Позитронный человек

Глава 18

Ради протезологии Эндрю наконец покинул Землю. Раньше у него не было желания совершать космические путешествия, да и по Земле он далеко не ездил. Но Земля теперь уже не была центром человеческой цивилизации, и все новшества и главные события происходили во внеземных колониях, особенно на Луне, которая стала больше похожа на Землю, чем сама Земля, кроме разве гравитации. Внутрилунный мир, который начинался с обычных, неотделанных укрытий-пещер в двадцать первом веке, к этому времени превратился в роскошные, ярко освещенные города, густо населенные и быстро растущие. Обитатели Луны, как и все люди повсеместно, нуждались в протезах. Никого больше не устраивали традиционные «семьдесят лет жизни»¹, и, если какие-то органы изнашивались, было обычным делом заменять их на протезы.

Но низкая гравитация на Луне, хотя и благоприятная в каких-то отношениях для живущих там людей, порождала массу проблем для хирургов, занимающихся протезированием. Конструкции, обеспечивающие кровоток, или поступление гормонов, или выделение желудочного сока, или другие жизненно важные функции, хорошо действующие в условиях земной гравитации, на Луне с ее притяжением в одну шестую земного не могли работать надежно. Возникли проблемы и с пределом прочности, и с продолжительностью срока службы, и с неполадками в обратной связи.

Многие годы протезисты с Луны упрашивали Эндрю приехать на Луну и самому заняться проблемами адаптации, с которыми они бились уже много времени. И отдел маркетинга «Ю. С. Роботс» на Луне не раз обращался к нему с той же просьбой.

Ему дважды предлагали поездку, ссылаясь при этом на определенные пункты соглашения с ним, но Эндрю отвечал на предложения, — а это были именно предложения, а не приказ, — холодным, решительным отказом, и третьей попытки со стороны корпорации не последовало.

Но доктора с Луны продолжали осыпать его просьбами о помощи. Эндрю все откладывал поездку, пока вдруг сам не задался вопросом: «А почему бы не поехать? Какая необходимость оставаться все время на Земле?»

Там явно нуждались в нем. Никто не отдавал ему приказа отправляться в путь — да теперь никто не осмелился бы приказывать ему, — но он не мог забьггь, что попал в этот мир с одним назначением — служить людям; при этом нигде не оговаривалось, что это должны быть люди Земли. Значит, быть посему, решил Эндрю.

Не прошло и часу, как на Луну пошло сообщение о его согласии принять приглашение.

Холодным, дождливым осенним днем Эндрю на флиттере добрался до Сан-Франциско, откуда — подземным туннелем на Западный космодром в районе Невады. Прежде он никогда не ездил подземкой. За последние пятьдесят лет ядерные буровые механизмы проложили в глубоко залегающих скальных породах континента целую сеть широких туннелей, и теперь скоростные поезда, двигаясь по бесшумным, безынерционным колеям, позволяли быстро и просто совершать путешествия на большие расстояния, а на поверхности Земли все вернулось в первозданное состояние. Эндрю показалось, что он очутился на космодроме в Неваде почти сразу после того, как сел в поезд в Сан-Франциско.

Теперь наконец-то в космос. На Луну.

На каждом очередном этапе посадочной процедуры с ним обращались как с прекрасной и очень хрупкой фарфоровой вазой. Важные чины из «Ю. С. Роботс» суетились вокруг него, стараясь помочь во всех мелочах, связанных с проверкой и разрешением на полет.

Их удивил ничтожный багаж Эндрю — всего небольшая сумка с двумя сменами одежды и несколькими голографокубами для чтения в пути, а ведь ему предстояло пробыть на Луне от трех месяцев до года. Но Эндрю просто пожал плечами и сказал, что никогда не брал в путешествия кучу всяких принадлежностей — у него не было никакой нужды в этом. Так оно в действительности и было, только прежние путешествия занимали у него всего несколько дней.

Он должен был пройти тщательную санобработку до посадки на корабль. «Как вы понимаете, на Луне очень строгие правила, — объяснил ему служащий космодрома, пока Эндрю читал длинный список процедур, которым должны подвергнуться все отбывающие пассажиры. — Видите ли, они живут в такой изоляции от всех наших микробов, что боятся эпидемии, если к ним занесут что-нибудь земное, такое, с чем их системы не способны справиться».

Эндрю не счел нужным объяснять, что его андроидное тело не подвержено никаким инфекциям, невосприимчиво ни к каким микроорганизмам. Служащий космодрома отлично знал, конечно, что Эндрю — робот; в его документах при оформлении полета было указано и то, что он робот, и его серийный номер, и все прочее. И не требовалось особого ума, чтобы понять, что роботы, даже андроиды, никак не могут быть переносчиками инфекции.

