло исчезнув. Нет, надо срочно что-то решать, я не хочу, чтобы из-за меня страдали мои близкие!

Первостепенной проблемой теперь был поиск Марио Дури, вернее, чертежей, которые ему удалось (если удалось) спасти от уничтожающей руки неаполитанского короля. Где искать его? В каких лесах средней полосы России? Увы, в том ярком сне, увиденном в страшном доме, я не смог разглядеть его лица, по которому было бы гораздо проще узнать его. Поэтому параметрами поиска являлись лишь имя, фамилия, национальность и, так сказать, особенность голоса. Действительно, итальянского «виртуоза» в России того времени можно было вычислить с хорошей точностью. Осталось только выяснить его предполагаемое местонахождение, для чего я решил воспользоваться древнейшей информационной сетью — слухами и сплетнями. Поэтому, подавив свою искреннюю ненависть к таковым, я решил предаться этому не особо достойному занятию.

Как раз для этого подвернулся удобный случай: на следующий день, часам к пяти, как раз к вечернему чаепитию, должны были вернуться из столицы брат и сыновья Петра Ивановича, вот от них-то я и ожидал услышать последние новости. По моим гипотезам и обрывкам, услышанным от Стефано, которые сам Стефано, в свою очередь слышал от падре Джероламо, когда тот пересказывал беседу с Витторией Дури, неаполитанец с наибольшей вероятностью добрался до России на корабле. А поскольку главный порт для «приёма и передачи данных» находился в Питере, то Марио не мог не оказаться там и, соответственно, остаться не узнанным.

Поздно вечером меня вновь вызвали в кабинет к Петру Ивановичу, только на этот раз не для совместной молитвы, а для какого-то серьёзного разговора, как передал мне лакей Кар-Карыч. Делать нечего, пришлось прервать вечернее занятие музыкой — я как раз выполнял самостоятельную работу по освоению нового материала, а Доменика в своей комнате дописывала «Спящую Красавицу» на стихи Петра и Александра Фосфориных.

Пётр Иванович сидел за письменным столом с пенсне на носу и сосредоточенно читал какое-то письмо. Не желая отвлекать князя, я некоторое время молча стоял в дверях.

— Запри дверь на ключ и садись напротив, — приказал предок. — Предстоит разговор особо важный.

— Я вас внимательно слушаю, — как можно более вежливо ответил я, присаживаясь в кресло.

— Значит так. Ответ на письмо с просьбой о позволении вступления в брак князя православного с благородной девицей вероисповедания католического прислан был сего дня к вечеру.

— Нам… позволят? — дрожащим голосом спросил я.

— Святейший Духовный Синод дал согласие.

При этих словах я чуть не задохнулся от радости и даже вскочил с места, дабы обнять дорогого предка, но тот приказал сесть на место:

— Сядь. И слушай дальше. В конце недели в Петербург едем. Представить тебя и невесту твою при дворе, а Степана Ивановича в Академию Наук поступлению посодействовать.

— Как же давно я мечтаю оказаться в родном городе! — воскликнул я.

— Теперь же слушай с особым вниманием, — уже строго сказал Пётр Иванович, и мне не понравилось выражение его лица. — Представлен будешь как юноша пятнадцатилетний, не достигший зрелости. И только попробуй заикнуться о правде. Убью — не помилую.

— То есть… вы предлагаете мне всем врать? — возмутился я. — Но так ведь всё равно узнают, и тогда у нас будут большие проблемы!

— «Проблемы!» Отставить латынь не по делу! — прогремел князь. — Свадьбу сыграем, а после всем объявим, что… я сам оскопил тебя по-пьяни после вашей первой ночи… — при этих словах голос князя дрогнул, похоже, что он, с одной стороны страшно беспокоился за репутацию, но с другой — переживал за меня и Доменику.

— Отличная идея, — с сарказмом ответил я. — Теперь ещё прикидываться нормальным придётся, а затем инсценировать «преступление века». Что ж, я, как всегда, согласен. Но что прикажете делать со Стефано?

— С ним ничего уже не сделаешь. Пусть принимают как есть. Синьор Альджебри — человек приезжий и требования к нему невелики.

Таким образом, двадцатичетырёхлетний программист-кастрат из Питера с лёгкой руки Петра Ивановича стал пятнадцатилетним князем Фосфориным, обученным в Риме и Венеции. Эх, чего только не выдумаешь ради «сохранения лица»! Теперь надо только сказать об этом моим итальянским друзьям, а также сообщить Доменике радостную новость.

Доменика отреагировала на мою восторженную тираду весьма спокойно и лишь смиренно опустила глаза, узнав примерную дату венчания. Бедная Доменика! Моё сердце разрывалось на части, когда я думал о том, что моей возлюбленной после нашей свадьбы придётся принять «подарок» князя, и чувствовал себя затравленным волком, у которого нет выбора. Возлюбленная же моя со всем свойственным ей стоицизмом воспринимала предстоящее действо как вынужденное мучение для достижения высшей цели — исполнения своего предназначения в этом мире. Но даже несмотря на её смирение и принятие неизбежного, я отчаянно желал отсрочить неприятный момент и успеть в полной мере насладиться друг другом во время нашей первой ночи.

По вечерам в усадьбе проводились традиционные чаепития с самоваром, на которые также собиралась вся семья. Зимой мероприятие проходило в большой трапезной зале, а летом, поздней весной и ранней осенью — в беседке с изящными, резными деревянными колоннами, являвшимися одной из лучших работ Петра Ивановича. Таким образом, в понедельник, часов в пять мы всей нашей прибывшей из Италии компанией отправились в беседку, чтобы наконец влиться в светский разговор.

В беседке, помимо знакомых мне уже родственников, я увидел мужчину средних лет, с белой прядью на правом виске, отдалённо напоминающего Петра Ивановича. В отличие от последнего, первый имел более приятную внешность и в целом казался человеком более мягким. Признаться, он чем-то напомнил мне нечто среднее между литературными героями Маниловым и Обломовым, судя по описаниям внешнего вида. Тот факт, что Павел Иванович был не особо похож на старшего брата, унаследовавшего грубоватые прямые черты лица своей матери, объяснялось его не очень-то законным происхождением, по всей видимости, князья Фосфорины были те ещё любители «бросить семечку в чужой огород».

Как выяснилось, молодые князья приехали из столицы с большого бодуна и до сих пор не просохли, в связи с чем их до благопристойного собрания не допустили. Меня не покидало ощущение, что знаменитый Ершов описал в своей сказке именно этих двух деятелей, как образец русского раздолбайства. Пётр Иванович пообещал: «После чаепития угощу болванов розгами, дурь хмельную вытряхну». Так что на данный момент источник информации был только один, хотя и, судя по словам Петра Ивановича, не особо надёжный: «дядюшка» любил приврать и додумать то, чего нет. Но уж лучше такой, чем никакого, тем более, что выглядел он более дружелюбно и с большой вероятностью не станет раздавать подзатыльники за любой странный вопрос.

Итак, после того, как нас официально представили младшему брату князя, он в весьма эмоциональной манере начал пересказывать все подробности вчерашнего придворного бала, от которых я, признаться, был в шоке: гостей заперли в зале, приставив охрану, и до утра заставляли танцевать и пить бокалами водку. В итоге, уже через два часа после первого тоста, торжественная сарабанда превратилась в медленное шествие дам и кавалеров «домиком». Как рассказывал Павел Иванович, некий бедняга не вышел вовремя к танцу, за что его приговорили к осушению до дна «кубка Большого орла», после чего тот окосел и помер. Данила и Гаврила напились в хлам и на два голоса распевали похабные песенки наподобие той, что я слышал от Петра Ивановича во время нашей эпохальной попойки в Тоскане. Какой-то пожилой аристократ открыл окно и вывалился на улицу, разбившись насмерть. Сильно выпившая дама с весьма пышными формами упала на скрипачей в оркестре. Другой даме на платье уронили трубку с табаком, отчего последнее задымилось и чуть не стало причиной пожара. Словом, не приём, а сущий кошмар. Когда вернусь в своё время, непременно буду рассказывать своим племянникам и, возможно, сыну Доменики страшные истории о том, как зловредный аристократ взял в заложники своих товарищей и измывался как мог.

Павел Иванович каким-то неизвестным образом, возможно, вследствие природного обаяния, остался трезвым, сославшись на больную печень, поэтому смог поведать нам о произошедшем. Также «дядюшка» возмутился тем, что светлейший не пригласил никого из Фосфориных на следующую ассамблею и вообще вскользь намекнул в письме, что лучше бы им вообще в Питере не появляться, отчего Пётр Иванович совсем впал в депрессию. Даже Моська, который явился к чаепитию за своей законной порцией сметаны, а затем благодарно вытер морду о белый чулок своего хозяина, не смог поднять ему настроение.

— Сидите теперь в поместье и не высовывайтесь, — тяжело вздохнул Пётр Иванович. — Как бы в Сибирь не пришлось всем отправиться.

— Не беспокойтесь, Пётр Иванович, — вдруг вмешался я. — В Сибирь поедет кое-кто другой, — с лёгкой усмешкой добавил я, имея в виду как раз-таки светлейшего.

— Заткнись! — рявкнул на меня князь. — Не пил, а бредишь. Или у тебя в твоём сундуке фляжка припрятана? Ха-ха-ха!

Пётр Иванович грубо засмеялся, к нему присоединился брат, а вслед захихикали присутствующие за столом родственницы, за исключением Паолины. Под сундуком он подразумевал моё очередное идиотское изделие — системный блок из дерева, с деревянной же материнской платой с жалким подобием сокета типа LGA, процессором, видеокартой и всем, что смог вырезать из куска древесины. Князь, конечно же, не понимал смысла сего творения и счёл его бездарно выполненным сундуком.

— Прошу меня извинить, отец, — смиренно опустив глаза, извинился я, а затем обратился к «дяде». — Скажите, Павел Иванович, не встречали ли вы в Петербурге молодого неаполитанца с детским голосом и приятной девичьей внешностью?

— Нет, неаполитанцев не встречал. Но видел в порту одного старого англичанина с повязкой на глазу. Как сделался Петербург столицей, так теперь какого только народу не увидишь! И немцы, и венецианцы, и даже арапы! Вот в прошлом году…

— Хорош болтать, — грубо прервал брата Пётр Иванович, которому тоже неинтересно было слушать разговор не по делу. — Всё равно тебе в этом далеко до синьора Альджебри! — Пётр Иванович вновь засмеялся, а Стефано, по-видимому, немного обиделся, но вида не показывал.

Сам же Стефано, благодаря своей великолепной, выразительной внешности, изящным манерам и отсутствию в лексиконе грубых и матерных слов, сразу же стал любимчиком у женщин. Даже суровая Ирина Фёдоровна поддалась его обаянию и подарила ему большую редкость — улыбку. Что касается обеих невесток Петра Ивановича, то они просто влюбились в этого «римского ангела». К сожалению, бедняга сопранист всё-таки простудился в первую ночь пребывания во дворце Фосфориных, охрип и разговаривал шёпотом, что, хоть и послужило поводом для прерывания занятий вокалом, однако, совсем не мешало шептать дамам комплименты.

— Какой восхитительный чай, Пьетр Иванович, — с акцентом и ослепительной улыбкой сказал Стефано. — Из далёкого Китая?

— Из Китая, — усмехнулся Пётр Иванович. — В таком случае, у нас здесь свой маленький Китай. Да будет вам известно, сей чудесный напиток зовётся «иван-чай».

Вот и поговорили. Мне даже страшно представить, какая судьба ждёт здесь беднягу сопраниста-математика. Вырвавшись из цепких клешней тогдашнего Ватикана с его странными запретами, сопранист попал в лапы дремучего, почти домостроевского, общества с не менее странными порядками. Сможет ли он здесь выжить, не сломаться и не наложить на себя руки, когда мы с Доменикой покинем его? По сути, кроме нас двоих он был никому не нужен. Пётр Иванович рассматривал его лишь как ценный кадр для Академии Наук, что после замечания Павла Ивановича о намёках Меншикова уже не казалось вероятным. В остальном же князю и дела не было до своего нового крестника, в то время как последний почти боготворил его, смотря в рот, принимая на веру каждое сказанное слово, а потом страшно расстраиваясь, когда выяснялось, что его светлость изволили потешаться. Нет, дружище, пока мы здесь, надо срочно найти тебе поддержку и опору, девушку, которая действительно полюбит тебя и наполнит твою жизнь смыслом.

«Может познакомить его с той подозрительной неаполитанкой, которая от всех шарахается?», — думал я, молча сидя за столом и не слушая больше чужих разговоров. Собственно, после чаепития я и обратился к князю со своей идеей.

— Мария Николаевна девица свободная и никому не принадлежащая, делайте с ней всё, что душе угодно, — усмехнулся князь.

«Ну и отношение к людям», — в очередной раз вздохнул я и поплёлся под окнами в сторону покоев римского математика. Не успел я, предварительно постучавшись, войти в помещение, как сверхэмоциональный Стефано прямо с порога схватил меня за руку и потащил куда-то в середину комнаты, подальше от двери.

— В чём дело? — не понял я, чуть не спотыкаясь о разбросанные по комнате туфли «великого итальянского математика».

— Свершилось! Я решил уравнение колебания струны! — хриплым голосом, но восторженно, воскликнул Стефано. — Спроси, когда можно будет отправить письмо в математическое общество!

— Решил? Покажи, — попросил я.

Стефано очень долго колебался, пытался объяснить, что сообщать результаты посторонним не разрешается, но потом всё-таки согласился и показал мне решение. Оно оказалось неверным. Дело в том, что я достаточно изучил дифференциальные уравнения в частных производных, когда учился в университете. Особенно хорошо помнил я волновое уравнение, частным случаем которого являлось уравнение колеблющейся струны. По воле случая, именно эта тема осталась наиболее ярким воспоминанием из моей студенческой жизни.

— Фосфорин, к доске! — прогремел скрипучий бас профессора Филиппа Эдмундовича, довольно язвительного и желчного человека лет пятидесяти, страстного любителя выпить перед лекцией и покурить в аудитории.

Я вышел. Решил уравнение. Но ошибся в численном коэффициенте.

— Похоже, что у этих студентов в голове один только секс и никаких мыслей, — с гадкой усмешкой прокомментировал профессор, тем самым ударив меня в самое больное место.

Слова профессора выбили меня из колеи, и я всеми силами пытался сдержать подступающие к горлу слёзы. Нет, только не это, успокойся, Саня, возьми себя в руки. Это было страшно и позорно, я всегда считал себя настоящим парнем, для которого слёзы и сопли недопустимы. Держись, Саня. Нет, не могу. Сжав самого себя в ежовых рукавицах, я пулей вылетел из аудитории, услышав саркастичное высказывание Филиппа Эдмундовича: «Похоже, у него встал на оператор Лапласа».

В течение почти что часа я рыдал в закрытом на ремонт[103] мужском туалете на первом этаже. Я не мог ничего с собой сделать, это несказанно злило меня и убивало своей безысходностью. К началу следующей пары я, наконец, вышел из своего убежища и предпринял попытку вернуться в аудиторию. На пороге я столкнулся с однокурсником Димой.

— Димон, у тебя есть с собой бритва? — подавленным тоном спросил я.

— Даже не думай. Совсем спятил. Не обращай внимания на Эдмундовича, он такой злой, потому что его баба бросила.

— Плевал я на него! На весь универ, на эту конюшню Авгиеву, плевал, зарасти он чёрной плесенью!

— Эх, Стефано, хоть ты мне и не поверишь, но увы, ты решил неправильно.

— Откуда ты знаешь? Задача пока ещё является нерешённой. Правильное решение или нет, объявят лишь тогда, когда я отправлю им свой результат, — возразил Альджебри.

— Нет. Это станет известно через несколько лет. А верное решение будет не у тебя, а у швейцарского и французского математиков, — собравшись с силами, я всё-таки решил сказать восторженному сопранисту горькую правду.

— Но… почему? Откуда такие сведения? — опешил Стефано.

— Ты не задавал подобных вопросов, когда я никому не понятным образом оказался в Капелле. Когда напился и рассуждал про язык «си-шарп». Когда… Впрочем, до тебя так и не дошло, что я — из двадцать первого века?

— Прости. Это слишком… — Стефано словно отказывался принимать поступившую информацию, я осознавал, что он не может этого понять. — Разве только принять на веру. Мне ничего другого и не остаётся. «Credo quia absurdum», — как сказал Тертуллиан, — вздохнул Стефано.

— Да, в это сложно поверить и трудно принять, но это так. И все мои мысли сейчас заняты тем, чтобы разыскать одного человека. Который, как мне известно, сохранил чертежи машины времени, созданной синьором Альберто Прести.

— Никогда бы не подумал, что безумный маэстро доиграется до того, чтобы вызвать из грядущего не только дух, но и материю.

— Есть такая наука, но она мало кому доступна и даже в наше время считается невероятно сложной.

— Постой. Если ты, как ты говоришь, из грядущего, то я хочу знать одну вещь. Неужели в двадцать первом веке Россия попадёт под власть Ватикана и будет рождать собственных «виртуозов»?

— Нет, к счастью, нет. Кастрат Фосфоринелли — исключение, ошибка, недоразумение. Более того, я тебе скажу, в начале двадцатого века институт «виртуозов» исчез, как явление. В моём времени во всех театрах и соборах поют лишь мужчины и женщины. Иногда — маленькие мальчики.

— Слава Всевышнему! Всемогущий Ватикан, наконец, прозреет, — усмехнулся Стефано. — Но… как же Доменика? Вы же так любите друг друга, неужели ты хочешь оставить свою любовь?

— В том-то и дело. Доменика — тоже из моего времени. Она родилась ровно за десять лет до моего рождения и попала в прошлое в шестилетнем возрасте.

— Так вот, в чём причина. Доменико всегда был немного замкнутым и странным мальчиком, сколько я его помню. Несмотря на то, что проявлял к нам искреннюю нежность и заботу. Иногда мне казалось, что он не договаривает, что-то скрывает. Постоянно в раздумьях, сопровождающихся грустью. Теперь я понимаю. Хотя, и не понимаю, одновременно.

— Спасибо, друг мой. Ты даже не представляешь, как я буду скучать по тебе, когда вернусь в своё время. Но обещаю, что сделаю всё возможное, дабы почтить твою память и рассказать о тебе моим современникам.

— Это необязательно. Главное, чтобы вы вернулись и были счастливы. Но, всё же, мне было бы приятно осознавать, что кто-то вспомнит о несчастном Стефано Альджебри.

— Стефано Альджебри не останется несчастным. Как раз об этом я и хотел поговорить. Стефано, я считаю своим долгом тебе помочь, отблагодарить за всё то, что ты для меня сделал.

— Каким образом? — горько усмехнулся сопранист. — Разве что, найдёшь мне женщину для утешения моей печали?

— Да. Именно. Как вариант, я хочу познакомить тебя с одной девушкой. Она прибыла в Российскую империю из Неаполя. Мне кажется, что вы найдёте общий язык.

— Где она? Я хочу её увидеть! — воскликнул Стефано, и мы без лишних разговоров отправились в сад, где, по моей просьбе, переданной Кар-Карычем в записке, должна ожидать нас странная неаполитанка.

На самом деле, меня несколько грызла совесть за то, что я предлагал другу девушку, которая никому не понравилась, но пока что это был единственный подходящий вариант. Так называемая Мария Николаевна ожидала нас в саду, на скамейке, около увядающей клумбы и выглядела такой же напуганной, как и вчера.

Оставив юношу и деву наедине, я поспешил откланяться и вернуться в свою комнату, где Доменика назначила урок музыки. Надо сказать, она очень волновалась перед предстоящими занятиями с княжескими детьми и крепостными певицами. Было решено проводить музыкальные занятия не индивидуально, а в группе, причём, на французском языке, которому были обучены юные дарования.

С Настенькой же Доменике предстояло заниматься индивидуально, поскольку в программу обучения невесты немецкого князя входили латынь и основы католического учения. Да, будущей княгине фон Гольдберг придётся сменить конфессию перед вступлением в брак. По тем временам подобная практика была в порядке вещей, и я совершенно не представлял, каким образом Петру Ивановичу удалось уговорить Священный Синод дать согласие на брак «сына» с римской католичкой.

Возвращаясь во дворец с чёрного хода — это был наикратчайший путь до моей комнаты — я столкнулся в дверях с парнем лет тридцати, высоким и жилистым, как Пётр Иванович. Должно быть, кто-то из старших его сыновей, судя по фамильной пряди. Вид у него был совершенно помятый: взъерошенные волосы, мешки и размазанная чёрная краска под глазами, выступающая сквозь неравномерный слой пудры щетина, как у бомжа. Но апофеозом всего этого безобразия являлся распахнутый персидский халат, под которым были только чулки и бесконечные заросли на груди и далее. «Здравствуйте, Кошмар Петрович», — с усмешкой подумал я.

Предполагаемый «брат», однако, ничего не сказал в качестве приветствия, лишь молча отодвинул меня в сторону и вышел из дворца. Жуть! В таком виде? Здесь же полно девушек! Правда, в то время люди не были столь закомплексованными, как в наши дни, и спокойно реагировали на подобные вещи. Даже в бане мылись все вместе, о чём я уже знал и с ужасом готовился к предстоящему торжественному омовению в конце следующей недели. Интересно, какое обоснование Пётр Иванович придумает для моего «подозрительного шва» в определённом месте?

Человек в халате кривой походкой прошествовал через сад. В это время какая-то незнакомая девушка, невысокая, коренастая, в рубахе и синем сарафане, несла во дворец корзинку с сушёными грибами. Остановившись рядом с этим непотребного вида князем, она бросила на него нескромный взгляд, а тот грубо шлёпнул её по крепкой крестьянской заднице. Куда только Пётр Иванович смотрит?

Видимо, не зря строгая Ирина Фёдоровна ещё утром, по дороге из церкви, рассказала Петру Ивановичу о недостойном поведении молодёжи: «Бесстыдник твой Данила, и супруга под стать ему». Насколько я понял, бабуля была страшно недовольна европейской модой вообще, но внешний вид Евдокии Матвеевны находила чересчур вызывающим. На самом деле, таковым он и был даже по понятиям двадцать первого века: глубокое декольте доходило до середины пышной груди и обнажало тёмно-розовые круги вокруг сосков. Но что поделать, такова была мода эпохи барокко.

С Доменикой мы прозанимались почти три часа, из которых только два ушло на непосредственно пение и игру на спинеттино, оставшийся же час заняли споры, обиды и, в конце концов, поцелуи. Несмотря на то, что я старался быть нежным и ненавязчивым, Доменика весьма робко и неохотно отвечала на них.

— Всё в порядке, любимая? Почему ты так холодна ко мне?

— Ах, Алессандро. Я… не знаю, как объяснить. Но меня не покидает ощущение, что за нами следят. За каждым нашим шагом. Алессандро, я боюсь упасть в глазах донны Ирины.

— Брось, тебе нечего бояться. Пожилые дамы всегда скептически относятся к молодым. Это нормально и вовсе не нужно делать из этого драму «Гроза».

— Что за драма? Я такую не помню. Это Софокл?

— Нет, Островский. Понятно, что ты не знаешь это произведение, ведь оно было написано в девятнадцатом веке и не предназначено для прочтения маленькими девочками и мальчиками, — с улыбкой ответил я. — Могу вкратце рассказать тебе, о чём речь.

И я пересказал своей возлюбленной краткое содержание драмы Островского на итальянском языке, особенно упомянув о конфликте Кабанихи и Катерины, на что получил совершенно неожиданную реакцию:

— Ясно всё. Катерина — глупая и порочная женщина. Это не героиня. Вот Антигона — да, героиня, а она — нет.

«Да, видимо у девушек восемнадцатого века всё же другие представления об идеалах и образцах для поведения», — мысленно заключил я, но вслух ничего не сказал.

— Слушай, Алессандро. Мне всё-таки кажется, что кто-то прячется под окнами, — немного помолчав, заметила Доменика.

— Хорошо, я сейчас проверю, — ответил я и подошёл к окну. — Стефано?!

— Да, представь, это я, — послышался тихий высокий, но осипший голос с еле-заметной усмешкой.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась Доменика, приблизившись ко мне и воззрившись на Стефано.

— Хотел сообщить вам кое-что о таинственной неаполитанке, — шёпотом начал Стефано. — Она какая-то странная, не иначе, как шпионка. Представь себе, я пытался её поцеловать, а она дёрнулась в сторону, пригрозив мне маленьким кинжалом и воскликнув, что ненавидит парней! Даже «виртуозов»!

— Вполне может быть. Видимо, эта Мария Николаевна предпочитает себе подобных. Может, её с младшей сестрой князя познакомить? — с усмешкой брякнул я.

— Не говори глупостей, — возмутилась Доменика. — Оставьте в покое бедную неаполитанку.

— В любом случае, надо будет проследить за ней. Мне всё это не нравится. Не хватало ещё, чтобы на нас донесли в Ватикан.

— Она как раз в это время ложится спать, пойдём, посмотрим под окном? — предложил любопытный математик.

— Стефано, Алессандро, — с укором обратилась к нам Доменика. — Как вам не стыдно? Если эта девушка не готова ещё поделиться с нами своей тайной, то ни в коем случае не следует её к этому принуждать.

Как бы то ни было, я, как верный и любящий жених, прислушался к словам Доменики и не стал шпионить за Марией, отговорив от этого и Стефано. Перед сном мы все разошлись по своим комнатам, поскольку Доменика сказала, что ей нужно пораньше лечь спать, чтобы выспаться перед завтрашними музыкальными занятиями с группой девушек. Несмотря на то, что я уже второй день хотел узнать, что такое важное хочет мне сообщить моя возлюбленная, нам так до сих пор и не удалось поговорить на эту тему. «Но ничего, завтра точно поговорим», — утешал я себя, укладываясь в кровать.

Однако уснуть я не мог. В голову вновь полезли тревожные мысли, вызванные словами юродивого. Что ж, раз он всё знает, то, может быть, скажет, где искать Марио Дури? «Да это же идея!», — чуть ли не в голос воскликнул я и поспешил одеваться, дабы пойти в сторону церкви искать Тришку. На часах было около четырёх ночи.

В кромешной темноте, под завывание холодного осеннего ветра, я, в старом плаще и в руке с фонарём, отправился разыскивать местного экстрасенса. Искать долго не пришлось, юродивый сидел на деревянных ступенях церкви. Ужас! Как он ещё не замёрз в такую погоду в стареньком халате и дырявых лаптях?! Тришка бормотал себе под нос что-то не очень похожее на молитву. Подойдя поближе, я услышал, что он просто перебирает месяцы и дни недели. Вот вам и господин Энумератор[104] из Российской Империи!

— Э… Прошу прощения за беспокойство, — осторожно обратился я к Тришке. — Но у меня к вам очень важное дело. Не будете ли вы так любезны помочь мне?

— Тебе уже не поможешь. Крест поставлен на всей династии. После тебя — ветвь обрывается…

— Я это знаю, уважаемый, — с болью в голосе ответил я. — Скажите, как мне домой попасть? Где искать ключ?

— Дом твой — болото, а ключ — под самым твоим носом, — устремив пустой взгляд в пространство, отвечал юродивый.

— Простите, не понимаю! — в отчаянии воскликнул я.

К порывам ветра примешался ещё мерзкий моросящий дождь, пробирающий до костей. Обстановка казалась неприятной и немного пугающей. Но я старался не показывать вида.

— Сам увидишь — сам поймёшь. А я откланиваюсь, — с этими словами странный Тришка свернулся калачиком на ступени и вскоре уснул.

Что ж, на этот раз я и правда ни шиша не понял. Но ничего. Я сам докопаюсь до истины и найду этого Марио Дури! Пока что мне ничего не оставалось, кроме как смириться с действительностью и начать готовиться к предстоящей свадьбе. Клянусь, я сделаю всё, чтобы этот день стал самым прекрасным в жизни моей Доменики, пусть для этого мне придётся приложить множество усилий!

Глава 63. Задача обучения с учителем

В среду, пасмурным утром октября 1726 года, стартовал музыкальный экспресс-курс непревзойдённого маэстро — Доменики Марии Кассини, разработанный самой же Кассини специально для неоднородной группы студентов — разного пола и возраста. Доменика очень переживала по этому поводу, так как не имела опыта работы с девочками, за исключением, может быть, Паолины. Это было связано с тем, что в Риме не приветствовалась и даже порицалась практика обучения женщин музыке.

— Алессандро, мне немного страшно, — призналась моя возлюбленная, когда мы шли по коридору в сторону зала, предназначенного для занятий. — Я всю жизнь обучала музыке только мальчиков, а ты ведь сам знаешь, что с вами приходится иногда быть строгой и грубой, а порой — раздавать подзатыльники. Что, если княжеские дочери не будут слушаться?

— Не беспокойся, любимая, — утешал я Доменику как мог. — Я буду рядом и прослежу, чтобы вы не подрались.

— Не смешно, — поджала губки синьорина Кассини. — Лучше бы остался в комнате и начал учить французский.

— Спасибо, мне как-то итальянского с английским вполне хватает, — усмехнулся я.

Доменика и Пётр Иванович мне уже всю плешь проели с этим французским, будь он неладен! Да я просто из принципа не буду его учить: оказывать честь вредному старикашке? Ни за что.

— Интересно, каким образом ты собираешься обучаться танцам, — усмехнулась Доменика. — Мсье Камбер не говорит по-русски.

Тот самый мсье Кьюкамбер, «старый огурец», преподавал в поместье не только язык, но и танец, причём на достаточно высоком уровне, поскольку вчера после чаепития в «зале для музицирования» нам представили несколько потрясающих танцевальных номеров в исполнении Насти, Даши и Наташи Фосфориных. Аккомпанировал же им Павел Иванович, который гораздо лучше владел игрой на клавесине, чем его старший брат.

— Вовсе не собираюсь обучаться никаким танцам, — возмутился я. — С меня хватило того пластического номера Филомелы, за который мне до сих пор стыдно. Где это видано, чтобы нормальный парень выделывал всякие там «па-де-де»?

— Какой же ты дурак! — вздохнула Доменика. — Тебе в голову не приходит, что раз ты аристократ, то вынужден будешь посещать придворные балы? Помнишь, что сказал дон Паоло? Тех, кто не выходит к танцу, наказывают, причём весьма жестоко. Я не хочу, чтобы ты напился и умер!

Как выяснилось, Пётр Иванович зачем-то пересказал Доменике историю брата, на итальянском. Видимо для того, чтобы подготовить её к предстоящему посещению придворных ассамблей, напоминавших, скорее, дурдом.

— Не беспокойся. Может, меня ещё никуда не возьмут. А этот француз пусть сам русский выучит, — огрызнулся я. — Столько лет в России, и никакого уважения. Кстати, и тебе бы не помешало. Почему не хочешь выучить язык своего будущего мужа?

— Он слишком сложный, — объяснила Доменика. — Сложнее греческого. И потом, я не могу учить язык самостоятельно, мне нужен учитель.

— Так в чём проблема? Если бы ты попросила, я давно бы стал для тебя таковым, — воскликнул я и, в порыве эмоций, приобнял Доменику за талию, что теперь было сделать затруднительно из-за пышного кринолина её платья.

Да, Доменика теперь одевалась исключительно в платья: роскошные, расшитые золотыми нитками и жемчугом, надевая под них только чулки и юбки. Она и выглядела в этих платьях великолепно. Только вот обнимать неудобно.

— Алессандро! — зашипела на меня Доменика, отодвинув от себя.

Оторвав взгляд от возлюбленной, я воззрился вдаль коридора и увидел там грозную Ирину Фёдоровну. «Бабуля» при виде обнимающейся пары лишь закатила глаза и молча прошествовала мимо нас, хотя мы с ней очень вежливо поздоровались. По всей видимости, мы ей не понравились — как вместе, так и по отдельности. Но ничего, прорвёмся.

Надо сказать, Доменике в плане преподавания предстояла двойная нагрузка, поскольку образовались две учебные группы, которые невозможно совместить в одну: первая была немногочисленной и состояла из тех, кто говорил по-итальянски и не знал французского. Собственно, это были я, Стефано, подозрительная Мария Николаевна и Паолина, которая, несмотря на своё непоколебимое желание уйти в монастырь, всё ещё занималась музыкой. В монастыре, по словам Петра Ивановича, большого любителя женского вокала, был великолепный хор, так что Паолина бы весьма гармонично в него вписалась со своим красивым меццо-сопрано холодного тембра, увы, безнадёжно потерянным для мира оперы.

Вторая же группа состояла из тех, кто не говорил по-итальянски, но знал французский и не имел подготовки в области музыки. Однако я и не предполагал, что она окажется настолько многочисленной. Войдя в зал, я чуть не присвистнул: похоже, князь собрал в одном зале всю родню и даже прислугу, у кого нашлись хоть какие-то способности к музыке. Надо сказать, проявление такого вопиющего, несвойственного тем временам социал-демократизма, было связано вовсе не с прогрессивными взглядами князя, а с желанием создать за минимальное время полноценную оперную труппу, а здесь уже, как на войне — все средства хороши. Танцевальный ансамбль, состоявший из шведских, ижорских и финских девушек и крепостных ребят у них уже был в наличии, теперь дело стало за певцами и музыкантами.

Студенты — парни и девушки в возрасте от шести до двадцати пяти лет — чинно сидели хаотичными рядами в креслах и с интересом разглядывали нас, словно мы какие-нибудь пришельцы из космоса. Для них и правда было необычным увидеть в качестве будущего учителя не ворчливого старого деда, а молодую красивую женщину в изящном светло-зелёном платье, со стопкой нот в руках и приятной улыбкой на лице. В самом деле, моя Доменика среди пухленьких и невысоких дам эпохи барокко казалась монументальной античной статуей Афины: высокий по тем меркам рост, изящная, но крепкая фигура, римский профиль, всё это выглядело необычно на фоне остальных и, в то же время, не делало её похожей на парня, в отличие от той же Марии Николаевны. Неудивительно, что князь так запал на мою любимую. Но ничего. Я не позволю ему злоупотреблять своими полномочиями.

— Поприветствуйте многоуважаемую маэстро, дети мои! — раздался из дверей торжественный возглас Петра Ивановича.

Все, как по команде, поднялись с бархатных кресел и диванов, изобразив изящные поклоны и реверансы. Мы же с Доменикой также последовали их примеру, поприветствовав необычную аудиторию.

Как это полагалось в те времена, перед уроком была молитва «Царю Небесный», которую читал вслух приглашённый для этого священник, отец Иоанн, у которого мы с Петром Ивановичем исповедовались в воскресенье, а ученики повторяли за ним. Доменика же читала молитву про себя, на латыни, сжав руки в замочек, что поначалу вызывало у аудитории удивление и недоумение, но князь призвал всех уважать чужую конфессию и тем самым следовать завещанной покойным императором проевропейской политике.

Далее, после молитвы, Доменика устроила прослушивание для каждого, чтобы определить наличие слуха, тип голоса и прочие характеристики, необходимые для дальнейшего обучения. Только тогда я понял, сколь утомительная работа легла на хрупкие плечи этой прекрасной женщины, и молча посочувствовал ей. Но Доменика словно не ощущала этой нагрузки, всецело отдаваясь любимому делу, и с большим вниманием отнеслась к каждому: сначала она знакомилась с будущим учеником, любезно спрашивая его имя, а затем очень деликатно просила повторить голосом гамму, которую она играла на клавесине.

В результате прослушивания группу пришлось всё-таки разделить на две подгруппы: в первой оказались трое княжеских внуков, а также Катя и Наташа. Все они были не старше тринадцати лет, и их голоса ещё не начали мутировать — да, как я с удивлением узнал от Доменики, женские голоса тоже подвергаются мутации в подростковом периоде, становясь более мягкими и приобретая красивые обертоны.

К слову, голос Сашки Фосфорина-младшего на тот момент уже начал меняться, в связи с чем тот пытался всячески откосить от занятий музыкой, не явился к молитве и прослушиванию, но суровый дедушка в самый разгар последнего за ухо швырнул его в класс, объявив, что юный князь будет играть на скрипке. Да уж, сочувствую бедолаге!

Во вторую подгруппу попали те, кто уже имел какую-никакую подготовку в плане вокала. Это были Настя, Даша и Полина (Аполлинария) Фосфорины, а также несколько девушек из прислуги. По просьбе князя их обучал пению и нотной грамоте некий пожилой регент церковного хора, но потом он умер, а новый оказался не слишком компетентным. У всех девушек оказались вполне приятные голоса и хороший слух, но это было очень далеко от оперного пения.

Примерно к середине прослушивания к нам в класс наведался Стефано, частично из любопытства, частично горя желанием оказать помощь Доменике. Однако, по словам последней, помощь ей вовсе не требовалась, поэтому Стефано просто остался в зале, составив мне компанию по просиживанию бриджей на кресле и прослушиванию «абитуриентов» разного уровня.

В ходе «кастинга» многих пришлось отсеять в связи с полным отсутствием музыкального слуха. Лишь где-то в самом конце, когда я от скуки уже начал рассказывать Стефано об алгоритмах сортировки, мы услышали что-то из ряда вон выходящее и невероятно чарующее. Обернувшись в сторону клавесина, за которым сидела Доменика, мы увидели напротив неё девушку лет семнадцати-восемнадцати, блондинку с зелёными глазами и приятными чертами лица. Впрочем, внешне она не особенно меня впечатлила, но вот её голос…

Это было настоящее колоратурное сопрано, лёгкое и чистое, подобное звуку флейты, но более наполненное, чем мальчишеские голоса. Она пела верхний голос из какого-то неизвестного мне канта[105] на патриотическую тему. Мелодия была довольно примитивной, но от самого исполнения я чуть не пустил слезу.

Девушку звали Степанидой, и, вероятно, она и была той самой крепостной певицей, которую выкупили у Сурьминых и которая рассматривалась как потенциальная примадонна частной фосфоринской оперы. Успешно справившись с заданием, Степанида изобразила изящный реверанс и вернулась на своё место, перед этим бросив робкий взгляд на Стефано, и я увидел, как покраснели её щёки под слоем пудры. Переведя взгляд на Стефано, я обнаружил, что тот глаз не сводит с прекрасной певицы, и это натолкнуло меня на кое-какие мысли.

Урок музыки, согласно авторской учебной программе, начался с общей хоровой распевки, длившейся около получаса. Распевки были разработаны маэстро Кассини ещё пять лет назад, в Риме, когда Доменика только-только начала свою педагогическую деятельность. Эффективность их была доказана на примере нескольких весьма успешных римских «виртуозов», одним из которых посчастливилось стать и мне.

Затем, после небольшого перерыва, Доменика провела первый урок сольфеджио, на котором юные дарования учились основам ритма и нотной грамоте. С ритмическим диктантом справились немногие: отличные результаты показали только Настя и Ваня Фосфорины, а также талантливая крестьянка Степанида.

После групповых занятий начались индивидуальные, для которых Пётр Иванович установил специальный график, дабы не утомить маэстро непосильной работой. Сегодня была очередь Насти и Сашки, и если первая не только с большим прилежанием, но и с удовольствием, повторяла за Доменикой вокальные упражнения и фрагменты из арий, то второй проявил железную аристократическую выдержку, с хмурым каменным лицом извлекая из несчастного инструмента жуткие скрипучие звуки. На сегодня с него хватило игры по открытым струнам, и Доменика посчитала это на первый раз достаточным.

Надо сказать, меня тоже нагрузили по полной: по желанию Петра Ивановича я теперь должен был преподавать математику своим мнимым племянникам, а по сути тоже дальним предкам — Саше, Ване с Васей и Лёше Фосфориным. Поэтому, когда Доменика с Настей отправились в гостиную изучать латынь, я остался в зале в компании четверых учеников разного возраста, судорожно разрабатывая в голове дальнейшую учебную программу.

Князь настаивал на скорейшем обучении ребят дифференциальному исчислению, и я выпал от этого в осадок. Ну какие, к лешему, пределы и производные шестилетнему несмышлёнышу, ковыряющему в носу, и десятилетним сорванцам, которые носились по двору наперегонки с собаками и гоняли голубей?!

Нет. Пока что их величества король Матанализ и королева Алгебра пусть окажут милость моему надменному тёзке, а с младших хватит банальной арифметики. Как выяснилось, Александр Данилович Фосфорин хорошо знал арифметику и геометрию, которым обучил его дед, корабельный мастер, как-никак. Поэтому, основы алгебры, а именно работа с полиномами и уравнениями, дались юному князю достаточно легко.

Надо сказать, во время урока я испытал дежа вю: Сашка очень напомнил мне Эдуардо в начале обучения. Но первый, видимо, благодаря аристократическому воспитанию и дедовским розгам, старался проявлять уважение к «дядюшке»: называл меня по имени-отчеству, старательно выполнял задания и отвечал с почтением, несмотря на то, что в его голосе читались нотки презрения. Я попытался как-то разрядить обстановку:

— Давайте перейдём на «ты»? В конце концов, мы почти ровесники, — соврал я, помня то, что наказывал мне князь.

— Только с позволения Петра Ивановича, — жёстко отчеканил Сашка, чем поверг меня в некоторое замешательство.

— Ладно. Но я думаю, он не будет против. Не желаете сделать перерыв, Александр Данилович?

— Как вам будет угодно, Александр Петрович, — всё так же жёстко отвечал юный князь.

— Зачем так церемониться? Поверьте, я вовсе не иностранная диковинка, я простой русский парень. И я прекрасно понимаю, что вам не понравилось играть на скрипке. Но это только временно. Через год вместо ужасного скрипа вы получите прекрасную музыку. Вы же слышали, как играет Доменика? Чудо, а не музыка!

— Мария Александровна Кассини, стало быть, ваша невеста? — поинтересовался Сашка с равнодушным видом.

— Да, и у нас очень скоро будет свадьба, в первой половине ноября, — воодушевлённо ответил я.

— Что ж, и у меня свадьба скоро, сразу после Святого Крещения[106], — невозмутимо отвечал юный князь.

Я подумал: «Сопля! Ещё голос до конца не сломался, а уже считает себя более «мужчиной», чем я. Но ладно, подростки — самый вредный народ в мире, надо привыкать. Интересно только, он уже созрел физически, или за него тоже обязанности будет дед выполнять?»

Уроки закончились. Доменика вернулась в зал, чтобы навестить меня. Казалось бы, теперь мы вполне можем отдохнуть, пойти на прогулку в сад или близлежащий небольшой лес, но не тут-то было. Открылась дверь, и на пороге возникли так называемые Данила и Гаврила. Должно быть, строгий батя надавал им по первое число, до того вид у них был жалкий и виноватый. За ними с торжествующим видом вошёл Пётр Иванович, а следом… в зал ввалилась целая толпа незнакомых мужиков. От неожиданности Доменика даже ноты выронила. Вот вам, встречайте толпу гномов, господин Бильбо Бэггинс!

— Кто это?! — в недоумении воскликнул я.

— Хор, — кратко пояснил Пётр Иванович и задал вошедшим ауфтакт[107].

Двенадцать человек, как один, открыли рот и по команде грянули незнакомый мне четырёхголосный кант, прославляющий победу России над Швецией и могущество Санкт-Петербурга. Признаюсь, пели они довольно сносно, но какими-то «деревянными» голосами, совершенно не подходящими для оперы. Когда они закончили, Пётр Иванович с довольной улыбкой вопросил:

— Каково? Моя школа! Из бывших солдат целый хор собрал, теперь на клиросе поют!

— Прекрасно, дон Пьетро, — скромно ответила Доменика. — Но я не совсем понимаю, что с ними делать?

— Уж решите сами. Мне некогда. И этих болванов передаю в ваши нежные руки, — усмехнулся Пётр Иванович, кивнув головой на своих сыновей, а затем, с наслаждением проведя взглядом по изящным изгибами фигуры моей возлюбленной, покинул помещение.

Да уж. Ну и студенты достались бедной Доменике. Час от часу не легче!

— Алессандро, — шепнула мне Доменика. — Подойди к ним, спроси, понимают ли они по-французски? Или по-итальянски?

Что делать, пошёл знакомиться с «братьями» и заодно выяснять их уровень развития. Те в недоумении воззрились на Доменику и, по всей видимости, не понимали, что делать дальше.

— Приветствую вас, уважаемые! — как можно более вежливо обратился я к ним. — Разрешите представиться, Александр Петрович Фосфорин, ваш единокровный брат, прибыл несколько дней назад из Тосканы.

Братья в недоумении переглянулись, а затем тот, что казался помладше, промолвил:

— У кого по-русски говорить учился? Стало быть, у польского доктора, — и с этими словами громко засмеялся, а вслед засмеялись Данила и некоторые деятели из хора.

— Вовсе нет. Это не имеет значения, — как ни в чём не бывало отвечал я. — Также с радостью готов представить вам замечательного человека: Мария Александровна Кассини, учитель музыки. Прошу любить и жаловать.

— Девка — учитель музыки? — закатил глаза Данила. — Нет, похоже, отец совсем умом поехал, а ещё говорил, что я ни стыда ни совести не имею!

— Эй! Я бы попросил! Пётр Иванович не потерпит подобного отношения! — возмутился я. — Не девка, я прекрасная женщина, моя невеста. Посмеете оскорбить — будете иметь дело со мной!

Князья лишь присвистнули и не стали отвечать на мою гневную реплику, бросив нескромные взгляды на Доменику, словно расшнуровывая взглядом её плотно затянутый корсет. Ну нет, если и впредь так будет продолжаться, то я их обоих уделаю, как Бивис и Баттхэд уделали Америку! Кстати, это идея. Теперь я знаю, какие прозвища будут у этих глубокоуважаемых товарищей князей.

— Короче. Если вы понимаете по-французски, то сможете воспринимать то, чему вас обучит Мария Александровна. Если нет, то я готов выступить переводчиком.

— С тарабарского на татарский? — усмехнулся Данила Фосфорин.

«Не! С си-шарпа на CIL!» — с издёвкой подумал я, восхищаясь плоским юмором своих дальних предков.

— С итальянского на русский, — как ни в чём не бывало, отвечал я.

— Мы твоего русского не разумеем, — заключил старший сын Петра Ивановича и, позвав за собой брата, вышел из зала.

Что, компилятор не работает? Ну и скатертью дорога. Пусть Пётр Иванович с ними и разбирается, а я умываю руки.

— В чём дело, Алессандро? — побеспокоилась Доменика, собирая ноты и непринуждённо присаживаясь за клавесин.

— Их светлости потом придут, когда настроение будет, — пояснил я. — Надо бы теперь этих ребят прослушать.

На прослушивание хора ушло минут двадцать, к счастью, парни оказались послушными и проявили почтение к необычной маэстро. Это и неудивительно, солдаты, всё-таки! Тем не менее, из всего хора Доменика смогла выделить всего троих с действительно хорошими, подходящими для оперы голосами — двух теноров и одного баса. Поблагодарив хористов за внимание, Доменика пригласила троих вышеупомянутых на завтрашнюю распевку. Что ж, посмотрим, что получится из этого невообразимого эксперимента, инициатором которого являлся Пётр Иванович.

