Пояс жизни

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Конгресс астрогеографов, посвященный началу Международного космического года, состоялся весною **** года в Рио-де-Жанейро и привлек к себе внимание всей мировой общественности. Газеты на все лады склоняли имена Батыгина и Джефферса.

А «соперники» отдыхали на веранде отеля, с которой открывался прекрасный вид на Атлантический океан, и мирно беседовали. Рядом с Джефферсом сидела его жена — пожилая женщина в темных очках, почти совсем седая, с моложавым приветливым лицом. Большие темные очки прикрывали ее невидящие глаза — более двадцати лет назад она ослепла после тяжелой болезни. Джефферс всегда был неразлучен с женою, и вне Института астрогеографии они всюду появлялись вместе. И после болезни она продолжала ездить с ним в экспедиции, переплывала океаны, и Джефферс рассказывал ей обо всем, что видел, а она уверяла, что живо представляет себе и горы, и леса, и звезды, отраженные в тихих северных озерах, и волны, идущие с океана. Она была другом Джефферса, он делился с ней всеми замыслами, и за последние годы они расставались всего один раз, когда Джефферс повел астроплан на Луну.

Батыгин был давно знаком с Элеонорой Джефферс и знал, какое большое место занимает она в жизни своего прославленного мужа. Когда Джефферс улетел на Луну, Батыгин переписывался с Элеонорой Джефферс, подбадривая ее, и и даже лукавил, уверяя, что полет совершенно безопасен.

И сейчас ученые разговаривали не стесняясь ее, потому что от Элеоноры Джефферс у них не было и не могло быть секретов.

— Все это писалось уже не один раз, — говорил Джефферс, указывая на жирные газетные заголовки. — Они не очень изобретательны, эти репортеры. Они уже не раз стыдили меня и натравливали на вас. Я привык не обращать внимания на газеты.

— Меня они тем более не могут тронуть — пусть себе пишут. — Батыгин отпил из фужера лимонад со льдом и прямо посмотрел на Джефферса. — Но, может быть, вы все-таки подсознательно уступаете им, этим репортерам, или тем, кто стоит за ними — заправилам вашей пресловутой Компании?

Джефферс вопросительно взглянул на Батыгина.

— Видите ли, — Батыгин тщательно подбирал слова. — У меня сложилось впечатление, что вы не успеете подготовить астроплан ко времени великого противостояния, точнее, к тому дню, когда нужно вылететь, чтобы наверняка встретиться с Марсом в космосе…

— Успеем, — возразил Джефферс. — Работы спланированы так, что мы должны успеть. Правда, в обрез, лишнего времени у нас не будет. Но все-таки мы сможем вылететь…

— Я не имею права учить вас, но вы мне очень дороги, и мне не хотелось бы потерять вас…

— Вы думаете, это так опасно? — спросила Элеонора Джефферс.

— Да, это очень рискованно. Все нужно рассчитать с предельной точностью и вылететь обязательно в срок.

— В таком случае, — сказала Элеонора Джефферс, — мы, непременно полетим вместе. — Она подчеркнула слово «непременно», и Батыгин понял, что они не в первый раз говорят на эту тему.

— Но можно вообще не лететь, можно ограничиться засылкой астролабораторий с передающей аппаратурой — «звездоходов», как их у нас окрестили. Риск при космических полетах огромен.

— Вы говорите хорошие и верные слова, дорогой коллега, — возразил Джефферс, — но я — сын своей страны. Я знаю ее недостатки. Но в отличие от вас я нахожу немало положительных, симпатичных мне сторон в нашем общественном строе. И я не могу совсем игнорировать газетные статьи, пожелания руководителей Компании по эксплуатации планет, да и нашего правительства. А общее мнение таково, что на Марс нужно лететь, даже если риск будет больше, чем обычно, — все равно лететь. Как ученому, мне безразлично, кто первым прилетит на Марс, но от меня требуют, чтобы я это сделал первым. И я должен попытаться сделать это первым, хотя бы для того, чтобы оправдать деньги, пожертвованные моему институту.

Джефферс задумался, машинально переставил свой бокал, а потом сказал:

— Есть еще одна причина, обязывающая меня лететь: я не дождусь следующего великого противостояния Марса. Годы, мой дорогой коллега, уже не те. А я поработал достаточно много в астрогеографии, чтобы в конце жизни доставить себе и своей жене маленькое удовольствие — побывать на Марсе и нарвать большущий букет цветов; они, наверное, там есть, а Элеонора так любит цветы!

— Вы твердо решили лететь вместе?

— Слишком много шансов никогда больше не увидеться, если один из нас останется на Земле…

Батыгин смотрел на Элеонору Джефферс. С океана дул бриз, и седые волосы ее слегка шевелились на ветру, иногда падая на щеку, и тогда она убирала их… Лицо ее было ясно и спокойно, словно к концу своей нелегкой, полной страхов и затаенных страданий жизни, жизни жены и друга ученого-астрогеографа, Элеонора Джефферс обрела полное душевное равновесие, простое и светлое понимание вещей. Батыгин догадывался, что спокойствие и ясность, хоть это и казалось парадоксальным, пришли к ней, когда было окончательно решено, что она отправится вместе с мужем в сопряженное с огромным риском космическое путешествие и разделит с ним его судьбу, как бы эта судьба ни сложилась — трагично или счастливо.

И Батыгин вспоминал свою жену, ее застывшее, словно окаменевшее лицо и напряженный, — все силы собраны, чтобы не расплакаться, — взгляд, когда он прощался с ней на астродроме перед отлетом на Луну. Да, нелегка участь жен. Раньше они волновались, когда их мужья учились водить самолеты или увлекались парашютизмом, когда уходили на войну, а теперь — космические полеты… Что ж, его, Батыгина, никто не будет провожать, когда он пойдет по широкому полю астродрома к звездолету, — единственный человек, который имел бы право дойти с ним до звездолета, — жена уже не сможет проводить его…

Батыгин провел ладонью по груди, словно растирая ее, — что-то пошаливало сердце, раньше никогда с ним этого не случалось, а вот теперь стало пошаливать, — и глубоко вздохнул.

— Что так грустно? — спросил Джефферс.

— У нас, стариков, много поводов для невеселых воспоминаний. Я завидую вам, завидую потому, что моя жена не сможет полететь со мной…

Он взял руку Элеоноры Джефферс и поднес к губам, а Элеонора Джефферс притронулась пальцами к его щеке, подбородку, словно хотела навсегда запомнить и унести с собою это ощущение: твердый подбородок с чуть покалывающей нежные чувствительные пальцы щетиной, полная щека, едва приметно вздрогнувшая при легком прикосновении. Элеонора Джефферс улыбнулась, а в глазах Батыгина стояли слезы.

— Надеюсь, вы не откажетесь выпить шампанского? — спросил Батыгин. — Ведь следующий раз мы сможем вот так провести вечер лишь после возвращения на Землю…

Официант разлил шампанское, и они подняли бокалы, желая успеха друг другу.

— Боюсь быть нескромным, но неужели вы действительно не отправите экспедицию в космос? — спросил Джефферс.

— От вас у меня нет секретов — я уверен, что наш разговор останется между нами, — отозвался Батыгин. — Отправим, но, так сказать, сверх программы Космического года. Наш звездолет полетит на Венеру…

Джефферс удивился.

— Почему вы избрали Венеру? — недоумевал он. — Хотя почему Марс, а не Венера?

— Объяснить можно просто, например, тем, что Венера ближе. Ведь при нижнем соединении, когда Земля и Венера предельно сближаются в мировом пространстве, расстояние между ними сокращается до тридцати девяти миллионов километров, а Марс во время великого противостояния отделен от Земли пятьюдесятью шестью миллионами километров. Разница не маленькая. По крайней мере после Луны на Венеру лететь разумней, чем на Марс, это закономерный следующий этап в освоении космоса человеком… И в самом деле, почему все устремляются на Марс? Почему все говорят и пишут только о Марсе?.. Видимо потому, что слава его непомерно раздута. Конечно, это очень любопытная планета с ее загадочными «каналами», «материками» и «морями». А теперь ваши газеты настойчиво раздувают версию о несметных сокровищах на ней…

— «Золотая лихорадка» мне на руку, — усмехнулся Джефферс. — Жажда обогащения издавна движет людьми, и, кто знает, получил бы я средства на постройку астроплана, если бы руководство Компании, да и многочисленные держатели акций не верили в обогащение… Только вам, коммунистам, удалось найти более благородные стимулы прогресса. А мы пока действуем по старинке и утешаем себя тем, что и старые методы не всегда плохи: погоня за наживой привела к немалому числу открытий, у нее есть свои заслуги перед культурой и наукой… Венера, Венера, — словно прислушиваясь к звучанию слова, несколько раз повторил Джефферс. — Планета будущего, на которой, быть может, сейчас возникает жизнь! Вы станете свидетелями событий, которые происходили на Земле несколько миллиардов лет назад!.. Это настолько увлекательно, что я начинаю завидовать вам. Но почему вы держите свой замысел в тайне?..

— А вы еще не знаете моего замысла. Пока я только сказал, куда полечу.

— Не понимаю.

— Сейчас поймете. Замысел мой предельно прост: я хочу ускорить развитие жизни на Венере, ускорить развитие ее биогеносферы. Если условия там таковы, что жизнь вот-вот может возникнуть или уже возникла, но еще очень слаба, то вполне можно вмешаться в этот процесс и заставить биогеносферу Венеры развиваться в нужном нам направлении… Вы спросите, как это сделать?.. С помощью более совершенной, более сильной жизни. Если предоставить Венеру самой себе, то пройдет еще несколько миллионов лет, прежде чем жизнь станет там хоть отдаленно похожей на земную, прежде чем на Венере сложатся условия, пригодные для существования людей… Но я сам занесу на Венеру земную жизнь — растения. Предки земных растений — хотя бы вон тех пальм, что растут на берегу океана, — уже прошли весь тот долгий и трудный путь, который предстоит пройти растительности на Венере. Современная земная растительность наделена приобретенной в прошлые эпохи способностью приспосабливаться к самым разнообразным природным условиям. И это вполне закономерно, потому что современные растения — это потомки наиболее живучих, наиболее гибких и стойких видов, все остальные — менее живучие, менее активные — бесследно вымерли.

Венера сегодня, так же как Земля несколько миллиардов лет назад, кажется мне похожей на оранжерею, в которой есть все — грунт, влага, тепло, но нет жизни. И мы своими руками бросим семена жизни на Венеру, и тогда безжизненная оранжерея превратится в цветущий сад. Земная растительность, унаследовавшая закалку своих далеких предков, наверняка приживется там и преобразует планету, точнее — ее биогеносферу. Она сделает там то же, что сделала на Земле в прошлом: создаст плодородные почвы, обогатит атмосферу кислородом, уменьшит в ней содержание углекислоты. По моим расчетам, уже через несколько десятилетий люди смогут жить на Венере так же, как сейчас они живут на Земле. И тогда начнется заселение Венеры. Раньше, когда людям на Земле становилось тесно, они переселялись в новые места. Но недалеко то время, когда вся Земля окажется заселенной одинаково плотно, и тогда наступит время космических переселений: люди начнут расселяться по «поясу жизни».

Ближайшая задача человечества, по-моему, и заключается в освоении других планет, в освоении космоса.

Я очень высокого мнения о людях, я верю в конечное торжество разума над всеми темными стихийными силами, над всеми, дорогой мой Джефферс, — и природными, и человеческими. Я верю, что люди изживут, как здоровый организм изживает кратковременные недуги, страсть к властолюбию, к деспотии, к стяжательству, чем так славны были прошлые века, что не останется среди людей честолюбцев, завистников, клеветников, карьеристов. Я верю, что двигать человеческими стремлениями и желаниями будет прежде всего забота об общем благе, забота человека о человечестве!..

Я не оговорился, дорогой Джефферс, сказав о кратковременных недугах — ведь человечество еще в юном возрасте; ему предстоит жить гораздо дольше, чем оно прожило, и сделать неизмеримо больше, чем оно сделало. И чем скорее мы избавимся от болезней роста, тем будет лучше…

Но все это еще не объясняет вам, почему я держу свой замысел в тайне. Я хочу, Джефферс, чтобы история Венеры была лучше, человечней, чем история Земли. Я хочу, чтобы она началась с коммунизма и чтобы никогда не ступила на Венеру нога человека, которому чужды коммунистические идеалы, коммунистическая мораль.

… К тому времени, когда Батыгин кончил свой рассказ, совсем стемнело. С океана веяло прохладой. Где-то далеко, у самого горизонта, шел атомоход, и созвездие желтых огней медленно перемещалось по черной кромке воды. А выше него, среди мелких металлических звезд, плыл необычно крупный раскаленный докрасна Марс — тускло-красная дорожка шла от него по черной глади через весь океан и упиралась в берег…

И Джефферс и Элеонора сидели молча, пораженные дерзостью замысла Батыгина.

— Это фантастично, это почти невероятно, — сказал, наконец, Джефферс. — Ничего подобного мне никогда не пришло бы в голову. — Он задумался, и никто не мешал ему. — Что ж, в этом есть даже нечто закономерное: я, раб старого, доживающего свой век общества, лечу на планету, где жизнь, должно быть, тоже угасает, а вы, представитель нового общества, летите на Утреннюю звезду, утреннюю в буквальном смысле слова: над ней только-только занимается заря ее истории! — Джефферс говорил это с легкой усмешкой, но в словах его чувствовалась затаенная грусть. — Да, у Венеры должна быть лучшая история, чем у Земли. Вы глубоко правы. Сейчас я даже не завидую вам. Я слишком потрясен. Но я верю в ваш успех, всей душою верю!

— Я тоже верю, — тихо сказала Элеонора Джефферс.

— Обидно лишь одно: ни вы, ни я не увидим расцвета Утренней звезды.

— Да, не увидим, — согласился Батыгин. — Но внуки наши увидят. И они научатся жить лучше нас.

— Будем верить в это, — сказал Джефферс. — Будем верить!

— Теперь вы согласны, что замысел этот нужно хранить в тайне?

— Конечно! Но сейчас тайну сохранить несложно, а вот после того, как вы вернетесь на Землю… Много людей полетит с вами?

— Несколько десятков человек.

— Н-да, чтобы все они долгое время хранили тайну!

— Они сохранят ее.

— Если среди них не окажется предателя или врага.

— Я сам буду отбирать людей и уже проверил многих.

— Будьте осторожны. Теперь я тоже могу сообщить вам кое-что, чего не мог доверить письмам. У меня был руководитель специального отдела нашей Компании, некто Герберштейн, человек умный и настойчивый. Он не верит, что вы ограничитесь изучением Марса. Почему — не знаю. Говорит — интуиция. Сегодня я убедился, что интуиция у него действительно великолепная. Я отказался разговаривать с ним о вас. Но он наверняка следит за вами. И он постарается кого-нибудь устроить в вашу экспедицию. Мне не хотелось бы, чтоб какой-нибудь негодяй сорвал великий замысел…

— Спасибо, — сказал Батыгин.

— Мне остается еще раз пожелать вам успеха. Я счастлив, дорогой коллега, что вы считаете меня своим другом.

— Разве нам нужны такие слова, Джефферс?.. Разве их говорят друзьям?..

— Сегодня нужны, — возразил Джефферс. — Сегодня их нужно было сказать. Быть может, мы равны в науке, быть может, я сумел бы опередить вас и первым посадить астроплан на Марс. Но подобный замысел не по мне. Видимо, я иначе относился к людям, меньше, чем вы, их любил и теперь начинаю жалеть об этом… Я никогда не додумался бы до социальной проблемы такого масштаба, тут я пасую… У нас с женой будет к вам просьба.

— С радостью выполню ее…

— Пригласите нас к себе или приезжайте к нам, когда все мы возвратимся на Землю.

— Обещаю, — сказал Батыгин. — Охотно обещаю.

— Значит — до свидания.

— До свидания.

Джефферс с женою ушли, а Батыгин еще долго сидел на веранде, прислушивался к шуму вечернего города, всматривался в ночь. Ни один огонек не вспыхивал в океане. Взгляд увязал в густом мраке тропической ночи, и не верилось, что у океана есть берега, — казалось, что он такой же беспредельный и так же не имеет границ, как сама вселенная, покорить которую задумали люди…

Виктор и Денни Уилкинс вернулись в Москву весной, когда Батыгин был еще в Рио-де-Жанейро. Маленький «Коралл» доставил в Советский Союз герметически закрытые ящики с семенами водных растений, злаков, теплолюбивых хвойных — араукарий, тиса, а также особые, из полимерного стекла цистерны с постоянным кислородным питанием, в которых хранились живые планктонные и бентосные водоросли, собранные в реках, озерах и солоноватых морских лагунах.

Ко времени возвращения экспедиции в Москву в Институте астрогеографии уже получили и упаковали семена ветроопыляемых растений умеренных широт — ржи, овса, ячменя, пшеницы и пшенично-пырейного гибрида, кукурузы (часть из них была передана Институтом Стимуляторов роста), конопли, ивы, ольхи, лещины, вяза, березы, бука, дуба. Из Китая, в подарок от Академии наук, прислали различные сорта бамбука — злака, обладающего колоссальной силой и скоростью роста.

Виктор и Денни Уилкинс давно оправились от пережитых волнений, и однажды у них произошел такой разговор. Денни Уилкинс сказал Виктору:

— Помнишь, когда мы плыли на плоту, я говорил тебе, что не хочу лететь на Марс и вообще заниматься астрогеографией?..

Виктор все отлично помнил.

— Давай забудем об этом!.. Я сам не могу понять, что происходило тогда со мной…

— Можно и забыть, — согласился Виктор. — Ерунды ты в самом деле наговорил порядочно. Но ты уверен, что тебе обязательно нужно заниматься астрогеографией?.. В конце концов на вкус и цвет товарища нет…

— Да, я совершенно уверен, что мне обязательно нужно заниматься астрогеографией, — подтвердил Денни Уилкинс. — И я обещаю, что впредь, в какую бы переделку мы ни попали, буду держать себя как подобает…

Денни Уилкинс протянул руку, и Виктор пожал ее.

Домой Виктор не рискнул поехать сразу. Первую ночь он провел у Денни Уилкинса, а на следующий день прилетел Батыгин. И тогда произошло небывалое: Батыгин распорядился, чтобы Виктора Строганова пропустили к нему в кабинет в любое время, когда бы тот ни пришел, — даже утром.

Виктор пришел в десятом часу, и его тотчас позвали к Батыгину.

— Здоров, — говорил Батыгин, ласково ощупывая плечи, спину Виктора, — здоров и невредим! Вырос, окреп, возмужал!.. Если б ты мог представить, сколько я пережил тут из-за тебя!.. Я и сам-то места себе не находил, а тут еще родители твои строчили жалобы в высокие инстанции, закатывали мне сцены, чуть ли не убийцей называли… Ты у них живешь?.. Нет?.. Вот как. И еще не заходил к ним?.. Это зря. Они ведь любят тебя. Не стоит лишать людей радости, и если свидание может принести эту радость — доставь ее старикам. Кстати, тебе придется срочно бежать на свидание не только с родителями. Нагоняй мне был и еще от одного очень и очень симпатичного человека…

— Не может быть, — сказал Виктор и почувствовал, что краснеет.

— Не может? Было, уже было. Но это такие дела, в которых ты должен разобраться сам. Или уже разобрался?

Виктор покачал головой.

— Не виделся с ней?

Виктор снова покачал головой:

— Еще нет.

Он хмурился, и Батыгин, засмеявшись, заговорил о другом — о том, что подготовительные работы подходят к концу и наступает пора активных действий.

— Да, не позднее, чем через неделю, мы отправим на Марс подвижную астролабораторию — наш звездоход, а примерно через три месяца ландшафты Марса появятся на экранах астротелевизора в демонстрационном зале института… И Джефферс тоже должен вылететь через неделю. Видишь, какие события назревают, Виктор… Я был у Джефферса в институте и видел его астроплан. Это нечто великолепное! Нашему он, конечно, ни в чем не уступает. Просто сердце замирает от восторга, когда думаешь, какая техника теперь в руках у людей!.. С такой техникой чудеса творить можно, и мы будем творить эти самые чудеса!

— На Земле? — Виктор спросил это сухо, почти зло.

— Нет, не на Земле. И я должен огорчить тебя: у нас, будет очень мало времени, чтобы любоваться пейзажами Марса. Самое большее — неделю, две. А потом мы тоже покинем Землю и полетим на Венеру… Вот все, что я могу сказать тебе сейчас и то под большим секретом. Никому, — ни любимой девушке, ни самому лучшему другу, — ты не имеешь права говорить, куда мы полетим. Пункт назначения я объявлю участникам экспедиции во время полета. Если тайна эта станет достоянием всех, — полет на Венеру все равно состоится, но нечто иное, неизмеримо более важное станет невозможным или почти невозможным, а я рисковать не хочу. Ведь то, что я делаю сейчас, — это мое последнее большое дело… Да, — подтвердил он, заметив протестующий жест Виктора. — Я себя знаю. Годы уже не те, да и самочувствие порою прескверное. До Венеры я еще долечу. На нервах. А потом… если я вернусь, то полнейшей развалиной… И тебе, именно тебе, Виктор, придется продолжать, придется довести до конца задуманное мною. Я не сомневаюсь в твоих силах и убежден, что ты выполнишь мое завещание.

— Выполню, — сказал Виктор. — Все выполню.

— И поэтому я хочу, чтобы ты уже сейчас чувствовал себя моим помощником, чтобы ты во все вникал и, главное, приглядывался к людям, особенно к молодежи. Когда меня не станет, тебе придется вместе с ними продолжать наше общее дело, и это должны быть такие люди, которые сумеют в течение многих лет сохранять наш замысел в тайне. Если тебе кто-нибудь кажется ненадежным, если какой-нибудь поступок, — именно поступок, ведь не по анкетам же судить о людях! — вызвал у тебя подозрение, скажи мне, и мы вместе решим, брать ли нам этого человека с собой. Хороших людей много на свете, гораздо больше, чем это кажется.

— Я присмотрюсь, — сказал Виктор, он думал о Денни Уилкинсе: брать его или не брать?..

— И немедленно приступай к специальной тренировке перед полетом. Все, кроме вас двоих, уже проходят ее, — добавил Батыгин.

… Вечером они сидели на веранде, на даче Батыгина. Майские вечера прохладны, и Батыгин кутался в теплую пижамную куртку. Сирень еще не зацветала, и черемуха едва успела выбросить зеленые кисти бутонов: весна бережет черемуху, как самое дорогое, напоследок, к буйному заключительному торжеству в канун лета; весна приходит к нам по чуть посиневшему в ростепель снегу, а уходит по лугам, заметенным черемуховой порошею…

Было тихо, очень тихо. И, как много дней назад, светлый и чистый голос нарушил тишину:

Этот голос невозможно было не узнать.

— Я пойду, — сказал Виктор, вставая. — Пойду туда.

— Иди.

Виктор вышел. Проскрипел песок у него под ногами, негромко хлопнула калитка.

Через неделю миллионы людей, приникнув к экранам телевизоров, наблюдали, как уходил с астродрома в космическое путешествие астроплан со звездоходом в корпусе… На следующий день в газетах появилось официальное сообщение, что Советский Союз пошлет вскоре в космос экспедицию сверх программы МКГ. Возглавить эту экспедицию поручалось Батыгину. О ее целях и ее достижениях будет сообщено лишь после завершения всего цикла намеченных исследований и работ. Весть об этом облетела мир и стихла: все ждали, когда вылетит Джефферс.

А Джефферс задерживался. И каждый день, проведенный на Земле, делал его путешествие все более и более рискованным.

Батыгин дни и ночи проводил в Институте астрогеографии, который имел радиотелефонную связь со всеми Академиями наук мира. Он не звонил и не телеграфировал Джефферсу, понимая, что тому сейчас не до благих советов. Но наступил такой момент, когда пассивно ждать событий стало немыслимо. Ведь это не так-то просто — попасть на несущееся с колоссальной скоростью небесное тело, вылетев с другого небесного тела, тоже несущегося с колоссальной скоростью в мировом пространстве. Тут нужен точнейший расчет, нужно, чтобы звездолет в строго определенное время встретился с Марсом на его пути, вышел на марсианскую орбиту. Если же этого не случится, если звездолет и Марс разминутся в мировом пространстве, — обратно не повернешь и Землю не догонишь: астроплан будет лететь и лететь до тех пор, пока не попадет в зону притяжения какой-нибудь звезды, тогда он изменит свой первоначальный курс и начнет вращаться вокруг нее… И пассажиры звездолета, отважные астронавты, будут лететь, пока живы, и будут лететь, после того как умрут, исчерпав запасы кислорода, воды, продуктов. Лететь, лететь, лететь…

И Батыгин в конце концов послал телеграмму:

«Настоятельно советую отложить вылет на Марс. Риск неоправданно велик. Думайте о себе и людях».

Но телеграмма Батыгина не застала Джефферса на Земле: его астроплан покинул Землю…

— Он погибнет? — спрашивал Виктор, вглядываясь в осунувшееся от бессонницы лицо Батыгина. — Погибнет?

— Будем надеяться, что нет, — ответил Батыгин. — Шансы встретиться с Марсом у них есть, но все-таки риск очень велик…

— Я верю, что все кончится благополучно, — сказал Виктор. — Не может быть, чтобы кончилось плохо!

— Будем надеяться, будем надеяться, — повторил Батыгин. — Только ждать придется очень долго. Сотни миллионов километров не пролетишь за один час!

— А как же мы? — спросил Денни Уилкинс. — Мы и подавно упустим все сроки!

— Нет, не упустим, — возразил Батыгин. — Наш полет строится на совершенно иных расчетах. А если все-таки опоздаем — не полетим. Зря рисковать не будем.

Земные радиостанции через определенные промежутки времени принимали сигналы со звездных кораблей, летящих к Марсу. Бюллетени о их местонахождении каждый день публиковались в газетах. Миллионы людей во всем мире следили за полетом, желали успеха отважным, и каждый по-своему доказывал, что оба звездных корабля должны обязательно встретиться с Марсом, с таинственной планетой, над загадками которой вот уже несколько столетий бьется человеческий ум…

В Институте астрогеографии готовились к приему радио— и телепередач с Марса. Давно уже институт не жил такой напряженной жизнью, давно не возникало в его стенах таких жарких споров о проблемах астрогеографии, о Марсе. Особенно горячилась молодежь, не скупившаяся на самые невероятные догадки.

Вечерами теперь никто не уходил домой. И солидные ученые и более молодые их коллеги проводили время в залах и коридорах института. Близились великие события — разгадка марсианских тайн!

И конечно же в эти дни вспоминались смелые, но далекие от истины гипотезы, рассказы о фантастических путешествиях на иные миры, сочиненные писателями прошлых веков.

— Да, уж чего только не написано на эту тему, — говорил как-то Батыгин собравшейся вокруг него молодежи. — Фантазия писателей населяла людьми даже Луну, на которой нет и намека на жизнь. Знаменитый поэт и бретер семнадцатого столетия Сирано де Бержерак сочинил роман под названием: «Иной свет, или империи и государства Луны», в котором описал свое путешествие туда, якобы совершенное чудесным образом. Между прочим, он поместил на Луне тот самый земной рай, из которого, по библейскому преданию, был изгнан Адам.

Поэту не повезло: его тоже изгнали из рая, и он перенес множество неприятностей, попав к четвероногим обитателям Луны… Очень характерно, что Сирано поместил на Луне земной рай: многие мечтали найти на каком-нибудь небесном теле более легкую, устроенную лучше и разумней, чем на Земле, жизнь. Это особенно наивное заблуждение. Если мы когда-нибудь высадимся на другой планете, то попадем в условия, более трудные и суровые, чем на Земле, породившей нас. А если мы пожелаем, чтобы жизнь там стала лучше, разумней, — нам самим придется сделать ее такой.»

— А вдруг все-таки люди встретятся на Марсе с мыслящими существами? — сказала Светлана. — Как вы думаете, Николай Федорович?

— Какая вы нетерпеливая, — засмеялся Батыгин. — Человечество уже несколько столетий пытается предугадать это, а вы не хотите подождать какой-нибудь месяц… Ведь всего месяц осталось ждать разгадки! Это же само по себе фантастично, почти невероятно!

— Но вы же думали об этом, Николай Федорович? — не унималась Светлана.

— Думал, конечно. И уж если вам так хочется, давайте поговорим…

В дни, предшествовавшие высадке на Марс, даже самые нелюбопытные не удержались бы от соблазна выслушать мнение такого крупного специалиста, как Батыгин.

— Мы уже с вами установили, — начал Батыгин, — что биогеносферы — явления космические в том смысле, что они имеются на множестве планет, разбросанных в различных системах мироздания, и в том числе на трех планетах солнечной системы. Но должны ли мы ожидать, что биогеносферы всех планет достигнут точно такого же уровня развития, как земная?.. Было бы глубочайшим заблуждением думать так! Один из основных методологических принципов, принцип неравномерности, требует совершенно иного подхода. В зависимости от окружающих планеты космических условий, а также от свойств самих планет биогеносферы могут развиться, например, только до появления атмосферы или примитивной жизни, а потом погибнуть. Да, погибнуть, потому что биогеносферы, как и все в мире, «смертны». И земная биогеносфера тоже когда-нибудь начнет разрушаться, и жизнь на Земле угаснет. Это случится так нескоро, что об этом нет нужды размышлять, это может произойти лишь через несколько миллиардолетий, люди же появились на Земле всего миллион лет назад.

Итак, если довериться принципу неравномерности, — продолжал Батыгин, — то заранее можно заключить, что в пределах солнечной системы биогеносферы, а значит и жизнь, находятся на разных ступенях развития. Мы знаем, что Марс — планета угасающая, Земля — находится в расцвете, а на Венере едва занимается заря жизни… А до какого уровня развилась жизнь на Марсе — об этом можно только догадываться. Я, например, глубоко убежден, что развитие жизни находится в зависимости от размеров планеты. На маленькой планете жизнь не может бурно развиться, потому что пространственный фактор — далеко не последний по значению фактор эволюции. И я считаю, — а правильно это или нет, мы скоро узнаем, — что на Марсе не могли возникнуть мыслящие, подобные человеку существа. В самом деле, площадь поверхности Марса составляет всего лишь около трех десятых поверхности Земли. Марс слишком мал для возникновения высокоорганизованной жизни.

— Жаль, — сказала Светлана. — Так хочется, чтобы там были люди!

Все засмеялись, потому что втайне разделяли мечту Светланы. Разве не замечательно было бы увидеть на экране астротелевизоров умных красивых марсиан и вступить с ними в переговоры?! Засмеялся и Батыгин.

— Мне тоже хочется этого, — признался он. — Но природа не очень считается с нашими желаниями! Мы с вами не фантазеры, мы — ученые. Но я готов сегодня считать этот вопрос открытым, готов даже признать, что знаменитые марсианские «каналы» действительно сделаны марсианами и служат для распределения воды, которой там мало!.. Посмотрим! По-смо-трим! Какое великолепное слово, не правда ли?.. Для астрогеографа оно звучит по-новому, как будто его только что придумали, — посмотреть своими глазами!

— Ну хорошо, — Светлана перебралась вперед и теперь сидела рядом с Батыгиным. — Вы считаете, что Марс — нечто вроде недоразвитой Земли…

Все снова засмеялись, но Светлана даже не улыбнулась.

— А есть такие биогеносферы, которые обогнали земную, где жизнь развилась сильнее, чем на Земле, достигла более высокого уровня?

— Я убежден, что существуют и такие.

— А кто живет там — люди или какие-нибудь сверхлюди?.. Вот мы говорим — «человек — венец творенья». Хорошо, допустим, что так. А дальше что? Ведь не исчерпала же себя природа, создав человека, и не может она остановиться в своем развитии. Она должна где-нибудь породить и более высокоорганизованные существа. Если же мы решим, что сложней людей ничего быть не может, значит, развитие кончилось, значит, теперь возможно только повторение пройденного!..

— Вот что вас интересует! — Батыгин улыбнулся и покачал головой. — Н-да, нелегкий вопрос. Как вы знаете, вселенная бесконечна во времени и пространстве, она находится в постоянном движении, изменении, но у нее нет единого процесса развития. Развиваются, то есть усложняются, становятся более высокоорганизованными только отдельные «куски» вселенной, и прежде всего планетные системы. «Пояс жизни», о котором мы с вами уже говорили, это лишь один из таких очагов, вероятно рядовой очаг, так сказать, «на среднем уровне». Что делается в других, более ярких — не знаю. Просто не знаю. Но мы с вами диалектики, философия для нас не всеобъемлющая схема, а метод познания природы, и, если быть последовательными, с позиций нашего диалектического метода мы обязаны признать, что возможны и более высокоорганизованные существа, чем люди…

— По принципу неравномерности тоже должно быть так, — это сказал Виктор, которому очень хотелось поддержать Светлану.

— Верно, — согласился Батыгин. — Но где обитают эти существа, каковы они — понятия не имею. Вспомните, когда-то люди думали, что Земля — центр мироздания. Не будем уподобляться нашим не слишком просвещенным предкам и не станем считать себя превыше всех. В пределах солнечной системы во всяком случае такие существа не встретятся. Когда-нибудь эволюционное учение о вселенной ответит на эти вопросы исчерпывающе. Но чтобы окончательно решить их, ученым придется отправиться в иные районы нашей Галактики…

— И они отправятся, — сказала Светлана.

— Отправятся, — согласился Батыгин. — Но не так скоро. Нам с вами не придется дожить до решения этой проблемы.

— Но люди решат ее, — сказала Светлана.

— Решат, — согласился Батыгин.

Батыгин заканчивал подбор участников экспедиции. Помогал ему Георгий Сергеевич Травин. Принять участие в экспедиции стремились не только специалисты-астрогеографы, астрогеофизики, планетологи, астрогеохимики, не только астронавигаторы, радисты, пилоты, техники, механики, но и люди самых далеких, ничего общего не имеющих с космическими исследованиями профессий. В институт непрерывно шли письма из разных городов. Москвичи, ленинградцы, рязанцы, туляки предпочитали являться лично. И весь этот поток сдерживал Травин, пропуская к Батыгину лишь тех, кого тот вызывал.

Все участники экспедиции, уже отобранные Батыгиным и прошедшие тренировочные сборы, проходили дополнительную проверку в различных врачебных комиссиях.

Немалая работа в эти дни выпала на долю врача-психиатра Нилина: он еще раз, после тренировки, обследовал всех кандидатов в экспедицию, и к его заключениям Батыгин прислушивался очень внимательно.

Здоровяку Безликову, к его немалому неудовольствию, пришлось вновь встретиться с Нилиным. Он помнил его первое, не очень-то благоприятное заключение и поэтому невольно волновался. Едва переступив порог кабинета, он воинственно спросил:

— Ну что, опять вы мне насчет к’айностей начнете толковать? Прошу обойтись без шуток!

— Какие там шутки! — маленький подвижный Нилин резво подбежал к Безликову, взял его за руку и подвел к креслу с высокой спинкой. — Усаживайтесь поудобнее, не волнуйтесь. Постарайтесь думать о чем-нибудь постороннем…

— Тоже мне — тео’етик! — картавя, возразил Безликов. — Думать о посто’оннем! Кто же это сможет!

Нилин, не отвечая, склонился над прибором, а Безликов почувствовал, что его начинает бить мелкой дрожью. Нилин словно ничего не замечал, и в эти минуты Безликов люто ненавидел его.

— Ско’о вы, что ли? — нетерпеливо спросил он и дернулся в кресле.

— Не надо, не надо волноваться, — ласково увещевал Нилин, не глядя на своего пациента. — Зачем же волноваться?

Заключение врач вынес прежнее: экспедиция не противопоказана, но в поведении пациента возможны и крайности.

— Я бы вас в резерв зачислил, — безжалостно добавил Нилин. Безликов, утратив от негодования дар речи, выскочил из кабинета.

Он помчался напрямик к Батыгину, чтобы поведать тому о несправедливости врача, и Батыгин его немного успокоил — сказал, что заключение врача не так уж категорично, и надо надеяться, что все разрешится благополучно.

Безликов собрался уже уходить от Батыгина, когда на пороге его кабинета появился Травин и сказал:

— Николай Федорович, к вам философ Якушин.

— Философ?.. Просите, — Батыгин удивленно пожал плечами.

В кабинет вошел высокий, средних лет мужчина в темно-сером, в красную искру костюме.

Батыгин поднялся ему навстречу.

— Мой визит, наверное, вас немного озадачил?

— Не скрою…

— Между тем все очень просто. Мне хотелось бы принять участие в вашей экспедиции.

Удивительно ясные, почти прозрачные глаза Якушина выжидающе остановились на Батыгине.

— Но с какой целью?

— Я мог бы оказать вам серьезную помощь при обобщении материала…

— Вы занимались раньше астрогеографией?

— Нет, и сознаю, что мне придется немало поработать. Но философия, имея дело с самыми общими закономерностями, спасает конкретные науки от ползучего эмпиризма…

— Видите ли, при всем моем уважении к философии я не вижу оснований брать в экспедицию философа… Вы говорите — обобщать. Допустим. Но чтобы обобщать — не обязательно лететь с нами. Вы сможете заняться этим, когда мы вернемся на Землю… Иное дело — будь у вас вторая, необходимая в экспедиции специальность… Я охотно взял бы в экспедицию специалиста геолога или геофизика, обладающего широкими философскими познаниями… Но в данном случае… Прошу извинить меня, но ничем помочь не могу…

Когда удрученный отказом Якушин удалился, Батыгин, развивая свою мысль, сказал Травину и Безликову:

— Нам в экспедиции действительно не помешал бы философ. Еще сто лет назад Маркс писал, что философы лишь различным образом объясняли мир, а дело заключается в том, чтобы его изменить… Преобразование природы планет — вот чем предстоит заниматься науке. И философам найдется, где приложить свои знания и силы…

— Все это верно, — отозвался Травин. — Но состав участников экспедиции так ограничен…

Разговор Батыгина с Якушиным, свидетелем которого Безликов оказался совершенно случайно, глубоко запал ему в душу. «Философия! — думал Безликов. — Вот что он противопоставит доктору Нилину и его скверному аппарату». Правда, раньше Безликов никогда специально не интересовался философией, но ему казалось, что он легко наверстает упущенное. И если он в дополнение к своим обширнейшим знаниям прибавит еще философию — Батыгин непременно возьмет его в экспедицию!..