Но чиновник был бюрократом до мозга костей, и в его обязанности входило следить за тем, чтобы каждый, отправляющийся на Луну, подвергся полной и всесторонней дезинфекции, вне зависимости от того, способно или не способно данное существо быть инфицированным.

Эндрю имел достаточно большой опыт общения с этой частью человечества и знал, что все его возражения будут пустым звуком. И он спокойно, терпеливо дал проделать над собой все эти дурацкие процедуры. Никакого вреда от них не было, а избежать долгих, скучных препирательств с бюрократами они помогли. И, кроме того, он ощущал нечто вроде извращенного удовлетворения от того, что с ним обращались так же, как со всеми.

И вот наконец он на борту корабля.

К нему подошел стюард, чтобы проверить, все ли в порядке с привязными антиперегрузочными ремнями, и протянул ему брошюру о том, что он будет ощущать во время полета — за последние два дня подобные брошюры ему вручали уже в четвертый раз.

Она была составлена так, чтобы вселять уверенность. Небольшой стресс вы переживете в минуты первоначального ускорения, говорилось в ней, но ничего страшного не случится. Когда корабль начнет свободный полет, включатся механизмы, контролирующие гравитацию, они компенсируют нулевое притяжение, так что пассажиры не испытают ощущения свободного падения (если они этого не захотят, в противном случае их ждут в комнате невесомости в кормовой части корабля). В продолжение всего путешествия искусственная сила тяготения на корабле будет постоянно, но понемногу уменьшаться, и к моменту прибытия к месту назначения пассажиры успеют привыкнуть к меньшей силе тяжести, которую им предстоит испытывать в период их пребывания на Луне. И так далее, и так далее — советы, как принимать пищу, какие делать упражнения и все прочее — поток бесцветной, успокаивающей информации.

Эндрю просмотрел брошюру одним махом. Его андроидное тело способно было переносить гораздо большие гравитационные нагрузки, чем земное тяготение, и это было сделано не по его просьбе — просто для дизайнеров было намного легче сразу вводить в организм всякие новшества, которые превосходили нормальные человеческие возможности. Как и когда принимать пищу на борту корабля, что у них в меню — все это было абсолютно безразлично для него. То же и с физическими упражнениями. Эндрю нередко получал истинное удовольствие от прогулок быстрым шагом по побережью или от променадов по окружающим поместье лесам, но в регулярных упражнениях для поддержания формы он не нуждался.

Путешествие, таким образом, оказалось для него чем-то вроде сидения в зале ожидания. Никаких проблем с адаптацией к космическому полету не должно было быть; их и не оказалось. Корабль легко оторвался от эстакады, очень скоро атмосфера Земли осталась далеко позади; корабль мягко вошел в темную пустоту космоса и взял свой обычный курс на Луну. Давно уже путешествие в космосе перестало волновать даже тех, кто впервые совершал его, в те дни это было уже делом привычным, впрочем, как того всегда желало большинства людей.

Единственное, что взволновало Эндрю в этом путешествии, — это вид из обзорного окна. Его керамические позвонки содрогнулись, кровь сильнее и быстрее запульсировала в его синтетических артериях, волнение вызвало покалывание в кончиках его искусственных пальцев.

Отсюда, из космоса, Земля показалась ему особенно прекрасной: изумительный голубой диск с белыми полосами облаков. Очертания континентов оказались на удивление размытыми — Эндрю ожидал увидеть их четко очерченными, как на глобусе, а они едва обозначились; на таком удалении особую красоту Земле придавали необычайные завихрения атмосферных облаков над широчайшими просторами морей. И было также странно и поразительно обозревать всю планету целиком: корабль с такой огромной скоростью удалялся от нее, что Земля была видна вся целиком — голубой вращающийся шар, все уменьшающийся на фоне черного, блистающего звездами космоса.

Эндрю ощутил властное желание вырезать медальон с изображением всего того, что он видел: маленькую Землю, затерянную среди гигантских просторов космоса. Можно было бы сделать инкрустации из дерева темных и светлых пород, чтобы отобразить контраст между морем и скоплением облаков, рассуждал он про себя. Он улыбался этим мыслям, потому что впервые за многие годы вспомнил о резьбе по дереву.

Потом была Луна, сверкающая белизной, ее покрытое шрамами лицо становилось все больше. Ее красота — совсем другого рода — поразила его тоже: застывшая, суровая, лишенная воздуха статичность.

