Престидижитатор Сталина

Небольшая ретроспектива

В которой Герой срочно вспоминает о делах, которые послужат основой дальнейшего повествования, но про которые автор просто «забыл» рассказать вовремя. Ведь автор — отнюдь не баба Ванга, и не может заранее предвидеть, куда Героя занесет его необузданная фантазия. Собственно, для оправдания таких ляпов профессиональные авторы и придумали саму идеи ретроспективы…

В металлургии я, конечно же, произвел фурор. Потому что внедрил самые передовые технологии выплавки чугуна и стали, о которых нынешнее население своим умом дошло бы лет так через сто. Но вовсе не потому внедрил, что был самым крутым металлургом — мне хватило и того, что я стал самым крутым железнодорожником. А про металлургию — это я просто последовательно воплощал то, что Витька в своей брошюрке по истории этой самой металлургии написал. Её я тогда на всякий случай и в телефон скинул, а когда жареный петух в нужное место клюнул — просто с телефона все перенес на обычную бумагу.

И вот этот процесс — переноса на бумагу — оказался очень непростым. Прежде всего, из-за отсутствия присутствия этой самой бумаги. То есть в природе бумага-то была, я и у Свиньина дома видел целую пачку. Ну, не целую, и довольно небольшую — но факт остается фактом. Просто был еще один факт, позволивший мне понять, наконец, Плюшкина, который, согласно Гоголю, безуспешно пытался из четвертушки бумаги сделать осьмушку. Дело в том, что бумага стоила определенных денег. Даже не так: вполне конкретных денег. В Туле в магазине пачка самой паршивой бумаги (именуемой почему-то «соломенной») стоила в районе четырех рублей, причем исключительно на серебро: по каким-то причинам в писчебумажном магазине медные деньги и ассигнации вообще не принимали. То есть принимали, конечно, на них можно было купить всё из имеющегося в магазине ассортимента товаров — но кроме собственно бумаги. Пачка (тут она именовалась исключительно «стопкой») содержала в себе четыреста восемьдесят листов, или двадцать… слово не знаю как просклонять… в общем, одна десть содержала в себе двадцать четыре листа. И в магазине эта десть стоила не двугривенный, как можно было подумать, а уже четвертной — то есть двадцать пять копеек. Ну а если покупать отдельные листы, то цена вырастала до полутора копеек за лист — и это для самой хреновой бумаги, по сравнению с которой знакомая мне бумага газетная казалась роскошной. А относительно приличная (именуемая писчей) стоила уже раза в полтора-два дороже.

И снова я осознал, как плохо учил историю (и литературу, наверное) в школе: вопрос приказчика в магазине «Вам завернуть?» заиграл совершенно другими красками, ведь если вам покупку заворачивали (в совершенно оберточную бумагу), то цена автоматически вырастала минимум на пятак ассигнациями, а то и на гривенник…

Вероятно потому что у меня было много (по меркам нынешних мужиков) «самой дорогой» белой бумаги, пусть наполовину и испачканной буквами, все они (кроме мелкой заразы) естественно видели во мне именно «барина». Но в плане разжиться дополнительной бумагой мне это признание вообще ничего не давало. Почти не давало: мужики и взрослые бабы все же были (морально) готовы исполнять мои капризы — ну а я этим бессовестно воспользовался.

Естественно, что Аким и Авдей знали всех в Свиньино, и после переселения в Павлово поддерживали с оставшимся народом прекрасные отношения. Ну и я им такие отношения поддерживать помогал, делая по мелочи всякие полезные для мужиков штуки на кузнице. Поэтому сначала я смог уточнить цены в тульских магазинах (меня дед Михей с собой взял, когда поехал продавать на рынке свои горшки «по первому снегу», а заодно продал и изготовленные мною серпы), а затем… Затем я снова с ним в Тулу съездил (мне тогда сказали, что только у Михея есть право торговать на рынке), где он продал пяток изготовленных мною из обломков французских сабель ножей (выручив за это почти рубль на ассигнации, причем медной монетой), а я смог продать в оружейной лавке отремонтированный мною трехшверд за сорок пять рублей серебром. Знал, что за полцены его продаю, но «очень деньги нужны» были, так что продал. Продал, прекрасно понимая, что там на ножнах, клинке и рукоятке одного золота рублей на тридцать, и это не считая работы…

