Предел тщетности

Глава 7. Тринадцать дней до смерти

Утро щекочет ноздри, дрожит на веках, еще темно, но в доме напротив зажглись окна, зашумел, нарастая гомон улицы и человек проснулся, зачеркнув еще одну прожитую ночь.

Утро весной скомкано, как сползающее одеяло. Оно проступает сквозь неясные очертания деревьев за окном, но стоит заранее благословить его только за то, что ты имеешь возможность снова открыть глаза. Странно, но по утрам у меня всегда прекрасное настроение вне зависимости, с какой ноги встал. Наталья моя наоборот встречает каждое утро полусонным ворчанием и на пожелание доброго утра отвечает голосом полным желчи — что же в нем доброго?

— Мы еще живы, неужели непонятно.

Сегодняшнее утро началось для меня нетривиально — я почувствовал зверский голод и вместо традиционной сигареты, разрывающей кашлем легкие, рванул на кухню, чтобы приготовить яичницу. В ход пошло все, что нашлось в холодильнике — сало, лук, помидоры, два яйца, остатки скрюченной колбасы, сыр и петрушка. Наталья утверждает, что я плебей по замашкам и совок по воплощению задуманного в жизнь. Не пытаюсь возражать, напротив, мне жутко нравится данное женой определение. Сформировавшись в эпоху тотального дефицита, хотя, на счет тотального можно поспорить, я испытываю трепетное уважение к незамысловатой еде и жареную картошку с салом считаю вершиной кулинарного творчества. Все кухни мира, за исключением русско-украинской (перед грузинами снимаю шляпу), не произвели на меня впечатления, оставив в безучастном недоумении — как можно восхищаться заморской стряпней. Попробовав суши и закусив вассаби, я поставил галочку и про себя отметил, что японцы великие хитрецы, но жареная треска и желтая горчица нравятся мне несравненно больше. Жена и тут подцепила меня на крючок, ехидно напомнив, что горчица не растет на березах и картошка попала к нам через Европу из Нового Света. Кто бы спорил, но я родился не в средние века и имею законное право считать это пищу исконно русской. Коли уж по гамбургскому счету, то письменность мы стырили у болгар, православие приперли из Греции, половина слов в языке непонятно откуда, мат и то татары за нас придумали, так что своего ничего не было, нет, и картошечку попрошу оставить в покое. А уж все сало мира принадлежит только хохлам, они и свинью придумали, скрестив колобка с кабаном.

Вчера, выйдя из шоколадницы, мы немного побродили по бульвару, с трудом узнавая знакомые дома, играли в угадайку, вспоминая, что здесь было во времена юности, долго не могли опознать погребок, в котором размещалась крохотная пивная, но все-таки разглядели вход в бывшую тошниловку за строительными лесами. Удовлетворенные увиденным, расстались.

Только я приехал домой, как позвонила Танька, поведала, что похороны Мишки состоятся послезавтра, сбор у морга в девять и она может заехать за мной с утра пораньше.

— Надеюсь, что на похороны ты придешь не в джинсах с моей булавкой.

— Успокойся, я буду в шортах, в руках баян, — мне ничего не оставалось, как огрызнуться, но Татьяна была права — одеть решительно нечего.

Я подумал, что надо сразу убить двух зайцев и купить костюм, чтобы прилично выглядеть при последнем прощании с Мишкой и шикарно смотреться в гробу через две недели. Я не верил в мой быстрый уход из жизни, не мог представить, как этот сумасшедший мир сможет обойтись без меня, но надо быть предусмотрительным и готовым ко всему. Не хватало еще на собственных похоронах опозориться. Вечером я высказал претензии Наталье максимально жестко, но смотрелся при этом жалко и напоминал глупую жену, которая укоряет мужа у раскрытого гардероба, набитого тряпьем, по крайней мере, выражения и тональность были схожи. Длинный монолог оскорбленного индивида кончился пресной банальностью — дай денег, жена. Унизительность положения красноречиво подчеркивали серые трусы в полоску у просящего и деловой костюм пришедшей с работы дающей. Жена оглядела лишенца с ног до головы, начав с футболки с надписью «Move it!» на груди, закончила осмотр, задержав взгляд на растоптанных тапочках, заключила, что выгляжу я «не фонтан» и меня желательно не выпускать в приличное общество, пока не похудею.

Два слова о жене. Женился я на Наталье не от большой душераздирающей и всепоглощающей любви, а по причине, известной многим на просторах нашей Вселенной — поставленный в одно прекрасное утро перед фактом, не засуетился, высчитывая срок, а принял будущее изменение собственного статуса, как должное, повторяя про себя — так поступают настоящие мужчины. Наталья была миловидна, но не красавица, что меня очень даже устраивало, потому что я навсегда запомнил наказ покойного деда — красивая жена, чужая жена. В житейской мудрости хромала логика, потому как и некрасивая спутница вполне может оказаться шалопутной бабой, но думать, что старик был прав — приятнее.

Рассуждения отца по поводу брака сводились к одной единственной фразе, которую он повторял как мантру — жениться надо не по расчету, но с умом. Первую часть наставления я выполнил слово в слово — никакого профита от женитьбы на Наташке не проглядывалось, что до ума, умом там и не пахло — чтобы стать мужем, мозгов не требуется, даже справку в ЗАГСе, что ты не дурак, предоставлять не надо. Вот ведь незадача, захочешь получить права, надо обойти кучу врачей, доказать, что ты не алкоголик, получить документ из психдиспансера, провериться у окулиста, плюс еще сдать экзамены по вождению и на знание теоретических основ, а чтобы женится достаточно показать паспорт с датой рождения. И все. Никто даже пульс не пощупает и не приложит руку к голове, не в горячечном ли бреду человек семью решил завести, а потом еще удивляются, чего это так много разводов.