Не все пассажиры были согласны с Эндрю.

— Какая она отвратительная! — воскликнула одна из дам, впервые прибывшая на Луну. — Смотришь на нее в полнолуние ночью с Земли и думаешь: какая же она красивая, какая романтичная! И вот прилетаешь сюда, видишь ее прямо перед собой — и ежишься от зрелища этих оспин, расселин, пятен. И полнейшая ее мертвенность!

«Может, вы и ежитесь, — подумал Эндрю, слушая ее, — но не я».

Для него отметины на лице Луны были загадочными письменами: отчет вечности, большая поэма, охватывающая миллиарды лет, она вызывала восторг своей необычностью. И никакой «мертвенности» он не находил в ее облике, только чистота, прекрасная суровость и чудное, холодное величие, близкое к святости.

«Но что я понимаю в красоте? — строго спросил себя Эндрю. — А тем более в святости? Я всего лишь робот. Эстетическое и духовное восприятие, на которое я претендую, на самом деле случайные всплески в моей позитронной нервной системе, недостоверные, несущественные, которые скорее следует отнести к браку в конструкции, чем к особенным моим достоинствам».

Он отвернулся от окна и остаток пути спокойно сидел, пристегнутый ремнями, ожидая посадки.

Три представителя лунного отделения «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» —двое мужчин и одна женщина — встречали Эндрю на космодроме Луна-Сити, чтобы поздравить его с прибытием.

Когда закончились очередные дурацкие бюрократические процедуры в связи с прибытием на Луну и ему позволили сойти с корабля, встречавшие преподнесли ему сюрприз, потрясший его едва ли не больше, чем что-либо другое за всю его долгую жизнь.

Сначала он увидел, что они машут ему руками. Он понял, что это относится к нему, по плакату на груди женщины с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЛУНА-СИТИ, ЭНДРЮ МАРТИН!» Но чего он никак не ожидал, это что младший из мужчин подойдет к нему, протянет ему руку и скажет с теплой улыбкой:

— Доктор Мартин, мы просто в восторге, что вы решились приехать к нам!

Доктор Мартин? Доктор Мартин?!

Но Эндрю получал только почетные докторские степени, и у него самого никогда не хватило бы наглости даже мысленно назвать себя «доктор Мартин». Его удивило бы даже, если бы представитель «Ю. С. Роботс» обратился к нему как к «мистеру Мартину».

На Земле его никто не называл «доктор Мартин» или «мистер Мартин», никто и никогда за все сто пятьдесят с лишним лет его жизни не обращался к нему иначе, как «Эндрю».

Все прочее не могло даже в голову прийти кому-нибудь. На приемах, в суде, при вручении очередной награды или почетного диплома его обычно называли «Эндрю Мартин» — дальше этого дело не шло. Довольно часто, даже когда он бывал почетным гостем на разных научных симпозиумах, его и незнакомые люди запросто окликали: «Эндрю!» — и никого, в том числе и его самого, это не шокировало. Большинство людей полагало, что к роботам надо обращаться по производным от их серийных обозначений прозвищам, а не пользоваться самими серийными обозначениями, но фамилию имел редко кто из роботов. С особого благословения Сэра он, как член семьи, получил имя Эндрю Мартин, и оно стало привычным.

Но «доктор Мартин» или «мистер Мартин»...

— Что-то не так, сэр? — спросил представитель «Ю. С. Роботс», заметив, что Эндрю стоит моргая глазами от удивления.

— Нет-нет, конечно... Только... это... хм...

— Сэр?

От того, что его назвали «сэр», легче ему не стало. Его будто током ударило.

— Что с вами, сэр?

Тут уж все они столпились вокруг него, хмурясь и недоумевая.

Эндрю спросил:

— Вам известно, что я робот?

— Ну... — Они переглянулись встревоженно. Все они ужасно волновались. — Да, сэр. Да, известно.

— И вы тем не менее называете меня «доктор Мартин» и «сэр»?

— Ну... Да, конечно. Ваша деятельность, сэр. Ваши потрясающие достижения... Это обычное выражение почтительности... Ведь вы же Эндрю Мартин, в конце-то концов!

— Верно, Эндрю Мартин, робот. На Земле не принято обращаться к роботу как к «доктору», или «мистеру», или «сэру». Я к этому не привык. Ничего подобного никогда со мной не случалось. Не было этого — вот и все.

— Это вас... оскорбляет... сэр? — спросила женщина и, казалось, готова была проглотить последнее вылетевшее у нее слово.