И вот эти деньги я потратил на покупку бумаги. Хорошей, «слоновой» (она так называлась потому что была цвета слоновой кости и глянцевая), две полных стопки купил. По двенадцать рублей за стопку. Купил бы и больше, но в магазине больше просто не было. Еще купил почти полную стопку бумаги «александрийской» за восемь рублей, в ней, по словам торговца, не хватало всего двух дестей. И меня тогда удивило лишь то, что приказчик этот реально собирался все листы в этой пачке пересчитать…

Видимо в благодарность за то, что я послал его в пешее эротическое путешествие (ну, не сдержался, прикинув, сколько времени уйдет на пересчет) этот приказчик мне добавил бесплатно и две дести той самой дешевой бумаги — как он сам сказал, «на черновики». Она мне тоже пригодилась: я обучил письму Акима с Авдеем и обеих девок.

Забавно, что бумага стоила дорого, а, скажем, чернила — буквально гроши: пузырек (точнее, глиняный флакончик) объемом кубиков семьдесят-восемьдесят стоил шесть копеек медяками. А гусиные перья, там же продаваемые, полторы копейки за две дюжины. И вот обогащенный этим знанием, я сильно порадовался, что у меня с собой «захватилось» двенадцать неплохих ручек с толстым, практически «паркеровским» стержнем. Китайские, конечно, но очень неплохие. Их вообще-то Витькина мать набрала на какой-то конференции, где их раздавали в качестве сувениров, причем набрала именно как «запас стержней для паркеровской ручки», а когда выяснилось, что как раз к её Паркеру они не подходят, отдала мне, так как «студентам нужно много писать». Ну а я эту связку (шесть черных, пять синих, по одной фиолетовой, зеленой и красной) сунул в карман сумки и забыл про них. Думал, до осени забыл, а оказалось… до зимы, только вообще не «следующей».

Потом, конечно, то есть с появлением мощного источника денег, проблема с бумагой ушла на второй, или даже на третий план — но ощущения жабы остались. И вот эта жаба напомнила мне о «докторе марихуановых наук». Такое прозвище среди реконструкторов Владимир Георгиевич, вообще-то химик по специальности, получил за то, что во-первых, действительно был доктором наук, а во-вторых потому, что занимался разработкой каких-то специальных порохов, изготавливаемых из конопли. И вот он как раз и говорил, что из конопли получается такая замечательная целлюлоза. А еще он говорил, что для того, чтобы целлюлоза была еще замечательнее, то грядки с коноплей — сразу после того, как она отцветет и будет вырваны все мужские растения, дающие лишь хреновую посконь — нужно «удобрить» карбидом кальция из расчета, если не путаю, сто кило на гектар. И неторопливо выделяющийся при этом ацетилен увеличит урожай семян на треть минимум, на столько же увеличится выход волокна — да и волокно это по «пороховым» свойствам будет много лучше. Ну и в других применениях конопляной целлюлозы — тоже.

Мужики конопли выращивали много, ведь это и одежда, и до недавнего времени основное масло, и веревки, в народном хозяйстве очень нужные. А доктор технических наук тем и отличается доктора, скажем, искусствоведения, что может даже школьнику про свою науку все объяснить простыми словами — и школьник всё поймет. Я кое-что про коноплю понял, так что карбидная печь у меня заработала еще до доменной. Ну а то, что пришлось сделать для этого турбогенератор на тридцать киловатт — мелочь, я ведь уже не первую турбину сделал. А вторую…

И оказалось, что Владимир Георгиевич насчет карбида и конопли был прав. А еще он был прав в том, что «даже при использовании сульфатного процесса конопляная целлюлоза будет получаться почти белой». Но вот чтобы в этом убедиться, пришлось сначала сделать еще один турбогенератор: может быть имелись и какие-то другие способы получения щелочи, но я знал только про электролизный. А нужная для этого дела соль… поначалу пришлось использовать дорогую «рыночную», но с недавних пор мне эту соль девать стало некуда. Мои надежды на то, что казна себе ее заберет, не оправдались: Карнеев, уточнив планируемые объемы выпуска «отхода калийного производства», мне просто выдал «привилегию на торговлю солью» и заморачиваться ей больше не стал. Ну да ладно, мужиков у меня много, а перевезти с Камы поближе к ярмаркам миллион-другой тонн стало как бы и не очень трудно.

