Проект Деметра

Глава 9

Майльфольм вел себя странно. Если что-то спрашивала – отвечал односложно, не спрашивала – молчал. Старался не смотреть, держался на приличной дистанции.

Эрика наплевала бы на его поведение, если б не одно необъяснимое для нее ощущение – ее тянуло к нему, и чем больше Май отходил, тем сильней ей хотелось приблизиться.

Возможно его отношение к ней, как к чумной и стало катализатором незаметного до того влечения. И ладно бы мужчина действительно держался четко как солдат СЭС с зараженным, но нет, убивало как раз то, что при всей отстраненной угрюмости она ловила порой такие жаркие взгляды, что стоило удивляться, как не сгорела, чувствовала такую заботу, что не каждый священник мог бы устроить святыне.

Это сбивало с толку. Эра не могла понять ни поведение Майльфольм, ни его мотивы. Да и себя, честно говоря, понять тоже не могла. Ей бы о ребятах думать, о происходящем, ситуацию проанализировать, а в голову чушь левая лезет.

Напряжение меж путниками росло, как температура в турбине перед взлетом.

Ведовская, не привыкшая мучиться из-за всякой ерунды, несколько раз порывалась объясниться, но первые же слова вязли на языке под взглядом Майльфольма.

Ночь добавила мучений.

Эрика честно пыталась заснуть, но не смогла, анализируя поведение мужчины и свое.

Она понимала, что уделяет слишком много внимания несущественному, возможно капризу, собственной блажи, попытке психологической декомпенсации за счет обострения инстинктов. Однако никакие доводы не действовали. О чем бы она не думала, ворочаясь на лапнике и плаще Майльфольма, мысли вновь возвращались к его хозяину.

Стоило ей посмотреть на него прямо – он спит. Стоило посмотреть из-под ресниц, притворяясь спящей – он смотрел не отрываясь, словно ничего и никого кроме нее не существовало. Но только Эрика открывала глаза – он закрывал и притворялся спящим.

К утру эта игра достала ее до печенок. Детство, глупость, – ворчала на себя и на него, идя к затону, решив смыть блажь из разума с помощью холодного душа.

Разделась у высокой травы на песке. Оглядела зажившую рану на ребрах, чуть удивляясь быстрой регенерации, и нырнула в мутноватую воду.

На удивление вода была теплой и больше нежила, чем освежала, не смывала жар из тела и головы, но рождала сожаление сродное с разочарованием.

На другой стороне затона высилась скалистая стена, с которой довольно сильным потоком шел ручей и дождевая вода.

Эрика поплыла туда и встала под импровизированный душ, вжавшись в расщелину, где поток был более мощным, и вода не капала, а лилась. Холодна, но не до озноба, и чистая, она приводила в себя.

Девушка пила, подставляла лицо и плечи, наслаждаясь отсутствием любых мыслей и желаний. И отодвинулась от потока, услышав слабый всплеск, насторожилась. Здесь в закутке за стеной воды ее было невидно, зато она прекрасно видела почти весь затон и внимательно оглядывала спокойные воды у берега и немного взбаламученные ближе к миниводопаду, гадая что это было – большая рыба резвится или человек принимает утреннюю ванну.

Ни души вокруг и гладь больше не нарушалась, поэтому Эрика решила, что все же рыба плескалась. Человек просто не мог бы пробыть под водой столь долго, сколько она наблюдала за запрудой.

Эрика уже хотела плыть обратно, как у ее ног что-то прошло волной и прямо у груди вынырнул Майльфольм. Вытер глаза ладонью, отплевываясь и замер, узрев девушку.

И вроде бы ничего особенного – подумаешь, купаются двое. Но что-то случилось в тот момент, что-то чего нельзя было объяснить.

Эрика смотрела на Майльфольма, Майльфольм на Эрику и оба молчали, и оба желали настолько, что вода вокруг тел стала горячей.

Она не могла отвести взгляд и он не мог.

Она не знала, что чувствует он, и в тот момент ни о чем не думалось, и ничего кроме него не видела. Мир ушел, время кануло, звуки исчезли, остались только глаза, в которых она не тонула – летела.