Наконец наступил долгожданный момент: аппаратура астрогеографического института приняла сигнал, подтверждающий, что ракетный астроплан с лабораторией в корпусе встретился в космических пространствах с Марсом. В непосредственной близости от планеты звездолет пересек неширокий пояс радиации, окружающий магнитное поле Марса, и благополучно опустился на поверхность планеты.

Астрогеографический институт оповестил об этом телеграфные агентства, и наутро весь мир узнал о новой победе человека над природой.

Но бурной радости это известие не вызвало, и даже Батыгин находился во власти иных дум: всех беспокоила судьба Джефферса и его экипажа. Буржуазные газеты печатали статьи под крупными заголовками: «Джефферс приближается к Марсу!» «Он будет первым!»

Однако, несмотря на оптимистический тон статей, все понимали, что до победы еще далеко, что, быть может, через несколько дней человечество узнает о трагедии, которая разыграется в пятидесяти миллионах километров от Земли, — там, куда еще не залетали люди…

… В Институте астрогеографии, в зале, предназначенном для демонстрации телепередач с Марса, Виктор после долгого перерыва встретил Костика Курбатова. Тот возился у приемников вместе со старым сподвижником Батыгина, специалистом-радиотехником Станиславом Ильичом Лютовниковым. Виктора удивило, что Костика допустили к управлению сложнейшей аппаратурой, но, очевидно, он этого заслуживал… Костик сильно изменился — это был уже не длинный нескладный юноша, а стройный, со спортивной выправкой молодой человек. Специальная тренировка, усиленные занятия спортом сделали свое дело. Виктор слышал, что особых успехов Костик добился в легкой атлетике; совершив тройной прыжок за семнадцать с половиной метров, он показал результат международного класса… И только хохолок по-прежнему воинственно торчал на макушке у Костика, придавая ему забавный вид…

Но сейчас Виктора больше всего интересовали радиотехнические способности бывшего товарища по тувинской экспедиции. Близилось время, когда на звездолете сработают механизмы, раздвинутся титановые борта, и на поверхность Марса выползет похожий на танк звездоход. Послушный радиосигналам с Земли, он отправится в путешествие по планете, и люди увидят на экране все, что попадет в объективы его приборов… Увидят — если Лютовников и Костик сумеют принять радиосигналы с далекой планеты…

А если не сумеют?.. Виктор неожиданно разволновался, и ему захотелось побежать к Батыгину и спросить у того, верит ли он, что сигналы будут приняты… Но Виктор никуда не побежал. Он просто разыскал глазами Батыгина. Зал имел полукруглую форму, и ряды кресел ступеньками спускались к центру зала, туда, где в первом ряду сидел Батыгин. Виктор видел его широкие застывшие плечи, высоко поднятую, немного откинутую назад голову, большие руки, лежавшие на подлокотниках… И Виктору подумалось, что разум, волю, желания всех сидящих в зале Батыгин сейчас вобрал в себя, что он могуч, как никогда раньше, и все по силам ему… Нет, никакой случайности не произойдет. Пейзажи Марса непременно появятся на экране…

А в зале стояла ничем не нарушаемая напряженная тишина. Ни вздоха, ни скрипа кресел. Все не отрываясь смотрели на темный экран.

Лютовников и Костик застыли у аппаратов. Экран словно вздрогнул, и светлая узкая полоска прошла по нему снизу вверх. Лютовников что-то сказал Костику. Тот молча кивнул. По экрану прошла вторая светлая полоса, потом третья, четвертая, полосы вдруг расплылись, замелькали одна за другой со все возрастающей скоростью, наконец экран посветлел, но затем снова потемнел и принял странный синевато-фиолетовый оттенок. Лютовников и Костик возились с регуляторами, но цвет экрана не изменялся. В зале было нежарко, но с Лютовникова и Костика от волнения градом лил пот. Прошло довольно много времени. Картина не изменялась.

— Не направлены ли объективы телеаппаратов в небо? — спросил Батыгин; он произнес это тихо, для Лютовникова, но услышали все, и вздох облегчения пронесся по залу.

— Конечно! — воскликнул кто-то на задних рядах. — Просто объективы направлены в небо!

Лютовников и Костик одновременно ухватились за регулятор. Тишина стала еще напряженней, еще невыносимей… На экране по-прежнему виднелось синевато-фиолетовое марсианское небо. Но вдруг оно словно поплыло перед глазами зрителей, и на экране, в его левой нижней части, появилось красно-бурое пятно с белыми полосами — поверхность Марса. Как по команде, все зрители сразу наклонились в сторону экрана, и было странно, что крик восторга не потряс стены, что люди не сорвались со своих мест, не бросились вперед…

Виктор сидел, судорожно стиснув кулаки, глотал воздух пересохшим от волнения ртом, хотел и не мог закричать «ура!» Не смея оторваться от экрана, он ощупью нашел чью-то руку и крепко стиснул ее…

А на экране перед зрителями расстилалась равнина с грядами невысоких пологих холмов — заснеженная, безжизненная. Вероятно, звездоход стоял на вершине одного из холмов, и потому так хорошо была видна вся местность.

— Снег, — раздался в абсолютной тишине голос Батыгина; Виктор на секунду отвел глаза от экрана и увидел, что Батыгин сидит теперь, откинувшись на спинку кресла, и плечи его не кажутся больше застывшими.

— В северном полушарии, где приземлился наш звездолет, сейчас лето, — продолжал Батыгин. — Значит, он опустился в районе полюса. Это очень удачно. Мы направим астролабораторию на юг и сможем проследить, как изменяются природные условия. Пусть звездоход повернется вокруг собственной оси, — обратился Батыгин к Лютовникову. — Хотелось бы увидеть с этого холма как можно больше.

… Изображение на экране сдвинулось, и перед глазами зрителей медленно поплыли заснеженные пространства.

— Снег неглубокий, — сказал Батыгин. — Глубина его не больше десяти сантиметров. Обратите внимание — кое-где проступают из-под снега красно-бурые пятна грунта, особенно на южных склонах холмов…

— Никаких признаков жизни! — вздохнул кто-то в зале. — Никаких!

Батыгин узнал голос Светланы и улыбнулся.

— А в Антарктиде много бы вы обнаружили признаков жизни?.. Потерпите, вот спустимся южнее…

Снова стало очень тихо, слышалось только легкое потрескивание аппаратов, автоматически переносивших марсианские пейзажи с экрана на кинопленку.

С негромким щелканьем включился микрофон, и голос астроклиматолога, дежурившего у приемных аппаратов, произнес:

— Получены первые сведения о погоде. Температура два градуса тепла, ветра нет, штиль…

Микрофон выключился.

— А недавно был сильный ветер, — сказал Виктор. — Видите заструги?.. Ветер дул с северо-востока.

Сделав полный оборот, звездоход остановился.

— Начинайте путешествие на юг, — распорядился Батыгин.

Снова на экране медленно поплыли заснеженные пространства. Это продолжалось час, два, три, пять, шесть часов. У наблюдателей затекли спины, до рези устали глаза, но никто не покидал зал, каждый боялся пропустить тот момент, когда на экране покажется что-нибудь неожиданное, живое…

Но, сколько ни вглядывались астрогеографы, на мертвой поверхности планеты не удавалось обнаружить никаких признаков жизни.

Изображение на экране рывком сдвинулось вверх, и сине-фиолетовая полоска неба исчезла.

— Звездоход пошел под уклон, — пояснил Лютовников.

Да, звездоход действительно шел под уклон. Это продолжалось около получаса, а потом он принял горизонтальное положение, но небо так и не появилось на экране.

— Наверное, загораживает противоположный склон! — неожиданно громко сказал Свирилин, геоморфолог, ставший специалистом по рельефоведению — науке о формах поверхности планет. Свирилин тотчас умолк и смущенно потер рукою подбородок.

— Что же вы?.. Продолжайте, — подбодрил Батыгин. — Вам, как говорится, и карты в руки.

— Мне ка-а-жется, — сказал Свирилин, и лоб его страдальчески наморщился, — что звездоход спустился на дно большой тектонической долины. Да, да! — осмелел он. — На склонах видны выходы коренных пород.

На далеком противоположном склоне, наконец появившемся на экране, действительно виднелось что-то, очень напоминающее сильно растрескавшиеся красноватые скалы.

— Ни кустика, ни травинки! — опять вздохнула Светлана.

Включился микрофон.

— Температура опустилась до нуля, — сообщил невидимый астроклиматолог. — Ветра по-прежнему нет. Штиль.

— Наступает ночь, — пояснил Батыгин. — Ночь, конечно, относительная, потому что в это время года в околополюсном районе северного полушария стоит полярный день.

Кто-то в зале не сдержал тяжелого вздоха:

— Н-да, и уйти — не уйдешь, и высидеть — не высидишь. У нас тоже ночь?

— Двенадцатый час. И, пожалуй, нам всем пора отправляться по домам, — сказал Батыгин. — Будет еще много таких напряженных дней, и, надо полагать, самое интересное — впереди. Аппаратура переснимет пейзажи, и потом мы просмотрим кадры…

Свет в зале не зажигали, но все стали понемногу расходиться.

— Я останусь, — сказала Светлана. — А ты? — она тронула за руку сидевшего рядом Виктора.

— И я останусь.

Виктор посмотрел на те места, где сидели Денни Уилкинс и Надя.

— Крестовин ушел. И Надя с ним.

Светлана быстро, предупреждая дальнейшие разговоры, приложила теплую ладонь к губам Виктора. Это было так неожиданно и так хорошо, что Виктор забыл и о Марсе и о марсианских пейзажах. Светлана тотчас убрала руку, но губы еще долго сохраняли это удивительное ощущение — нежное, теплое, и он никак не мог заставить себя сосредоточиться…

Придя в институт, Батыгин первым делом спросил, имеются ли вести от Джефферса. Ему ответили, что ничего нового нет.

Батыгин молча прошел в демонстрационный зал. Там еще почти никого не было. Лютовников и Костик стояли у аппарата, но астротелевизор не работал.

— Временно прекратили прием передач и остановили звездоход, — объяснил Лютовников. — Можно настраиваться на прием?

В зал вошла большая группа сотрудников института и среди них Безликов. Сейчас он был настолько увлечен наблюдениями за Марсом, что забыл о философии, хотя его портфель и пополнился новыми справочными изданиями. Безликов сел в первом ряду, солидно положив ногу на ногу.

— Начинайте, — попросил Батыгин, обращаясь к Лютовникову.

Экран еще оставался темным, но в зале послышались странные звуки, напоминающие скрип полозьев по снегу и хруст мерзлого грунта под гусеницами трактора.

— Что за шум? — недовольно спросил кто-то.

— Как что за шум? — обиделся Лютовников. — Нам удалось добиться неплохой слышимости. Вчера вы не обратили внимания, — но мы же не слышали Марса! А это — скрипит снег под гусеницами…

За ночь звездоход прошел большое расстояние, и местность изменилась: снегу стало меньше, и теперь он казался синеватым, крупнозернистым, как на Земле перед таянием; толщина снежного покрова не превышала двух-трех сантиметров.

Включился микрофон, и дежурный астроклиматолог объявил:

— Ночью в районе астролаборатории зафиксирована температура в один градус мороза. Скорость ветра до десяти метров в секунду.

Звездоход снова спускался, и прямо в объектив бежал почти свободный от снега красно-бурый склон. На этот раз звездоход пробыл на дне тектонической долины, как определили ее Безликов и Свирилин, значительно дольше — она оказалась шире первой.

— А не проехать ли нам по дну долины? — спросил Батыгин.

— Она вытянута с северо-востока на юго-запад, — возразил дежурный техник. — Мы уклонимся от заданного курса.

— Ничего, — сказал Батыгин. — Может быть, она повернет на юг…

И долина действительно повернула на юг… Теперь, после того как все привыкли к сменяющимся на экране марсианским пейзажам, и астрогеографы и астроботаники с нетерпением ждали окончательного разрешения вековой загадки — имеется ли на Марсе жизнь и какая… Все книги, все бесчисленные статьи, посвященные марсианской растительности, даже фотографии, — не казались сейчас убедительными… Только своим глазам соглашались верить исследователи.

На дне долины и на пологих участках склонов еще лежал снег, но не он теперь интересовал наблюдателей: какие-то странные низко стелющиеся прутики торчали из грунта… Все пытались получше разглядеть их, и никто не осмеливался первым высказать о них свое мнение…

— Неужели растительность? — прошептал астроботаник Громов.

— Ну конечно! — восторженно прозвенел голос Светланы. — Наконец-то!

Они выглядели жалкими и торчали далеко один от другого, эти прутики, но впервые глаза людей видели жизнь, возникшую и существующую в ином мире, на другой планете! Это уже потом вспомнили об арктических пустынях, уже потом доказывали, что даже там растительность богаче. А в первые мгновения все тянулись к тонким прутикам, как к чему-то родному, близкому, встреченному после долгих ожиданий в космическом далеке…

Когда стихли беспорядочные возгласы, когда улеглось волнение и к ученым вернулась способность спокойно наблюдать, Виктор сказал:

— Мне кажется, что белое — это не только снег. Нельзя приблизить объектив к почве?

Прошло некоторое время, и на экране, увеличиваясь, словно под микроскопом, появился участок грунта. Теперь стало видно, что из-под тонкой снежной кисеи выступают резные голубовато-белые веточки, очень похожие на стебельки земных кустистых лишайников.

— Лишайники! — крикнул астроботаник Громов. — Почти копия нашего «оленьего моха»! Значит, как и на Земле, лишайники на Марсе селятся в самых суровых условиях.

… Звездоход продолжал свое путешествие по долине. Теперь в объектив телеаппарата все чаще попадали низкие, приземистые, очень плотные кустики, темнеющие среди нестаявшего снега. По-прежнему слышалось легкое похрустывание грунта под гусеницами…

— По-моему, мы вышли за пределы полярной зоны, — сказал астроклиматолог, накануне передававший сведения о погоде. — Здесь снег уже наверняка стаивает. Значит, мы достигли умеренной зоны.

— Логично, — согласился Батыгин. — Пожалуй, теперь нам стоит выбраться из этой долины наверх и посмотреть, что делается там.

Звездоход полез на склон. Карабкаться ему пришлось долго — лишь через час он выбрался на ровную поверхность. Теперь, куда бы ни поворачивался объектив телеаппарата, на экране виднелись только плоские, чуть всхолмленные пространства, заснеженные, без всяких признаков растительности. И не верилось, что совсем недавно звездоход был на дне глубокой узкой впадины.

— Ну, конечно! — сказал Батыгин. — Здесь нет растительности! У нас на Земле растительность дальше всего на север проникает по долинам рек. На Марсе мы пока не нашли рек, а вполне вероятно, и не найдем их, но марсианские долины — это и самые защищенные и самые влажные места. Посмотрите на карту, — попросил Батыгин рельефоведа Свирилина, — есть ли в этом районе «каналы»?

— Нет, — сразу же ответил Свирилин. — Я уже смотрел.

— Странно…

Включился микрофон.

— Максимальная дневная температура, отмеченная около часа дня по марсианскому времени, достигала четырех градусов тепла. Зафиксирована на дне долины. На долиноразделе…

— Долинораздел! Великолепно сказано! Это же не водораздел, потому что нет рек! — воскликнул рельефовед Свирилин, но на него зашикали, и он умолк.

… На долиноразделе, — продолжал дежурный астроклиматолог, — в три часа дня отмечена температура в один градус тепла. В долине ветра не было. На долиноразделе скорость ветра достигает восьми метров в секунду.

Долго все сидели молча, а на экране проплывала заснеженная равнина, такая же безжизненная, такая же бесконечная, как вчера.

Снова включился микрофон.

— Температура семь градусов мороза, — сообщил невидимый диктор.

— Близится вечер, — пояснил Батыгин. — Здесь уже должна быть ночь, короткая, но настоящая.

— А в Москве ночь уже давным-давно, — сказал кто-то, и все почувствовали, что очень устали и хотят спать и есть. Скорее даже только спать — прийти домой, лечь, вытянуться, закрыть уставшие глаза…

На экране показалось небо — на этот раз красноватое, с золотистыми бликами. Потом почти сразу стемнело.

— Все, — сказал Батыгин. — Это на Земле сумерки продолжаются долго, потому что атмосфера рассеивает солнечный свет. А на Марсе атмосфера очень разрежена, и сумерки там коротки.

Вспыхнул свет. Люди стали подниматься, устало разминая затекшие спины, ноги.

— Ничего, с завтрашнего дня будет полегче, — Батыгин улыбался, вглядываясь в утомленные, с покрасневшими глазами лица своих товарищей. — Завтра мы достигнем районов, где день и ночь чередуются нормально, как им и положено в умеренных широтах. А сутки на Марсе, к счастью, почти равны земным: всего на сорок минут длиннее. Зато сезоны года в два раза продолжительнее земных. Так что нам повезло, если бы наоборот… — Батыгин засмеялся. — С завтрашнего дня начнем отдыхать нормально. Завтра же нам предстоит сделать интересные наблюдения. Сейчас на Марсе начало лета, отступление снеговой границы наверняка продолжается, и мы узнаем, что это за штука — «эффект темной каймы». Помните?.. Вслед за отступающей снеговой границей по диску планеты движется темная кайма…

Выйдя из демонстрационного зала, Батыгин отправился на радиостанцию узнать, нет ли новых известий от Джефферса.

— Полет продолжается, — ответили ему. — Ничего нового Джефферс не сообщал.

«Продолжается… Сколько времени он будет продолжаться? — думал Батыгин. — Три-четыре дня или целую вечность? Если звездолет выйдет на орбиту Марса раньше, чем планета минует место встречи, то есть еще надежда не проскочить мимо; Джефферс сможет повернуть навстречу Марсу. Но если планета пройдет раньше, чем звездолет выйдет на орбиту, — тогда ее не догонишь… Жаль, что так низка скорость наших звездных кораблей. Вырваться из-под власти земного притяжения мы можем, но как нам далеко до подлинно космических скоростей!..»

Виктор провожал Светлану домой. Они шли под руку и, устав от необычных впечатлений, молчали. У входов в кинотеатры стояли толпы народа: демонстрировались последние выпуски киноизвестий, и все стремились увидеть Марс, эту загадочную планету…

— И все-таки я завидую Джефферсу и его жене, — сказала Светлана. — Они первыми ступят на Марс!

— Если ступят! — возразил Виктор.

— Знаешь, я почему-то совершенно убеждена, что мы напрасно беспокоимся. Все кончится благополучно.

— Я тоже почти уверен в этом. Но Батыгин волнуется. Уж я-то его знаю! — очень волнуется…

— Вот заснуть бы и проснуться через пять дней, когда они уже долетят!

Впереди Светлана заметила Крестовина и Надю. Они шли медленно, ни на кого не обращая внимания.

— Догоним? — предложила Светлана.

— Не надо! — Виктор удержал ее. — Вдвоем лучше… Знаешь, о чем я думаю?.. Ведь мы с тобой когда-нибудь сможем полететь так же, как и Джефферс…

— Что значит «так же»?

— Ну, как он… с женой.

— Непонятно, — сказала Светлана. — Что ты имеешь в виду?.. Какая еще жена?..

— Жена — это ты… а я… я…

— А ты — это муж? — безжалостно уточнила Светлана. — А мое условие не говорить на эти темы ты успел забыть?..

— Нет, — сказал Виктор. — А если я нарушу условие?

— Если нарушишь — пеняй на себя! — Светлана попыталась высвободить руку, но он не пустил. — Что же ты молчишь?

— Не хочу… пенять на себя!

Глаза Светланы смеялись, но Виктор этого не заметил…

На следующий день они снова сидели рядом на своих постоянных местах. Виктор думал, что Светлана будет сердиться за вчерашнее, но она, наоборот, была весела и разговорчива.

… Темный экран посветлел, и короткие мутно-сизые сумерки быстро сменились ясным синевато-фиолетовым марсианским днем. Звездоход двинулся в путь, в зале снова послышался характерный скрежет гусениц и хруст мерзлого грунта. Даже за короткую северную ночь поверхность Марса успела остыть до двадцати градусов мороза — наблюдатели узнали об этом от дежурного астроклиматолога.

Звездоход шел быстро и к середине дня достиг снеговой границы, которая также стремительно — со скоростью ста километров в сутки! — смещалась ему навстречу, к полюсу.

— Ну, конечно, — сказал Батыгин. — Вот вам загадочный «эффект темной каймы» — просто грунт, увлажненный талыми водами! Не будем здесь задерживаться. Все-таки больше всего нас интересует проблема жизни на Марсе.

— Да, что-то марсиане долго не дают о себе знать. У нас на Земле народ гостеприимнее! — пошутил кто-то и посоветовал Лютовникову: — Гоните звездоход, Станислав Ильич. Тут не на что смотреть!

— Нет! — запротестовал Свирилин. — А рельеф?

— Какой там рельеф! Ни одной горы, плоская равнина… На Земле веселее.

— Могу дать справку, — сказал Безликов. — Некоторые астрономы давно предполагали, что на Марсе нет сколько-нибудь значительных возвышенностей.

— Астрономы, астрономы! — не сдавался Свирилин. — Они утверждали, что поверхность Марса — идеально ровная и напоминает такыры в пустынях, а мы уже видели долины, скалы, камни на поверхности… И потом — «каналы», вы забыли про «каналы», а их непременно нужно найти!

— Что за вопрос! — поддержал рельефоведа Безликов. — О «каналах» нельзя забывать.

Вскоре звездоход опять пошел вниз, спускаясь в очередную долину.

— Вот теперь мы словно в горах, — сказал Свирилин. — Крутые склоны, большие относительные высоты… Удивительно интересно!

— Обратите внимание на растительность, — посоветовал Батыгин. — Она гуще, чем на долиноразделе, но кусты еще не покрылись листьями. Здесь совсем недавно лежал снег.

— Николай Федорович прав, — поддержал астроботаник Громов. — Можно ожидать, что кустарники вскоре покроются листвою и местность примет иной вид…

— Если так, то при взгляде сверху долина с густой растительностью будет казаться темнее окружающих пространств… — высказал предположение Виктор.

— Мы в «канале»! — неожиданно закричал восторженный Свирилин. — Ура! Мы в «канале»!

— Мы в «канале», мы в «канале»! — подхватил Виктор. — Именно это я и хотел сказать!

Батыгину пришлось наводить порядок.

— Во-первых, мы не в канале — в канале, в лучшем случае, звездоход, — внес он некоторую ясность. — Во-вторых, догадка очень правдоподобна. Что «каналы» — это тектонические трещины, предполагалось давно. Известно также, что летом они видные лучше, чем зимой, когда все засыпано снегом. Вот вам, друзья, тайна марсианских «каналов» — это долины с густой растительностью.

Молодежь, занимавшая последние ряды, разочарованно молчала.

— Может быть… это… все-таки… не каналы? — спросила Светлана.

— Как не каналы? — вознегодовал Свирилин. — Каналы! Каналы! Самые настоящие каналы!.. То есть… наоборот! Вовсе не каналы, а то, что считали каналами!

— Товарищи! У нас еще будет возможность уточнить предположение Свирилина, — призвал к тишине Батыгин. — Давайте следить за экраном.

И действительно, за экраном стоило следить: какое-то странное, похожее на вывернутый пень образование виднелось на склоне долины.

— Направьте туда звездоход, — попросил Батыгин. — Уже не ископаемое ли это дерево?

Скрюченные черные корни медленно наплывали на зрителей. Сомнений быть не могло: вешние воды постепенно вымыли из грунта когда-то погребенное дерево.

— Вот сейчас я жалею, — сказал Батыгин, — что не могу выкопать это дерево, пощупать его своими руками, подвергнуть анализу…

— Может быть, это сделает Джефферс…

— Запишите на всякий случай координаты находки. Придвиньте объектив вплотную к дереву…

В демонстрационном зале стояла тишина. Все молча всматривались в переплетенные корни ископаемого дерева — немого свидетеля иных, более благоприятных условий жизни на Марсе… Находка говорила о многом, но в эти минуты все думали о другом: как ни хороши телепередачи с другой планеты, но заменить экспедиционные исследования они не могут!

И все вспоминали Джефферса…

Джефферс и миссис Элеонора летели в отдельной каюте, расположенной в передней части астроплана. Каюта была оборудована под спальню и под кабинет. Койки на день убирались, и по каюте можно было пройти, не рискуя на что-нибудь наткнуться. Вообще в ней оставалось довольно много свободного места — гораздо больше, чем в каютах других участников космического полета. Иллюминатор с кварцевым стеклом позволял вести наблюдения за космосом. Обычно у кварцевого иллюминатора сидел Джефферс — его письменный стол стоял так, что он мог писать и вести наблюдения.

Космос редко радовал их интересными зрелищами: за иллюминатором виднелось все то же черно-фиолетовое пространство, изредка астроплан попадал в облака сильно разреженного слабо светящегося газа, и тогда на темном фоне вспыхивало множество серебристых искорок. В таких случаях в памяти Джефферса воскресала одна и та же картина из далекой юности: рождественский бал, маскарадные костюмы и блестки, блестки, блестки, которыми все осыпано…

Иногда — это случалось редко — Джефферсу удавалось подметить стремительно проносящийся метеор — стрелки приборов начинали метаться по белым дискам; иногда по корпусу астроплана ударяли мелкие частицы твердого вещества, но корпус выдерживал удары, а Джефферс думал, что если вместо этих маленьких обломков небесных тел с астропланом столкнется болид, то дело примет плохой оборот…

Звездолет Джефферса летел от Солнца, оно светило ему в хвост «круглосуточно», потому что в космосе Солнцу некуда «заходить» и неоткуда «восходить»: смена дня и ночи — это привилегия вращающихся вокруг собственной оси планет. И потому что Солнце светило со стороны Земли, Джефферс так и не мог ни разу разглядеть ее после того, как звездолет покинул астродром. Почему-то, — он сам не мог понять почему, — Джефферса огорчало это обстоятельство, и он втайне мечтал, чтобы астроплан попал в какую-нибудь тень, отброшенную в мировое пространство космическим телом. Тогда Джефферс обязательно увидел бы еще раз Землю, родную Землю, и рассказал Элеоноре, как она выглядит отсюда, из космического далека.

Джефферс тосковал по Земле. Он начал тосковать сразу же, как только покинул ее. Но никто, кроме жены, не догадывался об этом: экипаж относился к полету совсем иначе, и Джефферс не раз слышал в кают-компании командного состава восторженные разговоры. Да и в помещениях, отведенных для рядовых участников полета, тоже царило приподнятое настроение. Что же, он не хотел понапрасну омрачать чужую радость, он тосковал один или вдвоем с женой, от которой все равно ничего не мог скрыть.

— С Марса ты снова увидишь Землю и расскажешь мне, как она выглядит, — иной раз успокаивала мужа миссис Элеонора. — Она должна быть красива, почти как Венера на земном небосклоне!

С Марса увидишь Землю… У Джефферса пока не было особых причин волноваться; он спешил на свидание и верил, что оно состоится. Но в самые последние дни, когда Джефферс убедился, что вылет задерживается и риск не встретиться с Марсом все возрастает, он принял тайные меры предосторожности. Впрочем, слово «предосторожность» не очень точно передает смысл его действий: какие бы меры он ни принял, но если астроплан не встретится с Марсом, все они рано или поздно погибнут…

В одну из бессонных ночей на Земле, незадолго до вылета, Джефферс задумался над вопросом не очень приятным: он пытался угадать, как поведут себя члены его экипажа, если астроплан пролетит мимо Марса и они узнают об этом, узнают, что никогда не вернутся на Землю, что им предстоит медленная мучительная смерть в кабинах астроплана?.. Джефферс перебрал в памяти всех своих будущих спутников — пилотов, механиков, техников, ученых… Да, с ним полетят подлинные мастера своего дела, полетят и настоящие ученые-энтузиасты, которые перестанут вести наблюдения только в минуту смерти. Но среди мастеров и ученых — Джефферс отлично знал это — были и авантюристы, решившие пересечь космический простор в погоне за марсианскими сокровищами, подобно тому как когда-то пересекали Атлантический океан, стремясь к берегам Америки, испанские конкистадоры. И пусть не белопарусные каравеллы, а могучий ракетный астроплан несется в неизвестное, пусть несколько столетий отделяет испанских конкистадоров-грабителей от жаждущих золота астронавтов — дух стяжательства остался неизменным. Джефферс знал достоинства этих людей, знал об их бесстрашии, энергии, воле. Но как поведут себя эти люди, отважные и полные энергии, когда поймут, что все их надежды рухнули и сами они обречены на смерть?

Тогда, в ту бессонную ночь, Джефферсу стало не по себе. Да, будь на то его воля, он многих бы из них не взял с собою!.. Но у каждого летевшего с ним, — исключая некоторых ученых, — нашлись высокие покровители, которым Джефферс отказать не мог: от них зависело финансирование Института астрогеографии. Джефферс пытался доказать жаждущим наживы молодым людям, что путешествие его более чем рискованное. Но молодые люди, во-первых, были действительно смелы, а во-вторых, не очень-то верили старому ученому, тем более что газеты задурили им головы… Джефферс отклонял кандидатуры только тех, кто не отличался высокими профессиональными навыками: ему нужны были подлинные мастера своего дела, и это понимали все, даже высокие покровители…

Так как же поведут себя эти здоровые молодцы, когда поймут, что песенка их спета?.. У Джефферса были основания подозревать, что воля их не выдержит до конца, что кто-нибудь один сорвется, а если сорвется один…

«Да, каким способом ни умирай, результат будет один, — мрачно иронизировал Джефферс. — Но все-таки приятнее самому выбрать этот способ, и уж если погибнуть придется рано или поздно, то лучше погибнуть поздно, чем рано, и до последнего дня вести наблюдения и записывать их. Кто знает, какая судьба постигнет в конце концов астроплан!»

И Джефферс решил оградить себя и свою жену, на случай трагического исхода, от всего, что могло омрачить их последние дни. В сущности, если бы все вели себя разумно, они смогли бы продержаться довольно долго и не прекращать наблюдения за космосом: кислорода, воды и продуктов хватило бы на год — все бралось с расчетом на обратный путь. Но если надеяться на разумное поведение трудно, следует своевременно принять меры предосторожности.

Джефферс принял их. Он позаботился о том, чтобы двери его каюты были сделаны из крепчайшей стали, чтобы они герметически закрывались, и никто не смог бы войти — или ворваться! — к нему. Он поместил портативную, но мощную радиостанцию у себя, в маленькой смежной кабинке, и сигналы на Землю всегда передавал сам: Джефферс не хотел, чтобы какая-нибудь выходка обезумевших людей испортила на Земле впечатление о его последней экспедиции… Но, разумеется, он воспользуется всем этим только в том случае, если экипаж даст повод…

Элеонора Джефферс знала о приготовлениях мужа, но относилась к ним совершенно спокойно — они не пугали ее; страшно быть одной, но рядом с мужем… Нет, рядом с мужем она ничего не боялась и готова была бестрепетно встретить любую смерть.

— Сегодня астроплан Батыгина достиг Марса, — сказал как-то Джефферс жене. — Если, конечно, не промахнулся. Но русские все рассчитали точно. Жаль, что мы не смогли вылететь в один день с их астропланом!.. Мы сделали все, чтобы успеть, и все-таки немножко запоздали!

— Ты волнуешься?

— Чуть-чуть. И потом, это же как насмешка: побывать рядом с Марсом и не попасть на него, ничего не узнать о нем! Батыгин, наверное, уже принимает телепередачи и вспоминает обо мне…

Марс в эти дни был отлично виден, и Джефферс наблюдал за ним почти круглосуточно, лишь ненадолго уступая место своему ученику Кларку, молодому ученому, которого он особенно любил за бескорыстное служение науке.

Много раз в своей жизни Джефферс наблюдал Марс, но никогда еще планета не казалась ему такой прекрасной, как теперь, когда земная атмосфера — этот главный враг астрономов — не мешала любоваться ею. Огромный, красноватый, оплетенный густой сетью «каналов», Марс летел навстречу астроплану, и расстояние между ними уменьшалось с каждой минутой.

И все-таки оно уменьшалось недостаточно быстро. Первым понял это Кларк.

— Еще есть надежда, — ответил ему Джефферс.

— Кажется, не очень большая надежда…

— Еще есть надежда, — повторил Джефферс. — Продолжайте наблюдение.

Кларк остался на своем месте. Внешне он был спокоен, и Джефферс мысленно похвалил его за выдержку.

— Что вы думаете о «каналах»? — спросил Джефферс у Кларка; ему хотелось еще раз подчеркнуть, что он, Джефферс, ценит своего ученика и доверяет ему. — По-моему, можно вполне определенно заключить, что это тектонические трещины в марсианской коре. Знаете, как трескается высыхающий глиняный шар.

— Да, — сказал Кларк. — Тайну «каналов» Скиапарелли мы успели разгадать. Но мне жаль старика Лоуэлла. Или нет, мне жаль самого себя: еще мальчишкой я решил доказать всему миру, что марсианские «каналы» — это все-таки ирригационная сеть…

— Можете пойти отдохнуть, — разрешил Джефферс. — Я сам понаблюдаю за Марсом.

— Если вы не возражаете, я останусь. Мне не хочется отдыхать.

— Хорошо, оставайтесь. Но когда вы надумаете отдохнуть и уйдете из моей каюты, никому и ничего не говорите там.

— Не скажу, — ответил Кларк. — Зачем волновать людей? Рано или поздно они сами все поймут…

На следующий день (экипаж астроплана продолжал жить по земному времени) Джефферс понял, что не один Кларк догадывался об опасном положении экспедиции. За обедом Джефферса прямо спросили об этом. Он ответил, что страхи преувеличены. Ему не поверили и попросили показать расчеты. Джефферс резко оборвал разговор. Ему подчинились.

«Сегодня мне удалось предотвратить бунт, — думал Джефферс. — А завтра?..»

— Вы можете перебраться в мою каюту, — сказал он Кларку. — Совсем перебраться, — добавил он. — У вас есть оружие?

Кларк кивнул.

— Мне не хотелось бы, чтоб нам помешали вести наблюдения до конца, — пояснил Джефферс.

Разговор этот происходил в каюте Джефферса, и миссис Элеонора слышала все. Она сидела в небольшом уютном кресле, взятом специально для нее, и едва приметно улыбалась.

— Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю, милый? — спросила она у Джефферса. — О вечере в Рио-де-Жанейро, когда мы отдыхали на веранде с Батыгиным. Я вспоминаю о нем потому, что тогда окончательно решила лететь с тобой, и это было очень верное решение, и еще потому, что мы напрасно взяли с Батыгина слово встретиться с нами после возвращения на Землю…

— Я перейду к вам, — сказал Кларк. — Раз вы мне разрешаете, я перейду…

Через несколько часов Джефферс понял, что Марс уже миновал то место, где они должны были встретиться.

Еще через день астроплан Джефферса попал в зону притяжения Марса и резко изменил направление полета…

— Получена радиограмма от Джефферса, — сообщили Батыгину в институте. — Он пришел к заключению, что знаменитые марсианские «каналы» — тектонические трещины.

— Выводы Джефферса совпадают с нашими, — сказал Батыгин. — Но почему он поторопился сообщить свои наблюдения на Землю? Почему не дождался высадки на Марс?.. Такая торопливость… Что-то непохоже на Джефферса…

Батыгин смотрел на радиста так, как будто ждал от него ответа, и тот смущенно пожал плечами:

— Не знаю…

— Не знаете?.. Я тоже не знаю. О чем еще говорится в радиограмме?

— Он открыл новые темные пятна «морей» и сообщает их координаты.

— Т-а-а-к. Больше ничего?

— Вот текст. Посмотрите…

Батыгин быстро пробежал глазами узкую телеграфную ленту и положил ее на стол радиста…

— Н-да, совсем не похоже на Джефферса, — задумчиво произнес он. — Совсем… Если будут новые известия, сообщите мне немедленно.

Батыгин прошел в демонстрационный зал.

Звездоход уже давно выехал за пределы темной каймы и быстро полз по поверхности красноватого «материка» — светлого пятна на диске Марса. Теперь совершенно иные марсианские пейзажи проплывали на экране: здесь не было снега, не было кустов — пустыня расстилалась перед наблюдателями. Как и на Земле, ландшафты ее менялись: ровные глинистые пространства чередовались с песчаными — иногда ровными, лишь слегка тронутыми рябью свея, иногда бугристыми с невысокими пологими холмиками, напоминающими земные барханы; не очень часто, но попадались и каменистые пустыни, и звездоходу приходилось обходить острые ребристые скалы, возвышающиеся на метр-два над поверхностью. В отличие от земных эти пустыни не испытывали зноя. Лишь до десяти-пятнадцати градусов тепла поднималась температура днем, а ночью стремительно падала до сорока градусов мороза.

И все-таки в этой пустыне теплилась жизнь: когда телеобъектив приближался вплотную к грунту, на экране удавалось различить белую крупку — очевидно, очень выносливый лишайник — и небольшие темные комочки, похожие на очищенный грецкий орех. Астрогеографы никак не могли решить, что это такое, но потом Травин вспомнил, что видел похожие на эти комочки лишайники в холодных высокогорных пустынях Тянь-Шаня — сыртах, и предположил, что марсианские комочки — тоже растения. Догадка всем показалась убедительной.

Звездоход шел по пустыне целый день, и одни и те же ландшафты повторялись на экране. Это начинало утомлять, внимание наблюдателей притуплялось, но вдруг сразу несколько человек удивленно вскрикнуло: на красно-буром грунте отчетливо виднелось что-то белое. Лютовников остановил звездоход и приблизил телеобъектив к находке. Сомнений быть не могло: на экране виднелись полузасыпанные песком, выбеленные солнцем и ветром кости небольшого животного — тонкие, хрупкие на вид.