— Это удивляет меня. Очень сильно удивляет. На Земле...

— Ах, но ведь здесь же не Земля! —воскликнул старший из мужчин. — У нас здесь совсем другое общество. Вам придется смириться с этим, доктор Мартин. Здесь более свободные и неформальные формы общения, чем на Земле.

— Неформальные? И при этом вы называете робота «доктор»? А я считал, что не связанные формальностями .люди называют незнакомцев прямо по имени, а вместо это-го вы, приветствуя меня, пользуетесь самым формальным обращением, которое выражает высшую степень почета, присваиваете мне звание, на которое я фактически не имею права... а я не давал вам повода пользоваться им, и...

Напряжение постепенно спадало.

— Мне кажется, — сказала женщина, — я понимаю, в чем дело. Сэр — надеюсь, вы не возражаете против такого обращения к вам, — так вот, сэр, большую часть времени мы обращаемся друг к другу по именам. Меня зовут Сандра, его — Дэвид, а его — Карлос, и наших роботов мы обычно зовем по именам, как это делают люди на Земле. Но вы — особая статья. Вы — знаменитый Эндрю Мартин, сэр. Вы — отец протезологии, величайший творец, сделавший так много для человечества. А неформальными мы бываем между собой, а когда мы... словом, это проявление элементарного уважения, сэр.

— Вы же понимаете, нам трудно так вот запросто подойти к вам и сказать: «Эндрю!» — сказал юноша по имени Карлос. — Хотя вы и... вы...

Он запнулся и замолк.

— Робот? — закончил за него Эндрю.

— Да, робот, — неуверенно сказал Карлос, пряча глаза.

— Но вы же совсем не похожи на робота, — заявил Дэвид. — Правда, не похожи. Мы, конечно, знаем, что вы робот, но все-таки... Я хочу сказать... это... — Он покраснел и тоже отвел глаза.

Снова все запуталось. Что бы они ни сказали, все получалось не так, Эндрю стало жалко их, но одновременно это стало надоедать ему.

— Пусть я не выгляжу роботом, — сказал он, — но вот уже больше ста пятидесяти лет я был и остаюсь роботом, и это вовсе не шокирует меня. И там, откуда я пришел, роботов называют по имени. Насколько я понял, здесь существует такой же обычай, я же в данном случае исключение. Если вы испытываете столь великое уважение к моим успехам, что пребываете в затруднительном положении, я обращаюсь к вашей своевольной неформальности, о которой вы мне говорили. Это мир пионеров, так давайте все будем равными. Раз вы Сандра, и Карлос, и Дэвид, то я Эндрю. Решено?

Теперь они сияли от радости.

— Ну, если вы так считаете, Эндрю... — и Карлос во второй раз протянул ему руку.

После этого все пошло гладко. Некоторые сотрудники «Ю. С. Роботс» называли его «Эндрю», другие — «доктор Мартин», а некоторые как придется — то «Эндрю», то «доктор Мартин».

Эндрю понемногу привыкал к этому. Он понял, что здешняя культура, грубая, но эффективная, содержит меньше разных запретов и устоявшихся социальных шаблонов, чем земная. Дистанция между людьми и роботами, естественно, выдерживалась, но Эндрю благодаря своему андроидному телу и научным подвигам занимал пограничное положение, а на Луне, в этом беспечном обществе, те, кто работал вместе с ним, часто надолго забывали вообще о том, что он — робот.

Что же касается лунных роботов, то они, по-видимому, не замечали в нем никаких признаков робота. Они относились к нему так же раболепно, как и к людям. Для них он всегда оставался «доктором Мартином», и они постоянно кланялись и расшаркивались перед ним.

Сам Эндрю испытывал смешанные чувства. Хотя он и заявил с самого начала, что привык считать себя роботом и не имеет ничего против обращения к нему до имени, он не был уверен, что так оно и есть в действительности.

С одной стороны, такие обращения, как «доктор» или «мистер» вместо обычного «Эндрю», были данью уважения к его прекрасно преобразованному андроидному телу и его позитронному мозгу. Вот уже много лет он стремился к тому, чтобы быть не роботом, похожим на человека, а добиться такого смутного сходства, которое бы предельно приблизило его к человеку, и теперь он, кажется, добился этого.

И все же... и все же...

Как странно было слышать от людей такое исполненное уважения обращение! Ему бывало неловко при этом. Постепенно свыкаясь с этим, он никогда не чувствовал себя до конца свободно.