Мужчина не касался ее, она не касалась его, но что-то все же нежило и ласкало ее, касалось как нельзя было коснуться физически. Словно что-то выше них сошлось в одно из двоих, наплевав на все условности, и летело, летело, свиваясь, сплетаясь, соединяя небо и землю, ночь и день, вчера и завтра, и этому не было предела, и не было начала и конца. И не было названия. То ощущение парения, нежнейшего прикосновения и соединения, не плотского, ни сиюминутного, но необъяснимо яркого и прекрасного, было неповторимо и не имело определения.

В тот момент в принципе ни что не имело ни определения, ни объяснения. Мира не было иного, чем тот в котором она и он. Вместе и по отдельности. И нет тел, но есть чувства, настолько четкие, насколько же яркие, каких не бывает в реальности. И не понятно где она, а где он, и не имеет значения, где он, а где она.

Что-то высшее, что-то глобальное и не имеющее аналогов погребло их обоих, подарило крылья без крыльев, огромный мир в маленьком мирке, всю жизнь, уложившуюся в миг, свободу и единение, где чувствуешь самую острую радость от осознания, что ты часть его, а он часть тебя и оба вы часть мира, часть неба, часть земли, часть орла в небе и ежика в траве.

Чувства, голые и прекрасные чувства – ничего более. Без ощущения тела и реальности, времени и пространства. Все это потеряло свое значение.

Майльфольм дрогнул и отвернулся. Она видела, что он не может уйти, силится сделать рывок назад, к берегу и в тоже время всей душой цепляется за нее, за то чтобы остаться. И была уверена – останется.

Эрика не могла поверить, что после пережитого, потрясающего и неповторимого, по сравнению с которым самый бурный оргазм всего лишь глупая шутка, серость и мелочь, Майльфольм может вот так просто уйти, не сказав слова, не оставшись, чтоб еще раз испытать это и хотя бы понять, что было.

Но мужчина резко оттолкнулся и мощными гребками поплыл к берегу, словно сбегал, словно сама холера гнала его.

Эрика же не могла сдвинуться с места. Тело словно растаяло в той неповторимой новизне ярких чувств, нежности о которой не могла помыслить, не то что представить. Дрожь и волны тепла, еще будоражили ее, а разум, душу не отпускало потрясение, глубокая нирвана – иначе она просто не могла назвать произошедшее. Впрочем, даже это слово не отображало в полной мере тех ощущений, которые она испытала.

Девушка оттерла лицо дрожащей рукой и посмотрела в спину Майльфольма. Он выходил медленно, будто гири привязали к ногам, но ни разу не обернулся.

Эрика нехотя поплыла к берегу, слабо еще соображая зачем, куда. Тело так и не отпускала сладкая дрожь, тепло и нежность, а душу словно все еще ласкали, словно она все еще была отдельно от тела и парила, летела счастливая в объятьях любимого.

Любовь. Теперь Эрика знала что это.

Сколько книг было написано на эту тему, сколько она прочла, сколько просмотрела фильмов, но не верила, не знала. Сколько раз казалось, любила и была уверена – любит. Но только сейчас поняла – не любила, просто не знала что это. Самый бурный роман ее, самая пиковая страсть, были, что игры пиявок в болоте по сравнению с тем бесконечным небом, что она получила за миг и всего лишь за взгляд пару минут назад.

Это было прекрасно в масштабе галактики, и невозможно как цветение кактусов в холодильнике. Но это случилось с ней.

Эра сидела на песке, обняв колени руками и тупо смотрела в воду, не понимая где находится, зачем. Она все еще была частью стража, как его часть была с ней.

Конечно, она читала про любовь, конечно, видела, конечно, слышала, но разве верила, разве понимала, разве все те, кто говорил о ней, писал, снимал фильмы понимал колоссальность и бесконечность нежности, бескорыстной, вольной, что вложено в простое слово – любовь. Разве могли постичь все чудо ее, что априори не могло вместиться в него, столь блеклое и неопределенное по сравнению с истинной, которая таится за ним.

Девушка долго не могла прийти в себя. Но понемногу потрясение отпускало и появилось осознание, не менее шокирующее, но тем более ужасающее.

Она одевалась еле сдерживая слезы. Ей впервые казалось что-то кощунством, и именно его совершил Майльфольм.