— Он недавно погиб, совсем недавно! — подразумевая зверька, сказал зоолог Шатков. — Значит, есть и живые!

А потом на экране появился обрыв. Он взволновал всех, пожалуй, больше, чем ископаемое дерево и кости животного: телеобъектив подвели вплотную, и все отчетливо увидели, что породы залегают отдельными слоями. Но так они могли отложиться только в море… Следовательно, в далеком прошлом на Марсе наряду с материками имелись настоящие моря и, вероятно, обширные… И в морях этих бурлила жизнь — быть может, сходная с земной, быть может, нет, — в них плавали неведомые существа, внешне, очевидно, напоминавшие рыб или тюленей, потому что в водной среде на любой планете у животных должна выработаться обтекаемая форма…

Но недолго пришлось астрогеографам изучать склон обрыва: экран помутнел сначала едва заметно, потом муть стала сгущаться и в конце концов наблюдения пришлось прекратить. В первый момент все решили, что случилось неладное с приборами, и Лютовников с Костиком попытались устранить помехи.

Они еще возились с регуляторами, когда включился микрофон и дежурный астроклиматолог сообщил:

— Температура на Марсе пять градусов тепла, скорость ветра двадцать восемь метров в секунду…

— Пылевая буря, — коротко сказал Батыгин. — Сейчас там творится бог знает что!.. Оставьте приборы в покое и закройте астролабораторию: может поцарапать объектив песчинками.

Буря продолжалась несколько часов, и из обсерваторий поступило сообщение, что на диске Марса замечено желтоватое облако.

На следующее утро звездоход достиг края пустыни, и с вершины холма открылся вид на равнину, поросшую низкой кустарниковой растительностью голубоватого цвета.

Звездоход начал спускаться к зарослям. Неожиданно что-то мелькнуло на экране и исчезло.

— Зверь! — крикнул Виктор. — Самый настоящий зверь!

— Показалось тебе, — возразил кто-то, но долго спорить не пришлось: звездоход подошел вплотную к зарослям, и теперь на экране виднелись приземистые кусты с тонкими голубоватыми листьями и сизой корой. А потом из зарослей осторожно, боязливо озираясь, выглянула узкая серая мордочка с большими глазами и «заячьей» верхней губой.

— Грызун! — крикнул зоолог Шатков. — Грызун!

— Тише! — предостерегающе шепнула Светлана, и все засмеялись: нет, криком на Земле не вспугнешь марсианского зверька!

— Это безусловно грызун! — волновался зоолог; из просто зоолога он неожиданно превратился в астрозоолога и, чувствуя, что ему суждено стать родоначальником новой науки, пришел в величайшее возбуждение. — Я уверен, что он кормится, обгрызая кусты, подобно зайцам. Иначе ему не прожить зиму!

Заключение астрозоолога все признали логичным, спорить с ним никто не стал.

А с экрана в темный зал Института астрогеографии по-прежнему смотрела серая мордочка с темными глазами, и ноздри влажного маленького носа едва заметно вздрагивали. Зверек изучал невиданный предмет — звездоход — с не меньшим любопытством, чем его самого изучали в Москве, на экране…

Но вдруг мордочка исчезла, и ветви бесшумно сомкнулись.

— Кости, попавшиеся нам в пустыне, тоже от небольшого животного, — сказал Батыгин. — Интересно, водятся ли сейчас крупные звери на Марсе?

— А может быть, нам удастся найти какую-нибудь долину, где марсианская жизнь еще не угасает! — вслух размечталась Светлана.

— Долинку с городами и селами, заводами и фабриками? — улыбнулся Батыгин.

— Нет, пусть без всего этого, — уступила Светлана. — Но чтоб жизни побольше!

А звездоход шел сквозь заросли, и наблюдатели в зале слышали, как ломаются под гусеницами хрупкие ветви. Иногда на экране мелькали какие-то небольшие существа, торопливо убегавшие от звездохода, но это случалось редко. Голубоватые ветви кустов слабо раскачивались на ветру, и тонкие узкие листья вытягивались, трепетали, словно хотели оторваться от веток и улететь…

Включился микрофон:

— Температура пятнадцать градусов тепла, скорость ветра шесть метров в секунду.

— Мы в марсианских тропиках, — пояснил свободный от дежурства климатолог. — Здесь уже никогда не устанавливается постоянный снеговой покров, но за ночь температура все равно понижается до двадцати-тридцати градусов мороза.

А Светлана продолжала мечтать, она шептала Виктору:

— Ну хорошо, пусть сейчас нет людей. Но они могли быть раньше, и, значит, где-то сохранились развалины строений, могильные курганы…

В демонстрационный зал вбежал радист.

— Радиограмма от Джефферса! — радостно крикнул он. — Астроплан изменил курс, попав в зону притяжения Марса!

— Наконец-то! — вздох облегчения пронесся по залу. — Наконец-то!

И все почувствовали, как дорог им этот отважный ученый, как волнует их его судьба. В зале словно посветлело: все улыбались, перешептывались, и Батыгин, всматриваясь в темноту, увидел устремленные на него сияющие глаза, Он молчал, молчал потому, что изменить курс — это еще не значит опуститься на планету. Можно пролететь по внешнему краю зоны притяжения и… не попасть на планету, если она уже миновала место встречи.

Судьба астроплана Джефферса должна была решиться в течение ближайших суток.

Вечером Батыгин не ушел из института. Он сидел около радиста и ждал, ждал… Он отлично представлял себе, что переживают сейчас Джефферс, миссис Элеонора, их спутники. По расчетам Батыгина, астроплан находился совсем близко от Марса, планета еще могла, если успеют затормозить, захватить звездный корабль, заставить его вращаться вокруг себя подобно спутнику, и тогда, постепенно уменьшая скорость полета, Джефферс сумел бы приземлиться…

Так, переходя от надежды к отчаянию, выискивая за Джефферса пути к спасению, Батыгин провел долгие ночные часы…

Но Батыгин думал и о другом. Он думал, что трагически может закончиться и его полет на Венеру… Если завтра весь мир узнает о гибели Джефферса, будет ли иметь моральное право он, Батыгин, увлечь в новое космическое путешествие своих товарищей, зеленую молодежь, которая и жизни-то еще как следует не знает?.. Да, Батыгин помнил, что в истории всегда так бывало: на смену павшим вставали новые борцы… И все-таки, что скажет он завтра, если радист сообщит трагическую весть? Как посмотрит в глаза Виктору, Крестовину, Травину, Свирилину, Лютовникову, Безликову, Шаткову, — всем, кого собирается взять с собой? Как посмотрит он в глаза Светлане, любящей Виктора, Наде, влюбленной в Крестовина, как посмотрит в глаза всем тем, кто останется на Земле, но кому дороги улетающие с ним?.. Это нужно было решить сейчас, и Батыгин понимал, что решение может быть только одно: его звездолет все равно через девять дней уйдет в космическое путешествие, а кто струсит — тот останется на Земле. И все-таки Батыгин чувствовал себя скверно, словно он кого-то обманывал и был перед кем-то виноват…

За ночь никаких новых известий от Джефферса не поступило.

Рано утром, когда астрогеографы вновь стали собираться в демонстрационном зале, Батыгин уже сидел там. Прежде чем пройти на свои места, товарищи по институту подходили к нему поздороваться, а потом долго шептались, — все говорили, что старик сильно сдал и вид у него такой, словно он перенес тяжелую болезнь…

И, конечно, все спрашивали о Джефферсе. Не один Батыгин провел эту ночь без сна.

Батыгин вскоре почувствовал, что люди нервничают, что им сейчас, откровенно говоря, не до Марса. Он и сам предпочел бы сегодняшний день провести иначе, но Марс уже удалялся от Земли, видимость могла ухудшиться, и ученые не имели права терять времени.

— Сегодня у нас итоговый день, — жестко сказал Батыгин, и все умолкли и подтянулись, услышав его голос. — Станислав Ильич, включите телеустановку. Попробуем сделать некоторые обобщения.

Привычная картина марсианского рассвета возникла на экране. Всходило солнце, и через полчаса над далекой планетой уже занялся новый день… Снова в зале стало очень тихо.

— Итак, существование жизни на Марсе доказано, — негромко сказал Батыгин, но его услышали все. — Теперь давайте спросим себя вот о чем: могла ли возникнуть на Марсе жизнь при современных природных условиях… Мы убедились, что на Марсе нет сколько-нибудь значительных водоемов, что климат Марса крайне суров и ночью в любое время года в любом районе планеты температура опускается ниже нуля… Трудно предположить, чтобы в такой обстановке жизнь могла возникнуть; существовать она еще может, но возникнуть… Вот единственный, на мой взгляд, правдоподобный вывод: раньше физико-географические условия на Марсе были иными — водоемы смягчали климат, более плотная атмосфера не позволяла сильно остывать поверхности планеты, и жизнь на Марсе была разнообразнее, богаче, интенсивнее протекали процессы жизнедеятельности. Это, в частности, подтверждают осадочные, вероятно морского происхождения, горные породы, которые мы с вами видели в обрыве, ископаемое дерево… Что предшествовало этому относительному расцвету марсианской жизни, какие процессы обусловили его?.. Те же, что на Земле, очевидно. Состав и строение марсианской биогеносферы первоначально усложнялись, возрастала его автономность, обособленность от других частей планеты, усложнялись взаимосвязи между компонентами. Короче говоря, марсианская биогеносфера развивалась, хотя и не достигла земного уровня: мыслящие существа на Марсе в отличие от Земли не появлялись…

Что же происходит в настоящее время?.. Сейчас для Марса характерны обратные процессы, процессы разрушения биогеносферы. Она «состарилась». Я могу назвать несколько признаков «постарения». Первый из них подсказал мне Георгий Сергеевич Травин.

Геоморфологи давно установили, что развитие рельефа Земли идет в определенном направлении: все меньше становится «мягких» участков земной коры — геосинклиналей, в которых пласты пород легко сминаются в складки и образуют горные хребты, и становится гораздо больше жестких, негнущихся участков — платформ.

Наступит такое время, когда на Земле не останется горных хребтов, подобных Кавказу или Гималаям, — их сменят невысокие плоскогорья. Земная кора уже не сможет сгибаться в складки — она начнет ломаться, и глубокие тектонические трещины прорежут ее поверхность. На Земле уже немало таких «жестких» участков. К ним, между прочим, относится Средне-Сибирское плоскогорье, на котором нам с Георгием Сергеевичем приходилось бывать, и мы отлично помним его своеобразные контрасты: пока находишься на дне ущелья — кажется, что ты в горах, но стоит выйти на водораздел — и кажется, что ты на равнине.

Подобную картину мы с вами вот уже несколько дней наблюдаем и на Марсе: нет на нем горных хребтов, все они разрушены, снижены, кора затвердела и теперь не мнется, а раскалывается. Тектонические трещины и принимали раньше за каналы.

Но это не самый важный признак, хотя он и свидетельствует, что строение марсианской биогеносферы упрощается. Атмосфера на Марсе сейчас очень разреженная, она рассеивается в мировом пространстве, а новые газы не поступают из глубин планеты в прежнем количестве. Постепенно Марс растерял почти всю воду — сейчас ее там очень мало, вы сами убедились в этом. Следовательно, биогеносфера утрачивает автономность, ныне она меньше защищена от внешних влияний, чем раньше, упрощаются взаимосвязи между ее компонентами, разрушается цельность.

Уменьшение количества воды, разреженность атмосферы обусловили резкое ухудшение условий жизни на Марсе, и растительность начала вымирать. Очень убедительными признаками постарения биогеносферы Марса могут служить вот какие факты: в марсианской атмосфере кислорода сейчас примерно в тысячу раз меньше, чем в земной, но зато углекислого газа в два раза больше. Факты эти, должно быть, всем известны, но они свидетельствуют, что углекислый газ теперь не поглощается растительностью в прежнем количестве, и содержание его в атмосфере возрастает. А запасы кислорода, наоборот, не восполняются растениями, и он постепенно исчезает из атмосферы, вступая в реакции с горными породами; поэтому поверхность Марса и приобрела красноватый оттенок — ведь даже с Земли он кажется красным, «кровавым» — недаром же ему дали имя бога войны!

— Значит Марс — это, так сказать, Земля в будущем? — спросила Светлана.

— В очень далеком будущем, — поправил Батыгин. — В очень далеком…

— И человечество все-таки погибнет?

— Нет, человечество никогда не погибнет, потому что оно разумно и в крайнем случае сможет переселиться на другие планеты. Но об этом мы еще успеем поговорить с вами. Кто хочет дополнить мои соображения?

— Могу дать дополнительную справку! — сказал Безликов, и рука его механически простерлась над передними рядами. — Прошу минуту внимания! — Он повернул кресло и не без труда водрузил на его спинку огромный портфель, набитый справочными изданиями. — Товарищи! Совсем немного можно добавить к содержательному выступлению Николая Федоровича Батыгина. Я позволю себе зачитать лишь одно весьма любопытное место из всем вам известного сочинения астроботаника… Одну секунду, товарищи…

Безликов энергично ухватился за замки портфеля, но открыть их оказалось не так-то просто. Он поднатужился, но в это время резко распахнулась дверь. На пороге появился радист.

— Радиограмма от Джефферса, — глухим голосом сказал он и, не дожидаясь разрешения, включил свет. — Вот ее текст:

Портфель сорвался со спинки стула со страшным грохотом, и все вздрогнули. Безликов, схватившись за ногу, издал короткий приглушенный вопль и умолк, сраженный и вестью и болью в ноге. Тишина стала еще напряженней и невыносимей.

— Следующие — это мы, — громко и отчетливо сказал Батыгин.

Он стоял, повернувшись лицом к залу, — огромный, седой, отяжелевший, удивительно похожий на Джефферса; по его щекам, прорезанным морщинами, текли слезы.

— Следующие — это мы, — повторил он так же громко и отчетливо. — И пусть каждый подумает — готов ли он пойти на все. Даже на смерть. Вот на такую небывалую смерть.

Батыгин не заметил, когда все сидевшие в зале встали, но он вдруг увидел прямо перед собой застывшее, с побелевшими губами лицо Виктора Строганова, плачущую, но прямо смотрящую ему в глаза Светлану, и растерянного Костика с задорно торчащим хохолком, и Травина — сурового, с седыми висками, и Безликова, и Свирилина, и помрачневшего Крестовина, и Надю…

И Батыгин понял, что уговаривать никого не надо — никто не испугался. На смену павшим уже встали новые борцы…

В зале было очень тихо. Только слышалось, как с хрустом ломаются ветки кустов под гусеницами звездохода на Марсе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На следующий день все газеты вышли в траурных рамках. С газетных витрин, с прилавков киосков на прохожих смотрело суровое лицо Джефферса…

Никогда еще Денни Уилкинс не чувствовал себя в Москве так плохо. «Черт возьми, Джефферс отдал жизнь за идею, за великое дело, он боролся за торжество человеческого разума, и его имя потомки с любовью пронесут через века!.. А чего ради поставил на карту свою жизнь он, Денни Уилкинс?.. Только потому, что Герберштейн когда-то подобрал и накормил его?..»

Почти два года провел Денни Уилкинс в социалистической стране; никто не помыкал им, он получал деньги наравне со всеми и жил так же, как жили другие, и подчинялся только тем, кто своим трудом заслужил право руководить. Впервые в жизни Денни Уилкинсу показалось, что у него нет хозяина. Если бы он захотел уйти от Батыгина, — он ушел бы, и ему сразу дали бы другую работу. Денни Уилкинс понимал, что если он начнет делать свое дело лучше, чем другие, то этим — и только этим, а не предками, знакомствами, ловкостью, лестью — он завоюет уважение и право на более крупный пост, на более ответственную должность. И Денни Уилкинсу казалось, что он сумел бы выдвинуться, заслужить общественное признание, потому что он не такой уж дурак и работать умеет…

Денни Уилкинс спрашивал себя, как бы он жил, если бы навсегда остался в Советском Союзе — не в качестве агента, нет, а как полноправный гражданин этой страны. И ему казалось, что жил бы он гораздо лучше, чем жил до сих пор. По крайней мере он не испытывал бы страха, как испытывает его сейчас, не боролся бы с каждым проявлением чувства, как борется сейчас. И тогда они с Надей смогли бы построить настоящую семью. А он, Денни Уилкинс, хочет ребенка, хочет иметь свою семью. И все это он мог бы осуществить, если бы… Если бы не существовало на свете Герберштейна, невидимого, но грозного хозяина, купившего его жизнь целиком…

Но сейчас — разве имеет он право навсегда связать свою жизнь с жизнью Нади?.. Разве может он ставить под угрозу будущее Нади и ребенка?..

Под вечер в институте Денни Уилкинс увидел высокого сухопарого человека в дымчатых очках, и тут ему впервые изменила выдержка — он вздрогнул. Они шли друг другу навстречу, и мысли Денни Уилкинса испуганно метались: он старался сообразить, чем вызван приезд этого человека, доверенного лица Герберштейна, исполнявшего его особо секретные поручения…

— Корреспондент, — сказал Денни Уилкинсу сотрудник института, сопровождавший сухопарого человека. — Знакомлю его с институтом…

… На следующий день они встретились на явочной квартире резидента. Агент Герберштейна держал в руках советскую газету с большим портретом Джефферса.

— Погиб старик, — сказал он Денни Уилкинсу. — Вот она — жизнь! Даже жаль его, ей-богу жаль. Было в нем нечто от первых переселенцев, тех, что в фургонах пересекли континент от Атлантического до Тихого океана, разгоняя индейские племена. Этакое, понимаешь ли, могучее, дерзкое! — Денни Уилкинс смотрел на худое, словно высохшее лицо агента, а видел другое — круглое, розовое, доброе, — лицо самого Герберштейна и улавливал его высокомерно покровительственные нотки в голосе агента — тот явно подражал шефу. Впрочем, он сам имел право на покровительственный тон, потому что действовал от имени Герберштейна и привык к беспрекословному повиновению; а сейчас он приглядывался к нему, Денни Уилкинсу, и не спешил переходить к делам. — Да, Джефферс, Джефферс, — нараспев повторил агент. — Газетные писаки нападали на него, оскорбляли… А он сто очков вперед мог дать любому, поэтому они и не могли раскусить его… Ну-с, так мы и будем — я говорить, а ты молчать? Думаешь, меня прислали поболтать с тобой о старике?.. Рассказывай.

— Пока все идет хорошо. Составляются окончательные списки участников экспедиции, и в них числится некто Крестовин.

— Так… Еще?

Совсем недавно Денни Уилкинс подметил странный факт: он увидел, что для экспедиции упаковывают какие-то приборы, очень похожие на навигационные. Потом он случайно узнал, что в звездолет погружено небольшое судно. «Забавно, — подумал тогда Денни Уилкинс. — Ведь на Марсе нет морей — мы своими глазами убедились в этом. Зачем же тогда нужен катер?.. Одно из двух — либо на Марсе все-таки есть моря, либо мы летим не на Марс…»

Денни Уилкинс хотел рассказать об этом, но в последний момент что-то удержало его. «Не стоит говорить загадками, — успокоил он самого себя. — Это произведет плохое впечатление, а зачем мне казаться плохим?»

— Вылетаем через неделю, — ответил он на вопрос агента.

— Шефа удивляет, что коммунисты мало пишут об экспедиции… Может быть, ты еще что-нибудь знаешь?

— Нет. Я не могу рисковать. Через неделю я все равно открою тайну Батыгина. Это не поздно.

— Ты уверен?.. А вдруг поздно?

Денни Уилкинс не понял.

— Почему поздно?

— Между прочим, я видел, как ты ворковал со златокудрой красавицей… Новый вариант Ромео и Джульетты! Ты знаешь, кто такие Ромео и Джульетта?

— Знаю.

Вот сейчас Денни Уилкинс почувствовал впервые в жизни нечто очень похожее на ненависть и к этому не в меру болтливому человеку и к тому, кто дал ему право вмешиваться в его, Денни Уилкинса, личную жизнь, касаться самого дорогого.

— Кто она?

— Эта девушка?.. Мало ли у меня было девчонок…

— Просто очередная?

— Просто очередная.

А теперь он их ненавидел — по-настоящему ненавидел обоих, и ему едва удалось скрыть свои чувства.

— Смотри, Денни. Ты хороший агент. Но хороший агент может стать плохим, если женщина разбудит в нем сердце. А что делают с плохими агентами, которым много известно, — ты сам знаешь…

— Да, знаю, — подтвердил Денни Уилкинс.

— Но хватит болтать. Компания надеялась, что на Марс наши прилетят первыми. Но Джефферс подвел. Теперь нам мало узнать, что задумал Батыгин. Нужно сорвать его экспедицию.

«Вот что! Ради этого он и приехал сюда», — подумал Денни Уилкинс.

— Что я должен сделать?

— Сущий пустяк. Компании по эксплуатации планет будет гораздо полезнее, если на Марс или куда-то там еще прилетит не астроплан, а обломки астроплана. Понятно?

— Почти.

— Для этого тебе нужно оставить в астроплане небольшую черную коробочку. Она плоская и очень удобная. Коробочка сработает примерно через месяц после вылета. Сам же ты под каким-нибудь предлогом откажешься от участия в экспедиции и вернешься на родину.

— Астроплан уже готов к вылету, и посторонних к нему не подпускают. Вероятно, я войду в него всего один раз, перед взлетом, и уже не смогу выйти…

— Мне очень жаль, но Герберштейн едва ли отменит задание…

— Да, не отменит. Но если мне не удастся пронести коробку, — а это может случиться, потому что перед посадкой все личные вещи будут подвергнуты особой дезинфекции, — останется ли его прежнее задание в силе?

— По-моему, тебе известно, что Герберштейну не очень нравится, когда агенты рассуждают… Раз ты нарушил правило, я отвечу: да, останется. Но если ты уклонишься от выполнения задания… Я тебе не советую этого делать…

— Все ясно. Батыгин не долетит до Марса. Раз уж Герберштейн разрешает мне остаться на Земле — постараюсь остаться. А если придется лететь… Что ж, каждый разведчик давно приучил себя к мысли о близкой смерти.

— Вот это — другой разговор. Шеф будет доволен. Бери коробку и помни: мину надо включить, чтобы она сработала.

— Прощайте.

— Но, но! — высокий сухопарый человек встал и положил руку на плечо Денни Уилкинсу. — У русских есть более подходящее слово: до свидания! Мы же оптимисты!

— Да, мы оптимисты, — подтвердил Денни Уилкинс.

Денни Уилкинс достаточно хорошо знал нравы разведки. Дома он тщательно исследовал взрывной аппарат и убедился, что тот заряжен, что включать его нет надобности. Открытие это ничуть не взволновало Денни Уилкинса. Иного он и не ожидал. Даже мысль о смерти не пугала: он давно почувствовал, что начинает запутываться и никогда не сможет решить возникших перед ним проблем; порой ему казалось, что смерть — лучший выход из создавшегося положения.

Но впервые в жизни Денни Уилкинс задумался о тех, кого он должен уничтожить… И вспомнился ему штормовой океан, роковая волна, унесшая его за борт, и Виктор, этот безумный мальчишка, бросившийся на помощь… Нет, дело не в сентиментальности и даже не в чувстве благодарности. Но было в людях, с которыми два года жил и работал Денни Уилкинс, что-то очень здоровое, чистое и смелое — словно как-то иначе жили они и как-то иначе понимали жизнь. И вот он должен уничтожить их — молодых, отважных…

Денни Уилкинсу удалось выключить аппарат — недаром он прошел великолепную выучку в разведшколе!

«Так лучше, — подумал Денни Уилкинс. — Включить его я всегда сумею, если захочу. А может быть, еще и не захочу. Там видно будет. В чем-то Герберштейн ошибся. Кажется, он недооценил силу этих самых коммунистических идей. Впрочем, я болтаю лишнее. Идеи, идеи! Плевать мне на идеи! Но Надя… Надю я никому не позволю задевать!»

Список участников экспедиции был давно составлен и утвержден. Батыгин не вносил в него никаких изменений. Женщин среди участников экспедиции не было. Но Светлана продолжала надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность поможет ей попасть в экспедицию. Когда же Батыгин в последний раз категорически отказал Светлане, — она расплакалась и убежала из его кабинета. Виктор, присутствовавший при разговоре, догнал ее на улице. Пытаясь успокоить Светлану, он в конце концов проболтался.

— Я возьму тебя в следующую экспедицию, — пообещал он.

— В какую это — следующую?

Светлана перестала плакать и удивленно посмотрела на него. Виктор, сообразив, что сказал лишнее, молчал.

— Не последняя же это космическая экспедиция, — нашелся он наконец.

— Нет, ты что-то знаешь! — Светлана насухо вытерла глаза и спрятала носовой платок в сумочку.

— Ничего я не знаю. Ты же сама понимаешь, что будут еще экспедиции…

— Виктор, мы поссоримся. Совсем поссоримся!

Виктор стоял, не решаясь произнести ни одного слова. Светлана ждала, требовательно глядя на него, но вдруг с ней что-то произошло. Виктор скорее почувствовал это, чем увидел. Неуловимо изменилось выражение Светланиных глаз, и уголки губ горестно опустились.

— Какие же мы дураки, — сказала она. — Ведь через неделю мы расстаемся и как расстаемся! Подумать страшно! А я так люблю тебя, так люблю!

Они стояли посреди многолюдной улицы, но Светлана, не обращая внимания на прохожих, наклонила к себе голову Виктора и поцеловала в губы.

— Так люблю! — повторила она.

Вот теперь Виктору тоже захотелось плакать — от счастья. Светлана взяла его под руку, и он покорно пошел рядом с ней.

Он не спрашивал, куда они идут, ему было все равно. Лишь увидев знакомый двор, в котором бывал уже не раз, Виктор понял, что они пришли к Светлане. Она никогда раньше не приглашала Виктора к себе, а теперь они шли вдвоем под руку, шли, словно всегда ходили так вместе.

В комнате Светланы, на небольшом туалетном столике, Виктор увидел фотопортрет Юрия Дерюгина. Почти два года прошло с тех пор, как он погиб. Тогда им было по восемнадцати лет. Сейчас Виктору двадцать, но ему казалось, что больше, гораздо больше, и он был прав, потому что возраст измеряется не только годами, но и пережитым…

— Вот… теперь ты мой муж!

Очень трудно сказать слово «муж» в первый раз, но Светлана все-таки сказала…

— Ведь все может случиться, — говорила потом Светлана. — Все, даже как с Джефферсом… Но я верю, что с тобой ничего не случится. Ты вернешься ко мне. Теперь тебе нельзя не вернуться!

Батыгин прошел перед полетом специальный профилактический курс лечения в геронтологическом институте. Препараты-интенсификаторы дали ему немалый запас бодрости и энергии, но все-таки в последние предотлетные дни он не испытывал душевного подъема, взволнованности, как это было десять с лишним лет назад, перед вылетом на Луну. Он и тогда прощался с Землей, прощался со знакомыми и родными, но прощался иначе — как перед долгой разлукой. А сейчас ему казалось, что он расстается с Землей навсегда. Он верил в успех экспедиции. И все-таки чувствовал, что едва ли вернется на Землю… Ему хотелось еще раз побывать в любимых местах, повидаться со старыми товарищами…

К заместителю председателя Совета Министров Леонову Батыгин зашел среди дня. Они сели в машину и поехали на дачу.

Под колеса автомобиля с огромной скоростью мчалось бетонное шоссе; отяжелевшие от плодов ветви фруктовых деревьев, росших вдоль дороги, склонялись к самой земле.

— По-моему, теперь нет ни одного человека, который не чувствовал бы себя хоть немножко астрономом или астрогеографом, — говорил Леонов. — Уж на что, кажется, я втянулся в социальные и философские проблемы, а тоже не устоял. — Леонов улыбнулся, как бы прося снисхождения к слабости.

Батыгин задумался, помолчал, а потом сказал:

— Вы, остающиеся, размышляете об иных планетах, а мы, улетающие, мысленно никак не можем расстаться с Землей… Полтора года нам предстоит провести в полете и на Венере. Срок немалый.

— Да, немалый. За это время и на Земле кое-какие изменения могут произойти. Вернетесь — увидите.

— Если вообще вернусь.

Леонов не стал произносить пустые слова утешения.

— Плохо чувствуете себя?

— Временами неважно. Устал я. И это такая усталость, что от нее не избавишься.

— Может быть… вам лучше не лететь?

— Экспедиция для меня сейчас — все в жизни…

— Не имею права задерживать вас. Наверное, стоило бы, но не могу. Летите. А мы на Земле продолжим наше общее дело… Понимаете, зрим коммунизм у нас, почти ощутим. Но чуть ли не каждый день возникают все новые и новые проблемы. И очень своеобразные проблемы. Знаете, что характеризует наше время?.. Настала пора воплощать в жизнь многие теоретические положения научного коммунизма, относящиеся к высшей фазе развития общества. Так, абстрактно, все мы их давно усвоили. Но когда дело до практики доходит… Что, например, делать с элементами социализма, которые корнями своими уходят в буржуазный строй?

— Смотря что вы имеете в виду.

— Государственный аппарат, хотя бы. Еще Ленин писал, что при социализме сохраняется «буржуазное государство без буржуазии». Но все мы знаем, что полный коммунизм несовместим с государством, ведь государство — это все-таки форма принуждения. Сейчас мы приближаемся к высшей фазе коммунизма. Но ликвидировать государство нельзя, раз существует капитализм. Он оказался живуч, этот строй, более живуч, чем думалось первым коммунистам… Вот и приходится ломать голову в поисках правильных решений назревших проблем построения коммунизма.

— И каковы результаты этих поисков?

— В общих чертах они были предугаданы довольно давно. Мы осуществим коммунистический принцип — «от каждого по способности, каждому по потребности», но государственный аппарат не ликвидируем, хотя он и подвергнется изменению. А внутренние функции государства до конца рассредоточим по местным органам самоуправления, создав при центральном правительстве нечто вроде Комитета координации. Что касается внешних функций, то они останутся централизованными, иначе нельзя!

— Да, иначе нельзя, согласился Батыгин. — Ленин неоднократно подчеркивал, что отмирание государства будет очень медленным и постепенным процессом.

— Вот вам второй пример, — продолжал Леонов. — Из теории давно известно, что в коммунистическом обществе не будет никаких политических партий. Действительно, в самом факте деления на партийных и беспартийных есть элемент социального неравенства; пока партия стоит у власти, она выдвигает на командные посты в первую очередь своих членов — исторически это оправдано и необходимо. При коммунизме же абсолютно все члены общества должны быть во всем равны. Значит, наступит такой момент, когда необходимость в существовании партии исчезнет…

— Да, все это бесспорно, — кивнул Батыгин.

— Но наступил этот момент или не наступил? — быстро спросил Леонов. — Вот что вызвало дискуссию. Горячо она проходила, я бы сказал — темпераментно. Одни утверждали, что пора резко увеличить прием новых членов в ряды партии. Мотивировалось это тем, что партия уже сыграла свою роль исторического вожака, подняла народ до своего уровня и, следовательно, лет через десять можно вообще ликвидировать деление общества на партийных и беспартийных… Однако против этой точки зрения выступила небольшая группа — и выступила неправильно. Как бы это выразиться поточнее?.. Ее представители усмотрели опасность для себя в уравнении с другими, потому что в своих личных планах рассчитывали не на способности и трудолюбие… Так вот, эти деятели и заявили, что партия была и останется на веки веков ведущей силой, и потребовали применить суровые меры к инакомыслящим… Не сразу, но все-таки выявилась в ходе дискуссии точка зрения большинства. И тогда первым пришлось признать, что они не учли конкретной исторической обстановки, а вторым мы доказали, что они вообще антиисторичны. Нет, до тех пор пока существуют капиталистические страны, пока продолжается идеологическая борьба, — до тех пор мы не откажемся от партии. В переходный период без нее не обойтись…

— Лет пятьдесят назад, — задумчиво сказал Батыгин, — когда я был молод, коммунизм казался мне чем-то очень туманным и в то же время розовым, благополучно гладким, а он вот — весь в борьбе, исканиях, спорах. И конца не видно исканиям, конца не видно борьбе…

Приехав в дачный поселок, Батыгин и Леонов оставили машину и не спеша пошли к видневшемуся вдалеке березовому леску. Стоял август, но погода была холодная, осенняя, с мелким моросящим дождем; зелень поблекла раньше времени, и первые желтые листья уже упали на землю.

Батыгин поплотнее запахнул теплую куртку, поправил шарф, обернутый вокруг шеи.

Впереди, по направлению к березовой роще, шли, взявшись за руки, девушка и юноша.

Батыгин тотчас узнал их.

— Тоже прощаются, — сказал он. — Им тяжелее. Они только-только поняли, что любят…

— Кто это?

— Виктор Строганов и его жена, Светлана.

— Совсем молодые…

— Да, совсем молодые. Им и предстоит решить, каков будет коммунизм в двадцать первом столетии…

Батыгин окликнул их.

— Прощаетесь? — спросил он и широко показал рукой на лес, на поле, на дома…

— Прощаемся, — сказал Виктор.

— А помнишь, когда мы вдвоем летели в Саяны, тебе казалось, что ты без всякого сожаления расстанешься с Землей?..

Виктор усмехнулся.

— Помню. Все помню. Мне кажется, что память моя сейчас обострилась до предела, что я вижу каждый день, прожитый на Земле, как видят сквозь прозрачную мелкую воду каждый голыш на дне реки. Помню и хорошее, и плохое, и глупое, и разумное, и мелкое, и большое. Все-все. И о нашем полете помню. И помню, какой была Венера — холодной, зеленой, выплывающей из черной пучины. И глупые мысли свои помню. Знаете, с ними легче жилось. Гораздо легче. Пока ничего не любишь, ничто и не волнует тебя. А вместе с любовью приходит большое беспокойство, — с ней уже ничто не чуждо тебе, все дорого, все волнует.

— Да, с любовью в сердце тревожней живется, — согласился Леонов. — Но разве не любовь во все века вела людей на подвиги?

— Хочется что-нибудь сделать сегодня, — продолжал Виктор, — сделать такое, чтобы день этот запомнился навсегда, чтобы там, куда мы полетим, он воскресал в памяти всякий раз, когда станет уж очень тоскливо.

— Я придумал, — сказал Батыгин. — Придумал, что мы будем делать. Мы пойдем искать грибы!

Это прозвучало так неожиданно, что все засмеялись, и день словно посветлел — последний день на Земле, который они проводили все вместе.

— Нет, в самом деле, — развивал свою мысль Батыгин, и черные, глубоко спрятанные под густыми седыми бровями глаза его задорно заблестели. — Уж сколько лет я собираюсь пойти в лес за грибами, да разве выкроишь время! Вы согласны? — спросил он у Леонова.

— Да-а, — не очень уверенно ответил тот. — Согласен. А мы найдем?

— Должны найти!

С листьев берез тихо стекали капли дождя, падали на сырую землю. Легкий непрерывный шорох стоял в лесу. Батыгин, Леонов, Виктор, Светлана добросовестно шарили под березами, раздвигали высокую посветлевшую траву… От земли пахло грибами, но грибов не было. Батыгин, обнаружив, что они — не единственные грибники в лесу, хитро подмигнул своим спутникам.

— Сейчас мы всех обманем!

— Каким же образом? — спросил Леонов, у которого с непривычки уже начинала болеть спина.

— Очень просто. Есть два способа искать грибы, — Батыгин назидательно поднял указательный палец. — Первый применяется, когда, кроме вас, в лесу никого нет. Вы ищете и находите (заметьте — находите) грибы под деревьями и кустами. Второй способ применяется, когда до вас по лесу прошла сотня грибников. Для Подмосковья, как вы сами понимаете, типичен второй случай. Будьте уверены: все, кто прошел до нас, искали грибы под деревьями и кустами. Значит, нам нужно искать грибы на открытых местах. Логично?

— Я нашел, — сказал Виктор. Он держал в руке маленький, с коричневой шляпкой и серой заштрихованной ножкой грибок; с клейкой шляпки гриба свисала длинная желтая травинка, а к самому основанию ножки прилипла зеленая веточка моха…

Все смотрели на этот грибок, и у всех вдруг пропало желание продолжать поиски, словно Виктор за всех нашел именно то, что они хотели.

— Видите, способ сразу же оправдал себя, — пошутил Батыгин, но в голосе его не слышалось прежней веселости. — Жаль, что грибок нельзя взять с собой. Экий крепыш!..

Все молчали, и Батыгин торопливо попрощался.

— Вы гуляйте, а я пойду…

Леонов, Виктор и Светлана смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Они знали, что в той стороне находится кладбище, на котором похоронена жена Батыгина…

— Берегите его, — сказал Леонов Виктору. — Берегите. Нелегко ему…

— Будем беречь, — сказал Виктор. — Обязательно будем беречь…

— А теперь идите. Вам — в другую сторону…

Виктор и Светлана медленно пошли обратно к поселку, а Леонов еще долго стоял один, смотрел им вслед. Ему было грустно и радостно. Грустно — потому что всегда нелегко расставаться с хорошими людьми; радостно — потому что он верил в них, верил, что они примут эстафету из рук состарившегося Батыгина и доведут начатое им дело до конца…

Утром Виктор не узнал Батыгина — тот словно сбросил два десятка лет и выглядел помолодевшим, энергичным, — именно таким помнили его старые товарищи по институту, многие годы проработавшие вместе с ним.