Эти люди подолгу не вспоминали о том, что он робот, но он-то как был, так и оставался роботом, как бы он ни претендовал на иное — все равно; когда они обращались с ним как с обычным человеком, он чувствовал себя обманщиком.

Эндрю понимал, конечно, что он сам завуалированно попросил их об этом. «Тогда давайте будем равными», — сказал он Сандре, Карлосу и Дэвиду там, на космодроме.

И теперь не проходило дня, чтобы он не поражался собственной дерзости. Равными? Равными? Как только у него язык повернулся сказать такое? А ведь прозвучало это как прямое указание, как приказ! И как же легко и небрежно он произнес это — будто человек человеку.

Лицемер, подумал Эндрю.

Самонадеянный лицемер. С манией величия.

Да, да, да. Он смог купить себе человекоподобную внешность, он начинил ее протезами, которые выполняют функции человеческого организма, начинил без разбора — и теми, которые ему действительно были нужны, и абсолютно бесполезными; он мог смотреть человеку в лицо и говорить с ним как с равным, но, несмотря ни на что, он не был ему ровней. Такова была реальность, которую Эндрю не мог отрицать.

Перед законом он оставался роботом, и останется им навсегда, какие бы совершенные новшества он ни внедрял в свое тело, пусть самые необычайные. У него не было гражданства. Он не обладал правом голоса. Он не мог занимать никаких постов, пусть даже самых незначительных. Он обладал весьма немногими правами, хотя фирма Чарни так много сделала ради него: у него было право владеть самим собой, право свободно передвигаться, не опасаясь подвергнуться унижениям со стороны любого встречного, и право заниматься бизнесом в своей корпорации. И еще было право — тут уж ничего не поделаешь! — платить налоги!

«Давайте все будем равны», — сказал он, как будто, сказав это, он тем самым и осуществил это. Какая глупость! Какое нахальство!

Но это настроение скоро прошло у него и редко возвращалось. Если не считать этих черных минут, когда он поедом ел себя за собственную дерзость, Эндрю наслаждался своим пребыванием на Луне, и оно было как никогда продуктивно в его творческой деятельности.

Сама Луна стимулировала мысли, побуждала к творчеству. На Земле цивилизация была зрелой, устоявшейся, а Луна была типичным фронтиром, и, как всякий пограничный мир с его дикой энергией, она взывала к продвижению вперед, к прогрессу.

В подлунных городах жизнь неистовствовала: поселения расширялись, и не было спасения от постоянной трескотни отбойных молотков в процессе создания все новых подземных каверн, так что через шесть месяцев появлялись новые пригороды, готовые к заселению. Темп был взят высокий, и люди на Луне по сравнению с теми, кого знал Эндрю на Земле, были куда активнее и азартнее. Удивительные открытия в области технологий следовали одно за другим. Какая-либо новая идея, предложенная в начале недели, к концу недели становилась законом.

Один из протезологов объяснил ему это так:

— Тут чистая генетика, Эндрю. На Земле те, кому не сиделось на месте, давно нашли применение своей энергии, а мы находимся на краешке цивилизации и изобретаем собственные пути для продвижения вперед и идем вперед, а те, кто остались позади, положили начало расе людей, которые так и будут плестись в хвосте и вести себя по возможности привычным и удобным для них образом. И будущее, по-моему, принадлежит тем, кто живет в космосе. Земля превратится просто в тихую заводь.

— Вы в это по-настоящему верите? — спросил Эндрю.

— Конечно.

Он задумался над тем, что будет с ним в последующие десятилетия и столетия его жизни, если подобные декаданс и упадок и в самом деле обрушатся на его мир. И сразу понял, что ему сравнительно безразлично, если Земля станет тихой заводью, где само слово «прогресс» сделается неприличным. Ему и не нужен прогресс теперь, когда он добился самого желанного. Его тело по существу ничем не отличается от человеческого; у него есть свое поместье; у него есть работа, в которой он достиг небывалых успехов; и он будет жить, как всегда, независимо ни от каких перемен.

А еще он стал подумывать, не остаться ли ему на Луне или даже забраться куда-нибудь подальше в космос. На Земле он был роботом Эндрю, вынужденным всякий раз, когда ему необходимо было получить какое-либо право или привилегию в полном соответствии со своим разумом и тем вкладом, который он внес в человеческое общество, идти в суд и отстаивать их с пеной у рта. Здесь же он мог просто забыть о том, что он робот, и стать членом местного общества в качестве доктора Эндрю Мартина.

И, по всей видимости, такая перспектива никого не волновала здесь. С первых шагов на Луне они практически предлагали ему, если он того хочет, переступить границу, отделяющую робота от человека.