Глава 64. Неожиданная информация

К пяти часам трудный учебный день закончился, и мы с Доменикой наконец могли отдохнуть в одной из наших комнат. Удивительно, но она даже не выглядела уставшей, наоборот, она словно светилась от счастья. «Для меня не существует более высокой награды, чем иметь возможность заниматься музыкой и приобщать к ней других», — эту фразу я слышал от Доменики ещё в Риме после нашего с ней урока, и я искренне восхищался тем, с какими ответственностью и полной отдачей эта прекрасная женщина подходила к своей педагогической деятельности и понимал, что это не просто работа, это — призвание.

Отдохнуть наедине нам вновь не дали, настояв на посещении очередного, к счастью, не безумного чаепития. В беседке присутствовали все уже знакомые нам лица, за исключением Данилы и Гаврилы: как сказал Павел Иванович, эти деятели отправились в соседнее поместье, к Сурьминым, играть в карты на деньги, в связи с чем Пётр Иванович страшно возмутился, пообещав всё-таки отходить их розгами.

Признаюсь, я не стал ничего говорить о сегодняшней выходке братьев, не столько из жалости к их спинам, сколько из-за вшитой глубоко в сознание солдатской установки: «Стукач — не человек». Если нужно будет, я сам с ними разберусь. В конечном итоге Пётр Иванович сам узнает, что они отказались посещать занятия и примет какие-либо меры воздействия. Поэтому, на вопрос, каковы успехи у Данилы и Гаврилы, я ответил, что прослушивание перенесли на завтра в связи с тем, что я счёл нужным избавить возлюбленную от дополнительной нагрузки на сегодня.

К завтрашнему уроку Пётр Иванович, по моей просьбе, пообещал также привести мальчишек из церковного хора, чьё пение мне вполне понравилось, и я подумал, что из них точно вырастут неплохие музыканты. Князь поддержал мою идею и согласился, что голоса у ребят действительно красивые.

— По какому принципу вы набираете мальчиков в хор, ваша светлость? — поинтересовалась Доменика во время чаепития.

— У кого есть голос, те и поют. Часть из крепостных, часть — из семей священников. Иногда — и дворянские дети. Мои болваны лет десять назад соловьями заливались. И как пели! Теперь что? Даже к литургии не соизволят явиться. Сейчас в нашей церкви верхние голоса поют сыновья отца Иоанна и его брата, дьякона Иллариона.

При этих словах Доменика и Стефано с удивлением воззрились на князя, словно он сказал что-то из ряда вон выходящее. Только потом до меня дошло, в чём дело: в православии, в отличие от католицизма, духовенство делится на белое и чёрное. К последним относятся монахи, первые же, в основном, являются людьми семейными. Представители белого духовенства, хоть и имеют некоторое ограничение в духовной карьере, но зато, как правило, лучше понимают психологию простых мирян. Об этом я узнал от своего крёстного, отца Филофея, ещё пять лет назад, когда я, после неудачной женитьбы, в порыве эмоций сообщил ему о своём желании уйти в монастырь. Крёстный тогда отговорил меня от этого безумного поступка, посоветовав не торопиться с решениями, и, как выяснилось, он был прав.

— Не удивляйтесь, друзья, — вмешался я в беседу. — Насколько я знаю, в православии священнослужителем вполне может стать женатый человек.

— Эх, Карлаччо! Упустил ты своё счастье! — вздохнул Стефано. — Поехал бы со мной, сменил конфессию и женился бы беспрепятственно для духовной карьеры!

— Не нужно ему это, Стефано, — мягко возразила Доменика. — Поверь, я хорошо знаю твоего брата и его взгляды. Они не такие, как у тебя. Карло — абсолютный католик, как я. Твоё же мировоззрение всегда было более близко к восточному христианству. Я прекрасно помню твоё дерзкое высказывание о том, что Папа… о нет, я не могу это повторить!

Как я позже узнал от самого Стефано, он ещё в возрасте семнадцати лет пришёл к выводу, что смертный человек не может быть заместителем Бога на земле. Собственно, с этого и началось его отдаление от католицизма и приближение к православию. Также он в одной из своих научных работ предпринял попытку доказать, что Божественная благодать является, выражаясь современным языком, трёхмерным, а не двумерным вектором градиента Божественной энергии. Но этот трактат не вовремя попал в руки к маэстро Фьори и был уничтожен, из-за чего и произошёл первый конфликт между капельмейстером и потенциальным солистом. Теперь же этот солист с «неправильным» мировоззрением обрёл полную гармонию со своим разумом и чувствами, попав в среду единомышленников.

Интересный вопрос, каким образом могли сосуществовать в почти неразрывном единстве два столь разных человека: я и Доменика, православный и католичка, технарь и гуманитарий? Не знаю, это большая загадка для меня. Возможно, здесь работает теория о притяжении противоположностей, а возможно, связующим элементом является настоящая любовь. Та, что «всё переносит и никогда не перестаёт», как говорил апостол Павел.

Вернёмся же к нашему непринуждённому разговору в беседке. То, что за столом все общались группами на разных языках, никого не удивляло и казалось вполне нормальным. Так, мы с Доменикой, Стефано и Пётр Иванович спокойно беседовали на итальянском, большая часть народа — по-русски, и только в совсем небольшой группе разговор шёл на французском. Не знаю, какие секретные вещи понадобилось обсуждать Павлу Ивановичу и его жене с мсье «старым огурцом», возможно, они обговаривали какие-то вопросы, касающиеся танца, но мне по сути не было до этого дела.

После чаепития я уже намеревался наконец-то отдохнуть: поваляться на диване в своей комнате или устроить прогулку по усадьбе, большую часть которой я с момента приезда так и не видел. Но мои планы вновь были нарушены: Доменика в обязательном порядке велела нам со Стефано явиться к ней в комнату для занятий музыкой. Да, похоже, мне скоро будет являться в кошмарных снах спинеттино, хлопающий крышкой, словно хищными челюстями!

— Буду ждать ровно в шесть тридцать, и никаких отговорок. За непослушание будешь наказан, — голосом Мальвины обратилась ко мне Доменика.

— Наказан? Чем же? Дашь мне подзатыльник? — с лёгкой усмешкой предположил я, мысленно сравнивая одинаковые, но такие разные методы воспитания — Доменики и Петра Ивановича.

И если последний действительно бил достаточно больно, так, что в следующий раз уже не хотелось нарываться и выводить его из себя, да и рука у него была тяжёлая, то вот подзатыльники, которые своей нежной рукой раздавала Доменика, казались мне проявлением заботы и ласки, о которых можно только мечтать.

— Нет. Неделя без поцелуев, — спокойно, но немного язвительно ответила Доменика. — И как «приятное» дополнение — ария Арзаче из недописанной оперы маэстро Аццури — всю неделю. Как, согласен?..

— Не-е-ет! — замотал головой я и пообещал, что явимся вовремя.

Когда мы со Стефано шли по коридорам дворца, я заметил, что в его глазах вновь появился тот восторженный блеск, который временно погас ещё в Дрездене после того, как Паолина его отвергла. Сопранист-математик что-то очень эмоционально рассказывал, но я временно отключил свой встроенный компилятор и не стал утруждать себя тем, чтобы слушать, переводить и вникать в этот непрерывный поток сознания.

— Скажи, Алессандро, — наконец соизволил обратиться он ко мне. — Кто эта девушка, что пела, словно ангел? Будто бы сама святая Чечилия[108] спустилась с небес, дабы одарить нас своей милостью!

— Боюсь, что я разочарую тебя тем, что скажу. Степанида, так зовут эту девушку, крепостная крестьянка. Можно сказать, безвольная вещь. Её купили год назад для того, чтобы услаждать пением достопочтенного дона Пьетро…

— Купили?! Как?! — возмущению Стефано не было предела, мне даже показалось, что сквозь густой слой пудры проступили багровые пятна.

— Молча. Заплатили деньги хозяевам и забрали себе. Это Россия, друг мой, и здесь пока ещё цветёт пышным цветом крепостное право. Отменят его лет через сто, не меньше, так что пока оставь своё возмущение при себе.

— Но это ужасно! Что за страна! Что за варварство! — по-прежнему кипел от злости Стефано.

— Что за страна? Значит, мальчишек продавать в школы и консерватории — не варварство? Кастрировать ради сомнительного результата — тоже не варварство? — в свою очередь уже высказал своё мнение я.

Стефано не нашёл, что сказать, видимо, молча согласился со мной. Мы оба в тот момент выглядели, наверное, как два латентных революционера, оказавшиеся не в том месте не в то время.

— Но… как же так, почему? Стефанида… За что судьба так с тобой?..

Пока мы добирались по длинному коридору до покоев Доменики, Стефано повторил имя юной певицы-сопрано раз, наверное, десять, в промежутках между воплями возмущения такой ужасной практикой покупки и продажи живых людей. Казалось, мои слова ранили его прямо в сердце. Неужели его настолько впечатлило это ангельское создание?

Войдя в комнату Доменики, к тому времени уже хорошо обжитую — по всей комнате возвышались стопки нот, — мы увидели, что Доменика сидит за спинеттино и из последних сил пытается выжать хоть ноту из своей горе-ученицы Марии Николаевны, а та лишь молчит как партизан на допросе. Взглянув на нас, девушка сделала несколько шагов назад и вжалась в стену. А потом вдруг, ни с того, ни с сего, подобрала юбки и выбежала из комнаты.

— Доменика, слушай, похоже тебе пора завязывать с этим клиническим случаем, — по-английски обратился я к ней. — У этой девушки, по всей видимости, не все дома.

— Ах, Алессандро, — вздохнула Доменика. — Похоже, здесь случай гораздо серьёзнее.

— О чём ты? — спросил я, занимая своё почётное место в углу возле клавесина.

— Я потом тебе всё расскажу, а сейчас, мои мальчики, приступим к уроку. Сначала распоёмся, а затем вас ждёт небольшой сюрприз.

Отлично, сюрпризы я всегда любил. Но только приятные. Поэтому, каково же было моё разочарование и негодование, когда Доменика торжественно объявила нам наши роли в своей новой опере.

— Ну нет! Это уже слишком! — воскликнул я. — Нет, ты издеваешься! Почему я должен петь Малефисенту?! Почему не принца?

— Потому что ты и так принц, — пояснила Доменика, имея в виду моё княжеское происхождение. — А партию Дезире будет петь Стефано. И точка, — ответила Доменика.

— Спасибо за честь, Доменика, — вмешался в беседу Альджебри. — Но мне, правда, всё равно, кого петь. Главное — петь! И если Алессандро не хочет, я могу поменяться с ним.

— И будешь выглядеть идиотом. Стефано, не смеши меня, — вздохнула Доменика.

— А я не буду выглядеть идиотом? Что ты станешь делать! Опять женская роль! Да это уже и не смешно, — вконец обиделся я и сел в кресло, подперев руками лицо.

— Эта роль требует большой степени артистизма, она одна из самых сложных в опере, — пыталась объяснить Доменика. — Стефано не справится с ней, а ты достаточно язвителен и агрессивен для неё. Твою Филомелу ещё долго вспоминали в Капелле.

— Боже, какой позор, — со стоном обхватил я голову руками. — Весь Рим, наверное, смеялся.

— Ничуть. Никакого позора, искусство есть искусство, — продолжала гнуть свою линию Доменика. — Ты прекрасен в образе отрицательной героини, сам король Людовик XIV позавидовал бы твоей игре.

— Ну раз уж сам король, как ты говоришь, я подумаю. Жаль, что любовный дуэт Авроры и Дезире тебе придётся петь не со мной…

— Не беспокойся, любимый. Аврору буду петь не я, — с улыбкой ответила Доменика.

— Кто же? — удивился я. — Неужто Мария Николаевна?

— Для… неё тоже найдётся роль. А принцессу Аврору, дочь короля Этолии, будет петь синьорина Стефанида. Она идеальна в качестве будущей примадонны.

При этих словах из груди Стефано вырвался вздох, а глаза заблестели, как дымчатый кварц. Судя по неравномерно поднимающейся и опускающейся широкой грудной клетке сопраниста, он испытывал учащение сердцебиения при упоминании этой девушки. Неужели он ощутил «то самое», о чём страстно мечтал всю жизнь?

— Ладно, я согласен на Малефисенту, — наконец принял решение я. — Но кого же будешь петь ты, Доменика?

— Флору, богиню весны и возрождения. Эту партию я написала для своего голоса и с учётом своих наилучших и наихудших нот.

— Ясно, а в конце оперы злая фея поцелует добрую в губы, и все мгновенно проснутся, — усмехнулся я, за что вновь был одарён возмущённым и уничтожающим взглядом Доменики и сдавленным смешком Стефано.

— Негодяй! — очаровательно проворчала Доменика. — Так, не будем терять время, господа, за работу! Открываем ноты и поём дуэт!

Два насыщенных учебных дня пролетели незаметно. Мы со Стефано втянулись в процесс и всячески старались помогать Доменике с учениками, особенно с теми, что не очень хорошо владели французским — тот же Лёша Фосфорин и мальчики из церковного хора. С ними мы решили поступить следующим образом: Доменика объясняла материал мне по-итальянски, а я переводил ребятам на русский. Что ж, иногда приходится выбирать между скоростью и кроссплатформенностью!

На второй день многие ребята начали проявлять интерес и показали хорошие результаты, да и в целом занятия проходили гладко, что не могло не радовать меня, поскольку я беспокоился за свою возлюбленную и не желал, чтобы ей досаждали плохим поведением и непослушанием. Правда, не обошлось без неприятностей: к середине хорового занятия в класс ввалились в хлам пьяные Бивис и Баттхэд (как я теперь называл князей Данилу и Гаврилу), на два голоса грянув неизвестную мне песню о том как «плыли брёвна по Неве-реке, приплыли брёвна в Галерную гавань». Я разозлился и полез было в драку, но Даниил Петрович с саркастической улыбкой просто схватил меня за воротник, поднял и отшвырнул на несколько сантиметров. К счастью, в этот момент с противоположного входа в зал ворвался Пётр Иванович — он, оказывается, контролировал ситуацию за дверью — и с матюгами и подзатыльниками выставил сыновей из класса, вновь пригрозив розгами. Видимо, обещание было всё-таки выполнено, поскольку во время последующего чаепития оба не садились за стол и пили чай, прислонившись к резным колоннам.

Возвращаясь из беседки в свою комнату, я решил обойти вокруг дворца — просто, прогуляться. Рассматривая колонны и барельефы на стенах, впрочем, весьма скромные и простые, я не заметил, как вновь на кого-то наткнулся. Повернувшись, я увидел Марию Николаевну, стоявшую на земле на коленях и с… лопатой в руке. Её тонкие пальцы были грязными, под ногтями — земля, а на лице — всё то же испуганное выражение.

— Кого закапываем? — с лёгкой усмешкой поинтересовался я.

Мария Николаевна поспешно поднялась с земли, сжав в руке лопату и прижав к груди какой-то свёрток.

— Простите, синьора, я вовсе не хотел оскорбить память вашего любимого хомячка, — уже более серьёзным тоном продолжил я, увидев, как покраснели её щёки.

— Ваша светлость… — с этими словами девушка изобразила глубокий реверанс. — Прошу меня извинить, я… хотела помочь донне Софии в саду.

— Прямо под окнами? Ладно, не буду вмешиваться в это дело. Но я чувствую себя виноватым перед вами. Я по ошибке решил познакомить вас с моим другом, не сообразив, что вам… могут нравиться женщины, — последнее я вообще не знаю, зачем ляпнул.

Однако моя последняя фраза возымела действие: Мария Николаевна опустила глаза и ещё больше покраснела.

— Не убивайтесь так, дитя моё, — я решил как-то её приободрить. — Уверен, что среди многочисленных девушек, проживающих во дворце, найдётся та, что разделит ваши чувства.

— Вы догадались, — всё так же опустив голову, шептала Мария, а затем подняла на меня умоляющий взгляд. — Что вы со мной сделаете? Прошу вас, ваша светлость, — неаполитанка сложила руки в замочек. — Не сдавайте меня, я не хочу вновь оказаться в тюрьме! Я ни в чём не виновен!

А?! Что?! Как гром среди ясного неба! Невиновен? Девушка-трансгендер в восемнадцатом веке? Необычно, но всякое же бывает. Или…

— С чего вы взяли, что мы вас собираемся куда-то сдавать? — возмутился я. — Но если вы и дальше будете вести себя как запуганная лань, то придётся действовать. Сейчас же мне бы хотелось задать вам пару вопросов, но для этого желательно уединиться где-нибудь. Если вы не против, то можно в вашей комнате. Не беспокойтесь, я пока ещё не мужчина и, к тому же, помолвлен с моей возлюбленной, поэтому вам не следует меня бояться.

Мария молча кивнула и жестом позвала меня следовать за ней в комнату, выделенную ей в левом крыле дворца, где в основном жила прислуга.

— Итак, я правильно понял, что вы сидели в тюрьме за, так сказать, любовь к прекрасному полу?

— Нет, вовсе не за это. Такая любовь порицается в Ватикане, но не преследуется законами Неаполитанского королевства.

— Что же заставило столь юное и хрупкое создание сесть за решётку? — по-прежнему не понимал я.

— Простите, но я не могу вам этого сказать.

— Не хотите — не говорите. Я вас не принуждаю, — сдался я наконец. — Просто хотел познакомиться с вами поближе. Сам только недавно приехал из Италии. Из Тосканы, быть точнее. Но в Неаполе тоже был. Только увы, не нашёл там то, что мне нужно.

— Что же такого ценного могло понадобиться в этом забытом Богом городе? — с лёгкой усмешкой, но всё так же робко спросила неаполитанка.

— Это личное, но кое-что я вам расскажу. Вы, должно быть, знали таких скандально известных деятелей, как маэстро Прести и Марио Дури? Так вот я давно хотел с ними познакомиться, но старик, к сожалению, помер, а ученик его куда-то сбежал.

— Зачем вам Марио Дури? — с испугом в голосе спросила Мария, и я увидел, как задрожали её руки.

— Наверное, то, что я сейчас скажу, покажется вам бредом, но… это правда. Я — человек из будущего, и волею злого рока меня принесло в восемнадцатый век. И, судя по некоторым предположениям, создателем непонятного механизма, который перенёс меня в прошлое, как раз и был Альберто Прести. Мне нужны чертежи этого механизма, а они, насколько я слышал, находятся у Марио.

— Сколько будет стоить ваше молчание? — по-прежнему с опаской спросила Мария.

— Мои слова для окружающих настолько же обесценены, как и молчание. Но, даю слово дворянина, что не сдам вас. Поверьте, это правда, мне и Доменике жуть как важно поскорее вернуться домой! Меня родители ждут, а Доменику не просто ждут, а организовали целую поисковую операцию, в которой участвуют люди из разных стран, и я участвовал, пока меня самого не забросило сюда! Прошу, Мария, если вам что-то известно, я не пожалею для вас ничего, только скажите! Не молчите!

После моего с трудом переведённого в голове на итальянский корявого монолога воцарилась зловещая пауза. Мария Николаевна, ничего не сказав, протянула мне свёрток, который всё это время она сжимала в руке и, видимо, собиралась закопать под окнами дворца.

— Что это? — не понял я, в недоумении разглядывая свёрток.

— Чертежи, — спокойным тоном отвечала она. — Le porte del tempo.

— Но… откуда они у вас? — по-прежнему не понимал я, ошарашенно взирая на неаполитанку.

— Поклянитесь, что не сдадите меня, — жёстко ответила Мария, вытащив из кармана кинжал и судорожно сжав его в руке.

— Да успокойтесь вы и опустите оружие. Больно мне надо вас сдавать. Откуда у вас эти бумаги? Может, это подделка? — честно говоря, я уже начал нервничать.

— Это не подделка. Чертежи передал мне лично маэстро Прести. У него было два экземпляра. Один из них теперь у меня.

— Хорошо. Но значит, аноним из Неаполя обманул нас, сказав, что их забрал пресловутый Марио? Если так, то, судя по логике, один из вас врёт.

— Ничуть. Оба утверждения истинны, поскольку… я и есть Марио Дури.

Так, привет, приехали. Ну, Саня, ну ты и дебил! Как ты сразу не догадался, что эта нескладная и нервная девушка — никакая не девушка, а тот самый аферюга-кастрат из Неаполитанской Консерватории?! Что ж, мистер Шерлок Холмс, я ничтожный детектив, и я это понял.

— Неожиданное признание, — наконец сказал я. — Как-то не совсем укладывается в голове, если честно.

На мои слова Марио ничего не ответил, просто отошёл за ширму, где, судя по просвечивающему силуэту, расшнуровал и снял платье. Из-за ширмы он вышел уже совершенно обнажённым. При виде этого хрупкого, костлявого и совершенно безволосого мальчишеского тельца, покрытого шрамами и ссадинами, у меня непроизвольно вырвалось:

— Боже, до чего эти изверги довели несчастного парня! Обнять и плакать!

— Прошу прощения, если напугал вас, ваша светлость, — опустив глаза, отвечал Марио, закрыв рукой своё изящное достоинство, за которым не было ничего, кроме едва заметного шва.

— Нашёл, чем меня пугать! — огрызнулся я. — Что ж, если тебя это успокоит, то я готов предложить свою тайну как плату за знание твоей.

— Какую тайну? — не понял этот затюканный бедняга.

— Такую, что твой покорный слуга, князь Алессандро Фосфорини — такой же кастрат, как и ты. Теперь, я полагаю, ты успокоился? Да, и оделся бы ты уже, осень на дворе, а в комнате холодно. Не хватало сопли развесить. У тебя есть ещё одежда?

Марио покачал головой и ответил: «Нет, только то, что осталось за ширмой. Платье моей сестры»

— Эх, бедняга! — вздохнул я. — Как тебя сюда принесло?

— Это очень долгая история, — отвечал Марио, покрываясь мурашками от холода.

— Короче, друг мой, завернись пока в одеяло, а я по-быстрому сгоняю к себе, за костюмом.

Ворвавшись в свою комнату, я первым делом полез в сундук со своим барахлом, доставшимся от Мишки, а затем заглянул к Доменике. Моя возлюбленная сидела за письменным столом и сосредоточенно что-то писала. Должно быть, посетило вдохновение.

— Любимая, ты не представляешь, какую новость я только что узнал! Это сенсация!

— Прекрасно. Расскажешь потом, если сочтёшь нужным. Пока что я занята.

— Хорошо, радость моя, — вновь бросив ей воздушный поцелуй, я выбежал из комнаты.

Правда, перед тем, как возвращаться к Марио, я заглянул в кабинет к Павлу Ивановичу и выклянчил у доброго «дядюшки» рюмку водки. Не для себя, а для замёрзшего и перепуганного неаполитанца.

Марио, послушно одевшись в принесённый мной костюм и осушив до дна рюмку, поморщился и начал свой рассказ.

— Зовут меня Марио Франческо Дури, и я единственный сын покойного Николы Сальваторе Дури, мастера по изготовлению скрипок. Отец скончался от чахотки в возрасте тридцати пяти лет, оставив нас — меня, мою мать и старшую сестру — умирать в нищете. Бедная моя мать в отчаянии продала меня в Консерваторию, дабы хоть как-то обеспечить моё дальнейшее существование. Не имея средств на операцию, мама собственноручно кастрировала меня, когда мне исполнилось восемь лет. Я помню, как у неё дрожали руки, как она убивалась и изливалась слезами, обнимала меня и не хотела причинить мне боль, но… выхода у нас не было. Я люблю её до сих пор и не виню в содеянном.

В Консерватории я познакомился с маэстро Прести. Это был человек, которым я искренне восхищался. Я с детства питал особую любовь к природным явлениям и превращениям одних веществ в другие. Маэстро поддержал мои увлечения, и вскоре я стал подвизаться в его лаборатории, которую выделили ему в подвале. Я смешивал вещества и чувствовал себя если не волшебником, то… Так, с подачи маэстро Прести, я стал химиком. Он хвалил меня за успешные опыты, но ругал за неудачи в музыке. Я никогда не считал себя музыкантом, у меня не было этого таланта, присущего многим мальчикам Консерватории. Единственной моей любовью была лишь химия… Ей лишь одной я отдавался всей своей душой.

Помню тот зловещий пятничный вечер тысяча семьсот двадцать пятого года, когда маэстро призвал меня и вручил чертежи, строго-настрого запрещая кому-либо говорить о них, за исключением «избранных», чего я тогда не смог осознать. Один экземпляр я спрятал в шкафу, второй — закопал под окнами. Так или иначе, все чертежи были в надёжных местах, когда маэстро заподозрили в нечестивой деятельности. Как-то раз, ночью, за нами пришли прямо в лабораторию, и забрали. Привели на допрос. Маэстро во всём сознался, а я… я не мог предать его. Так мы оба оказались в тюрьме за «колдовскую деятельность».

Маэстро Прести скончался в пять часов утра, изнемогая от кровавого кашля, точно так же, как несколько лет назад мой бедный отец Никола Сальваторе. Я никогда не забуду этих страшных мучений, этого взгляда человека, глотку которого разрывает изнутри, человека, испытывающего страшную боль, по сравнению с которой боль кастрации кажется укусом комара. Я это видел. Маэстро умер у меня на руках, и я долго не мог поверить в это. Я звал охрану, но тщетно. Они пришли уже слишком поздно…

Я провёл в тюрьме больше месяца, и одним февральским утром всё же умудрился сбежать. Не спрашивайте, каким образом. Мне очень жаль, но… мне пришлось отравить дежурного охранника. Добравшись посреди ночи домой, я, переодевшись в платье сестры и отдав ей один из экземпляров чертежа, отправился на набережную, дабы инкогнито попасть на какой-либо отплывающий в скором времени корабль. Увы. Жестокая судьба распорядилась так, что корабль, на который я попал, оказался пиратским. Капитан, одноглазый англичанин, сразу же заметил меня и за волосы втащил в свою каюту. О дальнейшем я не хочу вспоминать…

Спустя какое-то время корабль причалил к берегам незнакомой мне страны. Воспользовавшись тем, что капитан покинул судно, я сбежал с корабля и долго прятался в различных кабаках и лавках, предлагая спеть за кусок хлеба. В конце концов меня нашёл на набережной какой-то богатый аристократ средних лет. Он, по всей видимости, тоже хотел развлечься со мной, но увидев, что я — «виртуоз», раздумал. Спустя пару часов меня посадили в карету, и вот я здесь, в поместье князей Фосфорини.

— Да уж, бедняга, сколько тебе пришлось пережить, — вздохнул я. — Но что ты дальше планируешь делать? Так и будешь скрываться под женским псевдонимом и прятаться по углам?

— Я не знаю. Не хочу умирать или сидеть за решёткой, мне страшно, — подняв на меня глаза, произнёс Марио.

— Не будешь ты нигде сидеть. Князь Пьетро обязательно смилуется и не станет сдавать тебя властям Неаполя. Насколько я знаю, ему нужны талантливые учёные, они у нас сейчас на вес золота.

— Могу я поинтересоваться? В какой стране мы с вами находимся?

— О, так ты до сих пор этого не знаешь? В России, друг мой, в Российской Империи, недалеко от столицы, Санкт-Петербурга. Поверь, ты достаточно далеко от Неаполя, и тебя здесь никто не обидит.

— Но что мне дальше делать? Признаться во всём достопочтенному князю? Ведь он так и не соблаговолил поговорить со мной.

— Не беспокойся. Мы вместе пойдём и всё скажем. Я постараюсь защитить тебя, обещаю.

Глава 65. Неудачное признание и поездка в Питер

Выйдя из коморки Марио, мы поспешно направились по коридору в сторону кабинета Петра Ивановича. На самом деле я еле сдерживал свои внезапно вспыхнувшие эмоции и страшное волнение от свалившейся мне на голову информации. О, как же мне хотелось сейчас всё бросить и, наплевав на стёртые ужасными туфлями до крови ноги, побежать к себе в комнату знакомиться с желанными чертежами! Но в данном случае это было бы не по-товарищески, поэтому я как следует наступил на горло своей арии путешественника во времени и с напускной холодностью шёл по коридору.

По дороге я всё же задал сопранисту некоторые интересующие меня вопросы. Так, я выяснил, что ошибался насчёт его предполагаемого возраста: Дури был всего на год меня младше, если так можно выразиться по отношению к человеку, который родился за триста лет до меня. Перед тем как сесть в тюрьму за подозрительные опыты, он успел блеснуть в, так сказать, выпускном спектакле в образе третьей нереиды — одной из служанок Амфитриты. Саму же Амфитриту тоже играл парень-«виртуоз», но после премьеры он ушёл на набережную и не вернулся. Да уж, ну и страсти рассказывал мне мой новый знакомый!

Про ужасного одноглазого пирата он, впрочем, больше ни слова не сказал, вероятно, тот нанёс бедняге сильную физическую и моральную травму, поэтому я не задавал вопросов относительно этого человека. Хотя, в связи с каким-то детским любопытством и тягой к приключенческим романам, так и подмывало поинтересоваться, каково это на самом деле — оказаться на пиратском корабле. К слову, я также заметил, что для итальянца Марио выглядел довольно чисто и опрятно, в отличие от своих римских собратьев, по которым страшно стосковался Мойдодыр. Я не стал интересоваться столь интимным вопросом, но Дури сам доложил мне о том, как подобравший его аристократ заставил его полностью вымыться и почистить зубы извёсткой, ибо «так велел покойный император», но я интерпретировал его слова по-другому: «Этот чистоплюй Фосфорин не потерпит в своей постели грязнулю».

Увы, это была ещё одна крайность, в которую, наряду с «манией контроля» имел несчастье впасть мой дальний предок в столь антисанитарных условиях восемнадцатого века. Князь был помешан на всякого рода водных процедурах, очень брезгливо относился к замшелым гидрофобам-европейцам, постоянно протирал тряпкой мебель, стены, прочие вещи, следил за физическим обликом родственников и прислуги, даже повара заставлял протирать руки водкой перед приготовлением пищи. В то время окружающие воспринимали подобное как барскую прихоть и капризы, но только я знал, что на самом деле это серьёзное психическое расстройство. Как сказал мне ещё во Флоренции Кузьма, подобные вещи начались после участия в войне и с возрастом лишь усиливались. Может быть, это было связано с подсознательным желанием смыть с себя пролитую, хоть и вражескую, кровь. Как бы то ни было, судя по отсутствию такого заболевания у детей князя, я мог успокоиться тем, что оно не передаётся по наследству, и будущий ребёнок Доменики, скорее всего, не унаследует столь мешающее жить свойство.

Вернёмся же к Марио Дури. Как он же мне и признался, немного извёстки и несколько серебряных ложек этот итальянский воришка всё-таки утащил из дворца, для своих химических опытов, но потом раскаялся и умолял не сдавать его. Я же лишь усмехнулся про себя: «Вот что значит настоящий итальянский аферист — самого Меншикова ограбил!» Надо сказать, и так нервный и вечно перепуганный Марио жутко волновался:

— Ваша светлость… может быть, лучше не надо? Я просто до смерти боюсь вашего отца!

— Тебе не о чем беспокоиться, Марио. Князь равнодушен к «виртуозам» и любит женщин, — попытался приободрить его я. «Да, особенно мою будущую жену», — подумал я про себя, но вслух не сказал.

— Но что, если его светлость разозлится и изъявит желание меня ударить? — по-прежнему нервничал Дури.

— Не думаю. Солдат ребёнка не обидит, — я постарался хоть как-то утешить этого инфантильного беднягу.

«Только не своего собственного», — вновь добавил про себя я, вспоминая очередной подзатыльник в свой адрес. Правда, со старшими он тоже не церемонился, судя по методам воспитания. Это мне ещё повезло, что пока не нарвался на розги и прочие карательные меры.

Предварительно постучавшись и получив положительный отклик, мы с Марио вошли в кабинет. Пётр Иванович сидел за письменным столом, с трубкой во рту, и перебирал какие-то бумаги. Должно быть, финансовые, судя по обилию цифр, которые я краем глаза увидел. Отсортировав документы по неизвестным мне критериям и сложив их стопкой, Пётр Иванович снял пенсне и молча воззрился на неаполитанца.

— Пётр Иванович, тут такое дело… — начал было я, но меня грубо оборвали.

— Чем хотели меня удивить? Доменика в мужском костюме гораздо краше, чем эта ряженая.

— Вы не поняли, — с горькой усмешкой возразил я. — Итак. Разрешите представить вам, синьор Марио Франческо Дури, певец-сопрано из Неаполя, по совместительству — талантливый химик.

При этих словах князь просто взбесился. В глазах сверкнули молнии, а затем он, скрипнув от злости зубами, резко поднялся из-за стола и… остановился, всеми силами сдерживая нахлынувшую волну ярости. Шутка ли! Получить такой «подарочек» от лучшего друга и соратника! По одному только внешнему виду я понял, какая борьба сейчас происходила в душе Петра Ивановича. Зубы стиснуты, брови сдвинуты, желваки судорожно и неравномерно поднимались и опускались, а в глазах — отголоски Полтавской битвы и, по всей видимости, та самая сцена со шведским генералом. Я понимал, что князю страшно хотелось выскочить из-за стола и разнести вдребезги весь кабинет, но аристократическая выдержка этого не позволяла и жестоко давила вспыхнувшую агрессию ледяной плитой рационализма.

Я уже хотел было по-тихому откланяться, чтобы оставить раздосадованного предка наедине с собой и не мешать высвободить эмоции, но этот дурак Дури (надо же, какая подходящая фамилия!) всё испортил. Он просто залепетал по-неаполитански:

— Простите… нижайше прошу прощения, ваша светлость… я… не хотел…

В этот момент мне захотелось его убить: зачем кидать дрова в разгорающийся пожар?! Но, судя по зверскому выражению лица Петра Ивановича, я понял, что бедолагу надо спасать, иначе английский пират ему покажется добродетельным старцем.

— Пётр Иванович, не сердитесь на него. У парня было тяжёлое детство. Он правда не виноват.

— Не городите чушь. Слишком большая честь для вас, синьор Дури, стать источником княжеского гнева, — более спокойным голосом ответил князь. Но потом его вновь перекосило от злости: — «Девица для услады и утехи любовной»!

— Ну, малость перепутал светлейший, — попытался объяснить я. — «Виртуозы» же в диковинку у нас, почти как индийские слоны.

— Простите, ваша светлость, не перепутал, — вновь встрял этот идиот Марио. — Дон Алессандро видел моё… отличие и потому не воспользовался мною сам, вместо этого сочтя разумным «подарить» меня вам, как «истинному ценителю всего итальянского».

— Ступайте, синьор Дури, — скрипнул зубами князь. — Я не намерен более выслушивать ваш бред. Если рассчитываете на мою милость и позволение остаться в поместье, ни слова об Александре Даниловиче. В противном случае, я буду вынужден выбросить вас на улицу, как паршивого пса. Вы меня поняли?!

При этих словах бедный сопранист побледнел и чуть не потерял дар речи, а потом вдруг резко дёрнулся и пулей выскочил за дверь. Да уж, так, глядишь, и заикой станет при таком обращении.

«Как же мне всё-таки не везёт в отношениях с людьми, — подумал я. — Наверное, из меня бы вышел самый плохой дипломат за всю мировую историю. Даже хуже, чем приснопамятный бедняга Бартоломео Мелани, который поехал в командировку и угодил в тюрьму за какую-то оплошность. Нет, всё-таки это плохая идея — поручать таким, как мы, различного рода ответственные задачи. Помню, как у нас в университете заболел преподаватель по теории графов, и лекцию поручили провести мне. В итоге урок я от с грохотом провалил, от волнения перепутав гамильтонов путь с эйлеровым, и чуть не умер от стыда и позора».

— Что ж, мы зайдём позже, Пётр Иванович, — сухо и холодно произнёс я. «Когда у вас будет настроение», — про себя отметил я.

Выйдя из кабинета, я невольно стал свидетелем трогательной сцены: у окна с бархатными занавесками стоит Ефросинья Ивановна и прижимает к себе рыдающего на её плече Марио, обнимая его за талию. Тёмно-каштановые пряди выбиваются из причёски княжны и мягкими волнами ниспадают на чёрные кудри неаполитанца, а в глазах — невероятная нежность и желание утешить. Вот уж не ожидал от этой железной леди! Что ж, по крайней мере, хоть кто-то поддержал беднягу и теперь я со спокойной душой мог уйти к себе. Надо сказать, мнимая тётушка ещё при первом знакомстве произвела на меня впечатление, правда, двойственное: несмотря на грубоватые черты лица и резкость в манерах и речи, в ней были какие-то скрытые сила и обаяние. Оставив юношу и женщину одних, я по-тихому смотался в свою комнату, горя желанием поскорее развернуть и посмотреть чертежи, от которых зависела наша с Доменикой дальнейшая судьба.

В коридоре на меня опять налетел Стефано, рассыпав стопку бумаг. Вид у сопраниста был не просто взволнованный, а нервно-перевозбуждённый, словно он увидел привидение и спешил поделиться впечатлениями со всем миром.

— В чём дело, Стефано? — поинтересовался я, помогая другу подбирать листки с каменного пола. — Куда торопишься?

— Я решил вариационную задачу! Спешу обсудить некоторые физические детали с твоим отцом, так как он — заказчик решения.

— Что ж, загляни к нему попозже, а лучше завтра. Сейчас тебе не стоит идти к нему в кабинет, если не хочешь попасть на премьеру оперы «Don Pietro furioso», — холодным тоном ответил я, хотя сам сгорал от нетерпения побыстрее остаться наедине с драгоценными чертежами.

— Кто же на этот раз досадил его светлости? — удивился Стефано. — Опять ты со своими шуточками из грядущего? Смотри, с огнём играешь. Чего доброго, заработаешь репутацию душевнобольного, и тогда никакого тебе венчания, в лучшем случае в монастырь отправят.

— Нет, дело на этот раз не во мне, — ответил я. — Но я потом тебе всё расскажу, я тороплюсь.

— Куда? — не понял Стефано, когда я хлопнул его по плечу и стремительно направился к себе.

— Неважно, все вопросы потом, — воодушевлённо крикнул я ему и исчез в бесконечных лабиринтах дворцового коридора.

Буквально ворвавшись в комнату, я запер на ключ дверь и судорожно принялся развязывать верёвку, которой были скреплены бумаги. От нетерпения пальцы меня не слушались, поэтому я просто разрезал её ножом для резьбы по дереву, который валялся у меня в комнате на столе. Я как раз к тому времени начал выпиливать из деревянного бруска шкатулку для украшений — мой скромный свадебный подарок возлюбленной.

Расправившись с верёвкой, я, умирая от нетерпения, развернул чертежи и… ровным счётом ничего в них не понял. Увы, всего моего высшего технического было недостаточно, чтобы разобраться во всех этих каракулях и нагромождениях. Подписи к схемам были и вовсе написаны так, словно изобретатель — не механик, а врач. Окончательно отчаявшись и впав в уныние, я временно сложил чертежи и спрятал в ящике письменного стола, закрыв его на ключ. Что ж, когда приедем из Питера, попрошу помощи у Стефано, авось вместе да разберёмся.

Поздним вечером планировалось еженедельное мероприятие — посещение местного «храма Посейдона», к которому я готовился с ужасом и утешал себя тем, что кроме родственников и друзей-«виртуозов» больше никого не будет. Но даже независимо от этого, родственники были малознакомыми мне людьми, а некоторые и вовсе не вызывали во мне симпатии, и я бы не хотел, чтобы мой изъян видела та же Ирина Фёдоровна и вредные Данила с Гаврилой. К тому же, как объяснить такому количеству народа, что мою тайну нельзя разбалтывать?

Вот с этими вопросами я очень осторожно обратился к Софье Васильевне, поскольку Пётр Иванович до сих пор был злой, как шакал, а спросить больше не у кого. Между делом я намекнул ей, что в Италии не приветствуется практика совместного посещения бани (о том, что в Италии вообще многие годами не моются, я не стал говорить, дабы не шокировать бедную женщину).

— Не тревожься, Сашенька, отец твой рассудил мудро: сперва дети наши, а затем — родственники помоются, далее — наш черёд. В противном случае места всем не хватит.

Как выяснилось, князь ещё в воскресенье перераспределил группы посетителей — баня-то не резиновая! Поэтому мне светило весёлое времяпрепровождение в компании жены, старшей дочери и младшей сестры Петра Ивановича, а также моих дорогих товарищей из Италии. Ефросинья Ивановна, как я вскоре узнал, была девушкой просвещённой, сама переписывалась с некоторыми «виртуозами», работавшими в Саксонии и Австрии, хорошо знала итальянский и латынь, иногда даже писала стихи. Вот только музыкой она заниматься отказалась: несмотря на то, что была большой любительницей оперы, Ефросинья не обладала достаточными для занятий музыкой способностями, зато любила, когда играли и пели другие. Сам же Пётр Иванович с некоторых пор не посещал баню вместе с супругой и с другими девушками, предпочитая совершать омовение в гордом одиночестве или, в крайнем случае — в компании брата и сыновей, когда было настроение.

Вскоре мы втроём — я, Доменика и Стефано — собрались у меня в комнате, где я и сообщил друзьям невероятное известие относительно сущности Марио. Про чертежи я пока ничего не говорил, решив перенести столь важный разговор на более подходящее время, пока что хватит и одной шокирующей новости. Однако мои слова не произвели особого впечатления. Когда я сообщил, что странная неаполитанка является на самом деле «виртуозом», Доменика лишь улыбнулась, видимо, втайне смеясь над нашим отсутствием интуиции и проницательности, а Стефано воскликнул: «Я знал это! Ну… как знал, догадывался. Вот бестия, обманул даже солистов Сикстинской Капеллы!»

Также я обмолвился о грядущем мероприятии, на что Стефано обрадовался, а Доменика сказала, что не пойдёт ни в коем случае. Я пытался убедить её, что все свои и всем наплевать, но её принципы взяли верх.

— Я лучше помоюсь холодной водой из тазика, чем буду участвовать в этом безобразии! — воскликнула Доменика.

— Ну да, хочешь замёрзнуть и дать дуба? Не говори глупостей, сама же призывала меня не лезть в средневековое общество со своими правилами!

— Нет, прости. Не пойду. И тебе идти не советую. Я не хочу, чтобы ты в моё отсутствие любовался формами обнажённых женщин!

— Доменика, ну какие женщины? Тётя, сестра и мачеха! Потом, если я хоть краем глаза взгляну на последнюю, то Пётр Иванович меня в порошок сотрёт. Белый.

— Простите, друзья, — вмешался в спор Стефано. — Но я, пожалуй, пойду готовиться к вечернему событию. Не буду вам мешать, — с улыбкой добавил он и покинул комнату.

В итоге я так и не смог уговорить свою возлюбленную пойти вместе с нами, поэтому, беспокоясь, как бы любовь моя не простудилась, решил действовать сам. Заручившись помощью Софьи Васильевны, я и несколько слуг натаскали вёдрами воды из колодца, нагрели и отнесли в комнату Доменики. Туда же притащили деревянный ушат и пузырьки с какой-то травой, которую использовали здесь в целях ароматерапии. После чего со спокойной душой отправился в баню, перед этим заглянув к Марио. Певца на месте не оказалось, чему я очень удивился, но не стал тратить время на его поиски.

Приоткрыв дверь в предбанник, я запечатлел сцену, на которую не знал, как реагировать: около скамьи, на которой были свалены в кучу мужские и женские домашние халаты, стояли двое — «тётя» Ефросинья и… Марио Дури, который, как ни в чём не бывало, расшнуровывал ей корсет. Если честно, увиденное просто лишило меня дара речи, и я не находил, что сказать и подумать.

Расправившись со шнуровкой, Марио помог своей госпоже освободиться от платья, а та, в свою очередь, избавившись от нижних юбок и оставшись в рубашке, принялась педантично расстёгивать пуговицы на его камзоле. Ну нет, это уже слишком! Только-только познакомились, а уже такие вещи вытворяют! Или, может быть, Марио настолько чистый и невинный мальчик, что даже не понимает различия между мужчиной и женщиной? Как бы то ни было, я решил им не мешать и стал дожидаться нашей очереди. Вскоре подошли Стефано с Паолиной и Софьей Васильевной, все они были уже в халатах и с вениками в руках.

— Алессандро, сходи, постучись в парилку, донна София сказала, что их время давно вышло, и они нас задерживают.

— Кто — они? — не понял я.

— Князь Даниэле с супругой, — ответил Стефано.

— Ладно, пойду пну достопочтенного князя, — с усмешкой ответил я на итальянском и, незаметно проскользнув мимо Ефросиньи и Марио, которые в одних рубашках сидели на скамье, робко лаская друг друга взглядом, постучался в парилку. Грубый голос с раздражением крикнул: «Кто?»

Сначала меня просто сшибло облаком пара, а потом я посмотрел вглубь помещения, и у меня отвисла челюсть. На дальней скамье… я даже не знаю, как сказать помягче, Даниил Петрович яростно и грубо внедрялся в Евдокию Матвеевну, а та лишь интенсивно подавалась навстречу, выгибаясь линией тангенса и вонзаясь ногтями ему в спину. Увиденное повергло меня в такой шок, что я просто выскочил из парилки и с грохотом захлопнул дверь. Отжёг братан, нечего сказать.

— Ну что? Когда? — нетерпеливо поинтересовался Стефано. — Мы уже заждались.

— Погоди. Там очень ответственный процесс происходит. Подождём минут… тридцать.

Однако уже минут через десять эта разгорячённая страстная парочка, судорожно глотая воздух, всё-таки покинула парилку, предоставив в наше распоряжение наполненное паром помещение, а также шатающуюся и залитую определённой субстанцией скамейку. Впрочем, кроме меня и Стефано никто внимания не обратил, вероятно, подобные явления были в порядке вещей. Что касается Марио, то он выглядел уже более уверенным, не иначе, как его новая покровительница хорошенько обработала его ласковыми речами. Поначалу я страшно стеснялся раздеваться в присутствии почти незнакомых женщин, но потом успокоился, объясняя себе: «Ничего страшного, Саня, это же всего лишь твои пра…прабабушки».

В парилке я, да простит меня Доменика, всё-таки внимательно рассмотрел своих родственниц и нашёл их совершенными противоположностями друг другу. Софья Васильевна, хрупкая, женственная, с округлыми формами и Ефросинья Ивановна[109] — довольно высокая и немного угловатая, но всё же красивая и утончённая, вместе они смотрелись словно Венера и Диана. Но всё же, им было далеко до моей Доменики, моей прекрасной римской Минервы.

В Питер выехали в пятницу рано утром. По словам Петра Ивановича, это занимало около шести часов в карете, исключая остановки. Признаюсь, мне не терпелось наконец увидеть свой родной город таким, каким он был в начале своего расцвета, и предвкушал грядущее знакомство с «более ранней версией» последнего.