Батыгина и его спутников провожали без пышных речей. Все слишком хорошо помнили о трагедии Джефферса и понимали, что Батыгин идет на такой же или даже больший риск. Многие думали, что он рискует зря — ведь Марс теперь значительно дальше от Земли, чем в те дни, когда к нему полетел Джефферс…

Виктор, вскоре после возвращения из экспедиции на Амазонку помирившийся с родителями, заходил к ним вместе со Светланой сегодня утром. И мать и отец показались ему старыми, дряхлыми, словно борьба за Виктора отняла у них последние силы. Андрей Тимофеевич больше не читал ему нравоучений, хотя по-прежнему не одобрял выбора профессии. А мать — она была озабочена только его судьбой, уговаривала беречь себя, потеплей одеваться и даже заставила взять с собою толстые шерстяные носки, многие годы где-то хранившиеся у нее…

Светлану вместе с Виктором пропустили на астродром. Посреди огромного зеленого поля они увидели два сигарообразных звездолета; титановая броня их была обработана потоком нейтронов, и надежность ее не вызывала сомнений. На одном из звездолетов предстояло лететь участникам экспедиции; второй вез грузы, в том числе и необходимые для успешного старта при возвращении на Землю… Звездолеты уже были нацелены таким образом, чтобы войти в верхние слои земной атмосферы над северным полюсом — там разомкнуты кольца смертельно опасной радиации, открытые еще с помощью первых искусственных спутников, и этой самой безопасной дорогой уходили и будут уходить в просторы вселенной все космические корабли…

Светлана держала Виктора за руку, словно боялась, что он немедленно исчезнет, если она отпустит его.

— Страшно, — сказала она. — А тебе не страшно?

— Немножко страшно, — признался Виктор.

Мимо них прошел Денни Уилкинс — бледный, взволнованный.

— Ты что? — спросил его Виктор и постарался улыбнуться. Но Виктору и самому было не до веселья.

Денни Уилкинс куда-то исчез, потом появился снова.

— К астроплану не подпускают! — сказал он.

— А что тебе там делать?

— Хотелось посмотреть…

— Надоест еще.

Посторонних уже начали удалять с астродрома, но Светлана по-прежнему крепко держала Виктора за руку.

— Если б мы летели вместе — я бы не боялась за тебя, — сказала она.

Потом они попрощались. Светлана уходила, все время оборачиваясь, а сильный ветер рвал платье, волосы…

Участники полета, после того как вещи их подверглись специальной дезинфекции, прошли в звездолет № 1, и титановые раздвижные двери закрылись за ними.

Виктору было безразлично, полетят ли они немедленно, или несколько суток проведут на астродроме. После колоссального напряжения последних дней наступила реакция. Ему хотелось отдохнуть, хотелось ни о чем не думать. Но он не мог не думать о Светлане, и она стояла у него перед глазами… Она молодец — она старалась казаться спокойной, и это почти удалось ей…

И Денни Уилкинс мысленно еще раз прощался с Надей и с тем уже живым, но еще не появившимся на свет существом, которое он никогда не увидит. Надя не пошла на астродром — они попрощались дома, и сейчас она, конечно, сидит у экрана телевизора, ждет, когда дадут старт звездолетам, и желает ему, Денни Уилкинсу, скорого счастливого возвращения… И Денни Уилкинс думал, что Виктору лучше — тот еще надеется вернуться на Землю и встретиться со Светланой. А он-то знает, что никому из них не доведется вновь увидеть любимых, потому что маленькая черная коробочка — мина замедленного действия — находится на борту звездолета…

Включилось внутреннее радио, и Батыгин распорядился, чтобы все заняли свои места.

«Все, — подумал Денни Уилкинс. — Сейчас — старт».

После короткой паузы вновь заговорил Батыгин.

— Товарищи! — сказал он. — На звездолете включена вся переговорочная сеть, и каждый из вас может услышать не только меня, но и любого из участников экспедиции. Перед вылетом я должен сообщить вам нечто важное…

Денни Уилкинс, невольно насторожившись, нажал клавиш телефона, как будто хотел поторопить Батыгина.

— Цель полета официально не была объявлена, — продолжал Батыгин, — но большинство из вас убеждено, что мы летим на Марс… На самом деле мы полетим к другой, менее известной, и потому более опасной планете. Все, что удалось нам узнать о ней с помощью межпланетных станций, не приоткрыло до конца ее загадок. Поэтому в теории, положенной в основу замысла, возможны ошибки, и тогда экспедиция встретится с непредвиденными трудностями… Любой из вас может еще отказаться от участия в экспедиции и покинуть звездолет… Прошу каждого еще раз все продумать и сообщить мне о своем решении…

«Вот! — Денни Уилкинс даже привстал со своего места. — Вот последний шанс на спасение! Он может отказаться лететь и выйти из звездолета…» Он протянул руку к клавишу, но не тронул его… Лучше подождать, когда кто-нибудь откажется от полета первым. Его отказ прозвучит тогда естественнее, — а выходить из игры нужно осторожно, очень осторожно…

Через несколько мгновений переговорочная сеть ожила. Участники экспедиции называли свою фамилию и один за другим подтверждали, что согласны лететь к неизвестной планете… Денни Уилкинс напряженно вслушивался в спокойные голоса… Свирилин, Громов, Костик Курбатов («Даже он», — почему-то подумал Денни Уилкинс), Шатков, Строганов, Безликов, Нилин, Вершинин, Кривцов… Они все оставались на своих местах, но Денни Уилкинсу казалось, что они встали и сходятся к нему, окружают и ждут, что он скажет…

«Что он скажет?» Он должен спастись, бросить всех, потому что все они полетят с Батыгиным, и бежать… «Бросить всех, бросить всех», — несколько раз мысленно повторил Денни Уилкинс, с удивлением чувствуя, что ему трудно расстаться с ними, что ему будет одиноко без них, хотя он же готовит им гибель… Впрочем, мина выключена… Значит, он хозяин положения…

Денни Уилкинс медленно поднял руку и нажал на клавиш.

— Согласен участвовать в полете, — сказал он.

— Кто это говорит? — спросил Батыгин.

— Крестовин…

Когда закончился опрос, Батыгин сказал только одно слово:

— Спасибо.

А потом прозвучала команда:

— Приготовиться к старту!

… Никто не почувствовал толчка, но огромная тяжесть, вызванная быстрым ускорением, придавила людей к лежакам. Полет начался…

Через несколько дней жизнь экипажа звездолета вошла в норму. Все постепенно стали привыкать к необычному состоянию полувзвешенности в воздухе, когда все сложившиеся у людей представления о тяжести, расстоянии, энергии вдруг утратили прежнее значение: специальная аппаратура не могла создать в звездолете такую же силу тяжести, как на Земле.

Три раза в день весь экипаж собирался в кают-компании звездолета на завтрак, обед и ужин, а каждый вечер старший пилот, старший техник и руководители групп заходили к Батыгину докладывать о событиях минувшего дня. Батыгин чувствовал себя великолепно и неутомимо расхаживал по звездолету, заглядывал в служебные помещения, в каюты.

Звездолет летел навстречу Солнцу, и это затрудняло наблюдение за Венерой. Но Землю было видно отлично. В один из первых дней после вылета, когда звездолет удалился от Земли на добрый миллион километров, Батыгин пригласил к себе Виктора.

Как и московская квартира, каюта Батыгина была обставлена экономно и просто — подвесная жесткая койка, привинченный вертящийся стул, небольшой стол, сидя за которым можно было и писать и вести наблюдения в телескоп; сигнальный пульт связывал Батыгина со всеми важнейшими секциями звездолета… Осматриваясь в каюте, Виктор впервые подумал, как хорошо соответствует характерное для эпохи освобождение от власти вещей, привычка пользоваться лишь самым необходимым тем условиям, в которые попадают космические путешественники — знаменосцы своего времени.

И только цветы, зеленые растения — их много было и в каюте Батыгина, и в служебных, и в жилых помещениях звездолета — смягчали суровость обстановки, радовали глаз, напоминая о покинутой Земле… Виктор знал, что цветы взяты в полет не только для украшения, не только потому, что Батыгин любил зелень вокруг себя… В специальных резервуарах звездолета хранились запасы тяжелой воды; в электролизной камере она разлагалась на тяжелый водород — он поступал в двигатели — и на кислород, необходимый для дыхания… Растения, поглощая углекислоту, тоже способствовали очищению воздуха… Все-таки Виктору подумалось сейчас, что есть еще какая-то непонятная ему причина столь постоянной любви Батыгина к растениям — к тем же бамбуковым пальмам, что стояли у него в кабинете в Москве, а теперь сопровождают в полете…

— Полюбуйся, — сказал Батыгин Виктору. — Земля…

Виктор приник к телескопу и увидел Землю — большой диск в причудливых узорах из беловатых и темных полос, и неподалеку от него — другой диск, поменьше. Виктор сначала не поверил, что это Земля: он надеялся увидеть нечто вроде глобуса с хорошо знакомыми очертаниями материков и не узнал родную планету. Он оглянулся, ища разъяснения у Батыгина, но тотчас сам сообразил, что Земля прикрыта облаками. Всмотревшись внимательнее, он понял, что темные полосы — это и есть материки, просвечивающие сквозь голубоватую дымку атмосферы. Облака все время меняли очертания, и вдруг, в разрыве между ними, ярко загорелась золотая искра.

— Что это? — удивился Виктор.

Батыгин заглянул в телескоп и улыбнулся.

— Солнце.

Виктор не понимал.

— Ну да — Солнце, отраженное в океане. Если бы на Марсе были моря, то такую же золотую искру мы увидели бы на поверхности его диска в телескопы. Но ее нет, и поэтому ученые давно заключили, что на Марсе отсутствуют сколько-нибудь значительные открытые водоемы, а марсианские «моря» — это лишь более темные участки суши. Совсем недавно мы убедились в справедливости этого заключения, «проехав» на звездоходе по одному из «морей».

Батыгин закрыл телескоп.

— Ровно в три часа состоится общее собрание участников экспедиции. Я расскажу о целях экспедиции.

Все, кто мог оставить свои рабочие места, собрались к трем часам в кают-компании.

— Мы летим на Венеру, товарищи, — без всяких предисловий сказал Батыгин. — Судя по всему, жизнь там только-только начала суровую борьбу за существование. Мы поддержим эту неокрепшую жизнь и создадим новый форпост жизни во вселенной. Как видите, задача и простая и очень сложная. Мы завезем на Венеру земную растительность, и она преобразует планету, сделает ее такой же пригодной для обитания людей, как пригодна сейчас Земля. Просто?

— Просто, — ответил за всех Денни Уилкинс; он ожидал чего угодно, но не этого и теперь был поражен до глубины души. — Почему же вы нам сразу, еще на Земле, не сказали о цели экспедиции?

— Разумный вопрос, и я отвечу на него. Но не сейчас. Немножко погодя. Прежде всего разберемся в другом — не авантюра ли это?..

— Мы верим вам! — сказал за всех Виктор.

— Конечно верим! — поддержали его.

Но Батыгин движением руки потребовал тишины.

— Мне мало, что вы верите в добросовестность своего начальника. Я хочу, чтобы вы «заболели» этой идеей, чтобы она стала дорога вам так же, как дорога мне, чтобы каждый из вас посвятил ей всю свою жизнь! Вот чего я хочу. И поэтому я должен перед вами оправдаться. Даже если мы возьмем это слово в кавычки — все равно оправдаться.

Мы уже немало говорили о нашей науке — о физической географии, о ее истории. Мы с вами продолжаем творить эту историю. Вот и нужно разобраться — не противоречат ли наши действия общим закономерностям развития географии.

Каждая наука — это «дитя своего времени», она не может «выскочить» за рамки тех требований, которые ставит перед ней эпоха. Если же кому-то из ученых и посчастливится «выскочить», то особых результатов это, как правило, не дает. Еще древние греки знали, что пар способен приводить в движение машины, но «изобрели» паровую машину все-таки лишь в восемнадцатом столетии, когда промышленность созрела для этого изобретения. Но нам нет нужды забираться в историю техники. Вот вам пример из истории географии.

Около тысячного года нашей эры викинг Лейф открыл Америку. Но ведь его открытие не пригодилось. Колумбу через пятьсот лет пришлось заново открывать Америку.

Так вот, пригодится ли наше дело, нужно ли оно нашим ближайшим потомкам, или будет забыто так же, как открытие викингов?.. Не придется ли после нас ожидать новых Колумбов?..

Я утверждаю, что наше предприятие своевременно. Пока Земля была не заселена, люди исследовали и осваивали Землю. Теперь все материки обжиты и наступила пора освоения «пояса жизни». Да! Человек должен стать хозяином «пояса жизни», должен заселять другие планеты так же, как раньше заселял другие материки! А если эти планеты не очень пригодны для заселения — значит, думая о будущем, их нужно сделать пригодными. И эта задача тоже соответствует сегодняшнему дню нашей науки. Раньше географы описывали Землю, потом объясняли развитие биогеносферы, а теперь наступила пора преобразования природы.

Стало быть — мы не авантюристы.

Но есть еще один вопрос, на который нам сейчас предстоит ответить. Могут ли люди вообще переселиться с одной планеты на другую?..

В самом деле, ведь земная биогеносфера — это та среда, которая вскормила и взрастила человечество. И вдруг людям предлагают переселиться на другую планету!.. Вот это, должно быть, и есть настоящий авантюризм!

Нет, отвечу я вам. Это не авантюризм. Если бы я звал людей на Меркурий, на Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон, — на любую из этих планет, — я был бы не только авантюристом, но и безумцем. Но я призываю часть людей сменить один дом на другой, предварительно «обставив новую квартиру». Это почти в буквальном смысле. Я призываю переселиться из одной биогеносферы в другую, заранее подготовленную, сменить земную среду на подобную ей и столь же пригодную для жизни. Это естественно, это не противоречит природе. Вы согласны со мной?

— Согласны! — единодушно ответили участники экспедиции. А Виктор, не находя слов, молча кивнул. Он смотрел на Батыгина с нескрываемым восхищением. Да! Такому делу он готов посвятить всю свою жизнь, отдать все силы, всю энергию!

— А Джефферс хотел лишь долететь до Марса и вернуться, — сказал Денни Уилкинс.

— Это не так уж мало — долететь до Марса! — возразил Батыгин. — Но не будем отвлекаться. Итак, мы договорились, что наш замысел соответствует нынешнему состоянию науки и требованиям эпохи, — проблема освоения космоса включена человечеством в повестку дня!.. Но удастся ли нам преобразовать Венеру?.. И почему Венеру, а не Марс?.. Вопрос серьезный, товарищи. Не так-то просто управиться с планетарными процессами!.. Если бы мы с вами с этой же целью отправились на Марс, затею нашу пришлось бы расценить как утопическую. Вы спросите — почему?.. Потому что на Марсе нам пришлось бы идти против естественного хода развития планеты: биогеносфера там гибнет, разрушается, а мы прилетели бы ее оживлять! Это людям пока не под силу. Но на Венере мы лишь ускорим естественный процесс развития, мы будем действовать в том же направлении, в котором развивается биогеносфера. И поэтому я абсолютно уверен в успехе. Мы с вами уже говорили, что неравномерность развития — это закон природы, но изменить скорость развития — вполне во власти человека.

Батыгин сделал короткую паузу и сказал:

— А теперь я отвечу на вопрос, заданный мне Крестовиным: почему замысел, цель экспедиции так тщательно скрывалась даже от участников полета?.. Запомните вот что, друзья мои: наука — враг исключительности; то, что сегодня пришло в голову вам, завтра придет в голову другим; это случится непременно, потому что возникновение любой идеи, даже гениальной, подготавливается развитием всей науки. Мне первому пришла в голову мысль превратить Венеру в своеобразный филиал Земли. Я уверен, что рано или поздно эта же мысль возникнет у кого-нибудь другого. Но мне хочется, чтобы случилось это не рано, а поздно, как можно позднее. Нам очень важен выигрыш во времени. Венеру нельзя преобразовать за один год. Я рассчитываю, что на преобразование ее уйдет несколько десятилетий — срок баснословно короткий по геологическим масштабам. Но, во-первых, мы занесем на Венеру сильную жизнь, а во-вторых, атмосфера Венеры содержит в два раза больше углекислого газа, чем земная. Вы понимаете, в чем дело?.. Физиологи растений давно пришли к заключению, что углекислого газа, который необходим для фотосинтеза, на Земле недостаточно. Вернее, в земной атмосфере содержится лишь минимально необходимое количество его, и это обстоятельство сдерживает, затрудняет развитие земной растительности. При искусственном добавлении углекислоты всегда возрастает темп фотосинтеза, темп жизнедеятельности растений. В сельском хозяйстве даже практикуют подкормку растений углекислотой. На Венере же содержится оптимальное для земных растений количество углекислоты, и они должны развиваться там в два, в три раза быстрее, чем на Земле…

Итак, у нас есть серьезные основания полагать, что лет через тридцать-сорок люди смогут жить на Венере так же, как они сейчас живут на Земле. И тогда люди заселят Венеру. Но мне хочется, чтобы это сделали колонисты из коммунистических стран… Понимаете теперь, — обратился Батыгин к Денни Уилкинсу, — почему я держал в секрете свой замысел?

— Еще бы! — сказал Денни Уилкинс. — Великолепно понимаю! Но за тридцать лет на Венере могут побывать еще чьи-нибудь экспедиции…

— Это не исключено. Однако космические экспедиции — слишком тяжелая нагрузка для экономики, чтобы их посылать каждое десятилетие. А Марс — Марс по-прежнему будет манить к себе… Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать, — заключил Батыгин.

Когда собрание закончилось, Денни Уилкинс ушел к себе в каюту и лег на койку. Он пытался представить, что сказал бы Герберштейн, узнав о замысле Батыгина. Черт возьми! У Герберштейна чутье что надо!.. Знал, куда послать такого агента, как Денни Уилкинс! Но как же быть с приказом уничтожить звездолет?.. «Наплевать мне на приказ, — решил Денни Уилкинс. — Гораздо интереснее посмотреть, что получится у коммунистов. Да и кому захочется умирать, когда впереди столько интересного!.. Пусть Герберштейн сам отправляется на тот свет, если ему это нравится! А замысел действительно с размахом!»

Денни Уилкинсу стало даже как-то нехорошо при мысли, что он предаст этих ребят, открыв их план Герберштейну. Но иного выхода нет — если он вернется живым, то лишь раскрытие замысла Батыгина может избавить его, Денни Уилкинса, от мести руководителя специального отдела, не прощавшего нарушения приказов…

После того как все телескопы и локационные установки Земли, наблюдавшие за звездолетом Батыгина, потеряли его из виду, некоторое время на Землю еще продолжали поступать радиосигналы, подобно тому как поступали они с астроплана Джефферса.

Но на пятый день передача сигналов внезапно прекратилась: ни одна земная радиостанция не приняла их в условленное время.

И тогда весь мир взволновался. Это было слишком — пережить две космические трагедии в течение одного месяца. Все буржуазные газеты терялись в догадках о судьбе Батыгина, строили самые невероятные предположения… Коммунистическая печать, правда, немедленно выступила с разъяснением, из которого следовало, что срок прекращения радиопередач был заранее согласован и события развиваются по плану. Но все-таки многие видные общественные деятели выступали в печати с призывом прекратить космические полеты, по крайней мере на несколько десятилетий, и сначала добиться значительного улучшения техники строительства астропланов…

И только несколько человек на Земле придерживались особого мнения — это были руководители Компании по эксплуатации планет, и среди них Герберштейн. Они не сомневались, что сработала мина страшной разрушительной силы. Правда, Герберштейн допускал, что Денни Уилкинс мог выключить механизм. Но, во-первых, сделать это было трудно: при выключении мина могла взорваться; Денни Уилкинс же до вылета на Марс был цел и невредим. Во-вторых, звездолет Батыгина прекратил подачу сигналов как раз в тот день, когда механизм должен был сработать, — агент обманул Денни Уилкинса, сказав, что мина взорвется через месяц. Эти факты убедили Герберштейна, что Батыгин вышел из игры и что о его последних минутах не узнает никто, как никто не знает о последних днях. Джефферса.

Но Герберштейн был слишком опытен и хитер, чтобы не предусмотреть всех вариантов. Предположив, что Денни Уилкинс — агент, прошедший специальную выучку, — сможет выключить мину, не подорвавшись на ней, он пошел на уловку, которую никто не мог предвидеть: в мине установили два взрывных механизма, причем второй включался в том случае, если выключался первый, и взрывал мину действительно через месяц.

«Если Денни Уилкинсу и удалось разок перехитрить меня, — думал Герберштейн, расхаживая по своему кабинету, — то совсем ненадолго. Коробку ведь не выкинешь из астроплана!»

Герберштейн открыл сейф и достал из него «Дело Батыгина». Он открыл последнюю страницу и написал на ней: «Закончено 28 августа 198… года».

Одна из буржуазных газет, комментируя гибель Джефферса и Батыгина, писала, что космические путешествия — это утонченный способ самоубийства, придуманный людьми на пороге третьего тысячелетия. Герберштейн не мог безоговорочно присоединиться к столь категорической точке зрения. Но, примерно так оно и есть.

А звездолет тем временем благополучно продолжал полет, и среди экипажа по-прежнему царило приподнятое, праздничное настроение. Виктор после сообщения Батыгина никак не мог успокоиться. Он повсюду находил охотников поговорить и поспорить, потому что все были поражены открывшейся перед ними небывалой перспективой преобразования планеты и каждому хотелось поделиться своими соображениями.

А Георгий Сергеевич Травин, иногда принимавший участие в разговорах молодежи, однажды задумчиво сказал:

— Вы все ахаете и охаете, а сколько еще там придется поработать людям! И как умно там нужно работать!.. Вспомните-ка, сколько люди сами себе напортили на Земле, сколько лесов они зря свели, сколько оголили горных склонов, погубили плодородной почвы, развеянной ветрами, смытой дождевыми водами. А овраги?.. Ведь почти все овраги, возникшие на равнинах, — это плод неумелого или бездумного хозяйничанья человека: лишь бы урвать у земли побольше, а что потом — какое, мол, мне дело! Логика нищих духом, но ведь их немало прошло по нашей планете! А реки?.. Сколько вреда было причинено им, сколько добра перепорчено нерадивыми хозяйчиками, спускавшими в воду отработанную нефть, химические отходы!.. И, думаете, сейчас, на пороге коммунизма, нет у нас промахов?.. Не без этого, сами знаете. А природа всегда мстит за неумелое или бездушное хозяйничанье, мстит почти в буквальном смысле слова: каждое воздействие человека на природу через некоторое время возвращается в виде ответного воздействия природы на человека. И если человек поступил плохо, то и «ответ» природы будет плохим: распахал неправильно землю, разрушил структуру почвы — получай пылевые бури, овраги, засуху; стащил трелевочными тракторами срубленные деревья по склонам, загубил молодняк, сорвал почвенный покров, скопленный за тысячелетия, — получай бесплодные скалистые горы, бурные разливы рек после дождя, разрушительные сели…

Что же, на ошибках мы учимся (правда, слишком долго учимся). И нужно, чтобы ни одна земная ошибка не повторилась на Венере. У нас тысячелетний опыт, и весь его необходимо собрать, аккумулировать и очень умно использовать. И придется беспощадно карать всех и всяческих браконьеров, ежели такие появятся. Я убежден, что преступление против природы должно быть приравнено к государственному преступлению и карать за него нужно так же беспощадно!.. Никому из нас не приходит в голову ломать мебель в своей комнате, рвать собственную одежду… Только безумные поступают так, а где им место, — объяснять не надо. Биогеносфера Земли — вот дом всего человечества, но почему же столько безумных безнаказанно «хозяйничало» в нем?.. Это не должно повториться на Венере!

— Правильно, — сказал Батыгин, который незаметно присоединился к разговаривавшим. — Прекрасные слова. Георгий Сергеевич. И я думаю, что мы, представители старшего поколения в экспедиции, оставим молодежи завещание или наказ — называйте как хотите. Пусть одним из первых пунктов будущей конституции на Венере будет следующий: преступление против природы приравнивается к государственному преступлению! Слышите?

— Слышим! — ответил за всех Денни Уилкинс. Он сказал это серьезно и тотчас спохватился: ему-то какое дело, собственно говоря?.. Да и другим будет не до этого благородного пункта конституции, если он, Денни Уилкинс, выполнит приказ Герберштейна… Денни Уилкинс подумал об этом спокойно, без злорадства, просто как человек, более трезво смотрящий на вещи.

А Батыгин между тем продолжал развивать мысль Травина.

— В словах Георгия Сергеевича заключен очень глубокий смысл, — говорил он. — Ведь человечество развивается, совершенствуется, накапливает опыт в «борьбе» с природой. И выключиться из этой борьбы оно не может, потому что эта «борьба» дает людям и пищу, и питье, и одежду, и машины, и дома, и разум, и волю, и радость. Нет и не может быть людей вне природы или над природой, потому что сами мы тоже природа! Процесс «борьбы» с природой, или, как говорят ученые, взаимодействия человечества с природой, — это процесс естественный, неизбежный, закономерный, он не зависит от воли и сознания людей, хотя люди и вносят в него разумное начало, потому что они — активная сторона.

Наши великие учители еще в прошлом веке говорили, что свобода — это познанная необходимость. И для того чтобы чувствовать себя свободными на Венере, когда вы начнете строить там новую жизнь, вам придется «познать необходимость», осмыслить вашу собственную «борьбу» с природой во всех тонкостях, во всем разнообразии приемов. Сделать это нелегко, потому что процесс этот, так сказать, двойной: тут и человечество влияет на биогеносферу и биогеносфера на человечество. Ведь не случайно натурсоциология, наука, изучающая процесс взаимодействия человеческого общества с природой, возникла недавно и добилась пока не очень значительных результатов. Ваше дело — развить ее, двинуть дальше, широко использовать добытые знания. Повторяю, это очень важно. Как бы ни были малы достижения натурсоциологии, но ведь очевидно, что в докоммунистические эпохи «борьба» человечества с природой осложнялась внутренними раздорами в человеческом обществе — борьбой классов. Так вот, в докоммунистический период одна эпоха отличалась от другой тем, как, каким способом одни люди заставляли вести неравную «борьбу» с природой других людей. А коммунистические эпохи будут отличаться друг от друга степенью преобразования, покорения природы и, мне думается, степенью разумности в отношении к ней…

Трудно утверждать это сейчас, но, быть может, именно вы начнете на Венере следующий, более высокий этап развития коммунизма, потому что придете туда свободными от пороков прежних эпох…

Астрогеолог Безликов, никогда ранее не упускавший случая дополнить чье-либо выступление, после сообщения Батыгина о целях экспедиции утратил дар речи. По привычке, едва Батыгин кончил говорить, он стал медленно подниматься, чтобы дать справку, но так и не произнес ни слова — в знаниях его обнаружился страшный, пугающий провал. В самом деле, что он мог сказать участникам экспедиции о тектонике Венеры, об устройстве ее поверхности?.. Ведь ни одному аппарату, посланному с Земли, не удалось сфотографировать скрытый облаками лик планеты… Если бы речь шла о Марсе! Детальные карты его поверхности давно уже составлены ареографами, на них отмечены и возвышенности, и понижения, и линии разломов марсианской коры. Пусть многое еще предстоит уточнить или исправить, но все-таки основа уже заложена…

Иное дело Венера, окутанная вечным туманом!.. Безликов вернулся к себе в каюту в скверном настроении. Страшно подумать, сколько нужно времени, чтобы составить хотя бы приблизительное представление об астрогеологических особенностях планеты… Это очень увлекательно — быть первоисследователем, ради этого можно рискнуть жизнью, и Безликов пошел на риск без колебаний, добровольно… И все-таки… Все-таки уже сейчас он не прочь был бы располагать исчерпывающими сведениями о Венере, чтобы пополнить ими свои обширнейшие знания…

Однажды, когда он штудировал философскую энциклопедию, в каюту заглянул Батыгин.

— Эти фолианты вы и таскаете в портфеле? — удивленно спросил он.

— Для справок, — ответил Безликов и слегка покраснел; стремясь скрыть смущение, он признался Батыгину, что решил основательно изучить философию. — Вы одобряете?

— Вполне, — ответил Батыгин. — Какие же могут быть возражения?.. Помнится, философ Якушин при вас заходил ко мне?.. Честно говоря, я жалею, что не смог взять его в экспедицию. Вот уже несколько столетий человечество активно познает мир, но можете ли вы мне сказать, как оно познает природу?

— Я? — удивился Безликов. — Нет, не могу.

— Вот видите. Между тем чрезвычайно важно проанализировать опыт минувших поколений, наш собственный опыт и детально разработать теорию познания, гносеологию. Еще Энгельс писал, что философам пора переключиться на логику и теорию познания. У людей, и в первую очередь у молодежи, нужно воспитывать культуру мышления, нужно учить их мыслить трезво, экономно, расчетливо, чтобы не растекались они мыслию по древу, чтобы не тратили энергию мышления на пустяки. И конечно же их нужно обучать теоретическому мышлению, передавать им опыт старших поколений. Ведь мы хотим их видеть совершенством — и в умственном, и в моральном, и в физическом отношении; они должны стать чистыми, насквозь чистыми…

— Но при чем же тут Якушин? — ревниво спросил Безликов.

Батыгин пожал плечами.

— Разумеется, дело не в нем — дело в философии. Она должна постоянно совершенствовать методы познания, чтобы облегчить труд ученых. Нам нельзя ошибаться — у нас нет времени на исправление ошибок.

Слова Батыгина, однако, не произвели большого впечатления на Безликова: уж кто-кто, а он владеет самым совершенным методом познания! Подумав так, Безликов не без гордости покосился на объемистые справочные издания.

Батыгин же, уходя, сказал неожиданное.

— Можно стремиться к сколь угодно обширным знаниям, но накопление их должно быть подчинено какой-нибудь большой сквозной идее. У вас же, честно говоря, я не замечал вот такой руководящей идеи. Сами по себе знания имеют очень небольшую ценность. Неизмеримо важнее умение применять их в работе, в творчестве. — Батыгин тоже посмотрел на объемистые справочные издания. — Учитесь критически относиться к каждой строчке в книге. Безоговорочно верить можно только природе. Она не ошибается, — это Батыгин сказал с усмешкой, и Безликов невольно насторожился.

«С какой стати Батыгин говорит ему об этом? — думал он. — Природа не ошибается!»

Но потом благодушное настроение вернулось к Безликову и более уже ничем и никем не нарушалось до конца полета. «Никем» — потому что даже неугомонный врач-психиатр Нилин, после того как Безликов был зачислен в состав экспедиции, оставил его в покое…

Уже больше двадцати дней находился в полете астроплан Батыгина, и люди настолько привыкли к новым, необычным условиям существования, что теперь все чувствовали себя как дома, никто не нарушал строгого распорядка, как это случалось иногда в первые дни. Каждый делал свое дело, в точно определенное время являлся завтракать, обедать и ужинать, а затем укладывался спать, потому что свет выключался сразу во всех неслужебных помещениях звездолета…

Денни Уилкинс спал, и если бы кто-нибудь подошел к нему, то услышал бы спокойное тихое дыхание, дыхание человека, спящего глубоким сном.

Проснулся Денни Уилкинс внезапно. Он не пошевельнулся, даже дыхание его оставалось тихим и ровным, как прежде. Он только чуть-чуть приоткрыл глаза и настороженно прислушался. Сознание включилось немедленно, словно он и не спал. В абсолютной тишине слышалось лишь ровное дыхание людей. Денни Уилкинс узнавал всех по дыханию — все лежали на своих местах и все спали. Он припомнил, как укладывался вечером, как засыпал, — ничего необычного не случилось.

А между тем проснулся Денни Уилкинс от ощущения близкой опасности. Он и сейчас чувствовал ее, словно кто-то стоял за спиной.

Денни Уилкинс справился с нервами. Он понимал, что непосредственно сейчас ничто не может ему угрожать. И все-таки что-то угрожало. Денни Уилкинс верил этому профессиональному чувству опасности — оно не раз спасало его. Но что может угрожать ему?.. Он до мельчайших подробностей восстановил в памяти все разговоры за минувший день. Нет, ничего подозрительного не произошло. Даже если бы кто-нибудь бросил на него излишне пристальный взгляд — он отметил бы и это. Но для всех астронавтов он уже давно был хорошим знакомым, простым, веселым, общительным парнем; они не только называли его «товарищ», но и действительно считали товарищем. А с некоторыми из них у Денни Уилкинса завязались отношения, похожие на дружбу, ту самую дружбу, которую он не понимал, в существование которой не верил. Забавно все получилось у него. Он пришел в коммунистическую страну как враг, начал с убийства, а потом, сам не ожидая того, встретил любовь, узнал, что такое дружба… Денни Уилкинс усмехнулся. Что и говорить, судьба его сложилась более чем странно!.. В конце концов люди, с которыми его столкнула судьба, — действительно славные люди, и заняты они замечательным делом. Будь он просто Денни Уилкинсом, а не агентом под кличкой «Найденыш», он, пожалуй, сам увлекся бы их замыслом!

«Да, решение не уничтожать их — правильное решение, — подумал он. — Пусть спокойно занимаются своим делом. Я никогда не включу эту проклятую адскую машину».

Подумав это, он тотчас сообразил, отчего проснулся: его разбудил страх перед миной, которую он пронес в звездолет… Странно! Он же выключил ее, обезвредил… Это было нелегко, он знал, что может подорваться, но все-таки выключил. Чего же испугался он теперь?.. «Бояться нечего, — сказал он себе. — Совершенно нечего». Но страх не проходил. Денни Уилкинс просунул руку под матрац и притронулся к мине. Она была гладкой, тепловатой, и Денни Уилкинсу показалось, что пальцы его ощутили какое-то едва уловимое движение, тончайшую вибрацию. Он не отдернул руку, он продолжал тщательно обследовать мину, и ему казалось, что пальцы продолжают ощущать глубоко скрытое таинственное движение.

«Ерунда, — сказал себе Денни Уилкинс. — Чистейшая ерунда. Шалят нервы».

Он снова прикрыл мину и устроился поудобнее на койке. Но заснуть ему не удалось. Неужели Герберштейн в чем-то обманул его? Как будто шеф всегда неплохо относился к нему. «Неплохо относился! — тотчас усмехнулся про себя Денни Уилкинс. — Он ни перед чем не остановится. Мог и обмануть».

«Нужно держать себя в руках, — подумал Денни Уилкинс. — Не стоит зря трепать нервы. На худой конец — трах! — и готово. Охнуть не успеешь».

Незадолго до общего подъема он забылся коротким сном, однако и днем его не покидало ощущение смутной тревоги.

Следующая ночь выдалась еще тяжелее. Снились кошмарные сны, было трудно дышать и казалось, что грудь вот-вот разорвется. Денни Уилкинс заставил себя проснуться и повернулся на спину. Было жутко, отчего-то тоскливо, и он едва не поддался отчаянию…

«Избавиться бы от мины, — подумал Денни Уилкинс. — Но как от нее избавишься?.. За окошко не выбросишь!..»

Тревожно, тяжело спали и соседи по каюте — кто-то бессвязно бормотал, слышались стоны. Неровно, всхрапывая, словно заглатывая воздух, дышал Лютовников, спавший у противоположной стенки. Потом он вскрикнул, и Денни Уилкинс перестал слышать его дыхание.

Снова Денни Уилкинс заснул только под утро. Разбудили его страшные слова:

— Умер Лютовников.

В их каюте собралось уже много народу, и Денни Уилкинс не видел койку Лютовникова — ее загораживали спины.

— И Батыгину ночью было плохо, — сказал врач. — Пришлось уколы делать. Какая-то странная ночь была… А Лютовников даже не проснулся…

— Он же ничем не болел, — говорил Костик о Лютовникове, и голос его звучал печально-печально. — Два года мы почти каждый день виделись с ним. Он никогда ни на что не жаловался.

— Может быть, летаргия? — спросил кто-то с надеждой.

— Какая там летаргия, — ответил врач. — Сердце. Только сердечники так умирают — заснул и не проснулся.

Вошел, тяжело ступая, Батыгин. Все посторонились, пропуская его. Он опустился на край койки и долго сидел, ни слова не говоря. Потом он поднялся и также молча направился к двери.

— Вскрывать будем? — спросил врач у Батыгина.

— Нет, зачем же. Приборы зарегистрировали резкое изменение космических силовых полей. От этого и на Земле увеличивается количество инфарктов. Связь с электрическими зарядами тела — так, кажется, объясняют, — Батыгин сделал слабый жест в сторону врача. — Станислава Ильича придется опустить в люк. Иного выхода нет.

«Опустить в люк!» — Денни Уилкинс тотчас подумал, что это, пожалуй, единственный способ избавиться от мины — выбросить ее за борт. Он извлек мину из-под матраца и принял самое деятельное участие в подготовке к похоронам. Труп Лютовникова плотно завернули в белую прочную ткань, и Денни Уилкинсу удалось положить между слоями ткани небольшую плоскую мину. Замотанного, подобно египетской мумии, Лютовникова, — первую жертву космического путешествия, — товарищи бережно поднесли к люку, опустили туда, тщательно закрыли люк, а потом специальные механизмы вывели тело покойного наружу. Всем казалось, что по земному обыкновению тело упадет вниз, исчезнет, но когда кому-то пришло в голову заглянуть в нижнее смотровое окно, то выяснилось, что тело Лютовникова продолжает лететь рядом с астропланом. Это было необычное, тяжелое зрелище: на черном фоне бесконечного пространства плыл плотно укутанный в белое продолговатый сверток. Он летел рядом со звездолетом день, второй, третий, четвертый и только на пятый начал понемногу отставать и уходить в сторону.

И астронавты, встречаясь, говорили друг другу:

— Еще здесь.

И через день снова:

— Еще здесь.

И Денни Уилкинс тоже следил за телом, обреченным вечно летать в космосе при температуре, равной абсолютному нулю, летать вечно, — если только не взорвется завернутая в саван мина.

«Что ж, в таком случае один мертвый спасет сто живых, — думал Денни Уилкинс. — Ему-то все равно…»

«Но спасет ли? — эта мысль пришла совершенно внезапно. — Ведь тело находится совсем рядом с корпусом астроплана! Взрыв будет страшной силы и наверняка повредит звездолет!»

Денни Уилкинс не спал всю ночь, ожидая взрыва и мысленно готовясь к смерти, но ничего не случилось. Утром он первым подбежал к нижнему смотровому окну.