Это было искушение.

Очень сильное искушение.

Месяцы обернулись годами — уже три года Эндрю оставался на Луне, занятый вместе с протезологами Луны реконструированием своих изделий, с тем чтобы искусственные органы «Лабораторий Эндрю Мартина» могли вполне основательно выполнять свои функции в организме человека, живущего в условиях пониженной гравитации.

Это была важная задача, потому что люди, у которых были стандартные, земные модели протезов, страдали, пользуясь ими, хотя сам Эндрю не ощущал неудобств в связи с пониженной гравитацией. Но он мог модифицировать протезы, так что понемногу все проблемы были решены.

По временам Эндрю скучал по своему поместью на Калифорнийском побережье — не столько по своему большому дому, сколько по прохладному лету с его туманами, по высоким секвойям на скалистом берегу, по грохоту прибоя. Но тем не менее Эндрю начало казаться, что он уже постоянный обитатель Луны. Он остался там и на четвертый, и на пятый год.

Как-то он побывал в обзорной сфере на поверхности Луны и увидел Землю во всей ее чудной красе — маленькую на таком расстоянии, но живую, яркую, голубой бриллиант, сверкающий в ночном небе.

«Это мой дом», — подумал он вдруг. Отчизна, исток человечества.

Эндрю почувствовал, что она влечет его к себе, услышал голос, зовущий его домой. Сначала он не понимал, что могло так тянуть его туда. Этот зов казался ему чем-то иррациональным.

Но потом пришло понимание. В основном он закончил работу на Луне. Но не на Земле — там за ним еще оставались долги.

На следующей неделе Эндрю приобрел билет на лайнер, который отправлялся на Землю в конце месяца. А потом вернул билет и сменил его на другой — на более близкий рейс.

Он вернулся на Землю, и она показалась ему уютной, тихой и простой по сравнению с динамичной колонией на Луне. За пять лет его отсутствия ничего значительного здесь не произошло. На подходе к Земле с корабля планета выглядела огромным мирным парком с вкраплениями там и сям маленьких селений и городишек децентрализованной Цивилизации Третьего Тысячелетия.

Первое, что сделал Эндрю после своего прибытия на Землю, — это визит в фирму «Файнголд энд Чарни», чтобы сообщить им о своем возвращении.

Нынешний глава фирмы Саймон Де Лонг поспешил ему навстречу с приветствиями. Де Лонг был младшим клерком при Поле Чарни, неопытным и застенчивым, но это было так давно, и теперь он был зрелым человеком, стал властной, внушительной фигурой, чей взлет на самую вершину «Файнголд энд Чарни» был просто неотвратим. Это был широкоплечий мужчина, мрачный на вид, его черные волосы ниспадали от макушки вниз в модном в последнее время стиле тонзуры.

Лицо Де Лонга выражало удивление.

— Нас известили о вашем возвращении, Эндрю, — сказал он, немного помешкав, как бы в сомнении, а не назвать ли его «мистер Мартин». — Но мы ожидали вас не раньше будущей недели.

— Мне не терпелось, — довольно резко ответил Эндрю. Он хотел поскорее перейти к делу. — На Луне, Саймон, я возглавлял исследовательский отдел и сотрудничал с двадцатью или тридцатью учеными-людьми. Я отдавал приказы, и никто не сомневался в моем праве на это. Многие, обращаясь ко мне, называли меня «доктор Мартин» и относились ко мне с величайшим уважением. Местные роботы вели себя по отношению ко мне как к человеку. Практически во все время моего пребывания на Луне я во всем и для всех был человеком.

Де Лонг настороженно посмотрел на него. Он, конечно, понятия не имел, куда клонит Эндрю, и как юрист, естественно, поспешил разобраться в неясном, но уже встревожившем его новом намерении столь важного клиента.

— Это, должно быть, было непривычно для вас, Эндрю, — равнодушным тоном произнес он.

— Да, непривычно, но не неприятно. Не неприятно, Саймон.

— Конечно. Я так и думал. Как интересно.

Эндрю резко заметил:

— Ну да, я снова на Земле, и снова я — робот. Даже не какой-нибудь второстепенный гражданин — вообще не гражданин. Ничто. Это не по мне. Почему, пока я был на Луне, со мной обращались как с человеком, а здесь нет?