Умом Наталья не блистала, скорее наоборот, и это тоже стало одним из поводов для гордости, я представлял, как буду эффектно смотреться на фоне недалекой жены. Ощущать себя титаном мысли в замкнутой экосистеме семейной ячейки поразительным образом лестно. В сумме получались одни плюсы, главным из которых были дела постельные, а что касаемо детей, так пусть будут дети, раз уж от них никак не отвертеться. Если бы мы думали о последствиях со всей серьезностью, на которую способны, то наверняка сидели ли бы в запертой комнате без света, боясь пошевелиться, как бы чего не вышло.

Один знакомый делец из мелких, что заполняет недостающую цепочку между оптовым рынком и прилавком крохотного магазина, утверждал что семья, а тем более дети, есть не что иное, как убыточное предприятие в чистом виде. Ему виднее, но скрупулезный подсчет дебита с кредитом в данном конкретном случае вряд ли работает. Хотя его размышления о стакане воды в старости не лишены изящества — нужен ли он вообще, особенно тем, кто живет у реки — достаточно сделать шаг подагрической ногой, чтобы упасть лицом в воду и нахлебаться вдосталь. Плотно перемахнув за сорок, он одумался, раскаялся, женился, и сбацал двойню, тем самым подведя черту под нашими спорами, признав поражение.

Жизнь с Наташкой текла ровно, не выходя за рамки обычной супружеской пары без закидонов — она занималась детьми и домом, поддерживая огонь в очаге, я носился как ошалелый в поисках дровишек, детей видел урывками, а с женой беседовал в пол уха от усталости. Страна разваливалась, летела к черту, продукты с прилавков сметали за секунду, потом они вообще исчезли в непонятном направлении, а вновь появившись, потребовали за себя такую цену, что дух захватывало от беспардонной наглости продавцов. Мне было не до печалей о почившем в бозе государстве, за спиной три рта и два из них требовали жратву немедля, сию минуту, иначе начнут считать папу законченным лохом.

Как-то вечером, когда я в очередной раз вслух размышлял, где бы по легкому нарубить капусты для семейной солянки, жена подала голос и высказала совет. Как и подобает главе семейства, я принял его к сведению, покрутил в голове и пришел к выводу, что он очень недурен, но виду не подал, лишь через неделю мимоходом обратившись к Наташке за разъяснениями, получил такой развернутый ответ, что взглянул на жену другими глазами. Оказалось, что моя супружница не так глупа, как мне представлялось при беглом осмотре в свете ночника. Сам того не желая, я начал замечать вещи, мимо которых проходил, по запарке не удостаивая вниманием. Наташка не только листала газеты, смотрела телевизор, была в курсе всех событий, происходящих в стране, но и почитывала книги в свободное время, большую часть из которых занимала не беллетристика, а узкоспециализированная литература. Я стал чаще задерживаться на кухне после ужина, стараясь не уронить достоинства, беседовал с женой на разные темы и постепенно признал в ней наличие здравых мыслей, которые объяснял не проявлением ума, а свойственной всем женщинам интуицией. Как если бы вам на протяжении полугода правильно предсказывали погоду с точностью до градуса, а вы оставались бы в твердой уверенности, что синоптикам удивительным образом везет — надо же тычут пальцем в карту с закрытыми глазами и попадают безошибочно, не иначе как шаманят.

Я даже внутренне не готов был признать, что ошибался и у Натальи варит котелок, хотя изначальную убежденность в ее непроходимой глупости начисто забыл, отметал с лживым негодованием, оценивая закономерные успехи жены как случайные вспышки разума. Судорожно сжимая побелевшими от усилий руками подлокотники царского трона, я ревностно пресек бы любую робкую попытку поставить рядом с ним не то что стул размером поменьше, но и присесть в ногах.

Наташка, будто замечая мою нервозность, инициативу не проявляла, с советами не лезла, наоборот, из нее порой приходилось вытягивать их клещами, и я не заметил, как стал наркоманом, где в качестве волшебного дурманящего зелья выступали дельные замечания жены.

Дети росли, свободного времени у Натальи становилось все больше, несмотря на то, что я полностью отдал ей на откуп воспитание наших отпрысков. Занятый важными делами, которые шли на первых порах замечательно, с удовлетворением заметил, что мое невмешательство в становление характеров детей дало положительные результаты, семена упали в почву не под сенью монументального дуба, каковым я себя считал, а на скромно вспаханную грядку жены. Сын и дочь впитали все лучшее, что было у моей супруги, я же служил наглядным примером, как не надобно поступать, ставя свои фобии во главу угла.

Оглядываясь назад, единственное, что я могу поставить себе в заслугу — моя семья, опять же по моим меркам, не нуждалась ни в чем, конечно, с золота не ели, но на хлебушек мазали не только масло.

Неожиданно Наташка записалась на курсы бухгалтеров. «Неожиданно» — не совсем точное слово, потому что меня поставили в известность заранее, но я как всегда пропустил все мимо ушей. Я воспринял инициативу жены в штыки, не из-за того, что пришлось оплачивать обучение — мне показалось, что ситуация, на пульсе которой глава семейства держал руку, вышла из под контроля. Баланс нарушился и не в мою пользу. Кроме того, курсы я считал пустой тратой времени — подумаешь, еще одна разновидность саентологии с уклоном в делопроизводство. Я был уверен, утешая себя мыслью, что это очередная блажь Натальи, и она походит, походит, да и бросит курсы за ненужностью, но произошло обратное — жена не только закончила их успешно, но и устроилась работать по вновь приобретенной специальности в фирму, с хозяйкой которой познакомилась во время бесполезных занятий. Названия я запамятовал, помню только, что они торговали запаянными шарами разного диаметра, до половины заполненными водой с водорослями и малюсенькими прозрачными креветками внутри. Два таких круглых аквариума появились у нас дома, я частенько подходил к ним, всматривался в безмятежную жизнь морских червяков и старался разгадать, в чем скрывается подвох — от шаров за версту несло шарлатанством, как в игре в три листика, где ловкость рук поставлена во главу угла.

Фирма замечательным образом прогорела через полгода, но Наталья не унывала и снова бросилась в пучину самосовершенствования, я подтрунивал, уверяя знакомых, что теперь у нее такое хобби — ходить и ежедневно записывать изречения проходимцев.