Обстановка в карете была напряжённой: Стефано всю дорогу молчал, пребывая в совершенно растрёпанных чувствах, и я, кажется, подозревал, о чём, вернее, о ком он думает. Надо же так угораздило — римский сопранист влюбился в крепостную крестьянку! Просто сюжет для сентиментального романа вроде «Бедной Лизы». По отношению к данной ситуации я испытывал смешанные чувства: с одной стороны, мне было искренне жаль обоих, а с другой — я почему-то испытывал необъяснимое умиротворение от происходящего. Как бы то ни было, время покажет.

Что касается Доменики, то она в течение всего пути была занята тем, что дописывала оперу, и мы не смели её беспокоить, боясь отпугнуть посетившую её музу. Таким образом, я, не имея возможности отвлечься приятным разговором с любимой, вновь оказался в гуще мрачных мыслей и эмоций. Но что было самым неприятным — то, что я вновь почувствовал, словно сам испытывал весь спектр негативных эмоций, которые бурлили в душе Петра Ивановича, будто лава в проснувшемся вулкане.

В последнее время я начал замечать странную вещь: казалось, что и моё, и его сознание использует некое подобие разделённой памяти. Я начал понимать его и словно испытывать те же чувства, если я правильно угадывал их по внешнему проявлению. Иногда, под влиянием очередной вспышки страстного желания князя к моей возлюбленной, я с изумлением обнаруживал, что стал по-другому смотреть на Доменику: мои чувства к ней стали более яркими и наполненными, они словно черпали энергию из другого источника, поскольку не могли найти нужных ресурсов в моём. Также я мог отметить, что совершенно перестал ревновать любимую к этому человеку, понимая, что моя любовь без его неистового сексуального влечения кажется неполной, недостаточной для такой прекрасной женщины, как Доменика. С другой стороны, его желание было слишком грубым и потому отлично сглаживалось полиномом моей нежности и ласки. Иными словами, мы любили её оба и лишь в этой любви находили утешение.

Сейчас же, когда мы ехали по жутким колдобинам Новгородского тракта, все положительные эмоции князя куда-то улетучились, и их место заняли беспокойство, страх, тревога и иже с ними. Я, наивный дурак, не разбиравшийся толком в истории, даже предполагать не мог, что таилось за показной маской всего этого придворного великолепия. Волею судьбы Пётр Иванович оказался меж двух огней, балансируя между нежеланием вмешиваться в дворцовые интриги и страхом быть сосланным в Сибирь вместе со всей роднёй. С другой же стороны, он всячески пытался посодействовать наискорейшему процветанию искусства в стране, загоревшись идеей построить в Петербурге первый театр оперы и балета, многие годы потратил на поиск музыкантов по всей Европе, сам спроектировал план и фасад будущего театра, присылал сначала императору, а затем — светлейшему стопками либретто и сценарии, но…

Всё это было варварски уничтожено и кануло в Лету. На тот момент прогрессивный выскочка, пусть и из высших слоёв аристократии, оказался никому не нужен и даже нежелателен. Только теперь я понял, с чем была связана вспышка гнева в кабинете; только теперь до меня дошло, какие цели на самом деле преследовал Меншиков, присылая Фосфорину молодых девушек для развлечения. Вероятно, он рассчитывал, что, получив разрядку и расслабившись, Пётр Иванович немного сбавит обороты в своей активной деятельности, которая не была выгодна никому, кроме самого Петра Ивановича и «светлого будущего российской оперы». Увы. Он каждый раз отвергал такую «помощь», и с каждым разом его навязчивая идея всё крепла, а злость, неудовлетворённость и агрессия возрастали. Но вот последний «подарок» окончательно вверг этого яростного мецената в неистовство. Это был самый настоящий плевок в душу честного семьянина и искреннего ценителя прекрасного пола. Видимо, светлейший понял, что хорошенькими девушками старого приятеля не соблазнить, и решил прислать «грандиозный троян» в виде итальянского «виртуоза», женственного юноши, практически идеального любовника для обоих полов.

Разглядывая из окон кареты непривычные для меня окрестности родного города, я ловил себя на мысли, что испытываю нечто странное. Ощущение было такое, словно я здесь уже был, но местность не узнавал. Вскоре мы выехали с Новгородского тракта на какую-то другую широкую дорогу. Смутно представляя в голове карту города, я смог сделать вывод, что мы только что свернули с Лиговского проспекта на Невский. Признаюсь, я был в шоке от такого умозаключения и не сразу признал главный проспект своего города. Он выглядел совсем по-другому: по обеим сторонам его росли деревья, делая его похожим на какой-нибудь бульвар, а вместо плотной стены причудливых фасадов — какое-то подобие садоводства, с деревянными домами и огородами. Как сказал Пётр Иванович, этот район находится в столь запущенном виде, поскольку центр города планировался на Васильевском острове, и все усилия были направлены на его застройку.

Тем временем карета подъехала к столичной резиденции Фосфориных. Открыв дверь и ступив из кареты на землю, я понял, что «влип» по самые подвязки на чулках. Грязь, вода после дождя, смешанная с конским навозом, всё это было обязательными атрибутами эпохи. И если в Риме сам уровень загрязнённости был намного выше, то здесь ситуация усугублялась повышенной влажностью и заболоченной почвой. Правда, если быть честным, то после одного случая ещё в двадцать первом веке на Петроградской, подобные вещи уже не были мне в диковинку.

Я тогда как раз снимал однокомнатную квартиру на цокольном этаже, где планировал жить припеваючи со своей будущей супругой, Марией. Но мои планы, как известно, провалились, и я остался на этой жилплощади один. Мне тогда казалось, будто меня кто-то проклял, но не спешил за советом к наставнику, топя грусть и отчаяние в бутылке водки.

«Сюрприз» застиг меня врасплох, когда я, подавленный и утомлённый, вернулся в свою «берлогу» после пятой пары. Я открыл дверь, и на меня хлынул поток… Помню, как, мысленно матюгаясь, я, по колено в дерьме, искал на полу провода от компьютера. От невыносимого зловония меня стошнило прямо на пол, вернее, на ту субстанцию, которая его покрывала. Большую часть вещей и одежды мне тогда пришлось выбросить, а из квартиры съехать. Всё оставшееся до конца пятого курса время я жил у деда Гриши в Автово.

Выбравшись из кареты, я с интересом оглядел окрестности, в которых не сразу признал родные места. Никакого тебе асфальта, никаких автобусов, троллейбусов и плотно стоящих друг к другу домов. Отдельные особняки, сменяющиеся болотистыми пустырями. Затем я воззрился на само здание. Это был небольшой особняк в стиле Петровского барокко, с красными стенами и белыми колоннами, который, увы, не сохранился до наших дней. Судя по некоторым архитектурным особенностям, о которых я знал благодаря своей старшей сестре-архитектору, дом был построен, скорее всего, итальянцами, хотя кое-где стиль немного хромал. О чём я тотчас поинтересовался у Петра Ивановича.

— Наше с Мишкой совместное творение! Но доля правды в твоих словах есть, сильное влияние оказал Варфоломей Варфоломеич Растрелли, флорентиец из Франции. Именно он посоветовал моему сыну ехать на обучение во Флоренцию…

Что?! Неужто мои предки имели честь общаться с этим выдающимся человеком, королём барокко в архитектуре, чьи шедевры до сих пор украшают наш город? От осознания этого факта у меня едва не закружилась голова, почти так же, как тогда, в Милане, на концерте Фаринелли.

— Вы его знаете лично? Он сейчас в Петербурге? — задыхаясь от волнения, спросил я.

— В Петербурге, — усмехнулся Пётр Иванович. — Да он живёт недалеко отсюда. На Первой линии. Если опять во Флоренцию не уехал на обучение.

— На Первой линии? Это ведь, если я не ошибаюсь, Васильевский остров? — я предпринял попытку блеснуть знаниями, но опять облажался.

— Какой тебе Васильевский остров! Ладно, ты ведь здесь не был и ничего не знаешь.

Последние слова меня несколько обидели, но я был вынужден признать их истинность: действительно, в Питере восемнадцатого века я и вправду не был. После скромного обеда в фосфоринском дворце нам предстояла волнующая и увлекательная экскурсия по городу под руководством первоклассного экскурсовода, коим для нас стал Пётр Иванович. Во время экскурсии я время от времени задавал интересующие меня вопросы. Так, я узнал, что Первая линия находилась вовсе не на Васильевском острове — так называлась современная Шпалерная улица. Впрочем, очень многие географические объекты Петербурга имели совсем другие названия и структуру. Невский проспект назывался всего лишь «дорогой к Невскому монастырю» и представлял собой два отдельных отрезка, стыкующихся в районе современной площади Восстания. Такая вот кусочно-линейная интерполяция, имевшая место при строительстве города.

Глава 66. Эпик-фэйл на Зимней канавке

Наша карета выехала по незнакомому мне мосту на «Ваську», тогдашний центр города. Надо сказать, этот район в то время выглядел гораздо более привлекательно, чем полузаброшенный Невский проспект, напоминавший, скорее, какой-нибудь посёлок не особо городского типа. Бедная Доменика! Мне было очень стыдно перед ней, поскольку я ещё в Риме в красках описывал ей все достопримечательности своего города, а в итоге её знакомство с ним произошло на этапе его раннего становления.

— Васильевский остров… Ты перепутал Варфоломея Варфоломеича с Андреем Якимычем! — грубо засмеялся Пётр Иванович, придя к столь неожиданному выводу.

— Кто такой Андрей Якимыч? — не понял я, продолжая рассматривать окрестности из окна кареты: всё отличалось, всё было не так, как в моё время, и я с большим трудом распознавал свои родные районы.

— Земляк ваш, Доменико Андреа Трезини, наш главный архитектор, — как ни в чём не бывало ответил князь, словно говорил о своём коллеге по работе. — Недавно на «Ваську» переехал. Почти что тёзка по первому имени твоей невесты и моей будущей… невестки, — князь запнулся, и я понял, с чем это было связано: в этот момент он взглянул на соблазнительное декольте моей Доменики. Но я тогда не обратил на это внимания, уже привыкнув к тому, что мою возлюбленную страстно хочет мой предок.

Надо сказать, мне даже льстило, что взгляд на Доменику заставляет подниматься грешную плоть моих родственников. И в какой-то мере я был рад, что князь испытывает к моей возлюбленной то, что не могу испытать я.

Он хотел её так, как я сам мечтал хотеть её.

— Вы… и его знаете лично? — вновь с волнением спросил я, изумлённо воззрившись на Петра Ивановича.

— Что за отношение? Итальянцы не дают тебе покоя! — возмутился князь.

— Нет. Просто это люди, которые сыграют главную роль в развитии нашего города, — ответил я как можно более туманно.

— Андрей Якимыч не самый лучший архитектор. Одни прямые углы и чёткие схемы. Так и я могу, — выдал наконец фразу истинного профана Пётр Иванович.

«Тоже мне, сравнил бульдога с носорогом! — возмутился я про себя. — Если бы вся архитектура в Питере была похожа на фосфоринский особняк, то вряд ли сюда бы толпами валили туристы в двадцать первом веке!»

Это действительно было так. Увы, Пётр Иванович не обладал достаточными способностями в области искусства. Ему тяжело давались как музыка, так и живопись с архитектурой. Да, он был прекрасным технарём и сам строил великолепные деревянные здания, но все его постройки были однотипными и лишёнными фантазии. Пожалуй, именно отсутствие фантазии мешало ему стать настоящим архитектором. Об этом мне говорил ещё Никколо Альджебри.

— Вы ошибаетесь! — всё-таки высказал я свою точку зрения. — Он — великий гений! Ему памятник спустя века воздвигнут! — воскликнул я, чем снискал презрительный взгляд князя, а также совершенно изумлённый взгляд Стефано и возмущённый — Доменики.

Ну конечно! Первый вообще не в курсе, о чём речь, а последняя ещё не видела города, в котором ей, скорее всего, придётся жить после свадьбы со мной и возвращения в будущее. Увы, Доменика ещё не видела тех архитектурных шедевров, которые сохранились спустя много лет и до сих пор вызывают восхищение не только у жителей города, но и у многочисленных туристов. На самом деле, мы ещё до конца не решили, где будем жить, когда вернёмся. Доменику вполне устраивал Питер, поскольку в нём почти никогда нет палящего солнца, на которое у неё аллергия. Но, в принципе, и я был не против переехать в Рим на ПМЖ. Да, я любил свой город, но путешествия и приключения я любил не меньше. Но всё-таки мне хотелось, чтобы моя возлюбленная смогла разделить мои нежные чувства к «творению Петра», а для этого ей нужно было какое-то время пожить в Питере и проникнуться духом города. Но не в Питере восемнадцатого века, главным архитектором которого являлся вовсе не Трезини, а Трясини — дух болота, пронизывающий и угнетающий.

К вечеру планировалось представить нас троих в Зимнем дворце. Нет, не в том, где в двадцать первом веке размещается величайший из музеев мира — Эрмитаж. Нет. В то время этого великолепного здания эпохи барокко ещё не существовало на карте Санкт-Петербурга. Резиденцией русских царей на тот момент был небольшой дворец у Зимней канавки. Несколько лет назад, по словам Петра Ивановича, это был совсем маленький домик, и только после смерти императора его начали расширять.

После экскурсии Стефано и Доменика отправились в предназначенные для них комнаты, а мы с Петром Ивановичем — в гардеробную, чтобы переодеться в парадные костюмы: он — в тёмно-красный, я — в светло-сиреневый. Или фиолетовый. Да какая разница, вообще-то, всё равно я все коды цветов напрочь забыл! Осталось ещё к моменту возвращения в своё время окончательно забыть «си-шарп» и алгоритмы, вот тогда совсем будет шикарно. Но ничего. Где наша не пропадала, выучу по-быстрому «джаву» и устроюсь андроид-разработчиком. Всё равно после нашего возвращения громоздкий проект «Вольпинелла» утратит свою актуальность.

Пока мы застёгивали камзолы и завязывали воротники, я осторожно попросил Петра Ивановича рассказать о покойном императоре. Мне было интересно узнать, каким этот величайший правитель запомнился своим современникам и сподвижникам. Тем не менее я не настаивал, понимая, насколько болезненно Пётр Иванович перенёс утрату. Пока был жив царь, Пётр Иванович имел мотивацию и цель в жизни, но потом всё рухнуло… Для него это был не просто монарх, но самый настоящий эталон и пример для подражания. Если не сказать — кумир, но это слово не очень подходило для набожного, глубоко верующего человека.

— Поехал в октябре на Ладогу… по пояс в воде… крестьян, мужиков вытаскивал. Хворь подхватил такую, никому не пожелаешь… — тяжело вздохнув, сообщил Пётр Иванович.

При этих его словах мне почему-то вспомнилась одна песня, которую я пел ещё много лет назад, будучи вторым дискантом в нашем школьном хоре мальчиков:

Эх, Ладога, родная Ладога!

Метели, штормы, грозная волна…

Недаром Ладога родная

«Дорогой жизни» названа.

Не могу передать словами, но мне в тот момент стало не по себе. От этих воспоминаний защемило в сердце. Захотелось заплакать прямо здесь, в присутствии сурового предка и многочисленной его прислуги. Но я сдержался и постарался изобразить аристократическое лицо.

— Да, понимаю. Поистине героический поступок, — я поддержал предка, осознавая степень привязанности и преданности императору.

— Ничего ты не разумеешь. Вот бы тебя на верфи к Петру Алексеичу, вся дурь из головы бы вышла! — почему-то разозлился Пётр Иванович.

Тут я порадовался тому, что не попал в Россию несколькими годами раньше. В противном случае меня бы вместо оперного пения заставили строить корабли, к чему я был совершенно не подготовлен. С одной стороны, с моим высшим техническим образованием и с таким учителем, как Пётр Иванович, я бы очень быстро освоил основы этой сложной технической науки. Но с другой — это прежде всего тяжёлая физическая работа, к которой я при всём своём желании был не способен в силу недостатков своей физиологии. И дело здесь не столько в слабо развитой мускулатуре, сколько в плохих сосудах и проблемах с костями. Как бы то ни было, я всегда страшно обижался, когда деда Гриша за стопкой водки начинал жалеть о том, что я не работаю на заводе, скажем, токарем, как он в молодости. Дед не вникал в мои проблемы, ему просто хотелось поговорить, а я потом с ненавистью смотрел в зеркало и проклинал всю современную медицину, которая оказалась бессильна против «проклятия титана Кроноса».

После того, как переоделся сам, я поспешил в комнату к моей возлюбленной, чтобы помочь ей зашнуровать корсет. Несмотря на то, что с этим могла справиться и горничная, Доменика предпочла, чтобы столь интимную работу выполнял её будущий муж. Я был невероятно рад такому доверию с её стороны и никогда не отказывал в этой услуге. Зная о моей особенности, она могла быть уверенной в том, что меня не «сорвёт», но, если честно, мне страсть как хотелось раздеть её и довести поцелуями до высшей точки. Но пока я не мог этого позволить, поскольку поклялся не домогаться её до свадьбы.

Пока я зашнуровывал Доменике корсет, я между делом поделился с ней своими мыслями по поводу происходящего в поместье. Во-первых, я всё-таки высказал свои соображения насчёт чертежей, которые мне не удалось никоим образом понять. Это сильно затрудняло предстоящее перемещение в наше время. Также мне не давали покоя внезапно возникшие отношения Марио Дури и младшей сестры князя. Мне казалось подозрительным то, что почти незнакомые люди оказали друг другу такое доверие. Это представлялось странным и вызывало беспокойство: не иначе, как этот неаполитанский Снейп[110] охмурил княжну каким-нибудь одурманивающим зельем!

— Да, ты прав, Алессандро. Мне тоже не нравятся эти отношения. Но мы не знаем их настоящей причины. Что, если донна Эфросиния и Марио уже давно знакомы?

Так, об этом я и не подумал. Но каким образом? Что могло свести русскую княжну с этим завалящим неаполитанским сопранистом, который почти всю юность провёл в лаборатории маэстро Прести?..

Итак, ранним вечером вся наша честная компания предстала пред светлейшие очи князя Меншикова и её величества императрицы Екатерины. Признаюсь, я чуть не упал в обморок при виде тех личностей, о которых лет в десять читал лишь в учебнике истории. Меня прошибло до костного мозга, и я из последних сил пытался успокоиться, но не мог и просто молча покрывался мурашками.

Государыня восседала на троне в парадном зале и, надо сказать, она показалась мне приятной женщиной, хотя и выглядела немного болезненно. Насколько я знал, на тот момент императрица чувствовала себя неважно и через год покинула наш грешный мир. Рядом с нею, слева от трона, я увидел средних лет мужчину в роскошном костюме, с усами и неприятным выражением лица, которое усугублял беспокойный бегающий взгляд: должно быть, это и был тот самый «господин Маловато-Будет», Александр Данилович Меншиков.

По правую же руку от императрицы на бархатном кресле восседал мальчик лет одиннадцати, с властным и спокойным взглядом. Даже моя хвалёная дедукция не пригодилась, чтобы понять, что это — будущий император, Пётр II, мальчик с тяжёлой судьбой. Мне в какой-то момент стало страшно: я знал то, чего не знали окружающие, и это выводило меня из себя. О, как бы я хотел забыть сейчас основы истории России! Зачем мне на тот момент была нужна информация о правителях восемнадцатого века? Только всё настроение испортилось, когда я смотрел на бедного невинного мальчика, которому суждено вскоре покинуть этот мир.

Князь Фосфорин попросил разрешения для нас спеть трёхголосный мадригал, который мы выучили ещё в Риме. Её величество молча воззрились на светлейшего, и я без особого труда понял, кто на самом деле правил балом. Александр Данилович дал добро, и мы исполнили произведение для трёх высоких голосов а-капелла. Признаюсь, это было ни с чем не сравнимое ощущение, когда мы — два холодных, пронзительных мужских сопрано и женское контральто тёплого тембра — соединились в одну песнь, разлившуюся по великолепному дворцовому залу. Я чувствовал, словно растворяюсь в музыке, и петь хотелось вечно.

После того, как мы спели, императрица вновь взглянула на Меншикова, словно пытаясь спросить: «Каково?», — но тут же получила в ответ кривую гримасу. Неужели столь плохое впечатление произвело наше пение на тогдашнего правителя Санкт-Петербурга и, неявно, всей страны?!

Это был полный провал. Светлейший не понял и не оценил пения почти римских почти виртуозов и с хищной улыбкой проводил нас всех в коридор. О дальнейшем я бы и вовсе не хотел говорить, но ради справедливости скажу. Пётр Иванович с кислой миной отправил нас троих в свою резиденцию на карете, приказав кучеру после этого вернуться обратно, а сам остался во дворце, видимо пытаясь как-то повлиять на старого друга.

Увы. Пётр Иванович приехал глубокой ночью, совсем подавленный и… с разбитой губой. Жуть какая-то! Но я не имел права вмешиваться в эти придворные разборки. Единственное, что я мог сделать на тот момент — хоть как-то утешить и успокоить своего предка.

— Мягко отделался. Либретто порвали и в поместье сослали. Слава Богу, не в Сибирь… — вздохнул Пётр Иванович.

Я смутно представлял, что чувствовал тогда Пётр Иванович, но не мог на все сто процентов оценить степень его несчастья. Грандиозный стартап провалился на этапе своего становления, и это было очевидно. Несмотря на то, что я сам никогда не начинал своих проектов, предпочитая работать «на дядю», я всё же понимал, насколько это ужасно и болезненно вот так попрощаться с мечтой. А ведь это было не единственным, что портило жизнь моему предку. Неудачи в личной жизни он компенсировал бурной деятельностью в области меценатства и продвижения европейского искусства в России, но… и эта деятельность была пресечена грубой рукой господствовавшей власти.

— Пётр Иванович, не беспокойтесь. Оперное искусство пока ещё недоступно нашей публике. Поймите, они все ничего не соображают в этом плане. Ещё не время.

— Что значит — ещё не время? — возмутился князь Фосфорин, налив себе рюмку водки и с горя осушив её залпом.

— Осмелюсь доложить. Первый театр в России построят при Анне Иоанновне. Можете меня убить, но я это знаю. Это произойдёт во второй половине века.

— Я бы убил тебя за столь дерзкие слова, но… продолжай, — с тревогой в голосе приказал Пётр Иванович.

— Нет. Не буду. Ибо это испортит вам настроение и все дальнейшие планы. Но одно я могу сказать: для итальянской оперы время ещё не пришло.

— Я знал. Пётр Алексеевич не любил театр, считая его пустою бессмысленною забавой. Тщетно я все годы служения ему пытался убедить его в обратном. Что ж, не судьба…

— Не переживайте, Пётр Иванович, мы поставим оперу в поместье и утрём нос всяким там Меншиковым! — меня уже было не остановить. — А его самого в ближайшем будущем ожидает «приятный» сюрприз.

— Потише ты! Да, поставим, и будь, что будет, — вздохнул Пётр Иванович, раздевшись и набросив свой старый халат прямо на голое тело — жилистое, напряжённое и стосковавшееся по женской ласке и объятиям.

В этот момент мне стало по-настоящему жаль предка. Только сейчас до меня дошло, какие невыносимые муки этот человек испытывал при общении с лицами женского пола. Только сейчас дошло, что он всячески подавлял и гасил любые проявления в этой области, но… почему он не хотел близости с супругой?

Да, Софья Васильевна с некоторых пор была абсолютно бесплодной, так же, как и мы со Стефано и Марио. Но, судя по некоторым моментам, которые бросились нам в глаза ещё в поместье, она вовсе не являлась фригидной женщиной и тоже хотела отношений со своим мужем. Но кто запретил им? Святейший Синод? Ирина Фёдоровна? Кто? И, главное, зачем? Неужели более хорошо и правильно «освобождать свои системные ресурсы» в вазу и претендовать на чужую жену, вместо того, чтобы дарить радость своей благоверной?..

Вот с этим вопросом я, хотя и не желая достать и обидеть, пришёл к Петру Ивановичу в гостиную. Он, вопреки своему обычному режиму, до сих пор не ложился спать и курил трубку, пребывая в каком-то отрешённом состоянии. Посторонних в помещении не наблюдалось, слуги не в счёт. Самое время задать интересующий меня, сугубо личный вопрос.

— Чего тебе? — раздражённо поинтересовался Пётр Иванович, вынув трубку изо рта.

— Не спится что-то, — развёл руками я. — Знаете, так хочется обнять и поцеловать Доменику… — пожаловался я, присаживаясь на диван напротив.

— Заткнись, — бросил мне князь, насыпая табак из табакерки в трубку.

— Но ведь… вы же сами… хотите её, — я очень осторожно, но всё же попытался вывести его на «чистую воду».

— Тебя не касается, — грубо оборвал меня Пётр Иванович.

— Я знаю. Но я понимаю вас. Понимаю ваше желание. Доменика тоже… желает меня, и я разобьюсь в лепёшку, но сделаю её счастливой! — воодушевлённо воскликнул я.

— Не тебе рассуждать о том, в чём не смыслишь. А теперь — живо умываться и спать! Выезжаем рано утром. Задержишься — пеняй на себя, я тебя из крепости доставать не буду.

— Почему из крепости? — не понял я, видимо, табачный дым действовал отупляюще не только на князя, но и на меня.

— У нас ровно двенадцать часов, чтобы собрать вещи и убраться отсюда, — тяжело вздохнул Пётр Иванович.

«Двенадцать часов, а дальше что? Светлейший взмахнёт своей золотой тростью и превратит нашу карету в тыкву, коней и кучера — в крыс, а нас всех — в бомжей с набережной?!» — подумал я, но вслух ничего не сказал, дабы не гневить и так раздосадованного предка.

В итоге ответа на интересующий меня вопрос я так и не получил и с тяжёлым сердцем отправился в свою спальню, думая о том, как помягче донести плохую новость моим дорогим друзьям. И если Доменике хватит мужества и смирения, чтобы принять горькую правду, то для Стефано такой облом станет самым настоящим ударом. Ведь сопранист-математик приехал в Россию не только ради устроения своей личной жизни, он мечтал блистать на столичной оперной сцене, поступить в Академию Наук, познакомиться с братьями Бернулли… А в итоге что? Будет прозябать до конца жизни в захолустном поместье, в компании сумасшедших княжеских родственников. Бедняга, ну почему тебе вечно не везёт?..

Бонус. Скандал в Зимнем дворце

Справедливости ради, я всё-таки расскажу о том, что произошло между моим дальним предком, князем Фосфориным, и светлейшим князем Меншиковым тем холодным и ветреным октябрьским вечером на Зимней канавке. Сам Пётр Иванович поведал мне об этом лишь спустя месяц, во время очередной пьяной пирушки в предбаннике, устроенной в честь заговенья на Рождественский пост. Вот, как я понял произошедшее.

Наше «звёздное трио» укатило в столичную фосфоринскую резиденцию на карете Петра Ивановича, в то время как сам он, игнорируя недовольство старого друга, соизволил остаться во дворце. Светлейший, надо сказать, выглядел прескверно, точно так же он себя, скорее всего, и чувствовал, хотя старался держать лицо. Как потом кратко отметил Пётр Иванович: «Данилыч совсем плох. Не припомню его таким».

С тоской и болью вспоминал князь Фосфорин их последнюю встречу год назад, через некоторое время после кончины дорогого и любимого Петра Алексеича. Тогда они вдвоём закрылись в кабинете и дали волю горьким и скупым эмоциям. Фосфорин сидел за столом с почерневшим каменным лицом, а Меншиков, как дитя малое, рыдал в голос, с проклятиями в адрес покинувшего их обоих императора:

— Петька! Сие есть конец! Зачем жить дальше! — воскликнул Александр и ударил себя в грудь кулаком: — Вот здесь — ничего нет! Нет сердца, вырвал с корнем и в могилу унёс!..

Это была не просто преданность, но настоящая братская любовь. Петру не повезло с братом, не повезло с родственниками; Александру же — со всем его окружением в ранней юности, два одиночества нашли друг друга и стали братьями по духу.

Фосфорин хоть и сопереживал Меншикову всей душой, но, видимо в силу каких-то национальных или семейных особенностей, не смог оказать подобающую моральную поддержку. Может быть, в этом и была его вина в последующих событиях.

С тоской, грустью и благодарностью князь вспоминал фрагменты из юности, пытался напомнить о них Данилычу:

— Помнишь, как вы с Алексеичем меня маленького в сугроб зимой бросали? Как мы над стариком Шереметевым подшутили, подкинув ему записку шутливую? А как яблоки в боярских садах воровали?.. Помнишь, Сашка? Помнишь, как целовался ты с девкой златовласой, а я от вас прохожих отгонял песнями унылыми византийскими? Помнишь… Помнишь…

Князья вошли в роскошный кабинет с золотыми барельефами, при виде которых у Петра Ивановича сердце упало: «Так вот куда казна утекает! А народ бедствует!» К слову, у самого-то в поместье совершенно обратная ситуация: крестьяне процветают, а княжеские отпрыски в обносках ходят и постные щи весь октябрь хлебают. И никакие доводы сыновей вроде: «Батюшка, у тебя же счёт в Венецианском банке! Ну хоть на новый камзол-то подай!» — не помогали. Но теперь было не до этого. На дворец наворовал светлейший, так и на театр, авось, копейка найдётся…

— Что хотел поведать, Алкид Зевсович? — с присущим ему сарказмом спросил Меншиков у Фосфорина, которому часто давал прозвища, так или иначе намекающие на его греческое происхождение.

— Дело у меня к тебе, весьма важное, — воодушевлённо начал Пётр Иванович. — Но для начала хочу знать твоего мнения. По нраву ли тебе мои певцы заморские?

— Первый из них разве что ростом удался, а кукарекает, как каплун, которого ощипывают. А вот та девка рыжая… Неплоха, — с ухмылкой ответил Меншиков.

— Не девка, ангел, маэстро музыки, таких на всём белом свете не сыщешь! На клавесинах и струнных играет так, что волосы дыбом!

— Говоришь, талантлива шибко, — задумчиво отметил светлейший, закуривая трубку.

— Жизнью своей клянусь, сие есть правда! — вновь в порыве эмоций, с каким-то болезненным воодушевлением, воскликнул Фосфорин. — Построим в Питербурхе первый в Россиюшке театр оперы, Машенька певцов и музыкантов обучит, на представления съезжаться будут со всей Европы!

Его странный огонёк в глазах был замечен и принят к сведению: Александр Данилович Меншиков, хоть и не был телепатом, но отличался до такой степени развитой интуицией, что без труда мог предвидеть возможные исходы событий.

— Так вот, будет тебе театр в Питербурхе. Ежели Машеньку свою ко мне в покои доставишь, для услаждения… ушей моих.

Фосфорин от неожиданного заявления чуть язык не проглотил. А потом, осознав, что к чему, пришёл в такое бешенство, что и сказать нельзя.

— Да как ты… Машеньку?! Доменику Марию, богиню римскую — к себе в покои? Ты пьян, Данилыч?!

— К чему волнение сие? Али сам на нея виды имеешь? — с усмешкой кольнул в больное место лучший друг.

— Что за безумные выводы! Да будет тебе известно, Мария Александровна Кассини[111] — моя невестка, будущая супруга сына моего Александра Петровича, певца оперного и инженера-математика талантливого.

— Вот так позабавил, — вновь усмехнулся Меншиков. — Александр Петрович вид имеет зело болезный да жёлтый, глядишь, помрёт скоро. А коль не помрёт, так потомства точно не оставит.

От этих слов у Фосфорина глаза на лоб полезли. Друг, соратник, собутыльник, крёстный отец старших сыновей и внука, и вот такие вот тебе заявления! Да что с ним, в самом деле?

— С чего ты взял, что мой Сашка без наследников меня оставит? — злобно усмехнулся Фосфорин.

— Может, я вор и негодяй, но не дурак. Али не догадался я, что сын твой младший — скопец? Коих в Риме для ублажения таких, как ты, мужеложцев, превеликое множество!

На мужеложца князь не просто обиделся. Он буквально озверел. Как так можно! Это же клевета! С чего вдруг?..

— Откуда у тебя подобные, ложные сведения? — напряжённо вопросил Фосфорин.

На что светлейший просто достал из ящика письменного стола письмо и зачитал его вслух. Надо сказать, что, хоть писал светлейший неграмотно, с ошибками, с запятыми между подлежащим и сказуемым, но вот читать умел превосходно. Письмо было, по-видимому, на итальянском и переведено на русский каким-то грамотеем а-ля «переводчик Гугл». Первую часть письма Фосфорин пропустил мимо ушей, но вот вторая задела за живое и заставила возмутиться несправедливостью.

…таковым же оказался и сподвижник Ваш, князь Пётр Иванович Фосфорин, меценат и покровитель неких певцов римских, а именно, Доменико Кассини и Стефано Альджебри, а по совместительству и полюбовников его. Последнего он из Капеллы Сикстинской выкупил, и неведомо, что творил с ним. Но первый, известнейший содомит Рима, сладкоголосый маэстро, известно, что был с князем и уд его лобызал сладострастно… В то время, как несчастный сын князя, тугодумный кастрат Алессандро, сидел в клавесинном зале и не мог решить задачу о наискорейшем спуске…

От каждого услышанного слова Петру Ивановичу становилось не по себе, и в конце повествования он просто вскочил с кресла и заметался по комнате. Всё неправда. Всё клевета, всё ложь. Особенно то, что касается якобы математической неодарённости его Сашки, хотя я и опроверг подобные высказывания.

Меркати. Без сомнения, это он пустил грязные, неправдоподобные слухи. Месть, ревность, серость душевная… Да какая теперь уже разница, когда дело поганое сделано? Теперь понятно, почему этого тщедушного неаполитанца Меншиков ему, родимому, прислал. При мысли этой Фосфорину стало плохо, и он схватился рукой за сердце.

— Сие… бред, Данилыч. Кому ты веришь?

— Тебе ли верить? У тебя доказательств нет. А тем не менее, всё сходится. С женою не живёшь, девок моих чухонских — отвергаешь, сам знаю, в Риме и Флоренции часто бываешь. Там же и певцов своих оскоплённых нашёл, известно, для каких нужд…

— Я театр хочу в России построить! И плевал я на всё остальное! — наконец взревел Фосфорин, приблизившись к Меншикову и, схватив его за воротник, начал душить.

— Эй, стража! Схватить его и выбросить на улицу! — крикнул светлейший, и тотчас в зал вломились охранники.

Фосфорин, вне себя от ярости, заехал светлейшему по носу кулаком, на что в ответ получил не менее грубо и жестоко по лицу, быть точнее, по нижней губе, которая в мгновение треснула, и на ней выступили капли крови. Но князьям было не до этого. Словно дикие звери проснулись в душах этих представителей петербургской аристократической элиты, словно псы бешеные с цепей они сорвались и хотели только одного — уничтожить друг друга.

Вскоре в покои вломились стражники и по приказу Меншикова схватили и увели прочь его старого друга, князя Фосфорина, который неистово сопротивлялся.

— Даю тебе ровно двенадцать часов, чтобы убраться из Петербурга в поместье! Коли не исполнишь, голова твоя вначале полетит, затем — твоего отпрыска оскоплённого! А девку твою рыжую себе заберу!..

Глава 67. Возвращение в поместье

Проснулся я, неожиданно для себя, довольно рано, часа в четыре утра. Видимо, сработал встроенный будильник, или же на нервной почве возникла бессонница. Как бы то ни было, я, как ответственный исполнитель, по-быстрому привёл себя в порядок и поспешно отправился будить друзей. Обратный отсчёт времени, злополучный counter—, был запущен вчера в девять вечера, а это означало, что у нас оставалось примерно пять часов, чтобы покинуть пределы столицы. За что? Почему нам так не повезло?

Ты будешь первой свечой, которая зажжёт сверкающее пламя оперного искусства в стране российской…, — вспомнил я эти вдохновенные слова Петра Ивановича, и мне стало невыносимо горько и больно.

Зажгли. Так зажгли, что сами прогорели. Выступили, нечего сказать. Несмотря на то, что я до конца не понимал причины, и мой мозг пытался найти произошедшему логическое обоснование, получалось это плохо, а прямо спросить я не мог. Просто не имел права. Не хотел ввязываться в дворцовые интриги — явление, больше напоминавшее естественный отбор. И изменить тут ничего нельзя, разве что устроить революцию и… сделать тем самым ещё хуже. Нет, я не буду ни о чём спрашивать, всё равно через пару лет всё встанет на свои места, но, увы, князь Фосфорин со своей бурной деятельностью и прекрасные итальянские «виртуозы» — химик Марио и математик Стефано — безнадёжно канут в Лету, не оставив после себя никакой памяти. Разве что только в сознании потомков и последователей. Может быть, именно по этой причине судьба распорядилась закинуть меня в прошлое?..

Подавленный своими неутешительными мыслями, я брёл по коридору, намереваясь вначале навестить Доменику. Заглянув в комнату, я с удивлением обнаружил, что моя «поющая лиса» не только не спит, но и, похоже, не ложилась. Она была при полном параде: во вчерашнем тёмно-синем платье, напудренная, с аккуратно уложенной высокой причёской. Доменика стояла у окна и глядела вдаль, на покосившиеся деревянные домики и покрытые болотной жижей участки земли, на которых виднелись редкие кочки. Северо-Восток Центрального района, как бы ни так. Ночное небо казалось бурым, окрестности, залитые лунным светом, заволок туман. Для окончательного создания жуткой атмосферы не хватало только зловещего воя собаки Баскервилей.

— Всё в порядке, любимая? Почему не спала всю ночь? — обеспокоенно спросил я, входя в комнату.

— Не уснуть было. Знаешь, Алессандро, у меня… предчувствие плохое, — осторожно сообщила Доменика. — Но, может быть, сказывается моя природная впечатлительность.

— Увы, интуиция тебя не обманывает, — вздохнул я и на несколько секунд замолчал, пытаясь сформулировать следующее предложение. — Нас… это… в общем, под домашний арест определили. Надо успеть до девяти часов выехать из города, иначе всем нам капут[112].

— Ясно, — после непродолжительной паузы наконец промолвила Доменика. — Это не удивительно. Мне не понравился взгляд светлейшего князя Алессандро. Хищный взгляд голодного волка… Впрочем, что теперь об этом говорить. Как себя чувствует дон Пьетро? Он в порядке?

— Он очень расстроен и подавлен. Ты даже не представляешь, каково человеку, у которого отобрали мечту и цель в жизни. Ведь он так хотел внедрить итальянскую музыку в России, построить первый театр, пригласить «виртуозов». Но ему не суждено воплотить свои планы в реальность. А ещё учитывая такую драму в личной жизни.

— Так он именно поэтому… — не договорила Доменика, но я понял, что она имела в виду. — Что ж, я полагаю, что сразу после свадьбы можно приступить к репетициям «Спящей красавицы». Она полностью дописана, если правки будут, то весьма незначительные.

— Доменика, — с этими словами я подошёл к возлюбленной и обнял за талию. — Ты просто самая настоящая добрая фея, которая возрождает надежду в отчаявшихся душах.

— Да, разрешите представиться, фея Флора, — улыбнулась сквозь печаль Доменика, нежно обнимая меня за плечи, и я понял, что она вот так просто не даст нам с Петром Ивановичем упасть духом и с горя спиться в поместье.

— Есть одна проблема. Стефано. Он может не вынести подобного удара, — с тревогой в голосе сообщил я. — Что мне сказать ему?

— Скажи то, что действительно считаешь нужным. Ты уже большой мальчик и решения должен принимать сам. А сейчас мне надо собрать вещи и подготовиться к отъезду.

Скрепя сердце, я поплёлся будить Стефано. Тот, в отличие от Доменики, сладко спал поперёк кровати, сжимая в объятиях подушку, улыбаясь и шепча какой-то бред. Ещё одна жертва неразделённых чувств. Но как бы то ни было, я всё же осторожно тряхнул его за плечи и сказал, чтобы поскорее просыпался и начинал собираться в дорогу.

— Почему уезжаем? Почему так рано? — по-итальянски затараторил Стефано, протирая глаза и размазывая тем самым краску с ресниц. — Мы же ещё толком не посмотрели город. А ещё у нас был запланирован визит в Академию и монастырь Сан-Алессандро. Что за спешка?

— Я тебе потом всё расскажу. Видишь ли, Пётр Иванович сильно беспокоится насчёт нашей с Доменикой свадьбы, приготовление займёт много времени, и мы боимся не успеть до начала Рождественского поста. Поэтому надо торопиться, — мои слова звучали суетливо и неубедительно, потому что я планировал сказать одно, а в итоге сымпровизировал совсем другое. — А в Академию и монастырь ты потом съездишь…

«Когда один товарищ отправится в Сибирь», — со злорадством додумал я, до сих пор возмущаясь произволом правительства.

— Понял, нехорошему мальчику Алессандро не терпится под венец с возлюбленной, — усмехнулся Стефано и, картинно зевая и вздыхая, сполз с кровати. Артист.

«Скорее, это нехорошему дедушке не терпится в постель к возлюбленной Алессандро», — с горькой усмешкой подумал я.

— Думай что хочешь. Но в любом случае поторопись. И лицо вымой. Выезжаем ровно через час. Иначе мы уедем, а тебя здесь оставим, — проворчал я.

Незаметно для себя я обнаружил, что в моей речи стали появляться интонации Петра Ивановича. Так, глядишь, скоро и «высоким штилем» заговорю и не отучиться будет. Действительно, если этот человек оказывал такое сильное влияние на окружающих, то он вполне мог представлять опасность для тех, кто на то время был «за пультом». А неугодных деятелей Просвещения, как известно, всегда убирали, в более или менее жёсткой форме.

Часам к шести утра мы собрались в обеденной зале, чтобы напоследок выпить кофе с оладьями в великолепных по тем меркам дворцовых интерьерах столичной резиденции. История умалчивает о дальнейшей судьбе этого дома, единственным фактом было то, что он бесследно исчез с лица земли, вместе со многими другими постройками той эпохи. Впоследствии Фосфорины выстроят себе новый дворец, уже в другом районе города и в стиле классицизма, но и он будет варварски уничтожен в начале Советского времени[113].

Пётр Иванович после перенесённого стресса и бессонной ночи выглядел бледным — это было понятно даже несмотря на слой пудры, осунулся и как будто постарел лет на пять: новые линии морщин на лбу и седые пряди, которые, казалось, скоро совсем поглотят фосфоринскую особенность. Но, надо отдать ему должное, он старался не показывать своего внутреннего состояния и делал вид, что всё в порядке. Судя по спокойным выражениям лиц Доменики и Стефано, князь без слов понял, что правду я им не сказал. По крайней мере, последнему, что ещё более успокоило его.

Уезжая из Питера восемнадцатого века, я с тоской смотрел на окрестности из окна, пытаясь сохранить в памяти первоначальный вид родного города и в последний раз насладиться девственной красотой не застроенных районов. Заброшенный и заболоченный Невский проспект, неприглядный, тянувшийся вдоль канала Лиговский проспект[114], заросший лесом и болотистый будущий Московский район, ваши образы того времени навсегда запечатлеются в моей душе.

В дороге Пётр Иванович старался держаться непринуждённо и сыпал какими-то историями, анекдотами (далеко не всегда пристойного содержания) и якобы увлечённо обсуждал с Доменикой предстоящую постановку «Спящей красавицы» в своём домашнем театре, в красках описывая, какой у них потрясающий французский, а быть точнее — финно-угорский, исходя из происхождения артистов, балет. Стефано с восторгом слушал весь этот разговор ни о чём и грезил, как он в ближайшем будущем исполнит вторую за свою жизнь ведущую мужскую роль. И только мы с Доменикой понимали, что это болезненное воодушевление князя является всего лишь защитной реакцией, связанной с его нежеланием признавать поражение, и своеобразным способом утешения.

Приехав в поместье, князь вновь собрал всю семью в трапезной зале и как ни в чём не бывало объявил, что в Питер в ближайшее время никто не поедет. За ослушание следовало суровое наказание. Данила и Гаврила, как истинные любители развлечений, были явно не в восторге от такой новости и скорчили кислые мины, но Пётр Иванович сказал им следующее:

— Ничего. В конце октября у Сашки на свадьбе попляшете. Пиршество устроим с фейерверками, всех соседей-помещиков пригласим, — судя по повышению тона, князя начало заносить. — Представление им покажем музыкальное, каких ещё не видывали в стране нашей.

Молодые князья саркастически усмехнулись, а Данила осторожно напомнил, что у них на свадьбах и вовсе никаких фейерверков и представлений не было, на что его просто грубо заткнули. Надо сказать, я был уверен в том, что наша с Доменикой свадьба была просто поводом для воплощения давнишней мечты Петра Ивановича, которую ему не дали реализовать в столице. Но ничего. Мы такое торжество устроим, что даже Версаль лопнет от зависти!

Следующие две недели были на редкость спокойными. Пётр Иванович немного оттаял и продолжил заниматься моим физическим воспитанием, только на шпагах я уже дрался теперь со своим тёзкой и предком, Александром Даниловичем Фосфориным. На данный момент это был единственный человек в поместье, с которым я мог драться на равных: пока что мы находились с ним в равных весовых категориях и обладали почти одинаковым набором навыков. Сашка совсем немного превосходил меня в силе, а я за всё время наших занятий с Петром Ивановичем разработал свою тактику наступления, что позволяло нам иметь равный счёт. Юный князь уже не относился ко мне с подозрением и в конце концов привык к моей странной речи, которую я списывал на то, что якобы обучался не у носителя языка.

Продолжались и наши совместные занятия музыкой и математикой, к которым вскоре добавились репетиции к «Спящей красавице». Оперу планировалось поставить зимой, на Святках — между Рождеством и Крещением или, если не успеем уложиться в срок, на Масленичной неделе. Костюмы заказали у местных портных, а декорациями и сценической механикой было решено заняться самим.

Пока что мы репетировали только свои нотные партии, без оркестра, под клавесин или спинеттино. До сценических движений и хореографических номеров было далеко, и я имел возможность наслаждаться чистой музыкой. Хотя, меня немного напрягало и злило то, что я был вынужден согласиться на женскую роль Малефисенты, уступив главную мужскую роль Стефано. Но ведь в балете Чайковского в двадцатом веке злую фею, как правило, исполняли мужчины. Чем я хуже их? Тем более, что и нашему коллеге и брату по несчастью, Марио Дури, досталась роль феи Серены, для которой он отлично подходил по своей комплекции.

Партия Фауны первоначально предназначалась Паолине, но из-за её дальнейших планов мы освободили её от этой роли, дабы не мешать готовиться к предстоящему постригу, и отдали роль Даше Фосфориной, в связи с чем пришлось сильно упростить и сократить арии Фауны. Ефросинья сдержала слово и отвезла свою итальянскую племянницу в монастырь, где её с радостью встретила тётя-настоятельница и предложила остаться на какое-то время поработать там, чтобы освоиться и привыкнуть.

