Призраки чужого небосвода

Мистификатор

За окном ночь, но недавно с улицы стал доноситься шуршащий звук метлы. Это добросовестный дворник вышел сгребать в мягкие желтые кучи опавшие листья. Скоро рассветет. Пора покидать стол, выключу настольную лампу. Тогда в темном углу погаснет на боку стеклянной вазы отраженный огонек, сиротливее станет на улице предрассветному дворнику.

Но пока в кругу света на крышке стола лежит стопка листов, вместивших добросовестное воспроизведение удивительной истории. Восстановить ее оказалось нетрудно, поскольку запись случившегося сделана самим свидетелем и находится тут же − в обернутой целлофаном синей школьной тетради. Повествование в ней ведется от первого лица, и это сохранено в моем изложении, лишь связавшем воедино отрывочные впечатления обескураженного очевидца.

Мне неловко перед этим симпатичным и незащищенным человеком. Я подвел его доверчивость и наказан непреходящим чувством неловкости. Ныне хочу оправдаться, чтобы обрести потерянное сам уважение, а вместе с ним душевный покой. Виной всему явила нелепая история, заставившая меня краснеть и сомневаться в ceбе самом.

Все началось четыре месяца назад на берегу Черного моря, где проводил отпуск. Администрация довольно убогого дома отдыха, снабдив постояльцев складными сумками-лежаками, посчитала свои заботы об их досуге исчерпанными, так что мы оказались предоставленными самим себе.

Вечерами наша небольшая компания, образовавшаяся из людей среднего возраста, предоставляла кресла у телевизора старикам и танцплощадку молодежи; мы же отправлялись к валунам в кона пляжа и вели там неспешные задушевные беседы.

Себя мы считали людьми искушенными, знающими, что жизнь − проза. Это молодость строит иллюзии в отношении будущего, старость находит их в прошлом. Сорокалетние же лишены дара обольщаться и, оставшись в жизни без игрушек, вынуждены исповедовать трезвый взгляд на вещи. Боюсь, разговоры наши поэтому были несколько скучны, вращались вокруг работы, домашних событий, хотя, как бывает в кругу праздных людей, иногда прерывались смехом от удачной шутки.

Правду сказать, после недели общения мы начали уставать друг от друга. Все, о чем говорилось, было не ново. Компания у валунов неизбежно распалась бы, не находись среди нас Борода. Так окрести­ли невысокого полного мужчину с добродушнейшим выражением лица и без всяких следов растительности на подбородке. Свое прозвище он получил потому, что явился в дом отдыха действительно с буйной черной бородой. Потом, правда, наш приятель для загара свое укра­шение сбрил, после чего и был незамедлительно наречен Бородой.

Как оказалось, Леонид Николаевич − в иных случаях мы называли его и так − был научным работником. В один из вечеров он поведал, что интересуется не укладывающимися в обычные рамки происшест­виями и даже является членом общества по изучению аномальных явлений. Надо ли говорить, что такое сообщение заинтриговало всю компанию, а наших женщин повергло в сильнейшее возбуждение. Леночка из Краснодара взвизгнула: «Это так интересно!» − и тем поло­жила начало целому ряду рассказов о неопознанных летающих объек­тах, инопланетянах, предвидениях, о которых каждый из нас где-то что-то слышал или читал. К этим историям Леонид Николаевич относился совершенно серьезно, что придавало легковесным разговорам взрослых людей оттенок нужности и значимости.

Мы сидели на шероховатых валунах в окружении звезд и черных силуэтов гор, слушали извечный монолог моря и тихо погружались в Таинственное. Наши негромкие голоса повествовали о тайных покро­вах жизни, и удивительные истории прерывались только страстным шепотом Леночки:

− Это было. Я верю, это было, было...

В недобрый час и я решился поведать своим товарищам о нео­бычном происшествии, косвенным участником которого оказался лет двадцать назад.

Наша семья жила тогда в коммунальной квартире на втором этаже старого дома с деревянными лестницами, но зато просторными прихожими и высокими потолками. В тот странный вечер я оставался в комнате один − родители ушли в кино, чтобы не мешать мне готовить­ся к сессии.