Окончив грызть сомнительный гранит науки, Наташка попросила денег на собственное предприятие, чем ввергла меня интеллектуальный коллапс, я все еще не мог представить мою застенчивую супругу, руководящую другими людьми. Будь я султан, впору было впасть в задумчивость, денег было мало, но жена у меня одна и я согласился, тем более что рассматривался альтернативный вариант на случай отказа — позаимствовать необходимую сумму в банке. Методы становления бизнеса не меняются испокон веков и не отличаются оригинальностью — надо как-нибудь занять, либо что-нибудь продать, либо где-нибудь украсть.

И дела Наташкины пошли — медленно, со скрипом, с провалами и всхлипами, но вектор направления был угадан безошибочно, зато мой компас стал пошаливать, стрелка металась в нем, как ненормальная, забыв, где намагниченный Север. Сейчас имеем, что имеем — в итоге я стоял в серых трусах в полоску перед женой и просил денег на новые штаны. Как говорится, судите по результатам.

Вчера мы так и не пришли с женой к общему знаменателю. Суть наших разногласий заключалась в следующем — Наталья, соглашаясь с отсутствием у меня одежды соответствующей нынешним габаритам, что повседневной, что на выход, категорически отказывалась предоставить мне заем.

Дело было не в деньгах, просто Наташка не хотела пускать на самотек вопрос экипировки любимого мужа, полагая — уж кто кто, если не она лучше знает, как мне надо выглядеть на Мишкиных похоронах. О своих я предусмотрительно промолчал.

Возможно, пойди мы послезавтра на печальное мероприятие вместе, я был бы более уступчив, объясняя Наташкино стремление лично приодеть меня достойным образом, нежеланием выглядеть дурой рядом с одичавшим папуасом, но супруга отказалась присутствовать на Мишкиных похоронах, сославшись на более важные дела. Как будто есть что-то важнее смерти.

— И потом, что я там буду делать, — увещевала меня Наталья.

— Тоже что и остальные — стоять с выражением скорби на лице. Количество людей определяет социальную значимость покойного. Чем больше народу, тем более важной персоной становится усопший в глазах окружающих, да и родственникам приятней.

— Свои словесные экзерсисы оставь, пожалуйста, для поминальной речи. А меня уволь. Не хватало еще идти на похороны, чтобы доставить кому-то удовольствие.

— Мы все живем, чтобы доставить кому-то удовольствие.

— Прошу, не начинай. Я эту шарманку от тебя четверть века слышу.

Приблизительно такой диалог. Я не мог понять состояния Натальи. Она была, безусловно, раздражена, не то чтобы расстроена внезапной кончиной знакомого ей человека, а скорее глубоко разочарована. Мне думается, люди на каком-то этапе своей жизни начинают болезненно остро ощущать чужой уход не от вселенской мудрости, просто в силу возраста становятся человечнее, добрее что ли.

Но в глазах жены я видел не грусть, а досаду и это ее «оставь, уволь», служило тому подтверждением. Чем же ей так досадил Мишенька, дружок мой? Тем, что стырил у меня деньги? Вряд ли. Дела у Натальи шли прекрасно, сейчас она занималась обустройством дочери в недавно купленной квартире. Попроси я полгода назад, она бы, не раздумывая, ухнула все сбережения, чтобы вытащить мужа из пропасти, но мы оба знали, что финансовые вливания уже не поправят положения. Помогать мне тогда было все равно, что бросать купюры пачками в паровозную топку, масштаб бедствия был несоизмерим по сравнению с запасами топлива — куцее пальтишко на рыбьем меху не согреет в лютую стужу, только отстрочит неизбежный конец. Конечно, рынок рухнул, но прежде всего рухнул я, распластавшись среди недопитых бутылок, и она это прекрасно понимала. Если у нее и оставались претензии к покойнику Мишке, то они были совсем не денежного свойства. Она была слишком умна при всех моих шовинистических оговорках.

И не я был предметом ее раздражения. Будь так, она бы кинула мне деньги, чтобы я отвязался, наоборот, чем больше я упирался, тем сильнее Наталья хотела поехать со мной выбирать костюм. Ее маниакальная настойчивость навязаться мне в компаньоны, непременно помочь, оказать услугу, не являлась проявлением заботы, а какой-то попыткой искупить вину. Вину за поступок совершенный в совсем недавнем прошлом. Поступок, по всей видимости, неприятный для нее и некрасивый по отношению ко мне, грызущий Наталью.

Впрочем, все может быть иначе, и я напридумал, навертел, накрутил собственные заблуждения на чужой кокон. Немудрено — один на один с одиночеством, поневоле начинаешь не то чтобы сходить с ума, но придавать никчемным фразам, брошенным невзначай, эпическое звучание, находить тайный смысл там, где он сроду не ночевал.

Все фобии, страхи, переживания вылезают на поверхность из моря сознания, подобно богатырям во главе с дядькой Черномором, обступают вкруг тебя и начинают галдеть наперебой, пытаясь перекричать друг друга. И не убежишь, не спрячешься, все равно догонят, будут хватать за рукав, разворачивая к себе, тыкать пальцем в грудь, пока окончательно не убедят тебя в том, чего на самом деле не было.

Пока жена гремела ключами, закрывая дверь, я закурил в ожидании лифта.

— Неужели нельзя хоть раз потерпеть, спуститься, выйти на улицу, а потом закурить, — сказала Наталья, убирая ключи в сумку.

— Неужели нельзя хоть раз промолчать, когда я закуриваю в подъезде.

— Ты не один.

— Поразительное открытие. И ты не одна.

Милое утро. Мы вроде бы пытаемся наладить наши отношения, но получается убого, коряво, лучше уж помолчать. Но от молчания тоже никакого проку, замкнутый круг.