Она не могла осуждать его, но не могла и понять. За каких-то десять минут она постигла, казалось всю суть бытия, всю глубину той нирваны, о которой понятия не имела, и той бездны, о которой не могла и подумать.

Любовь и кощунство – два слова, смысл которых она постигла заново и словно заглянула за завесу величайшей тайны, словно была удостоена самого великого чуда. Удостоена с Майльфольмом. Но она это поняла, а он нет. Она приняла, а он отверг. И это было выше понимания Эрики.

Что могло заставить его отказаться от дара, что дается избранным, и в этом она была абсолютно уверена. Им двоим дано было познать, чего никогда не знали и не узнают миллионы, миллиарды живущих на этой или на любой другой планете. Как можно было отказаться от подобного?

Какой сдвиг произошел в его уме, что напугало или напрягло, что вообще могло встать против доверенного им чуда?

Она не могла найти ответа, его просто не было. Ничего что могло бы отвергнуть столь великое. Ведь оно должно быть как минимум равно, а такого не было, сколько не ищи. Страх? слишком жалок.

Только одно объяснило бы поведение Майльфольма – он не чувствовал, что чувствовала она. Чудо коснулось только ее.

Это бы оправдало бы его, это примирило, дало понимание, хоть обиду за мужчину, что его так обделили. Но в глубине души Эрика была уверена – чудо было даром для двоих и на двоих поделено. И Майльфольм летел, как и она, как она ласкал ее душу своей и познал любовь в самом высшем и чистом ее проявлении, получил то чудо, за которым весь мир, все радости и беды – ничто. Прах, пыль, ерунда.

Эрика медленно застегивала куртку не чувствуя этого, автоматически, не понимая зачем.

Для нее имело значение только одно – произошедшее. На смену шоку пришло глубочайшее разочарование, какого она не ведала даже в юности, когда вступила во взрослую жизнь и потеряла "розовые очки".

Тот факт что мужчина отверг чудо говорило не о его черствости, кощунстве или о чем-то плохом о нем, это говорило о его отношении к ней. Он отверг не чудо, а ее. И было особенно горько чувствовать себя ненужной после того, как ощущала его нежность и бесконечную силу души.

Понятно, что насильно мил не будешь, но до воя было жалко упущенных мгновений и чуда, что словно втоптали в грязь из какой-то ерунды – не милая.

Ты немилая, – как приговор прошептала Эрика, пытаясь свыкнуться, принять вердикт.

Разобраться – факт. Даже если мужчина не чувствовал того что она, не понял доставшегося им на двоих, то как иначе объяснить более понятное, поддающееся аналитическому и психологическому анализу – то что он, нагой, мужчина, уходит от нагой женщины даже не пытаясь коснуться ее пальцем, даже жеста не сделав в ее сторону.

Ответ один – не греет, не зовет; нежеланна, немила.

Обида сменилась грустью столь же глубокой, насколько высоким был полет в вершинах любви и нежности.

Эрика замкнулась. Она пыталась сдержать себя, но обида рвалась сама, наворачивалась слезами и мысленной тирадой объяснений.

Но что спросишь?

Майльфольм не смотрел. Молча, затушил костерок, закрыл дерном угли так, что и не разберешь, была ли здесь стоянка, и двинулся вдоль затона.

Эрика шла за ним, но хотела уйти от него. Душа рвалась и к мужчине и от него. Любовь в истинном ее проявлении оказалась мучением не желающим знать полутона.

На привале, ближе к обеду, мужчина усиленно пытался скормить ей каравай и вяленое мясо, но столь же усиленно прятал глаза.

– Я совсем тебе не нравлюсь? – прошептала Эрика, боясь ответа "да" и все же желая определенности. Всего полдня, а ее измололо, словно она век горела в аду.

Майльфольм с минуту рассматривал свои колени, а она его макушку, и вот вскинул взгляд. Миг, как ожег. Миг – глаза в глаза – и он вскочил, стремительно ушел в сторону, побежал вниз к воде, словно забыл там что-то важное. А Эрика сжала зубы и смотрела остекленевшими глазами перед собой. Она видела все, что было в его глазах – боль, безысходность, раздирающие сомнения и желание, против которого он боролся из последних сил.