Стефано же и Степанида прекрасно смотрелись и сливались в дуэте Дезире и Авроры, написанном для мужского и девичьего сопрано, так восхитительно дополняющих друг друга, как серебро и горный хрусталь. И чем дальше я следил за этим дуэтом, тем больше осознавал, что между ними происходит что-то волшебное, не поддающееся объяснению. Римский «виртуоз» и крепостная певица словно растворялись в своём дуэте, забывая обо всём, а после репетиции долго не отпускали друг друга.

По вечерам мы со Стефано уединялись в моей комнате, чтобы изучать и расшифровывать рукописи. Вдвоём работа пошла быстрее, но по-прежнему казалась слишком сложной. А ещё ведь где-то нужно взять материалы для создания механической машины. Надо сказать, трудности при построении так называемой машины времени, вкупе с приближающейся и неотвратимой датой свадьбы, вызывали у меня не просто тревогу, но панику.

Что, если мы не успеем создать и запустить этот горе-компьютер в течение десяти месяцев? Тянуть дальше невозможно, князь ждать не будет: он сам это сказал. Тогда у нас два варианта: бросить эту затею и остаться самим в прошлом, но этот вариант я отмёл сразу. Либо… оставить нашего будущего малыша наполовину сиротой, предательски бросив на попечение настоящего отца и мачехи. Конечно, Софья Васильевна — прекрасная добрая женщина, она с нежностью и заботой воспитает дитя своего возлюбленного, от кого бы то ни было. Но вот только в этом случае получится, что у старших Фосфориных будет незначительное прибавление в и так большой семье, а у нас — опять никого. И ради чего тогда все наши усилия? Уговорить любимую переспать с посторонним для неё человеком ради того, чтобы оставить ребёнка другим людям? Нет, это будет ещё большим преступлением по отношению к ней.

Этот эпохальный проект вместе со свалившейся на нас неожиданной ссылкой и предстоящей свадьбой давили мне на душу бетонной плитой, хотелось всё бросить и напиться где-нибудь в предбаннике, но я из последних сил держался. Стресс накапливался постепенно, состояние безысходности усиливалось, но я всячески старался не думать о столь неутешительных вещах. Рассчитывать приходилось только на себя. Помочь нам никто не мог. Даже Марио, поскольку, по его же словам, ничего не соображал в механике. К тому же, всё это время, после нашего приезда, вёл себя как-то странно, периодически исчезая из поля зрения, так, что никто не мог его найти.

К нашему приезду этот неаполитанский беженец уже не выглядел столь нервным и болезненным, на щеках появился румянец. После того, как он всем признался в своей истинной сущности и происхождении, его стали приглашать за стол вместе со всеми, как иностранного гостя. Поначалу он очень стеснялся, во время трапезы ничего не ел и молчал в тряпочку, но вскоре немного освоился благодаря поддержке княжны Ефросиньи, которая первая начинала с ним разговор и заботливо ухаживала за столом, а тот лишь смущённо улыбался, как девица на выданье. Последней каплей в этот океан бреда и безумия стала одна сцена в беседке поздним вечером. Ефросинья, в шубе, край которой она набросила на плечи Марио, кормила его с серебряной ложечки малиновым вареньем, а у самого Марио вид был как у довольного кота, которого чешут за ухом, разве что не урчал от удовольствия.

Как-то раз, поздно вечером, когда «прогремел отбой», и все уже разошлись по спальням, Пётр Иванович вдруг ни с того ни с сего вызвал нас с Доменикой к себе в кабинет, чтобы… посоветоваться насчёт организационных вопросов свадебного мероприятия. Судя по несколько приподнятому настроению и явному запаху перегара, царящему в комнате, князь был немного навеселе и, наверное, именно поэтому в столь позднее время вознамерился обсудить столь важные вещи. Что ж, раз есть задача, надо решать, неважно, в каком состоянии начальство. Но если я ничего путного по этому поводу сказать не мог, разве что составить алгоритм выхода артистов на сцену, то Доменика на редкость быстро разработала культурно-развлекательную программу и даже прописала балетные и оперные номера, обсуждая со мной и Петром Ивановичем детали праздничного концерта. Оказалось, её и других ребят этому учили в Консерватории, стремясь сделать универсальными специалистами в театральной области.

Так, в качестве приветствия для гостей, она предложила устроить выход четырёх стихий: огня в образе золотого грифона, земли в виде бронзовой ящерицы, а также орла, олицетворяющего воздух, и серебряного тритона, как аллегорию воды — набор костюмов и масок в гримёрке домашнего театра был довольно скудным, и пришлось удовольствоваться тем, что есть. Да уж, почти символы факультетов Хогвартса! Хорошо ещё, что она пока не читала эту книгу, иначе не миновать бы нам оперы о юном волшебнике. (На самом деле, если быть честным, то я в глубине души нет-нет, а мечтал о том, чтобы когда-нибудь исполнить на оперной сцене партию Гарри Поттера, воспаряющего над сценой на метле).

По решению Петра Ивановича орла и грифона должны будут исполнять его «старшие лодыри-сыновья, которым всё равно заняться нечем», а ящерицу и тритона — Саша и Ваня, которые неплохо были обучены танцу и сценическому движению. Ясное дело, нашим Бивису и Баттхэду такая идея не придётся по вкусу, но у них, впрочем, как и у всех нас, не было выбора.

Далее, по замыслу князя, в позолоченной ладье на сцену выплывают виновники торжества в образе Амура и Психеи — символов любви и вдохновения. После чего появляются девушки из балета в образе вакханок и осыпают влюблённых лепестками цветов. Правда, цветы на тот момент были только сушёные, которые я с детства искренне ненавидел, но это не имело значения. Я решил проявить инициативу и предложил Доменике исполнить в этом номере любовный дуэт, но она отказалась, объясняя тем, что в конце октября будет очень холодно, и мы просто-напросто потеряем голоса, если будем петь на улице. Я был вынужден согласиться.

Завершали торжественное приветствие выход Петра Ивановича с флагами в руках, символизирующий единение России и Европы, и грандиозный фейерверк на заднем плане. На этом первая часть мероприятия заканчивалась, после чего следовали танцы в большой бальной зале и свадебный банкет в примыкающей к ней банкетной зале.

В самый разгар обсуждения танцевальной программы и имеющихся на данный момент музыкантов, которых в любом случае придётся приглашать из столицы, в кабинет, предварительно постучавшись, влетела, шурша юбками, Ефросинья Ивановна, а вслед за ней — как всегда перепуганный Марио Дури, шептавший: «Росинелла, может, не надо?» Ефросинья прямо в нашем присутствии бросилась перед старшим братом на колени и, сжав руки в замочек, умоляюще воззрилась на него:

— Свет мой, брат Петрушенька, не вели погибнуть, вели слово молвить. Уповая на твоё милосердие, прошу, благослови нас с Марьюшком. Обещаем любить друг друга в горе и радости.

Что?! Меня тут просто током прошибло, а ещё говорили, что в восемнадцатом веке было плохо с электричеством! Княжна просит у своего брата… руки неаполитанского сопраниста? Кажется, мир, в отдельно взятом поместье, сошёл с ума.

Взглянув сначала на вжавшегося в стенку Марио, а затем переведя взгляд на Петра Ивановича, который пребывал в явном недоумении, я подумал, что сейчас последний точно прикончит первого. Но ничего такого не случилось. Вместо этого вдруг ни с того ни с сего раздался грубый смех князя, который не прекращался несколько секунд.

— Ха-ха-ха-ха! Добро тебе, Ефросиньюшка. Забирай свою «утеху любовную»! В один день обе свадьбы сыграем.

Надо сказать, я тоже с некоторым злорадством разделил мнение Петра Ивановича, про себя отметив, что меншиковский подарок всё-таки нашёл своё применение. Осталось только выяснить, что сподвигло княжну и сопраниста на столь скоропалительное заявление. Вроде бы, здесь не имел место экстренный брак в связи с беременностью будущей супруги, поскольку я сам видел шов у Марио и слышал от очаровательных сплетниц о том, что Ефросинья якобы мужчин на дух не переносит. Но тогда что? И почему? Все эти вопросы не давали мне покоя наряду с теми, что касались чертежей. Поэтому в один прекрасный момент я решил всё-таки припереть к стенке этого неаполитанского афериста. После репетиции оперы я остановил его за локоть в коридоре.

— Марио. Подойди на пару минут в мои покои. Разговор есть, — холодным тоном, строя из себя заносчивого аристократа, обратился я к Дури.

— Но ведь… я уже говорил вам, ваша светлость, что я не разбираюсь в чертежах. Я — химик, — воззрился на меня снизу вверх Марио, который был одного со мной роста.

— Вот именно потому, что ты химик, — объяснил я.

Тем временем мы пришли в мою комнату, и я закрыл дверь на ключ, пригласив Марио присесть в кресло, а сам занял табуретку у письменного стола. Я бросил ледяной взгляд на оппонента, пытаясь выглядеть как можно более солидно и аристократично, но не особо получалось.

— Итак, что за приворотное зелье ты изобрёл, что моя тётя донна Эфросиния так поспешно решила выйти за тебя замуж? Смотри, если дело вскроется, а оно обязательно вскроется когда-нибудь, у тебя будут большие проблемы.

При этих моих словах Марио побледнел, а в следующую минуту в слезах упал предо мной на колени. Интересно, это что — гормональный сбой или дешёвый театр одного артиста?

— Ваша светлость, не губите! Это… не то, что вы думаете, я вовсе не колдун!

«В милиции разберутся, кто из нас колдун», — вдруг вспомнилась мне перефразировка цитаты из известного фильма. Но я старался быть серьёзным и решил немного припугнуть афериста:

— Это мы ещё проверим. Продолжай.

— Я клянусь вам! Все годы, проведённые в лаборатории маэстро Прести, дабы заработать себе на кусок хлеба, я изготавливал и продавал на набережной краски, помаду и духи. Последние, не хочу показаться нескромным, считались лучшими не только в Неаполе, но и за его пределами. Деньги на сырьё я собирал по улицам в шапку, ибо у меня не было выбора. Так вышло, что однажды мои пузырьки купил какой-то торговец из Венеции, корабль которого отправлялся в Северную Европу. А спустя несколько месяцев хозяин лавки вручает мне благодарственное письмо от некоей синьорины Росинеллы, которой пришлись по вкусу мои духи, и она готова оплатить сырьё для следующей партии. В течение нескольких лет мы переписывались, я также похвастался ей, что являюсь певцом-сопрано и… наплёл ещё много чего. Синьорина изъявляла желание познакомиться со мною лично, когда прибудет во Флоренцию. Понятно, что я не мог об этом мечтать, ибо денег на дорогу у меня не было, но я всячески обещал, что мы обязательно встретимся. Но в этот момент нас с маэстро посадили, и я не смог доделать работу до конца. А теперь здесь, в России, мы наконец-то встретились…

— То есть, княжна Эфросинья — твой непосредственный заказчик. Что ж, логично, — согласился я, смутно припоминая, что аристократы в те времена вполне могли покупать заморские товары за сумасшедшие деньги. — Но мне непонятно другое. Зачем ей понадобилось выходить за тебя? Ты считаешь, что заслужил её руку и сердце?

— Я… не знаю, — чуть не плача, ответил Марио. — Она сказала, что я… похож на святого Себастьяна, который является для неё идеалом красоты.

Тут я понял: «Тётя — ку-ку». Эту странную женщину явно привлекал бледный и костлявый мальчишеский торс, покрытый шрамами и ссадинами. Вспомнилась одна фраза из известного новогоднего телеспектакля:

«Мне такой жених нужен, какой вам троим и во сне бы не приснился!»

— Ладно, верю. Но ты сам-то её любишь? — в конце концов спросил я.

— Ик… — неаполитанец от волнения начал икать. — Да, ваша светлость. У неё… Ик! Такие тёплые, сильные руки с голубыми сеточками и горячие губы…

«Видимо даже целовались», — мысленно заключил я. Но вслух я ничего не сказал. В конце концов, это не моё дело. Главное, чтобы этот «святоша» всех нас не перетравил и не сжёг поместье. На всякий случай я попросил слуг перетрясти его комнату и барахло, а с него взял клятву не проводить химических опытов без разрешения и присмотра Стефано и Ефросиньи, пригрозив, что в случае неповиновения сдам его в крепость. Но на самом деле бояться оказалось нечего: хоть Марио и проявлял потрясающие способности в области химии, в реальной жизни это был просто наивный дурак, который безо всякого стеснения говорил всё, что думает.

Марио и Ефросинья отказались от торжественного бракосочетания за компанию с нами и попросили Петра Ивановича провести мероприятие в семейном кругу, но в ближайшее время. Князь был не против, хотя перед этим ему пришлось в очередной раз выступить в роли доброго фея-крёстного, заставив Марио перейти в православие. Марио с радостью согласился, но с условием, что поменяет имя.

Таким образом, Марио Франческо Дури, сопранист из Неаполя, стал именоваться Марком Николаевичем Дуровым, по созвучию с настоящей фамилией. Свадьбу сыграли через неделю после братского благословения, после чего мы все начали готовиться к предстоящему мероприятию.

Глава 68. Репетиции в домашнем театре и предсвадебный мандраж

Все последующие две недели полным ходом шла подготовка к торжественному свадебному барочному действу. Репетиции проходили в музыкальном классе, а затем — на летней сцене в дальнем конце парка, в то время как Пётр Иванович предпочитал репетировать свой номер в фехтовальном зале. Один раз я из любопытства наведался к нему и увидел следующую картину: Пётр Иванович, как обычно во время тренировок — злой и напряжённый, без парика, с открытым торсом, остервенело вращал в воздухе двумя флагами из золотой ткани, рисуя ими причудливые траектории. Интересно, он что, и на самом спектакле будет с такой зверской физиономией? Так все зрители разбегутся! Мне тоже захотелось попробовать, и я обратился к нему с просьбой позволить мне.

— Что ж, попробуй, — с усмешкой ответил Пётр Иванович и вручил мне флаги.

Однако я даже двух минут не смог продержаться, повторяя те движения, которые диктовал мне князь. Моей слабой мускулатуры не хватило на полное воспроизведение этого номера, и я вынужден был сдаться.

До свадьбы оставались считанные дни, и мы с Доменикой очень переживали за наше барочное шоу, успех которого зависел далеко не только от нас. Так получилось, что нам с Доменикой достался самый лёгкий номер — просто выехать в золотой колеснице по деревянным рельсам и поприветствовать публику. Но вот у «четырёх стихий» был полноценный танцевальный выход. Ребята прекрасно справлялись с движениями барочного танца, видимо мсье Кьюкамбер знатно прошёлся по их спинам палкой. Действительно, никогда бы не подумал, что эти неуклюжие увальни Данила с Гаврилой так шикарно танцуют. Как мне потом рассказал Павел Иванович, именно суровая французская хореографическая школа позволила им буквально выжить на придворных ассамблеях, избежав смертельного «кубка Большого Орла». Они могли танцевать в любом состоянии, даже в глубоком алкогольном опьянении, но никто этого даже не замечал. Все движения выверены, словно код программы на «джаве» или «си-шарпе»: один раз написано — работает всюду[115].

В какой-то момент мне даже показалось, что Доменика залюбовалась на изящные и синхронные движения этих неотёсанных мужиков в белых чулках. Сам не заметил, как меня вновь накрыла ядовитая волна обиды. Как так? Я, гораздо более изящный и пластичный, выглядел на их фоне мешком с трухой — даже белые чулки не спасали картину. Нет, так дело не пойдёт. Я стал временами подумывать о том, чтобы начать брать уроки у мсье «старого огурца», но какая-то скрытая… вредность и гордыня не позволяли мне. К счастью, эти вспышки зависти случались не так часто: несмотря на свою хорошую подготовку, уважаемые князья являлись на репетиции только тогда, когда «душа пожелает», приходили позже и уходили раньше всех, ругались с хореографом и приставали к балеринам. И ничего не скажешь, хозяин — барин, а по каждому поводу беспокоить Петра Ивановича тоже не хотелось.

Несмотря на подготовку к свадебному представлению, наши оперные репетиции не прекращались и шли довольно гладко. Доменике в этом спектакле досталась двойная нагрузка: вокальная партия и режиссёрская работа, и я с трудом представлял, как она может совмещать столь несовместимые и требующие полной отдачи вещи. Однако ей прекрасно удавалось не только справляться со своей партией Флоры, но и контролировать выходы остальных артистов. На самом деле у самой Флоры в этом спектакле было всего три выходные арии и один дуэт — с Малефисентой. Вот на этом моменте мы с возлюбленной один раз чуть не разругались: похоже, что мне передалась дурная энергетика злой феи, и я начал вредничать и выёживаться, пропуская мелизмы и переходя в другую тональность, а на любые замечания лишь огрызался, ссылаясь на то, что мне так удобнее. В итоге Доменика просто заплакала, и оставшиеся полдня я пытался всячески утешить её и загладить вину.

Марио Дури и Даша Фосфорина прекрасно справлялись с комическим дуэтом Фауны и Серены, которые спорили насчёт цвета платья для Авроры, а потом, по сюжету, осыпали друг друга красной и синей красками. Было очень забавно наблюдать за этими озорными мальчишкой и девчонкой, которые, поджав губки, кривлялись и гримасничали во время пения, а сидевшая в кресле Ефросинья не могла нарадоваться на своего ненаглядного неаполитанца, посылая ему из зала воздушные поцелуи и нескромные взгляды. Казалось, что эта пара — воплощение незримой связи между артистом и зрителем.

Только сейчас я понял, что моё первое впечатление о Ефросинье было неверным: я ошибочно принял её непривычный для женщины крутой характер за холодность и угрюмость. Но, как оказалось в дальнейшем, это была женщина редкой душевной теплоты, страстная и эмоциональная. В ней удивительным образом сочеталась типично русская прямолинейность и широта души с великолепным европейским образованием. В то же время ей сильно недоставало нежности и изящества, которые она нашла в Марио Дури.

Надо сказать, после свадьбы Ефросиньи и Марио Ирина Фёдоровна перестала сверлить взглядом нас с Доменикой, видимо, так не найдя подходящих слов, и перевела стрелки на младшую дочь, периодически «капая на мозги» и давя на совесть. «Муж господином быть должен, а твой Марк Николаич — кукла тряпичная!» или «Не пристало жене первой лезть с лобызаниями!» И вообще всё не то и не так. Только Домострой, только хардкор! В конце концов Ефросинья не выдержала и выдала такой трюк, что у всех сразу ковши захлопнулись. Во время чаепития они с Марио изобразили весьма гротескную сцену: сопранист, с видом супер-героического Primo Uomo, вывел супругу из-за стола и бросил на неё грозный взгляд. После чего Ефросинья опустилась перед ним на колени и поцеловала шёлковую подвязку на чулке. На этом представление окончилось и больше не повторялось.

Ефросинья заботилась о новоиспечённом супруге, словно о маленьком ребёнке, очень беспокоилась за него, следила, чтобы он вовремя обедал, а то ведь «исхудал совсем, бедненький!». Собственно, это и послужило причиной конфликта Ефросиньи с Доменикой, когда последняя задержала репетицию на час, а первая страшно возмутилась и сообщила, что «Маркушеньке-душеньке пора подкрепить силы». После чего последовала эмоциональная тирада Доменики о пользе аскетизма, на что княжна ещё больше разозлилась и посоветовала не пропагандировать здесь идеологию иезуитов. Честно, я в этот момент думал, что они сейчас подерутся, как несколько лет спустя всем известные примадонны Куццони и Бордони. Но ничего такого не произошло, видимо, у обеих сработали встроенные аристократические установки, поэтому обе дамы лишь фыркнули и разошлись по своим креслам, а Ефросинья при этом с вызовом обратилась ко мне по-русски: «Александр Петрович, угомоните свой «орден Доминиканский»!», — на что я несказанно обиделся и счёл это проявлением конфессиональной нетерпимости. Но вслух я сказал только: «Хорошо, Ефросинья Ивановна, я поговорю со своей невестой». К слову, Доменика всё-таки пошла на уступки и сократила дополнительное время до тридцати минут.

Но всё же, самой красивой и гармоничной парой в этом спектакле были Стефано и Степанида. Они лучше всех справлялись с партиями и, казалось, одним своим присутствием вдохновляли друг друга на пение и стремление к совершенству. Стефано очень изменился за это время, он казался более спокойным и одухотворённым, даже сам начал писать музыку, что не могло не порадовать Доменику. Однако в какой-то момент его вдохновенное настроение резко пошло на спад, уступая место депрессии и тоске. Я не понимал, то ли сказывалась разлука с домом и родными, то ли вновь наступила депрессивная фаза биполярного расстройства, как бы то ни было, я считал своим долгом поговорить с другом и поддержать его морально. Поэтому, после окончания репетиций, когда мы вновь закрылись в моей комнате с чертежами, я осторожно спросил его:

— Стефано, у тебя всё в порядке? Ты кажешься расстроенным. Что-то случилось?

— Эх, как сказал Сильвио, «Луна на Землю свалилась». Только я не ожидал, что эта Луна будет так прекрасна…

— Твои чувства взаимны? — поинтересовался я и почувствовал в этот момент дежавю: точно такую же фразу несколько месяцев назад я слышал в Тоскане от Петра Ивановича.

— Да, Алессандро. Мы любим друг друга с самого первого взгляда. Эта связь подобна колеблющейся струне: если придать ей возмущение посередине, то колебание дойдёт до обоих концов. Помнишь, ты отговаривал меня от женитьбы на Паолине? Помнишь, ты сказал, что я пока ещё не испытал того самого чувства? Так вот, теперь я испытал его, и чувствую, как оно возвращается ко мне в ответ.

— Я понял тебя. Но почему ты не скажешь об этом Петру Ивановичу? Вон, он даже сестре позволил выйти замуж за сопраниста, а здесь всего-навсего крестьянка.

— Ты не понимаешь! Я обсуждал этот вопрос с донной Софией, так она сказала, что свободный человек благородного происхождения не может жениться на крепостной девушке. Для этого он должен её выкупить и подписать вольную, а у меня денег на это нет!

— Выкупить… Постой, у меня, кажется, есть идея, — в этот момент мне пришла в голову одна мысль, но я пока решил не говорить об этом Стефано, чтобы в случае чего не стать виновником разочарований. — Я потом тебе сообщу, а пока тебе лучше пойти выпить чаю и не волноваться о будущем. В любом случае что-нибудь придумаем.

Идея моя была такова. За день до нашего со Стефано разговора Пётр Иванович вновь позвал меня к себе в кабинет, где очень строго поинтересовался, какой подарок мы с Доменикой хотели бы получить на свадьбу.

— У вас и так для нас поистине драгоценный подарок, — усмехнулся я, на что Пётр Иванович на меня вновь прикрикнул:

— Не смей дерзить! Отвечай!

Что ж, я ответил, что подумаю и сообщу немного позже. И вот теперь я точно знал, что будем просить у князя. Да, для меня казалось мерзким попросить в подарок живую девушку, но таким образом мы могли решить проблему с несчастными неравными отношениями Стефано и Степаниды. Князь подарит Степаниду нам с Доменикой, а мы, в свою очередь, постараемся каким-то образом пожаловать ей вольную — а что, тоже теперь какие-никакие дворяне! И выдать за Стефано. План отличный, осталось только воплотить его в жизнь.

Накануне свадебной церемонии решено было провести генеральную репетицию завтрашнего торжественного представления. Почти все участники собрались, не доставало только наших «орла и грифона». Мы ждали их где-то полчаса, после чего концертмейстер Павел Иванович велел слугам отправиться на поиски племянников. Увы, или к счастью, этого делать не пришлось, потому что в следующую минуту мы все узрели картину маслом «Юпитер в образе орла похищает Ганимеда». В хлам пьяного Гаврилу пытался втащить в зал чуть более трезвый Данила, но у него это плохо получалось. Выяснилось, что достопочтенные князья с утра пораньше устроили в бане мальчишник — с песнями, водкой и подневольными девками, а самого жениха на него не пригласили, объяснив тем, что «мал ещё для пирушек дружеских». В итоге нам пришлось обойтись без них, надеясь, что к самому мероприятию они просохнут и не забудут всё, что выучили.

С оркестром тоже были небольшие проблемы: князь Гольдберг обещал прислать своему старому корешу струнный квартет и флейтиста ещё в первой половине октября, но из-за каких-то трудностей они доехали до нас только к концу месяца. Пришлось репетировать с ними дополнительно, и я даже не представляю, сколько сил на это потратила Доменика, общаясь с немцами через переводчика — Настеньку. День приезда музыкантов совпал с её именинами, она была несказанно рада иностранным гостям и очень быстро нашла общий язык с флейтистом Кнутом, пожилым саксонцем, стаж преподавания у которого составлял почти двадцать пять лет. По словам Гольдберга, Кнут очень хорошо ладил с детьми, так как сам являлся дедушкой нескольких очаровательных девчушек. Настенька на первом же уроке флейты выложила ему всю информацию — о том, как мечтает научиться играть и как любит своего жениха Герберта.

Юное, наивное создание, она ведь не видела этого парня ни разу в жизни, однако уже вообразила его прекрасным принцем на белом коне. Впрочем, я был уверен, что ребята не разочаруются друг в друге, они были слишком чисты, невинны и любили своих родителей до такой степени, что им бы и в голову не пришло противиться их решению. В очередной раз я убедился в том, что самая искренняя любовь и дружба зарождается именно в детстве. Я видел это на примере Петра Ивановича и Софьи Васильевны, которых поженили в раннем подростковом возрасте, и которые до сих пор просто не могли друг без друга. Я видел это на примере своих родителей, которые встречались с шестого класса, закончили одну школу и вместе поступили в институт.

До сих пор заставляют сжиматься сердце слова моей мамы о том, как учителя и родственники ругали её, отговаривали дружить с моим отцом, которого в связи с дворянским происхождением не приняли в пионеры, и потому он не мог быть примером для подражания, несмотря на то, что у него девяносто процентов класса списывали математику, русский и немецкий! Да что говорить, бабушка Тома терпеть его не могла до конца своей жизни, чем причиняла мне жуткую боль: я искренне любил и отца, и бабушку, я не мог сделать выбор. А выступить дипломатом-примирителем я тоже не мог — возраст не позволял. Что же касалось деда Гриши, то для него мой отец был хорошим только тогда, когда присылал деньги на краски для его дурацких своеобразных картин. Но чаще дед напивался и обзывал моего отца «буржуем». А ещё, бывало, «посвящал» ему стих Маяковского «про ананасы и рябчиков», что меня несказанно злило. Мама рассказывала, как ещё в детстве ей говорили: «Лиза Франко, ты же гордость класса, не будь такой дурочкой, обрати внимание на других мальчиков», — на что она упрямо отвечала: «Нет. Я люблю Петьку Фосфорина. Никому его не отдам!». Вот, собственно, такая непреклонность и любовь пионерки-отличницы и ленинградского аристократа, непризнанного отличника, и привели через много лет к появлению на свет программиста Александра Фосфорина.

— Алессандро, любимый, что с тобой? — меня вновь вытащили из мира воспоминаний нежные слова и интонации моей Доменики. — Ты такой грустный. Чему печалишься?

«Здравствуй, князь ты мой прекрасный. Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?», — вдруг вспомнились строки из сказки Пушкина.

— Нет, ничего. Просто родных вспомнил. Как там они без меня, — вздохнул я.

— Понимаю. Ты думаешь, я никогда не чувствовала подобного? Прости, но вот уже почти двадцать пять лет, как я пытаюсь сохранить и воспроизвести в памяти образ моих отца и матери. Алессандро, я видела их последний раз… двадцать пять лет назад. Ты думаешь, моё сердце не стосковалось по ним?

— Нет, что ты, я так не думаю. Просто я только сейчас понял это. Прости, — я подошёл к любимой вплотную и сжал её руку. — Я понимаю, что тебе ещё хуже.

— Не понимаешь. Как только супружеская пара Кассини, мои дальние предки, усыновили меня, я должна была каждый день стараться забывать свою прежнюю жизнь. Это было страшное мучение, каждый день перед вечерней молитвой пытаться стереть из памяти дорогие и любимые образы, которые мои новые «родители» считали за дьявольские видения. С какой жуткой болью и рыданиями я пыталась стереть из памяти дорогой и святой для меня образ моей мамы, Катарины Ноэлии Кассини, и могла утешаться лишь небольшим сходством моего отца с маэстро Алессандро Кассини. Это страшно, Алессандро. Забыть своих предков — значит убить свою душу.

— Ты думаешь, я этого не понимаю? С тех пор, как я попал в прошлое, меня считают… придурком, душевнобольным! Может, конечно, с головой у меня не всё в порядке, но сумасшедшим я не являюсь.

— Это не так, Алессандро. Тебя здесь все любят, и ты естественен в своих фразах и желаниях. Не так, как я. Мне приходилось врать. Это мерзко и отвратительно. Но у меня не было выбора.

— Ты имеешь в виду то, что тебе приходилось претворяться «виртуозом»? — не понял я.

— Не только. Я ненавидела донну Катарину. Пусть она и является мне косвенной родственницей, но она сделала и сказала достаточно, чтобы убить во мне всю любовь и доверие к ней. И к её сестре, Анне Джулии, развратной шлюхе, притворявшейся невинной старой девой. Именно из-за них я испытываю некоторую неприязнь к женщинам.

— Любимая, как так можно? Я понимаю, донна Катарина, но остальные… За что ты их не любишь? Они же ничего тебе не сделали, — возмутился я.

— Не спрашивай, Алессандро. Я знаю, что Господь призывает нас возлюбить ближнего как самого себя. Но иногда это очень трудно.

— То есть, ты и Настеньку не любишь? Это маленькое светлое солнышко? — с некоторой обидой в голосе спросил я.

— Я буду любить всех, кого прикажет мой будущий господин, — смиренно отвечала Доменика, и мне не понравилась эта фраза: в ней явно читались двойные стандарты.

— Никакой я тебе не господин! И вообще, мы скоро отправимся в наше время, мы со Стефано работаем над этим! Мы там будем свободны!

— Свободны и бездетны, — усмехнулась Доменика.

— Ты о чём? — с долей тревожности спросил я.

— О том, что источник нашего счастья находится здесь, в этой временной плоскости. И мы должны воспользоваться его милостью, пока не поздно. Поблагодарить за всё то, что этот человек для нас сделал.

— Это слишком высокая цена, любимая. И заплатим мы её вместе. Ты — физически, а я — морально. Ничего не бойся и доверься мне. Я сделаю всё, чтобы смягчить этот ужасный приговор для нас обоих.

Наступил знаменательный день свадьбы программиста Александра Фосфорина и маэстро Доменики Марии Кассини. Церемонию назначили в начале ноября, в понедельник. Признаюсь, Доменика очень спокойно и хладнокровно отнеслась ко всем предсвадебным процедурам, позволив служанкам совершить над ней традиционное омовение, сделать ей причёску и свадебный макияж, а также помочь облачиться в роскошное свадебное платье. Всё это происходило в специально предназначенной для этого комнате, куда меня не пустили. Сам же я, уже напудренный и одетый в костюм из белоснежного атласа, сидел в своей каморке и тихо помирал от волнения и нетерпения, хоть и старался не подавать вида. Нервы, в связи с некоторыми событиями, в последнее время напоминали ту самую колеблющуюся струну, и я не знал, как успокоиться. В итоге я просто разрыдался от безысходности за письменным столом. К счастью, меня пришли поддержать Стефано и Марио, или, как их теперь называли в поместье, Степан Иванович и Марк Николаевич.

— О, Алессандро! Это так неожиданно, — Стефано дружески похлопал меня по плечу. — Как часто я слышал от своих римских товарищей, которых приглашали петь на свадьбу, о том, как невесты плакали перед венчанием, но ни разу не слышал о том, чтобы плакал жених!

— Просто в Риме не бывает женихов-«виртуозов», вот и всё, — проворчал я, стыдясь своего недостойного поведения даже перед такими, как я.

Стефано проигнорировал мои слова и начал очень восторженно пересказывать впечатления других своих товарищей об их первой брачной ночи. Но я его не слушал, мне не хотелось думать об этом, а он не обращал внимания и продолжал. В конце концов я вспылил и, схватив Стефано за воротник, просто наорал на него:

— Хватит болтать, или получишь в морду! Мне всё равно ничего это не светит! Потому что ночь с Доменикой проведу не я, а наш достопочтенный Пётр Иванович! И все остальные ночи тоже, потому что я «непригоден»! Теперь тебе понятно, почему я был не рад нашей скорейшей свадьбе? Понятно?!

От этих слов сопранист просто опешил и, широко раскрыв и так огромные глаза, воззрился на меня. Но тут в разговор вмешался Марио и предложил вполне конкретную помощь.

— Алессандро, если хотите, я могу изготовить для вас превосходное успокоительное снадобье, — обратился ко мне Марио, которого я уже приучил обращаться ко мне по имени.

— Изготовь для меня лучше яд, чтобы больше не мучился! — огрызнулся я.

— Что вы, ваша светлость! — испуганно воскликнул Марио. — Как можно! Вы же столько для нас сделали! Мы не позволим вам умереть так рано!

— Он для нас сделал, а мы для него — нет, — вздохнул Стефано. — Дружище, я клянусь, мы с Марио что-нибудь придумаем к вечеру, иначе не быть мне римским сопранистом и математиком!

— Да ты и так уже никакой не математик: вместо того, чтобы решать задачи, думаешь о всякой ерунде! — я чувствовал, что сказал лишнее, но меня уже было не остановить.

— Что здесь происходит? Что за крики? — послышался из дверей строгий женский голос.

Обернувшись, я увидел Ефросинью Ивановну, в бронзового цвета платье и меховой накидке. Она смотрела на нас взглядом учительницы, заставшей горстку школьников за каким-то хулиганством. Но при этом в её взгляде читалась едва заметная усмешка. Она говорила по-итальянски, и я невольно восхитился её идеальным произношением.

— Ах, Росинелла, твой племянник поведал нам ужасные вещи! — воскликнул Марио, подходя к возлюбленной.

— Марио! — прикрикнул на него я. — Это личное, не смей!

— Прости, — заметно покраснев, Марио замолчал и виновато посмотрел на меня.

— Что ж, можете не говорить, вас прекрасно было слышно в коридоре. Любой, понимающий итальянскую речь, без труда бы расслышал вас. Итак, что на сей раз придумал мой дорогой братец? К жене не ходит, так решил невестку совратить?

Делать нечего, поскольку она уже всё слышала, пришлось рассказать, как есть. Но при этом я всё равно старался защитить позицию Петра Ивановича, хотя мне страшно не хотелось этого делать. С болью и отчаянием в голосе я сообщил мнимой тёте о том, что князь принял мудрое решение, но я был не готов отдать ему свою возлюбленную в самую первую ночь после свадьбы. На что Ефросинья лишь как-то странно усмехнулась и ответила мне по-русски:

— Вам беспокоиться не о чем. Маркушенька на днях снадобье для себя изготовил снотворное, хороший подарок для новобрачных будет. Порадуешь свою «латынщицу» ненаглядную, зацелуешь уста багряные до искры из очей, а князь-батюшка за ночь выспится для совершения «долга супружескаго».

Как же меня успокоили слова Ефросиньи Ивановны! Не женщина, а чудо. Видимо, она очень хорошо знала своего брата и методы воздействия на него, поэтому я мог быть уверен, что сегодня ночью всё пройдёт гладко и непрерывно.

— Да, Алессандро, — горячо поддержал её Стефано. — А мы с Марио для вас сюрприз приготовим. Обещаю, Доменика будет в восторге!

Поблагодарив своих благодетелей, я, после того, как они покинули мою комнату, решил повторить свою оперную партию, дабы отвлечься и привести себя в чувство. Не сдавайся, Санёк, впереди твоя решающая победа!

Глава 69. Свадьба в княжеском поместье

Таинство венчания должно было состояться после полудня, в поместной деревянной церкви, где собрались только ближайшие родственники. Оно и понятно, прочие многочисленные приглашённые гости и не поместились бы в столь маленьком помещении. В церковь мы прибыли порознь: я в чёрной карете с Петром Ивановичем, Софьей Васильевной и Ириной Фёдоровной, а Доменика — в белой, в сопровождении Ефросиньи, Марио и Стефано. Чуть позже подъехали и остальные родственники.

Не успел я вылезти из кареты, как увидел, что из подъехавшей следом за нами, воспользовавшись помощью лакеев, выходит моя любовь. Моя Доменика. В роскошном серебристо-сером платье со шлейфом, украшенном жемчугом и серебряной вышивкой, с высокой причёской, покрытой полупрозрачной фатой, она в тот момент показалась мне сказочной феей. У меня перехватило дыхание, когда она подошла ко мне и нежно улыбнулась. Клянусь, только ради этой улыбки стоило жить и умереть! Я аккуратно взял её за руку, и мы вместе проследовали в храм.

Моя возлюбленная напрасно боялась, что Пётр Иванович, как старший мужчина в семье, поведёт её к алтарю: в православии подобной практики нет, жених и невеста идут к алтарю вдвоём, сопровождаемые двумя свидетелями и двумя мальчиками с иконами в руках. Последними в нашем случае стали десятилетний Ваня и восьмилетний Вася, а вот первыми… Надо сказать, мы с Доменикой сначала очень хотели, чтобы это были Стефано и Марио: первый, как наш добрый друг, а у второго, по его же просьбе, мы со Стефано были свидетелями несколько дней назад на их с Ефросиньей скоропалительном венчании. Почему-то в голову пришёл один эпизод из «Алисы»: «Свидетель — Мартовский Заяц!» Да, я теперь так называл своих итальянских друзей: Марио — Мартовским Зайцем, а Стефано — Болванщиком, поскольку они уже успели проявить свои «лучшие» качества во время чаепитий: импульсивность, манерность и чрезмерную болтливость. Но «виртуозы» в определённый момент изъявили желание спеть по нотам торжественное песнопение, и мы не могли им отказать. Таким образом, свидетелями стали мои предки, мнимые братья — Данила с Гаврилой. Удивительно, что они снизошли до меня и даже пребывали в здравом уме и трезвой памяти. Первый из братьев вызвался держать венец над моей дурной башкой, видимо, надеясь, что это прибавит мне ума. Оценив мой внешний вид, Даниил Петрович, как ответственный «старший брат», поправил на мне воротник и носовым платком вытер со щеки осыпавшуюся с глаз краску. «Хорош», — кратко вынес он свой вердикт, и я воспринял это как «К свадебной церемонии допущен».

Перед самым началом таинства Стефано и Марио, нарядные и напудренные, поднялись на клирос, поприветствовав своих будущих товарищей по партии. Нетрудно представить, в каком шоке пребывали маленькие певцы в стихарях, когда к ним присоединились два взрослых парня и запели в том же регистре, но в несколько раз более мощным и плотным звуком. Это казалось сравнимо только с волшебством.

В церкви стоял особенный и до боли родной запах древесины и ладана. Я чувствовал себя как в сказке и благодарил Бога за столь щедрый подарок. Надо же, завалящий программист-сопранист удостоился того, чтобы аж в восемнадцатом веке быть обвенчанным со своей возлюбленной, а на самом венчании пели «виртуозы» из Рима и Неаполя, даря свои высокие хрустальные голоса Богу и ближним. Что может быть прекраснее? Только ты. Доменика, моя сказочная римская принцесса.

Вот мы с ней, в полумраке и в золотистом свете восковых свечей, стоим на белом куске материи, символизирующем невинность и преданность. Вот мы, под руководством священника, медленно идём к центральной части церкви, дабы тот совершил над нами таинство и благословил на дальнейшую совместную жизнь, а мои дальние предки держат над нашими головами сверкающие серебряные венцы, символизирующие не власть и богатство, но тернии трудностей и испытаний, которые каждый из супругов должен пройти до конца. Вот, наконец, мы выходим из церкви на сырой и зябкий ноябрьский воздух, нас поздравляют родственники и друзья, а я в каком-то сладком оцепенении отвечаю на поздравления.

У всех праздничное настроение, это видно по радостным лицам, но в глаза мне бросилось лишь одно. Пётр Иванович словно светился изнутри, но в его глазах временами сверкал тёмный огонёк. Никто не обратил внимания, и только мы с Доменикой прекрасно осознавали, что происходит сейчас в душе этого сложного человека.

— Поздравляю вас, дети мои, — с этими словами Пётр Иванович по очереди сжал нас обоих в объятиях: меня — крепко, по-отцовски, а Доменику — аккуратно и нежно, на что Софья Васильевна лишь горько усмехнулась. — Любите друг друга в горе и радости. Ты, Сашка, будь ласков с супругой и не тревожь своими сказочками нелепыми. Вам же, глубокоуважаемая Мария Александровна, новоявленная княгиня Фосфорина, желаю порадовать нас долгожданным наследником.

Я надеюсь, что кроме нас никто не понял, что на самом деле имел в виду Пётр Иванович, но мы не заостряли на этом внимания, просто улыбнулись и поблагодарили за всё. Впрочем, основные благодарности ещё впереди, и я с волнением и болью в сердце готовился к этому. Единственное, что меня утешало, это то, что Супер-Марио пообещал изготовить своё супер-снотворное сегодня к вечеру, а это значило, что у нас с Доменикой был шанс на первую ночь без «помощников».

Сразу после венчания нас ждал праздничный банкет в обеденной зале. Первоначально планировалось провести его после концерта и бала, но, по всей видимости, Петра Ивановича жаба задушила, и он решил накрыть только на тех, кто жил в поместье. Тем более, после таких балов, какие имели место в петровские и постпетровские времена, редко кто оставался трезвым, да и время позднее для трапезы. Поэтому, примерно в пол-второго после полудня, мы все собрались за длинным столом, дабы отпраздновать в семейном кругу нашу свадьбу.

Честно говоря, я, в связи со своими вегетарианскими убеждениями, пребывал в некотором шоке от праздничного стола. Такого количества убитой птицы и прочей живности я не видел с момента, наверное, посещения музея, где созерцал подобное на натюрмортах. Рябчики, зяблики, глухари, фазаны — всех не перечислишь. Осетры в желе, пироги с осетриной и визигой, кулебяка разных видов, уха из стерляди и жареная ряпушка, большие хрустальные чаши с красной и чёрной икрой (эх, жаль, «заморской-баклажанной» не было!). Всё это, наверное, казалось деликатесной экзотикой моим итальянским друзьям, но вот у меня лишь вызвало депрессию. Особенно стало грустно, когда моя возлюбленная, новоявленная супруга, с большим удовольствием попробовала всё, что могла себе позволить, не боясь оказаться к вечеру с красным носом и слезами на глазах. Я же сидел за столом поистине как белая ворона — в белом костюме и с пустой тарелкой. «Прав был профессор Шварц. Точно, мистер Войд: пусто в мошонке, пусто в тарелке и пусто в брюхе. Спасибо, что не в голове».

Нас с Доменикой посадили за середину стола, рядом со мной по левую руку сидела Софья Васильевна, за ней — Даниил Петрович с супругой, которая тоже почему-то ничего не ела и выглядела неважно. Место по правую руку от Доменики занял, конечно же, Пётр Иванович. Сегодня наступил его поистине «звёздный час». Князь пребывал в каком-то неестественно приподнятом настроении, точно из Голландии ему прислали не табак, а совсем другой порошок. Он без умолку хвастался своим прекрасным выбором невесты для «младшенького», то есть меня, хвалил непревзойдённые для женского пола таланты и добродетели моей Доменики, осыпал её комплиментами и вообще всячески тянул на себя одеяло. Обо мне уже и вовсе забыли, и создавалось впечатление, что свадьба не у меня, а у него. Также князь через каждые десять минут выдвигал тосты, а другим не давал.

— Поднимем бокалы сии за новобрачных и пожелаем им здравия и многая благая лета! — провозгласил Пётр Иванович, и все как по команде с мелодичным звоном соприкоснулись бокалами, наполненными красным сухим вином, которое мы привезли из Тосканы и хранили, как раритет, до свадьбы.

Вино подавалось в ограниченных количествах — каждому по одному бокалу — дабы никто не захмелел до вечернего мероприятия. В этих же целях, помимо редкого Брунелло ди Монтальчино, из алкоголя на столе были только медовуха и лёгкое яблочное вино. Надо сказать, итальянскую амброзию большинство присутствующих не оценили, а младшие княжеские жёны и вовсе поморщились от «горечи невыносимой» и не смогли выпить дальше одного глотка. Поэтому я, чтобы не выбрасывать драгоценное сырьё и не подвергать их гневу Петра Ивановича, попросил у обеих бокалы и отдал Доменике. Ей сейчас был нужнее этот источник ресвератрола, поскольку она всё ещё чувствовала слабость и упадок сил после очередного естественного недомогания. К слову, княгини Евдокия и Аполлинария и от прочего алкоголя отказались, хотя я как галантный кавалер предлагал налить им немного яблочного вина: как сообщила мне Софья Васильевна, они обе ожидали детей от своих супругов: Полина уже шестой месяц, а Евдокия всего несколько недель — видимо, операция «С лёгким паром!» завершилась успешно.

В какой-то момент у меня начало сводить желудок — то ли от голода, то ли от нервов. Я почувствовал, что ещё чуть-чуть — и потеряю сознание. Видимо, я и правда немного побледнел и позеленел, потому что в следующую секунду послышался обеспокоенный голос Софьи Васильевны, которой в этом спектакле тоже досталась эпизодическая роль.

— Сашенька, что же ты с пустой тарелкой сидишь, отведай калиток гречневых и белых грибов в сметане. Мне ведомо, что ты почти что постником в Риме сделался, что сохранению голоса чистого, ангельского способствует.

Святая женщина. Можно сказать, спасла мне жизнь, которой я ей также в каком-то смысле был обязан, хотя она и не знала об этом. С нескрываемым удовольствием я попробовал калитки — открытые ржаные пирожки с начинкой из запечёной гречи со сливочным маслом, которые, как выяснилось, Софья Васильевна испекла сама, а затем отведал изумительных грибов в сметане, приготовленных Ефросиньей Ивановной. Как выяснилось, женщины в этой семье тоже отличались трудолюбием и были большими мастерицами и рукодельницами.

Тем временем Пётр Иванович продолжал своё вещание из-за стола, чем порядком начал меня злить. Периодически он начинал разговаривать с Доменикой по-французски, и в эти минуты я чувствовал себя полным идиотом. Но самым раздражающим было то, что он бросал на Доменику совершенно откровенные взгляды, словно уже представлял, как, цитируя очередную песню из репертуара молодых князей, «русский фрегат плавно входит в гавань заморскую». Одет он был как последний шут. Ну где это видано, солидный старый мужик в атласном костюме белоснежного цвета — как у меня, который явно маловат ему: кафтан чересчур плотно обтягивал руки и спину, а панталоны трещали по швам. Мне так и хотелось вылить на них холодный компот, чтобы хоть немного умерить его пыл. Но я воздержался от хулиганства и решил просто досидеть до конца, а потом по-тихому смотаться.