Психологи утверждают, что надо дать выговориться, дескать, помогает в межличностных отношениях. Не знаю, не знаю, я бы не хотел услышать всю правду о себе из чужих, хоть и милых уст. Допустим, сам-то я порой себя и в грош не ставлю, но в тайне надеюсь, что являюсь слишком строгим, придирчивым судьей. А на поверку окажется, что я приукрашиваю, преувеличиваю достоинства, коих нет вообще, а недостатки размером с Эверест, считаю мелкой кочкой. А вдруг в глазах любимого человека ты давно уже пустота, ноль без палочки, как сказал Варфаламей.

Мы вышли на улицу и сели в Наташкин черный джип. Я был против покупки ею внедорожника, уверял, что это дешевые понты, хотя они совсем недешевые, говорил, что придется ездить исключительно вокруг заправки, что проще было бы приделать к нашей комнате колеса и руль, но Наталья не прислушивалась к голосу моего разума, а загадочно улыбалась. Нет, я не завидовал, я ревновал, если такое возможно — ревновать женщину к машине. Она была большая, уютная, благоухала внутри и блестела снаружи, почти что безупречная колесница, а я не обладал подобными достоинствами.

Зачем женщине большая тачка? С мужиками проще. Большая машина есть продолжение мужского начала. Правда злые языки утверждают — у кого большой джип, у того маленький член. Мне кажется, что данную фразу придумали безлошадные пешеходы с огромными фаллосами. Так сказать в отместку.

Старо, как мир — когда я купил первый цветной телевизор, один мой знакомый, не имевший оного чуда техники, на полном серьезе убеждал меня, что от просмотра цветного изображения можно испортить глаза.

А у женщины машина что, продолжение вагины? За других не скажу, но у Натальи там все в норме. Короче, сплошной туман.

В большом торговом центре, конечной точке нашего путешествия я в который раз наглядно убедился, что заблуждался, собираясь сменить имидж в одиночку. Моя нерешительность в бытовых вопросах, граничащая с некомпетентностью проявилась в полной мере и, если бы не отважное вмешательство супруги, достойное всяких похвал, я бы до вечера бродил среди стройных рядов костюмов, полчищ брюк и эскадронов рубашек. В будний день, в утренний час, в пустом зале Наталья собрала вокруг себя всех имеющихся в наличие продавцов — двух миловидных девушек, прыщавого парня и начала инструктаж. Находясь на расстоянии, метрах в двадцати, и выражая всем своим видом мрачную индифферентность происходящему, я, тем не менее, краем глаза внимательно следил, как Наташка произносила вводные, втолковывала, какими мазками надо преобразить одиноко стоящий монумент, изображающий мужчину, чтобы блеклый памятник соответствовал оригинальному названию. Жена обозначала мое присутствие легким кивком головы, три пары глаз продавцов, как по команде, поворачивались в мою сторону, оценивающе оглядывали меня с ног до головы, и в их барражирующих взглядах я ощущал больше презрения, чем сочувствия. Давненько я не чувствовал себя так унизительно. Нет всякое в жизни случалось, но именно так, пожалуй что только на медицинской комиссии от военкомата, где я стоял голый перед врачихой лет тридцати. Она приказала повернуться к ней спиной, наклониться как можно ниже и руками раздвинуть ягодицы как можно шире.

Утешало только одно — врачиха за день видела столько волосатых жоп, что моя пятая точка, вкупе с болтающимся между ног отростком, не могла произвести на нее никакого впечатления. Я в ее представлении был одним из голых манекенов среди скопища таких же обнаженных уродов, не способных вызвать не то что сексуального волнения в душе, но даже слабого намека на эротизм.

В отличие от меня Наталья знала, чего хочет от жизни, какого цвета, размера, фасона, количества и качества услуги обязана предоставить ей цивилизация в обмен на презренные дензнаки, добытые потом и трудом, хотя и не всегда праведными путями.

Жена щадила меня — отметая множество предложений, она заставила обрядиться только в один костюм, который в итоге и купили. Две пары брюк Наталья выбрала на глазок, прикинув лишь длину, а рубашки подобрала по размеру воротника. Экзекуция кончилась значительно быстрее, чем я предполагал. Мы еще заскочили в секцию с джинсами, Наташка примеряла их, приложив к моим бедрам, остановившись на парочке, купила, не спросив моего мнения, так как заранее знала, я соглашусь, что на Марсе яблони цветут, лишь бы покончить с вынужденным шопингом.

День явно не задался, унижения не закончились. Мы вышли из торгового центра и прошли на стоянку. Представьте картину — жена вышагивает в авангарде, беседуя на ходу по телефону, муж семенит чуть сзади с двумя пузатыми бумажными пакетами в обеих руках и пузом посредине. Я поймал на себе насмешливый взгляд парковщика безошибочно определившего мое незавидное положение в иерархической лестнице отдельной семейной ячейки. Расстались у машины — Наталья поехала по делам, всучив деньги на такси, несмотря на мои возражения. Крещендо — она сунула мне купюры, не считая — сумма оказалось такой, что можно было прошвырнуться с ветерком до Рязани пару раз туда и обратно. Напьюсь, — подумал я, усаживаясь в такси.

В желании напиться не было ничего оригинального. Собственно говоря, я только этим и занимался последние полгода, разбавляя тягучие дни алкоголем. Кризис, не спросив меня, разрезал жизнь на две части — до и после. В прошлой жизни меня трудно было причислить к пьяницам, я любил временами покутить с приятелями, но действительность за окном диктовала условия — загулы были редкими, заканчивались значительно раньше, чем деньги и желание развеяться. В самый разгар веселья бросишь украдкой взгляд на часы и все, пиши пропало. Сразу вспоминается, что завтра надо непременно, кровь из носу, перелопатить кучу дел, да еще жена чего-то просила купить настоятельно, по дороге домой позвоню и аккуратно выведаю. Вздохнешь обреченно — извините мужики, и мужики поймут, сами засуетятся, собираясь по домам. Прощаясь в дверях, обязательно зафиксируют — хорошо посидели, в другой раз так оторвемся, а сегодня видать, не судьба.