Белый продолговатый сверток исчез. Исчез бесследно. Он не мог резко отстать, а если бы отставал равномерно, то был бы виден.

Но его не было.

«Значит, мина сработала, — подумал Денни Уилкинс и расстегнул ворот рубашки. — Значит, сработала. Предчувствие не обмануло меня. Сегодня как раз месяц — месяц, как мы в полете, и этот срок называл посланец Герберштейна… Но почему же взрывом не повредило астроплан?.. Ба! Да потому, что взрыв произошел в безвоздушном пространстве, и разрушительной волны не образовалось! Все ясно, как божий день!.. Но что придумал Герберштейн?.. Я же выключил механизм… Впрочем, теперь это безразлично. Важно, что полет продолжается…»

От пережитых волнений Денни Уилкинс почувствовал себя плохо, его слегка тошнило, ноги неприятно подгибались в коленках. «Хорош! — мрачно иронизировал он над собой. — Нечего сказать, хорош!» Он прошел к себе в каюту и лег.

— Что с тобой? — донесся откуда-то издалека голос.

Денни Уилкинс открыл глаза и увидел Виктора.

«Подумать только: его сейчас тоже не было бы в живых! Я не увидел бы этого красивого лица, внимательных глаз, первой морщинки между бровями…»

— Ничего, — ответил Денни Уилкинс; он научился этому спасительному слову у русских. — Ничего.

— Заболел, да?

«И никто не спросил бы с таким участием о здоровье — никто! Мертвые продолжали бы бессмысленный путь к Венере…»

— Устал просто. Месяц уже, как летим…

— Да, я тоже устал. Иногда хочется лечь и не вставать — спать, спать…

«Едва так и не случилось — спал бы, спал, только таким сном, какого другу не пожелаешь. Но теперь ничего, теперь все мы полетим дальше. А там — будь, что будет. На Земле разберемся. А не разберемся — тоже не беда…»

— Ты поспи, — сказал Виктор. — Я предупрежу, что ты не придешь к завтраку.

— Да, предупреди, пожалуйста…

«Это было бы слишком — сидеть со всеми вместе за завтраком. Он ведь не может считать себя спасителем их. Нет, какой уж там спаситель!.. Но что с тобой происходит, Денни?.. Ты становишься сентиментальным, а шпиону — да, шпиону — не положено быть сентиментальным. Будь сейчас здесь Герберштейн, он не узнал бы тебя, Денни… А все-таки проиграл Герберштейн. Он просчитался, этот Герберштейн. Он знает психологию рабов и подлецов. Но он не знает психологии людей, к которым послал своего агента… Они оказались очень сильными, эти ребята! И он не устоял — они без денег подкупили Денни Уилкинса… Впрочем, почему подкупили?.. Борьба продолжается. Он еще не в их лагере и никогда не будет в их лагере… А живется с ними свободно и просто. И отчаянные головы у них… И этот, Батыгин, — надо же такое придумать… Вот удивился бы Герберштейн…»

Денни Уилкинс забылся беспокойным сном. А за общим завтраком сидели люди, о которых он думал, и вели обычные разговоры — о том, что большую половину пути они пролетели, что из-за бьющих в лицо солнечных лучей трудно наблюдать за Венерой и нелегко решить, по графику летит звездолет или не по графику. Очевидно — по графику, но ориентироваться в межзвездных пространствах очень сложно, и недолго промахнуться…

— Не может того быть, чтобы мы никуда не прилетели! — говорили оптимисты, уписывая вкусный, сытный завтрак.

Но многим думалось, что поверхность Солнца — не слишком удобная посадочная площадка для их звездолета…

На тридцать девятый день пути звездолет попал в тень Венеры, и астронавты увидели ее отчетливо и ясно, как не видели ни разу за все время полета.

Большая, заслоняющая собой почти все поле телескопа, планета неслась навстречу астроплану. С близкого расстояния отлично был виден сплошной облачный покров — белый, с желтоватым оттенком. Если наблюдателю удавалось просидеть у телескопа минут двадцать-тридцать — а это удавалось не часто, потому что за счастливцем выстраивалась очередь желающих хоть одним глазком взглянуть на планету, — то наблюдатель замечал, что форма облаков, их очертания медленно изменяются: слои облаков смещаются — одни из них погружаются, другие всплывают на поверхность…

Грузовой звездолет летел в межпланетном пространстве без всякого управления: курс ему был задан заранее, и радиоустановки звездолета № 1 держали его в «поле зрения». Но после того как он попал в зону притяжения Венеры, наступил крайне ответственный этап в работе экспедиции. Если бы грузовой звездолет, все увеличивая скорость по мере приближения к планете, с разлета врезался в ее атмосферу, — он раскалился бы от трения и сгорел, как сгорают метеориты, попадая в атмосферу Земли. Экспедиция сорвалась бы, потому что на звездолете № 1 находилась лишь незначительная часть семян.

Но не только плотная атмосфера угрожала звездолетам. Пояса радиации — это был, пожалуй, более опасный незримый враг, способный насквозь пронизать корпуса звездных кораблей и убить в них все живое… Правда, точно еще не было доказано, что Венера, подобно Земле, окружена двумя поясами радиации, но Батыгин не сомневался, что она имеет их.

— Я еще в пятидесятых годах понял, что они существуют, — говорил Батыгин Травину, когда они разрабатывали план посадки. — Основные астрофизические признаки у Земли, Венеры и Марса должны быть сходными — и магнитное поле, и пояса радиации — это все характерно не только для нашей планеты… А теперь, после того как приборы и вокруг Марса зафиксировали зону радиации и магнитное поле, смешно думать, что Венера может явиться исключением…

— Значит, пробивать атмосферу придется в районе полюса…

— Да, как и на Земле — в районе полюса… Впрочем, скоро мы все будем знать точно — приборы грузового звездолета сообщат нам о радиации…

Вскоре свободное движение в космосе звездолета № 2 прекратилось; путь его стал подобен касательной к планетной атмосфере. Но, достигнув точки «касания», звездолет № 2 не ушел дальше по прямой, а, повинуясь властной силе притяжения, круто свернул и начал опускаться, постепенно приближаясь к облачной поверхности тропосферы.

Когда, по расчетам, грузовой звездолет находился примерно в двадцати километрах от твердой поверхности планеты, приборы его зафиксировали верхний пояс радиации вокруг Венеры…

— Я бы ничуть не возражал, если бы прогноз мой оказался ошибочным, — хмуро пошутил Батыгин.

Повинуясь радиосигналам, грузовой звездолет подошел к облачной пелене в районе северного полюса Венеры и исчез в ней. Посланные им сигналы подтвердили, что кольца радиации разорваны на Венере так же, как и на Земле… Астрогеофизика обогатилась еще одним крупным открытием…

На локационном экране светилась зеленоватая точка, показывающая местонахождение грузового звездолета, а специальные приборы все время высчитывали высоту над поверхностью Венеры. Высота уменьшалась медленно, но неуклонно, и ничто теперь не могло помешать астроплану опуститься на поверхность планеты.

И это случилось. Насколько можно было судить, посадка прошла благополучно. Приборы зафиксировали место посадки.

— Скоро наша очередь, — сказал Батыгин Травину и устало улыбнулся. — Кажется, ночь мы сможем провести относительно спокойно, а утром… Постараемся точно повторить путь грузового звездолета…

На следующий день прозвучал долгожданный приказ:

— Готовиться к посадке!

Звездолет уже попал в зону притяжения и мчался навстречу планете.

Виктору, Денни Уилкинсу, Травину делать было нечего, они сидели в своих каютах и ждали, ждали — состояние, как известно, не из приятных.

Батыгин занял свое место у пульта управления, перед экраном телевизора, на котором вот-вот должны были обозначиться контуры приближающейся планеты. Многочисленные приборы звездолета тщательно прощупывали, изучали околовенерское пространство; все получаемые ими сведения немедленно поступали в счетно-решающие устройства, которые должны были сформулировать окончательное задание автоматическим астропилотам.

Инженеры и астролетчики тоже находились на своих постах, чтобы даже в условиях торможения, при возрастающей нагрузке на организм контролировать по возможности работу приборов, следить за автоматикой.

На экране телевизора перед Батыгиным клубился серовато-белый, редкий, как обычный туман на Земле, пар — звездолет приближался к венерской тропосфере… Все было сто раз продумано и взвешено, и все-таки Батыгин не мог преодолеть нервного напряжения, беспокойства. Каждый член экипажа знал, что посадка — дело чрезвычайно сложное, более сложное, чем взлет; малейшая неосторожность — и путешествие, так благополучно начавшееся, закончится гибелью всех участников экспедиции… Лучше всех понимал это сам Батыгин, но сейчас, в последние перед посадкой часы, мысль его упорно возвращалась к тем фактам, догадкам, предположениям, анализ которых когда-то привел его к замыслу преобразовать Венеру… Они не смогут вырваться из зоны притяжения Венеры, не опустившись на ее поверхность, но что ждет их там?..

Уже сказывалось торможение, и тело наливалось тяжестью, и тяжелой становилась голова… Если бы сбросить лет двадцать!.. Старость!.. Батыгин напряженно всматривается в показания приборов. Они фиксируют повышенную концентрацию атомов водорода вокруг Венеры… «Водородная корона! Замечательный признак! — думает Батыгин. — Такая же, как и вокруг Земли!.. Значит, на поверхности должна быть вода, молекулы которой, распадаясь, дают кислород и водород… Кислород пока не отмечен приборами, и это не удивительно — он должен быть ниже, уже в пределах тропосферы…»

«Марс, — вспоминает Батыгин. — Вокруг Марса приборы не зафиксировали водородную корону, и Джефферс ничего не сообщил о ней. Вероятно, она есть, но очень разреженная, потому что на Марсе почти не осталось воды…»

«Вот это опаснее — радиация!» — зеленые стрелки суматошно заметались на счетчиках. Батыгин сделал попытку привстать, чтобы дать команду автопилоту, но счетно-решающие устройства опередили его: звездолет едва заметно изменил курс, а Батыгин, вдруг ощутив острую боль в костях, на несколько секунд потерял сознание.

Когда он пришел в себя, клубы тумана уже заполняли весь экран — звездолет приблизился к верхней границе тропосферы, отыскав «окно» в поясе радиации… «Пора включать тормозные механизмы», — подумал Батыгин, и почти тотчас счетно-решающие устройства передали эту команду автопилоту. Батыгину показалось, что он почувствовал легкое содрогание титанового корпуса, и сразу же тяжелые волны вновь нахлынули на него, смешали мысли… Огромным усилием воли Батыгин заставил себя пристально вглядеться в экран — клубы пара по-прежнему заполняли его целиком…

«Вошли в облачный слой, — отметил про себя Батыгин; он должен был думать, думать, чтобы не потерять контроль над собой и победить возрастающую тяжесть; о чем угодно, но думать. — Скоро земля… Нет… Венера? Как сказать?.. Можно ли назвать грунт на другой планете землей?»

Тренированный мозг победил, мысли вновь обрели ясность и четкость. Приборы обнаружили большое количество водяного пара в тропосфере и трехпроцентное содержание кислорода… Серые губы Батыгина дрогнули — он попытался улыбнуться. Значит, он не ошибся в главном… Только бы посадить звездолет…

Молочная мгла отступила от экрана телевизора и потом вновь нахлынула.

«Скорей бы, — подумал Батыгин, — скорей бы все это кончилось». Но прошел час-второй, а мгла по-прежнему клубилась перед ним на экране.

И вдруг сквозь ее пелену, казавшуюся нескончаемой, проступило что-то темное. Локаторы давно уже нащупали твердую поверхность планеты. Неужели — она?!.. Через несколько мгновений Батыгин уже не сомневался, что он первым — самым первым из людей — увидел поверхность Венеры.

На экране она казалась странной — словно была сделана из темного стекла, и Батыгин совершенно некстати припомнил им же самим отвергнутую гипотезу о пластмассовом твердом теле Венеры…

Он всматривался в экран, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее земные картины, но та же темно-стеклянная равнина плыла перед ним… Внезапно — будто рябь проступила на идеальной глади — что-то заставило ее сморщиться, сгуститься в этом месте, но видение тотчас исчезло…

Всего на несколько секунд перевел Батыгин глаза на показатели приборов, но когда вновь взглянул на экран — глазам своим не поверил: от прежней стеклянной глади не осталось и следа… Он уже знал — приборы отметили это, — что звездолет промчался над обширным водным пространством, но теперь на экране виднелась черная, в морщинах земля. Да — земля! Иначе Батыгин не мог это назвать. А рябь — рябь была островами в океане…

Звездолет все уменьшал скорость, возрастала нагрузка на организм, и на какое-то мгновение Батыгин вновь потерял сознание. Придя в себя, он заметил, что счетно-решающие устройства уже дали команду приземляться, и опять провалился в темноту…

Лишь немногие, смогли перенести посадку, не теряя над собою контроля. Когда звездолет замер, опустившись на поверхность, Виктор нажал клавиш телефона и позвал Батыгина. Ответа не последовало.

— Плохо ему, наверно, — сказал в аппарат Денни Уилкинс. — Надо пойти к Батыгину.

Врач тоже не откликнулся.

Виктор и Денни Уилкинс встретились в узком проходе, ведущем в каюту управления и, поддерживая друг друга, вошли в нее. Батыгин неподвижно лежал, пристегнутый широкими ремнями к своему ложу, и крупная голова его с пышной седой шевелюрой была откинута на тугую резиновую подушку.

Денни Уилкинс взял Батыгина за руку и нащупал пульс.

— Обморок, — сказал он.

Виктор, не отвечая, достал из аптечки шприц и сделал Батыгину укол.

Потом, уставшие, они сели рядом на пол.

Через несколько секунд Батыгин открыл глаза. Он взглянул на приборы, потом на Денни Уилкинса и Виктора со шприцем в руках и все понял.

— Молодцы, — сказал он. — Поздравляю с прилетом. Как остальные?..

— Николай Федорович! Николай Федорович! — послышался в аппарате слабый голос Безликова.

— Все в порядке, — ответил Батыгин. — Помогите соседям, если они без сознания… Увеличьте подачу кислорода в жилые помещения, — попросил он Виктора и Денни Уилкинса и показал на регулятор подачи…

Вскоре все участники экспедиции пришли в себя, и каждый сообщил Батыгину, что готов приступить к исполнению служебных обязанностей.

Батыгин включил всю переговорную сеть звездолета, и сразу во всех каютах прозвучал его голос:

— Поздравляю всех участников экспедиции с прибытием на Венеру!

Кто-то крикнул «ура», и легкий возбужденный гул заполнил телефонный аппарат Батыгина.

Виктор заспешил к себе в каюту, и хотя, казалось бы, ничего не изменилось, от ощущения неподвижности у него слегка кружилась голова… Костик почти упал в объятия Виктора, и Безликов сдавил его плечи богатырскими ручищами, и астрозоолог Шатков прокричал что-то восторженное… Но через полчаса возбуждение сменилось усталостью, апатией, и участники экспедиции один за другим разошлись по своим местам…

Врач, утомленный не менее других, включил свой телефон в переговорную сеть.

— Товарищи! — ему приходилось напрягать все силы, чтобы голос звучал уверенно и громко. — Товарищи! Почти два месяца мы жили при резко сниженной по сравнению с Землею силе тяжести. Наша мускулатура разленилась, привыкнув к невесомым предметам, к легкости движений, и ослабела. На Венере все вновь обрело почти земную тяжесть, и ослабевшие мускулы не справляются с нагрузкой… Через несколько дней все войдет в норму.

К вечеру все немного ожили (к вечеру — в буквальном смысле, потому что на Венере стемнело) и собрались в кают-компании у накрытых обеденных столов. Дежурные по звездолету, на долю которых выпала самая большая нагрузка, — они не могли отдыхать, им нужно было кормить экипаж, — постарались на славу…

Но, как ни велико было желание отпраздновать прилет на Венеру, никто не спешил усаживаться за стол. Батыгин сообщил, что при осмотре окрестностей с помощью телеприборов обнаружено ровное каменистое плато, прорезанное ущельем, и гряды темных скал: ни малейших признаков жизни не замечено. И хотя все ожидали именно этого, полное отсутствие жизни все-таки огорчало: в душе все надеялись на иное… Анализ воздуха показал, что в приземных слоях венерской атмосферы содержится не 21 % кислорода, как в земной, а всего лишь 6 %.

— Ничего не поделаешь! Выходить придется в кислородных масках, — заключил Травин.

— Могло быть и хуже, — сказал Виктор. — Но теперь мы наверняка сможем преобразовать планету. Вот что важно!

После праздничного ужина, прежде чем все разошлись по своим каютам, Батыгин предоставил слово врачу Нилину, и тот еще раз напомнил всем участникам экспедиции, что на Венере, в новых незнакомых природных условиях, возможны непредвиденные психические отклонения от нормы, и призвал строго контролировать свои поступки…

— Не забывайте, что даже на Земле, в тропиках, у жителей умеренного пояса нередко случаются приступы меланхолии или, наоборот, истерии, — напомнил Нилин.

А затем прозвучала команда:

— Всем отдыхать. Завтра первый отряд покинет звездолет и выйдет на поверхность планеты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Виктор думал, что не сможет заснуть в ночь перед выходом на планету, но, сломленный усталостью, спал так крепко, что проснулся чуть ли не последним. Ночью ему снился странный сон: он все время улетал с Земли и неизменно возвращался обратно, не долетев до цели. И это не огорчало Виктора; наоборот, ему казалось, что от Земли его отрывают против воли, а возвращается он на нее сам, силой своей любви к ней, огромной любви, которой все нипочем, которой подвластны межпланетные пространства, которая связывает, объединяет планеты, подобно Солнцу… Уже просыпаясь, но не открывая глаз, Виктор вспомнил о Светлане; не о Светлане-жене, нет, о Светлане-девушке, упрямой, своенравной, но такой любимой. Он подумал, что сегодня днем обязательно увидит ее, и от этой мысли на душе сразу стало покойно и светло…

— Рассвет, — сказал рядом с ним кто-то очень далекий, и Виктор немножко удивился: почему так громко прозвучал голос?..

— Рассвет! — радостно откликнулся второй.

«И чему они радуются?.. Как будто рассвет — невесть какая редкость на Земле…»

— Всего семь часов — и рассвет! — ликовал второй голос.

И вдруг Виктор все вспомнил — все, все! Он подскочил на койке и откинул одеяло.

— Неужели рассвет? — спросил он недоверчиво.

— Рассвет! — подтвердил Костик. — Всего семь часов — и рассвет.

Виктор посмотрел на часы. Да, семь часов — и рассвет! Значит, венерские сутки равны или почти равны земным, и фантазии о их продолжительности не оправдались!

Во время завтрака участники экспедиции услышали первую сводку погоды. В момент прилета на Венеру, в середине дня, приборы отметили температуру всего в тридцать три градуса жары. Астроплан сделал посадку на сорок седьмом градусе северной широты, то есть, будь это на Земле, немногим севернее субтропиков; следовательно, ничего необычного в такой температуре не было. Ночью температура понизилась до двадцати градусов тепла, и все признали, что это тоже совершенно нормально. Таким образом, предположение Батыгина подтвердилось — климат Венеры оказался вполне пригодным для жизни.

— Не то что на Марсе! — вспомнил Костик.

— В самом деле, совершенно не похоже на холодный умирающий Марс! — поддержали его.

— Вот бы еще жизнь тут найти!

— В пробах воздуха, по предварительному анализу, бактерий или хотя бы их спор не обнаружено, — ответил Батыгин. — И вообще воздух очень чистый, запыленность минимальная. Объясняется это, видимо, влажностью климата, близостью обширных водоемов. У нас на Земле, в приморских районах воздух тоже беспыльный, мягковатый из-за большой влажности. Вероятно, такой он и здесь.

— А ветры? — вспомнил кто-то. — Помните, в литературе высказывались предположения о бурях невероятной силы при смене дня и ночи?..

— Под облачным-то слоем? — усмехнулся Батыгин. — С чего бы вдруг?.. Нет, эти измышления можно сдать в архив…

После завтрака был объявлен состав первой партии, покидающей звездолет. Возглавлял партию Батыгин, в состав ее вошел и Виктор. И хотя все, кто не попал в первую партию, посчитали себя немножко обиженными, никто не стал надоедать Батыгину просьбами: приказ есть приказ!

Виктор — возбужденный, взволнованный, гордый тем, что одним из первых ощутит под ногами твердь Венеры, — торопливо готовился к походу, но где-то в глубине его души сохранялось утреннее чувство, навеянное думами о Светлане, — там было покойно и светло. Теперь он вспоминал о Светлане иначе, — вспоминал как о своей жене, знал, что не увидит ее сегодня, но ему все время казалось, что она здесь, что она может войти в каюту или неслышно подойти сзади и положить тонкие прохладные пальцы ему на глаза. Думы о Светлане как-то незаметно слились у Виктора с думами о Земле — он любил и даже ощущал их вместе, как нечто единое, немыслимое одно без другого. И то покойное и светлое, что хранил он в глубине души, было и Светланиным и земным, одинаково родным и близким, одинаково любимым, пронесенным сквозь космические пространства сюда, на безжизненную планету Венеру. И то, что он унес, — было не безжизненным, было живым и таило оно в себе другую, будущую жизнь…

… Первые пять человек — в кислородных звукопроницаемых масках с баллонами за спиной — вошли в темный отсек прохода. Дверь наглухо закрылась за ними. Тотчас после этого начала открываться дверь, ведущая наружу, и вскоре в темный отсек проник дневной свет. Выход был узким и невысоким, и пролезать в него приходилось согнувшись. Батыгин, самый большой и грузный, заворчал:

— Надо бы через парадную дверь выйти! Что это мы с черного хода на Венеру пролезаем?

Протискиваясь в дверь, каждый думал о том, чтобы не удариться и не застрять, совершенно забывая, что следующий шаг его будет первым шагом на Венере.

— Ну вот, прибыли, — просто сказал Батыгин. — Прибыли! — Он поднял ногу и ударил каблуком в грунт. — Твердый!

Но ему никто не ответил. Все стояли молча, и каждый не без робости и удивления смотрел на безжизненную, словно нагую планету, которую им предстояло оживить.

— И это богиня красоты! — вдруг сказал Травин, и все подхватили шутку.

— Недаром она пряталась под паранджой! Где это видано, чтобы красавица скрывала свое лицо?!..

И пятеро первых покинувших» звездолет мужчин с улыбкой разглядывали завлекшую их к себе «богиню красоты».

Она и на самом деле оказалась дурнушкой, эта ночная красавица, затмевающая все другие звезды на земном небосклоне. Плотный слой облаков закрывал небо, и солнечные лучи, процеживаясь сквозь него, теряли все краски, кроме одной — серой.

— Как перед дождем на Земле, — сказал Виктор.

— Да, пасмурный июльский день — вот вам и вся сказка, — вздохнул Травин.

— Дождь здесь в любую минуту может пойти, — подтвердил Батыгин. — Заметили, какая роса была ночью? Все камни мокрые.

Черно-бурая каменистая равнина расстилалась перед пришельцами с другой планеты. Частые и, должно быть, сильные дожди вымыли на поверхность круглобокие голыши, а весь мелкозем, весь рыхлый грунт снесли в расщелины, западинки, на дно долин…

— Где же тут пахать и сеять? — удивился Виктор.

— Пахать особенно и не придется, — ответил Батыгин. — Всю планету не перепашешь!

— Но здесь ничего не вырастет!

— Во-первых, и здесь вырастет. Во-вторых, мы опустились на плато, окруженное со всех сторон хребтами. А на Венере, безусловно, есть и равнины, сложенные рыхлыми породами.

Да, плато, на котором сделал посадку звездолет, было с трех сторон ограничено горными хребтами с пилообразными, резко очерченными гребнями. Черные острые зубья не вздымались к самому небу — это были обычные средневысотные горы, такие же, как на Земле, только с пиками, заточенными острее, — но оттого, что зубья были черными, а небо низким и серым, казалось, что горы эти очень высокие, что вершины их лишь случайно не окутаны облаками…

Виктор присел на корточки и погладил камень — прохладный после ночи, влажный. Потом он вывернул его из грунта и отбросил в сторону. Он надеялся найти что-нибудь живое, он обрадовался бы сейчас даже серой мокрице или дождевому червяку, поспешно удирающему в норку. Но Виктор ничего не нашел в овальном углублении, кроме бурого грунта. Он взял щепотку этого грунта, положил на ладонь и растер пальцем.

— Песок, — сказал он. — И глина. Вроде того грунта, который я выкидывал из магистральной канавы в Туве.

Виктор вывернул второй камень, третий, четвертый. Уже вышла из звездолета вся партия, а он упорно продолжал переворачивать камни.

— Бесполезное занятие, — сказал ему Батыгин. — Здесь, на плато, ты все равно ничего не найдешь.

— Есть у географов такой термин — «первичная пустыня», — задумчиво произнес Травин. — Это — когда жизнь еще не вышла из моря на сушу. Так вот, перед нами и есть первичная пустыня. Как на Земле два миллиарда лет назад.

— Пойдемте, товарищи, — предложил Батыгин. — Нужно решить, где мы будем строить наш городок. Мне кажется, вон там, — он показал в сторону от звездолета, — протекает река.

Отряд шел около часа, все очень устали, но продолжали идти. Солнце не припекало, но становилось жарче, и липкая испарина покрывала тело. Глухо стучали по камням каблуки ботинок. Наконец отряд вышел к берегу реки. Вернее, путники увидели реку и дно долины, подойдя к краю обрыва: склоны ущелья обрывались почти отвесно.

— Каньон, — сказал Батыгин. — Типичный каньон. Здесь нам делать нечего. Для городка нужно найти удобное во всех отношениях место, чтобы потом не искать Другое.

— А столица? — спросил Виктор. — Уж строить — так сразу столицу!

— Вот как! На меньшее он не согласен!

Все засмеялись, но Виктор даже не улыбнулся. Он чувствовал себя хозяином будущего — он должен был все предусмотреть заранее, чтобы потом не переделывать.

— Да, сразу столицу, — повторил он. — Центр будущего поселения.

— А, пожалуй, он прав, — согласился Батыгин. — Мы, старики, немножко эгоисты. Нам бы только сделать, что сейчас завещано… А что будет потом… Да, он прав: строить, так уж сразу столицу!

— И строить на берегу океана, в устье большой реки, — продолжал Виктор. — Мы в северном полушарии, значит, подмываться будет правый берег реки, а строить нужно на левом. Строить на века!

— На века! Это нам сейчас не под силу. Но сборные домики мы поставим.

— На века, — упрямо повторил Виктор. — Все города на Земле начинали строить с небольших хижин. Некоторые из городов умирали в детском возрасте, другие старились прежде времени. Но есть на Земле вечно молодые города, которые цветут тысячелетия!

— Есть, — сказал Батыгин.

— Вот такой город мы и должны заложить!

Они вернулись к звездолету. После того как Батыгин убедился, что никаких сверхъестественных опасностей на Венере людям не встретится, он разрешил всем выйти из звездолета — астронавтам нужно было освоиться на новой планете.

В первую очередь Батыгин отдал приказ собрать вертолет, чтобы уже на следующий день отправиться на разведку — искать место для строительства будущей столицы Венеры, которой все единодушно решили дать название «Землеград».

На следующее утро вертолет поднялся с плато и полетел к океану, над которым позавчера промчался астроплан. Кроме пилота Мачука и Батыгина, на разведку отправились Травин, Виктор, Денни Уилкинс, рельефовед Свирилин, астроботаник Громов и астрозоолог Шатков.

Летели над самой поверхностью Венеры, на высоте семидесяти-ста метров. Сначала путь пролегал над уже знакомым каменистым плато, а потом оно кончилось; за крутым уступом, который Травин назвал «чинк», по аналогии с такими же уступами в Средней Азии, началась равнина — плоская, лишь местами слегка всхолмленная и такая же безжизненная, как плато. Травин попросил снизиться, и вертолет повис над вершиной одного из холмов. Холм был сложен бурой глиной, и дождевые воды прорезали в его склонах бороздки и ложбины; они расходились от вершины холма к подножию, и сверху холм казался поделенным на дольки.

С вертолета сбросили трап, и Травин спустился по нему. Держась за перекладинку, он осторожно ступил на грунт: ноги слегка увязали, как в обыкновенной сырой глине. Никаких признаков жизни Травину обнаружить не удалось, но на всякий случай он взял пробу грунта.

Равнина постепенно понижалась в одном направлении, и астронавты напряженно всматривались вперед, надеясь увидеть океан.

— Прямо по курсу, вон за теми бурыми холмами… — начал Мачук.

— Море! — крикнул Виктор, но теперь уже и все остальные видели светлое ровное поле, расстилавшееся впереди.

Через несколько минут вертолет миновал последнюю гряду холмов, очень похожих на самые обыкновенные земные дюны, и полетел над морем. Ветра не было, но к берегу подходили невысокие волны и опрокидывались на песок…

— Неужели оно мертвое? — с тоской спрашивал Виктор. — Давайте спустимся и проверим!

— Нет, сначала нужно установить, не протекают ли поблизости реки, — сказал Батыгин. — Заберитесь повыше, Мачук.

Вертолет пошел вверх. Приборы показывали высоту: двести метров, пятьсот, километр, полтора километра…

— Вулкан! — крикнул Виктор. — Смотрите, вулкан!

Все прильнули к окошкам и увидели далеко на юге, среди невысоких гор, почти геометрически правильный конус с усеченной вершиной. Темный столб дыма упирался в низкое небо, и облака над вулканом казались темными, словно прокоптились на дыму.

— Вулкан… А ведь их, наверное, немало на Венере. Планета молодая, и тектоническая деятельность должна протекать активно, — сказал Свирилин. — И землетрясения тут, конечно, не редки.

— В общем, первозданная картинка, — заключил Травин.

— Точнее — один из первых дней творения, — поправил Батыгин, и все улыбнулись. — А вон и река — к северу от нас.

Действительно, светлая изогнутая линия делила там надвое бурое пространство. Вертолет, не снижаясь, полетел туда.

— А море какое — без конца и без края, — вздохнул почему-то Виктор.

— Океан, наверное.

— Да, скорее всего — океан…

А Батыгин думал о другом.

— Забавно получается, — сказал он. — Мы, астрогеографы, объединяем в своей работе и далекое прошлое и сегодняшний день географии: вновь мы — описатели неведомых материков и океанов, и в то же время — преобразователи!.. Я уж не говорю о том, что как исследователи, натуралисты мы должны познать природные условия планеты!

… Река впадала в море, не разбиваясь на рукава, единым руслом, и вертолет опустился на ее левом берегу. Все вышли из него. Совсем рядом с глухим шумом накатывались на берег волны. А река была широка — никак не меньше двухсот метров!

Батыгин подошел к самой воде. Он чувствовал себя необычайно легким и свободным — словно мог оттолкнуться и полететь над волнами. На душе было так радостно и восторженно, что утрачивалось ощущение реальности, все виделось как бы сквозь дымку — прозрачную, но скрадывающую резкие линии. Батыгин пригляделся к своим товарищам и заметил, что они тоже возбуждены, взвинчены; только астроботаник Громов отчего-то помрачнел и насупился.

— Прекрасно, — сказал Батыгин, делая широкий жест. — Лучшего места для города не найдешь. Тут у вас будет и морской и речной порт. Организуете перевалку грузов с речных судов на морские…

Никто не улыбнулся. Как ни фантастично это звучало, но они прилетели на Венеру для того, чтобы стало именно так, — чтобы здесь, в устье реки, был основан город, а океанские пароходы уходили от его причалов в затянутые пасмурью дали, к причалам других портов.

— Берега придется облицевать, — решил Виктор; глаза его сияли, щеки горели. — Гранитом или даже мрамором.

— Мрамором красивее, — сказал Денни Уилкинс; он держался ровнее, спокойнее других.

— Конечно красивее, — согласился Виктор.

— Кто ж это мрамором берега облицовывает? — удивился Травин. — Вот чудаки!

— Ну ладно, гранитом, — уступил Виктор. — А пока нужно отметить это место, вогнать первый кол в землю!

Виктор оглянулся, ища какую-нибудь палку, и тут же расхохотался — нет, на Венере палку не найдешь! И все тоже стали хохотать — бурно, захлебываясь; лишь Громов по-прежнему мрачно озирался вокруг.

Взяв в вертолете два алюминиевых шеста, Виктор вогнал их в грунт и, скрестив, связал веревкой.

— Ну вот, — сказал он с облегчением, как будто все самое трудное уже сделано. — Теперь давайте купаться в море. Такая теплынь!

Предложение с радостью подхватили, и все, кроме Батыгина и хмурого Громова, бросились в волны. Батыгин, оставшись на берегу, наблюдал за купальщиками, подбадривал их возгласами, шутил. Но потом пришло иное ощущение: странно и даже неприятно было видеть, как барахтаются в мертвом море крепкие молодые тела… Батыгин подумал об этом и вдруг понял, что их восторженное состояние, чувство отрешенности — следствие тех причин, о которых предупреждал психиатр Нилин, что только этим можно объяснить безумную выходку — купание в неведомом, совершенно неисследованном море…

К счастью, купальщикам, видимо, самим стало не по себе, и они один за другим вышли на берег.

— Черт-те что, — сказал Травин. — Когда купаешься в море, все равно не видишь этих рачков и микроскопических водорослей. А тут знаешь, что их нет, — и совсем не то настроение!

— Живое оно! — вдруг закричал Виктор. — Живое море!

Сидя на корточках, он старался подцепить ладонью какую-то студенистую массу.

— Осторожнее! — не своим голосом завопил астрозоолог Шатков. — Кто так обращается с животными!

На песке перед Виктором лежал небольшой студенистый комок, похожий на мертвую, помятую медузу.

— Да, это жизнь, — подтвердил взволнованный Батыгин. — Это безусловно жизнь!

А Виктор и Денни Уилкинс уже бежали к вертолету за надувной резиновой лодкой и планктонной сеткой. Они на руках протащили лодку через полосу наката и влезли в нее.

— А меня! — Шатков развернулся на каблуке, не зная, что делать со студенистым комочком, лежащим в его ладонях. — Меня возьмите! — закричал он, но бросился в противоположную — сторону, к вертолету. На полпути он передумал, помчался обратно, отдал растерявшемуся Свирилину студенистый комочек, на ходу прокричал что-то насчет способа сохранения пойманных животных в свежем виде и пешком попытался добраться до лодки. Убедившись, что в море это не лучший способ передвижения, он пустился вплавь, призывно крича при каждом взмахе, и Виктору поневоле пришлось подождать его.

Как только мокрого астрозоолога втащили в лодку, Виктор бросил за борт сеть, сделанную из желтого мельничного газа; внизу к сетке был прикреплен небольшой металлический стакан с краном. Денни Уилкинс сел на весла, а Шатков принялся руководить, энергично размахивая руками.

Они погорячились и почти сразу же вытащили сетку. Шатков трепетной рукой открыл кран, и вода из металлического стакана вылилась в банку. Волнуясь, все трое пристально вглядывались в прозрачную воду, но ничего в ней не обнаружили.

— Давайте-ка отплывем подальше, — сказал Виктор; он неожиданно успокоился, тщательно расправил сеть и снова бросил ее за борт. — Греби сильнее!

Денни Уилкинс старался изо всех сил, Шатков помогал ему советами, и скорость движения значительно возросла: сеть надулась, пропуская воду, и начала медленно тонуть. Лодка описала большой круг и подошла к берегу; только тогда они вытащили сетку и перелили содержимое стаканчика в банку. Даже простым глазом теперь было видно, как толчками передвигаются в воде какие-то крохотные существа, как плавают, не погружаясь, неподвижные зеленые точки.

— Живые, они живые! — твердил Шатков, никому не доверив банку, он сам вынес ее на берег.

— Сине-зеленые водоросли! — прошептал астроботаник Громов. — Вот эти, зелененькие!

— Похоже, — согласился Батыгин. — С сине-зеленых водорослей и на Земле все начиналось. В сущности это они расчистили дорогу другим организмам.

А Шатков ревниво предлагал всем обратить внимание на прыгающих блошек.

— Животные же! — почти стонал он от восторга! — Самые настоящие, какие-нибудь рачки, наверно! Прыгают! — глаза Шаткова излучали любовь и нежность. — Нет, вы посмотрите, как прыгают!

— Н-да, неожиданные результаты, — задумчиво сказал Батыгин. — Я думал, что тут иначе, — что жизнь только-только начинает возникать…

— Возникать! — торжествующе воскликнул Шатков и гордо вздернул голову. — Возникать! Да она тут ключом бьет! — заявил он таким тоном, как будто всегда утверждал, что в морях Венеры жизнь бьет ключом.

— Тем лучше, — все также задумчиво продолжал Батыгин. — Нам будет легче преобразовать планету. Возьмите, пожалуйста, пробу воды, — обратился Батыгин к своим помощникам. — И все. Больше никаких исследований, — сказав это, он вновь ощутил смутную тревогу и за своих спутников и за тех, кто остался у звездолета. — Пора возвращаться.

— Николай Федорович, а сеять лучше всего на приморских равнинах! — не слушая, говорил Виктор. — В почве наверняка имеется хоть немного органических веществ. Я возьму образцы вон там, за дюнами…

Громов и Шатков в это время боролись за банку с морской живностью. Маленький толстый Шатков прижимал ее обеими руками к груди, а Громов — высоченный, косая сажень в плечах — боком наступал на него и уговаривал добром отдать банку: сине-зеленых водорослей в банке было больше, чем прыгающих блошек, и поэтому, утверждал Громов, хранить ее должен ботаник, а не зоолог. Шаткову великолепно было известно, что Громов — призер XXII олимпийских игр в полутяжелом весе по боксу, но сейчас он, не задумываясь, мог выйти против него на ринг и увещеванию не внимал. Черный чуб Громова, придававший ему разбойничий вид, уже сполз на самые глаза, что обозначало высшую степень разгневанности.

Чем бы кончилась борьба за банку — можно только догадываться, но Батыгин вовремя вмешался, и хранителем банки был утвержден толстенький Шатков.