В какой-то момент нас опять всех подняли на очередной тост. На этот раз Пётр Иванович решил выпить за правительство.

— Поднимем же бокалы наши за наследника престола Российскаго, будущего императора Петра Алексеича, да воцарится и правит землёю Русской многия лета!

При этих словах моя рука дрогнула, и я чуть не разлил вино на стол. Ком горечи подступил к горлу, и мне стоило больших усилий справиться с ним. Господи, бедняга Пётр Иванович! Почему вечно ему не везёт? Даже сейчас, когда я понял, что он искренне верит в возрождение Петровской эпохи и возлагает большие надежды на юного будущего императора. Императора, чей век будет слишком коротким. Опять рухнут все надежды, и на смену им придёт уныние и отчаяние.

В конце концов мне стало совсем тоскливо, и я, покинув своё место, решил проведать Стефано и Марио, которые сидели за другим концом стола. Подойдя поближе, я увидел, что неаполитанец и его жена уже дошли до десерта и вовсю уплетают вишнёвое варенье, причём, в весьма оригинальной манере: пока никто якобы не видит, Марио осторожно стирает рукой капли вишнёвого варенья с чувственного декольте Ефросиньи, а та нежно облизывает его тонкие и липкие пальчики. Нет, не буду отвлекать, подумал я и воззрился на Стефано. Картина предстала ещё та: римский сопранист-математик, несмотря на явный PlateOverflow (переполнение тарелки), тянется уже за четвёртым куском пирога с ряпушкой. Я разозлился и, выхватив у Стефано пирог, положил на место.

— Хватит жрать! — рявкнул я на товарища. — Скоро превратишься в Энрико Роспини!

— В чём дело, Алессандро? — удивился Стефано. — Почему ты такой злой?

— Стефано, прости, но у меня нервы сдают. До ночи осталось мало времени, боюсь, мы не успеем всё сделать. А ты сидишь и всё ешь и ешь без конца!

— Что ж, хорошо. Жди меня у выхода. Сейчас только вот пряную кильку попробую и тотчас же приду.

Перед нашим вечерним мероприятием мы подошли к Софье Васильевне и попросили ключи от тех самых дальних покоев, в которые нас с Доменикой должны будут заселить сразу после свадьбы. Что говорить, покои были шикарными, почти как двухместный номер в пятизвёздочном отеле, один из тех, что я видел по телевизору: плотные занавески, живописная роспись на потолке, барельефы на стенах, персидский ковёр на полу. Завершала роскошную композицию огромная кровать с балдахином по центру комнаты. Сразу видно, для кого старался Пётр Иванович. Но ничего. Ваша очередь завтра, дорогой предок!

Заручившись поддержкой княгини, мы потихоньку перетащили туда все наши с Доменикой вещи, а также бесцеремонно забрали из бани большой ушат, в котором могли поместиться как минимум двое. Ну, а что? У меня свадьба, мне можно! Слуги на этот раз не понадобились, мы просто стащили в сарае тележку для дров и прикатили ушат на ней. Дальше мы следовали совместно разработанному плану: Стефано принёс из своей комнаты склянки с лавандовым и розовым маслом, которые купил ещё во Флоренции, затем к нам присоединился Марио. Он выпросил у жены несколько алых и розовых роз из её личной оранжереи — она нехотя, но согласилась, сказав: «Пусть это будет свадебным подарком от меня». Затем я варварски похитил из комнаты моей возлюбленной все её бронзовые подсвечники для масла и поставил на тумбочки и письменный стол. После чего отдал слугам распоряжение ближе к ночи принести в покои вёдра с горячей водой и наполнить до середины деревянную ёмкость. Всё, вроде бы теперь наша миссия выполнена, и можно с чистой совестью отправляться на летнюю сцену, репетировать.

Как бы ни так. В коридоре у дальних покоев меня подкараулили князья Данила с Гаврилой. Вид у них был до того серьёзный, что мне стало страшно. Хоть бы не набили морду перед спектаклем!

— В чём дело, господа? — осторожно спросил я.

— Мы видели, ты ложе брачное готовишь. Хотим помощь оказать словом мудрым, — начал Данила.

— Благодарю вас, я очень ценю вашу помощь, но боюсь, что ваши советы мне не пригодятся: я изучал в Риме трактат о любовной науке и вынес оттуда много пользы.

— Книга — одно, жизнь — другое. Лучше старшего брата никто тебе не посоветует, — гнул свою линию Данила.

— Простите, но можно я как-нибудь сам? Это очень интимная сфера, чтобы обсуждать её даже с родными.

— Да что ты к нему пристал, может не созрел ещё для долга супружеского, — вдруг вмешался Гаврила.

— Вот не подумал. Но не тревожься, брат. Коли не сможешь войти к жене своей, зови на помощь меня или Гаврилу. Придём поможем. Наши с Евдокиюшкой покои слева по коридору, Гаврилины — справа.

— Спасибо, братья, — с натянутой улыбкой ответил я, а сам подумал: «Да, взаимовыручка на высшем уровне! Надо же, сколько помощников образовалось! Ну нет, этим годзиллам я точно свою Доменику не отдам!»

К вечеру, когда уже стемнело, во дворец начали съезжаться гости. Признаюсь, я даже в фильмах не видел такого количества разряженных в роскошные одеяния галантных дам и кавалеров всех возрастов — от десяти до восьмидесяти лет. Похоже, что приехала вся дальняя родня и все знакомые Петра Ивановича, так их было много. Прибывшие гости чинно прошествовали к скамьям, установленным перед сценой летнего театра, и заняли свои места.

Мы с Доменикой, а также остальные участники представления, стояли за сценой и ожидали своего выхода. Позолоченная колесница уже была установлена на деревянные рельсы, закрытые со стороны зрительских мест вырезанными из дерева облаками, а на ширме, отделяющей нас от сцены и служившей главной декорацией, были изображены небесные светила, а под ними — виды Санкт-Петербурга. На самой же сцене, с краю, горели свечи в фонарях из разноцветного стекла, бросающие на неё красные, зелёные и синие блики.

Разноцветные отблески доходили и до нас, и я с упоением разглядывал переливающиеся оборки на платье Доменики. Сегодня закончатся наши сердечные злоключения, сегодня я позволю себе чуть большее, освобожу возлюбленную от этого платья и почувствую тепло желанных объятий. Но до этого было слишком далеко, нам предстояло пережить четыре долгих часа и при этом не допустить никаких оплошностей и не опозориться перед гостями. Оглядевшись вокруг, я заметил, что все артисты в сборе, не хватает только «золотого грифона». Вот куда этого деятеля унесло за минуты до начала спектакля?

— Интересно, где этот «Гриффиндор Петрович»? — проворчал я, на что Доменика с удивлением ответила:

— О, mon cher, я вижу, ты наконец-то начал учить французский!

К счастью, на этот раз чудеса ответственности и организованности проявил Данила Фосфорин, который своим появлением за сценой перепугал всех девушек из балета: маски на нём не было, зато был потрясающий устрашающий грим, из-за чего он жутко напомнил Коршуна из «Лебединого Озера». Данила отправил лакеев искать брата в беседке, где его видел последний раз с какой-то девкой из прислуги. «Грифона» вскоре нашли и доставили на место, а старший брат с удовольствием зарядил ему знатный подзатыльник. Правда, потом он и с сыном Ваней произвёл воспитательную работу, вроде такого: «Спину выпрямил! Плечи опустил! Руки из карманов вытащил!» Костюмы у братьев были ещё те, я едва сдерживал смех при виде пафосных и напудренных здоровых парней в шлемах с букетом перьев, в золотых и серебряных юбочках до колена и коротких штанишках с бантиками. Хотя, думаю, что сам король Людовик XIV в своё время выглядел не лучше.

Примерно за два дня до самого мероприятия в спектакль внесли поправку: по настоянию Петра Ивановича в балет «Четырёх Стихий» была добавлена пятая — лёгкий эфир, верхний слой воздуха, изображать который должна будет Настенька. Этот номер был сложным, но отрепетированным ещё с прошлого года, когда Фосфорины давали в своём поместье рождественское представление. Даниил Петрович поднял Настеньку под потолок, а сама Настенька держала в руках Вифлеемскую звезду. Сейчас же решили использовать тот же самый приём, тем более, что поддержки у брата и сестры получались великолепно.

Спектакль начался. На сцену под всеобщие аплодисменты вышел Пётр Иванович с позолоченным жезлом и три раза медленно стукнул им об пол, объявив о начале концерта, после чего так же медленно и пафосно покинув сцену. В следующую минуту ансамбль заиграл торжественный выход Стихий на музыку маэстро Кассини. Доменика сочинила это произведение ещё несколько лет назад, в Риме, для карнавального представления, но по каким-то причинам оно так и не было исполнено, но вот сейчас, наконец, дождалось своего часа.

Последовательность четырех основных представителей «Стихий» определялась возрастом артистов, от старшего к младшему. Первым на сцену вышел Даниил Петрович в образе Орла и исполнил свой танец, символизирующий полёт мысли. Далее его сменил Золотой Грифон в чуть более подвижном и стремительном танце, выражающем пламя эмоций. У Грифона была эффектная маска с клювом и львиной гривой, хотя, по правде, он в этой маске скорее напоминал золотую сову. После него следовали нехитрые и более простые выходы юного Серебряного Тритона и ещё более юного Бронзового Ящера в исполнении старших внуков Петра Ивановича.[116]

Если бы ещё год назад мне сказали, что моим свадебным подарком будет балетное представление, я бы в жизни не поверил. А сейчас я просто стоял и смиренно созерцал малопонятное мне танцевальное действо. Что-то со мной случилось в последнее время, место упёртости и язвительности заняли апатия и равнодушие. Ну балет, ну князья в барочных юбках, да пусть хоть весь цирк с Фонтанки, мне было не до этого. Я морально выгорел и хотел только одного — поскорее схватить в охапку Доменику и рвануть с ней в нашу комнату, запереть дверь и спрятаться под одеялом. Нет, терпи, Санёк, совсем немного осталось, сейчас ваш выход, приготовься…

Под звуки клавесина и скрипок мы с Доменикой медленно выехали на золотой колеснице на сцену, подняв правые руки в знак приветствия. Из зала под открытым небом слышались аплодисменты и крики «Виват!», а у меня элементарно закрывались глаза, хоть спички вставляй. Шутка ли, я три ночи не спал! В чём виноваты нервы и многочасовые расчёты по горе-чертежам. Колесница со скрипом катилась по рельсам, и мне стало немного не по себе от того, какие титанические усилия приложили местные крепостные механики, чтобы сдвинуть её с места.

Остановились мы ближе к другому концу сцены, где в изящных и причудливых позах застыли Грифон и Ящер. На сцену высыпали девушки из балета, и здесь уже было на что посмотреть, но Доменика мне не позволила, несильно ущипнув за руку. Я воззрился на стоявшего напротив нас у другого конца сцены Данилу и увидел, как он просто прожигает глазами юную светловолосую балерину в пышном платье с откровенным декольте. Затем я какое-то время завис на самом декольте, из-за чего легонько получил от Доменики по заднице веером. «Только поженились, а ты уже на балерин смотришь!», — возмутилась Доменика, на что я обиженно ответил: «А кто на предпоследней репетиции восхищался князьями Даниэле и Габриэле? Они что, лучше меня?!» На что Доменика лишь улыбнулась: «Они хороши. Но только на сцене».

Зазвучала нежная мелодия флейты, и на сцену выпорхнула Настенька в жемчужно-розоватом платье — маленькая, изящная, лёгкая, как сам эфир. Она немного покружилась по сцене, затем следовал танец с аллегорией воздуха. Одно мгновение — и юная княжна взмывает вверх, поддерживаемая старшим братом. Да, такие поддержки нескоро ещё увидит русский балет!

Завершающим аккордом в этом представлении стал эпичный выход Петра Ивановича с флагами в руках. Признаюсь, этот номер по-настоящему вызвал у меня восхищение и уважение, потому что я пару дней назад на себе проверил, каково это — в течение нескольких минут вращать два полотна на массивных дубовых палках. В самой кульминации номера, когда князь резко взмахнул флагами вверх, послышался страшный грохот, и в этот момент ночное небо озарилось разноцветными огнями. Фейерверк длился несколько минут, после чего стих, а мы все застыли на сцене, приветствуя организатора сего торжества. Зал просто взорвался аплодисментами, слышались поздравления, пожелания «многая лета» и прочие восторженные слова.

После приветственного представления мы все проследовали в бальный зал, где, за отсутствием дополнительных смежных помещений, располагались также столики с шахматами, шашками, картами и трубками для курения. Пока музыканты занимали свои места и разыгрывались, все просто беседовали друг с другом. Мужчины среднего возраста сразу оприходовали себе табачный столик и дружно закурили, молодые дамы и кавалеры непринуждённо болтали у окна, пожилые дамы же просто молча сидели в креслах и смотрели в потолок. Мы с Доменикой последовали их примеру и заняли диван в дальнем углу комнаты, подальше от сборища курильщиков. К нам с Доменикой сразу же подошли Стефано и Марио, судя по разводам краски под глазами, оба сопраниста дали волю чувствам и прослезились во время спектакля.

— Алессандро! Это было божественно! Невероятно! — восторженно восклицал Стефано. — Никогда прежде подобного не видел!

— Меня за что благодарить? Я не при чём, затея принадлежит Петру Ивановичу, а постановка — Доменике, — ответил я, разглядывая гостей, но вскоре бросил это неблагодарное занятие: слишком яркой и пёстрой была эта публика.

Бал начинался торжественным полонезом, свадебным танцем с польскими корнями, который в то время ещё не был популярен в России и был известен только знатокам европейской культуры. Открывали его Пётр Иванович и Доменика. По правде сказать, до меня не сразу дошло, что мою новоявленную жену только что увели у меня из-под носа, но протестовать было поздно. Поэтому, мне не оставалось ничего другого, кроме как созерцать происходящее с дивана. Справедливости ради отмечу, что кроме меня не танцующие в зале тоже были: княгини Полина и Глафира Николаевна. Первая по понятным причинам, а последняя была вынуждена ждать, пока её муж закончит свою партию клавесина. Что поделать, раз не хватает музыкантов, приходится играть самим.

Полонез напоминал скорее медленное шествие парами, и первые из них — как раз мой предок с моей же возлюбленной. Признаюсь, зрелище было великолепное, настолько величественно они смотрелись и настолько грациозными и непринуждёнными казались их движения на фоне многочисленных неуклюжих гостей, которые то и дело наступали дамам на подолы, друг другу — на ноги, а то и вовсе сталкивались друг с другом. Всё это время я утешал себя тем, что раз уж все приглашённые так плохо танцуют, то может быть и мне рискнуть? Не быть мне князем Фосфориным, если я не приглашу Доменику на следующий танец!

Далее следовали менуэт, а затем — аллеманда. Эти два танца считались сложными, поэтому помимо упомянутой пары на него решились только Данила со своей супругой, которую он лично обучил этому танцу, Ефросинья с Марио, как «жертвы европейского воспитания» и ещё несколько человек, кто был «в теме». Я в эту категорию не входил, поэтому не посмел возразить, когда и менуэт, и последующую за ним аллеманду Доменика с совершенно уже убитым видом подарила Петру Ивановичу. По правде сказать, за подобное своеволие князя давно бы уже турнули с петровской ассамблеи, потому что приглашать на танец одну и ту же даму два раза подряд считалось неприличным. Но здесь, похоже, давно уже забили на все правила и просто отрывались по полной. К тому же, в этот момент слуги принесли подносы с вином и сладостями — в основном это были хрустальные чаши с вареньем из морошки и смородины, а также различные пряники и другая незамысловатая выпечка, поэтому большинство гостей отвлеклись от танцев.

К середине бала я обнаружил себя за карточным столиком, с пряником в одной руке и трубкой в другой. Даже не помню, когда я успел сделать первую затяжку, но в горле щипало знатно. Придя в чувство, я немедленно избавился от этой дряни и отправился искать друзей в толпе. Вскоре я их нашёл, чему был не особо рад: Марио, совершенно пьяный, валялся на диване и бормотал какую-то итальянскую арию; Ефросинья в это время ругалась с Павлом Ивановичем, который порывался открыть окно из-за того, что «вонь от табака и перегара страшная», а она через каждую минуту закрывала; Стефано, тоже под хорошим градусом, околачивался вокруг шахматных столов и влезал ко всем в игру, диктуя нужные ходы, но его каждый раз только посылали подальше, в связи с чем он страшно обижался и ещё больше начинал всем мешать.

То, что мои бедные итальянские друзья так быстро и незаметно захмелели, было связано с тем, что они привыкли у себя на Родине пить стаканами разбавленное сухое вино, а здесь такового им предложить не могли, поэтому приходилось довольствоваться сладкими, в основном — ягодными, а у них градус чуть ли не в два раза больше. И если Доменике жутко не понравился местный алкоголь, и она отказалась даже от одного бокала, то ребята оттянулись по-полной. Сам же я, предвкушая прекраснейшую ночь в своей жизни, не выпил за весь вечер ни грамма и был опьянён исключительно своим нежным чувством.

Доменику я тоже вскоре нашёл, в кресле неподалёку от оркестра. Она пила чай с вареньем и непринуждённо беседовала с Софьей Васильевной и незнакомой, но весьма приятной пожилой дамой, внешне отдалённо напоминавшей первую.

— Моё почтение, Софья Васильевна, Мария Александровна, — как можно более учтиво и манерно поприветствовал я родственницу и супругу, бросив нежный взгляд на последнюю.

— О, Александр Петрович! Мы думали, что вы играете в шахматы с графом Сурьминым, и не решились вас беспокоить, — ответила Софья Васильевна, а затем обратилась к собеседнице: — Дорогая матушка, разрешите представить вам, Александр Петрович, наш младшенький.

При этих словах меня передёрнуло от внезапно всплывших в памяти фактов. Матушка. Агриппина Афанасьевна. Первая женщина Петра Ивановича и мать Даниила Петровича. Очаровательно. А теперь они пьют чай и премило беседуют с моей Доменикой, которую вскоре ожидают те же объятия. Но, надеюсь, не сегодня. Вежливо поприветствовав Агриппину Афанасьевну и не теряя из поля зрения свою возлюбленную супругу, я, переполненный своими тревожными мыслями, подошёл к Павлу Ивановичу, который уже несколько часов подряд сидел за клавесином, хотя уже почти не попадал в клавиши.

— Где Пётр Иванович? — обеспокоенно поинтересовался я у Павла Ивановича.

— Так слуги увели к нему же в покои, — пожал плечами младший брат князя. — Клевал носом за карточным столом. Давно с ним не случалось подобного.

«Превосходно! — подумал я. — Спасибо вам, Ефросинья и Марио, вы настоящие друзья!»

Глава 70. Сказочная ночь

Признаюсь, слова Павла Ивановича пролились мёдом на мою измученную душу. Я был несказанно рад тому, что эту ночь в объятиях Доменики проведу я, а не мой дальний предок, которому остался лишь Морфей. Не жестоко ли это с моей стороны, так поступить с человеком, который столько для нас сделал? Нет. Это справедливо, и так будет лучше для всех нас, в том числе и для него. Пребывая в каком-то сладком бреду, я поспешно направился к дивану, на котором сидела моя возлюбленная.

— Дорогие Софья Васильевна, Агриппина Афанасьевна, прошу прощения, но мы с супругой вынуждены откланяться, — вежливо обратился я к дамам, протягивая Доменике руку, чтобы помочь подняться с мягкого сидения.

Взрослые, мудрые женщины поняли меня без дальнейших объяснений, Агриппина же слегка улыбнулась, но никак не прокомментировала мои слова. Но вот Софья Васильевна как будто начала беспокоиться и в конце концов спросила:

— Скажи, а где мой Петрушенька? Ты видел его?

— Я — нет. Но Павел Иванович сообщил, что он сильно устал и ушёл в свои покои. Всё-таки тяжёлый день и весьма трудный танцевальный номер. Как никто его понимаю, — добавил я, имея в виду совсем другое: вполне возможно, что его даже без снотворного так срубило — от перенапряжения и положительного стресса.

— Ты сказал, в свои покои, — в голосе Софьи Васильевны послышались волнение и словно какая-то скрытая надежда. — Что ж, дети мои, я провожу вас в вашу спальню, а затем проведаю его.

Взглянув на Доменику, я увидел нескрываемую радость на её лице, будто солнце взошло посреди ненастного дня. Не говоря ни слова, Доменика вытащила из скрытого кармана на платье какой-то ключ и также молча передала Софье Васильевне. Но я тогда не придал значения этому действию.

— Буду очень признателен вам, Софья Васильевна. С вашего позволения, я отправлюсь туда прямо сейчас, проверю, всё ли в порядке, — при этих словах я загадочно улыбнулся. — Вам же лучше подойти немного позже.

Выйдя из зала, предварительно прихватив со столика последнюю, наполовину пустую, бутылку флорентийской амброзии и два чистых бокала, я как ненормальный рванул по коридору в сторону наших покоев. Хорошо, что никто из гостей в это время не вышел, иначе бы покрутили пальцем у виска и подумали, что князь Фосфорин-самый-младший свихнулся от счастья. Но на самом деле, почти так оно и было.

Марио и Стефано уже сделали всё, что было в их силах, теперь дело за мной. Войдя в спальню, я первым делом проверил, принесли ли слуги вёдра с водой. Ага, вот они, родненькие, стоят около ушата, и вода в них ещё совсем тёплая, но уже начинает остывать. К слову, в комнате было очень тепло, даже душно, потому что печку эти исполнительные ребята тоже успели растопить. Не теряя ни минуты, я одно за другим вылил все шесть вёдер в ушат, после чего отнёс их в дальний угол. Туда же — пол-пузырька розового масла и, распотрошив три нежных розы, бросил лепестки в воду. После чего капнул того же розового масла в подсвечники и зажёг их. Затем разлил вино по бокалам и поставил их на резную тумбочку около ушата. Всё. Вот теперь точно всё готово к приходу моей принцессы. Моей Доменики.

Послышались шаги и шуршание юбок. Я моментально выскочил из комнаты и увидел в коридоре Доменику в сопровождении Софьи Васильевны и Агриппины Афанасьевны. Обе женщины приходились ей по плечо, и она мне казалась рядом с ними богиней — высокой, стройной, но при этом невероятно женственной. На немного уставшем лице моей возлюбленной играла едва заметная улыбка, а дыхание, судя по прерывистым движениям грудной клетки, было неровным. Я и сам сейчас просто умирал от сладкого волнения.

— Доброй ночи вам, дети мои, — промолвила Софья Васильевна, нежно обняв сначала меня, затем Доменику, и я увидел слёзы в уголках её небесно-голубых глаз.

Поблагодарив княгиню и её маму, мы с Доменикой скрылись за массивной дубовой дверью, окрашенной белой краской, заперев её на ключ и оставив его в замочной скважине. Наконец-то одни!

Доменика, войдя в комнату и обернувшись, застыла с изумлением на лице. Должно быть, не ожидала увидеть в дремучем восемнадцатом веке подобное: в рыжевато-золотистом полумраке горели свечи, отбрасывая свет на барельефы и роскошную кровать с бархатным балдахином, у кровати стояла наполненная ароматной водой с лепестками ванна, рядом, на тумбочке — бокалы с красным вином. Честно, я очень переживал, что моей любимой не понравится, но её взгляд сейчас говорил об обратном.

— Спасибо, Алессандро, — она подошла ко мне совсем близко и нежно поцеловала в губы, а я в ответ обнял её за изящную, пока ещё скрытую плотным корсетом талию, а затем мягко и глубоко ответил на поцелуй.

Этой ночью ты только моя, а я — только твой.

Ночь плывёт, и мы за ней

В мир таинственных огней…

Полина Гагарина, «Колыбельная»

Ночь медленно и мягко окутывает нас сладким туманом. Не говоря ни слова, я отпускаю возлюбленную из объятий и подхожу к ней сзади, чтобы расшнуровать платье. При тусклом рыжем свете ткань на нём отливает золотом, а завитые локоны, выпадающие из высокой причёски — сверкают медью. Какие-то несколько минут, и серебряный поток тяжёлой ткани падает к ногам моей возлюбленной и вскоре перемещается на бархатный диван. Туда же отправляется и жёсткий эллипсоидный кринолин, и плотный корсет, и все пять или шесть плотных нижних юбок — всё-таки, почти зима на дворе. Моя Доменика, моя римская Минерва остаётся в одной полупрозрачной сорочке без рукавов и поворачивается ко мне лицом, без слов намекая, что теперь моя очередь. Сбросив белоснежный кафтан на ближайшее кресло, я с широкой улыбкой раскидываю руки — держи, вот он я, твой, только твой. Нежные, тонкие пальчики медленно расстёгивают блестящие пуговицы. Камзол, рубашка, панталоны, чулки — всё летит белой стаей на кресло, и я предстаю пред возлюбленной полностью обнажённым. Остаётся последний штрих — её сорочка, которая тоже вскоре оказывается на диване.

Расстояние между нами стремится к нулю. Усилием воли я делаю шаг назад. А затем — резко обняв за талию, подхватываю желанную супругу на руки, дабы самому медленно и аккуратно опустить её в тёплую воду с лепестками роз. На этот раз Доменика не машет руками и не вырывается, но лишь в ответ обвивает мою тонкую шею. Погрузившись в ванну, Доменика с наслаждением и улыбкой закрывает глаза, а я смотрю на неё, и мою душу переполняет такая любовь и нежность, что, кажется, сейчас растаю, как сосулька на солнце.

— А ты? — мягкий голос Доменики вновь возвращает меня с небес на землю.

— Что — я? — переспрашиваю я, словно спросонья.

— Иди ко мне, любимый, — ещё более мягко и бархатно она приглашает меня. — Я так ждала тебя. Ждала всю жизнь.

Не говоря ни слова, осторожно, чтобы не поднять брызг, забираюсь в наш «маленький кораблик». Доменика сидит в воде, целомудренно сжав колени и, прислонившись к бортику, жадно разглядывает под водой моё ущербное тело. Её щёки горят, и взгляд переполнен желанием — стать моей, отдаться мне полностью, такому, какой есть и так, как получится. Это её выбор. Лепестки розовых и алых роз облепили ей грудь и плечи. Подобравшись к ней поближе, я становлюсь на колени и осторожно провожу рукой по бархатным ключицам, спускаясь чуть дальше — в самую чувственную ямочку.

Стою перед ней на коленях, по пояс в воде, она сидит напротив. Аккуратным движением развожу ей колени, чтобы соединиться с нею полностью. Она не сопротивляется, лишь немного краснеет, опуская глаза и являя моему взору скрытую под водой желанную пушистую область тёмно-медного цвета. Я обнимаю Доменику за талию и прижимаю к себе. Словно кусочки мозаики, изгибы, выступы и впадины наших тел находят друг друга и гармонично соединяются в цельную картину. Чувствую, как моё мальчишеское достоинство соприкасается под водой с почти раскалённым — по моим ощущениям — участком женской плоти. Я знаю, что не могу войти, но сделаю всё, чтобы компенсировать этот недостаток. Обхватываю её за бёдра и немного приподнимаю над деревянной поверхностью, чтобы создать тот угол, под которым наши тела будут максимально близки.

Под прозрачным покрывалом воды я чувствую долгожданное тепло мягкого женского тела, приближаюсь к ней и прижимаюсь всей своей поверхностью, словно пытаясь слиться с нею в одно целое. Дыхание Доменики становится ещё более прерывистым, она обнимает меня за плечи и прижимает ещё сильнее, ещё ближе, так, что я чувствую, как твердеют и крепнут её девичьи тёмно-розовые соски и как сморщиваются области вокруг них. Ощущение невозможно подделать, и я это вижу.

— Te amo… voglio… mio dolce bambino… — шепчет Доменика на своём родном языке, в то время как я покрываю поцелуями её тонкую изящную шею.

— Я люблю тебя, душа моя, сокровище моё, — тихо отвечаю я по-русски, обнимая и лаская шёлковую поверхность обнажённых плеч.

— Je t’aime, ma lumière, — с придыханием шепчет она по-французски, проводя рукой прерывистую линию по моему совершенно безволосому животу, по костлявым мальчишеским бёдрам.

— I love you, my only desire, — шепчу в ответ по-английски, судорожно оставляя на её шее и груди тёмно-розовые следы своей страсти — не могу сдержаться, меня тянет к ней магнитом.

— Σ ‘αγαπώ, τη ζωή μου[117], — отвечает она на греческом, подаваясь мне навстречу и подставляя под поцелуи свою изящную грудь.

Несколько медленных движений по касательной, и я чувствую, как сила трения стремится к нулю, а мой невозбуждённый орган плавно идёт по скользкой поверхности.

— Console.WriteLine(I.Love(you)), — воодушевлённо и страстно отвечаю я уже на «си-шарп», по очереди охватывая горячими губами твёрдые, выступающие соски и проводя языком концентрические линии вокруг них.

— Te quiero, cariño, — испанский, как без него — язык абсолютной страсти! При этих словах она сжимает мою руку… Её дыхание становится ещё более прерывистым.

Несколько более интенсивных движений, и Доменика, стоически стиснув зубы, изгибается дугой интеграла, впиваясь ногтями мне в плечи, а потом… Потом отпускает. Дыхание становится ровным. Я нежно целую её губы и покрасневшие щёки, покрытые капельками пота. Она прекрасна и… просто невероятно чувственна.

Вода остыла. Не желая, чтобы моя возлюбленная замёрзла, я по-быстрому выбираюсь из ушата и вновь так же залихватски вытаскиваю оттуда свою возлюбленную и аккуратно опускаю на шёлковые простыни. Лёгким движением она избавляется от всех шпилек в причёске, и медные волны мягко падают ей на плечи. Я невольно залюбовался: Доменика возлежит на кровати, как Даная с картины Рембрандта — такая же чувственная и манящая к себе, такая прекрасная. Доменика. Моя единственная радость и печаль. Нет, похоже, что всё-таки замёрзла. По-быстрому наливаю вино в бокалы и один из них протягиваю ей. А затем с блаженной улыбкой забираюсь на кровать, поближе к ней.

— За нас, любовь моя, — я касаюсь её бокала своим, она улыбается и щурит глаза.

— За нас, любимый, — отвечает Доменика и отпивает из бокала флорентийское вино.

Лежим и, не спуская глаз, смотрим друг на друга. Словно какие-нибудь Амур и Психея со скульптурной группы. Я настолько взволнован, меня переполняют эмоции, я не утолил до конца свою жажду обладать ею, я хочу её вновь. В очередной раз я оценил то преимущество, которым обладают мне подобные: бесконечное желание, бесконечное ощущение полёта… Или, может быть, это ты так действуешь на меня, Доменика?..

— Хочешь?.. — я спрашиваю, не смея продолжить, но она понимает без слов и с улыбкой ставит бокал на тумбочку, а затем — просто раскидывает руки, приглашая меня в свои горячие объятия.

Не говоря ни слова, я вновь обнимаю её за талию и прижимаю к себе. Нежно провожу линию от ключиц до середины бёдер. Чувствую лёгкую дрожь. О, прав был юный «виртуоз» из театра — ты невероятно чувствительна! Не прекращая движения, целую нежные губы, шею и плечи. Из груди Доменики вырывается вздох. Моя рука словно смычок скользит по мягкому вьющемуся волосу самого прекрасного инструмента. Несколько мгновений — и я чувствую пламя Везувия на кончике пальца…

Импровизированный концерт закончился так же быстро, как и начался. Я почувствовал это и немедленно вышел из недр своего заоблачного счастья. Теперь мы лежим рядом на кровати, любимая прижимается ко мне, пытаясь отдышаться и в то же время покрывая хаотичными поцелуями мою левую руку — свободную от обручального кольца и аметистового княжеского перстня, свободную для любви.

— А ты? — наконец, обеспокоенно спрашивает Доменика.

— Что — я? — вновь не понимаю я.

— Хочу сделать приятное тебе, — поясняет она.

— Прости. Но я никому и никогда не позволю прикоснуться к своей… к той самой точке, — запнувшись, объясняю я.

— Ты не понял, — невинный взгляд вновь лишил меня разума. — Я хочу совсем другое, — в этот момент её взгляд упал на моё жалкое достоинство, не скрытое одеялом.

— А, ты об этом. Но, не хочу тебя разочаровать, — я пытаюсь говорить как можно мягче. — Ничего не получится. Сломанный фонтан никогда не заработает.

— Ты сам не знаешь, о чём говоришь. Доверься мне, любимый. Ты испытаешь большее.

Более не сопротивляясь, я отдаю себя полностью своей возлюбленной, своей прекрасной супруге. В одно мгновение она скользнула вниз и жадно объяла своими горячими губами мой ничтожный мальчишеский орган. Сказать, что я почувствовал хоть каплю возбуждения — я не мог. Но вместо этого я почувствовал что-то волшебное, невероятное. Ощущение невыразимой близости и доверия. Она нежно ласкает его тёплыми, шёлковыми губами и влажным бархатным языком, и ради этих ощущений я готов умереть. Сладкое действо продолжается минут десять, я удивляюсь, как это она не устаёт от столь монотонных движений! Но нет, кажется, что ей так же приятно, как и мне. Вспомнилась та нелепая сцена в доме Альджебри, когда мы-негодяи напоили «поющего лиса»:

— Я хочу!

— Что?

— Игрушку!

Сердце сжимается. Неужели ты и вправду хотела этого?.. Но, как бы то ни было, сейчас я спокоен: я смог дать тебе то, что ты хотела, значит, я всё-таки заслуживаю этого счастья — быть с тобой рядом.

Прошло минут пятнадцать. Да, я не достиг «высшей точки», но мне и не нужно. Что это по сравнению с тем, что я испытал? Что лучше — сгореть мгновенно или медленно плавиться от сладкого огня?..

…За окном шумел ветер, сдирая последние листья с деревьев. А в тёплой, уютной комнате княжеского дворца двое абсолютно сумасшедших музыкантов со всей страстью отдавались друг другу.

— Я твой должник, Доменика, — с усмешкой шепчу я, когда она, устав от бессмысленного для меня и от желанного для себя действия, поднимается ко мне и укладывается рядом со мной на шёлковые простыни. Надо сказать — скользкие и неприятные наощупь, не то, что привычные мне с детства хлопчатобумажные.

Она лишь хитро смеётся: видимо, понимает, о чём речь. Недолго думая, теперь я спускаюсь на уровень её точёных бёдер и касаюсь губами мягкого женского животика. Чувствую волну мурашек, предвестников грядущего наслаждения. Судорожно целую пушистую треугольную область, а затем… затем пробую на вкус тот плод, что ещё сутки назад был для меня запретным. Но теперь я дорвался, и меня уже не остановить.

Крышу унесло мгновенно. Ни один алкогольный напиток никогда не оказывал на меня такого пьянящего и сводящего с ума воздействия. Терпкость, горечь и сладость, только так я мог охарактеризовать те ощущения, которые испытал в тот момент. Словно мягкий, скользкий и вяжущий язык плод «божественного огня»[118]. Я просто тонул в этой горькой амброзии и сладко умирал в нежных объятиях любимой.

…Близился рассвет. Мы просто лежали в кровати под одеялом, допивая вино и смотря на догорающий огонь в камине. Нам было так хорошо, что я забыл обо всём на свете. Ты — рядом, ты — моя, и мне больше ничего не нужно. Только твоя улыбка, твои нежные прикосновения и горячие поцелуи. Мы лежали в кровати совершенно обнажённые и наши тела словно переплетались друг с другом, настолько мы были близки. Я обнимал её за талию, она меня — за бёдра, и мы просто наслаждались обществом друг друга. Мы говорили обо всём, что хотелось. Казалось, бетонная стена между нами давно сломалась и мы теперь были близки как никогда.

Глава 71. Дело о таинственной проказнице и триумф шахматиста

Проснулся я оттого, что кто-то тихо, но настойчиво стучал в дверь. Первым, что я почувствовал при пробуждении, было то, что я лежу головой не на подушке, а… Нет, не может быть, неужели мне всё это не приснилось? Неужели это правда, и я всю ночь провёл в объятиях возлюбленной, а потом уснул, положив голову ей на грудь? О, но тогда это самое прекрасное, что когда-либо со мной происходило!

Осторожно, чтобы не разбудить Доменику — а она так глубоко и сладко спала после нашего волшебного действа — я сунул ноги в домашние туфли и набросил валявшийся на диване халат из синего бархата, который мне подарили на свадьбу. Да уж, я здесь скоро совсем расслаблюсь и буду разгуливать по дому, как достопочтенные князья — в одном халате, «а жена моя, вместо того, чтобы служить идеалам любви, закажет при мне лапшу и начнёт её кушать», мысленно процитировал я героя одного известного фильма. Нет, Доменика скорее бы пасту заказала, если бы в этой дворцовой общаге можно было выбирать, а то ведь — что подали, то и ешь, а не ешь — так соси лапу. Эх, делать нечего, поплёлся открывать дверь.

Столь ранним посетителем оказался лакей Кар-Карыч. Старик был несколько обеспокоен и сообщил, что Пётр Иванович ждёт нас на утренний чай в своих покоях. Вот тебе и раз! Похоже, что чай я буду пить по меньшей мере с розгами, поскольку ничего хорошего это внезапное мероприятие мне не предвещало. Интересно, сам догадался, что мы его надули, или же донёс кто-то из слуг? В любом случае, я нехотя стал будить возлюбленную.

— Доброе утро, Алессандро, — с приятной улыбкой потянулась Доменика.

О, как же она в этот момент была грациозна и изящна! Чувственные линии обнажённого тела сводили с ума и вновь напоминали о прошедшей ночи, которую хотелось повторить прямо сейчас, с утра пораньше, наплевав на все приглашения. Но я не мог ослушаться.

— Доброе утро, Доменика, — с нежным поцелуем поприветствовал я супругу, после чего подошёл к окнам, чтобы отодвинуть занавески и впустить в комнату лучи тусклого света.

Приоткрыв завесу тяжёлой ткани и взглянув в окно, я почувствовал, как сердце сжалось от давно забытого детского восторга.

— Любимая, смотри, снег выпал! — воскликнул я и распахнул занавеску пошире.

Снег. Настоящий, белый и пушистый, хлопьями падал на землю, уже покрытую его тонким слоем. Деревья за окном напоминали коралловые рифы, а кусты казались большими снежными шариками.

— Как красиво, — прошептала Доменика, подойдя к большому окну. Завёрнутая в белоснежную простыню, она сама сейчас казалась Снежной Королевой.

— Прости, что не дал тебе выспаться, но в этом виноват не я, — чуть помедлив, я, наконец, сообщил: — Дон Пьетро ждёт нас на утренний чай в своей комнате.

— Ах, Алессандро, — вздохнула Доменика. — Я знала, что рано или поздно придётся платить за счастье. Но странно, почему он хочет видеть нас обоих?

— Вот сейчас придём к нему и узнаем, — предположил я.

По-быстрому умывшись и одевшись — в очередной костюм из старого Мишкиного гардероба, я помог Доменике зашнуровать платье, а затем она выставила меня в коридор, чтобы не мешал приводить себя в порядок (да уж, девушкам для этого требуется гораздо больше времени, как я уже понял). Через какие-то полчаса мы уже спешили по длинному холодному коридору к центральной части дворца.

В коридоре, кроме слуг, никого не было. Видимо, все давно уже встали и ушли завтракать в обеденную залу. На всякий случай я всё-таки решил заглянуть к Марио и Ефросинье, чтобы выяснить все подробности насчёт снотворного. Остановившись у двери в покои недавних новобрачных, я осторожно постучал, и недовольный женский голос спросил: «Кто?» Я ответил, ключ в замке повернулся, и на пороге возникла невероятно сердитая Ефросинья — в рубашке, с пенсне на носу и с пряжей и спицами в руках: не иначе, как носки своему благоверному вяжет!

— Что тебе нужно? — строго спросила Ефросинья.

— Я хотел поговорить с Марком Николаевичем по поводу снотворного, — честно ответил я.

— Маркуша спит, — резко ответила княжна.

Я заглянул в комнату и увидел трогательную картину: на широкой кровати с изголовьем у дальней стены с окном, лёжа на животе, крепким сном спит Марио, раздетый и накрытый простынёй. Нет, не стану будить сопраниста — пусть хмель выветрится, подумал я.

— Снотворное Пётр Иваныч выпил и сразу к себе ушёл, — пояснила Ефросинья.

— Что ж, благодарю за ценные сведения. И прошу прощения за беспокойство, — шёпотом ответил я и поспешил откланяться.

На часах одиннадцать утра. Мне казалось странным, что Пётр Иванович до сих пор не соизволил выйти из комнаты. Что, если ему вновь стало плохо? Что, если дозировка снотворного превысила норму, тем самым вызвав проблемы с сердцем? О, нет, зачем же я согласился на эту авантюру! Ведь в те времена, как я слышал, люди не стеснялись подсыпать яд в бокалы своим же родственникам, а я даже не был в курсе намерений Ефросиньи! Но теперь уже поздно что-либо предпринимать, оставалось только надеяться на лучшее.

Тихо постучавшись и получив положительный ответ, мы с Доменикой осторожно вошли в комнату. В глаза мне сразу бросилась внушительная коллекция разного вида холодного оружия на стене, вызвавшая у меня восхищение. На тумбочке у двери красовались огромные лосиные рога — сразу понятно, чем увлекался хозяин во время нечастых посещений родного поместья.

Пётр Иванович, в старом бархатном халате, восседал в кресле за небольшим резным столиком и рассеянно хлебал чай из фарфоровой чашки. Вроде бы он казался на редкость спокойным, но это спокойствие мне не понравилось: такой вид был у одного моего товарища под марихуаной. Взгляд затуманен, мышцы расслаблены, движения замедлены. Наверное, зелье синьора Дури ещё не выветрилось, решил я.

— Что стоите, как не родные? Прошу, — небрежным жестом князь пригласил нас занять два кресла напротив, а затем отослал из комнаты всех слуг.

Какое-то время мы пили чай молча, я порядком не понимал, что вообще происходит, панику гасила лишь Доменика, которая с показной непринуждённостью ела варенье из фарфорового блюдца серебряной ложечкой. Всё это время Пётр Иванович бросал на неё какие-то странные взгляды, которые я никак не мог интерпретировать, а на лице периодически появлялась кривая усмешка, особенно в те моменты, когда она облизывала ложку.

— А вы шутница, маэстро, — наконец, нарушив тишину, понизив голос, по-итальянски промолвил князь. — Не ожидал от вас.

Доменика вопросительно и удивлённо воззрилась на него, но её взгляд встретился с какой-то глупой ухмылкой. Точь-в-точь с такой, какую я вчера видел у Гаврилы, когда его забрали из беседки и притащили на сцену.

— Что вы имеете в виду, ваша светлость? — чуть дрожащим голосом спросила Доменика.

— «Ваша светлость»! — с грубым смехом передразнил её Пётр Иванович. — После эдакого — и «ваша светлость». Ох уж эти мне итальянские штучки!

— Пётр Иванович, вы хорошо себя чувствуете? — с некоторой опаской спросил я по-русски. Ещё не хватало, чтобы с ума сошёл от нереализованной страсти!

— Хорошо, — криво улыбнулся князь, отвечая по-прежнему на итальянском. — Давно мне так хорошо не было. Интересно, где вас этому научили, маэстро. В Риме? Или, может быть, в Консерватории? Если так, то могу поклясться, учителя у вас были превосходные.

— По-моему, он спятил, — тихо обратился я к Доменике на английском, чтобы предок не понял.

— Ты тоже не понимаешь, что происходит? — обеспокоенно спросила Доменика. — О чём он говорит?

— Шекспир, — удовлетворённо скрипнул зубами князь, после чего откинулся в кресле и закурил трубку.

— Пётр Иванович, — собрался я с силами. — Что происходит? Что вы от нас, в конце концов, хотите?

— Об этом тебе лучше поведает твоя новоявленная супруга, — усмехнулся Пётр Иванович.

— Простите, но я не понимаю, о чём речь. Что я должна рассказать Алессандро? — с нескрываемым удивлением спросила Доменика.

— О том, что вы учудили сегодня ночью, пока ваш супруг спал сном младенца, — как ни в чём не бывало, ответил князь.

Тут уже смех не смог сдержать я. Интересно, это он так шутит, или что? Но вслух я сказал следующее:

— Осмелюсь доложить, что наивный дурак Алессандро всю ночь не спал, ублажая драгоценную супругу в постели. А сном младенца спали как раз-таки вы.

— Не городи чушь. Я не намерен вновь выслушивать твоё враньё, — сказал как отрезал князь.

— Но это правда, дон Пьетро! — вступилась за меня Доменика. — Мой Алессандро подарил мне самую лучшую ночь в моей жизни! До сих пор сердце замирает от его поцелуев на груди и талии!

— Ясно. Начали с молодым князем, закончили со старым, — при этих словах Пётр Иванович заметно помрачнел. — Полагаю, разницу вы заметили.

— А? Что?! — окончательно разозлился я. — Да вы с ума сошли! Доменика всю ночь провела в моих объятиях, и я трижды довёл её до вершины блаженства! А вы дрыхли у себя в покоях, как медведь в берлоге!

— Отставить! А не то как в погребе запру! — рявкнул князь. — Решили обмануть старого дурака? Не выйдет! А ты, Сашка, запомни раз и навсегда — женщины любят сильных! Правда, Мария Александровна? — обратился он к Доменике.

Что за бред? Шутка или наваждение? Или, может быть, почти экстрасенсорная эмпатия между мной и дальним предком достигла столь высокого уровня, что он начал испытывать то, чего в силу известных причин не мог испытать я? И, как следствие, он почувствовал прикосновения Доменики, которые были адресованы мне? Нет, это звучит слишком абсурдно, даже по сравнению с теми событиями, что привели меня в прошлое. Остался один вариант, на данный момент наиболее адекватный.

— Всё ясно, — подытожил я. — Вы вчера выпили какой-то дряни, и к вам «белочка» пришла.

— Какая ещё «белочка»?! — раздражённо спросил князь.

— Рыжая, с пушистыми ушками, — я начал просто явно издеваться. — А по-научному — «delirium tremens», то есть — белая горячка.

— Да как ты смеешь! — взревел князь и, поднявшись с кресла, чуть не зарядил мне очередной подзатыльник, но Доменика вовремя схватила его за руку.

— Прошу вас, дон Пьетро! Не бейте Алессандро! — со слезами взмолилась Доменика. — Клянусь, я не приходила к вам ночью! Вам приснилось!

— Нехорошо мужа обманывать, — возразил Пётр Иванович, так и не садясь обратно в кресло.

— Никого она не обманывает! — вскипел я. — Это вы нас обоих обманываете! У вас даже ни одного доказательства нет!