Не меняя своего осторожного, ни к чему не обязывающего тона, Де Лонг сказал:

— Но и здесь к вам относятся как к человеку, дорогой мой Эндрю! У вас прекрасный дом, и право собственности на него закреплено за вами. Вы возглавляете большую научную лабораторию. Ваше состояние так велико — просто до умопомрачения, — и никто не оспаривает ваших прав на него. Стоило вам прийти в офис «Файнголд энд Чарни», и, как видите, сам глава его весь к вашим услугам. De facto вас уже давно принимают за человека и на Земле, и на Луне, и люди, и роботы. Чего вы еще хотите?

— Быть человеком только de facto мне недостаточно. Я хочу не только, чтобы ко мне относились как к человеку, я хочу иметь узаконенный статус и права человека. Я хочу быть человеком de jure.

— Ага, — сказал, чувствуя себя весьма неловко, Де Лонг. — Понимаю.

— Понимаете ли, Саймон?

— Конечно. Не думаете же вы, что я незнаком со всей подоплекой истории Эндрю Мартина? Много лет назад Пол Чарни вместе со мной просматривал файлы, поэтапно, шаг за шагом рассказывающие о вашей эволюции от металлического робота, серии... кажется, НДР? — и вплоть до вашего превращения в андроида. И, разумеется, меня информируют о каждом новом изменении в вашем новом теле. Известно мне и обо всех подробностях вашей эволюции в правовом плане — не меньше, чем в физическом, — о том, как вы отстояли свою свободу, а затем и другие гражданские права. И я был бы круглым дураком, Эндрю, если бы не сообразил, что с самого начала вашей целью было превращение робота НДР в человека.

— Наверное, не с самого начала, Саймон. Пожалуй, был довольно продолжительный период, когда я был согласен оставаться лучшим среди роботов, когда я даже себе не осмеливался признаться во всех тех способностях, которыми обладал мой мозг. Но теперь я знаю их. Я равен человеку во всем, что бы вы ни назвали, и превосхожу многих людей. Я хочу полного признания этого по закону, я имею на это право.

— Имеете право?

— Да, имею.

Де Лонг надул губы, нервно потеребил мочку уха, потрогал макушку, с которой были сбриты волосы.

— «Имеете право», — повторил он минуту спустя. — Да-а-а, это совсем другое дело, Эндрю. Нам придется учитывать тот неоспоримый факт, что, как бы близко вы ни стояли по интеллекту к человеку, и по своим возможностям, и даже внешне, вы тем не менее не человек.

— В чем же я не человек? — спросил Эндрю. — Внешне я вполне человек, у меня те же органы, что и у протезированного человека. У меня те же умственные способности, высокий интеллект. Мой вклад в культуру человечества в области искусства, литературы и науки не меньше, чем у любого из ныне живущих людей. Что еще может потребоваться?

Де Лонг покраснел:

— Простите меня, Эндрю, но я должен напомнить вам, что вы не входите в генетический фонд человечества. Вы абсолютно не вписываетесь в него. Вы похожи на человека, но вы нечто другое... нечто... искусственное.

— Допустим, Саймон. Ну а люди вокруг, тела которых наполовину состоят из протезов? Кстати, из протезов, которые я изобрел для них. Что, разве эти люди, хотя бы отчасти, не представляют собой нечто искусственное?

— Отчасти — да.

— Ну а я отчасти человек.

Глаза Де Лонга вспыхнули.

— В какой части, Эндрю?

— Тут, — показал на свою голову Эндрю. — И тут, — он ткнул пальцем себе в грудь. — Мой ум. Мое сердце. Согласно вашим строгим генетическим канонам, я, может быть, и искусственный, и чужак, и не человек, но по существу-то я человек. И по закону меня можно признать человеком. В те далекие дни, когда вся Земля была поделена на множество государств и в каждом из них существовали свои жесткие правила для получения гражданства, даже тогда французу можно было стать англичанином, или японцу стать бразильцем, пройдя определенные юридические процедуры. Причем бразильских генов в этом японце не было, но он становился бразильцем, потому что закон признал его таковым. То же самое можно проделать и со мной. Меня можно натурализовать как человека, как когда-то прежде любой человек мог натурализоваться в качестве гражданина совсем не своей страны.

— Вы все старательно продумали, Эндрю, не так ли?

— Да.

— Очень ловко. Очень, очень ловко. Натурализованный человек. А как насчет Трех Законов?

— При чем тут Три Закона?

— Это неотъемлемая часть вашего мозга. Вряд ли нужно объяснять вам, что это ставит вас в положение вечного прислужника человека и никакое решение суда не избавит вас от этого недуга. Вам некуда деваться от Трех Законов, Эндрю, — разве я не прав?

— В чем-то правы.