А тут на тебя обрушивается камнепадом куча свободного времени, и выясняется — ты совершенно не в состоянии понять, что со всем этим бесконечным счастьем делать. Паузы заполнять легко, когда они короткие, как взмах крылышек мотылька. Стоит молчанию затянуться, как ты, будто недоуменный зритель в театре, ждешь очередной реплики и с ужасом обнаруживаешь, что актер начисто забыл слова. Да ладно бы только слова — всю роль, он не может вспомнить ни названия пьесы и ни фамилии режиссера. Чем убить время? Хорошо бы почитать, но что конкретно — туман, ни один автор в голову не лезет. Нет, у Пушкина имя, отчество не забыл, но Александр Сергеевич не очень ложится на твое теперешнее настроение. К тому же предложения, в которых больше двух запятых, понимаются с трудом и совсем не похожи на сметы, что ты читал последние годы. И почему в романе написано «оранжевый диск солнца»? Солнце желтое, и никакое больше. Дурак, а не писатель.

Кино не радует, телевизор вгоняет в тоску. Хобби было, даже несколько, но с той поры прошло энное количество лет, прежние радости поистерлись, а новых не приобрел. Остается только нос в стакан опустить, признав поражение.

По дороге домой я попросил таксиста тормознуть у магазина и прикупил пару бутылок водки. С учетом остатков за томиком Майн Рида спиртного могло хватить на два дня. А могло и не хватить, все зависит от степени отчаяния.

Дома я торопливо разделся и распаковал свертки, брошенные на диван. При рачительном использовании амуницию не сносить лет за десять. Интересно, сколько раз по тринадцать оставшихся мне дней уложится в десяти годах? Попробовал подсчитать — умножил года на дни, умножилось, но общую сумму разделить на тринадцать не получилось. Напряжение, охватывающее меня, как только я выходил из квартиры, не исчезало, мешая сосредоточиться. Не иначе, как придется призвать на помощь жидкий, сорокаградусный транквилизатор, отмычку от сундука с хорошим настроением. Принес с кухни порезанный сыр на блюдечке и длинный бокал для сока. Налил водки на два пальца, подумал и добавил столько же, выпил и присел на вращающееся кресло. Курить не хотелось. Хотелось любыми средствами унять внутреннюю дрожь. Налил еще и выпил вдогонку. Протянул вперед руку, расставив пальцы, рука не тряслась, зато внутри все колотилось. Автомобилисты знают — в момент аварии страха нет, ужас приходит потом, лихорадит так, что врагу не пожелаешь. Открытое пространство представляло для меня угрозу, но находясь вне стен дома, я не успевал испугаться, тревога проявлялась по возращению, когда я уже находился в безопасности. Водка подействовала, кутерьма внутри меня стала ослабевать. Я решил примерить что-нибудь из обновы, выбрал брюки, с костюмом возиться не хотелось, рубашку надевать выше сил. Надел, распахнул дверцу шкафа с зеркалом, чтобы полюбоваться результатом и услышал за спиной Дунькин голос.

— Ален Делон, смотрю и плачу.

Я обернулся на голос, так и есть, неразлучная троица в сборе.

— Для Делона у меня килограмм двадцать лишнего веса, — искренне вздохнул я.

— Не скажи, лишний вес добавляет мужчине веса в обществе, солидность радует глаз, — залепетала крыса.

— Лишний вес радует только почту, — сухо подчеркнул подтянутый гриф.

— Эх, — закинул я удочку, посматривая с надеждой на Варфаламея — сбросить бы все лишнее, моментально, без изнурительных тренировок и очковых диет.

Черт не повелся, не клюнул на мой кунштюк, а ответил назидательным тоном, который я ненавидел.

— Вы, русские, хотите все сразу, не прилагая усилий, от этого все ваши беды. Вспомни. Моисей по пустыне евреев сорок лет водил.

И тут я завелся, ох уж мне эти разговоры о судьбах Родины, да еще на трезвую голову.

— Евреи, они народ хитрый, — сарказм вперемешку со злостью так и пер из меня.

— Попрошу не разжигать, по возможности, — предупредила крыса.

— А то можно и по сопатке получить, — добавил гриф, — попридержи язык-то, у меня прабабка еврейкой была.

— Это как? — полюбопытствовал я с нескрываемой ехидцей. — Мне всегда казалось, хоть я и не силен в зоологии, особенно в орнитологической ее части, у птиц и животных национальностей нет, и все разделение касается лишь ареала проживания — африканский слон или индийский.

— Со слонами пример косолапый, — встрял Варфаламей, — Африка как-никак континент, а Индия всего лишь полуостров.

— Не коррелируются континент с полуостровом, — поддела Дунька с победоносным видом.

— Ладно, не коррелируются и не разжигаю. Пусть будет смышленый народец, скажем так. Сдается мне, толи в ихних Палестинах пустыни с гулькин нос, толи Моисей был знатный водила, но с русскими такие приколы не прокатывают. Нас по лесам и равнинам гоняют уже тысячу лет Моисеи разных мастей, по повадкам смахивающие на Сусанина, а впечатление такое, что мы, всей оравой, ежедневно с утра пораньше…

— Не срамши, — вставил Ширак свои пять копеек.

— Хорошо, не срамши, — я не стал спорить попусту, — отправляемся, как на работу, нарезать по пустыне, причем точка отсчета злополучных сорока лет соответственно постоянно меняется и путешествие становится бесконечным и потому бестолковым.

— А также безкайфовым и беспонтовым, — подсказал гриф, как бы уточняя, растягивая при этом слога, явно наслаждаясь произносимым.

— Не скажи, прогресс все-таки есть. Тот же Петр прорубил окно в Европу, — возразила Евдокия почему-то не мне, а, ухмыльнувшемуся при упоминании «о прогрессе», Варфаламею.

— Кстати, это тоже чисто русская черта, рубить не дверь, через которую можно спокойно пройти, как следовало бы по здравому разумению, а окно. Да и оконце получилось так себе, не пластиковое трехстворчатое с балконом и видом на море, а кривое, с косыми наличниками. Не окно, а фрамуга узкая, чуть больше форточки, лаз, одним словом. Вот и шастаем мы с тех пор по Европам, как ворье, с трудом протискивая зад, который у нас всегда шире плеч, да швыряем мешки с награбленным туда-сюда. В основном, конечно, туда, а в Европе по мелочи тырим, как шантрапа.