К звездолету отряд вернулся уже под вечер. Плохо скрывая тревогу, Батыгин с беспокойством вглядывался в лица встречающих, стараясь угадать, не произошло ли чего-нибудь, но его быстро успокоили — нет, ни с кем ничего не случилось.

Весть об открытии жизни на Венере взволновала весь экипаж, но Батыгин распорядился, чтобы в первую очередь был произведен анализ воды, а всех купавшихся в море отправил на медицинский осмотр.

Результат анализа показал, что вода совершенно безвредна и отличается от земной морской воды лишь соленостью и составом солей — океаны на Венере были солоноватоводными.

— Как гора с плеч, — облегченно вздохнул Батыгин. — Значит, можно купаться. А что океан не успел осолониться — это я предполагал. Не случайно же мы брали водоросли из опресненных лагун…

Помня, что психиатр Нилин ведет систематические наблюдения за всеми участниками экспедиции, Батыгин тоже отправился во врачебный кабинет. Нилин только что закончил обследование астроботаника Громова.

— Видите, какой неожиданный эффект? — сказал Нилин Батыгину, когда астроботаник удалился. — У большинства — неестественная веселость, возбужденность, а этот — в черную меланхолию ударился, смотрит на все подозрительно, недоверчиво, словно его обмануть собираются…

Батыгин, когда психиатр проделал с ним все, что посчитал необходимым, пригласил его к себе в каюту и чистосердечно покаялся в неразумных поступках на берегу моря. Врач в свою очередь поведал ему о поведении людей, оставшихся у звездолета.

— Я полагал, что отклонения от нормы будут значительнее, — заключил Нилин, и в голосе его послышалось чисто профессиональное сожаление. — Отделались пустяками…

Едва он произнес эти слова, как дверь каюты открылась, и на пороге появился астрогеолог Безликов. Лицо его было строго, почти торжественно.

— П'ошу считать меня философом, — картавя объявил он. — Подумал и 'ешил — тео'ия п'ежде всего. Буду обобщать…

Психиатр Нилин, не вставая с кресла, возбужденно потер руки, а в глазах его вспыхнули искорки неподдельного интереса.

— Превосходно, — шепотом произнес он. — Лучше и не придумаешь!

Безликов не расслышал, что сказал психиатр, но памятуя прежнюю вражду, выразительно повернулся к нему широченной спиной.

А Батыгин растерянно молчал.

— Философом? — переспросил он наконец и, спохватившись, сказал: — Садитесь, пожалуйста.

— Да, п'ошу, — подтвердил Безликов и величественно опустился в кресло. — Так 'ешил.

— То есть, вы собираетесь заняться теорией познания? — Батыгин вспомнил о их последнем разговоре.

Безликов пренебрежительно махнул рукой.

— Это для меня слишком узко. Гово'ю же — буду обобщать. Вы, конечно, знаете, что философия спасает конк'етные науки от ползучего эмпи'изма…

— Так вы нас спасти намереваетесь? — Батыгин неожиданно развеселился.

— 'азумеется. Дам общую ми'овозз'енческую ка'тину.

— Но что вы будете обобщать?

— Все. Аст'огеологии мне мало. Масштаб не тот.

— Значит, вы можете обобщить материал любой науки? — сдерживая улыбку, спросил Батыгин.

— Да, — сказал Безликов.

— И биологии?

— Да.

— И физики?

— Конечно.

— И кибернетики? — Батыгин все еще пытался быть серьезным.

— Что за воп'ос!

— И астрономии!

— Безусловно.

— И астрогеофизики?

— П'авильно!

— Ну и шутник вы!

— Ничуть!

Психиатр Нилин не выдержал — исчез из каюты и почти тотчас вернулся со своим прибором. Безликов сидел в величественной позе, преисполненный чувства собственного достоинства, и наслаждался впечатлением, произведенным на Батыгина.

Нилин подступал к новоявленному философу робко, бочком.

— Во имя науки, — заискивающим тоном сказал он. — Ради грядущих поколений…

Увидев ненавистный аппарат, Безликов подскочил, как ужаленный.

— А-а! — вскричал он. — Я за себя не 'учаюсь! Я т'ебую, чтоб ко мне не п'иставали!

С завидной легкостью увернувшись от психиатра, Безликов выскочил из каюты.

— Какой экспонат! — всплеснул руками Нилин. — Но от меня он не уйдет! Нет, не уйдет!

Батыгин расхохотался — весело, неудержимо, и Нилин тотчас повернулся к нему.

— Я ничего, — Батыгин поперхнулся. — Я по-настоящему смеюсь…

— Конечно, конечно, — Нилин подозрительно приглядывался к начальнику экспедиции. — Я понимаю…

— Пойдемте-ка отсюда, — не выдержал Батыгин. — Посмотрим, чем народ занимается.

Астрозоолог Шатков и астроботаник Громов взялись наконец за микроскопы, и получалось у них так, что каждому для работы требовалась в обязательном порядке вся банка целиком. Воинственных биологов едва уговорили заключить короткое перемирие; устроившись за одним столиком и поставив банку посередине, они принялись за определение.

Сине-зеленые водоросли так и были признаны сине-зелеными, а прыгающие блошки оказались рачками, но отнести их к какому-нибудь земному роду Шаткову не удалось.

Анализ почв, произведенный к тому времени, дал любопытные результаты. В первом образце химики обнаружили лишь очень слабые признаки органического вещества. Есть ли там бактерии — сразу установить не удалось, и бактериологи поместили крохотную частичку образца в особую питательную среду, а банку поставили в термостат: если в образце грунта бактерии все-таки имеются, то через неделю они должны расплодиться и образовать хорошо заметную под микроскопом колонию. Во втором образце, взятом на приморской низменности, содержание органических веществ оказалось значительно выше, а под микроскопом были замечены бактерии, питавшиеся органическими остатками.

— Вот так жизнь сама себе подготавливает условия для выхода из моря на сушу: мертвые животные и растения оседают на дно, сгнивают там, образуя органические илы, а когда илы после тектонических подвижек оказываются на суше, следом за ними устремляются бактерии, и возникают первичные почвы, — говорил Батыгин. — Повторяется земная история. Впрочем, этого следовало ожидать, потому что развитие биогеносфер, несомненно, протекает однотипно. А насчет темпов развития — вот, судите сами. Принцип неравномерности помог нам правильно предсказать, что биогеносферы в пределах солнечной системы находятся на разных ступенях развития.

— Да, теперь теория превратилась в доказанную научную истину! — подтвердил Травин.

— Но как было смело там, на Земле, построить на этой теории весь грандиозный замысел! — вдруг спохватился и испугался астроботаник Громов. — Невероятно смело и рискованно!

Утром и рельефовед Свирилин и Шатков с Громовым дружно подступили к Батыгину с требованием отправить их на берег моря, чтобы они могли развернуть там исследования. Но Батыгин остался неумолим.

— Сейчас — никаких исследований ради исследований, — ответил он. — У нас две задачи. Первая — перебазировать все необходимые грузы с плато Звездолета (так его стали называть участники экспедиции) к Землеграду. Вас, Свирилин, я назначаю начальником поисковой группы. Вы сегодня же отправитесь на вездеходе к устью реки и проложите туда дорогу. По пути маркируйте трассу вехами и картируйте местность. Как только вы проложите дорогу, мы бросим всю нашу технику на перевозку грузов. Вторая наша задача — найти грузовой звездолет. Место, где он опустился, мы примерно знаем, но все-таки судьба его меня волнует. Почему-то радиосигналов он не посылает. А представьте себе, что он упал на Землю… Разве легко было бы найти его?

— Вдруг он попал в океан?

— Потонуть он не потонет, но куда его унесет течениями — бог весть!.. Вы, Шатков и Громов, можете либо остаться здесь, либо улететь в Землеград: вертолет совершит туда несколько рейсов, перебросит часть грузов, а потом полетит на поиски астроплана. Но и в том и в другом случае вам придется временно стать чернорабочими, дорогие мои астробиологи.

— Мы полетим в Землеград, — единодушно решили Громов и Шатков. — Там все-таки море и жизнь!

— Пожалуйста, а пока отправляйтесь грузить сборные домики в вертолет — их нужно в первую очередь перебросить на строительные площадки Землеграда.

В каюту заглянул Виктор.

— А ты что намерен делать?

— Я хотел бы полететь на поиски второго звездолета.

— Нет, — сказал Батыгин. — Полетят Травин и океанолог Кривцов… Ты будешь строить город. Будут еще вопросы?

— Нет.

— Иди грузить вертолет.

Батыгин нажал клавиш внутреннего телефона.

— Попросите ко мне капитана Вершинина.

Через три минуты Вершинин стоял перед Батыгиным. Даже в рабочем комбинезоне он ухитрялся сохранять щегольской и в то же время подтянутый вид.

Батыгин не без удовольствия оглядел ладную фигуру бравого капитана.

— Вертолет сегодня же начнет перебрасывать к Землеграду вашу шхуну, Вершинин. Проследите за погрузкой и наметьте людей, которые вам понадобятся. Через три дня атомоход должен стоять на якоре у Землеграда, готовый в любую минуту выйти в море по сигналу с вертолета и, если потребуется, отбуксировать к Землеграду грузовой астроплан. Успеете за три дня?

— Да.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Приступайте к выполнению задания.

Прошли всего сутки со дня основания Землеграда. Еще пропадал где-то на холмистой равнине отряд Свирилина, и ни одна дорога не соединяла плато Звездолета с новым городом, а работа уже шла полным ходом: монтировались домики с герметически закрывающимися дверями и окнами, выравнивались для них площадки, устанавливалась радиомачта. Виктор трудился с лопатой в руках. Несмотря на прежний опыт, ему, как и всем, приходилось тяжко: мускулы еще не обрели прежнюю упругость и эластичность, за спиной мешали баллоны с кислородом, соленый едкий пот слепил глаза, вздувались мозоли на отвыкших от лопаты ладонях. Строители начали работу еще затемно, к вечеру смонтировали первый домик, закрылись в нем и вповалку проспали всю ночь. Но семь часов сна никого не освежили, было тесно, душно, жарко. Виктор выбрался из домика до рассвета — вялый, равнодушный ко всему на свете, кроме ноющих ладоней, и отправился к морю. Он вошел в воду и лег на песок у берега; волны перекатывались через его плечи; сразу стало прохладнее, дышалось легче, и баллоны больше не давили спину. Вскоре примеру Виктора последовали остальные, и все строители Землеграда забрались в воду.

А едва небо посветлело и сумеречный свет пролился на море, строители наспех подкрепились концентратами и пошли на свои рабочие места. А еще через час снова горячий пот слепил глаза, снова натирали спину баллоны, к которым все никак не удавалось приноровиться, но темп работы не спадал ни на минуту. Через каждые три часа объявлялся пятнадцатиминутный перерыв, и люди забирались в море отдыхать. К вечеру смонтировали еще два домика, а когда стемнело, невдалеке от поселка вспыхнули фары вездехода: это пришел отряд Свирилина, проложивший дорогу к Землеграду.

В эту ночь спалось свободнее и спокойнее, и утром строители чувствовали себя значительно бодрее. Жизнь постепенно налаживалась.

Вертолет продолжал совершать по нескольку рейсов в день, доставляя все новые и новые партии груза. Однажды с последним вечерним рейсом в Землеград прибыл Батыгин.

Вертолет опустился за дюнами, у склада, и Батыгин пошел к поселку пешком.

Темнело. Впереди, на холме, стоял, опершись обеими руками на лопату, высокий стройный человек. Перед ним лежали низкие гряды песчаных дюн, а правее расстилалось море — широкое, спокойное, но безлюдное: еще ни один киль не прочертил борозды в его водах. Предельно простая и в то же время исполненная глубокого, почти символического значения картина потрясла Батыгина. Он остановился и пристальней вгляделся в неподвижную фигуру; это был Виктор, но Батыгин тотчас забыл о нем, потому что дело было вовсе не в Викторе. Просто на берегу пустынного моря, на безжизненной необжитой земле стоял человек, опершись на лопату. Так было всегда: человек покидал насиженные родные места, приходил на пустынные побережья и преображал их, строил города, порты. А потом снова покидал родной город и снова выходил на пустынные побережья… И вот — он пришел с Земли на Венеру и, устав, отдыхает, опершись на лопату… И Батыгину подумалось, что мыслители прошлого напрасно ломали копья в спорах о сущности человека, — вот это и есть самое важное, самое человечное, самое святое в человеке — его великое трудолюбие, его великое неспокойство. А все остальное, все, что обременяет души людей, все; что портит и усложняет им жизнь, — это все печальные наслоения минувших веков, шелуха, которую нужно сбросить с души. Наверное, главное в коммунизме и есть высвобождение человека-труженика, человека-творца и преобразователя из-под шелухи стяжательства, корыстолюбия, эгоизма, чинопоклонства, властолюбия, высвобождение из-под всего этого простой и ясной сущности человека… И Батыгину стало обидно, что не придется ему дожить до той поры, когда с человеческих душ спадет последняя мертвая шелуха и по всему «поясу жизни» — из края в край — пройдет с открытой душою и высоко поднятой головой человек-труженик, великий в своей неповторимой простоте!..

Сумерки сгущались. Небо и море потемнели и почти слились, а Виктор все еще стоял, опершись на лопату. Батыгин слышал, как волны с шумом рушатся на берег, и видел, как вечерний бриз треплет одежду Виктора…

Утром пришедший своим ходом с плато Звездолета электротягач выехал на приморскую низменность. Он тащил за собой три плуга с поднятыми лемехами, сеялки, засыпанные элитным зерном многолетней пшеницы, и бороны…

Трактор остановился.

— Здесь, что ли, начнем? — спросил техник-электроник и агроном Мишукин, принявший на себя обязанности тракториста.

Человек необыкновенной силы, тяжелоатлет, преодолевший на XXIII Олимпийских играх заветный двухсотдвадцатикилограммовый рубеж в толчке, он в раздумье забавно сморщил нос, и лицо его приняло мальчишеское выражение. Он, собственно говоря, ни к кому не обращался, он просто советовался вслух с самим собой, потому что даже Батыгин не мог соперничать с ним в знании сельского хозяйства.

— Все равно где начинать, — сказал Виктор. У него, как и у всех прочих, в потном кулаке была зажата горсть зерна; как и все, он лелеял мечту первым бросить свою горсть в борозду. — Не будем же мы всю Венеру перепахивать, так посеем…

— Молчал бы! — посоветовал Мишукин. Он нагнулся, взял щепоть грунта, растер между пальцев. — Сыровата земля, — вздохнул он и взглянул на небо, словно надеясь, что сейчас ветер развеет облака, и всю округу зальют жаркие солнечные лучи. — Сыровата земля, — повторил он, и все с почтением слушали.

«Сыровата земля»… Эти слова никого не удивили. Как-то само собою слово «земля» обрело и на Венере права гражданства. Говорили: «копать землю», «разгребать землю», «теплая земля», и веяло от этих слов родным, близким, примиряющим людей с новой «чужой» планетой…

Все были настроены на торжественный лад, и каждый по-своему переживал приближение знаменательного момента — начала сева. Одним хотелось в эти минуты помолчать, другие тихо перешептывались, третьи улыбались каким-то своим мыслям. А Безликова неудержимо потянуло произнести речь, дать дополнительную справку.

— Д'узья мои! — проникновенным голосом сказал он, картавя от волнения сильнее, чем обычно. — Д'узья! Сейчас мы с вами станем свидетелями исто'ического све'шения события, о кото'ом благода'ные потомки будут с восхищением 'ассказывать д'уг д'угу. Что значит сеять, д'узья? Вы, наве'ное, помните, что все в ми'е 'азвивается. Но 'азвитие это не есть п'остое накопление тех же самых п'изнаков. Нет! Оно сове'шается по спи'али, идет от низшего к высшему, това'ищи, и в свете этого положения наш сев п'иоб'етает особое значение, он знаменует новую качественную ступень! И мне очень жаль, что кое-кто из выступавших 'анее, — тут «философ» покосился на Виктора, — недооценивает значения этого выдающегося акта.

Безликов умолк и застенчиво улыбнулся.

Мишукин отдал последние инструкции своим рьяным, но не очень надежным помощникам, из коих Безликов, хоть он и вызвался помогать добровольно, казался ему особенно ненадежным…

Трактор плавно двинулся с места, стальные лемеха врезались в мягкий грунт и вывернули первые пласты. На сеялках еще не успели открыться диски, а сторонники прадедовских приемов уже начали швырять зерно горстями. Некоторое время все бежали за трактором, смотрели, как вспарывают плуги поверхность Венеры, как аккуратно кладут зерно в борозды диски и засыпают ли его бороны…

— Все равно — птицы не склюют, — пошутил кто-то. — Пошли работать.

Да, необычно выглядела эта пахота: не вились грачиные стаи над свежими бороздами, не разбегались врассыпную вывернутые из своих норок полевки, не оплетал подмаренник стертые до блеска лемеха… И все-таки это была пахота, и не только пахота, но и сев, а строители Землеграда верили, что наступит и пора жатвы.

А через полчаса землеградцы проводили вертолет, который отправился на поиски астроплана № 2.

… Вечером разыгралась первая буря. Облака потемнели, снизились над океаном, и он тоже потемнел, насупился, грозно поднялись волны, пытаясь достать и смыть тучи, но, убедившись, что достать их невозможно, нестройными рядами бросились на берег, как будто хотели во что бы то ни стало затопить его… Захлебнулась первая атака, и ненадолго притихло. Низкие волны, заискивая, мягко шлепались об утесы, ластились к песчаным пляжам. А потом новый порыв ветра пронесся над океаном, и — словно мурашки по спине — темная рябь прошла по волнам.

— Держись теперь, — сказал Батыгин. — Сейчас такое начнется! — И посмотрел в ту сторону, где скрылся вертолет.

— Может быть, они уже миновали полосу бури, — Виктор тоже с тревогой глядел в ту сторону.

— Все может быть, — ответил Батыгин. — Все может быть. В этом-то и беда…

Последних слов Виктор не расслышал. Между низкими тучами жарко вспыхнула оранжево-золотистая молния, и до Виктора сначала донеслось шипение облаков, напоминающее звук рвущейся ткани, а затем небо раскололось со страшным грохотом, и почва под ногами вздрогнула. Виктор пригнулся, будто ожидая, что на голову ему сейчас обрушится небесный свод, и едва поборол желание броситься в ближайший дом и укрыться от грозы. Он взглянул на Батыгина. Тот стоял все так же неподвижно, смотрел вдаль, и Виктору вдруг показалось, что это не живой Батыгин, а отлитый из бронзы, которого никакие бури не смогут опрокинуть. Огромные океанские валы, рушившиеся на берег, распластывались у его ног и лизали сапоги.

— Пойдемте, Николай Федорович, — позвал Виктор.

— Да, пойдем, — согласился тот.

Но в это время Батыгин увидел Мишукина с помощниками — они бежали к поселку.

— Подождем наших, — сказал Батыгин.

Снова зашипели над головой облака, а дальше все произошло, как в немом замедленном кино: одновременно ударил гром, и чья-то невидимая рука подняла над землею Мишукина с товарищами и разбросала в разные стороны.

— Молния! — крикнул Батыгин, но Виктор только заметил, как открылся и закрылся его рот.

Батыгин побежал к упавшим, и Виктор бросился следом за ним. Двое из них встали, а трое, в том числе Мишукин и Безликов, продолжали лежать. Когда Батыгин и Виктор подбежали к ним, один из вставших снова сел, вид у него был испуганный, недоумевающий.

— Встать! — приказал Батыгин. — Быстро к дому!

Виктор и Батыгин не без труда подняли с земли тяжелое, беспомощно обмякшее тело силача Мишукина. Они не сделали и трех шагов, как сплошной стеной хлынул ливень — что там земные тропические ливни! — и все моментально вымокли.

Когда герметические двери домика закрылись за внесенными в помещение трактористами, буря как будто немножко отодвинулась от Землеграда — стало тише, только дождь хлестал в окна.

— Искусственное дыхание, — приказал Батыгин. — Всем троим. Немедленно.

Все, кто был в домике, бросились исполнять распоряжение.

— Что слышно о Травине?

— Связи с ним нет, — ответил Костик; он один не принимал участия в общей суматохе и продолжал настойчиво посылать позывные в эфир.

Через сорок минут у богатыря Безликова восстановилось дыхание, но двое других еще не подавали признаков жизни.

У Костика по-прежнему не налаживалась связь с вертолетом. Батыгин ходил по комнате большими тяжелыми шагами. Виктор видел, что он плохо себя чувствует, но крепится: он побледнел и, когда думал, что никто не смотрит на него, прикладывал широкую ладонь к сердцу.

— Вы легли бы, Николай Федорович…

Но Батыгин только отмахнулся.

Первое, что увидел Безликов, когда сознание вернулось к нему, были ноги — большие ноги в больших ботинках, прочно упиравшиеся в пол. «Почему? — спросил себя «философ». — Почему здесь ноги? Что им нужно?» Силы еще не вернулись к Безликову, он устало прикрыл глаза, и вопросы остались без ответа. Потом Безликов почувствовал, что кто-то бережно приподнял его голову и подложил подушку. «Почему? — снова спросил он себя. — Почему я лежу?» На этот вопрос он постарался ответить, и в его замутненном сознании воскресла самая яркая картина минувшего дня: трактор, люди и он, Безликов, произносит волнующую речь… Долго больше ничего не удавалось ему вспомнить, но вдруг он увидел совсем рядом, прямо перед собой сосредоточенное лицо тракториста Мишукина. «Славный парень! — чуть приметно улыбнулся Безликов. — Сеятель! Так сказать закон отрицания отрицания — из зерна растения, из растения — зерна…»

— Вы легли бы, — сказал кто-то совсем рядом, и Безликов удивился — он же и так лежит! — Николай Федорович, легли бы, — продолжал голос.

— Лягу. Когда нужно будет — лягу, — вот это голос Батыгина.

И вдруг Безликов вспомнил все-все: трактор, пахоту, светлую землю, льющуюся через лемех, внезапную бурю, ослепительную вспышку, тупой удар… Он приподнялся на локтях и оглянулся. Батыгин стоял, склонившись над Мишукиным. У второго пострадавшего уже порозовели щеки и начал прощупываться пульс, а Мишукин все лежал, безжизненно откинув светло-русую голову. Батыгин взял его за руку — безвольную, посиневшую. Не верилось, что еще недавно отрывала она от помоста колоссального веса штангу, а всего несколько часов назад этой руке подчинялся, трактор, проложивший первую борозду на Венере…

— Неужели умер? — с отчаянием спросил кто-то, стоявший рядом с Мишукиным на коленях.

— Продолжайте искусственное дыхание! — нахмурился Батыгин.

«Умер!» — слово это резануло Безликова.

— Как? Мишукин?! — крикнул он, но никто не оглянулся. — Мишукин?! — еще громче закричал он, и только тогда его услышали.

— Что вы говорите? — спросил Батыгин, наклоняясь к нему. — Плохо вам? Крепитесь, дорогой, крепитесь…

Виктор помог Безликову подняться и уложил его на койку.

«Умер, умер, — эта мысль пульсировала в мозгу «философа» и острой болью отзывалась в сердце. — А может быть, жив?»

Но Мишукин умер — специалист по электронике и агрономии, штангист-рекордсмен… И когда это стало очевидным, когда минул второй, четвертый, шестой час, а никаких признаков жизни не появлялось, — Батыгин не выдержал и лег на койку. Виктор дал ему лекарство.

— Что слышно о Травине? — спросил Батыгин.

— Связи по-прежнему нет…

А буря продолжалась с новой силой, и легкие домики Землеграда вздрагивали под напором ветра.

— Дерюгин первый, — сказал Батыгин, и Денни Уилкинс вздрогнул при этих словах. — Лютовников — второй. Теперь — Мишукин. Неужели еще Травин с Мачуком и Кривцовым?.. Не слишком ли дорого нам достанется преобразование Венеры?..

— Лежите спокойно, — просил Виктор. — Не волнуйтесь.

— Я и так лежу спокойно…

Сломленные усталостью, люди заснул и, устроившись где придется. Только Батыгин по-прежнему лежал с открытыми глазами и прислушивался к буре, — она порою стихала, но затем разыгрывалась с новой силой, — да Костик сидел у передатчика и неутомимо посылал позывные. Если бы в это время кто-нибудь следил за Костиком, то заметил, бы, как хохолок его медленно, но настойчиво склоняется, а потом вдруг стремительно подскакивает кверху, вновь принимая вертикальное положение.

И Безликов тоже не спал. Он смотрел на верхнюю койку, на металлическую сетку и вдавленный в нее ромбами матрац, и ему было одиноко и страшно. Смерть! Ведь и он едва не погиб. А если бы погиб — что осталось бы после него на свете?.. Он еще не успел ничего обобщить, еще никого не направил на истинный путь, никого не спас от ползучего эмпиризма… Непрошеные мурашки прошли по телу Безликова. Да, есть, конечно, корифеи, которым просто смотреть в глаза небытию… Он так хорошо ладил всегда с их сочинениями, пополняя знания, он так привык к солидному весу портфеля, набитого справочными изданиями… Ба! А где же портфель?! Безликов пошарил вокруг себя, но ничего не нашел. Портфель — такой хороший, вместительный — куда-то пропал. Безликов почувствовал себя сиротою и заволновался. Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы не поднять шум, — он вспомнил о Мишукине и решил, что пока может обойтись без справочных изданий…

Лишь на рассвете Костику удалось связаться с вертолетом. К тому времени геликоптер уже миновал полосу шторма и продолжал следовать к месту посадки грузового звездолета. Травин сообщил, что под ними до самого горизонта простирается океан и нет никаких признаков суши.

Утром хоронили Мишукина — первого тракториста Венеры. Его товарищи плотным кольцом стояли вокруг могилы, и головы их были скорбно опущены. Безликову, нашедшему, наконец, свой портфель, очень хотелось поделиться знаниями с этими славными людьми, рассказать им, что все в мире не только возникает, но и гибнет, что рождение и смерть с философской точки зрения едины, — Безликову очень хотелось таким способом успокоить, поддержать в грустную минуту товарищей по экспедиции, но почему-то он не смог произнести ни слова…

А когда последние горсти земли упали на свежий могильный холмик, снова заработал мотор трактора и снова посыпались в борозды семена жизни. На этот раз за рулем вместо Мишукина сидел водитель вездехода.

Капитан Вершинин с пунктуальной точностью выполнил распоряжение Батыгина: минуло трое суток, и небольшая с атомным двигателем шхуна «Витязь» — стройная и до блеска вычищенная — уже стояла на якоре у Землеграда, готовая в любую минуту выйти в океан.

От Травина пришли невеселые известия: он достиг места посадки грузового звездолета, но не обнаружил его там. Осмотр близлежащей акватории тоже не дал никаких результатов: по-видимому, звездолет опустился в океан, и течение унесло его в неизвестном направлении. Сообщение это всех взволновало и огорчило. Где теперь искать звездолет? И как найти его в необъятном океане?.. Все чувствовали, что дело, ради которого они прилетели на Венеру, находится под угрозой…

Батыгин понимал, что нельзя искать звездолет бессистемно, — так можно искать и десять, и двадцать, и тридцать лет и не найти, а их резерв времени всего десять-одиннадцать месяцев. Батыгин отдал распоряжение Травину срочно вернуться в Землеград. Через несколько часов вертолет опустился у «штаба» — домика Батыгина.

Океанолог Кривцов — маленький и худенький белобрысый человек с бесцветными бровями и бесцветными ресницами — вышел из геликоптера последним.

— Вся надежда на вас, — сказал ему Батыгин. — Океан — ваша вотчина. Что вы предлагаете?

«Вся надежда на вас!» Это прозвучало так внушительно, что Виктор подумал: сейчас худые острые плечи океанолога согнутся под тяжестью ответственности. Но ничего этого не случилось: Кривцов держался так, словно получил совершенно пустяковое задание.

— Я предлагаю произвести океанологические работы, — сказал он.

— То есть?

— В океане безусловно существует система течений. Если мы произведем океанологические исследования в районе посадки грузового звездолета и определим направление течения и его скорость, то сумеем высчитать, куда унесло звездолет, и найдем его.

— Есть другие предложения? — спросил Батыгин.

Других предложений не было.

— Капитан Вершинин, «Витязь» поступает в полное распоряжение Кривцова. Вам надлежит выполнять все его требования и создать океанологам максимально благоприятные условия для работы. Кривцов! — Батыгин повернулся к нему. — Категорически запрещаю увлекаться океанологическими исследованиями. Ваша цель — найти грузовой звездолет. Все остальное — потом. У нас впереди целая зима. Вершинин, готова шхуна к выходу в океан?

— Готова.

— Выходите немедленно. Кривцов отдохнет во время плавания. Желаю удачи. Держите с нами постоянную связь.

Через пятнадцать минут атомоход «Витязь» снялся с якоря, и вскоре силуэт его исчез в пасмурной дали…

Строительство Землеграда было закончено. Городок стоял на самом берегу океана, почти на одном уровне с ним. На Венере не приходилось опасаться высоких приливов: в океанах Земли они вызываются притяжением Луны, а у Венеры нет спутников, и уровень ее морей и океанов испытывал лишь небольшие колебания под влиянием Солнца.

Все строители жили на экспедиционном режиме, то есть работали с утра до ночи без всяких выходных, и Батыгин, понимая, что люди устали, объявил дневку — короткий отдых.

На следующий день после шторма Виктор нашел на берегу обрывки водорослей и тело какого-то довольно крупного животного со щупальцами. Животное сильно пострадало, — видимо, его долго било о камни, — и поэтому удалось лишь определить, что это беспозвоночное и, вероятно, моллюск, напоминающий осьминога. Но эта примечательная находка в тот день никого не взволновала: все были слишком потрясены трагической гибелью Мишукина. Потом неотложные заботы и дела отвлекли астрогеографов…

Теперь, получив передышку, ученые занялись находками: Громов извлек обрывки водорослей, а Шатков — останки животного, которые хранились в «гробу» — большом цинковом ящике с формалином.

— Очень странно, — рассуждал толстенький Шатков, покачивая головой. — Моллюск действительно похож на спрута, хотя, может быть, это и не спрут. Не должен быть спрут!

— Почему? — спросил Виктор.

Шатков немедленно повернулся к нему.

— Видите ли, я, конечно, подхожу с земной меркой, — начал он. — А на Земле осьминоги водятся только в морях, соленость которых не ниже тридцати промилле. Поэтому, например, их нет в Черном море, соленость которого всего восемнадцать промилле. Океан на Венере имеет соленость еще ниже — всего около десяти, промилле, то есть в три раза меньше, чем требуется для осьминогов. Это — во-первых. А во-вторых, на Земле осьминоги появились сравнительно недавно, в меловом периоде, всего-навсего каких-нибудь девяносто миллионов лет назад, может быть чуть-чуть раньше. Уровень же развития жизни на Венере соответствует тому, что было на Земле в протерозое, или полтора миллиарда лет назад…

— Почему вы думаете, что осьминоги появились на Земле только в меловом периоде?

— Более древние остатки их неизвестны…

— Но им трудно было сохраниться, у осьминогов нет скелета.

— Верно, но могли бы остаться клювы.

— А почему вы считаете, что развитие жизни на Венере должно протекать точно так же, как на Земле? — не сдавался Виктор.

— Да, пожалуй, вы злоупотребляете методом аналогий, — вмешался в разговор Батыгин. — Уж слишком прямые аналогии проводите.

— А как же быть?

Батыгин, не отвечая, посмотрел на Безликова — тот сидел поблизости, удобно устроившись на огромном, туго набитом портфеле. Физически он уже вполне оправился, но, как ни странно, встряска не избавила астрогеолога от навязчивой идеи — он продолжал считать себя философом и видел свою роль в экспедиции в том, чтобы все обобщать и всех поучать. В последние дни Батыгин внимательно приглядывался к Безликову, стремясь найти способ избавить его и от груза мертвых знаний и от непомерного самомнения. Но как это сделать?.. Как убедить его, что истина — в природе?.. Очевидно, путь был один — постепенно доказать ему никчемность зазубренных, но не усвоенных знаний.

— Как быть? — переспросил Батыгин. — Спросите нашего философа.

Услышав, что к нему обращаются, Безликов резво поднялся.

— Да, посоветуйте нам что-нибудь, — продолжал Батыгин. — Мы попали в трудное положение…

Безликов ошалело оглядывался, и Батыгин, сообразивший, что элементарный такт обязывает его на этот раз отвлечь внимание на себя, сказал, обращаясь к Шаткову:

— Сравнивайте. Сравнительный метод не будет так связывать вас…

Вот тут Безликов воспрянул духом.

— Прошу внимания! — возвестил он и простер руку над океаном. — Считаю необходимым напомнить вам указание Энгельса о том, что сравнительный метод стал широко использоваться в естествознании еще в семнадцатом столетии…

— Напрасно стараетесь, — сухо заметил Батыгин. — Энгельса мы все читали. Лучше объясните, почему некоторые философы объявили сравнительный метод устаревшим? В основе познания лежит сравнение, и иного не придумаешь…

— Не придумаешь… — как эхо отозвался Безликов и насупился, стараясь припомнить, что говорится об этом в фундаментальных справочных изданиях. Увы, он ничего не вспомнил.

— Но не будем злопамятны, — продолжал Батыгин. — Надеюсь, теперь вы поняли, как важно, чтобы до тонкостей была разработана теория познания, гносеология?.. Каким бы могучим орудием для изучения неведомых миров стала тогда философия!

— Что за вопрос! — не очень бодро ответил Безликов.

— А сейчас… Объявили вы себя философом, а что толку? Цитируете общеизвестное… И потом, признайтесь — не надоело вам чужие мысли повторять?

Безликов немножко смутился, но подумал о другом — подумал о несовершенстве справочных изданий. Будь они совершенны, в них имелся бы исчерпывающий ответ на любой вопрос. А с ними нет-нет да попадешь впросак. Безликов так и сказал Батыгину.

— Э-э, дорогой мой, — усмехнулся Батыгин. — На вашем месте я в первую очередь и заинтересовался бы вопросами, которые в справочниках не освещены, взялся бы изучать неведомую область бытия… А вы не забывайте о принципе неравномерности, — повернулся Батыгин к астрозоологу Шаткову. — Отдельные группы животных могут развиваться на Венере быстрее, чем на Земле, и наоборот.

— А что, если поймать осьминога? — неожиданно предложил Денни Уилкинс. — Давайте спустимся под воду.

Идея эта понравилась всем, и даже «философ» Безликов воодушевился.

В полдень все население Землеграда отправилось к утесам, возле которых решено было погрузиться под воду.

Денни Уилкинс, гордый тем, что на его долю выпала роль руководителя водолазной группы, шел впереди, по дороге рассказывая о технике спуска под воду. Безликов семенил перед Денни Уилкинсом и заглядывал ему прямо в рот, стараясь не пропустить ни одного слова: его почему-то очень взволновали предстоящие водолазные работы; может быть потому, что Безликов, переворошив запас своих недюжинных знаний, с удивлением обнаружил, что ни в одной философской сводке не затронуты проблемы водолазных работ?.. Если так, то не окажется ли он, Безликов, первооткрывателем новых философских проблем? Не сумеет ли он таким способом постичь новые, неведомые глубины человеческого бытия?.. Ведь именно это советовал ему Батыгин!.. Эти или иные светлые мысли роились в мозгу Безликова — кто может сказать!

— Забавно на Венере, — усмехнулся Виктор. — Что бы ты ни делал — все впервые в истории планеты. Вот теперь мы первые водолазы!

— Да, первые! — живо отозвался Безликов и победно огляделся вокруг. — Что за вопрос!

Денни Уилкинс, вооруженный специальным ружьем, первым исчез под водою; за ним последовали все остальные, и только Безликов замешкался на берегу.

Погрузившись метра на два, Виктор посмотрел вверх и увидел светлую воду и взлетающие ртутные пузырьки воздуха. Внизу было темно, там едва виднелся силуэт Шаткова, вцепившегося в скалу, и Виктор поплыл к нему. Одной рукой Шатков держался за выступ скалы, чтобы не всплыть, а второй шарил в поисках животных; время от времени он что-то снимал со скользких камней и опускал в мешочек. Рядом с ним никого не было, и Виктор оглянулся. В сером сумеречном свете он вдруг увидел длинное белое тело, голову с огромным глазом и вздрогнул, не узнав в первый момент Денни Уилкинса: очень уж странным выглядело в океане Венеры горизонтально вытянутое, словно подвешенное в воде, человеческое тело.

«Здорово плавает Крестовин», — позавидовал Виктор.

Денни Уилкинс действительно вел себя так, будто попал в родную среду, и Виктор менее всего мог предполагать, о чем думает этот человек-амфибия. А Денни Уилкинс, с удовольствием чувствуя, что не утратил прежних навыков, вспоминал небольшой островок, затерянный среди необозримых просторов Тихого океана, своего инструктора и ту ночь, когда, держась за скутер, не спеша плыл к берегу… Сколько времени прошло с тех пор, и сколько пережить пришлось Денни Уилкинсу!.. Он вспоминал, как смотрел на звезды, мерцавшие над океаном, и как не хотелось ему никуда лететь… И вот он на одной из этих звезд. Это почти невероятно, но это так. И если бы он пожелал снова очутиться на маленьком коралловом островке, затерянном в Тихом океане, — ему пришлось бы еще раз пересечь космическое пространство… Но Денни Уилкинс не жалел о случившемся. До возвращения на Землю еще далеко, а пока здесь чертовски интересно!

Он подплыл к Виктору и тронул за плечо, словно удостоверяясь, что тот цел и невредим. Да, Виктор был цел, и Денни Уилкинс видел, как он приветливо улыбнулся под маской. Теплое радостное чувство наполнило душу Денни Уилкинса, и ему захотелось сделать что-нибудь приятное Виктору. Но что он мог сделать приятного под водой?! Даже при самой изощренной фантазии это нелегко было придумать…

Шатков продолжал обследовать скалы, а Виктор знаками показывал, что ничего не может найти. Они стали искать вдвоем с Денни Уилкинсом, но времени прошло уже довольно много, и всем троим пришлось всплыть.