От учебников меня оторвал шум за стеной, где жила с отцом и дочерью-школьницей немолодая, всегда чем-то озабоченная тетя Зина. Она работала медсестрой в районной поликлинике, и благодаря ей все жильцы нашего подъезда попадали к врачу без предварительной записи.

Шум вскоре повторился, а затем в дверь ко мне постучали. По добрым традициям соседства не дожидаясь приглашения войти, сразу вслед за этим порог переступила белая от страха тетя Зина. Прижимая одну руку к горлу, другой она указывала в направлении своей комнаты.

− Там, − смогла она только произнести и вдруг начала тихо плакать,

Я рванулся на помощь, соседка поспешила за мной. В ее комнат, все было спокойно. Под розовым абажуром с шелковистой бахрому мягко светилась лампочка, тихо тикали часы. За занавеской в углу негромко скрипнула кровать. Тетя Зина направилась туда, а в это время в комнату осторожно заглянула девочка лет восьми − дочка соседки, о которой я уже упоминал. Выбегая из комнаты, мать и ее вытолкала в коридор, но сейчас, снедаемая любопытством и ободренная присутствием взрослых, она тихонько вернулась.

Убедившись, что в комнате нет ни пожара, ни грабителей, я собрался возвращаться к себе, но был остановлен выглянувшей из-за занавески тетей Зиной. Глазами она указала на стоящий в центре стол. По тогдашнему обыкновению, его покрывала узорчатая скатерть, один край которой оказался отвернут, и из-под нее выглядывала простень­кая клеенка. На освобожденном таким образом месте лежали школьные тетради. В центре стола на белой вышивной салфетке стояла миска с картошкой.

Только тут я заметил, что некоторые сваренные в «мундирах» картофелины рассыпались по столу, а несколько даже оказалось на полу. Непорядок озадачил, но я приписал его последствиям поспеш­ного бегства соседок и все еще ничего не понимал. Отвечая на мой недоуменный взгляд, тетя Зина жалобно произнесла:

− Посмотри на картошку.

Я взглянул... Присмотрелся и обмер. Картофелины в миске шеве­лились. Они, словно живые, подрагивали, терлись друг о друга. Вдруг одна, а за ней вторая подскочили над миской и, мелко дрожа, повисли между столом и абажуром. Стали подпрыгивать и другие. Какое-то время они держались в воздухе, потом падали на стол и или остава­лись лежать там, или скатывались на пол.

Это было удивительно. Я растерялся. Тетя Зина вскрикнула и спряталась за занавеску. Я же стоял как вкопанный, ничего не понимая. Так продолжалось минуты две, после чего все успокоилось.

Одна из упавших картофелин подкатилась к моим ногам, и опасливо коснулся ее носком старенького шлепанца. Ничего не произошло. У меня хватило духу подойти и пощупать рассыпавшиеся клубни. Они были теплыми, на некоторых еще не высохла влага. Чувствовался запах распаренной кожуры. Почему они только что прыгали, понять было невозможно. Вызвав из-за занавески испуганную тетю Зину, я усадил ее на стул у окна и, невольно поглядывая на злополучную миску, попросил объяснений.

Рассказ соседки оказался столь же прозаичен, сколь и невероя­тен. Весь тот вечер она не выходила из дому. Отец дремал в постели за занавеской, которую задернули, чтобы ему не мешал свет. Дочь делала уроки. Сама тетя Зина собиралась чистить сваренную на кухне картошку, а пока чинила что-то из одежды.

От этого занятия ее отвлек стон больного. Старик хворал давно, испытывая боли, нередко звал на помощь, и тогда тетя Зина спешила к нему, чтобы дать лекарство. Но на этот раз оно не понадобилось − отец чувствовал себя неплохо и жаловался только на неудобство − что-то в постели кололо его. Каково же было удивление моей соседки, когда, приподняв одеяло, она увидела, что вся простыня усеяна бле­стящими патефонными иголками.

Сам старик рассыпать их не мог, поскольку уже много дней без посторонней помощи не вставал. Поэтому к ответу была призвана дочь. Но она всячески отрицала свою причастность к странному про­исшествию. Зато призналась, что, садясь за уроки, взяла коробочку с патефонными иголками и потихоньку от матери любовалась ими, тем самым скрашивая тяготы выполнения домашнего задания.