Совсем нетрудно: Ванька все же придумал, как увеличить выпуск паровых машин и только за тридцать второй год в Алексине на воду спустили сорок два парохода. Совсем, конечно, небольших: там на верфи собирали «стандартные» малые расшивы тонн на двести пятьдесят груза и на каждую ставилось по две машины. Конечно, восемьдесят сил — это не очень-то и дофига, но кораблики шли «по стоячей воде» со скоростью в районе километров пятнадцати в час, а потому рейс от Березников до того же Алексина проходили примерно за неделю. Потому что плыли и днем, и ночью: не зря же я карбид-то делал, так что плыть по ярко освещенной ацетиленовым фонарем реке оказалось несложно. И «первая партия» пароходов в первый же год доставила в Алексин первые сто тысяч тонн соли…

Карнеев «выбил», причем специально «под меня», царский указ о том, что мне устанавливается акциз на продажу этой соли в размере половины от выручки, а вот цена была оставлена на мое усмотрение. Ну гулять так гулять, я «установил» розничную цену в копейку за фунт (то есть две с половиной за килограмм или сорок копеек за пуд), и тем самым вырубил самый прибыльный бизнес Строгановых: у них цена была раз в десять ниже, но на солеварнях Соликамска и «серебром», а у меня цена такая была непосредственно в Москве и «ассигнациями». Так что их «московская оптовая» цена в тридцать копеек за пуд серебром оказалась неконкурентной. Строгановы бросились было царю жаловаться, но тут уже Канкрин вмешался: оказалось, что Павлов платит в казну акцизных сборов с соли чуть ли не вдвое больше, чем Строгановы. А с учетом всех прочих от меня выгод…

Вообще-то нормальный человек в год съедает этой соли килограмма три, а во всей Московской губернии народу проживало чуть больше полумиллиона человеко-рыл. То есть всех от пуза солью прокормить хватило бы полторы тысячи тонн. А сотни тысяч тонн вообще на всю Россию почти хватит! И я сильно порадовался тому, что железные дороги мои уже достаточно широко раскинулись, так что половину доставленного удалось как-то распихать по разным торговым точкам. А другую половину пришлось использовать в сельском хозяйстве и промышленности: солонцы для скотины устраивать и соду делать для производства стекла: так как аммиак пока возили с коксовых печей, возить соль по реке к железным дорогам оказалось дешевле, чем на месте добычи ее перерабатывать…

А Ванька уже лет несколько как был дворянином: его Наталия Филипповна усыновила. Сначала это проделать хотела Алёна: все же родич, почти что братец двоюродный, но Сорокина её отговорила. Поскольку-де неприлично родню усыновлять, а ей, Сорокиной, отрадой будет то, что фамилия в Родовой книге останется. Забавная мысль, но мы согласились — а через год уже все мелкие свиньинские «мещане» резко знатность рода повысили: Одоевские дворяне из тех, кто жил на Дворянской улице, усыновили-удочерили всех детишек из деревни. Во-первых, потому что «это модно», а во-вторых, потому что за такие деяния жители улицы получали изрядные плюшки. И сразу — поскольку «Никита Алексеевич к этим детям особо благоволит», и в обозримом будущем — так как обучались почти все они в расчете на занятие престижных (и высокооплачиваемых) должностей. Ну, в принципе да: Филиппок Тургенев уже занял пост директора Алексинского судостроительного завода, а Прасковья Амонтова заняла должность главного редактора новенькой «Железнодорожной газеты “Гудок”».

Вот только все это было и уже прошло, а меня дела ждали, так сказать, «будущие»…