— На первый раз хватит, — сказал Денни Уилкинс, когда они вышли на берег. — Давайте отдохнем. Тут все-таки привычка нужна.

Шатков пребывал в полнейшем восторге. Он распихивал по баночкам свои находки и доказывал, что совсем не устал и должен немедленно снова опуститься под воду.

— А про осьминога вы забыли? — напомнил Денни Уилкинс.

Шатков и на самом деле забыл про осьминога.

— Тут столько интересного! — оправдывался он. — Тут все интересно!

— Разумеется! — поддакнул Безликов, не обнаруживший под водою ничего примечательного.

— Осьминога нужно искать среди скал, в расщелинах, — продолжал Денни Уилкинс. — А вы на одном месте сидели.

— Что ж, давайте поищем, — согласился Шатков. — Но эта донная фауна тоже чрезвычайно любопытна.

На этот раз Денни Уилкинс, кроме ружья, взял с собой под воду длинный алюминиевый шест, чтобы выгонять осьминогов из расщелин. Теперь они держались все вместе. Денни Уилкинс добросовестно запускал шест во все дыры, но найти ничего не удавалось. Постепенно интерес к осьминогам у них пропал, и водолазы разбрелись в разные стороны.

Укрепившись на небольшом выступе подводной скалы, Виктор снимал ножом небольшой нарост, полагая, что это какое-то приросшее животное, и вдруг замер: он почувствовал, что кто-то сзади смотрит на него. Виктор оглянулся, но никого не увидел. И все-таки он знал, что кто-то пристально наблюдает за ним. Оставаться спиной к опасности он дольше не мог и резко повернулся. Метрах в трех от него, в воде, неподвижно стояла рыба с широкой плоской мордой. Ее маленькие глаза, посаженные не сбоку, как у всех рыб, а спереди, на лоб, неподвижно смотрели на Виктора; пасть рыбы была приоткрыта, и Виктор отчетливо увидел два ряда острых зубов; какой длины рыба — Виктор определить не мог, но ему показалось, что она очень большая. Виктору хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он боялся шевельнуться, словно загипнотизированный ее взглядом. Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы осмелиться на стремительный рывок в сторону рыбы. Он попытался ткнуть ее ножом, но не достал: слегка шевельнув плавниками, рыба отплыла метра на два и остановилась. Тогда Виктор снова бросился на нее, и рыба опять отплыла и остановилась. Виктор мог поклясться, что перед ним — сознательное, с осмысленным взглядом существо, что это не рыба, а какое-то разумное подводное чудовище…

Теперь Виктор не прижимался спиной к скале, и рыба изменила тактику: она стала описывать вокруг него круги, постепенно сужая их и готовясь к нападению. Виктор разглядел рыбу очень хорошо. Длина ее наверняка превышала три метра, но было в ней что-то такое, что отличало ее от всех других рыб, когда-либо виденных Виктором. Он не мог понять, что именно, и это злило, пугало его. Он еще раз бросился на рыбу, но она, вновь отплыла, круги ее стали шире. Виктор едва подавил в себе желание всплыть на поверхность: тогда он оказался бы совершенно беззащитен. Он почти физически ощутил, как рыбьи зубы впиваются ему в живот… Рыба снова начала уменьшать круги, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы сверху неожиданно не приплыл Денни Уилкинс. Заметив его, рыба мгновенно исчезла.

Денни Уилкинс знаками пытался выяснить, что случилось, но Виктор от пережитого страха почти лишился сил и, не вступая в объяснения, поплыл к берегу.

Оказалось, что Шатков и Безликов уже выбрались на сушу и сидели, склонившись над баночками. Ноги Виктора подгибались. Он сделал несколько шагов и упал на песок.

— Что с вами? — спросил Шатков, запихивая пинцетом в баночку какое-то животное.

— Рыба, — только и смог сказать Виктор; он сообразил, что оставался под водою один, и от этого ему стало еще страшнее.

Толстенький Шатков подскочил, как на пружинах.

— Не может быть!

— Рыба, — повторил Виктор.

— Где?!

Виктор показал рукой на воду, и Шатков, забыв про баночки, рысью бросился к морю.

— Стойте! Там же не карась! Акула или что-то в этом роде! — крикнул Виктор.

— Хоть сто акул! Голубчик, вы ничего не понимаете!

Шатков, а следом за ним и Денни Уилкинс исчезли под водой. Тогда Виктор встал и тоже пошел в море. Он оттолкнулся от грунта, поплыл и вдруг представил себе, что рыба сейчас внизу, под ним. Страх, уже раз испытанный им, заставил его нырнуть. Он увидел Шаткова и Денни Уилкинса. Они стояли как раз на том месте, с которого Виктор заметил рыбу. Когда он под плыл, Шатков, энергично жестикулируя, двинулся к нему. Виктор видел, как шевелятся брови астрозоолога, словно они повторяли движения губ, но ничего не понимал. Шатков схватил Виктора за руку, и тогда тот сообразил, что астрозоолог требует показать ему рыбу.

— Вы обязаны были схватить рыбу и вытащить! — заявил он Виктору, едва они выбрались на сушу.

— Схватить! Она меня чуть не схватила! Странная она была. Я даже думаю, что это не рыба, а какой-нибудь подводный человек…

— Это тебе с перепугу показалось, — улыбнулся Батыгин, внимательно прислушивавшийся к разговору.

— Правда, странная, — повторил Виктор. — Вот: на ней вместо чешуи были какие-то пластинки!

— Панцирная рыба! — застонал Шатков. — Упустить панцирную рыбу! Да еще в океане!

— На суше я бы ее не упустил!

— На суше… Э-эх, такую рыбу… Вы ничего не понимаете! — у Шаткова чуть ли не слезы стояли в глазах. — Боже мой, чему вас только учили? Ведь существует почти общепринятая теория речного происхождения рыб! Очень многие палеозоологи считают, что рыбы сначала появились в реках, а потом уж заселили моря и океаны.

— Ну, это спорно, — сказал Батыгин.

— Спорно! — вскричал Шатков. — А вы знаете, что все найденные рыбы силурийского возраста — пресноводные? В начале следующего периода, в нижнем девоне, только двадцать три процента рыб были морскими, а в верхнем девоне — уже семьдесят один процент!

— Да, но вы должны помнить и другое, — проявляя неожиданные познания в ихтиологии, вступил в спор Батыгин. — Вы должны помнить, что неизвестно ни одного пресноводного животного прошлых геологических эпох, которое хоть отдаленно напоминало бы предка рыбы! Я все-таки думаю, что рыбы морского происхождения, именно происхождения. Вполне возможно, что перворыбы, переселившись в реки, развились там, окрепли, а потом вновь заселили моря.

— А я почему возмущаюсь?.. Мы же могли сейчас иметь такую перворыбу!

— Откуда вы знаете, что в реках Венеры нет рыб? — спросил Виктор. — Может быть, реки кишат ими, а в море живет только несколько заблудших.

— Вы умница! — воскликнул астрозоолог. — Мы это немедленно проверим!

— Вечереет уже…

— Тем лучше, что вечереет, — сказал Денни Уилкинс. — Можно устроить ночную рыбную ловлю со светом. Уж если есть рыбы в реках или в море, то на свет они сбегутся, будьте уверены.

— Неплохая мысль! — поддержал Батыгин. — Но в таком случае нужно отдохнуть. — Пойдемте в домик. Там хоть можно снять баллоны и маски.

Все согласились с ним и, забрав драгоценные находки Шаткова, пошли к Землеграду.

Денни Уилкинс, тащивший в обеих руках баночки, догнал Виктора.

— Перепугался ты? — усмехнулся он.

— Перепугался, — честно признался Виктор.

— Мы вылезли на берег, а тебя нет. Я полез обратно в воду, плыву и вижу — около тебя какое-то бревно кружится… Страшенная рыба, ничего не скажешь.

— Я не потому испугался, что она большая и зубастая. Понимаешь, стою лицом к скале и вдруг чувствую, что кто-то смотрит на меня. Думаю — не может быть, но чувствую — смотрит!

— Да, взгляд всегда чувствуется, — согласился Денни Уилкинс. — Иной раз стоишь, затерявшись в толпе, или даже идешь по пустой улице и чувствуешь чей-то пристальный взгляд…

— Почему это, Николай Федорович? — спросил Виктор.

— Существует психическая энергия, передающаяся на расстояние… Или вот материальные и идеальные явления, — сказал Батыгин, и тут Безликов перебил его.

— Материя первична, сознание — вторично! — бодро вскричал он. — Бытие определяет сознание!

— Ну а дальше? — прервал его Батыгин. — Дальше что?

Безликов ничего не понимал.

— Мы знаем, что существуют материальные явления и порожденные ими идеальные: мысли, образы, ощущения. Ну а дальше-то что?.. Уж больше ста лет твердим мы эту азбучную истину! А что вы можете рассказать нам об идеальных явлениях?

Перед мысленным взором Безликова в бешеном темпе замелькали страницы прочитанных сочинений. Неужели авторы обошли этот вопрос?.. Увы, обошли. И Безликов сник, застеснялся. Спрятав портфель за спину, он начал понемножку отставать.

— Вот видите, — сказал Батыгин. — Признаем существование в мире и материальных и идеальных явлений. Но вся наша наука почему-то до недавнего времени изучала лишь материальные или в лучшем случае процессы, вызывающие ощущения, мысли. Но если идеальные явления существуют, значит, у них есть свои природные свойства, свои особые формы движения, значит, они могут, должны изучаться именно с этой, природной точки зрения. Теперь это осознано, и новая наука — идеальнология — уже оформилась в своеобразную отрасль знаний.

— Жаль, что это не имеет никакого отношения к астрогеографии, — вздохнул Виктор.

Батыгин улыбнулся.

— Как тебе сказать?.. Некоторое отношение имеет. Помнишь? — был у нас со Светланой разговор о существах, более сложных, чем люди…

— Помню.

— Если такие существа имеются, то они должны обладать более мощным и сложным интеллектом. Мозг — ведь это самое высокоорганизованное и таинственное, чем располагает человек, и если мы считаем, что где-то во вселенной имеются существа, поднявшиеся по ступенькам эволюции выше земных людей, то они должны отличаться от нас прежде всего своим мозгом, способностью производить вот эти самые идеальные явления — мысли, образы, и не только производить, но и как-то иначе — совершеннее и разнообразнее — использовать в своей жизни.

— А как — совершеннее? — спросил Виктор.

— Трудно ответить на этот вопрос… Достижения идеальнологии пока невелики…

— Не может быть, чтобы вы ничего не знали, — убежденно сказал Виктор.

Батыгин засмеялся.

— Немного я знаю, ты прав, но очень немного. Когда-то, разрабатывая эволюционное учение о вселенной, я размышлял и над этими проблемами. Однажды я попытался представить — какими же могут быть эти существа, более сложные, чем люди? В чем будет заключаться их основное отличие от людей? Мне тогда подумалось, что если я сумею предсказать, каким станет человек, скажем, через сто или двести тысячелетий, то тем самым я узнаю и каковы те существа, более высокоорганизованные, которые уже сейчас обитают где-нибудь во вселенной. Я и до сих пор убежден, что в любом уголке вселенной основные направления в эволюции очагов жизни совпадают: материя приходит к выработке все более сложных идеальных продуктов, а это прямо зависит от развития нервной системы. И я занялся анализом эволюции жизни, но под особым углом зрения: я стал выяснять, как изменялась на протяжении миллионолетий роль идеальных явлений в жизни организмов…

Вы, конечно, знаете, что молодые волки, например, ни разу не видавшие лесных пожаров, боятся красных флажков. А цыплята, едва вылупившиеся из яиц, разбегаются при виде коршуна, хотя ни одному из них не довелось побывать в его когтях… Я постарался уяснить для себя, в чем тут дело, и думаю, что мне это удалось… Способность вырабатывать идеальный продукт — это исключительное свойство живой материи. Даже самые низкоорганизованные животные, вроде амебы, обладают раздражимостью, и у них возникают наиболее простые идеальные явления. Нынешние амебы, так же как и кусочки протоплазмы, впервые появившиеся на Земле, испытывают раздражение, у них возникают «ощущения», но «ощущения» эти не закрепляются в нервной системе, они почти тотчас затухают. Поэтому у простейших животных не было и нет никаких навыков, они не приобретают опыта в процессе жизнедеятельности.

Накопление опыта — удел более высокоорганизованных существ. И именно в этом направлении развивалась нервная система: идеальные явления, навыки, правда наиболее простые, стали закрепляться в нервной системе, и это позволяло организмам «не повторять ошибок прошлого». Но много ли навыков может приобрести за свою недолгую жизнь бабочка или пчела? Очевидно, очень немного. Да и нервная система у них настолько низкоорганизованная, что не способна накопить большое количество навыков. Поэтому биологически целесообразно было закрепленные навыки передавать по наследству. Именно в таком направлении и пошло развитие нервной системы: идеальные явления, навыки, стали передаваться по наследству, и постепенно возникли сложнейшие инстинкты, которые особенно характерны для насекомых.

Инстинкт — это и есть навыки, выработанные видом за все время его существования и передающиеся по наследству. Но инстинкты очень консервативны, они строго определяют поведение животного и не позволяют уклониться от предначертанного пути, даже если он ведет к гибели. Поэтому у всех животных, которые сложнее насекомых по своей внутренней организации, нет уже таких хитрых и многообразных инстинктов: у них все большую роль начинают играть навыки, приобретаемые за время жизни. Следовательно, внешне процесс пошел в обратном направлении. Волки, например, очень многие навыки усваивают в течение своей жизни: учатся охотиться, путать следы и так далее. Но кое-что к ним по-прежнему переходит по наследству, и в частности «образ огня», заставляющий даже молодых животных слепо бояться всего красного. А цыплятам по наследству передается «образ коршуна». В жизни человека врожденные инстинкты играют совсем маленькую роль и проявляются главным образом в младенческом возрасте.

Но как же пойдет эволюция дальше? Сейчас мозг человека способен на всю жизнь сохранять многие воспоминания, знания, навыки, но по наследству они не передаются: сын летчика не рождается летчиком. Но это — сейчас. А я убежден, что через десятки, если не сотни, тысячелетий человеческий мозг научится передавать по наследству знания и опыт предыдущих поколений, дети будут рождаться обогащенными знаниями своих родителей.

Я понимаю, что это звучит фантастично. Но это — не фантазия. Это широко известный диалектический закон отрицания отрицания, согласно которому каждая следующая ступень в развитии «отрицает» предыдущую, повторяя ее на более высоком уровне: зерно «отрицается» зеленым растением, а зеленое растение — созревшими зернами. Смотрите, что получится, если мы последовательно расположим все известное нам:

у простейших животных — амебы — «ощущение», раздражение возникает и тотчас затухает, не закрепляется в нервной системе, и накопления опыта не происходит;

у более высокоорганизованных животных — насекомых — сложнейшие навыки-инстинкты постепенно закреплялись в нервной системе, и опыт предыдущих поколений стал передаваться по наследству; второе, как видите, отрицает первое;

у человека мозг достиг такого развития, что надобность в многочисленных наследственных навыках временно отпала — человек успевает вырабатывать необходимые ему навыки в течение жизни, и они гибнут вместе с ним. В этом случае третье отрицает второе в ходе эволюции органического мира, на более высокой ступени «повторяя» первое;

наконец, в очень далеком будущем человеческий мозг начнет передавать потомкам навыки родителей по наследству и в то же время будет вырабатывать множество новых навыков. Иначе говоря, четвертое отрицает третье, то есть наше нынешнее состояние, на более высоком уровне «повторяя» и второе и третье.

Вот вам закон отрицания отрицания в его классической форме, но в той области бытия, где его еще никто не обнаруживал.

Биологическая и социальная целесообразность именно такого развития мозга — очевидна. Какому-нибудь средневековому рыцарю было довольно просто освоить опыт предыдущих поколений. Нам это уже не под силу — до такой степени увеличились человеческие знания! Что же говорить о сверхдалеких потомках наших! Дилемма, стоящая перед ними, проста: либо они не смогут использовать ими же накопленные теоретические богатства, либо научатся передавать приобретенные знания и навыки по наследству. Случится последнее, и почему бы ему не случиться, если передаются по наследству некоторые физические признаки, приобретенные в течение жизни?

Теперь представьте себе, каким могучим и свободным будет человек сказочно далеких тысячелетий. В детские годы ему нужно будет лишь «проявить» опыт своих родителей, на это ему не придется затрачивать много труда, и он начнет активную жизнь, уже зная все, что успели узнать предыдущие поколения. И знания тогда будут множиться так, как нам и не снится… Думаю, что именно таковы и те сверхразумные существа во вселенной, о которых мы говорили. Тогда тем, кто с ними встретится, придется туго!

— А вдруг та рыба и есть такое разумное существо? — спросил Виктор и поежился, как от озноба. — А? Николай Федорович?

— Нет, Виктор. Я тебе уже сказал, что это предположение несерьезно, и по многим причинам.

— По каким же?

— Водная среда не способна породить существа с очень развитым интеллектом…

— Почему?

— Потому, что она слишком однообразна.

— Не понимаю.

— Да потому, что она слишком однообразна, — повторил Батыгин, сделав ударение на последнем слове. — Тут мы сталкиваемся с очень любопытным противоречием. Относительное однообразие Природных условий в водной среде способствовало возникновению и развитию жизни в море — резкая смена их, скажем температуры, наверняка погубила бы еще не окрепшие, не научившиеся сопротивляться суровым внешним условиям организмы. Но когда жизнь развилась и окрепла, то же самое относительное однообразие водной среды стало тормозить эволюцию, стало препятствовать дальнейшему прогрессивному развитию жизни. Удивительного в этом ничего нет. Вода согревала и питала жизнь, пока та была очень слаба и не способна выдержать резкую смену природных условий. Но она же «избаловала» жизнь, приучила ее к сравнительно легкому существованию. Для быстрого и разнообразного развития жизни требовались и разнообразные природные условия.

Вот почему на Земле выделяются две основные пространственные фазы эволюции — морская и материковая. На суше жизнь попала в неизмеримо более суровые и изменчивые условия, иона начала активно приспосабливаться к этим условиям, бороться за существование. Тут уж не оставалось места «изнеженным», «избалованным» — выживали сильнейшие, и эволюция жизни на Земле пошла значительно быстрее.

В борьбе за существование на суше, не сумев приспособиться к суровым условиям, погибли сотни тысяч видов растений и животных, но зато в конце концов возникли мыслящие существа, и они победили, потому что разум оказался наиболее действенным, могучим орудием в борьбе с природой… Вот как трактует эту проблему историческая психология.

Поэтому и нет надежды встретить мыслящие существа на тех планетах, где жизнь еще не вышла из океана… Теперь понимаете? — Батыгин обращался и к Виктору и к Денни Уилкинсу.

— Понимаем, — ответили они.

— Ученые-антропологи, занимающиеся антропогенезисом, — продолжал Батыгин, — до сих пор не обращали внимания на одно чрезвычайно любопытное совпадение. Известно, что люди возникли около миллиона лет назад, в самом начале четвертичного периода. Но, по данным палеогеографии, природные условия на Земле никогда не были так разнообразны, как в то время. Догадываетесь, куда я клоню?..

— Догадываемся…

— Совпадение, разумеется, не случайное. А это позволяет нам сделать еще один вывод: существа, более сложные и совершенные, чем люди, могут возникнуть только в исключительно разнообразных природных условиях и на планетах, более крупных, чем Земля, на планетах, которые было труднее освоить, чем Землю… Твоя рыба, Виктор, не могла быть людеподобным существом, так сказать «венерцем», еще и потому, что человека создал труд. Приспособление всегда пассивно, а труд — активен, он требует более высокого и развитого интеллекта. Поэтому люди и совершенствовались, не приспосабливаясь к природе, а преобразуя ее. Но чтобы трудиться, нужны орудия труда, нужны развитые руки, которых у рыбы не было. Или были? — улыбнулся Батыгин.

— Не было, — согласился Виктор.

— Вот видишь!.. Это и есть вторая причина, по которой твоя рыба не могла быть существом с мощным интеллектом… И еще один вывод: существа, превосходящие людей разумом, должны превосходить их и умением трудиться…

А Безликов в это время в мрачном одиночестве сидел на камне. Невысокие волны, рассуждая о вечности, накатывались на отлогий песчаный берег. Затосковавший «философ» не прислушивался к их бормотанию. Сам он размышлял о бренности и скоротечности всего сущего, и огромный портфель, небрежно брошенный рядом, казалось, осмеивал самую мысль о чьем-то бессмертии, о постоянстве. Муторно было на душе у Безликова, очень муторно и тоскливо. Не поднимись он так высоко по ступенькам эволюции — завыл бы с горя. Что же это получается, если разобраться серьезно?.. Всю жизнь верил он солидным апробированным трудам, всю жизнь благодаря им жил, пользуясь устаревшим выражением, как у Христа за пазухой, не ведая скорби, не ведая сомнений… Портфель, до отказа набитый сочинениями, вобравшими в себя все самое прочное, самое проверенное из человеческих знаний, обеспечивал ему на Земле почет и уважение, все с восхищением говорили о нем — энциклопедист! — а зеленые юнцы, раскрыв рты, слушали его содержательные лекции… Так почему же на Венере ему недостаточно этих прочных, проверенных знаний? Почему он то и дело попадает впросак, и никто здесь не нуждается в его справках?.. Безликову даже казалось, что если бы он сам подумал над тем, о чем его спрашивают, то нашел бы вразумительный ответ. Но он верил прочитанному, верил слепо и не смел думать сам…

Безликов хмуро покосился на портфель, и у него появилось откровенное желание пнуть его ногой, да так пнуть, чтобы исчез он в волнах!.. Но Безликов не пнул портфель, он просто хмуро отвернулся от него и тяжело вздохнул. Что же делать?.. Неужели он усвоил неправильный метод познания истины, он, стремящийся охватить мыслию весь мир, все постигнуть? Но как ему действовать дальше? Как быть ему, наконец?

Безликов готов был расплакаться от досады. Надо же — такая неприятность. Но посмешищем он не станет, нет! Он не допустит, он всем докажет, что Безликова не зря взяли на Венеру!

Приняв такое решение, Безликов подхватил ненавистный портфель и зашагал к Землеграду.

Когда кончились долгие сумерки и наступила ночь, почти все население Землеграда вышло на рыбную ловлю. Виктор и Денни Уилкинс мобилизовали все лодки, приготовили специальные фонари, взяли сети и остроги. Желающих принять участие в ловле оказалось так много, что пришлось устроить жеребьевку. Все очень волновались, запуская руку в мешок, где лежали свернутые трубочкой бумажки, а философа Бейликова прямо-таки било мелкой дрожью. Но ему повезло, и он громким криком «ура» оповестил всех о своей удаче.

Мрачны ночи на Венере. Свет луны никогда не заливал скалистые горы и равнины, а черную гладь моря ни разу не рассекала надвое серебристая лунная дорожка. Ни одна звезда не вспыхивала на черном небосводе. И свет огней Землеграда был первым светом, загоревшимся в ночи на Венере…

Виктор, Денни Уилкинс, Шатков и философ Безликов, по привычке захвативший с собою портфель, плыли в одной лодке. Начать рыбную ловлю решили в реке. Когда очертания берега исчезли во мраке, Виктор опустил в воду лампу и включил свет. Лодку медленно сносило вниз по течению, и следом за нею плыл яркий шар, погруженный в реку. И Виктор, и Денни Уилкинс, и Шатков, и Безликов пристально вглядывались в освещенную воду, но ни одно живое существо не явилось «на огонек». Лишь плывущие песчинки вспыхивали тусклым серебристым светом…

— Нет ничего, — сказал Виктор.

— Терпение, мой друг, терпение! — призвал Шатков.

— А может быть, венерские рыбы равнодушны к свету? — высказал предположение Денни Уилкинс. — Это наши, земные, стремглав несутся на огонек…

— Не думаю, — Шатков теперь один с надеждой всматривался в освещенную воду. — Если они действительно рыбы, то огонь и на них должен производить магическое действие.

— Что за вопрос! — поддержал астрозоолога философ Безликов.

Лодка приближалась к морю. Уже слышался ровный рокот наката. Виктор вытащил из воды лампу, озарившую, подобно вспышке молнии, реку и надувные лодки с рыболовами, и выключил свет. Шатков и Денни Уилкинс сели на весла, и лодка быстро понеслась к морю. Шум наката равномерно нарастал, и вскоре легкое покачивание подсказало гребцам, что они вышли из реки.

— Нужно отплыть подальше, — предложил Шатков. — Незачем толкаться всем у самого берега.

— Можно и подальше, — согласился Денни Уилкинс.

Они плыли до тех пор, пока красный огонек на вершине радиомачты не снизился наполовину.

— Стоп, — сказал Виктор. — А то маяк потеряем из виду.

Было очень тихо. Шум наката уже не доносился сюда.

— Зажигать лампы? — спросил Виктор.

— Подождите немного. Может быть, морские животные на Венере тоже фосфоресцируют, как и на Земле, — Шатков, стоя посередине лодки, осматривал море. — Мне показалось, что раза два под веслами вспыхивали зеленоватые искры.

Да, ночное море жило своей, таинственной и мало понятной жизнью. Иногда слышался короткий всплеск, а иной раз словно кто-то спичкой чиркал по черной воде — слабый белый свет вспыхивал и гас. Виктор лег на дно лодки и свесился через борт. Рядом с собою он чувствовал сидящего на портфеле «философа». Виктор лежал долго и вдруг ему показалось, что в черной глубине зажглись два неярких огонька. Он тихонько окликнул своих спутников, и они тоже склонились над бортом. Огоньки приближались. Теперь они стали похожи на два круглых зеленоватых глаза. Свет их не озарял воду, но они выделялись четко и медленно увеличивались в размерах.

— Что это? — прошептал Виктор, чувствуя, как мурашки пробежали у него по спине.

— Не знаю, — шепотом ответил Шатков. Как видно, он чувствовал себя менее уверенно, чем днем, потому что немножко отодвинулся от борта.

Теперь глаза были совсем близко и перестали увеличиваться в размерах. Они были круглые, как блюдца, и без зрачков. Виктору хотелось отвернуться, спрятаться от этих глаз, но глаза словно приказывали ему лежать неподвижно. Рядом что-то тревожно забормотал Безликов, а потом Виктор почувствовал, что Крестовин отполз от борта. Лодка слегка вздрогнула — Крестовин встал на ноги. А Виктор все смотрел и смотрел в круглые зеленые глаза…

Острога с коротким всплеском врезалась в воду. Глаза потухли. Потухли мгновенно. И ничто не шевельнулось в глубине.

— Далеко была, гадина, — выругался Денни Уилкинс. — А то бы я ее…

Он вытащил острогу и, не спрашивая разрешения у Шаткова, включил свет и поднял лампу, как факел, над головой. Лодка слабо покачивалась в центре светлого круга, но дальше ничего не было видно.

— У меня п'едложение, — запинаясь, сказал «философ» Безликов. — Давайте подплывем немножко к берегу. Мы одни так далеко ушли в море.

— Нет, — к Шаткову вернулось самообладание. — Ведь пока еще ничего не случилось.

— Боже ж мой! — Безликов нервно двинулся на портфеле и вдруг убедительно доказал, что логическое мышление — это именно то, что свойственно ему: — Когда случится — будет поздно!

Неизвестно, чем кончился бы этот спор, но Денни Уилкинс решительно сказал:

— Опускаем фонари в воду! А вы все-таки не свешивайтесь над бортом!..

Снова запылал в чернильной воде светлый шар со срезанной поверхностью воды макушкой. Потом рядом с ним загорелся второй, они слились. Прошла минута, вторая, третья… Узкая темная тень скользнула по краю освещенного пространства. Она промелькнула так быстро, что ни Денни Уилкинс, ни Виктор не успели поднять остроги… Прошла еще минута, и внезапно в светлый круг влетело веретенообразное существо с острой мордой. Ослепленное, оно неподвижно замерло в полуметре от лодки. Денни Уилкинс не промахнулся — острога вонзилась у основания черепа, и животное, пронзенное насквозь, бешено рванулось в глубину. Денни Уилкинс выпустил острогу и вцепился в линь. Лодка вздрогнула, двинулась с места, но почти тотчас остановилась, и натянутый линь ослаб. Денни Уилкинс осторожно выбрал его, и убитое животное вновь появилось в круге света.

— Рыба! — восторженно прошептал Шатков. — Это несомненно рыба! Не утопите ее, пожалуйста… Осторожней, осторожней. Вот так. Кладите сюда.

Рыбу бросили на дно лодки, а Денни Уилкинс и Виктор вновь застыли с острогами в руках. Ждать пришлось недолго. Какое-то другое животное с широкой тупой мордой и роговыми шишками на черепе осторожно приблизилось к светлому кругу. Животное остановилось далеко, у противоположного края светлого пространства, и не спешило войти в него: морда животного застыла на грани света и тьмы, а два длинных уса, очевидно очень чувствительных, медленно двигались в освещенной воде, словно животное пыталось на ощупь определить, что это такое — свет.

Философ Безликов, успевший забыть о своем предложении плыть к берегу, поглощенный необычным зрелищем, двинулся на портфеле и почувствовал, как больно уколол его открывшийся замок. «И зачем только я притащил портфель, — сердито подумал он, не спуская глаз с рыбы. — Увидят — вот смеяться будут». Безликову очень захотелось спрятать портфель, но он пришел к заключению, что самое разумное — сидеть на нем, и тогда никто его не заметит.

Едва слышно щелкнул в руках Шаткова фотоаппарат.

— Бить? — спросил Виктор.

— Попробуй.

Острога вошла в воду в сантиметре от морды животного, и оно тотчас исчезло.

— 'астяпа! — громко крикнул Безликов. — Вот 'астяпа. Дай сюда ост'огу!

— Как же! — возразил Виктор. — Это ж вам не справочники цитировать!

— Как 'азгова'иваешь, мальчишка! Когда я их цити'овал?! — обиделся Безликов и сам же застеснялся, увидев обращенные к нему удивленные лица. Чувство, очень похожее на бешенство, начало овладевать Безликовым. Нет, он злился не на этих ребят, он злился на самого себя и еще на кое-кого. Но он не позволит, он не позволит! Он вырвет с корнем!

— Дай ост'огу! — потребовал еще раз Безликов. — Дай! — он протянул руку, но Виктор остался неумолим.

— Можете стукнуть рыбу портфелем — сдохнет, — уверенно сказал он.

Философ Безликов не стал спорить. Он тихо опустился на портфель и скорбно уставился в воду. Да, жизнь не удалась, увы — не удалась. Он сам виноват и все должен снести безропотно. Даже недоверие этих мальчишек — Виктора и ухмыляющегося Крестовина. Ничего не поделаешь. Но грустно, грустно было на душе у Безликова.

Один фонарь почему-то погас. Шатков вытащил его, закинул провод себе на плечо, так что фонарь повис у него на груди, и снова включил свет… А к лодке приближалось какое-то странное животное, широкое и плоское, похожее на ската…

Шатков облизал пересохшие от волнения губы.

— Бесподобно, — прошептал он. — Бес… А-ай!

Черная скользкая плеть с размаху ударила астрозоолога по плечу и опрокинула навзничь. Нападение произошло так неожиданно, что в первое мгновение все растерялись, а философ Безликов отскочил в сторону, с непостижимой ловкостью подхватив портфель. Еще мгновение — и Шатков очутился бы за бортом, но Виктор успел схватить его за ноги. Лодка резко накренилась. Что-то холодное и скользкое коснулось руки Виктора. Он инстинктивно отпрянул и едва не выпустил ноги Шаткова. В ту же секунду в воду шлепнулось что-то очень тяжелое, и неслыханный вопль потряс планету: «философ» в панике уронил портфель в океан. Ни Виктор, ни Денни Уилкинс не успели еще отреагировать на это чрезвычайное происшествие, а Безликов уже бросился вниз головой в воду. Он камнем пошел ко дну и, наверное, догнал бы тонущий портфель, но темная тень метнулась ему наперерез, и огромная рыба мимоходом заглотнула портфель, как песчинку. А на лодке продолжалась отчаянная борьба, и трое людей видели совсем рядом в черной воде два круглых зеленоватых глаза. Денни Уилкинс с силой всадил в них острогу. На этот раз глаза не погасли, хотя острога вонзилась во что-то мягкое и конец ее остался над водой.

— Нож! — крикнул Виктор. — Режь!

Уже три плети, гибкие и круглые, как змеи, схватили Шаткова за грудь, там, где висел фонарь, и тянули под воду. Шатков вырывался, иногда хрипло вскрикивая, но чудовище одолевало, и голова астрозоолога погрузилась в воду. Денни Уилкинс не промахнулся — вот когда пригодилось его умение владеть любым оружием! — и с одного удара перерезал плеть. Виктор тоже дотянулся до ножа и отрезал вторую. Но еще две плети стремительно вылетели из воды и упали на фонарь. Шаткову удалось на секунду приподнять голову, но она тотчас снова опустилась в воду; если бы не маска, он давно бы захлебнулся. Одна из плетей обвилась вокруг шеи астрозоолога, и это закончилось бы трагически, если бы Денни Уилкинс вовремя не перерезал ее. Еще две плети упали рядом с фонарем. Виктору показалось, что вместо одной отрезанной каждый раз появляются две новые. И вдруг он все понял.

— Фонарь! — закричал Виктор. — Гаси фонарь!

И в самом деле, как только погас свет — чудовище отпустило Шаткова. Все уцелевшие плети исчезли так же внезапно, как появились. Лодка выпрямилась, и Виктор втащил в нее Шаткова.

Придушенный, перепуганный астрозоолог сидел на дне лодки и крутил головой.

— Свет, — сказал Виктор. — Это свет его привлек. Вот так история!

— Ну, не только свет — оно же могло схватить фонарь и под водою, — теперь, когда опасность миновала, Денни Уилкинс склонен был поиронизировать. — Это товарищ Шатков произвел на него неотразимое впечатление!

— А ведь это был спрут, — заключил Виктор. — Самый настоящий спрут. Так ведь?

— Не знаю, — честно признался астрозоолог. — Не разглядел.

— Надо было хватать его и тащить! Упустить такого спрута! И где? — на Венере!

— Отстаньте! — взмолился астрозоолог; он массировал шею — ее все-таки сильно помяло.

Денни Уилкинс расхохотался, Виктор тоже засмеялся — громко, раскатисто.

И вдруг где-то поблизости послышалось глухое всхлипывание. Все оглянулись, увидели рядом с лодкой что-то темное, шевелящееся и только тут заметили, что Безликов исчез. Да, в воде, держась за борт лодки, горько рыдал «философ» Безликов, он рыдал безутешно и даже не делал попыток влезть в лодку — пришлось его втаскивать.

— Что с вами? — допытывались у Безликова товарищи. — Что случилось?

— Ничего, — всхлипывая, отмахнулся Безликов. И в самом деле, как могли постигнуть они всю глубину его трагедии?

— А где портфель? — спохватился Виктор. — Неужели утонул?

— По'тфель 'ыба съела, — едва выговорил философ.

— Какая рыба? — изумился астрозоолог Шатков.

— Панци'ная, должно-ик! быть.

— Зачем ей портфель? — еще больше изумился астрозоолог.

В самом деле, велико, наверное, было разочарование глупой панцирной рыбы, проглотившей портфель Безликова, но кому не приходилось расплачиваться за опрометчивые поступки!

— И вы из-за портфеля так убиваетесь? — успокаивал Виктор. — Другой сделаем!

— П'и чем-ик! тут по'тфель? — скорбно возразил «философ». — Ни п'и чем он тут! Я и так-ик! все помню.

— Ну и хорошо, успокойтесь. Ведь вас рыба не тронула.

— Меня! Меня ни одна 'ыба не т'онет! Не об'ащайте лучше на меня-ик! внимания. Я посижу в сто'онке.

Так никто и не понял, что потерял Безликов не портфель, что потерял он прежнюю опору в жизни, а новую легко ли найти?

— Продолжим охоту? — предложил Денни Уилкинс.

— Нет, нет! Завтра продолжим! — астрозоолог Шатков временно утратил всякий интерес к проблемам своей науки. Но когда Денни Уилкинс поднял обрезанную плеть и хотел выбросить ее в море, Шатков так и подскочил на дне лодки.

— Вы с ума сошли! — крикнул он фальцетом. — Выбрасывать такую драгоценность!

— Берите, пожалуйста, — пожал плечами Денни Уилкинс.

— Нет, положите ее. — Брать щупальце в руки Шаткову почему-то не хотелось. — Вон туда положите, — он показал в самый дальний конец лодки, и обрезок бросили рядом с безучастным «философом».

… Их лодка вернулась последней — товарищи уже начали беспокоиться о них. Рыболовам удалось добыть еще двух морских животных. Весь улов сложили до утра в «гроб» с формалином и туда же опустили обрезок плети, в объятиях которого астрозоолог провел самые неприятные минуты своей жизни.

Вскоре Землеград уснул. Тихо-тихо стало на планете. Только шорох волн напоминал, что не все мертво вокруг, что время идет своим чередом, и новый пасмурный день все-таки займется над Венерой.

Дверь одного из домиков бесшумно открылась, и на пороге появился Безликов — в маске, с баллонами за плечами. Он плотно прикрыл дверь, потоптался на одном месте и побрел подальше от моря, в сторону дюн. Там и провел он остаток ночи.

А утром Безликова не узнали. За ночь он утратил философический вид, и из краснощекого, упитанного молодца превратился в осунувшегося, бледного, с ввалившимися глазами анахорета; брюки падали с него, куртка висела на плечах, как на вешалке, и, глядя на него, можно было подумать, что всю жизнь занимался он непосильным творческим трудом, иссушившим его мозг и тело. Ни с кем не разговаривая, бледной тенью отца Гамлета бродил философ Безликов по единственной улице Землеграда…

Зато астрозоолог Шатков к утру совершенно оправился и проснулся в превосходном настроении.