Девушка поняла одно – она мучает его. Мучает тем, что спрашивает, тем что рядом, тем что нужно выбирать. Она ему как петля на шею, как крышка гроба.

А он – ей.

Эрика непонимающе посмотрела на кусок вяленого мяса в своей руке и отложила его на мох. Встала и пошла вверх в гущу леса, набирая скорость. Вскоре она уже бежала в ровном быстром темпе, не разбирая дороги, не понимая куда. Это было неважно. Она бежала от него и от себя, от того чуда, что досталось им, но видно не по праву. Бежала от ненужности тому, кто нужен. От муки и обиды, от слез, что невольно наворачивались на глаза. Она освобождала его от выбора и сомнений, от страха и боли. Она уходила, чтобы он остался, чтобы осталась гордость и свобода выбора, чтобы не нужно было объясняться и гнуть себя, ставя в неловкое положение.

Она бежала от боли отвергнутой и фальши. От необходимости, что-то говорить и вымучивать улыбки и делать вид, что все как было и ничего не было.

Единственное от чего она не убегала и не мыслила сбежать – от чуда, что ей досталось познать. И только за миг его стоило пройти сто раз путь после.

Бежала в мир любимого, что светился в его глазах, бежала, чтобы сохранить чудо и не изгадить пошлостью разборок и выяснений, обыденностью существования, вынужденностью терпения.

Открывшаяся ей истина изменила ее и возвращения назад быть не могло. Сам взгляд на мир стал иным, и тот миг подарил ей не только пик счастья, блаженства, познание высшего, недосягаемого для полноты осознания, но и опыт многих, многих жизней, словно не миг, а триста лет она провела рядом с Майльфольмом.

То чудо повенчало ее с ним, но развенчало заблуждения на счет себя, его, взаимоотношений меж мужчиной и женщиной, перевернуло привычные понятия, поставив все с ног на голову.

Говорят, один миг ничего не меняет, и она была согласна до этого момента. Сейчас же уже была уверена в абсолютно обратном. Уверена не потому что "говорят", а потому что знала сама. Она не слышала – она видела, она не читала – она чувствовала, не глазами и душой других – своей.

Эре остро, до крика захотелось домой, к маме. Как никогда хотелось вернуться и обнять маму, залезть под одеяло вдруг став маленькой девочкой и отогреться и выплакать и рассказать и вновь почувствовать то, что очень похоже на то, что она ощутила с Майльфольмом – любовь. Материнскую. Более тихую, более глубокую, но истинную, как и то, что подняло ее на крылья, подарило парение и единение со всем миром, осознанием себя частью большого и малого, большим и малым, и нужным что так, что этак, и важным просто так, просто за то, что есть.

Никогда она не рвалась домой, никогда не вспоминала о нем. Мать воспринималась отстраненно – есть и все. Но сейчас Эрика поняла, что было скрыто столько лет, поняла насколько огромной и сильной бывает любовь, на что она способна и что она в принципе. И именно материнская любовь и только она была отражением той, что испытала сама, тем чудом, которого она чуралась, не понимала, не воспринимала вполне.

Иначе не могло быть.

Она была частью группы, была пунктом в списке, номером, званием, графой в анкете, винтиком в процессе. Она знала лишь свою роль, свое задание, свое дело. Она была частью, но воспринимала себя не воспринимая общее, не чувствуя, вернее не прочувствовав что тесно связана со всем куда не оглянись – будь то воздух, птица, листик, человек или дождь. Что она не незначительная фигура, клетка чего-то без которой оно и живет и проживет, а очень значительная часть, как оно значительно для нее. Она важна как все важно в этом мире и связана с ним, как он с ней. Связана любовью.

А без нее и мир мертв и она мертва. И мертвые краски и мертвые слова и мертвая жизнь мертвецов влачится по мертвым морям мертвой истории, день за днем, круг за кругом. Колесо бег по которому норма для миллиардов людей. Но кто-то выше, непостижимый в своей глобальности и силе, выхватил ее из тупого бега по кругу, слепую, глухую, и подарил чудо, и тем наделил зрением и слухом, сознанием больше чем вкладывается в словарное определение разума.

Если это вирус, то его стоило завезти на Землю и заразить всех от мала до велика.

Насильно.

– – --