А Моисеи наши доморощенные все норовят либо лаз заколотить, либо Карацупу с волкодавом рядом поставить, дабы мы не отвлекались от чрезвычайно важного хождения по пустыне, будь она неладна. Мне, как строителю по специальности, вечный нулевой цикл просто осточертел.

— Что-то ты, Никитин, сегодня в миноре, — поставила диагноз сердобольная крыса.

— Ему за державу обидно, — в голосе грифа не угадывалось и нотки сочувствия.

— А не хрен меня библейскими баснями кормить, приводя их в качестве аргумента. Может у Моисея все кончилось землями с медом и молоком, только мы-то топчемся по кругу, посему одна грязь и слякоть кругом.

Жизнь у меня одна и на сорок лет я не загадываю даже в безумном оптимизме. Впрочем, по Варфаламеевым записям мне тринадцать дней осталось небо коптить, а потом вуаля.

— Не факт, — возразил черт, достал рукописный фолиант из кармана, полистал страницы, найдя искомую, развернул книжицу каракулями ко мне, — смотри…

— На что смотреть, — перебил я Варфаламея, — тут нужен зоркий сокол, чтобы микроскопические буквы читать.

— Пожалуйста, — охотно согласился черт, щелкнул пальцами свободной руки, и тетрадка увеличилась в размерах, будто клацнули мышкой плюсик на мониторе, — внимательно смотри.

Но не успел я даже прочитать и пары строк, как гриф, завернув басовым ключом шею, наклонился над тетрадкой, разинув клюв, мазнул языком низ страницы, где, по всей видимости, располагалась дата моей смерти. Язык у Ширака оказался не раздвоенный, змеиный, как я предполагал, а широкий, лопатой, шершавый, как у кота, меня даже передернуло от звука, скрежет стоял, словно тупым напильником провели по кромке стекла. На месте последних трех абзацев сияла мокрая белизна, гриф слизнул их к чертовой бабушке, если она у черта, конечно, существует.

— Фокусники, мать вашу, Гудини и компания. Только в чем вы меня пытаетесь убедить? Что можете одним мазком шершавого жала изменить мою жизнь? Спешу вам доложить — эффектно, но не впечатляет.

— Why not? — спокойно поинтересовался черт. Варфаламей, откинулся на спинку дивана стоящего на полке, закурил, прищурился, чернота его глаз с жемчужным отливом отдавала холодом. Всегда ироничная лиловая рожа супостата стала серьезной, застыла в ожидании ответа неподвижно, как гипсовая маска с лица покойника. Настроение черта, по эстафете передалось компаньонам. Гриф нахохлился, витиеватым иероглифом приоткрыв крылья, смотрел на меня немигающим оком, напоминая усеченный российский герб с одной орлиной башкой, а Дунька, сидя на принтере, схватилась обеими лапами за держатель для бумаги в ожидании того, что я сейчас скажу такое, от чего она тотчас же рухнет вниз, сраженная замертво. Усы ее блестели, словно покрытые инеем провода.

— Конкретизируй, — выдавила из себя Евдокия.

— С превеликим удовольствием, — охотно согласился я. Возможно, такое поведение слегка отдавало безрассудством, но отчаяние висельника целиком овладело мной. Я ощутил небывалую свободу приговоренного к смерти. Мне теперь дозволено нести все, что в голову взбредет. Хуже-то уже не будет, по любому.

— А вот помнишь, — сказал я, обращаясь к черту, — как ты по поводу Мишкиной смерти оправдывался?

— Врешь, малохольный, не было такого, — влезла, очнувшись, Дунька. — Варик констатировал, всего-то и делов.

— Помолчи Дуняшка, — перебил ее черт, не спуская с меня глаз. — Продолжай, любезный.

Ледяное спокойствие черта, казалось, не предвещало ничего хорошего, но я себя поймал на мысли, что углядел-таки еле заметный изъян в том представлении, которое они устроили на пару с грифом минуту назад. Отступать некуда, на весах моя жизнь, если уже все решено и непоправимо, так хоть оторвусь напоследок. А если не решено?

Я впервые подумал, что плохо быть атеистом — в неверии есть не только хладнокровная трезвость неизбежности небытия, но и ущербное сомнение в существовании чуда. Меня никогда не занимали свидетельства о НЛО, начавшиеся появляться еще при советской власти, в конце семидесятых, не поразил документальный фильм «Воспоминание о будущем», вышедший на экраны приблизительно в то же время. Снежного человека я считал плодом больного воображения психически неуравновешенных индивидов, желающих внимания и славы. Не ставил заряжать воду перед телевизором, относя Чумака к откровенным прохиндеям на пару с Кашпировским от бычьего взгляда которого у впечатлительных людей, преимущественно женщин, исчезали спайки. Когда же с экранов телевизоровобильно повалило магическое фуфло, я просто перестал даже спорить на эту тему с некоторыми знакомыми, не желая портить отношения из-за пустяков, внутренне считая вопрос для себя закрытым раз и навсегда. Хотя и не осуждал фанатичных поклонников того или иного модного течения — в конце концов каждый развлекается, как может.

С религией дела обстояли еще проще — у меня до нее руки не доходили, а голова была занята совсем другими проблемами бытового свойства. Я наблюдал за проявлениями веры со стороны, как бы извне, с доброжелательным, ироническим скептицизмом, не вступая в полемику еще и потому, что был в этом вопросе туп, как пробка. Согласитесь, глупо спорить с кем-либо, не имея аргументов за пазухой, не то чтобы весомых, а и вообще никаких. Эдакий, знаете, атеизм не от большого ума, а по ощущениям. Отлично помню, когда атеист окончательно убил агностика. Перестройка, я работаю бригадиром в кооперативе по изготовлению сварных решеток, дверей и прочей лабуды, отвечая за установку. Умер какой-то хмырь из руководства овощной базы, по тем временам чин немалый. Похоронили его на закрытом Преображенском кладбище, купив бесхозную могилу, нас послали установить ограду и скамейку. Осенний день, промозглый, мелкий дождь будто укутывает тебя со всех сторон, ветра нет, но мерзко, аж с души воротит. Желание только одно — побыстрей развязаться с заказом, заползти под крышу или навес, желательно прижавшись спиной к батарее и выпить горячительного.