— Вот тебе доказательство, — Пётр Иванович вышел из-за стола и развязал халат.

Доменика машинально отвернулась, закрыв глаза рукой, а я посмотрел внимательно, но ничего особенного не увидел. Разве что… на правом бедре виднелся отпечаток крашеных губ. Тут до меня кое-что дошло, и я был шокирован предположительным развитием событий. Похоже, что одна из девушек, проживающих во дворце, воспользовалась бессознательным состоянием князя и подарила ему незабываемые ощущения, оставив перед этим улику в виде ярко-красного отпечатка. Слов нет, одни нули и единицы.

— Э… что я могу сказать, — я почесал затылок. — Полагаю, вы тоже прекрасно провели ночь. И даже не помните, с кем.

— Не дерзи. Пусть я не видел лица в темноте, но прекрасно знаю, кому принадлежат уста медовые да жаркие.

— Да с чего вы взяли, что это была Доменика?! — по-прежнему не понимал я.

— С того, что второй ключ от моих покоев вчера был только у неё. Или вы будете отрицать? — князь бросил испытующий взгляд на Доменику, которая так и не подняла на него взор и, опустив глаза, смотрела в блюдце с вареньем.

— Ключ? — изумлённо вопросил я, не зная, что и думать. — Какой ключ? Зачем? Доменика, что это всё значит?

— Простите, ваша светлость, — всё так же не поднимая взгляда, отвечала Доменика. — Но я… потеряла ключ.

Тут бедный князь просто в лице переменился — его перекосило, и он хлопнул себя ладонью по лбу. Фэйспалм в восемнадцатом веке никто не отменял.

— Господи! Да что творится-то?! — с досадой воскликнул Пётр Иванович.

— Ничего не творится, один взрослый дядя малость ошибся, — издевательским тоном ответил я. — Если вы не можете решить свои проблемы сами, обратитесь, не знаю… к Тришке. А нас по этому поводу не трогайте. Разрешите откланяться.

— Постой. Так просто я такое дело не оставлю. Ключ не пойми где, заходи, кто хочет. Значит так. Ступай в трапезную залу, где к обеду все соберутся и опроси каждого — брал ли, видел ли ключ с правой резьбой в танцевальном зале. Ежели никто не сознается, тогда… от моего имени вели всем лицам женского пола губы накрасить и печать на платке носовом оставить. Чтобы через час все платки у меня были.

— Вы сказали — всем? Даже Ефросинье и Настеньке? — опешил я.

— Всем.

Тоже мне, следователь! Искать ночную проказницу по отпечаткам губ! Но я не посмел ослушаться — ещё чего, подзатыльник — это больно! Сначала отпечаток сдала Доменика, прямо в княжеских покоях, и Пётр Иванович окончательно убедился, что это была не она — совсем другая форма губ и другая сетка.

Перед тем, как идти в трапезную залу, где вскоре должны были собраться к обеду вся семья и некоторые, оставшиеся здесь на ночь гости, Доменика попросила меня зайти на пару минут в нашу комнату, дабы рассказать мне нечто очень важное.

— Прости, что я говорю тебе такие вещи, но ты должен знать. Вчера вечером, во время аллеманды дон Пьетро незаметно передал мне ключ от его комнаты, недвусмысленно намекнув, чтобы я зашла после бала.

— Старый хмырь! — выругался я по-русски. — Да за кого он тебя принимает!

— Не осуждай его. Дон Пьетро — глубоко несчастный человек. Он не может переступить через свои убеждения и принять любовь своей супруги, которая никогда больше не родит ему ребёнка.

— Но это маразм! — вновь возмутился я. — Почему тогда ты согласилась на брак со мной? Ты ведь тоже христианка, так почему такое различие во взглядах?

— Просто я люблю тебя. Разве этого недостаточно?..

— Я тоже люблю тебя, родная моя. Но скажи, где на самом деле ключ? Ты правда его потеряла? Скажи, не молчи!

— Я отдала его донне Софии, — с горькой усмешкой ответила Доменика.

Вскоре мы с Доменикой наведались в обеденную залу, где Павел Иванович, узнав, что старший брат якобы плохо себя чувствует, выступил в роли главы семьи, собрав всех за столом. Надо сказать, вид у него тоже был несколько рассеянный, а его супруга буквально засыпала за столом. Но это была далеко не единственная сладкая парочка, привлёкшая моё внимание. Рядом с ними сидели Данила с Евдокией, совершенно зелёные и вялые, как пожухлая трава. Напротив них я увидел Ефросинью, которая одной рукой поддерживала порывающегося упасть со стула Марио, а второй намазывала ложкой варенье на оладью в его тарелке. Сопранист выглядел страшно помятым — надо же было с непривычки столько выпить, — но в то же время весьма умиротворённым. В общем, за столом присутствовали все, кого я знал, и даже те, кого не знал. Не хватало только Стефано и Софьи Васильевны. И если последняя, как хозяйка дома, имела право не являться на общую трапезу, то вот за первого я начал беспокоиться.

— Ефросинья Ивановна, — обратился я к родственнице. — Вы, случайно, не знаете, куда пропал Степан Иваныч? Мы виноваты перед ним, бросили одного, а теперь испытываем угрызения совести.

— Степан Иванович в порядке. Уехал под утро с Сурьмиными в шахматы играть.

— Уехал? Быть того не может! Зачем? — я просто схватился за голову.

— А, девку одну отыграть вздумал, что мы с Данилой в карты проиграли Андрей Николаичу, — как ни в чём не бывало, ответил Гаврила. — Отколь нам знать, что приглянулась она ему?

— Так вы что же… Степаниду в карты проиграли?! — вскипел я от злости. — Да как вы могли! Нашу будущую примадонну!

— Полегче, не горячись. Старый граф так рассудил: коль сможет Степан Иваныч отыграть ея в шахматы, три партии подряд, то пусть себе забирает. Коль не сможет, так Степан Иваныч поклялся добыть и доставить ему вещицу редкую и необыкновенную.

— Я и сказал ему, мол, на кой-хрен скопцу девка понадобилась, так Степан Ваныч словно озверел и пытался на люстре повеситься. Держали втроём — я, Гаврила и Пал Ваныч, — холодным тоном отвечал Данила.

«На кой-хрен Звездочёту девица — Шамаханская Царица?!», — мысленно кипел я от злости, вспоминая известную сказку Пушкина. Всё-таки прав был Золотой Петушок, раз за такие слова клюнул Додона в его дурную лысую башку!

Не в силах ничего возразить, дабы самому раньше времени не спалиться, я просто со стоном сел на стул и обхватил голову руками, а Доменика лишь нежно погладила меня по голове, пытаясь утешить:

— Не переживай, Алессандро, — шептала она по-итальянски. — Стефано умный мальчик, он самого покойного кардинала Тартальетти переиграл, а это был один из сильнейших игроков Рима.

— Всё так, насчёт ума я не сомневаюсь, но я боюсь, как бы ему в чужом поместье чайник не начистили за просто так.

— Не волнуйся, всё будет хорошо со Стефано, я это чувствую. А пока нам надо сделать то, что просил дон Пьетро.

Несмотря на то, что вопрос с ключом был исчерпан, и личность «коварной соблазнительницы» вроде бы установлена, мы всё же, ради порядка, приступили к плану «Б». В самом деле, мы же не могли пойти к князю и прямо сказать, кто это сделал: это было бы нечестно и жестоко по отношению к его жене, которая не сделала ничего дурного. Но кто знает, как бы на это отреагировали в то время?

Процедура продлилась довольно быстро, девушки просто одновременно приложились крашеными губами к своим салфеткам и отдали мне. Естественно, мы никому не сказали, зачем это было нужно: князь сказал, значит надо слушаться. Через час я уже один вернулся в покои Петра Ивановича с ворохом носовых платков. Забрав их у меня, Пётр Иванович педантично начал сверять отпечатки. Маразм полный, но этот великий псих никак не успокоится, пока не проверит все.

— Ни один не подходит, — наконец, вздохнул князь. — Может это твои дружки итальянские начудили?

— Не думаю. Марк Николаич валялся без сознания на диване, а потом Ефросинья Ивановна уволокла его за подмышки в комнату. Стефано… что ж, он точно не мог прийти к вам. Потому что уехал с Сурьмиными отыгрывать в шахматы Степаниду, которую ваши уважаемые сыновья проиграли им в карты.

— Что?! — взревел князь, резко поднявшись с кресла. — Да как посмели! Без моего спросу моих крестьян не то, что продают, в карты проигрывают! Господи, кого я вырастил! Cretini senza cervello[119]! — выругался он на итальянском. — Ещё и Сурьминым обратно отдали! Как они с нею обращались, сказать страшно! За большие деньги выкупил, негоже с таким голосом навоз из конюшни убирать!

Пётр Иванович кинулся к письменному столу и судорожно вытащил из ящика увесистый мешочек с деньгами, а затем вручил его мне.

— Бери коня и поезжай к Сурьминым, выкупишь обратно Степаниду. Взамен Ульяшку или другую девку предложишь.

— Не буду я такими вещами заниматься, народ продавать, — отказался я. — Стефано сам её отыграет, он лучший шахматист в Риме. Я в нём уверен.

— На что Степан Иванычу крестьянская девка? — не понял князь. — Жениться не успел, а уже полюбовницу присмотрел?

— Нет, Пётр Иванович. Стефано любит её и хочет жениться на ней. Да, я понимаю, что для вас это звучит дико, но Степанида — чудесная девушка и великолепная певица. Понимаю, что это дерзость с моей стороны, но я, от лица всей нашей итальянской компании, особенно — от лица Доменики, смиренно прошу вас отдать Степаниду синьору Альджебри.

Воцарилась пауза. Видимо, Пётр Иванович обдумывал неожиданно поступившую информацию. Я уже было испугался, что он решит оставить Степаниду Сурьминым и тем самым обречь бедолагу Альджебри на очередные страдания, которых он, уже после стольких лет одиночества, не сможет вынести. Князь не видел всех тех моментов, которые довелось нам с Доменикой созерцать в Риме. Не он отбирал у Стефано лезвия, не он с силой снимал верёвку с камнем с его шеи, не он, в конце концов, держал его за руки, когда тот собирался вешаться в бальном зале. Я страшно переживал за беднягу сопраниста и всеми силами желал ему победы в сегодняшнем поистине рыцарском турнире — битве за любовь и смысл жизни.

— Ладно. Так и быть. Сумеет вернуть Степаниду — дарую ей вольную. Только впредь чтоб не жаловался твой Степан Иваныч — иначе в Рим отправлю, не помилую.

Признаюсь, решение Петра Ивановича повергло меня в такой восторг, что я просто закричал: «Ура!» — и бросился обнимать его, но тот меня отстранил и приказал подать бумагу и перо с чернильницей.

Радостная атмосфера была грубо нарушена: в комнату без стука ворвалась Софья Васильевна, вся в слезах, и упала перед мужем на колени. И я понял, по какой причине. Поэтому решил не мешать им и по-тихому смотался. Однако же, никуда не ушёл и остался… да, опять подслушивать под дверью. И вот, что я услышал из комнаты:

— Виновата я, свет мой Петрушенька! Согрешила я пред тобою, окаянная! Не простишь меня во веки вечные!

— О чём ты, Софьюшка? Быть того не может! Не могла ты согрешить предо мною, ты ведь… — тут он замолчал, пытаясь подобрать подходящее и не обидное слово для её проблемы.

— Увы, нет! Скопцы римские тоже большей частию грешники, Степан Иваныч мне рассказывал, а я… я… так же как они… — речь прерывалась рыданиями, и у меня сердце разрывалось от того, что испытывала эта прекрасная и измученная своими чувствами женщина.

— С кем согрешила? — последовал вопрос от Петра Ивановича.

— С… тобой, свет мой… горький,[120] — наконец призналась Софья Васильевна и зарыдала ещё пуще прежнего.

На какое-то время воцарилась тишина, прерываемая глухими всхлипами, вероятно, княгиня лила слёзы в рукав.

— Будет тебе, — наконец нарушил молчание Пётр Иванович. — Софьюшка, ненаглядная моя.

Не хватит места и времени, чтобы описать все ласковые и чувственные слова, которыми обменивались Пётр Иванович и Софья Васильевна, но признаюсь, я никогда ещё не слышал столь проникновенного диалога между супругами. Казалось, что они на долгое время потеряли друг друга, а теперь вот вновь обрели. И как мало для этого оказалось нужно!

Услышав, как в дверях поворачивается ключ, я понял, что мне под дверьми больше делать нечего — всё равно ничего интересного не услышу. На душе полегчало, и я в светлом расположении духа отправился в нашу с Доменикой спальню, где она уже ждала меня на распевку. Общие занятия сегодня решено было не проводить, их перенесли на завтра. Но наши индивидуальные, сугубо интимные занятия никто не отменял.

Не доходя до спальни, я услышал какие-то восторженные вопли с улицы и бросился туда. Картина, которая предстала мне, достойна кисти прерафаэлитов: из незнакомой кареты, в меховой шубе и шапке вылезает… Стефано Альджебри, собственной персоной, а следом за ним, воспользовавшись его помощью, выходит Степанида, наша юная прима, и тоже в шубе. Я видел, как горят щёки у влюблённых, особенно у Стефано, и, наплевав на холод и снег, бросился встречать друзей.

— Как ты, дружище? Мы за тебя болели и переживали! — я бросился обнимать сопраниста-математика.

— Расскажу, всё расскажу, — воодушевлённо отвечал Стефано, крепко держа за руку свою возлюбленную. — Сегодня же, за чаепитием! Сейчас же пойдём к твоему отцу, я поделюсь радостной новостью!

— Чуть позже, Пётр Иванович немного занят, — как можно более мягко объяснил я, пока мы поднимались по лестнице во дворец. — Но он уже готов подписать вольную прекрасной Степаниде.

— Это не понадобится, — с ослепительной улыбкой ответил Стефано, когда мы втроём шли по коридору в сторону гостиной. — Граф Николай Львович сам подписал ей, так как я потребовал этого в качестве награды за выигранные три партии. Признаюсь, партии были трудными, их сиятельства прекрасные игроки! Ты не представляешь, как я переживал, как боялся потерпеть неудачу! Но удача улыбнулась мне: я поставил ему мат — слоном и конём — и выиграл самую сложную, третью партию. Ты даже не можешь представить выражения лиц друзей графа, а один даже воскликнул: «Невероятно! Римский певец обыграл русского аристократа!» Но я был несказанно рад, и я благодарю Бога за то, что наконец даровал мне моё счастье!

— Слушай, Стефано, — поинтересовался я. — Что ты пообещал графу в случае, если бы выиграл он?

— Ты будешь смеяться. Пряжку с туфли Папы Римского!

Глава 72. Свадебный подарок и подготовка к премьере

Дни летели незаметно. За весь месяц ничего особенного не произошло, и это в какой-то степени радовало после многочисленных сюрпризов и потрясений за этот безумный почти что год в восемнадцатом веке. На смену скачкообразной событийной кривой пришла плавная линия размеренности. В последнее время мне казалось, что мои злоключения закончились, и я живу в сказке. Каждый мой день начинался и заканчивался в мягких объятиях любимой супруги, до которых я наконец дорвался и не хотел отпускать ни на миг. О, неужели я мог предположить ещё в Риме, что прекрасный «виртуоз» Доменико всего через какие-то десять месяцев станет моей супругой?

Несмотря на то, что я всё это время втайне мечтал об этом, но всё своё счастье осознал только сейчас. Только сейчас я понял, что получил больше, чем хотел, понял, насколько мне повезло с тем, что моя прекрасная Доменика оказалась женщиной. Она понимала «виртуозов» лучше, чем мы сами, и в то же время она не была одной из нас, она была другой, она могла поделиться с нами тем, чего не было у нас — своей заботой и теплотой, которой лишены наши выхолощенные души. Какие тут, на фиг, «виртуозы», после того, как эта прекрасная женщина собрала нас троих — меня, Марио и Стефано — в гостиной, чтобы заниматься с нами вокалом, а в качестве поощрения просто гладила по голове, так, что мы ощущали с её стороны почти материнскую любовь. Она испытывала особую нежность и сострадание к «виртуозам», не только ко мне — завалящему мужу, но и к другим представителям этого совершенно безнадёжного и бесполезного класса общества.

Каждый мой день продолжался в музыкальном зале, где я помогал Доменике с обучением юных дарований, затем, после обеда, я занимался с маленькими князьями математикой и механикой, а после, со старшим из них — фехтованием. К последнему я решил привлечь и Марио, который, по моим критериям, был слишком женственным, и я пытался хоть как-то помочь ему раскрыть свою мужскую сущность, которую всячески подавляли и выкорчёвывали в Консерватории. В итоге в какой-то момент я, ранее совершенный профан в этой области, вдруг обнаружил себя учителем фехтования. Иногда мы даже вчетвером — я с Сашкой и Стефано с Марио — проводили зрелищные поединки для наших благодарных зрительниц — Доменики, Степаниды, Ефросинии и Евдокии, которая очень гордилась успехами сына.

Впрочем, для наших прекрасных дам я тоже придумал состязание в интересной им сфере деятельности. Я предложил устроить конкурс на создание лучшего десерта, а в качестве жюри выступили я, Стефано с Марио и Данила с Гаврилой. Мою идею поддержали и участницы, и члены жюри, а я очень обрадовался тому, что скоро посмотрю вживую настоящее кулинарное шоу, такое, как любил смотреть в детстве, в середине девяностых. Прекрасная возможность поностальгировать и пустить слезу по безвозвратно ушедшему детству.

Результаты конкурса были готовы и любезно предоставлены на суд сборищу сладкоежек к шести часам, после чаепития, от которого мы предусмотрительно отказались. Мы впятером собрались в музыкальном классе, где и попробовали принесённые поварятами на фарфоровых блюдцах кусочки сладостей. В итоге единогласным решением большей части жюри, первое место получило пирожное из песочного теста с вишнёвым вареньем (видимо, вишня — какой-то своеобразный афродизиак для Фосфориных!). Как выяснилось потом, победила дружба: потому что этот шедевр начала создавать Доменика, но не справилась с реализацией, и Евдокии с Ефросиньей пришлось ей помогать. Совместными усилиями они добились шикарного результата. Да здравствует командная работа!

После чаепития мы с Доменикой закрывались в нашей комнате, где занимались… нет, не «супружескими обязанностями», но вокалом и игрой на инструментах. Да, к слову, под руководством своей возлюбленной я начал осваивать скрипку, и этот инструмент мне давался с большей лёгкостью, чем фортепиано в музыкальной школе. Может быть, потому, что скрипка — инструмент для математиков? Или потому, что Доменика — самый лучший педагог из всех, у кого я когда-либо учился? Как бы то ни было, теперь мы вдвоём с Александром Данилычем Фосфориным выносили мозг старшим: нас почему-то особенно веселило, когда его отец и мой дальний предок при нашей игре изображал такую гримасу, словно килограмм лимонов съел. Я сразу чувствовал себя по меньшей мере Шерлоком Холмсом, который тоже был не прочь поскрипеть посреди ночи.

Пётр Иванович после того шокирующего случая во время нашей с Доменикой первой ночи, казалось, вообще забыл про Доменику, про наследников и про злосчастный брачный контракт, проводя большую часть времени в дальних покоях с Софьей Васильевной. Да, нас с Доменикой он оттуда выселил в наши смежные комнаты и огромный ушат себе забрал. Также он потребовал назад те нелепые серьги с фиолетовым стеклом — «раз уж Марии Александровне не пришлись по вкусу оные» и передарил их своей жене. Я смотрел на него и тихо обалдевал: князя словно подменили, куда-то делась вся вредность и агрессия, и их место заняла вновь возродившаяся в душе пылкая влюблённость.

Так что медовый месяц в роскошных покоях вместо нас провели мои достопочтенные предки, а нам пришлось довольствоваться двумя маленькими комнатками: в одной из них я сделал спальню, перетащив туда вторую кровать из соседней, при этом чуть не надорвавшись: это вам не какая-нибудь пластиковая раскладушка из магазина «Икеа», а громоздкая допотопная кровать с металлическими спинками. Во второй комнате мы устроили репетиционную, где разместили инструменты и многочисленные ноты. На стариков мы не обижались: мужик с возу — мерину легче. Единственным, что меня беспокоило, был тот маразматический брачный договор. Да, я по-прежнему горел желанием иметь ребёнка от Доменики и Петра Ивановича, поэтому последние события в какой-то степени меня расстраивали. Князь вообще перестал обращать на нас внимание, обещал «зайти завтра», но это «завтра» длилось уже три недели. В итоге, одним ранним утром я уже сам отправился к нему в покои, чтобы всё-таки уговорить его на… соитие с моей супругой. Да, Саня, по-видимому, ты настоящий придурок!

Когда я заглянул в покои, то увидел, что Пётр Иванович с Софьей Васильевной сидят в этом нашем деревянном ушате — совершенно измотанные и разгорячённые. Вот что значит пятнадцать лет без отношений! Я аккуратно постучался, и мне позволили войти.

— Простите, Пётр Иванович, Софья Васильевна. Но я пришёл по очень важному делу.

— Опять ты со своим договором. Зайди позже, мне сейчас не до того, — расслабленным голосом промолвил князь.

— Вы уже почти месяц так говорите. Вы же обещали! Тем более, вам же ничего не стоит один-единственный раз посетить мою супругу с одной-единственной целью!

— Эх! Вот же пристал, как банный лист! — вздохнул Пётр Иванович. — Будет тебе. Зайди через полчаса.

Если честно, я не понял, зачем ему понадобился я и почему через полчаса. Но ослушаться я не смел, хотя и не получал в последнее время от него подзатыльников. Поэтому ровно через тридцать минут я вновь постучался в двери дальних покоев. На этот раз Пётр Иванович, в бархатном халате, сам открыл мне дверь, но внутрь помещения не впустил, а вместо этого вручил мне хрустальный бокал с какой-то белой жижей на дне.

— Это что? — не понял я, наивный кретин Алессандро.

— То самое. Введёшь ей. У Марка Николаича трубку стеклянную с поршнем для опытов химических попросишь, — кратко пояснил он.

Я не успел ничего сказать и спросить: Пётр Иванович закрыл перед носом дверь. Дошло только спустя несколько минут, и я невольно вздрогнул, осознав, что было в хрустальном бокале. Значит, он смог решить проблему самым гуманным для Доменики способом и избавил её от предстоящего кошмара? О, но тогда Пётр Иванович самый благородный и милосердный из аристократов восемнадцатого века!

Осторожно, обхватив бокал обеими руками, чтобы не уронить его и не пролить драгоценное сырьё, я направился к Марио и Ефросинье, чтобы попросить вышеупомянутую химическую посуду. Да уж, ну и эксперимент предстоял нам с Доменикой, можно сказать, мы сделаем прорыв в медицине того времени! Интересно только, кто надоумил Петра Ивановича на подобный поступок?

Подойдя к дверям покоев Ефросиньи и Марио, я остановился и прислушался. Из комнаты слышались вздохи и сдавленные стоны, причём, я догадался сразу, кому из обоих супругов принадлежит голос. В голове сразу выстроилась логическая цепочка, и я в ужасе отпрянул от двери: до меня дошло, какого характера были давно уже казавшиеся странными отношения княжны и сопраниста. Почему-то я страшно возмутился и в душе обозвал Марио нехорошим словом. Но потом вспомнил свою клятву, данную в Колизее и мгновенно раскаялся. Нет, нельзя осуждать человека, он не виноват в этом и имеет полное право требовать от своей законной супруги подобные вещи.

Подождав почти что двадцать минут и убедившись, что процесс закончился, я осторожно постучался в комнату. Спустя некоторое время послышались шаги, а затем повернулся ключ в замочной скважине, и на пороге возникла Ефросинья — опять сердитая и недовольная, с носовым платком в левой руке и с серым котёнком на плече. Она бросила на меня грозный взгляд, а я в свою очередь заглянул в комнату и увидел Марио, который распластался на кровати как препарированная лягушка из лаборатории Евгения Базарова. Он был совсем голый, а на спине и заднице блестели масляные пятна. Надо сказать, этот разговор всё равно бы случился, а теперь был абсолютно наболевшим, поэтому я безо всякого стеснения задал вопрос своей мнимой тёте:

— Ефросинья Ивановна, простите меня за навязчивость и бесцеремонность, но я не совсем понимаю характер ваших отношений с Марио. Зачем вы… зачем его, так сказать… — никаких приличных слов уже не хватало, и мне было трудно формулировать свои мысли.

— Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе всё? Что ж, изволь. Маркушенька достался мне в убитом состоянии. Раны, царапины, кровь. И мне пришлось залечивать их — не только те, что на поверхности. Старый аглицкий капитан не пощадил его, насильственно брал его каждый Божий день на своём проклятом корабле! Так какое право имеешь ты осуждать бедную женщину, оказавшую помощь пострадавшему?..

После этих слов мне расхотелось беспокоить Марио. Бедный парень! Значит, гнусный пират его насиловал, поэтому он не хотел вспоминать о нём, а Ефросинья как раз смазывала заживляющими снадобьями «место преступления». И, видимо, ей всё-таки удалось оказать воздействие на него. Но сейчас я не имел права их беспокоить. Ладно, буду действовать сам, безо всяких стеклянных трубок и прочей ерунды. Крепко сжав бокал в руке, я направился в нашу комнату, дабы сообщить Доменике приятную и неожиданную для неё новость.

Войдя в комнату, я увидел, что Доменика только-только начала просыпаться — первые, робкие утренние движения, смятое одеяло, свисающее с кровати, и роскошные мягкие рельефы ничем не покрытой женской фигуры. Да, с момента нашей первой брачной ночи мы с ней спали полностью обнажёнными, соприкасаясь и сливаясь друг с другом даже во сне — теперь я даже не представлял возможным надеть что-либо на себя ночью, когда имел счастье почувствовать бархатное тепло объятий моей возлюбленной супруги. Я подошёл к ней и нежно погладил по шёлковому плечу.

— Ах, Алессандро! С добрым утром! — сладко потянулась моя «поющая лисичка».

— И тебе, любимая, — прошептал ей на ухо я. — А у меня для тебя сюрприз, — таинственно сообщил я. — Пётр Иванович нам подарок преподнёс.

— О, Святая Мадонна! — в ужасе воскликнула Доменика, увидев бокал с тем самым «подарком». — Что вы задумали?

— Задумали хорошее дело. Князь не будет травмировать твою чувствительную душу и тело своим незаконным вторжением. Поэтому он велел мне, чтобы я сам ввёл это в твои потаённые недра, — я не знаю, какого ещё бреда я ей наговорил, но Доменика вроде бы сдалась.

— Хорошо, Алессандро. Я готова.

Какое-то время я просто ласкал её рукой и целовал ей плечи и губы, а затем, почувствовав явную ответную реакцию, осторожно обмакнул палец в драгоценную жидкость. Ощущения, надо сказать, были ещё те, но я старался не думать об этом. Да, я понимал, что вероятность зачатия при таком способе невелика, но выбора у меня не было. Лучше так, чем вообще никак. В итоге, когда всё было сделано, Доменика по привычке начала целовать мою руку, но сразу поморщилась и оттолкнула её, почувствовав губами капли княжеского семени на кончике пальца.

— Боже, какая гадость! Бедная донна София! — только и смогла воскликнуть Доменика.

Ноябрь близился к концу, за окном — метели, во дворце — полный штиль и никаких событий. Самое благоприятное время посвятить себя искусству и наукам, чем я и занялся с полной самоотдачей и воодушевлением. Благодаря тому, что я «сел в лужу» на нашем свадебном балу, я поклялся за кратчайшее время освоить менуэт и аллеманду. Но к «старому огурцу» на поклон я не пошёл, а вместо этого обратился к Даниилу Петровичу, который уже успел показать свои успехи в преподавании танцев, за полгода обучив свою супругу танцевать менуэт и аллеманду.

Даниила Петровича тоже страшно раздражал мсье Камбер, но причины у него были совсем иные: если я просто на дух не переносил жеманного, экзальтированного и совершенно бесцеремонного старика, который за столом постоянно вмешивался в разговор, то Даниил Петрович с юности ненавидел учителя за то, что он позволял себе обзывать его и брата «неповоротливыми медведями» и колотил их палкой. Конечно, ребятам это не нравилось, и они часто сбегали с уроков и вместе с крестьянскими мальчишками гоняли по дворам голубей — озорные, растрёпанные, в одной рубахе и босиком, и хоть бы кто им что сказал.

Пётр Иванович просто закрывал на всё это глаза или вовсе не обращал внимания — когда Данила и Гаврила были подростками, они практически не видели отца, так как тот сначала был на «стажировке» в Италии — изучал архитектуру, когда вернулся — проводил почти всё время на верфях, лишь изредка появляясь в поместье, потом он был призван в армию, после чего вновь отправлен в Европу доучиваться. В общем, родной дом он посещал крайне редко, поэтому старшие сыновья росли без отцовского внимания, под надзором всяких нянек, «дядек» и вредного приезжего француза. Видимо, «проворонив» старших сыновей, Пётр Иванович схватился за голову и отправил младшего в престижный университет, чтобы от братьев плохому не набрался.

Как бы то ни было, несмотря на конфликт с учителем и небрежное посещение занятий в юности, Даниил Петрович сам прекрасно танцевал, а теперь ещё остальных учить собрался. Поэтому, в какой-то определённый момент мы с «братом» объединились против старикашки и втихаря начали набирать народ в танцкласс. Собрали целый «ансамбль»: я и Евдокия Матвеевна, за хореографическое образование которой Даниил Петрович взялся серьёзно и настоятельно.

Надо сказать, о своём решении «поступить» в класс к своему предку я пожалел уже на самом первом уроке. Новоявленный русский балетмейстер оказался ещё ужаснее французского: урок проводил, сидя на кресле в халате, командовал оттуда, а потом вдруг срывался с места, подходил к кому-нибудь из учеников, хватал за руки, за ноги, колотил по спине и заднице тростью и при этом орал что-то из этой серии:

— Да кто ж так руку держит! Лопаты, а не руки! Эй! Дунька! Что за реверанс, словно на горшок садишься! Не реверанс, а позорище! Сашка! Колено выверни! Что значит «больно», сейчас как палкой отхожу, вот тогда больно будет!

Словом, идеальный кадр для школы русского балета — помешанный садюга, ещё более вредный, чем мсье Камбер и ещё более агрессивный, чем Пётр Иванович. Никогда не забуду тот жуткий момент, когда он, в порыве ярости, бросился к своей главной ученице — своей супруге и, задрав ей юбку, стал разворачивать ей бёдра на девяносто градусов. Но хуже всего было то, что он сам поставил меня в пару с его женой — тоже, на самом деле, моим дальним предком, а в итоге начал ревновать и не позволял к ней прикасаться.

— Что за бред? Как я с ней менуэт буду учить, если руками трогать нельзя? Не сахарная, не растает! — ругался я и получал за это подзатыльники, теперь уже от предка следующего поколения.

В итоге я просто послал этого князя Баттхэда на три известные буквы, после чего отношения у нас стали более доверительными: видимо, он наконец признал во мне человека, потому что уже через неделю после конфликта Данила с Гаврилой звали меня в баню — с вениками, медовухой и крепостными девушками. Отказываться было невежливо, но я прекрасно помнил слова Петра Ивановича по поводу своей якобы полноценности. Ведь если я пойду с ними в баню, то вопросов будет не избежать, и мне придётся всё им рассказывать. А ребята не самые надёжные, надо сказать. В итоге я просто согласился на попойку в предбаннике, сославшись на то, что мне в парилке душно и плохо.

В общем, посидели мы хорошо, «братья» оказались вполне адекватными, видимо, их развязность и пофигизм были напускными и служили просто защитной реакцией на подавляющее воздействие Петра Ивановича — а он кого хочешь подавит своей внутренней и внешней силой! За рюмкой водки мы разговорились, и вот, что они мне поведали:

— Вот тебе повезло, Сашка, у тебя жена умная да талантливая, не то, что у нас, — сокрушался Гаврила.

Надо же, подумал я, а ведь ещё вчерашним вечером Доменика сетовала на то, что её природа обделила такими пышными формами, как у Евдокии и Аполлинарии, а я всячески пытался утешить её, говоря, что их формы ничто против её изящества.

— Правду говорит, — со вздохом подтвердил Данила. — Твоя и певица, и на инструментах играть мастерица, вон как старшего моего научила — теперь и скрипку у него не отберёшь! А наши что? Одни бусы и тряпки в голове!

— Может, вы просто уделяете им мало внимания? Может быть, они просто ничего другого не знают и не умеют, кроме как наряжаться и краситься? — предположил я, чем поверг предков в ступор. — Смотри, Данила, как Евдокия Матвеевна танцевать выучилась, на балу в Версале ей бы равных не было! А Полина? Как хорошо по-французски говорит! Обучите их тому, что можете им предложить, вот увидите, они вскоре станут для вас самыми интересными собеседницами.

«Братья» не ответили, но, видимо, поддержали мою точку зрения тем, что соприкоснулись своими стопками с моей. Хоть мы и пили водку, но на этот раз я старался быть более аккуратным и выпил ровно свою допустимую дозу. Разошлись мы ранним вечером, и я ещё чувствовал в себе силы для трудоёмкой расчётной работы.

Проектирование машины времени на данный момент было самой трудной задачей, занимало много времени и сил, а в итоге, как говорилось в известной басне, «а воз и ныне там». Я уже начал паниковать по этому поводу, отчаялся и почти потерял веру в свои силы, уповая теперь лишь на Божью помощь. Мы ведь вернёмся, обязательно вернёмся, правда? Я пытался себя утешать, получалось плохо, и если бы не поддержка со стороны Доменики и оптимизм Стефано, я давно бы уже всё бросил.

К концу ноября, перед самым началом Рождественского поста, сыграли свадьбу Стефано и Степаниды. Торжество было пусть и не столь пышным, как наше, без танцевального действа с салютом, но всё же мы с Доменикой, Марио и братьями Фосфориными подготовили праздничный концерт для новобрачных: Доменика сочинила торжественный гимн, а затем, когда все собрались в музыкальном зале, спели его на три голоса. После чего на середину зала вышли Данила с Гаврилой и исполнили какой-то старинный свадебный кант. Затем последовал небольшой и простой концерт для скрипки и флейты в сопровождении клавесина в исполнении Насти, Сашки и Павла Ивановича.

Завершил концерт любовный дуэт из готовящейся к постановке оперы «Спящая красавица», который исполнили Стефано и Степанида, «виртуоз» и примадонна, новоявленная супружеская чета Альджебри. Я смотрел на них, нарядных, облачённых в светло-бежевые одеяния, и думал, вот бы порадовался старик Джованни Альджебри, вот бы позавидовали певцы-кастраты Сикстинской Капеллы! Я был так рад за Стефано, который наконец-то обрёл своё счастье, я искренне желал ему всего, чего ему хотелось и пребывал в приподнятом настроении. Ведь это так прекрасно, когда счастлив твой ближний, твой душевный друг, за которого по-настоящему переживаешь!

Приближался Рождественский пост, предвестник самых волшебных и сказочных праздников в году. Скоро зима, скоро Рождество и Новый год, которые с детства были для меня особенными праздниками. Несмотря на то, что я уже был взрослым парнем с высшим техническим, я по-прежнему верил в чудо. Наивный дурак? Может быть. Но это лишь мои чувства, больше ничьи.

По-прежнему продолжались наши репетиции к «Спящей Красавице», которые в последнее время занимали всё больше и больше времени. Все артисты были словно на своих местах, даже Дури в своей роли феи Серены чувствовал себя гармонично. Ещё бы! «Прекрасная возлюбленная» княжны Фосфориной, самый нежный и чувствительный певец-кастрат из всех, что я имел честь узнать в Риме. Неприкаянным себя чувствовал только я, сопранист, назначенный на роль Малефисенты. И если бы не Доменика, если бы не её горячее желание видеть меня в этой роли, то я, конечно же, давно бы отказался и послал всех подальше.

В конце ноября была одна из первых репетиций на сцене и в костюмах. Я с ощущением жуткой горечи предвкушал грядущее мучение и совсем упал духом, когда моя возлюбленная супруга с совершенно невинным взглядом попросила меня полностью раздеться и примерить… блин! Да, оно самое, платье Малефисенты. Я так и выругался в её присутствии, воскликнув: «Блин!», несмотря на то, что смысла моего ругательства она не поняла. Платье было ещё то. Кошмар с кринолином, иначе не скажешь. Я примерил, изобразил реверанс перед супругой, а затем ушёл к себе в комнату, где втихаря надел свои (вернее, из Мишкиного гардероба) панталоны из чёрного атласа.

В течение нескольких дней я, несмотря на мучившее меня отвращение, привыкал к образу и костюму Малефисенты, но в какой-то момент мой внутренний бунтарь дал нехилый сбой. В один прекрасный день мы собрались втроём — я, Данила и Гаврила — и спроектировали мой выход на сцену, который произвёл бы невероятный эффект.

— Ребят, вы случаем не знаете, есть ли в русских сказках такая женщина, которая летает на метле? — спросил я у них, прикинувшись тупым иностранцем.

— О, да это ж Баба-Яга! — засмеялся Гаврила. — Но летает она не на метле, а в ступе, лишь управляя метлой.

Я им ответил, что готов исполнить роль этой знойной женщины в нашем будущем спектакле. Братьям идея показалась забавной, и они решили посодействовать.

Механику и сценические действия отрепетировали ночью, пока все спали, а наутро, когда Доменика вновь собрала артистов в зале домашнего театра, при этом позвав на одну из главных репетиций Петра Ивановича, мы с братьями продемонстрировали такой выход Малефисенты, который все ещё долго вспоминали. Заиграл лейт-мотив Малефисенты в исполнении струнного ансамбля, и на сцену, на нескольких тросах, в деревянной ступе, вылетел… князь Александр Петрович Фосфорин, собственной персоной, в красном платке на голове, повязанном на шее, и старом заплатанном сарафане. К сожалению, в последний момент что-то пошло не так, потому что ступа вдруг резко опустилась на сцену, с грохотом стукнувшись об пол, а я оттуда просто вывалился — с матюгами и проклятиями в адрес «проклятой гравитации».

Присутствовавший в зале Пётр Иванович чуть не лопнул от смеха, а Доменика от возмущения рвала на себе волосы: «Да что же это такое! Что за безобразие! Алессандро, да как ты мог такое устроить!». Она пригрозила мне потом неделей без поцелуев. Но, конечно же, обещания не были исполнены, и я почти месяц наслаждался сладкими и горячими устами моей возлюбленной.

Глава 73. Удачи и неудачи

Наступил Рождественский пост, а вместе с ним пришли морозы и метели. Солнце редко баловало нас своим появлением из-за плотной стены облаков, за окном было бело и пасмурно. День начинался лишь к полудню, а заканчивался уже к концу чаепития. Из всей нашей компании, прибывшей из Рима, в основном только я высовывал нос на улицу, но из-за своей упёртости и нежелания надевать соболью шубу, сразу же возвращался в помещение. Что касается Марио и Доменики, то они и вовсе отказались покидать свои нагретые камином и печкой комнаты и целые дни проводили в четырёх стенах. Исключением был только Стефано, который поставил цель проникнуться настоящим «русским духом» и часами наслаждался кусачим морозом, прогуливаясь вместе с возлюбленной супругой по аллеям парка.

По утрам я протирал окна рукавом и вглядывался в покрытые снегом кусты и клумбы, которые росли под низкими окнами одноэтажного дворца. К слову, Фосфоринский дворец, при более подробном его изучении, отдалённо напомнил мне Большой Меншиковский дворец в Ораниенбауме, только не жёлтого, а зелёного цвета, и в два раза короче. Дворец состоял из главного корпуса, в котором находились бальная и трапезная зала, и ветвями расходящихся от него вправо и влево одноэтажных корпусов, правое крыло которых было предназначено для членов семьи, а левое — для приближённой к князю прислуги. И, по сути, условия существования для тех и других были примерно одинаковы, в связи с чем мой внутренний социалист и демократ довольно потёр руки.

Поздние вечера мы с Доменикой проводили в нашей спальне, укутавшись в одеяло, отпивая из хрустального бокала сладкое вино из морошки — оно было единственным из местных алкогольных напитков, которые могла пить моя возлюбленная — и рассматривая ледяные узоры на окнах. Потом мы просто целовались — до полуночи, без ума и совести, но на дальнейшее я не смел претендовать: Доменика не меньше меня и остальных Фосфориных следила за моралью и нравственностью во время поста. В связи с чем мне пришлось смириться с тем, что моя супруга теперь вновь стала надевать на ночь рубашку — только теперь льняную, которую подарила ей Степанида. Доменика утверждала, что даже «виртуозам» положено воздерживаться от постоянного контакта с женщиной, а контакт в последнее время был именно постоянный, поскольку все шесть или семь часов сна я проводил в обнимку с обнажённой супругой.

Но вот меня она не смогла уговорить спать в «балахоне», в итоге моей пижамой на этот период стали короткая льняная рубашка и такие же штаны, настолько просторные, что я в них просто тонул. «Пижаму» мне любезно предоставил один парень из прислуги, Сенька, с которым я успел подружиться за это время. А ещё я перенял у родственников дурную манеру разгуливать по дворцу в халате поверх этого «одеяния хиппи». Ну и что? Вон, даже нормальные парни, вроде Данилы с Гаврилой, так же, как и Пётр Иванович, большую часть времени проводили в халате, да ещё и на голое тело. Но до меня вскоре дошло, что это вовсе не было их безумным капризом: панталоны европейского покроя были довольно тесными и плотными настолько, что их хозяин, когда присаживался на стул или кресло, получал не самые приятные ощущения. Ткань натягивалась вплотную, а швы врезались в самые чувствительные области. Наверное, только я не мог понять на сто процентов весь этот ужас — Мишкины штаны в центральной части были мне великоваты, поэтому я не испытывал в них подобных ощущений — они просто висели мешком по центру. А вот ребята, скорее всего, испытывали и, не желая уподобиться таким как я, просто частенько игнорировали этот необходимый элемент гардероба.

Уроки танцев Даниил Петрович тоже проводил в халате, и делать замечания было бесполезно. Учитель из него оказался крайне жестокий, но методика его оказалась на удивление эффективной: к концу ноября я наконец-то научился танцевать аллеманду. Возможно, я бы не обращал внимание на эту вопиющую жестокость — подумаешь, подзатыльники! — если бы он проявлял её только по отношению ко мне. Но я не мог смотреть на то, как этот безумный балетмейстер бранит и бьёт собственную жену, которая, между прочим, ждёт от него ребёнка! Пётр Иванович, увидев это безобразие, при мне и Евдокии отходил его розгами, бросив страшную фразу: «Ты что?! Хочешь, чтобы она в третий раз потеряла плод?! Выкинет — выкручу тебе!»

Я пребывал в шоке и ужасе, созерцая эту сцену семейной жестокости, смотря, как Пётр Иванович с безразличным видом хлестал сына по спине и заднице, а тот лишь скрипел зубами от боли, не давая эмоциям выхода. Когда князь Пётр закончил экзекуцию и вышел из помещения, я едва сдерживался, чтобы не подойти к Даниле, на спине которого проявились капли крови, и не утешить. Но я не знал, как это сделать, поэтому просто бросил ему взгляд, мол «не падай духом».

Наступила вторая неделя поста, и я с нетерпением ждал новостей от своей Доменики. Шутка ли! Прошло столько времени, а в пользу успешного зачатия ничто не свидетельствовало. Но вот когда у моей возлюбленной, прекрасной супруги наступила очередная фаза под названием «я самый больной в мире человек», я понял, что наша безумная авантюра завершилась безуспешно. Мы, то есть, я — придурок-кастрат Александр Фосфорин и неопытная, воспитанная с «виртуозами» и лишённая любой информации по поводу естественных процессов, Доменика — не смогли зачать ребёнка, воспользовавшись биоматериалом Петра Ивановича. И теперь нам предстоял неприятный разговор на эту тему, возможно и с подзатыльниками.

В течение поста обращаться за помощью к князю было бессмысленно, вряд ли он согласился бы в это время предоставить нам очередной бокал с драгоценным сырьём. Поэтому я, несмотря на то, что продолжал работать над машиной времени, больше не торопил свою возлюбленную и своего предка, планируя вначале добиться какого-либо результата, а потом уже совершать безумные поступки. А успехи мои, надо сказать, пока что оставляли желать лучшего, и я изо всех сил старался не показывать вида, когда впадал в жуткое отчаяние.

Ещё одной проблемой было то, что Данила и Гаврила, столь же любопытные, как всем известная Варвара, в какой-то момент начали меня допытывать насчёт моей первой ночи, насчёт отношений и моего физического состояния. Я им честно сказал, что соитие имело место, но зачать не получилось, поскольку это вероятностный процесс. На что получил ответ от Гаврилы: «Так ясен пень — после бани и не получится!» — а Данила ему возразил, сказав: «Ты что? Мы ж с Евдокиюшкой как раз в бане нашего Сашку-то и затеяли!» Да уж, по всей видимости, у этой эпатажной супружеской пары особая любовь к «горяченькому». «Ничего, Сашка, не падай духом. В любом случае можешь на нас рассчитывать!» — «приободрил» меня Гаврила.

Честно, я был просто в шоке от их горячего участия в моей личной жизни. Им что, своих жён и крестьянских девушек не хватает, которых, к слову, у обоих был целый гарем! Вот привязались же все к моей Доменике, скоро, я так полагаю, очередь под дверьми спальни к ней выстроится! Об этом я ей и сказал одним поздним вечером, видя, что она расстроена результатом:

— Доменика, не переживай. Если дон Пьетро откажется нам помочь второй раз, то можно будет обратиться к Даниэле или Габриэле. Выбирай любого, — с улыбкой предложил я, на что получил такой взгляд, от которого стало страшно.

— Я тебе кто?! — гневно воскликнула Доменика. — Куртизанка с набережной Тибра?!

— Прости. Я просто так предложил, — виновато ответил я, чувствуя, как меня с двух сторон грызёт совесть — по поводу моего ужасного предложения с одной стороны и по поводу моей физической неполноценности с другой. — Они сами изъявили желание помочь.

— Пусть «помогают» своим супругам и любовницам, — холодно возразила Доменика. — Скорее, я отдамся старому князю, зная, что многим ему обязана, чем вот этим… чудовищам.