Тут же вернулись к столу, извлекли из-под тетрадей металличе­скую коробочку, в которой хранились иголки. Она была пуста.

Несмотря на горячие заверения девочки в невиновности, ей не избежать было трепки. В предвидении незаслуженного наказания она уже укрылась от матери за противоположной стороной стола, но тут началась чертовщина с картошкой, и экзекуцию заменило бегство.

Как потом выяснилось, обрадованная перерывом в занятиях, доч­ка тети Зины улизнула к подружке из соседней квартиры и успела ей все рассказать. Этого оказалось достаточно, чтобы событие приобре­ло общественные масштабы. Я еще находился в комнате тети Зины, когда у входной двери раздался звонок. Мы пошли открывать. За дверью стеной стояли соседи.

Кто-то додумался вызвать милицию, и пока на лестничной пло­щадке шло многоголосое и бестолковое обсуждение случившегося, стражи порядка не замедлили явиться. Их было двое, и представляли они собой простоватых парней − из тех, которые после службы в армии подаются в милицию, чтобы не возвращаться к себе в деревню.

− Где тут баптисты? − строго спросил старший, с лычками сержанта на погонах, и я понял, что представители власти успели с помощью добровольных осведомителей провести предварительное расследова­ние. Толка от них ожидать не приходилось, но это оказалось не так, поскольку милиционеры первым делом шуганули с лестницы всех любопытных, и вскоре те азартно загалдели внизу у подъезда.

− Это у вас чудеса происходят? − подозрительно осведомился сержант и вслед за засуетившейся тетей Зиной проследовал в ее комнату. Туда же за ними поплелся и я. Второй милиционер, щуплого сложения и не такой важный, остался в коридоре охранять подступы.

Предоставив тете Зине пересказывать свою историю еще раз, я с независимым видом занялся разглядыванием стен, как вдруг из коридора донеслось громкое восклицание оставшегося там милиционера. Нервы у меня, видимо, были напряжены − я вздрогнул. Все мы тревожно уставились на ведущую в коридор дверь и успели увидеть, как через нее в комнату на высоте полутора метров от пола медленно вплыл столовый нож с деревянной ручкой. Он плавно обогнул нас; пересек комнату и, ткнувшись в стену, с глухим стуком упал на пол. Мельком обернувшись, я увидел в двери белое лицо второго милици­онера.

У старшего тоже поубавилось самоуверенности. Осторожно обой­дя лежащий нож, в котором я признал собственную кухонную утварь, он поколупал оставшуюся на стене царапину, а затем не без юмора обратился к напарнику:

− Пистолет держи, а то улетит... Нам тогда башки не сносить.

Записав все рассказанное тетей Зиной в протокол и заставив нас подписаться, милиционеры удалились, после чего мы никогда их боль­ше не видели. Последний в ряду удивительных событий того вечера запомнился поднявшийся вдруг под окнами шум. Мы посчитали, что там загомонили увидевшие милиционеров зеваки, но потом узнали, что произошло еще одно необъяснимое явление. Как рассказали сосе­ди, коврик у нашей входной двери сам по себе снялся с места, съехал по ступенькам на первый этаж и вылетел на улицу − прямо к ногам собравшейся толпы. Что и видели своими глазами человек двадцать[1]. Таков был мой рассказ. Боюсь, он не произвел впечатления на Леночку из Краснодара, отдававшую предпочтение более захватывающим историям о пришельцах, превращениях, пророчествах, зато был с интересом выслушан Бородой. Обладая рассудительностью мышлением, склонным обретать удовлетворение не в умопомрачении, а в ясности, он задал много вопросов, просил уточнить детали. Но добавить мне было нечего, поскольку ничего подобного в нашем доме больше не повторялось.

Сам я на следующий после описанных событий день сдавал экзамены в институте, а потом об этих удивительных явлениях у нас какое-то время посудачили и забыли. Через год наша семья переехала в новую квартиру, и я тоже перестал задумываться над тем, что же в тот вечер произошло в комнате соседей.