Естественно, мне тоже пришлось включиться в процесс — пока мужики ставили ограду, я взялся выкопать две глубокие и узкие ямы под скамейку. Когда я одолел сантиметров пятьдесят вниз, вычерпывать землю лопатой стало неудобно, пришлось взять продолговатый совок, но вскоре и он работал вхолостую, слишком узкой была лунка под стойку. Проклиная жизнь, погоду, мокрую спину парусом, себя на четвереньках в грязи, я отбросил бесполезный шанцевый инструмент в сторону и стал черпать рыхлую землю рукой. Пальцы зацепились за что-то, я вынул руку и увидел на раскрытой грязной ладони два желтых человеческих позвонка. Потом, не раз вспоминая тот день, в голову лезли аналогии, в основном про Гамлета с черепом Йорика, но тогда мне было не до «быть или не быть». Я подбросил, как монетки, позвонки на ладони и зашвырнул их в ближайшие кусты. Закончив работу, мы быстренько переоделись, побросав барахло в сумки, метнулись с кладбища, будто за нами черти гнались, разыскав рюмочную, заказали водки с горячими пельменями, и уже за стойкой, приняв на грудь сто пятьдесят, я отчетливо понял — после смерти ничего нет.

Я чуть было не превратился в воинствующего атеиста — строго-настрого запретил жене крестить наших детей, когда же Наталья на мое грозное вето пообещала ввести ответное эмбарго на некоторые удовольствия земного порядка, быстро отыграл назад, сделав вид, будто она меня неправильно поняла.

Дальше уже жил без антирелигиозных закидонов с редкими срывами. Последний произошел лет десять назад — одна, скажем так, знакомая на полном серьезе начала убеждать меня, что помнит, как шла родовыми путями внутри тела матери. Сейчас я бы не стал возмущаться, обзывать ее разными словами, награждать эпитетами, из которых «сумасшедшая дура» было самым приличным.

К слову, полгода назад столкнувшись лицом к лицу с коллегой покойного отца, некогда секретарем парторганизации, мужиком паршивым во всех смыслах, увидев торчащую из его кармана брошюру «Послание к коринфянам», даже не удивился, посчитав подобный пируэт в жизни человека возможным.

«Why not?» — как сказал Варфаламей.

Более того, отрицая существование Бога, мне казалось вполне допустимым наличие всеобщего Зла. Попросту говоря, в моих фантазиях Дьявол имел более отчетливые контуры, хотя лица не разглядеть. Следовательно, я просто-таки обязан был при появлении его посланников, а на добрых самаритян мои зверушки не тянули, впасть в когнитивный диссонанс, учитывая мой атеизм, однако разрыва шаблона не случилось — я упорно продолжал считать их порождением белой горячки, деллириум тременс, по-научному.

Другие-то: жена, сосед, Танька их не видели, за исключением милицейского капитана. Но и тут я нашел ловкое оправдание — капитан был такая же пьянь, как и я, почему бы нашим отдельным деллириумам не слиться в едином экстазе на набережной. Оставалось ответить на вопрос, каким макаром у меня появились шестнадцать тысяч и золотая запонка, но я только отмахнулся — в самом деле, в исчезновении денег из кармана никто не видит божественного начала, тогда почему при их внезапном появлении я должен подозревать силы зла.

И все же, все же, все же — ниточки не связывались в узелок, а общая картина рассыпалась на части, собранная же воедино усилием воли зияла провалами неопределенностей и черными пятнами двусмысленностей. Как тут не пожалеть об отсутствии веры?

Сейчас бы призвал господа на помощь, он погладил бы меня ласково по неразумной голове, да и расставил бы все по полкам, наведя марафет в расхристанном сознании. Тут пишем, здесь не пишем, сюда можно, туда нельзя, того бди, этого чти, а по смрадной тропинке, ведущей в греховные кусты, нельзя ни в коем разе, иначе…

Лафа!

— Что застыл, любезнейший? — обратился черт, возводя меня в превосходную степень.

— Мысли в кучу собирает, — услужливо разъяснил гриф.

Я мотнул головой, стряхивая пелену воспоминаний.

— Повторяю еще раз, во избежание кривотолков и досужих домыслов, — тут я притормозил, как перешедший с галопа на шаг скакун, начал медленно артикулировать слова, будто разговаривал с иностранцами, — ты, Варфаламей, оправдываясь по поводу Мишкиной смерти, объяснил это тем, что случайно увидел пустое место на месте записи, где Мишка должен был жениться на моей жене.

— Место на месте — несуразица получается, — не удержалась Дунька.

— Жениться на жене — еще нелепее, — добавил гриф.

— Е-мое, будто жениться на вдове при живом еще муже — звучит привычно, обыденно и не режет слух, — возразил я в сердцах.

— Господи, — всплеснула лапами крыса в притворном отчаянии, — для чего человеку дан язык?

Не успел я ответить за все человечество, как гриф опять опередил меня.

— Язык помогает жратву в глотку запихивать.

— Язык — это половой орган, — Варфаламей будто обрадовался перемене темы разговора и в глазах его снова заплясали черти.

Дунька зарделась, поправила юбочку на коленях, искоса посмотрела на меня, ожидая, что я брошусь в бой и начну опровергать черта, но я молчал как сфинкс, решив про себя — пусть выговорятся.

— Я имела в виду язык, как функцию речи.

— Так и я подразумевал коммуникабельную, разговорную функцию языка, как органа речи, особенно у мужчин. Женщины любят ушами. А ты о чем подумала?

— Сволочь, — заорала Евдокия, — не подкузьмишь, так объегоришь!