Да уж. Доменика была права. Пётр Иванович, при своей грубой и отталкивающей внешности, казался просто эталоном изящества и утончённости по сравнению со своими старшими сыновьями. Хороший актёр, ничего не скажешь — умел, когда надо, изобразить галантного кавалера. Да и к тому же он всегда гладко брил нижнюю часть лица, а эти товарищи брились через раз, отращивая щетину, как у бомжей. Спасибо, что хоть в баню исправно ходили, правда с обильными возлияниями — в обоих смыслах. Но больше всего нас с Доменикой беспокоил и огорчал их моральный облик: из интересов только пьянки, девки и карты, редко — шахматы, и то все партии за них играл я, а они только фигуры переставляли. Думать — лень, работать — тоже, напрасно Пётр Иванович пытался приучить их к столярному делу и строительству, им это было не нужно. В церковь почти не ходили, а если и приходили, то к концу литургии и картинно зевали. А в середине поста вообще случился инцидент: братья съездили на охоту, настреляли каких-то мелких птиц, а затем на заднем дворе разожгли костёр и собирались поджарить. Но вездесущий Пётр Иванович их застукал, отвесил подзатыльники, а убитых птичек скормил своим многочисленным кошкам — то-то хвостатые пировали!

К слову, за эти несколько месяцев в кошачьем полку заметно прибыло: у трёх кошек из Моськиного гарема родилось пятнадцать котят — по пятеро у каждой. Причём, одной из них, серой и голубоглазой Коко — почему-то кошкам здесь давали уменьшительно-ласкательные французские имена — взбрело в голову рожать в кабинете Петра Ивановича, так что ему пришлось бросить свои финансовые бумаги и оказать помощь этой пушистой хулиганке. В итоге всё прошло успешно, а Пётр Иванович двух самых красивых котят подарил сестре и зятю, которые были без ума от кошек.

Видя, что Данила и Гаврила приняли меня в свою компанию, я поставил цель как-то на них повлиять, хотя задача сделать это ненавязчиво и без занудства была невероятно сложной. Но даже самую трудную задачу можно решить, если правильно составить алгоритм. Начал я с того, что постепенно пересадил их с карт на шахматы: игра всё же интеллектуальная, а кайф и азарт не меньший. А вскоре мы уже втроём решали нехитрые шахматные задачки, которые нам подкидывал наш великий генератор идей — Стефано. В общем, за какие-то полмесяца мне удалось заставить двигаться их шестерёнки. В плане духовного развития я пока что мало чем мог помочь, но всё же я смог уговорить их составить мне компанию на клиросе.

Надо сказать, голоса у ребят были отличные: у Данилы — мягкий бархатный баритон, а у Гаврилы — звонкий драматический тенор. Ну и я за компанию со своим выносящим мозг сопрано. «Эх, Сашка, хорошо поёшь, словно ангел небесный, — вздыхал Гаврила. — Жаль, скоро поломается голос, и станешь как мы — реветь медведем!» Бедолаги. Не поняли, с кем связались. Но ничего, запланированную инсценировку лишения меня и так уже почивших с миром причиндалов пока никто не отменял. Главное теперь сыграть это по Станиславскому, тем более, что опыт у меня уже был: сначала мнимый скандал в доме Кассини, затем — мнимый обморок во дворце герцога, теперь вот — мнимая операция по сохранению голоса. Вот только как я им буду в бане объяснять, почему шов так быстро затянулся?

Пока что воспитательная работа шла полным ходом и давала хорошие результаты. Но настоящий рывок в ней был совершён, когда Стефано перед всенощным бдением притащил на клирос Марка Николаича, вручив ему ноты и церковно-славянский текст, который Стефано написал транслитом, латинскими буквами, поскольку тот ещё очень плохо понимал по-русски, и мы втроём исполнили проникновенное византийское песнопение. После этого братья были повергнуты в шок, и на следующее утро не просто явились вовремя к литургии вместе со своими супругами, но даже исповедались и причастились. Видимо, высокие и мощные голоса «виртуозов» пробудили в них совесть.

К середине декабря церковный хор был полностью переформирован: мальчишки —

дисканты и альты — постепенно покидали хор в связи с мутацией голоса, их место заняли я, Марио и Стефано. Чего только в жизни не бывает, даже итальянские «виртуозы», поющие в маленькой церкви в глухом и дремучем российском поместье! В басовой и теноровой партии теперь появились новые солисты — Данила и Гаврила, а вскоре весь состав мужского хора перестал быть чисто церковным, ребята собирались в музыкальном зале и пели различные канты и народные песни, а иногда кто-нибудь из них даже приходил на музыкальные занятия к Доменике, с уважением обращаясь к ней «маэстро Мария Александровна». Доменика была невероятно рада такому повороту событий, объясняя случившееся тем, что её горячие молитвы к Пресвятой Деве Марии были услышаны.

В общем, одна проблема почти решена, но сразу же навалилась другая. Примерно в середине декабря ко мне с вопросами пристал Стефано. Наверное, сопранист-математик задал бы их сразу после нашей с Доменикой первой ночи, но с учётом последних событий, включавших шахматный турнир и его собственную свадьбу, этот разговор был перенесён на более благоприятное время.

— Алессандро, скажи, вы с Доменикой были же вместе? Ты сумел лишить её невинности? Как ты это сделал?

Если честно, то подобных вопросов я от него не ожидал. Не он ли месяц назад провёл эротический ликбез, научив Софью Васильевну «плохому»? Не он ли хвастался мне в Риме своими любовными похождениями? А теперь вон такие вопросы задаёт! Как я мог помочь товарищу с тем, в чём он лучше меня разбирался? Я так и спросил его, злясь на его дурацкие вопросы на фоне лучших, чем у меня, познаний.

— Стефано, очень странно слышать подобные вопросы от тебя, «самого страстного сопраниста в Риме», как ты сам назвал себя. В чём дело? Разве русские девушки в плане анатомического строения чем-то отличаются от итальянских?

— Эй! Не смей так говорить! Отличаются, но не в этом смысле. Степанида… не такая, как те аристократки, с которыми я был в Риме — развратные и похотливые. Она не такая, она — само воплощение девственности и чистоты. Словно святая Джованна, Орлеанская Дева. Ты слышал же, как она поёт? Разве с таким голосом может сочетаться какой-либо порок?

— Стефано, спустись с небес на землю. Порок и грех есть в любом человеке, в любом из нас. И надо научиться это принимать, если ты не хочешь разочароваться в людях. Но я согласен с тем, что Степанида — гораздо более невинная в этом плане. Только вот насчёт близости ты должен поговорить с ней, а вовсе не со мной.

— Ты же мне друг! Разве ты не хочешь помочь? — в отчаянии воскликнул Стефано.

— Это будет «медвежья услуга», грубая ненужная помощь, — возразил я. — Вы с ней принадлежите теперь только друг другу, у вас достаточно времени, чтобы обсудить всё, что касается ваших, только ваших отношений. Что будет, когда мы покинем вас? Пойми, я же не буду вечно здесь, когда-нибудь мы с Доменикой уйдём отсюда в будущее. И я не хочу, чтобы ты привязался к нам до такой степени, что не сможешь жить без нас. Поверь, Стефано, когда я понял, что моё сердце принадлежит Доменике, то мне и в голову не приходило просить помощи у других людей.

— Я тебя понял. Но всё-таки, что посоветуешь мне, бедному? — со вздохом вопросил Стефано, нервно перебирая в руках чётки — подарок маэстро Альджебри.

— Поговори с ней. Хотя, ты должен был сделать это раньше. Ты должен был поставить её перед фактом, что не можешь подарить ей наследников и… взять её общеизвестным способом. Ты говорил ей об этом?

— Нет, Алессандро. Не говорил. Я не смог этого сделать, — с грустью сообщил Стефано.

— Ох, Стефано, — вздохнул я. — Ты ведь помнишь тот разговор в трактире? Так вот, я один раз уже скрыл от девушки свою настоящую сущность, надеясь получить от неё то, что хочу. И что? Она отвергла меня сразу, как только узнала о моей кастрации. Стефано, ложь в своё оправдание ни к чему хорошему не приводит. Прими это как горькую, но необходимую правду.

Стефано на какое-то время замолчал, видимо, обдумывая мои слова, а затем с глубоким вздохом промолвил:

— Будь что будет. Я скажу ей. И если она это не примет… Что ж, я готов уйти в монастырь Сан-Алессандро[121]!

Бедный Стефано! Как я хотел помочь ему, как хотел вмешаться и поговорить с его супругой, но я понимал, что от этого ничего хорошего не будет. Нет в супружеской жизни места третьему, и я смутно понимал это. И всё же, я старался поддерживать друга, старался оказать ему помощь — сейчас, пока я здесь, ведь потом этой возможности не будет.

Погрузившись в раздумья по поводу просьбы Стефано, я брёл по длинному дворцовому коридору, не замечая ничего вокруг. Из тягостных размышлений меня вырвал звонкий смех где-то в конце коридора. Подняв глаза от своих пряжек на туфлях, я воззрился вдаль и увидел Марио Дури. Сопранист, раскинув руки, кружился на месте и при этом громко смеялся.

— Марио! Ты как, спятил? — раздражённо крикнул я, злясь на него за то, что помешал мне думать.

— Ах, Алессандро! Может быть! Я не знаю! — восторженно ответил мне Дури, прекратив кружиться и подойдя ко мне ближе. — Я влюблён и счастлив! — воскликнул он, изобразив улыбку до ушей и запрокинув голову назад — да, похоже, что от пылкой страсти русской княжны у бедняги неаполитанца совсем выбило пробки.

В середине декабря мы с Ефросиньей Ивановной ездили в монастырь, чтобы проведать начинающую послушницу Павлу Петровну и помолиться в благодатном месте. Надо сказать, когда я увидел Паолину, то просто не узнал её: в простом платье, платке, с одухотворённым лицом и воодушевлённым взглядом — сейчас она казалась ещё красивее, чем была в Риме. Казалось, что тяжёлая физическая работа не утомила её, а наоборот, давала ей больше энергии.

— Ты и правда не хочешь вернуться? — спросил я свою мнимую сестру. — Знаешь, пока тебя не было, столько всего произошло, — добавил я и рассказал о наших трёх свадьбах, пытаясь вызвать хоть какой-то интерес ко всему этому. Но Паолина лишь улыбнулась:

— Нет, Алессандро. Моё место — здесь, в этой обители, среди сестёр. Здесь я вижу смысл, в то время как не могла найти его в мирской жизни. Я приняла решение, и если донна Джорджия… то есть, мама, — исправилась она, видимо до сих пор не привыкнув к тому, что её покровительница являлась ей настоящей матерью, — если она позволит, то я с радостью приму здесь иночество, а затем — монашество.

— Но тебе не страшно здесь совсем одной — итальянке среди русских девушек? Другие обычаи, другое мировоззрение, — не понимал я.

— Любые трудности можно преодолеть. Не переживай, матушка Феодора, моя тётя и наставница, всячески поддерживает меня и даёт наставления, — успокоила меня мнимая сестра. — Спасибо, что приехали, родные, несказанно рада вас видеть. Но мне пора на послушание.

Перед отъездом я крепко, по-дружески, обнял Паолину, а затем они с тётей три раза поцеловались в щёчку, после чего суровая, но невероятно сентиментальная Ефросинья даже всплакнула, промокнув уголки глаз платком. Но делать нечего, дочь маркизы уже сделала свой выбор, а мы поспешили обратно, в поместье, где меня ожидала любимая жена, а Ефросинью — любимый муж.

Вернувшись из монастыря, я сразу же отправился разыскивать Стефано, которого в итоге нашёл в библиотеке: сопранист-математик увлечённо читал творения Феофана Прокоповича — страшного интригана, но прекрасного писателя, которого этот наивный итальянец по ошибке назвал кардиналом — хорошо ещё, никто не слышал, иначе нас всех бы стёрли в порошок вместе со всей усадьбой. Увидев меня, Стефано отложил книгу и бросил на меня вопросительный и какой-то измученный взгляд.

— Пойдём, Стефано. Пора. Обещаю, я поддержу тебя в любом случае.

Я принял решение помочь другу во что бы то ни стало, но сам встревать в разговор сопраниста с женой не стал, а просто остался за дверью — хоть какая-то поддержка. Судя по тому, как дрожал голос Стефано, я понимал, насколько сильно он волнуется. Нет, Степанида не может его отвергнуть — если любит, то поймёт и примет таким как есть.

— Прости, что не сказал тебе ранее, — с трудом формулируя предложение на русском языке, промолвил Стефано. — Я ослеп от любви к тебе, но голос совести заставил меня прозреть и открыть глаза тебе. Стефанелла, душа моя, знай… пусть теперь я твой законный муж, но не имею права называться мужчиной в полном смысле этого слова. Я жалкий кастрат. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, свет мой Степашенька, не знаю, — невинным голосом ответила Степанида.

— Тогда я скажу тебе. Я никогда не смогу осчастливить тебя желанным наследником, ты не познаешь со мной радости материнства и не ощутишь мужскую силу и страсть. Прости, я должен был сказать тебе это раньше, до свадьбы, но… я боялся. Боялся, что ты отвергнешь меня, и тогда уже мне смысла не будет жить дальше. Но теперь я готов принять этот удар. Только скажи, я пойму тебя. Только скажи, и я уйду в монастырь и избавлю тебя от безрадостной жизни с таким как я.

— Нет! Не уходи, прошу! Да разве то, что ты назвал, идёт в какое-то сравнение с моей пламенной любовью к тебе? К тебе одному, Степашенька мой. Да разве есть на свете что-то прекраснее, чем видеть тебя, смотреть в бездонные чёрные очи и целовать твои уста горячие? Нет, я не оставлю тебя.

— Юное и невинное создание, — вздохнул Стефано. — Ты просто пока не испытала чувств к настоящему мужчине.

— Мне не нужен другой мужчина. Мне нужен только ты, мой римский ангел.

После этих слов я понял, что дальнейший разговор можно не слушать и со спокойной душой вернулся в наши с Доменикой комнаты, где поведал ей радостные новости относительно Стефано и Степаниды.

— Наконец-то бедный мальчик получил награду за свои страдания! — воскликнула Доменика и удалилась в соседнюю комнату — читать благодарственную молитву Пресвятой Деве Марии, склонив голову перед фарфоровой статуэткой на каминной полке. Я же остался в спальне, где с благодарностью воззрился на стоявшие на высокой тумбочке наши венчальные иконы.

Глава 74. Рождество в усадьбе и сюрприз для странной парочки

Близилось Рождество. Волшебный праздник, в который непременно случаются чудеса. И даже сейчас, будучи уже взрослым, я по-прежнему с нетерпением ждал этого дня. Разве это не чудо само по себе, когда за окном — метель, снег искрится под светом далёких звёзд, а в тёплой уютной комнате собираются все твои близкие и любимые? Даже сейчас, в фосфоринской усадьбе я мог с чистой совестью назвать всех окружающих меня людей таковыми.

Особенно я был счастлив, что встречу праздник со своей прекрасной Доменикой. Правда, в один день мы рождественскую радость разделить не могли: одним из неприятных моментов нашего различия в конфессиях была пропасть в две недели между некоторыми праздниками. Нам несказанно повезло только тогда, когда в 1726 году совпали даты католической и православной Пасхи. Что же касается Рождества и других знаменательных календарных дней, то я решил проблему следующим образом: мы договорились, что праздновать будем более поздним числом, а поздравлять друг друга — дважды, с интервалом в две недели.

Примерно за неделю до католического Рождества, одним тихим поздним вечером, мы с Доменикой сидели, обнявшись, на диване в нашей гостиной-репетиционной и смотрели на огонь в камине. Долгое время мы сидели молча, допивая тёплый травяной чай, но в какой-то момент я всё-таки решил спросить:

— Доменика, расскажи, как в твоём детстве праздновали Рождество? В нашем времени.

Возлюбленная моя лишь грустно улыбнулась, вздохнув по безвозвратно ушедшему и жестоко отобранному у неё детству, но всё же согласилась поведать мне всё, что помнила.

— Когда я была совсем маленькой, я плохо понимала смысл этого праздника, радуясь лишь подаркам и сладостям. Но вот шестое в своей жизни Рождество, последнее перед тем, как попасть сюда, я помню очень хорошо. До сих пор сжимается сердце при воспоминании об этом дне. Я помню… Как родители впервые взяли меня с собой в Ватикан, на ночное богослужение, которое проводил сам Папа. О, как же это было красиво! Залитая огнями площадь Сан-Пьетро, тысячи празднично одетых людей — мужчин, женщин и особенно детей, моих ровесников и постарше. Все собрались на главной площади, дабы поздравить родившегося Христа. Мама держала меня за руку, а отец внимательно следил, чтобы мы не потерялись.

После мессы мы поехали на машине по городу, чтобы посмотреть гигантскую рождественскую ёлку возле Колизея. Она светилась всеми огнями, затмевая подсветку в арках амфитеатра. Потом мы вернулись домой. Я прекрасно помню этот момент: гостиная украшена ветвями пиний, гирляндами из плюща и виноградных лоз, а на подоконниках и на каминной полке разместились маленькие деревянные и фарфоровые ангелочки. Под утро мы собрались за столом, дабы разделить всей семьёй рождественскую трапезу. Я помню, папа всегда готовил в этот день capitole — блюдо из запеченного угря, но из-за моей болезни я так его и не попробовала. Но я не расстраивалась, так как на столе помимо него было много сладостей, особенно, мои любимые имбирные пряники.

Рано утром меня будила бабушка в образе феи Бефаны — в тёмно-синей мантии, остроконечной шляпе и с серебристой «волшебной палочкой» в руке. Хорошенько растормошив меня и оставив спросонья протирать глаза, она поспешно покидала детскую и спускалась на первый этаж. А я с волнением бежала к ёлке, чтобы поскорее посмотреть подарки под ней…

— Что тебе подарила фея Бефана? — поинтересовался я. — Ты помнишь?

— Да. Она подарила мне книгу — «Алиса в Стране Чудес» с яркими цветными картинками. Я читала её запоем, не в силах оторваться. Это до сих пор моя любимая книга.

Доменика задумалась. Воцарилась тишина, но я не хотел нарушать её: я понимал, что её захватили воспоминания, приятные и грустные одновременно. Доменика ещё раз вздохнула и отпила глоток чая. После чего продолжила:

— В тот день я никак не могла представить, что на следующий год не увижу ни отца, ни мать, ни бабушку, ни ёлку у светящегося Колизея. Всё исчезло, уплыло из реальности, и я многие годы пыталась понять, правда ли это или сон. Следующее Рождество я встречала уже в восемнадцатом веке. Также, на площади Сан-Пьетро, также со своими родными, также, мессу проводил Папа. Но только и родные не те, и Папа не тот… А через несколько лет я сама участвовала в рождественской мессе в составе хора Сикстинской Капеллы.

Находясь под невероятным впечатлением от рассказа супруги, я решил во что бы то ни стало воссоздать хотя бы некое подобие праздника, к которому она привыкла. Самыми главными атрибутами, насколько я понял, была ёлка — куда без неё, и маленькие фигурки ангелов. Последние я за неделю выпилил из дерева, в количестве четырёх штук, что же касается ёлки, то здесь всё оказалось гораздо хуже. Одним ранним утром, за пару дней до Рождества, мы с ребятами — я, Сенька и Данила с Гаврилой — отправились в лес за ёлкой. Братья пожимали плечами, возмущаясь тем, что ещё рано ёлку ставить, но я объяснил это тем, что хочу сделать подарок своей жене. «Да, ты прав, раз цветы зимой не растут, так хоть ёлка пусть будет!», — поддержал меня Гаврила.

В итоге, наш поход чуть не закончился для нас трагедией: когда мы уже срубили пушистую миниатюрную ель и взвалили её на санки, из леса послышался вой, а спустя какое-то время из чащи выбежали трое голодных волков. Вот тут у меня душа ушла в пятки, и я просто остолбенел от страха. Ещё мгновение, послышался оглушительный выстрел, затем ещё один, и все трое волков упали замертво, обагряя кровью снег. Очнулся я не сразу, приведённый в себя лишь грубыми окриками князей:

— Что стоишь? Держи ёлку и идём! — гаркнул Данила, вручая мне дерево.

Очнувшись от шока, я с ужасом увидел, что братья взвалили убитых волков на сани и вдвоём потащили в сторону усадьбы. А я как последний дурак, стою посреди опушки в старом Сенькином крестьянском тулупе и с ёлкой в руках. Сходили за ёлкой, нечего сказать. Конечно, я ругал про себя Данилу и Гаврилу за то, что убили волков, но если бы они этого не сделали, не дождалась бы любимая моего подарка, а все три молодые княгини вдовами бы остались. Надо сказать, после того случая я вообще зарёкся ходить в лес.

После нашего эпичного похода, пока Доменика была на занятиях в главном корпусе, я воздвиг эту злосчастную ёлку в горшке на столик из красного дерева, украсив её лентами и сухофруктами, а вокруг неё поставил маленьких деревянных ангелов и подсвечники. Затем я приступил к подготовке рождественских подарков, которые изготовил собственноручно. Пара пряников, деревянная статуэтка оленя и янтарная подвеска — на все вышеперечисленные подарки я не потратил ни копейки, так как личных сбережений у меня по-прежнему не наблюдалось, но я вложил в них нечто большее.

Так, пряники я испёк накануне, под руководством Ефросиньи, которая просто диктовала мне, что надо делать, при этом страшно возмущаясь: «Что же, ненаглядная твоя совсем совесть потеряла — пряники медовые на сливочном масле в пост отведать собралась!». Оленя, который, правда, более напоминал гиппопотама, я выпилил из соснового бруска за неделю. Ну, а подвеска… её я выиграл в шахматы у Андрея Николаевича Сурьмина. Да уж, скоро мы со Стефано их совсем разорим!

Следующим утром, пока Доменика спала, я развесил над камином шерстяные носки — подарок Доменике от Софьи Васильевны — и положил в них подарки, после чего осторожно начал будить супругу:

— Доменика, просыпайся, любимая, — нежно шептал я ей на ухо. — Посмотри на камин.

Любимая, грациозно потянувшись, быстро выскочила из кровати и подошла к камину. Заметив развешенные над ним носки с подарками, она с любопытством посмотрела каждый, а затем с хитрой улыбкой промолвила:

— О, неужели сама фея Бефана почтила нас своим присутствием?

— Как ты видишь, на Рождество даже злые феи становятся добрыми, — с лёгкой усмешкой ответил я, имея в виду свой грядущий выход в образе Малефисенты.

Ох уж эта Малефисента! С каким ужасом я ждал предстоящей премьеры и проклинал себя, свой голос и свою внешность, которые даже по мнению моей супруги идеально подходили для отрицательной женской роли. Но чем больше я злился, тем более гармонично вживался в этот образ невероятной злюки. Точно так же, как Марио Дури, этот безумный муж безумной княжны Фосфориной, прекрасно вписался в образ юной феечки-ромашки Серены и доводил меня своими ужимками, а также постоянным манерным флиртом с сидящей в зале женой, словно девушкой из них двоих был именно Марио. Закончилось всё тем, что на одной из репетиций нашего с ним дуэта я не выдержал и отвесил ему подзатыльник — научат же «хорошему» родственники! Что тут началось!

— Не обижай бедного «виртуоза»! — воскликнула Доменика, прекратив игру на клавесине.

— Не смей бить моего Маркушеньку! — вторила ей Ефросинья, вскочив с кресла и поспешив успокаивать своего ненаглядного.

На меня наехали с двух сторон — Доменика и Ефросинья, которые, надо сказать, друг с другом не особо ладили из-за примерно одинакового уровня темпераментности и различий в мировоззрении, но на этот раз они удачно объединились против меня и очень долго выносили мозг нравоучениями.

Нормально? Как будто я не такой же «бедный виртуоз», как Марио! Но я же не веду себя как сумасшедший трансвестит! Нет, конечно, я мог их понять: тяжёлый характер обеих женщин объяснялся их нелёгким детством в железных рукавицах жестокой идеологии тех времён. Доменика росла под гнётом Ватикана, а Ефросинья — под не меньшим гнётом Домостроя, и если первой ещё относительно повезло с тем, что её воспитывали как мальчика и давали больше прав и возможностей, то вот вторая всю юность просто боролась за выживание.

Чтобы не вступать в конфликт с дамами, я просто по-тихому смылся из репетиционной и уехал с Данилой и Гаврилой к Сурьминым — играть в шахматы. Авось что-нибудь отхвачу для Доменики за шахматную партию! В итоге Гаврила под моим чутким руководством выиграл три партии подряд, поставив первый мат двумя слонами, второй — ладьёй, а третий — ферзём. Правда, «коня и слона» я не осилил в отличие от Стефано, но я никогда не считал себя хорошим шахматистом.

Зато Стефано так отличился у Сурьминых, что его теперь звали каждую неделю играть, а когда он ещё и спел, то и вовсе стал любимцем старых графа и графини. Его даже переманивали к себе в поместье, но Стефано ответил, что до конца жизни будет предан своему покровителю — Петру Ивановичу, который вывез его из ненавистного «второго Содома» и женил на «самой прекрасной девушке в мире».

Надо сказать, что пока я двадцать четвёртого декабря выполнял непосильную задачу по изготовлению пряников, нам с Ефросиньей удалось завязать наконец-то дружескую беседу. К этому времени языковой барьер «с русского на русский» понемногу исчез, и мне было проще понимать устаревшие слова и грамматические конструкции, а также изъясняться на приближенном к «современному» языке. Признаюсь, с итальянским таких проблем не возникало, поскольку изучал его частично по аудиокурсам, частично — по сонетам Данте и Петрарки, а также — по запискам деятелей восемнадцатого века.

Обстановка была неформальная: уютное, слабо освещённое свечами, помещение, в котором развешены связки зелени, бусы из грибов и сушёных яблок, и в котором стоял сладкий запах корицы и прочих заморских специй. Я был в одних панталонах и тапках, без рубашки, которую не хотел заляпать тестом и мёдом, она — тоже в халате, поверх ночной сорочки. Ефросинья сидела в кресле со спокойным и величественным видом, она производила на меня очень странное, но сильное впечатление: в ней потрясающим образом женская теплота души сочеталась с мужской крепостью характера.

Я рассказал ей о Риме, о Сикстинской Капелле, о том, какие яркие и живые фрески изобразил на её стенах Микеланджело. Она слушала и вздыхала, жалея о том, что до сих пор так и не побывала в Риме. Она вообще очень любила Италию, так же как я — лишь немногим меньше, чем свою Родину, любила всё итальянское, а особенную нежность испытывала к «виртуозам»:

— Итальянские musici — живое воплощение ангелов. Ах, они так прекрасны! Как юные девы… но мужского пола. Значит, девице не грех испытывать желание к таковым. Знал бы ты, как я люблю своего Маркушу. Каждый день целовала бы уста сахарные!

— Даже не знаю, что сказать. Ты говоришь, «виртуозы» для тебя — как девушки? — да, мы с ней в тот же вечер перешли на «ты». — Даже меня так воспринимаешь?

— Нет. Ты не похож на них. Ты для меня — как дитя малое, — с едва заметной кривоватой улыбкой ответила Ефросинья. — Но и Маркушеньку я не хотела обидеть. Ведь он и правда… так похож на девицу — бледную да нежноокую.

Мы разговорились. Теперь я более слушал, чем рассказывал. И Ефросинья поведала мне душераздирающую историю своей молодости. В 1710 году, когда умер Иван Алексеевич Фосфорин, по словам Петра Ивановича, очень милосердный и щедрый человек, а сам Пётр Иванович временно отсутствовал в поместье, неофициальной главой семьи стала Ирина Фёдоровна, женщина с крутым характером, железными нервами и консервативными взглядами. Именно от неё в своё время получали затрещины и побои обе княжеские невестки — Софья Васильевна и Глафира Николаевна, которые, по словам Ирины Фёдоровны, «недополучили от своих мужей»: Павел Иванович по своей природе был слишком мягким и не мог поднять руку на жену даже «в воспитательных целях», что же касается Петра Ивановича, то он, настроенный решительно и прогрессивно, ревностно защищал свою нежную и хрупкую супругу от любого внешнего воздействия и по этому поводу даже часто ругался с матерью. Мне неизвестны все подробности данного периода, но, со слов самой же Ефросиньи, после смерти её отца мать запретила ей посещать библиотеку, отослала в Новгород дьяка, обучавшего княжну латыни и итальянскому, а саму Ефросинью отправила в монастырь послушницей.

Но Ефросинья, прожив в монастыре около месяца, поняла, что влюблена без памяти в одну из сестёр, и, дабы избежать греха, заручившись помощью старшей сестры, уехала оттуда — прямиком в Саксонию, к друзьям брата, где благополучно прожила почти до тридцати лет. В Саксонии у неё имел место головокружительный роман с каким-то приезжим «виртуозом», но дальше поцелуев дело не дошло: «виртуоз» оказался наглым, напористым и совершенно бесцеремонным, так что Ефросинье пришлось выгнать его из дома и послать подальше. Вскоре «стосковалось сердце по просторам земли родимой», и Ефросинья вернулась домой. Мать поначалу даже не пускала «блудную дочь» на порог, но убедившись, что та провела все эти годы в воздержании и оставалась девственницей, вскоре сменила гнев на милость. Впрочем, в последнее время бабуля, даже несмотря на то, что частенько делала всем язвительные замечания, по всей видимости, с возрастом стала гораздо мягче.

Затем моя мнимая тётя стала расспрашивать меня обо мне, о том, как я жил все эти годы — в Риме и, как все думали, в Венеции. В частности, она поинтересовалась, для каких целей я сделал татуировку, которую она видела у меня во время посещения бани, и что она значит. Я честно ответил ей, что наколол этот рисунок по-пьяни, от балды попросив изобразить то, что пришло в голову, и толком не понимал её смысла. Вскоре разговор стал уже настолько откровенным, что я вновь рискнул сказать правду.

— Что ж, весьма неожиданное заявление, — наконец, с некоторой усмешкой, ответила Ефросинья. — Мне кажется, ты нашёл бы прекрасного собеседника в лице моего брата — Павла Ивановича.

— Почему ты так думаешь? Что затеял Павел Иванович? — с тревогой в голосе спросил я.

— О, Павлуша большой любитель всякого таинственного, полгода назад, говорит, сумел вызвать дух нашего дальнего предка из далёкой Византии. Но никаких подтверждений тому у него нет.

— Что ж, ясно, — кратко ответил я, но сам подумал, что, если «дядюшке» удалось вызвать дух кого-то из прошлого, то, возможно, ему также удастся вызвать таковой из будущего: мне страсть как хотелось узнать, как там Алессандро и Антонина, которые в последнее время меня не беспокоили по ночам.

Через две недели наступило Рождество по юлианскому календарю, как принято отмечать у нас в России. Признаюсь, несмотря на свой солидный возраст, я всё ещё испытывал тот детский восторг, которым сопровождался этот праздник. Несмотря на то, что главным праздником в России в моё время являлся Новый год, в нашей семье, благодаря моему доброму «фею-крёстному», тогда ещё — профессору Фёдору Михайловичу — Рождество и Пасха стали отмечаться более осмысленно. Крёстный всегда приходил к нам на Святках, дарил мне и сёстрам нехитрые, но ценные подарки и учил петь рождественские песни. А потом мы надевали маски лесных зверей и ходили по квартирам колядовать — «мы вам песню — вы нам конфету!». Правда, один раз мы забрели к очень злой бабуле, которая пригрозила вызвать милицию, и на этом наша невинная забава закончилась.

Но теперь-то нам никто не мог помешать, и я с радостью предвкушал, как наша бравая компашка «виртуозов» поедет на санях в близлежащие поместья петь за угощение. Что, хорошая идея. Я даже предложил Петру Ивановичу: «Давайте, мы с ребятами нагрянем к светлейшему?», на что лишь получил от него праздничный подзатыльник: «Думай, что говоришь!»

Торжественное богослужение проводилось по традиции ночью. Мы с ребятам — я, Стефано и Марио — поднялись на клирос, дабы вместе с мужским хором спеть всю литургию полностью. Признаюсь, это было ни с чем не сравнимое ощущение: за окном метель, в храме — полумрак и золотистый свет от лампад и подсвечников, я стою на клиросе с рукописными нотами в руках и сливаюсь с двумя мощными и высокими голосами «виртуозов» в одну торжественную песнь, прославляющую родившегося в этот день Господа. Все отрицательные эмоции отступили, и я чувствовал лишь безграничную радость и благодарность — за всё, что со мной произошло.

Единственное, о чём я немного жалел, то, что Доменика, из-за предрассудков того времени, не могла присоединиться к нашему пению, и без её тёплого и мягкого контральто хор звучал бедно — мальчишки-альты пели тихо и не слишком аккуратно, сказывалось отсутствие профессионального музыкального образования, которое Доменика теперь всячески пыталась восполнить. Впрочем, как назло, мои товарищи-итальянцы тоже остались в этот раз без своих самых благодарных слушательниц: у Ефросиньи и Степаниды имел место «запретный период», в течение которого девушки не могут посещать церковь.

Сразу после богослужения в большой трапезной зале состоялось праздничное застолье, на котором мои друзья с удовольствием отведали жареного гуся в яблоках, а я, не привлекая к себе внимания, просто закусил стакан пряного взвара восхитительной яблочной пастилой — десертом, который, между прочим, активно импортировался из России в Европу и очень ценился сладкоежками галантного века.

Но «гвоздём программы» на праздничном столе был вовсе не гусь и не всё остальное, а самый настоящий… ананас. Да-да, ароматный, золотистый ананас, посреди суровой русской зимы. Неужто купцы из Африки привезли? Но, как выяснилось, всё было гораздо проще: тропический фрукт прислали в подарок Фосфориным родители Евдокии Матвеевны, знатные бояре, у которых была своя личная фруктовая оранжерея. На самом деле, подобные вещи часто практиковались в те времена среди аристократии, это только Фосфорины в этом плане отличились: Пётр Иванович пожалел денег на этот огород в зале, поэтому в оранжерее Ефросинья выращивала розы, а мы все были вынуждены в пост питаться одними грибами, которые к Рождеству уже настолько приелись, что стали вызывать отвращение.

Ананас торжественно разрезали на множество маленьких кусочков, как я потом смеялся — «стремясь к бесконечно малой величине», и по одному кусочку раздали всем присутствующим за столом. Признаюсь, я ещё год назад не мог предположить, что с таким невыразимым удовольствием буду смаковать «волшебный фрукт», который за несколько лет вегетарианства и целый месяц сыроедения — на большее меня уже не хватило — страшно надоел и вызывал тоску и депрессию. А сейчас я как наркоман наслаждался кисловато-сладкой и ароматной мякотью этого фрукта. Только сейчас я понял, как часто мы недооцениваем окружающие нас, кажущиеся привычными вещи.

Помимо меня это заморское лакомство оценила по достоинству только Ефросинья Ивановна, остальным нашим родственникам ананас показался кислющим, а Евдокия Матвеевна и вовсе отдала мне свою порцию, поскольку давно наелась подобной экзотики у себя дома и теперь видеть её не может. Зато, на глазах у изумлённого меня, она, как ни в чём не бывало, намазала кусок сладкого пряника чёрной икрой и с наслаждением отправила эту жуть себе в рот. В любое другое время я мог бы списать это на протест и эпатажность, но, зная о довольно странных предпочтениях женщин во время ожидания ребёнка, я просто закрыл на это глаза. А сам вспомнил, как сестра Оля, приехав к нам с очередным «снусмумриком» под сердцем, жаловалась маме на невыносимое желание съесть сигарету.

После праздничного застолья состоялся традиционный рождественский спектакль, который каждый год показывали княжеские дети. В глубине бальной залы установили кукольный вертеп, украшенный ветками ели, вокруг которого и происходило действо: восхождение Звезды, а затем — явление ангелов и волхвов с дарами. В этот раз в роли ангельского хора выступили мы с Марио и Стефано, исполнив старинные русские и итальянские рождественские песни — а-капелла и в сопровождении струнного ансамбля[122]. Волхвов же играли Гаврила, Павел Иванович и Александр Данилович, который с приклеенной бородой напоминал, скорее, гнома — из-за пока ещё детской внешности и невысокого роста. Даниил Петрович, в чёрной мантии со сверкающими звёздами, изображал Ночь, в кульминации представления вновь подняв под потолок Настеньку — маленького ангелочка со Звездой в руках. В целом, выглядело всё это очень красиво и захватывающе, и Доменика высоко оценила режиссёрскую работу Петра Ивановича, который ещё несколько лет назад создал этот спектакль, сочетающий в себе древние русские традиции и современные барочные новшества, позаимствованные в европейских странах.

Через несколько дней после Рождества, незадолго до Нового года и оперной премьеры, произошло событие, сыгравшее роль в дальнейших отношениях одной из семейных пар, проживающих во дворце. Как-то раз, ранним морозным утром, дворцовые коридоры огласил пронзительный детский плач, который услышала Доменика и, разбудив меня, предложила пойти посмотреть, что происходит. Когда я подошёл к прихожей, то увидел, что в ней собралась прислуга. Протиснувшись сквозь толпу, я увидел на крыльце корзину, в которой лежал закутанный в шерстяные одеяла младенец. Тёмные волосы, тёмно-стальные глаза и сердито сдвинутые бровки домиком вызвали ощущение дежа-вю: ребёнок так напомнил мне новорождённую сестру Таню, когда мы с папой и Олей поехали встречать их с мамой из роддома. Помню, как мы ехали домой на такси, а Таня вопила, как сирена.

— Что здесь происходит?! — послышался громовой голос Петра Ивановича, который тоже вскоре пожаловал, а вслед за ним прибежали перепуганные Данила и Гаврила.

— Аист прилетел, ваша светлость! — как всегда неудачно пошутил я.

— Чьё дитя? Признавайтесь, олухи! — прикрикнул Пётр Иванович на сыновей, больно схватив их за уши.

— Ай! Не знаем, ничего не знаем! Может, ваше, батюшка? — виновато оправдывался Гаврила.

— Сейчас как розгами отхожу за слова дерзкие! Того быть не может, коль скоро я отсутствовал всю весну и лето.

— В мае… было дело, — краснея, ответил Гаврила. — Именины чьи-то справляли… в бане. Собрались я, Данила, Андрей Сурьмин, ещё кто-то, уже не помню. Девок позвали, а дальше — как в тумане.

Да уж, хорошо погуляли! Напились и устроили групповую свалку в бане, Павел Иванович долго с ужасом вспоминал, как он открыл дверь в парилку, а оттуда дружно вывалились в хлам пьяные племяннички и их гости. Что ж, результат не заставил себя ждать.

В общем, исходя из имевшейся на тот момент информации, отцовство установить было невозможно, а ответственность за «мало ли, не нашего» ребёнка брать никто не хотел. Честно, я уже сам был готов, с согласия Доменики, усыновить его, но боялся, что в случае нашего возвращения в будущее, ребёнок останется один. Поэтому я просто молча созерцал происходящее. Неизвестно сколько времени мои достопочтенные предки ругались и пререкались в прихожей, но в какой-то момент на крики прибежала Ефросинья Ивановна, в халате поверх рубашки и ночном чепце. Увидев корзинку с ребёнком, она всплеснула руками:

— Как вам не стыдно! Пока бранитесь, дитятко от холода околеет!

Тут все просто опешили, а Ефросинья, воспользовавшись моментом, вытащила ребёнка из корзины и, бережно прижав к груди, унесла к себе в комнату — показать «киндер-сюрприз» своему благоверному, Марку Николаичу. Тот, к слову, уже выполз из комнаты — в одной рубашке до колена и с кошкой на руках, с недоумением уставившись на супругу с ребёнком.

— Радость-то какая! — воскликнула Ефросинья по-итальянски, показывая «подарок» мужу. — Господь послал нам с тобой дитя!

Через час новоявленный «папаша» ворвался к нам с Доменикой в комнату, прервав наше музыкальное занятие, и восторженно делился впечатлениями о том, как «юная синьорина изволила описаться», хвастаясь мокрым пятном на камзоле.

— Как вы назовёте девочку? — поинтересовался я у Дури.

— О, мы выбрали ей прекрасное имя — Natale, в честь Рождества, — с лучезарной улыбкой ответил Марио.

Так, в первой половине января в нашей большой и дружной семье появилась Наталья Марковна Дурова-Фосфорина, приёмная дочь Ефросиньи Ивановны и Марка Николаевича.

Глава 75. Премьера в домашнем театре и новые интриги

Первого или, по новому стилю, четырнадцатого января должна была состояться долгожданная премьера оперы «Aurora, addormentata nel bosco», поставленная по мотивам сказки Шарля Перро, на музыку маэстро Кассини, на либретто и стихи князей Фосфориных. Спектакль был приурочен к празднованию Нового года и крестин Наташи Дуровой-Фосфориной. Само действо состоялось на сцене усадебного домашнего театра — небольшого квадратного здания с бежево-розоватыми стенами, не примыкающего к главному корпусу и находившегося в глубине парка. Спектакль был давно уже отрепетирован, костюмы сшиты лучшими портными в усадьбе, декорации и машины спроектированы местными ведущими инженерами — мной и Стефано Альджебри, который, надо сказать, не уступал своему брату в области технической механики. Казалось, всё было идеально, если бы не тот ужасный случай.

В один прекрасный день перед премьерой, когда я, устав от репетиций, уединился с Данилой и Гаврилой в предбаннике за стопкой водки, к нам явилась раздосадованная Доменика и, не обращая внимания на остальных, бросилась мне на грудь и заплакала. Князья в ужасе уставились на нас, а я жестом попросил их покинуть помещение — поймут, раз тут такое дело! Но они не поняли и остались наблюдать за семейной драмой.

— В чём дело, любимая? Кто тебя обидел? — обеспокоенно спросил я по-итальянски, продолжая гладить Доменику по спине.

— Алессандро, это ужасно! Я пришла к себе в комнату после урока и… Сандро, Сащья! Струны на моей скрипке вырваны! Вырваны варварски!

— Что?! — вот тут я уже обалдел от ужаса. — Кто это сделал?

— Я не знаю, — всхлипывая, отвечала Доменика. — Кто поднял руку на мою любимую скрипку, на живую душу деревянного инструмента!

— Не расстраивайся. Скрипку мы починим, негодяев накажем. Любимая, не расстраивайся. Сейчас не время для этого, надо готовиться к нашему триумфу.

Да, я долго успокаивал любимую, долго пытался доказать ей, что всё хорошо. Но я сам чувствовал, что — нет, не хорошо. Что-то не то происходило, и я не мог понять, что. Появилось такое же точно ощущение, как тогда в Риме, когда Сильвио начал планомерно и целенаправленно копать под Кассини. Но у него-то был карьерный интерес, а здесь что? И, главное, кто? Кому вдруг пришло в голову начать пакостить Доменике?

— Так в чём дело-то? — наконец поинтересовался Даниил Петрович. — Что у твоей ненаглядной случилось?

— Кто-то скрипку испортил. Выяснять, кто именно, будем после спектакля, — пояснил я.

— Варвары! Такой сладкозвучный инструмент — и нате вам! — вскипел Даниил Петрович. — Найдём негодяя — непременно розгами отходим!

Наступил день премьеры. Не могу передать словами, какой ужас творился за кулисами перед началом спектакля. Все присутствующие «виртуозы» словно с катушек съехали: я сидел в углу в платье Малефисенты[123] и скрипел зубами, а когда явился Стефано и сделал мне комплимент: «Отлично выглядишь! Настоящая фея!» — я просто на него наорал и послал в одно далёкое и глубокое место к кикиморе болотной. Потом, правда, извинился и пообещал, что больше так не буду. Сам Стефано не отставал, крутился перед зеркалом и проверял, какого цвета у него язык, переживая, что мало ли, простыл перед премьерой. Марк Николаич, перенервничав, устроил истерику, вопя, что корсет колется на спине, и грозился выйти на сцену в одной рубашке, а Ефросинья, устав слушать вопли, зарядила ему пощёчину — хорошо, Ирина Фёдоровна, живое воплощение Домостроя, не смотрит! Дури заплакал, а сентиментальная супруга обняла его и принялась жалеть.

Потом кормилица Натальи Марковны, Матрёна Фёдоровна, позитивная и доброжелательная женщина, принесла за кулисы Наталью Марковну, которая соскучилась по маме, и Ефросинья, бросив уже успокоившегося мужа, расположилась в кресле и, не имея возможности приложить девочку к груди, так как сама являлась девственницей, просто обняла её, а Марк Николаич, в нелепом женском платье, опустился рядом с креслом на колени и стал по очереди целовать руку своей жены и пухленькие ножки приёмной дочери. Да, эта странная пара, кастрат и девственница, просто души не чаяли в своём приёмном ребёнке, и я с большим трепетом относился к их взаимодействию с юной Наташей. К слову, именно Ефросинья и Наташа должны были выступить в ролях Королевы Этолии и Авроры в младенчестве. Конечно, дети — это прекрасно, но теперь в помещении стало находиться совсем невозможно: гвалт итальянцев смешался с детскими воплями, и наступил полный хаос.

Ситуацию спасла Доменика, вовремя появившись за кулисами и показав нам, где раки зимуют. Впрочем, даже в гневе она казалась прекрасной: в роскошном серебристо-голубом платье с волнообразными рюшами, украшенном цветами из разноцветного атласа и с неглубоким декольте, на котором лишь скромно виднелся массивный крестик из чёрного дерева, обрамлённом кружевами, с невысокой, но причудливой причёской, украшенной уже живыми розами из всё той же многострадальной оранжереи княжны Фосфориной. Особенно чувственным было то, что выбивающиеся из причёски локоны ниспадали на бархатистые, напудренные плечи. Одним словом — настоящая фея Флора![124]

Фауна в исполнении Даши Фосфориной тоже выглядела шикарно: юная, озорная, как маленький лесной зверёк, в золотистом платье с вышитыми на нём зайцами, белками и ещё каким-то зверьём, а также — о ужас — отороченным натуральным мехом. Даша очень быстро выучила свою довольно лёгкую партию и вошла в число лучших учеников маэстро Кассини, наряду с нежноголосой Степанидой и подающим надежды скрипачом Александром Данилычем.

Что же касается Серены… Надо сказать, Марио Дури вполне сносно смотрелся в образе юной феи, достаточно хрупкий и изящный, он прекрасно вписался в светло-зелёное платье с серебряными вкраплениями, с кружевными манжетами на рукавах до локтя и с глубоким декольте, которое открывало унылый вид на мальчишескую плоскую грудь и выпирающие ключицы. Не самое интересное зрелище, по моему мнению, но вот совсем иного мнения была Ефросинья.

У меня просто сжалось сердце, когда я смотрел, с какой любовью и заботой княжна зашнуровывает своему супругу корсет, с каким вниманием укладывает роскошные чёрные волосы в высокую причёску и с какой аккуратностью завязывает подвязки на чулках. Последняя сцена была наиболее эпичной: Ефросинья опустилась перед мужем на колени, а тот приподнял юбку, обнажив костлявые коленки. «Куда жена смотрит? — про себя возмутился я. — Платье зашнуровала, а проследить, чтоб штаны надел — забыла!» Сам же я, как заправский «венецианский куртизан» и заслуженный «старый лесбиян» Рима, позволил себе остаться при своём — коротких бриджах из чёрного атласа, объяснив это тем, что мне предстоит сложный танцевальный номер.