— Итак, они остаются при вас, верно? И они по-прежнему будут требовать от вас подчинения всем людям, при необходимости положить жизнь за них, постоянно обуздывать себя, чтобы не причинить им вреда. Вы можете объявить себя человеком, но править вами будут встроенные в ваш мозг нормы поведения, чему ни один человек не может быть подвергнут.

' Эндрю кивнул:

— И японцы, которые стали бразильцами, оставались, как и положено японцам, желтокожими, и разрез глаз у них оставался японский, и все другие расовые особенности у этих восточных людей сохранялись, а у бразильцев — выходцев из Европы — ничего подобного не было. Но, несмотря на это, перед бразильским законом они были такими же бразильцами. И я перед человеческим законом буду человеком, несмотря на то что в мой организм введены правила Трех Законов.

— Но само наличие этой структуры в вашем мозгу может привести к непризнанию вас...

— Нет, — возразил Эндрю. — Почему же? Первый Закон говорит, что я не должен причинять вреда человеку или допускать нанесение ущерба ему своим бездействием. Но разве вас не связывают те же обязательства? Каждого цивилизованного человека? Разница здесь только в том, что у меня нет выбора, я должен подчиняться Закону, в то время как другие люди могут позволить себе вести себя нецивилизованным образом, если они готовы конфликтовать с полицией. Теперь Второй Закон: он требует от меня подчиняться людям, это верно. Но он не требует от людей отдавать мне приказы, и если я получу полный статус человека, тогда, быть может, будет считаться неучтивостью ставить меня в положение, когда я из-за внедренного в мой мозг правила против собственного желания должен буду выполнять чей-то приказ. Это было бы использованием моей слабости, так сказать. Но наличие у меня этого ограничения не играет решающей роли. Разве мало есть людей с ограничениями разного рода, но никто не считает их из-за этого не людьми. Ну а что касается Третьего Закона, который предостерегает меня от саморазрушения, я бы не сказал, что он является тяжким бременем для любого здравомыслящего существа. Так что, видите, Саймон...

— Да. Да, Эндрю, вижу. — Де Лонг теперь довольно посмеивался. — Согласен. Вы побили меня, сдаюсь. Вы в той же мере человек, как всякий, вы заслуживаете законного признания этого факта.

— Ну тогда, если «Файнголд энд Чарни» начнет процесс...

— Не торопитесь, Эндрю, пожалуйста. Вы задали нам чрезвычайно сложную задачу. Человеческие заблуждения излечиваются не так уж быстро. Любой нашей попытке провозгласить вас человеком будет противостоять колоссальная оппозиция.

— И я так думаю. Но мы уже однажды справились с «колоссальной оппозицией», когда Джордж Чарни и его сын Пол отвоевали мне свободу.

— Да. Но дело в том, что на этот раз нам придется обращаться во Всемирное законодательное собрание, а не в региональное, и добиваться закона, который провозгласит вас человеком. По совести говоря, я настроен не так уж оптимистично.

— Я вам плачу за то, чтобы вы были оптимистом.

— Да. Да, конечно, Эндрю.

— Хорошо. Итак, мы пришли к согласию, что дело может быть сделано. Остается вопрос — как это осуществить. С чего лучше всего начать, как вы считаете?

После небольшого колебания Де Лонг сказал:

— Для начала было бы лучше всего, если бы вы переговорили с кем-нибудь из влиятельных членов Законодательного собрания.

— С кем именно?

— С председателем Комитета по науке и технике, пожалуй.

— Отлично. Не могли бы вы устроить мне встречу с ним?

— Если хотите. Но вряд ли вы нуждаетесь в таком посреднике, как я, Эндрю. Такая известная и досточтимая личность, как вы, может...

— Нет, вы устроите эту встречу. (Эндрю и не заметил, что отдал недвусмысленный приказ человеку — так он привык к этому на Луне.) Я хочу, чтобы он знал, что меня поддерживает фирма «Файнголд энд Чарни» в этом деле, поддерживает целиком и полностью.

— Хорошо, тогда...

— Целиком и полностью, Саймон. За прошедшие сто семьдесят три года я вложил в вашу фирму большой капитал. Я мог бы даже сказать, что только благодаря тому, что я постоянно давал работу ей, она достигла своего теперешнего состояния. Я это делал потому, что в прошлом кое-кто из членов этой фирмы хорошо служил мне, и я чувствовал, что я в долгу у фирмы. Теперь у меня нет долгов перед фирмой «Файнголд энд

Чарни». Совсем наоборот: сейчас я требую вернуть мне мой долг.

Де Лонг сказал:

— Я постараюсь сделать все возможное.