Дунька перевела дух, немного успокоилась и, подражая мне, начала рубить слова, рассекая воздух лапкой в такт.

— Я вопрошала Никитина, зачем нам даден язык, а ты, Варфаламей, вторгнулся со своим половым членом совершенно не к месту.

— Ты меня, Дунька, с сексуальным оккупантом путаешь, никуда я не вторгался, и про член слова не сказал. Это у тебя одни члены на уме, — черт говорил беззлобно, расслабленно, немного устало, так седой наставник объясняет нерадивой ученице косинус двойного угла.

Евдокия не ответила черту, видно было, что обида захлестнула ее. Она достала платок, демонстративно вытерла несуществующие слезы, показательно высморкалась и продолжила.

— Ты, Никитин, собираешься стать писателем. Русский язык — это твоя лира, арфа, скрипка, гусли, лютня…

— Послушайте, — перебил я крысу и обратился сразу ко всем соратникам, — вы что, специально мне голову морочите?

— Конечно, специально, — парировал гриф, наполняя фужер.

— Зачем?

— Затем, — гриф отхлебнул из фужера, и впервые его буркало, обращенное в мою сторону не выражало злобного презрения.

— Видишь ли, у тебя умопомрачительно длинные заходы непосредственно перед вопросом, — черт тоже решил разрядить обстановку и накатил себе рюмочку водки, — как у старого ловеласа, давно растерявшего мужскую силу, что растягивает прелюдию бесконечно долго лишь бы не перейти непосредственно к соитию.

— Вот уж точно, морочит бедной женщине голову вместо того чтобы удовлетворить ее потребности, — Дуняшка вслед за чертом выпила и глаза ее вдохновенно заблестели.

— А вот помнишь? — передразнивая меня, повторил черт. — Все я помню. Хотел бы забыть, да не суждено. Ты, у себя в голове даже простенькую мысль сформулировать не в состоянии, не спорь, — Варфаламей выставил лысую ладошку перед собой, — я, как-никак, твои мысли могу разобрать.

— Хорошо. Но я не игральный автомат, который нужную мелодию по запросу выдает. Я думаю.

— Тоже мне открытие. Это ты думаешь, что ты думаешь, милок, а в действительности, — Ширак поднял крыло и приглашающим жестом обвел комнату, обозначая действительность, — давно уже соображать разучился.

— Ладно, — я собрался с духом и выдал, — Мишка умер, потому что стерлась запись, так?

— И так, и не так, — Варфаламей хрустел овсяной печенькой, отплевываясь, роняя крошки вниз, — перетасуй местами слова и сразу причина со следствием поменяется — запись стерлась, потому что Мишка умер. Why not?

— Но стер-то ее не гриф своим поганым языком, он был даже не в курсе Мишкиной смерти.

— Я попросил бы, — Ширак нахохлился, гордо распушив перья, — оградить меня от жирного куска сала, грязными инсинуациями пытающегося вывести из безоблачного равновесия благородную птицу семейства ястребиных, коим представителем я на данный момент являюсь.

— Ты прав. Шарик тут не причем, — подтвердил черт.

— А кто причем. Кто стер запись?

— О, брат, да ты решил узнать, в чем причина причин, начало начал, истоки истоков? — черт посмотрел на меня как на умалишенного.

— Метафизику Аристотеля читай, — Ширак послал мне ответный реверанс.

— А ты читал, скажешь? — Евдокия чуть не вцепилась в грифа, придя мне на помощь.

— Читал.

— Врешь.

— Вру, — согласился гриф, — пролистывал. А Никитин даже в руках не вертел.

— Тебя я вертел и не в руках, а на другом месте, — оскоромился я, понимая, что зверушки опять пытаются увести разговор в сторону.

— Вот. Я всегда говорила, что все мужчины зоофилы, — Дунька засмеялась радостно, поправила юбочку и поерзала в кресле, будто искала задом предмет, на котором ее могут вертеть.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Отчаяние вперемешку с негодованием полностью овладело моим разумом и чувствами. Я понимал, что никак не могу пробиться, перелезть через частокол ненужностей, выстроенный блудливыми репликами непрошеных гостей.

Наши диалоги напоминали мне бег с препятствиями, бессмысленное тысячелетнее хождение русских по равнинам, с чего и начался нынешний спор, где вопрос не подразумевает ответ, а ответ не нуждается в вопросе, эдакий алфавит, в котором буквы расставлены произвольным образом в зависимости от предпочтений спорщиков. Ну да, хаос — одна из форм порядка, одна шестая часть света почти что тьма, сам демагог каких поискать, но не до такой же степени.

— Никитин, а почему ты не допускаешь, что запись сама стерлась, — будто подслушав мои мысли, предположил Варфаламей, — подчиняясь определенным законам?

— Логики нет, если законы есть, значит, их кто-то определил.

— Логики вообще нет, ее человеки придумали для засирания собственных мозгов. И почему обязательно кто-то, может быть что-то.

— Что же?

— Эволюция, к примеру.

Зазвонил мобильный телефон, я привычно стал искать глазами источник звука, но сообразил, трель звонка не с моего мобильника.

По комнате плыла мелодия «Imagine» Леннона, Варфаламей полез в задний карман брюк, достал плоскую оранжевую коробку, вытянул антенну и приложил к уху.

— Одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, — доложился он в трубку и больше не произнес ни слова, а только кивал через разные промежутки.

Я весь обратился в слух, пытаясь разобрать, что ему вещают, но даже тональности голоса не разобрал — сплошное бульканье. «Устаревшая у него мобила, — только и успел прикинуть я, — интересно какой фирмы и кто сотовый оператор?», — как Варфаламей выслушав указания, кивнул соратникам — снимаемся, и, прежде чем исчезнуть вслед за остальными в стене, развел руками — извини, дескать, дела.

«Твой номер даже не шешнадцатый, а одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, — подумал я злорадно, — не велика в поле ягода», — и вздохнул с облегчением. Нет, каков фрукт! Все-таки черт, верящий в эволюцию, неординарное явление, как ни крути.