К слову о танцевальном номере. Когда наша с братьями гениальная идея с полётом Бабы-Яги в ступе провалилась, мы не отчаялись и подготовили новую версию торжественного выхода злой феи, и на этот раз Доменика одобрила нашу идею. Так, в первом действии Малефисента на сцену выезжает на колеснице, запряжённой двумя крысами, которых любезно согласились исполнить Данила и Гаврила. Далее следует агрессивная фьюриозная ария с несколькими messa di voce, а после неё — сложный невообразимый танец, поставленный князем Даниилом Петровичем. Видимо, Доменике просто пришлось сдаться после того, как на одной из репетиций на сцену в платье Малефисенты вышел… сам вышеупомянутый князь, чем вызвал у неё замешательство, у девушек — восторг, а у нас всех — смех до боли в животе.

Платье Малефисенты, будь оно неладно, являло собой настоящий шедевр эпохи барокко — из тёмно-бордового материала, с вышитыми на нём змеями и скорпионами — специально, чтобы порадовать свою ненаглядную «римскую скорпионшу». Глубокое декольте, богато украшенное пауками, открывало вид на непривлекательную, плоскую и безволосую мальчишескую грудь, на которой я, недолго думая, нарисовал чёрной краской огромного паука. В руке у меня вместо цветов была связка тряпичных змей, от которых некоторые девушки просто упали в обморок, когда я в громоздком платье плёлся по коридору, пугая прислугу. Конечно, оно было далеко от мультипликационного оригинала — я хоть мультфильм полностью не смотрел, но как выглядят герои, представлял, так как у Тани в детстве была раскраска с этими героями. Никогда не забуду, как она выкрасила принцу нос красным фломастером и пририсовала папиросу. Та ещё хулиганка была в детстве!

Что ни говори, но самыми красивыми в этом спектакле были, конечно же, премьер и примадонна — Стефано и Степанида, Дезире и Аврора. Во втором действии они были в костюмах, стилизованных под пастушеские — с непременной овечьей шкурой поверх непосредственно сценического одеяния, а в третьем, на свадебном балу — в роскошных, золотистых, с целым букетом перьев на голове. Да, в отличие от других героев, они на протяжении всего спектакля трижды меняли костюмы, что само по себе было довольно трудоёмкой процедурой, в связи с чем антракты мы увеличили до получаса, а чтобы зрители не скучали, во время антрактов им подавался чай с пирожными.

Вскоре вся семья Фосфориных, тех, что не участвовали в спектакле, собралась в зале, расположившись на креслах и диванах. Чуть позже явилось семейство Сурьминых, которых, как ближайших соседей по дачному участку, пригласили на спектакль. Пётр Иванович и Софья Васильевна заняли места в первом ряду, и по их лицам я понял, что они не менее нас ждут этого волшебного действа. Впрочем, все присутствующие были настроены положительно, исключение составляли только Ирина Фёдоровна и мать Николая Сурьмина, имя которой я забыл. Они сидели в креслах с кислой миной и ворчали. Но я решил не обращать на это внимания, чтобы не портить себе настроение перед выходом на сцену.

Настал час «икс». Заиграла увертюра в исполнении струнного ансамбля, флейты и клавесина, и на сцену чинными рядами вышли придворные — артисты крепостного балета, а после них, под торжественный марш прошествовали Король и Королева Этолии, которых исполняли «старый огурец» мсье Камбер и княжна Ефросинья. Поприветствовав жестом публику, сказочные правители заняли свои троны. Затем заиграла нежная мелодия флейты, и несколько девушек из балета вынесли на сцену колыбель с новорождённой Авророй. К сожалению, Наталья Марковна, в связи со своим плохим поведением, была снята с этой главной роли, и её место заняла… тряпичная кукла. Но, может быть, это и к лучшему, никто не испортит спектакль ужасным криком.

Близился выход трёх фей. Я с невероятным волнением ждал этого номера, очень переживал за любимую супругу и искренне желал ей удачи, наплевав на свой внешний вид и думая теперь только о ней. О, моя муза, моя любовь, ты непременно должна сразить всех присутствующих наповал своим талантом оперной певицы. Надо сказать, моё волнение было оправданным: Доменика в тот день была не в голосе в связи с приближающимся «неприятным периодом». Но, как всегда, проявив свои наилучшие качества, любимая справилась с задачей на все сто процентов и сорвала овации в свой адрес.

После торжественной каватины Флоры, в темпе Andante, следовала каватина Фауны в темпе Allegro. У юной княжны было очень приятное, подвижное меццо-сопрано, и это в неполные семнадцать лет! Словом, я был невероятно восхищён талантом одной из своих дальних родственников и испытывал гордость за музыкальные способности Фосфориных.

После Фауны якобы планировался выход Серены, но не тут-то было! Слышится барабанная дробь, свечи на сцене гаснут, и в зелёном облаке пыли на сцену выезжает… разрешите представиться, его светлость, князь Александр Фосфорин, в платье злой феи Малефисенты, в колеснице, запряжённой крысами в исполнении князей Даниила и Гавриила Петровичей. Увидев своего якобы младшего внука в жутком гриме и женском платье, Ирина Фёдоровна, поджав тонкие губки, демонстративно покинула помещение, позвав за собой и вредную старуху-графиню. Но вот остальные от смеха чуть не лопнули, шквал аплодисментов не давал сосредоточиться. Но самый кошмар был, когда братья с силой рванули поводья, и Малефисента вывалилась из кареты. Но нет, ничего. Я доиграю этот маразм до конца!

Выбравшись из кареты ползком, запутавшись в юбках и скрипя зубами от злости, я всё же нашёл в себе силы подняться и исполнить свою супер-сложную арию. Оркестр заиграл зловещую симфонию, и я, применив всю злость, на которую меня сподвиг этот злосчастный образ, спел от начала и до конца свою партию, а затем исполнив невообразимый танец, чуть не сдохнув в конце от перенапряжения.

Что было дальше — я уже не знал, так как до середины второго действия просто валялся за кулисами без сознания. Я не мог понять, с чем это было связано — с дурной энергетикой Малефисенты или же с чем-то другим, но факт один: мне было необъяснимо плохо. Впрочем, я вскоре про это состояние забыл, когда за мной явилась Доменика — не только актриса, но и главный режиссёр этой постановки и нежно уговорила меня выйти на сцену. Я вышел. Во втором и в третьем действии. А после — просто потерял сознание в гримёрке.

Очнулся только тогда, когда меня своими нежными прикосновениями и поцелуями разбудила Доменика, чтобы позвать на поклон. Я не посмел отказать супруге и вышел — с нею за руку, бросая страстные взгляды на неё и вызывая тем самым неоднозначную реакцию у зрителей, которые видели лишь двух фей — добрую и злую, которые, по всей видимости, неравнодушны друг к другу.

Закончились Святки, и наступил Крещенский сочельник, день, когда благочестивые христиане воздерживаются от пищи, а не очень благочестивые, особенно женская их половина, собираются компанией в светлице и гадают — в основном, на удачное замужество. И если в моё время эта древняя русская традиция немного угасла, то вот в восемнадцатом веке, особенно среди крестьянских девушек, цвела пышным цветом. Степанида, ещё во время репетиций к «Спящей Красавице», рассказала нам с Доменикой одну историю, в подлинности которой я сомневаюсь, но очень уж ярко и подробно она описывала. Как выяснилось, год назад она с подругами гадала, как это было принято, на жениха. Являясь достаточно впечатлительной девушкой, Степанида так прониклась проводимым ими обрядом, что всю ночь не могла уснуть. Только под утро ей приснилось следующее:

— Открываю во сне глаза и вижу: стоит предо мною ангел небесный, в белых одеяниях, но без крыльев. Он долго-долго смотрел на меня, а потом запел — высоким, чистым голосом, словно отрок поёт, но не мужчина. И от голоса этого сердце трепетало, а по телу разлилась сладкая истома. А спустя год я увидела моего ангела вживую и услышала его сладкий голос.

После таких рассказов я было уже собрался сегодня ночью идти с девушками гадать — но в моём случае на машину времени. Но Доменика сочла это занятие недостойным христианина и отговорила меня:

— Наша судьба — в руках Господа. Когда сочтёт нужным, тогда в будущее и вернёмся. Не знаю, почему, но я чувствую, что нас здесь что-то держит и не даёт уйти.

— Кажется, я знаю, что это. Вернее — кто, — после непродолжительной паузы ответил я. — Давно хотел сказать тебе, но как-то всё не получалось. Несколько месяцев назад, ещё в Тоскане, на следующий день после того, как дону Пьетро стало плохо, меня в коридоре посетило видение. Маленькая девочка с тёмными волосами и в белом платьице. Я не знаю, кто она, но именно после этого видения мне пришла в голову безумная идея, о которой ты прекрасно знаешь.

— Ах, Алессандро, — вздохнула Доменика. — Я тоже давно хотела тебе кое-что сказать. Странное видение посетило и меня, правда, как картинка в воображении. Только я видела маленького мальчика. И он был похож на тебя.

— Да уж, непонятные вещи происходят, — заключил я. — Но, может быть, эти ребята — и есть то, что нас держит в этом времени? Может, мы не сможем выбраться отсюда, пока не выполнили свою миссию по восстановлению рода Фосфориных?

— Возможно, я не знаю, — пожала плечами Доменика.

— Но как бы то ни было, любимая, я думаю, что надо предпринять ещё одну попытку. Мне очень жаль, что я заставляю тебя терпеть такие вещи, но ведь… это нужно нам обоим.

— Ты прав, Алессандро. Я готова потерпеть для достижения высшей цели.

Таким образом, мы с Доменикой приняли решение сразу после Крещения вновь явиться на поклон к Петру Ивановичу за очередной дозой «эликсира жизни». После длительного поста и праздников князь, скорее всего, пребывал в отличной форме и с лёгкостью бы одарил Доменику «волшебным бокалом» второй раз.

После утренней литургии Пётр Иванович вместе с отцом Иоанном возглавили грандиозную экспедицию на «Иордан», коим в наших условиях являлась не особо полноводная, покрытая льдом речка. Сначала отец Иоанн прочитал молитву, а затем началось самое интересное. Одного за другим нас, в одних панталонах, по очереди Пётр Иванович окунал в прорубь, а затем, сам, раздевшись на сорокаградусном морозе догола, окунулся в прорубь, чем снискал наше пожизненное уважение. Надо сказать, обжигающая ледяная вода оказала на меня довольно сильное воздействие: мгновенно мозги прочистило, и мутный взгляд прояснился. Из обоих итальянских сопранистов нырнуть в прорубь решился только Стефано, которого Пётр Иванович уже успел приучить к снежным обтираниям после бани, и, по его же словам, пребывал от этого в полном восторге. Марио Дури же испугался и не стал нырять, зато вот Ефросинья, единственная из присутствующих здесь женщин, не отказалась погрузиться в ледяную воду в одной рубашке. После мероприятия следовало застолье с горячительными напитками, поэтому никто тогда не замёрз и не заболел.

Казалось, в семье царила полная гармония, жить бы да радоваться, однако случай со скрипкой убедил нас с Доменикой в обратном. Кому-то поперёк горла встали наши музыкальные занятия, и я пытался понять, кому именно. Начал с того, что подробно расспросил Доменику о её взаимоотношениях с членами семьи. И вот, что она мне поведала:

— Вчера вечером донна Ирина всё-таки перехватила меня в коридоре. Она сказала мне, по-французски, что неплохо бы мне вернуться в Рим, что мне здесь нечего делать с моим «безбожным западным образованием». Безбожным! Ты понимаешь? Её светлость обвинила меня в том, в чём я ни разу не виновата, ибо я всей душой и всем сердцем верую в Господа нашего, Иисуса Христа! Я, смиренно склонив голову, сказала ей об этом, но в ответ получила лишь усмешку! О, Алессандро! Я не могу больше так!

— Любимая, ну что ты? — я постарался утешить её. — Зачем обращать внимание на бабушку в маразме? Ну это глупо по меньшей мере. Не думаю, что скрипку испортила она — сил не хватит.

— Какой ты наивный, Алессандро, — вздохнула Доменика. — Леди Макбет тоже никого сама не убивала, это делал муж под её руководством. О, вот, что бывает, когда женщина берёт власть в свои руки!

— То есть, ты хочешь сказать, что это сделал кто-то из слуг по приказу Ирины Фёдоровны? Тогда всё гораздо хуже. Если что-то подобное повторится, то… В общем, я постараюсь тебя защитить.

Ситуация серьёзнее некуда. Бабуля, по всей видимости, решила извести бедняжку Доменику, но пойти к Ирине Фёдоровне и прямым текстом сказать, чтобы не трогала мою жену — было нечестно по отношению к самой Доменике: я не хотел выставить её ябедой. В итоге я не придумал ничего лучше, чем просто начать шпионить за бабкой, авось, что-нибудь да узнаю насчёт скрипки. Однако, чем дальше я размышлял на эту тему, тем менее вероятным мне казалось участие Ирины Фёдоровны в этом разбое: раз уж она не постеснялась сказать Доменике прямым текстом, чтобы убиралась отсюда, то крайне нелогично было бы пакостить ей исподтишка. В какой-то момент я пришёл к выводу, что инструмент испортил кто-то с более низкой ступени женской иерархии, вот только кто? Точно не Софья Васильевна и не Ефросинья Ивановна.

Когда же на следующий день Доменика сообщила, что Данила и Гаврила не явились на урок вокала, это показалось мне подозрительным. По словам Кар-Карыча, князья вместо занятий отправились в предбанник — бухать. Меня чрезвычайно расстроило это известие, я уже было подумал, что парни решили откатиться в своём развитии на предыдущий этап. Но всё оказалось гораздо хуже.

— Евдокиюшка… и Полинушка… ик! — по очереди начали совсем пьяные Данила с Гаврилой. — Грозились в монастырь уйти, если мы и дальше будем, по их словам «охаживать чужую жену».

— Клянусь, Сашка! — воскликнул Гаврила. — Мы на твою жену губу не раскатывали! Мы просто пели, а они вот…

— Да уж, — закатил глаза я. — Совсем с ума посходили на гормональной почве. А вы что? Ну что вы за мужья, раз позволяете жёнам командовать? Так вы далеко не уедете. Нет, я категорически против того, чтобы их бить и обижать. Но где ваша княжеская честь и достоинство? Им что, будет лучше, если вы вместо занятий музыкой дружно сопьётесь? Нет, так не пойдёт, — я совсем разошёлся и не мог себя остановить.

— Ты прав. Отец верно сказал — тряпки мы с Гаврилой, — вздохнул Даниил Петрович. — Но нет, больше не позволим бабам себе головы дурить! Пойдём и скажем твёрдое слово.

— Да, и про скрипку не забудьте им сказать, — перед уходом, намекнул я, уже окончательно догадавшись, кто инициатор этой ужасной пакости.

Чего и следовало ожидать. Тем же вечером к нам в комнату явились зарёванные Полина с Евдокией и бросились перед Доменикой на колени, на ломаном итальянском умоляя простить их — «дур недостойных». Доменика же, как благочестивая христианка, ответила им следующее:

— Господь простит, дорогие мои девочки. Но в следующий раз, когда будете держать зло на меня — подойдите и дайте пощёчину. К инструментам же не смейте прикасаться. Испортив скрипку, вы оскорбили не меня, а память покойного Николы Сальваторе Дури, который вложил в неё часть своей души. И прощение просить вы должны не у меня, а у его несчастного сына, Марио Франческо.

Обе княгини ошарашенно воззрились на Доменику, в словах и взгляде которой читалось невероятное спокойствие. Они пообещали, что «больше не будут» и поклялись с этих пор помогать и поддерживать жену самого младшего князя Фосфорина. Так, общими усилиями, мы вместо двух врагов приобрели двух новых союзников.

Глава 76. Успешная авантюра и фидбэк из будущего

Январь подходил к концу, за окном свирепствовали настоящие Крещенские морозы, такие, каких я в своём времени не встречал: при выходе на улицу щёки краснели, глаза слезились, а на ресницах и бровях образовывался иней. Но всё же, это вовсе не мешало нам покидать стены дворца и предаваться замечательной зимней забаве — катанию с горки в санях. Признаюсь, когда мы с ребятами — я, Данила с Гаврилой и Стефано — летели в этой деревянной посудине с крутой горы, я испытал такой кайф, какого не было даже в луна-парке на американских горках. Ощущение настоящего полёта, сравнимое разве что с умопомрачительным ощущением влюблённости.

Последняя, вопреки нашим с Доменикой опасениям, ничуть не угасла за это время, а наоборот, подогретая долгим ожиданием во время поста, теперь заиграла новыми красками. За почти два месяца воздержания я невероятно соскучился по объятиям возлюбленной, и теперь, как только выпадала свободная минута — а при довольно плотном учебном графике выпадала она только поздними вечерами — мы с Доменикой запирались в нашей уютной каморке, где страстно и нежно отдавались друг другу в полной мере, словно пытаясь физически слиться в одно целое. Единственным, что нас обоих расстраивало в наших «слияниях», это то, что они не могли завершиться зарождением новой жизни. За этим мы вновь должны были обратиться к Петру Ивановичу.

Возможность предоставилась довольно быстро. Одним морозным зимним вечером мы вчетвером — с «виртуозами» и Петром Ивановичем — отправились в баню. Как всегда, с вениками, водкой и закуской в предбаннике. Пётр Иванович, в целях сохранения нашего здоровья, лично проследил, чтобы перед парилкой никто из нас к стопке не притронулся. Баня тогда была растоплена — что надо, в пустыне Сахара, наверное, холоднее. Попарились знатно, даже Марк Николаич в этот раз не орал, когда я его веником по спине хлестал. Пётр Иванович пребывал в отличном настроении, сыпал анекдотами и не подозревал, какой его ждёт сюрприз.

На втором заходе, после «берёзового действа», когда мы все сидели на скамейке и отдыхали, дверь со скрипом открылась, и в парилку вошла Софья Васильевна — совсем без ничего. Без лишних слов она подошла к мужу и принялась нежно массировать ему плечи, прижимаясь мягкой изящной грудью к его ключицам. Судя по ошарашенному выражению лица, Пётр Иванович точно не ожидал сейчас такого расклада событий. Однако ответная реакция плоти на подобные прикосновения последовала очень быстро. На какое-то время опомнившись, князь просто бросил на нас грозный взгляд, без слов дав понять, чтобы мы убирались отсюда поскорее — нечего «виртуозам» «взрослое кино» смотреть! Что мы тотчас же и сделали, оставив князя и княгиню наедине.

В предбаннике Стефано и Марио, измотанные банными процедурами, жадно набросились на закуску — солёные грибы, огурцы и сухофрукты, а я решил воспользоваться ситуацией и, по-быстрому одевшись, стал выжидать, пока закончится действо в парилке. Пока я просто молча сидел на скамейке, Марио успел вынести нам со Стефано мозг:

— Ах, моя Росинелла после появления у нас прекрасной Наталины совсем перестала уделять мне внимание! Как я соскучился по её нежным и сильным пальчикам!

— Марио! Заткнись! Достал уже ныть! — раздражённо рявкнул я, но потом сразу извинился: — Прости, не хотел тебя обидеть, но тут важные вещи происходят. Не гневи Бога, у тебя уже есть ребёнок, хоть и неродной, а мне приходится ради этого сейчас сидеть под дверью и ждать!

Через какие-то полчаса дверь приоткрылась, из парилки вышла Софья Васильевна и протянула мне заветную чашку. На этот раз я не стал никуда заходить, а сразу же направился в нашу комнату, где Доменика уже ждала меня в кровати.

Надо сказать, вторая попытка тоже не увенчалась успехом, поскольку через пару дней у Доменики вновь наступил тот самый период. Но, на самом деле, оно и понятно: какое там качество будет после почти часа в парилке? Наверное, надо быть Даниилом Петровичем, чтобы умудриться зачать ребёнка в бане, в невыносимой жаре.[125]

— Ах, Алессандро, я не понимаю, почему опять ничего не получилось, — вздыхала Доменика. — Может быть, проблема во мне, раз уже второй раз насмарку?

— Нет, не думаю. Скорее, дело в неблагоприятных для этого дела условиях. Первый раз слишком много времени прошло, а второй — слишком высокая температура в помещении. Но не расстраивайся, мы что-нибудь обязательно придумаем.

Двадцать четвёртого января, рано утром, я вспомнил, что именно в этот день родился сам Король Музыки, несравненный Карло Броски, волшебный голос которого я имел счастье услышать и сохранить навсегда в своём сердце. В связи с данным событием, во время общей трапезы, я попросил минуту внимания. Подняв хрустальный бокал со сладким малиновым вином, не скрывая радостного волнения, выдвинул тост:

— Дорогие друзья, в этот знаменательный день я бы хотел поднять вот эти чудесные хрустальные ёмкости и выпить за здравие прекрасного человека, непревзойдённого певца и лучшего из когда-либо живших на земле «виртуозов». За достопочтенного Карло Броски!

Все присутствующие воодушевлённо поддержали тост — Стефано даже крикнул: «Ура! Да здравствует синьор Фаринелли!» — и с хрустальным звоном соприкоснулись своими рюмками с моей. Хоть мне и было очень жаль, что я не имел возможности поздравить Певца с большой буквы, всё же я был несказанно счастлив, что вместе с другими «виртуозами» выпил за его здоровье. Увы, в своём времени я бы этого сделать не смог.

После трапезы мы с ребятами устроили небольшой концерт в честь именинника, спев четырёхголосный поздравительный кант на русском языке, а затем, уже по-одному, мы исполняли известные на тот момент арии авторства Хассе, Порпоры и Вивальди. Последний хоть и не имел никакого отношения к имениннику, но зато у Доменики было официальное разрешение на исполнение некоторых его произведений. Завершила концерт торжественная ода имениннику, которую Доменика сочинила ещё несколько лет назад в Риме, после одной оперы, под впечатлением от невероятного голоса великого Мастера.

Через пару недель после второй попытки я решил предпринять очередную, третью. И для этого не придумал ничего лучше, кроме как с утра пораньше заявиться в спальню к предкам и вновь доставать их по поводу обещанного. Дверь в кои-то веки была открыта — должно быть, забыли запереть на ночь, и я беспрепятственно вошёл в княжеские покои. Надо сказать, явился я вовремя: Пётр Иванович сидел в кресле спиной к двери, а супруга его как раз доводила до высшей точки наслаждения «устами медовыми да жаркими», и, судя по прерывистому дыханию князя, дело шло к кульминации. Видимо, крышу унесло окончательно, потому что он даже не заметил моего присутствия. В самый ответственный момент Софья Васильевна отпустила из уст переполненный стек, то есть, возбуждённый до предела княжеский член, а я только и успел подставить первую попавшуюся под руку пустую посуду — ею оказался изящный фарфоровый чайник с изображением тюльпанов.

— Ну ты и негодяй, — с трудом отдышавшись, наконец промолвил князь. — Назойливый, как муха навозная! Чтобы впредь больше не досаждал нам с супругой!

Сердечно поблагодарив родственников и извинившись за беспокойство, я крепко сжал чайник в руках и пулей рванул в нашу комнату. «Главное не опоздать, главное не разлить», — с волнением думал я. Войдя в комнату, я сразу направился к кровати — Доменика ещё спала, устав от вчерашнего перенасыщенного учёбой дня.

— Любимая, просыпайся, — нежно обратился я к возлюбленной, проведя рукой линию по обнажённому плечу. — Нам предстоит важное дело.

— О, на этот раз уже в чайнике! — со свойственным ей лёгким сарказмом прокомментировала увиденное Доменика. — И даже из моего любимого делфтского фарфора.

— Да, видишь, может это неслучайно? — предположил я. — Только мне теперь понадобится чашка или бокал, чтобы перелить туда.

— Зачем? — удивилась Доменика. — Ведь у чайника есть носик.

— То есть… — я не стал договаривать, но я прекрасно понимал, что имела в виду супруга.

Таким образом, одним ранним февральским утром в Фосфоринском дворце состоялось поистине безумное чаепитие в лучших традициях голландского барокко — с фарфоровым чайником и совсем без чашек.

Суровый, снежный февраль пролетел незаметно. Помимо ежедневных музыкальных занятий ничего особенного не происходило, и создавалось впечатление, что все проживающие во дворце супружеские пары закрылись у себя в комнатах и посвящали всё время исключительно своим вторым половинкам. Стефано проводил дни в обществе своей юной супруги, и мы были рады, что парень не только нашёл своё счастье, но и перестал по каждому поводу беспокоить Доменику и жаловаться мне. В какой-то момент я понял, что его нужно просто оставить в покое и предоставить самому себе, тем более, что, как мы с Доменикой заметили, их с женой отношения вышли на новый уровень.

Что касается Ефросиньи и Марио, так они и вовсе были целиком и полностью заняты своей приёмной дочерью Наташей и почти не участвовали в каких-либо семейных мероприятиях. Пётр Иванович большую часть времени проводил с Софьей Васильевной, но далеко не только в спальне: эти помещики на удивление внимательно и бережно относились к своим крепостным. Я понял, почему крестьяне в этом поместье все сплошь были румяными да упитанными — о них заботились едва не больше, чем о собственных детях, объясняя тем, что «им работать надо, а вы только баклуши бьёте». Князья следили, чтобы у всех всего хватало для нормальной жизни и работы, а наиболее талантливых мальчиков из крестьянских семей забирали во дворец, чтобы обучать их музыкальной грамоте. Нет, они не собирались делать из них «виртуозов», но, как говорил Пётр Иванович (а спустя почти триста лет, как это не удивительно, мой отец, Пётр Ильич) — «труд и музыка совершенствованию личности способствуют».

Запланированную на начало февраля свадьбу Александра Даниловича Фосфорина и некоей польской аристократки внезапно отменили в связи с какими-то непредвиденными семейными обстоятельствами: как я слышал по местному «сарафанному радио», невеста уже ожидала ребёнка от другого и не могла более претендовать на титул княгини Фосфориной. В итоге, Пётр Иванович, не имея на данный момент никаких вариантов, разрешил внуку после Пасхи жениться на его тайной возлюбленной — Василисе, старшей дочери отца Иоанна, которая была красивой голубоглазой девочкой-подростком из хорошей семьи: надо сказать, что Пётр Иванович гораздо большее внимание уделял благочестию своих будущих невесток, чем их происхождению. Я был очень рад этому, поскольку не хотел, чтобы семья Фосфориных окончательно превратилась в «melting pot»[126].

Во второй половине февраля в Италии начались дни Карнавала, а у нас, в России — Масленичная неделя. Всю неделю в усадьбе проходили шумные гулянья, маскарады и танцы до позднего вечера. Веселились все — от дворца до самой дальней избы поместья. Как сказал Стефано: «Здесь только паяцев для полного счастья не хватает!» Чтобы восполнить этот недостаток, мы с Марио устроили в бальном зале грандиозное шоу на публику — поединок с валиками от диванов. Закончилось всё тем, что перья разлетелись по всему залу, создав настоящую барочную феерию. Натанцевавшись в бальном зале менуэтов и аллеманд, уже набивших оскомину, мы с Данилой и Гаврилой наведались на блины к одной дружной крестьянской семье, которая жила в настоящей русской избе, такой, какие я видел только в фильмах-сказках. До вечера мы с местными ребятами и девчатами водили хороводы, слушали задорные песни первых и проникновенные — последних, играли в старинные русские игры, кидались снежками, а потом раздали детям сладости и укатили на санях во дворец.

Примерно в то же время мы с Доменикой скромно отпраздновали день нашей первой встречи — да, в этом году он пришёлся на время карнавала. В этот день мы с ней вспоминали всё, что произошло за год, делились наиболее яркими воспоминаниями и вздыхали по тёплым римским вечерам.

— Помнишь, любимая, как мы с тобой праздновали карнавал в Риме? — спросил я у Доменики, когда мы с ней сидели на диване и смотрели на огонь в камине. — Ни с чем не сравнить. Маски, паяцы, танцы на площади, ларьки с мороженым, — мечтательно погрузился я в ностальгию.

— Помню, Алессандро. И те злосчастные шахматы помню, — с лёгким сарказмом ответила Доменика.

— Прости. Я был неправ. Я не должен был нарушать твоё личное пространство, — шепнул я ей на ухо. — Но я так хотел узнать тебя поближе, хотел помочь тебе.

— Всё уже в прошлом, Алессандро. А помнишь тот нелепый инсценированный скандал у нас в прихожей? Мы тогда шикарно с тобой свои роли сыграли.

— Конечно, любимая. А как я работал «Золушкой» у донны Катарины? Бедная женщина, не повезло ей с лакеем.

— О, Алессандро, это было ужасно. Я тогда ещё говорила, что не дело дворянину полы мыть в доме.

— Может быть, но дон Пьетро считает, что настоящий аристократ не должен гнушаться физической работы. Он сам научил меня тому, чего я в своём времени совсем не умел. И я несказанно ему за это благодарен.

— А я благодарна тебе за Эдуардо. Ведь это ты привил ему любовь к наукам, которые его ранее не интересовали.

— Да, помню наш первый урок. То, каким тогда был твой… дальний предок и то, каким он стал сейчас — огромная разница. Значит, хоть что-то хорошее я в этом времени сделал.

— Ты много чего сделал. Особенно для меня, любимый, — тихо ответила Доменика. — Только вот любовь к математике ты мне привить не смог, — усмехнулась она.

— Большое упущение с моей стороны. Но тебе всё равно придётся её изучить, когда мы вернёмся в наше время, ведь без неё ты не сможешь получить аттестат. Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы помочь тебе.

— Ты прав, придётся изучать все эти параболы, числа Пи…

— О, помнишь наш легендарный конкурс в трактире, когда мы соревновались с братьями Альджебри в запоминании знаков числа Пи? А после этого — в длительности нот. Да, золотое было время. Капелла, хор, и я — молодой, наивный дурак.

— С этим спорить не буду, — усмехнулась Доменика. — Ты выглядел, как пуганая ворона, когда я впервые тебя увидела.

— Но почему ты тогда подошла ко мне? Почему не оставила на произвол судьбы? — с волнением спросил я.

— Потому что я люблю тебя. С первого взгляда. Ты — мой, я поняла это сразу, как только увидела тебя. Мой, только мой, Алессандро.

Тем временем Масленичное раздолье закончилось, и наступил Великий пост. Всё это время я находился в трепетном ожидании результата нашей авантюры с чайником. На этот раз Пётр Иванович тоже присоединился к ожиданиям и чаще прежнего интересовался у Доменики насчёт её самочувствия. Сама же Доменика особого ажиотажа не проявляла, продолжая свою музыкально-педагогическую деятельность, которую ставила на первое место в своём списке приоритетов. Я же всё это время безуспешно пытался доработать так называемую машину времени — благо, Павел Иванович проникся моей идеей и предоставил материалы. В итоге к середине февраля была построена… арифметическая счётная машина, и я просто забил на это дело. Надо будет, как-нибудь в будущее и вернёмся. Не надо — так нам и здесь неплохо.

Музыкальные занятия проводились всё так же, в первой половине дня, и, надо сказать, ученики маэстро Кассини делали колоссальные успехи. Правда, Настеньку большей частью обучал маэстро Кнут, под руководством которого она очень быстро осваивала игру на флейте, но вот остальных ребят Доменика продолжала обучать сама, приучая их к распространённой в неаполитанских консерваториях практике взаимного обучения, когда ученики помогают друг другу осваивать новый материал и оттачивать навыки. Любимую скрипку Доменики, к счастью, удалось восстановить: кроме струн ничего не пострадало, и мы просто поставили новые. Теперь долгими зимними вечерами мы все могли наслаждаться прекрасной игрой, а иногда, совсем поздно вечером, мы с Доменикой закрывались в нашей комнате и я с нескрываемым восхищением и желанием созерцал, как эта прекрасная женщина сливается в игре с самым чувственным инструментом.

Ирина Фёдоровна в последнее время почти не трогала Доменику, так как последняя постоянно находилась под моим контролем и защитой. Это была вынужденная мера: при мне бабуля не высказывала нелюбимой невестке второго порядка своё «фе». В целом всё шло довольно гладко, если бы не один случай, переполошивший весь дом. Как-то раз, когда Доменика проводила урок в музыкальном классе, а я сосредоточенно ковырялся в шестерёнках своей злосчастной неработающей машины, в комнату влетел невероятно перепуганный Марк Николаич и выпалил следующее:

— Алессандро, срочно беги в музыкальный зал! Доменика упала в обморок прямо во время урока! Я не знаю, что происхо…

Дослушивать я не стал, так как сам страшно испугался и рванул по коридору в сторону класса. Войдя в зал, я увидел, что все присутствующие обступили сидящую в кресле Доменику. Она выглядела неважно, лицо казалось бледным даже несмотря на слой пудры, и, казалось, она была не менее перепугана случившимся. В какой-то момент она резко вскочила с кресла и пулей выскочила в коридор. Я последовал за ней, и, догнав её, увидел, что она изо всех сил зажимает рот рукой. Ворвавшись в комнату, она начала искать ночную вазу, но, увы, я как раз утром вынес её в уборную и там забыл. В результате мне пришлось подставить тазик для умывания, предварительно вылив оттуда всю воду в горшок с цветами.

— Любимая, всё хорошо? Чем же ты так отравилась? — обеспокоенно спрашивал я, заботливо обнимая супругу за плечи.

— Тем, что находилось в фарфоровом чайнике, — как всегда, мрачно пошутила Доменика.

— Ты хочешь сказать… — начал было я, смутно догадываясь, о чём идёт речь.

— Да, Алессандро. Третья попытка увенчалась успехом, и меньше, чем через год у нас появится очаровательный мальчик, похожий на тебя.

— О, но ведь это прекрасно! — воскликнул я и вновь подхватил супругу на руки, но кружить по комнате не стал — сейчас это было опасно. Вместо этого я просто аккуратно поставил её на пол и начал расшнуровывать корсет: в ближайшие девять месяцев он точно ей не понадобится.

Не могу передать словами радость, которую испытали все мы после долгожданного подтверждения благополучного зачатия. Стефано и Марио тайно поздравляли меня с успешной авантюрой, Данила и Гаврила уважительно похлопали меня по плечу, а я чуть не заплакал от осознания того, что нагло обманул их, ведь они-то думали, что в этом моя заслуга. Но больше всех, конечно же, были счастливы я и Пётр Иванович, мы с ним просто радовались как дети малые и каждый день нежно гладили упругий и пока ещё плоский животик Доменики. Мы оба испытывали гордость — он, как инициатор, а я, как преемник, и мы больше не чувствовали той ядовитой ненависти друг к другу.

Впрочем, подобные неприятные состояния у Доменики в последнее время не были редкостью: любовь моя жаловалась на слабость и тошноту, ничего не могла есть, кроме хлеба с малиновым вареньем, а вскоре к этому примешалась необъяснимая раздражительность и вредность. Она ни с того, ни с сего раздавала ученикам подзатыльники и возмущалась на пустом месте. В общем, «великий маэстро» вскоре выбыла из строя, и замещать её пришлось Степану Ивановичу и Марку Николаевичу, последний из которых, хоть и имел репутацию нервного придурка, но преподавателем оказался на удивление внимательным и компетентным — особенно по части игры на скрипке.

Но самый безумный инцидент произошёл первого апреля, в мой, так сказать, день. Любимая разбудила меня ночью и попросила принести из кухни кусочек сельди пряного посола. От этих слов я просто обалдел, так как знал, что Доменика никогда не рискнёт попробовать то, от чего имеет жуткую аллергическую реакцию.

— Доменика, я надеюсь, ты шутишь? — спросил я спросонья. — С днём дурака, да?

— Нет, на этот раз я крайне серьёзна. Прошу, не будь столь жестоким, принеси, я так хочу чего-то солёного, прости меня Господи!

— Что ты, не расстраивайся так, сейчас что-нибудь придумаю, — ответил я и направился посреди ночи на кухню, а через некоторое время принёс возлюбленной блюдце с солёными грибами.

— Опять эти грибы! — проворчала Доменика, но один подосиновик всё-таки съела «за нашего маленького», который, к слову, занимал как-то подозрительно много места в «памяти».

Правда, на следующий день за столом мы втроём — я, Стефано и Марио — вырывали у неё из рук тарелку с селёдкой, а я ещё страшно возмутился, подумав про себя: «Любимая, ну ты же благочестивая католичка, не надо вести себя как демоническая женщина из рассказа Тэффи[127]!»

В один прекрасный день к нам в комнату ворвался обрадованный и взволнованный Стефано, размахивая каким-то письмом в руках и вопя по-итальянски:

— Новости из Рима! Алессандро, Доменика, пришло ответное письмо от отца и брата. Сейчас я вам зачитаю.

«Дорогой мой мальчик, если ты читаешь сейчас это письмо, то знай: старый маэстро, хоть и сердит на твоё недостойное поведение, но по-прежнему любит тебя и беспокоится о тебе. Спешу сообщить, что Рим всё ещё стоит, а твои родные и близкие — в целости и сохранности. Надеюсь, что и ты в порядке, и твой новый крёстный отец и покровитель следит за благопристойностью твоих поступков. Слушайся дона Пьетро и береги свою юную супругу, которой ты должен быть благодарен уже за то, что она согласилась посвятить свою жизнь такому болвану, как ты. На том прерываю своё обращение и передаю перо твоему брату падре Джероламо.

Дорогой Стефано! Невыразимо приятно было получить весточку от тебя. Что ж, твоё безумное заявление о женитьбе не стала для нас чем-то неожиданным, мы все в любом случае поддерживаем тебя и желаем счастья. Особенно малышка Чечилия, хотя сейчас уже язык не повернётся назвать её малышкой — она стала настоящей женщиной, достойной супругой Эдуардо Кассини. Да, эти двое уже натворили такого, что свадьбу, назначенную на лето, пришлось приблизить и обвенчать их в срочном порядке. Ах, да, молодожёны вскоре переезжают во Флоренцию, где Эдуардо предстоит жить и учиться ближайшие несколько лет. После чего он планирует вернуться на Родину, в Рим.

Больше никаких событий за всё это время не произошло, за исключением одного, заслуживающего отдельного разговора. Пару месяцев назад к хору Сикстинской Капеллы примкнул… аббат Меркати, бывший солист оперы, известный нам обоим вредитель. И хочу сказать, это совсем не тот человек, которого ты знал. Он сильно изменился в лучшую сторону, стал больше времени уделять духовному росту и просит искренне прощения у Доменико, Алессандро и дона Пьетро. Конечно, известное нам обоим событие сильно повлияло на Меркати, но я невероятно рад видеть проблески сознания в этом, как нам казалось, безнадёжном человеке.

Да, чуть не забыл сообщить тебе, чтобы готовился к приезду гостей: маэстро Фьори отправил в Россию своего младшего сына и племянника, в помощь нашему прекрасному Доменико, которому тяжело в одиночку справляться с таким количеством учеников и учебного материала. Вот всё, что я хотел поведать тебе, дорогой брат. Будь счастлив, и да хранит тебя Господь!

Маэстро Дж. Альджебри и аббат Джероламо Альджебри».

При чтении голос Стефано дрожал, а под конец он совсем расчувствовался и разрыдался, утирая слёзы кружевной манжетой рукава. Мы с Доменикой, конечно же, принялись его утешать:

— Ну ты что, великий математик, всё же хорошо, — подбадривал я друга. — Вон, скоро племяннички у тебя появятся, Бог даст, тебя навестят в старости.

— Я знаю, Алессандро, — продолжал всхлипывать этот сентиментальный итальянец. — Но ты даже не представляешь, что это такое — получить письмо из родимого дома, когда ты за сотни миль от него.

На эти слова я ничего не ответил, лишь мрачно усмехнулся. Да, ты прав, Стефано, и возможно, я бы ещё не так рыдал от радости и тоски, если бы мне прислали весточку из двадцать первого века. Но на это я вряд ли мог надеяться, разве что опять эта сумасшедшая парочка приснится и начнёт рассказывать какой-то бред.

— Ах, этот негодяй Эдуардо! Не мог подождать до свадьбы! Что за народ эти мальчишки! — возмущалась Доменика поведением своего дальнего предка. — Но вот Сильвио… что же такое произошло, что он так резко переменился в лучшую сторону?

Об этом знали только я, Карло и Пётр Иванович. Но пока что я не готов был сказать об этом супруге. Потом, когда-нибудь, в более спокойной обстановке. Сейчас же ей нельзя нервничать.

Поздно вечером, когда все уже легли спать, я решил немного подышать свежим морозным воздухом, для чего вышел в тулупе и шапке в сад. Лунный свет платиновыми лучами освещал заснеженные деревья, кусты и клумбы, а снег белыми хлопьями падал на землю, словно пепел от сигареты. Ассоциация пришла неслучайно: я почувствовал облако табачного дыма у себя за спиной. Обернувшись, я увидел Петра Ивановича.

— Добрый вечер, Пётр Иванович, — поприветствовал я предка. — Вот решил прогуляться перед сном.

— Хорошее дело, — одобрил князь. — Свежий воздух весьма полезен для здоровья.

— Воздух — да, а вот курево — совсем нет, — осторожно заметил я.

— Ты ещё соскучишься по запаху этого отменного голландского табака. И по бессмысленным для тебя речам старого ворчливого предка, — ледяным голосом ответил Пётр Иванович, и эти слова заставили моё сердце дрогнуть.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Ничего. Иди спать.

В самом конце Великого поста, если я не ошибаюсь, в день Вербного воскресенья, произошло событие, ставшее заключительным в нашем с Доменикой путешествии во времени. Одним прекрасным днём, где-то под утро, мне приснился сон, настолько яркий и объёмный, что его вполне можно было принять за реальность. Я увидел Антонину и Алессандро, сидящих за каким-то огромным суперкомпьютером, и первая из них сосредоточенно набирает код. Казалось, что этот процесс длился бесконечно, но в какой-то момент она взглянула на меня и торжествующе сообщила:

— Соединение установлено. Синхронизация запущена.

Синхронизация?! С этим словом на губах я проснулся от ноющей боли в костях и мышцах, такой, как я испытал перед своим перемещением в прошлое. Но если это то, что я думаю, то…

— Доменика, — я начал судорожно трясти супругу за плечи. — Просыпайся, просыпайся немедленно! Надо успеть попрощаться со всеми.

— Ах, Алессандро, — капризным тоном пробормотала сквозь сон Доменика. — Мне что-то нехорошо, как-то кости ломит.

— Поднимайся скорее, нам надо успеть собраться до того, как закончится процесс телепортации, — в отчаянии воскликнул я и, не обращая внимания на боль, бросился к сундуку и начал одеваться. Затем я помог Доменике подняться, привести себя в порядок и зашнуровать платье без корсета.

— Как думаешь, мы успеем? — волновалась Доменика, пока мы с ней спешили по коридору в сторону покоев Петра Ивановича и Софьи Васильевны.

— Если ничего не изменилось с предыдущего сеанса, то у нас в распоряжении примерно пять часов.

— Тогда, полагаю разумным не будить сейчас весь дом. Скоро подъём и общий завтрак, после которого мы и попрощаемся со всеми.

Часов в восемь утра, сразу после завтрака, по моей просьбе Пётр Иванович собрал в бальном зале всю семью Фосфориных и всех, кто проживал во дворце. Мы с Доменикой стояли посередине зала, а все собравшиеся пожимали плечами, не понимая, что происходит.

— Мы собрались здесь с вами для того, чтобы стать свидетелями поистине невероятного события. Мой младший сын, Александр Петрович, и его прекрасная супруга, Мария Александровна, покидают нас, дабы продолжить наш род в далёком грядущем. Они единственные из нас, кому выпала честь совершить эту важную миссию. Пожелаем же им благополучного перемещения и доброго здравия!

Церемония прощания гостей из будущего с хозяевами из прошлого была очень тяжёлой и душераздирающей. Женщины плакали, сопранисты — тоже, включая меня. Братья лишь похлопали меня по плечу, ничего не сказав, но их лица выражали досаду и тоску. Невыносимо горько было прощаться с уже ставшими родными людьми, со своим вторым домом. Но это было необходимо.

— Дорогие мои, — наконец, обратился я к собравшимся. — Спасибо вам за то, что так тепло приняли нас, за то тепло и заботу, которых мы, возможно, и не заслужили, но в полной мере ощутили благодаря вам. Пётр Иванович, спасибо вам за то, что спасли мне жизнь и поспособствовали моему браку с прекрасной Доменикой. Никогда не забуду тот чудесный праздник, что вы устроили на нашу свадьбу. Софья Васильевна, я всегда буду помнить вашу добрую улыбку и невероятную заботу по отношению ко мне и Доменике. Данила, Гаврила, вы — потрясающие ребята, я очень рад, что познакомился с вами, и мы так весело провели время. Оставляю вам на попечение своих итальянских товарищей — Степана Ивановича и Марка Николаевича, — с грустной усмешкой добавил я, а затем продолжил:

— Стефано, ты ещё в Риме стал мне настоящим другом, с которым всегда можно поделиться наболевшим. Будь счастлив, старина! Марио, ты тоже нос не вешай, Господь подарил тебе двойное счастье. Ефросинья Ивановна, вам я тоже сердечно благодарен за вашу внимательность и чуткость. Особенно за то, что благодаря вам я научился печь шикарные пряники. Павел Иванович, вам большое спасибо за предоставленные материалы и поддержку моей идеи с машиной. Настенька, я давно хотел вам сказать, что вы — маленькое светлое солнышко, никогда не теряйте своей лучезарной улыбки и помните то, чему вас научила маэстро Мария Александровна. Александр Данилович, вас же я хочу поблагодарить за наши совместные скрипичные дуэты, которые поспособствовали ускорению освоения навыков игры. Лёша, Ваня и Вася, вы — самые лучшие мои ученики, продолжайте изучать математику, но уже под руководством Степана Ивановича. Сенька, тебе спасибо за то, что познакомил меня с нашей старинной культурой простого народа и поделился ценными знаниями.

Хоть я и старался поблагодарить каждого и подобрать нужные слова, но это давалось мне с трудом, поскольку я толком ничего не соображал из-за слёз и застилающей глаза боли. Наконец, грустно-торжественное мероприятие подошло к концу, и в зале остались лишь мы вчетвером — я, Доменика, Пётр Иванович и Софья Васильевна. Словно скульптурная группа из какого-нибудь музея, мы просто молча стояли в центре зала.

— Скажите, Пётр Иванович, — после длительного молчания обратился я к предку. — Вы ведь… знали о том, что мы из будущего? Зачем тогда был весь этот спектакль? Какой в этом смысл?

— Много болтаешь. Проследи лучше за своей ненаглядной, чтобы, не дай Бог, с нею и с дитятей ничего не случилось.

— Я буду предельно… — начал было я, но тут в глазах потемнело. В жуткой панике я только успел подхватить падающую в обморок Доменику.

— Храни вас Господь, — с этими словами Пётр Иванович осенил нас крестным знамением, а в следующую секунду я окончательно потерял сознание.