Когда время отпуска подошло к концу, мы, как водится, обменя­лись адресами и с искренней настойчивостью зазывали друг друга в гости. Но, завертевшись потом на работе, я успел забыть об отпускной поре, о беседах на берегу ночного моря. Наши разговоры там как-то еще оправдывались окружающей обстановкой, а теперь даже вспоми­нать о них было неловко.

Вот почему я с ощущением вторгшегося неудобства воспринял неожиданный телефонный звонок Бороды, который прилетел в наш город на семинар по информатике. Он напомнил о моей истории и предложил встретиться, с тем чтобы вместе сходить на место давниш­них событий. Делать было нечего, и в назначенный час мы отправились на мою прежнюю квартиру.

Все так же скрипела деревянная лестница в старом подъезде. В нем по-прежнему пахло давным-давно сваренными борщами, чем-то еще неуловимо знакомым, и эти запахи настраивали меня на сенти­ментальный лад. Казалось, руки когда-то живших здесь детей только что прислонили к стене стоящие на нижней площадке санки. С их полозьев на пол натекли лужицы.

Я позвонил в закрашенный звонок с фарфоровой пуговкой, и через минуту тетя Зина встречала нас.

Она совсем поседела, казалась меньше ростом. Но духом, похо­же, не сдала, смотрела живо, и с первого взгляда признала меня. Через гостеприимно распахнутую дверь мы прошли в знакомый кори­дор, а из него в комнату. Здесь мало что изменилось. Только окно было завешено новой капроновой гардиной, над старым столом вместо розового абажура висела рахитичная люстра с анодированными рож­ками, а там, где за занавеской стояла кровать больного старика, виднелся телевизор с небольшим экраном.

Представив своего товарища, вновь отпущенная густая борода которого неудержимо притягивала взор тети Зины, я принялся объяс­нять цель нашего визита. Напомнил давнишние события, даже пока­зал место на стене, куда ткнулся летающий нож. Но тетя Зина не проявила к моим воспоминаниям никакого интереса.

− Да что-то, может, и было. Забыла уже я, − вот все, что удалось из нее вытянуть.

− Ну как же, как же, − стал горячиться я. − Сперва вы прибежали ко мне… Еще рассказывали о патефонных иголках. Я сам видел, как картофелины висели над столом...

Тетя Зина явно тяготилась моей болтовней.

− Не знаю, стара стала, − наконец скупо молвила она, продолжая отстраняться от настойчивых расспросов.

Меня осенило:

− А где ваша дочка, может, она помнит?

− Галочка с мужем в Сирии. Вот гардину прислала и пальто хорошее − легкое, а греет...

Я беспомощно посмотрел на Леонида Николаевича. Тот решил сам попробовать докопаться до истины.

− Скажите, пожалуйста, − спросил он, − а после того случая ничего необычного у вас в комнате не происходило?

− Нет, нет, − быстро заговорила тетя Зина. − Что у нас может происходить? Не баптисты какие − живем, как все люди.

− Но, извините, картофелины все-таки летали?

Тетя Зина решила положить конец надоевшему ей разговору.

− Я не знаю, − решительно произнесла она. − Умные люди потом сказали, что этого не могло быть. Они-то лучше понимают, чем наши сплетницы во дворе.

Я провожал разочарованного Леонида Николаевича до гостини­цы и чувствовал себя крайне неловко. Понимая, что предстал в его глазах пустобрехом и разоблаченным мистификатором, пытался оп­равдываться, а он утешал меня.

− Таких случаев множество, − говорил Борода. − Люди верят другим больше, чем самим себе. Я объясняю это тем, что когда какое-то явление не удается понять разумом, на первый план в его восприятии выходят чувства.А они подвержены внешним воздействиям и могут меняться. Столкнувшись с враждебным непониманием окружающих и стремясь преодолеть его, ваша соседка отказалась от неприятных воспоминаний, и ничего тут не поделаешь. Таковы люди.

Я слушал Леонида Николаевича, но болезненно думал о том, что в глубине души у него все же осталось сомнение в истинности пове­данной мною истории. Ощущение виноватости, угнездившееся во мне, обещало быть долгим. Под ногами похрустывал выпавший утром снежок, а в памяти у меня не могли уложиться слова тети Зины:

− Ничего не было!