— Удивительно, — говорил он Батыгину. — Никогда бы не подумал, что в венерском океане столько жизни. Я бы даже сказал — с избытком! И это при полной безжизненности суши.

Шатков запустил руку в «гроб» с формалином и извлек оттуда обрезок плети.

— Ну, конечно щупальце, — он протянул обрезок Батыгину. — И с присосками. Жаль, что мне не удалось получше разглядеть эту зверюгу. Безусловно это животное близко к земным головоногим моллюскам, хотя я и не могу утверждать, что это спрут. Может быть, и не спрут. На Земле спруты почти не нападают на людей, боятся их.

— Но все-таки нападают?

— Кое-кто это утверждает, а кое-кто решительно отвергает. Если и нападают, то крупные и очень, очень редко. Но как жаль, что я не разглядел это животное!

— Если уж вы так жалеете об этом… — начал Виктор, но Батыгин взглядом остановил его.

— По-моему, жизни на Венере давно пора бы выбраться на сушу, — продолжал Шатков. — Возраст здешней жизни никак не менее миллиарда лет или даже двух миллиардов.

— Думаете?

— Ну конечно! И Громов того же мнения — водоросли в море весьма разнообразны. Может быть, даже и двух миллиардов лет мало. Ведь палеонтологи никак не могут договориться с геологами и астрономами о возрасте земной жизни. Палеонтологи и биологи считают, что для столь пышного расцвета жизни на Земле потребовалось никак не меньше семи-восьми миллиардов лет. Но астрономы определяют возраст Земли в пять-шесть миллиардов, а возраст биогеносферы и того меньше — всего около четырех миллиардов лет. Видите, какое несоответствие!

— Да, несоответствие, — согласился Батыгин. — Но не поможет ли нам чем-нибудь философ?

Безликов стоял поодаль, прислушиваясь к разговору, и беспомощно вертел руками: они слишком привыкли к портфелю, и он не знал, чем их занять.

Батыгин решил отвлечь его от грустных размышлений. Безликов робко приблизился, как-то снизу вверх глядя на Батыгина.

— Мате'ия движется, взаимодействует и 'азвивается не'авноме'но, — начал он, смотря на Батыгина послушными испуганными глазами. — П'инцип не'авноме'ности…

— Э-э, да вы, кажется, меня теперь цитировать решили! — прервал его Батыгин. — Лестно, конечно. Н-да! Но стоит ли, а? Может, не стоит при жизни в классики записывать?.. Кто же подскажет, что после смерти получится!

Безликов осекся и погас окончательно. Ссутулившись, он побрел к морю, и ему казалось, что планета раскачалась на большой скорости бегая вокруг Солнца; по крайней мере почва уходила из-под ног Безликова. Это уж точно.

А Батыгин с Шатковым продолжали разговор.

— Мне тоже кажется, что жизни на Венере давно пора бы выйти на сушу, — согласился Батыгин. — Но знаете, кто виноват в том, что она не вышла?..

— Я вас пока не понимаю.

— Луна виновата. Вернее — отсутствие спутника у Венеры. Земле больше повезло.

Шатков ждал разъяснения.

— Видите ли, мы уже установили, что уровень венерского океана остается почти постоянным. Значит, береговая линия — это резкая природная граница, рубеж, перейти который очень трудно. Бывают, конечно, сгоны и нагоны, сдвигающие эту границу. Но сгоны и нагоны — явления эпизодические и кратковременные. А систематических, закономерных колебаний уровня океана на Венере практически нет, потому что солнечные приливы незначительны, и в расчет их можно не брать…

— Теперь понятно, куда вы клоните, — сказал Шатков. — У нас на Земле Луна по сути дела выгнала жизнь из моря на сушу…

— Вот именно. В отлив по всей Земле обнажались огромные участки морского дна, и все животные и растения; находившиеся там, два раза в сутки оказывались на осушке, на воздухе. Многие из них при этом погибали, но многие приспособились к закономерной смене среды, научились жить то в воде, то на воздухе. Так сложилась литоральная фауна. Она-то и выдвинула пионеров заселения суши, животных и растений, научившихся, приспособившихся жить на воздухе… А Венере никто такой услуги не оказывает, никто не подготавливает с такой же настойчивостью венерскую жизнь к выходу из моря.

И Шатков и Громов согласились, что это, пожалуй, наиболее логичное объяснение.

— И очень хорошо, — продолжал Батыгин, — что жизнь на Венере более развита, чем мы предполагали. Это облегчает нашу задачу. Мы просто заселим материки Венеры растительностью, она обогатит атмосферу кислородом, снизит содержание углекислоты, и вы лет через тридцать сможете завезти сюда сухопутных животных и довершить, таким образом, преобразование биогеносферы Венеры.

Кривцов и Вершинин вели атомоход на юго-запад, к тридцатой параллели, где опустился звездолет № 2. Кривцов, проспав около суток, на рассвете следующего дня выбрался из каюты и пошел проверять приборы. Океан был спокоен, дул несильный попутный ветер. Судя по показанию приборов, он вторые сутки не менял направления. Временами начинал моросить теплый мелкий дождик. Пока Кривцов спал, на «Витязе» взяли одну станцию: медленное течение шло в общем с востока на запад. Небольшая скорость течения объяснялась просто: поблизости находился материк, и ветер не успевал «разогнать» воду. «В открытом океане скорость должна значительно возрасти», — заключил Кривцов и пошел взглянуть на показания эхолота, непрерывно измерявшего глубину.

На пятые сутки «Витязь» достиг места посадки грузового звездолета. Вокруг расстилалось спокойное темно-свинцовое море. В полдень температура поднялась до тридцати шести градусов.

Непрерывная пасмурность при такой жаре казалась невероятной: все невольно посматривали, на небо, в надежде, что вот-вот брызнут на море яркие лучи солнца, и оно оживет, заблещет, откроет глазу аквамариновые глубины, станет густо-синим вдалеке…

— Как Балтика осенью, — хмуро сказал Вершинин. — Только жара тропическая.

— Да, сюда бы холодный дождичек! — мечтательно произнес Кривцов и повел худыми острыми плечами, к которым прилипла взмокшая от пота рубашка.

— И Ленинград, — вздохнул Вершинин. — Ленинград бы сюда!

Они посмотрели друг на друга и засмеялись…

Взяли очередную станцию. Течение, немного увеличив скорость, продолжало идти на запад, лишь слегка отклоняясь к северу.

— Звездолет где-то поблизости, — сказал Кривцов. — Скорость течения по-прежнему невелика, и далеко унести его не могло.

— А глубина какая?

— Как обычно, около двух километров.

Радист атомохода в условленный час связался с Землеградом и сообщил, что «Витязь», миновав район посадки, продолжает поиски звездолета.

Через день на шхуне заметили, что течение начинает круто поворачивать на север. Объяснить это отклонение действием силы Кориолиса было невозможно. Кривцов предположил, что поблизости находится материк или длинная островная гряда, расположенная перпендикулярно к направлению течения.

Некоторое время шхуна еще продолжала идти прежним курсом. Характер морского дна не менялся, а течение заворачивало к северу все круче и круче. Выйдя на его внешний край и не обнаружив никаких признаков суши, Кривцов распорядился повернуть обратно. Он так и не понял, почему отклонилось течение, но тратить время на выяснение причин не мог.

Атомоход лег в дрейф, и за борт сбросили вертушку — Кривцов хотел найти стрежень течения, чтобы продолжать поиски звездолета, следуя по самой быстрой струе.

На море был полный штиль, даже обычная в океанах мертвая зыбь не раскачивала атомоход. Неожиданно с запада подошла широкая, очень пологая волна. Слабо качнувшись, «Витязь» поднялся на ее гребень и плавно спустился по противоположному склону. Через несколько минут подошла вторая волна, за ней третья, и море снова затихло.

— Что это могло быть? — спросил Кривцов. — Похоже на цунами.

— Похоже, — ответил Вершинин, которого гораздо больше интересовали показания вертушки. Уже темнело, и пришлось зажечь фонарь, чтобы записать наблюдения.

— По-моему, мы как раз на стрежне, — заключил Кривцов. — Здесь еще можно идти ночью, — звездолет все равно унесло к северу, и мы не проплывем мимо.

— Малый вперед, — скомандовал Вершинин.

Снова заработал мотор, снова вспенилась вода за винтом. «Витязь», набирая скорость, лег на новый курс.

В обычное время судовой радист послал рапорт в Землеград. Закончив передачу, он настроился на прием, но ответа не последовало. Радист повторил свои позывные. «Штаб» Батыгина молчал.

Встревоженный радист пошел докладывать о странном поведении Землеграда.

— Я же совсем недавно разговаривал с Костиком, — растерянно объяснял радист. — Совсем недавно!

— У тебя аппаратура в порядке? — спросил Вершинин.

— Проверял. В полном порядке.

— Может быть, у них поломка?..

— У Костика? — обиделся за товарища радист. — Скажете тоже! Он же артист, он же, что хотите…

— Артист, артист!.. Попробуй связаться еще раз.

«Штаб» Батыгина по-прежнему молчал.

— Уж не случилось ли чего-нибудь? — забеспокоился Кривцов.

— Что могло случиться?.. Они же на берегу!

— Как будто только на море беды случаются!

— Может, какие-нибудь атмосферные явления, — с сомнением произнес радист. — Встречаются такие непроходимые Для радиоволн пространства…

— Вот что, свяжись-ка ты со звездолетом, — распорядился Вершинин. — Они ближе, им проще разобраться, в чем там дело.

Радист помчался к себе в рубку и через некоторое время получил ответ: звездолет разговаривал со «штабом» час назад, там все было благополучно. Потом после короткого молчания радист звездолета сообщил, что астрогеофизиками отмечено землетрясение, и обещал еще раз связаться с Землеградом.

Через полчаса радист «Витязя» услышал позывные звездолета, а еще через пять минут он снова выбежал на палубу: «штаб» Батыгина не ответил!..

Рабочий день в Землеграде, как обычно, закончился с темнотой. Рыбная ловля на этот раз была отменена, и все укрылись в герметических домиках. Батыгин уже лег спать, когда внезапный страшный удар потряс домик. Батыгин, Травин, Костик вскочили со своих мест и бросились к двери, но ее повредило и заклинило. Не понимая, что происходит, они попытались открыть дверь. Было слышно, как за стенами клокочет вода. Второй, еще более сильный удар обрушился на домик, и все, кто стоял, полетели на пол. Падая, Батыгин стукнулся головой обо что-то твердое. Он не услышал третьего удара и не почувствовал, как сорванный с креплений домик понесло в море.

Когда Батыгин очнулся, то прежде всего увидел у себя над головой окно, в которое лился слабый сумеречный свет. Домик слегка покачивало. Сначала Батыгин подумал, что у него просто кружится голова, но, окончательно придя в себя, убедился, что дело не в этом…

Рядом с ним сидел обмотанный бинтами Костик и пострадавший менее других Травин.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Травин.

— Где мы? — в свою очередь спросил Батыгин, пытаясь приподняться.

Травин мягко, но решительно уложил его обратно.

— Плаваем в море, — ответил он. — А далеко ли до берега, сказать не могу.

— Что с Землеградом?

— Не знаю.

— А с нашими… товарищами?

— Тоже не знаю.

— Связи нет?

— Нет, — жалобно сказал Костик. — Аппаратура разбита. Я пытался починить, но не смог. — Перевязанная бинтами голова Костика была скорбно опущена на грудь; темный хохолок каким-то чудом пробился между бинтами, но, утратив прежний задорный вид, он выглядел жалким, теряясь на белом марлевом фоне. Костик чувствовал себя очень скверно, его тошнило, и Травин подозревал, что у Костика сотрясение мозга.

— Вот еще нелегкая! — тихо сказал Батыгин. — Что могло произойти?

— Я уже думал, — ответил Травин. — Единственное правдоподобное объяснение — цунами…

— Цунами, цунами! — горестно повторил Батыгин. — Я обязан был предвидеть это!

— Все невозможно предвидеть, — успокаивал Травин. — Не волнуйтесь. Не надо волноваться.

— Я обязан был предвидеть! Планета еще не состарилась, это же не Марс!

— Не Марс, — соглашался Травин. — А вы не волнуйтесь. Все обойдется.

— Обойдется!.. Хорошо, если погибнем только мы. А если и все остальные?..

— Все не могли погибнуть. И мы постараемся не погибнуть. Нас должно выкинуть на берег, а кислорода хватит на неделю.

— Я ничего не понял, — безучастным тоном сказал Костик. — Какое цунами? Что произошло?

— Моретрясение, — пояснил Травин. — Иначе — подводное землетрясение. Они и на Земле случаются довольно часто, особенно на Тихом океане. От того места, где на дне моря произошел толчок, во все стороны расходятся волны, как от брошенного камня. Их и называют японским словом цунами. Они пологие, и поэтому на море не опасны, моряки часто их даже не замечают. Наши на «Витязе» тоже, наверное, не заметили, а если и заметили, то не придали им особого значения. Но у берегов, на мелководье, волны поднимаются иной раз метров на двадцать, обрушиваются на сушу и причиняют страшные разрушения. Между прочим, японцы, которые чаще других народов страдают от цунами, предпочитают не строить домов у самого берега… Видимо, и Землеград придется перенести на новое место — подальше от моря…

Геликоптер, который в момент разрушения Землеграда находился на плато Звездолета, немедленно вылетел со спасательной партией. В полной темноте Мачук точно вывел вертолет на город, хотя красный маяк на мачте не горел.

Невеселая картина открылась глазам, когда вертолет, снизившись, осветил Землеград прожекторами. Всего три домика — те, что были смонтированы дальше других от моря, — уцелело в столице Венеры. Несколько других лежали опрокинутыми, а один — «штаб» Батыгина — исчез. Обитатели уцелевших домиков уже принимали меры к спасению товарищей. Из двух поваленных домиков вытащили пострадавших, среди которых находился и Денни Уилкинс — при падении он сломал себе руку.

Участники спасательной партии немедленно включились в работу, и к утру Землеград постепенно принял жилой вид. Никто не погиб при катастрофе, и если бы не исчезновение «штаба» с Батыгиным, Травиным и Костиком, можно было бы считать, что экспедиция отделалась дешево…

Едва рассвело, геликоптер вновь поднялся в воздух и полетел на поиски домика Батыгина: кто знает, может быть, домик не разбило и он держится на воде.

Вертолет взял курс в открытое море. Неожиданно послышались позывные, которых сначала никто не узнал. Видимость была хорошей, и ни одна сколько-нибудь заметная деталь не могла ускользнуть от наблюдателей. Через два часа полета Виктор, вместе с другими вылетевший на поиски, крикнул:

— Прямо по курсу что-то блестит!

Геликоптер увеличил скорость.

— Эта штука не похожа на домик, — сказал Мачук. — По очертаниям, размерам и форме скорее можно прийти к заключению, что перед нами находится нечто очень напоминающее…

— Звездолет! — воскликнул Виктор. — Это звездолет! Наверное, он миновал зону непрохождения радиоволн!

Действительно, это был грузовой звездолет: течение, повернув к северу, а затем к востоку, медленно, но верно несло его к Землеграду. Весть о находке немедленно передали на берег и на «Витязь», указав Вершинину координаты.

А вертолет повернул к берегу, потому что дальше лететь не имело смысла. Виктор и Мачук решили обследовать прибрежные районы океана.

Через два дня «Витязь» отбуксировал звездолет № 2 к Землеграду, а поиски пропавших пока не дали никаких результатов…

Батыгин чувствовал себя с каждым днем хуже; впадая в забытье, он метался, бредил, и Травин постоянно дежурил около него. Костик сначала крепился и всеми силами старался помогать Травину, но потом тоже слег. Лежал он тихо, никого ни о чем не просил и только смотрел прямо перед собой печальными глазами. Продукты им пришлось экономить с первого же дня, но главное было не в продуктах — приближался к концу кислород. Пока еще они не пользовались масками и индивидуальными баллонами, но дышать с каждым часом становилось все труднее. Случись такое несчастье на Земле, они давно бы вынули окно и выбрались на свежий воздух. Но на Венере это было равносильно самоубийству.

Батыгин ненадолго затих. Слышалось только его прерывистое, тяжелое дыхание. Костик, приподнявшись на локтях, поманил к себе Травина. Беззвучно ступая по полу, тот подошел к нему.

— Что тебе? — Травин старался казаться бодрым и даже улыбнулся Костику, а Костик смотрел на его голову, ставшую за несколько дней серой от густо проступившей седины. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо чувствую, — шепотом ответил Костик. — А Николай Федорович?

— Плохо, — Травин вздохнул. — Плохо Николаю Федоровичу. Ему необходима срочная медицинская помощь и полный покой. А мы не можем предоставить ни того, ни другого. Но самое страшное — кислород кончается, а ведь больному он так нужен…

— Вот, вот, — торопливо кивнул Костик, и хохолок мотнулся над белыми бинтами. — Я и думаю — как можно сэкономить кислород, Георгий Сергеевич?

— Сэкономить?

— Да, для Николая Федорович…

— Как же ты сэкономишь кислород, Костик?.. Это же не еда и не вода. Каждый вздох не растянешь на неделю…

— Я стараюсь тихо лежать, совсем неподвижно лежать, чтобы мне меньше доставалось. Ведь когда человек лежит неподвижно, ему меньше нужно кислорода, правда?

— Правда, Костик, — Травин ласково погладил его по плечу. — Правда, дорогой…

— А Николай Федорович — он мечется, ему очень плохо… Но как бы нам еще сэкономить кислород? А, Георгий Сергеевич?.. Ведь Николая Федоровича надо спасти, во что бы то ни стало спасти…

— Мы постараемся спасти. А ты не волнуйся… Лежишь и лежи себе. — Травин говорил с Костиком, как с маленьким ребенком.

— Я все лежал и думал, — продолжал Костик. — Как спасти Николая Федоровича?.. Знаете, Георгий Сергеевич, я отдам ему свой кислород, тот, что в баллонах. Его хватит на сутки или даже немножко дольше. А лишние сутки — это так много! Вас, наверное, найдут…

— Неужели ты думаешь, что Николай Федорович захочет спасти себя ценою твоей жизни?

— А вы не скажете ему. Мог же я умереть… Вот и умер. Я уже все продумал. Я сумею сделать…

Левая бровь Травина медленно поползла вверх.

— Ты ничего не сделаешь, Костик. Если нам суждено погибнуть — погибнем вместе. И будет очень хорошо, если ты выкинешь нелепые мысли из головы.

— Нелепые! — Костик смотрел на Травина почти с ненавистью. — Нелепые!

— Да, нелепые. Ни я, ни Батыгин никогда не допустим ничего подобного. Ты умно придумал лежать спокойно. Вот и лежи.

— Хорошо, я буду лежать, — Костик равнодушно отвел глаза, а рука его, скользнув по матрацу, нащупала нож. — Раз велите — буду лежать, — повторил он.

Но Костик не умел притворяться, и Травин все понял. Он не знал, как ему поступить: хотелось и расцеловать этого мальчишку с забавно торчащим хохолком и беспощадно выпороть его.

Он сделал вид, что поверил Костику, и отошел. Но теперь у Травина появилось новое не очень приятное занятие: следить, чтобы не покончил жизнь самоубийством самоотверженный Костик…

Однажды Травина и Костика разбудил неожиданный несильный удар. Это случилось на пятый день. Через некоторое время удар повторился. А затем последовал третий, четвертый, пятый удар, и вскоре Травин потерял им счет. Домик сильно раскачивало. В первое мгновение Травин подумал, что их нашли, но вскоре понял, что домик прибило к берегу, и волны бьют его о скалы…

— Вылезать не будем? — спросил Костик.

Травин покачал головой.

— Не имеет смысла. Учитывая запас кислорода в баллонах, мы, вероятно, сможем продержаться в домике дня два — два с половиной, а без него — всего одни сутки. За сутки же на Венере до жилья не доберешься…

— А подать сигнала мы не сможем?

— Какой?.. Костер не разложишь, ружей у нас нет, да и бессмысленно было бы палить… Нет, лучше подождать. Из домика мы выйдем через день.

— А если шторм?..

— Если шторм, то придется выйти раньше. Одна хорошая волна — и нас расколет, как орех.

Они лежали, прислушиваясь к ударам и стараясь понять, усиливаются волны или нет, а волны подходили то высокие, то низкие, и домик ударялся то сильнее, то слабее. Иной раз им думалось, что шторм уже начался и пора вынимать окно…

Миновала ночь. Удары о скалы не усиливались, но ведь и капля камень точит: осмотрев обращенную к скалам крышу, Травин убедился, что она скоро даст течь…

А Костик лежал и считал, сколько ему осталось жить. Получалось немного, всего несколько часов, до вечера. Он уже давно не заботился о том, чтобы экономить оставшийся в воздухе комнаты кислород. Он дышал глубоко, жадно, стремясь выловить жалкие остатки живительного газа. Странная, необоримая слабость почти лишала Костика возможности двигаться. Иногда он впадал в забытье, и тогда в его истощенном мозгу вспыхивали жуткие, гнетущие картины. У Костика еще оставалась воля, и он заставлял себя просыпаться. Однажды, открыв глаза, он увидел, что Травин надел на лицо Батыгина свою кислородную маску. Очевидно, это несложная процедура совершенно надломила Травина. Он сник и сполз с койки Батыгина на пол. Голова, шея, открытая грудь — все у него было мокрым от пота, грудь вздымалась часто и беспомощно, и он показался Костику похожим на рыбу, вытащенную на песок…

«Пора, — подумал Костик о себе. — Пора». Он отыскал глазами свою кислородную маску и баллоны. Они лежали рядом, и он мог бы дотянуться до них. Ему мучительно захотелось, прежде чем умереть, сделать один-единственный, но полный, настоящий вдох. Руки Костика конвульсивно дернулись и потянулись к маске. Но он не притронулся к ней. Он еще контролировал свои поступки. Медленно, с большим трудом повернулся Костик на бок и достал нож; теперь нужно было упереться рукоятью во что-нибудь твердое и удариться горлом об острие.

Костик последний раз взглянул на Батыгина, на Травина. Батыгин затих, получив кислород, и грудь его почти не вздымалась, он лежал тихим, умиротворенным. А Травин бился, задыхаясь, на полу у его ног.

«Все, теперь все», — сказал себе Костик. Он поднялся на локтях, повернул нож острием кверху, но внезапно в глазах потемнело, он качнулся, выронил нож и без сознания упал на койку…

Их нашли на исходе шестого дня, в двухстах километрах от Землеграда. На ногах держался один Батыгин. Все индивидуальные баллоны были пусты: Батыгин выпустил кислород в комнату…

Травина, Костика и Батыгина доставили прямо на плато Звездолета и передали в распоряжение врача. После короткого улучшения Батыгин вновь почувствовал себя плохо, и врач по ночам не отходил от него.

— Он выживет? — со слезами на глазах спрашивал Виктор у врача. — Скажите, выживет?

— Должен выжить, — отвечал врач. — Но ты сам понимаешь, что такие потрясения в его возрасте не проходят бесследно.

— Что толку от вашей медицины, если она не может спасти такого человека!

Врач не сердился. Он был человеком выдержанным, а за многолетнюю практику ему не раз приходилось выслушивать скептические замечания. Порой для них имелись основания, но врач знал, что людям глубже западают в память трагические исходы, чем радостные…

Первым оправился Травин. Он принял руководство экспедицией на себя. Кривцов и Вершинин получили приказание готовиться к далекому походу в тропики, чтобы высадить там пальмы, бамбук и другие тропические растения.

Как только Батыгин почувствовал себя немного лучше, он пригласил к себе участников экспедиции, в том числе и тех, кому предстояло надолго покинуть Землеград.

— Какого градуса северной широты вы достигли? — спросил Батыгин у Кривцова.

— Тридцатого, — ответил тот.

— А какой была максимальная температура воздуха?

— Тридцать шесть — тридцать восемь градусов.

— Я сейчас припоминаю, что когда-то древние греки, а вслед за ними и некоторые ученые средневековья считали экваториальную зону Земли безжизненной. Они думали, что там стоит смертельная для человека жара…

— Но ведь древние греки и средневековые схоласты ошибались, — улыбнулся Кривцов.

— Ошибались. Для Земли это оказалось неверно. Но для Венеры…

— Я думаю, что для Венеры тоже неверно, — высказал свое мнение астроклиматолог. — Самая высокая температура на Земле равна пятидесяти восьми градусам жары — она отмечена в пустынях Африки, в ливийском оазисе Эль-Азизия. На Венере же господствует морской влажный климат, и таких температур быть не должно. Я убежден, что абсолютный максимум в венерских тропиках не превышает сорока пяти градусов, а средняя температура держится около тридцати семи — тридцати восьми. Это выше, чем во влажных тропиках на Земле, но все-таки такая температура не опасна для жизни.

— Будем надеяться, что это так, — сказал Батыгин. — Но нельзя забывать, что жара во влажных странах переносится гораздо тяжелее, чем в сухих. Поэтому я приказываю вам, Кривцов, и вам, Вершинин, соблюдать предельную осторожность.

— Будет выполнено, Николай Федорович.

— Возьмите на буксир цистерны с водорослями. Океаны Венеры не очень нуждаются в них, но, быть может, земные водоросли внесут свежую струю в развитие здешнего органического мира… Основные работы, посевная страда, начнутся у нас весною, и к тому времени по опытному участку мы сможем окончательно заключить, приживутся ли земные растения на Венере…

— Но пока не мешало бы провести разведку, чтобы весной не искать места для посева, — сказал Травин. — И обязательно нужно найти второй материк — нельзя же озеленять только один! Я предлагаю послать вертолет за океан. Кстати, если материк найдут, в южных широтах можно произвести посев и зимой.

— Правильное предложение, — поддержал Батыгин. — А руководить летным отрядом поручим Строганову. Согласен?

— Конечно, согласен, — ответил Виктор.

— В таком случае отправляйся в Землеград и готовься вместе с Мачуком к перелету. Продумайте все до мелочей. Задание это очень ответственное и рискованное: ведь мы даже приблизительно не знаем, какой ширины океан. Будет у меня к тебе и одна специальная просьба: возьмите с собой Безликова. Нилин полагает, что он уже вполне акклиматизировался, и ему крайне полезно вновь поработать геологическим молотком…

— Хорошо, возьмем, — без особого энтузиазма согласился Виктор.

— А все, кто остается на основных базах, — продолжал Батыгин, — могут теперь приступить к исследованиям по полной программе. В первую очередь это относится к астрогеофизикам, в частности к сейсмологам. В их наблюдениях нуждается и сравнительная сейсмология, и астрогеотектоника, и планетология…

— Николай Федорович, — выступил вперед Шатков. — Пришло время заняться и абиссалогией…

— Абиссалогией, — задумчиво повторил Батыгин. — Не будь астрогеографии, я посвятил бы жизнь этой науке, исследованию океанических пучин. Не возражаю. Приступайте к монтажу батискафа…

Первое, что увидел Травин, когда вертолет подлетел к Землеграду — было зеленое поле.

Зеленый цвет, от которого все отвыкли, казался столь необычным на бурой поверхности Венеры, и веяло от этого маленького поля таким родным, земным, что Травин глаз не мог отвести от него.

— Что это зеленеет? — опросил он Виктора, хотя отлично понимал, что зеленеть может только пшеничное поле.

— Посев Мишукина, — ответил Виктор и добавил: — Уже сантиметров на двадцать поднялась пшеница!

Травин попросил высадить его у поля, и Виктор вышел вместе с ним. Присев у края и ласково проведя ладонью по прохладной шелковистой поросли, Травин сказал:

— Некрасивая!.. А мы ее сделаем красивой, Венеру!.. Всего двух цветов и не хватает ей, чтобы стать писаной красавицей — зеленого да голубого!

— И синего, — сказал Виктор, взглянув в сторону моря.

— И синего, — согласился Травин. — Пустяк! А раскинутся тут леса, зацветут луга, и покажется тебе Венера прекраснее Земли!

— Прекраснее Земли не покажется, — возразил Виктор.

— Как знать!.. Если все тут создать своими руками…

— Все равно…

— Эстетики уверяют, что прекрасно жизнеутверждение, весеннее буйство, половодье сил…

— А закат солнца?.. Разве он не бывает прекрасен?

— Что ж — закат?.. Если бы мы знали, что солнце заходит в последний раз и больше никогда не взойдет, закат не показался бы нам прекрасным… А Венера через пятьдесят лет будет весенней планетой!

— Все равно…

— Что все равно?

— С Землей ее не сравнишь…

— Скучаем? — усмехнулся Травин.

— Скучаем, — ответил Виктор.

— А улетишь — и о Венере скучать будешь.

— Не знаю.

— Будешь! Теперь о ней нельзя будет не тосковать — слишком много сил мы ей отдали…

— Не знаю, — повторил Виктор.

Они встали и пошли к Землеграду, перенесенному на новое место, подальше от моря.

Неделю спустя вертолет покинул Землеград — начался трансокеанический перелет. Шли на большой скорости на высоте пятисот-шестисот метров над водою. Через четыре часа Мачук уступил место у автопилота помощнику и отправился отдыхать. А Виктор, рельефовед Свирилин и астрогеолог Безликов бессменно сидели в передней части вертолета и нетерпеливо поглядывали вперед и по сторонам в ожидании скорых открытий.

Геликоптер находился в полете уже седьмой час, когда впереди показалась суша. Все повскакали со своих мест, бросились к окнам.

— Материк. Это наверняка материк! — восторженно твердил Свирилин, но он ошибся: вертолет подлетел к небольшому архипелагу.

Они провели на островах несколько часов, осмотрели их и-описали. А еще через десять часов вертолет достиг берега нового материка…

В Землеграде еще оживленно обсуждалось это открытие, когда пришла новая неожиданная радиограмма:

Ни в Землеграде, ни на плато Звездолета никто этой телеграмме не поверил. Батыгин, связавшись по радио с Травиным, сказал, что он удивлен поведением Виктора и Свирилина. После всего, что они видели, после всех выводов, которые они сделали, «обнаружить» на Венере разумные существа и прервать из-за этого работу отряда мог только пустой романтик.

В ответ на телеграмму Виктора Батыгин послал приказ продолжать работу.

С вертолета ответили, что посев они закончили и теперь следуют в Землеград.

Это было неслыханно — не подчиниться приказу начальника экспедиции! Все отлично понимали, что никакие личные симпатии не спасут Виктора от самого страшного наказания: устранения от всех без исключения экспедиционных дел до возвращения на Землю.

Но оказалось, что Виктор в спешке и волнении непродуманно составил телеграмму и поняли его не совсем правильно. Виктор и не имел в виду венерцев, нет, речь шла совсем о другом.

Придя к Батыгину, Виктор молча протянул ему металлический цилиндр, и Батыгин сам вынул из него белый лист, испещренный непонятными значками.

— Венеру кто-то посещал до нас, — сказал Виктор.

Этого Батыгин не ожидал.

— Я понял тебя совершенно иначе, — признался он, разглядывая странный документ. — Бумага это, что ли?

— Похожа на бумагу, но уж очень плотная. А значки…

— Значки похожи на буквы. Но не будем забегать вперед. Рассказывай все подробно.

Виктор рассказал о первых часах полета, о том, как они достигли архипелага и опустились на него.

— Мы пытались обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни на нем, — говорил Виктор, — но архипелаг оказался таким же безжизненным, как и материк. Тогда мы полетели дальше, следуя строго на запад. Вскоре мы заметили на горизонте темные неподвижные облака и поняли, что перед нами вершины гор. Дальнейшие наблюдения убедили нас, что мы открыли материк, тогда я послал вам радиограмму… После короткого отдыха мы отправились на юг и посеяли с воздуха часть семян на приморской равнине в тропическом поясе, а потом решили перелететь через горный хребет и засеять внутренние части материка. Хребет оказался высоким, но не очень широким, и сразу же за ним открылась обширная равнина. Там мы сделали второй посев. Уже готовясь улетать обратно, мы заметили посреди равнины столообразный останец со странной пирамидальной башней. Мачук подлетел поближе, и всем нам показалось, что башня эта кем-то сложена, а Свирилин сказал, что такие гурии у нас на Земле обычно складывают альпинисты на горных вершинах и оставляют в них записки о своем восхождении. Эти рассуждения об альпинистах и записках, оставленных среди камней, нас рассмешили, и Свирилин даже немножко обиделся. Он спросил: «Ну, как она могла образоваться, эта башня?.. Объясните, если вы такие умные!» Объяснить никто не мог.

Мы решили разобрать гурий. Он был сложен из очень крупных тяжелых камней, взятых, наверное, тут же у останца. Свирилин, Безликов и я забрались наверх и принялись сталкивать камни: нам едва удавалось сдвигать их с места, и поэтому через полчаса нас сменили. Очевидно, существа, сложившие гурий, были значительно сильнее нас или пользовались какими-то машинами…

— Последнее маловероятно, — вставил замечание Батыгин, и Виктор кивнул.

— Мы тоже так решили. Просто эти существа были сильнее нас раза в два — в три. К счастью, нам не пришлось разворачивать весь гурий. Сбросив его верхнюю половину, мы решили отдохнуть, и тут Мачук заметил между камнями какой-то блестящий предмет. Он не стал тратить времени на объяснения и молча показал на него пальцем…

Виктор на секунду умолк; живо представилось ему то мгновение, когда они, сбросив последние камни, бережно подняли тяжелый гладкий цилиндр. Все стояли молча, пораженные невероятным открытием… Никогда ранее не осознавал Виктор с такой зримой конкретностью бесконечности природы, ее неисчерпаемого многообразия. Порою и раньше ему казалось, что он соприкоснулся с вечностью, ощутил ее холодное дыхание, порою и раньше охватывало его смешанное чувство восторга, веры в собственные силы и робости, страха перед бесконечностью. Но все, что случалось раньше, случалось на Земле, а это произошло после того, как сбылись самые фантастические мечты, — произошло на Венере, на планете, которую они собирались сделать своим вторым домом… Сейчас они не встретились с таинственными межзвездными скитальцами, но кто может сказать, что произойдет после того, как люди поселятся на Венере?.. Что, если скитальцы еще раз залетят сюда?.. Примерно то же самое думали в те минуты и товарищи Виктора, молча рассматривая странный предмет…

Виктор тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и продолжал рассказ:

— Вот он, этот цилиндр, — Виктор поднял его и показал всем собравшимся. — Сколько времени пролежал он на Венере, мы не знаем. Но ржавчина не тронула стенки. Сделан он из вещества, очень похожего на сталь. Открыть цилиндр нам удалось без всякого труда — в намерения таинственных скитальцев и не входило запирать его на замок с секретом, они оставили цилиндр для следующих посетителей Венеры, которыми оказались мы… В первый большой цилиндр они вложили второй, поменьше, где и хранился документ, который сейчас у Николая Федоровича… Находка настолько поразила нас, что мы решили немедленно доставить ее в Землеград. А когда пришел неожиданный приказ продолжать работу, я подумал, что дело тут в каком-то недоразумении, и решил возвращаться. Вдруг мы погибли бы — тогда ни вы, ни те, кто прилетит сюда после нас, ничего не узнали бы. А в записке может содержаться какое-нибудь серьезное сообщение, а может быть, даже предупреждение… Вот, пожалуй, и все…

Рассказ Виктора и, главное, документ, который Батыгин продолжал держать в руках, произвели огромное впечатление. Все думали о новой великой тайне, о новой загадке, поставленной перед человеком космосом…

— Не знаю, кто они, — нарушил молчание Костик, — но только это равнодушные существа. Они прилетели на Венеру, сложили гурий и отправились дальше. А мы прилетели, чтобы преобразовать планету!..

— Наверное, им этого не было нужно, — возразил Батыгин. Нам нужно, мы и преобразуем… Вижу, что всем вам хочется посмотреть на документ. Посмотрите. А потом мы снимем с документа копию. Если специалистам на Земле удастся расшифровать документ, мы проникнем в великую тайну!

Все поочередно подходили к Батыгину и вглядывались в загадочные письмена с робкой надеждой хоть что-нибудь понять. Надежды, разумеется, не сбылись, никто ничего не понял, но все единодушно решили, что документ этот скорее всего простая справка о посещении загадочными астронавтами Венеры…

— В общем ясно, что они не с Земли, — заключил Свирилин. — Но откуда — не угадаешь!

— Даже если у них написано — откуда, мы же все равно не поймем, потому что по-разному называем одну и ту же звезду или звездную систему, — сказал Виктор.

— А вдруг у них тоже имеются какие-нибудь виды на Венеру, и в этом письме предупреждение? — спросил Костик.

— Не знаю, — ответил Батыгин. — Не будем гадать. Но разве люди не сумеют в крайнем случае постоять за себя?..

— Сумеют, — сказал Виктор.

Батыгин умирал. Большой умный человек, ученый-естественник, он чувствовал приближение смерти, знал, что протянет еще несколько месяцев, и ждал конца спокойно, не волнуясь и не волнуя других.

Только врач и Травин догадывались, что происходит с ним.

— Вы напрасно огорчаетесь, — говорил Батыгин Травину. — Свое дело я сделал, а моретрясение лишь немного ускорило конец. Я еще на Земле понимал, что отправляюсь в последнее путешествие.

Врач не стал протестовать, когда Батыгин попросил перевезти его в Землеград, к берегу океана. Большую часть времени Батыгин проводил теперь на берегу и лишь иногда медленно обходил человеческие владения на Венере. Однажды после долгого перерыва он встретился с Безликовым. Впрочем, слово «встретился» тут не очень подходит. Прогуливаясь по поселку, Батыгин увидел доброго молодца, лихо орудовавшего лопатой, — добрый молодец рыл для чего-то яму.

— А! Это вы, — сказал Батыгин. — Как самочувствие?

— Что за вопрос! — ответил Безликов. — Превосходно!

Он и на самом деле выглядел прекрасно. Полет за океан вновь приобщил его к геологии; глядя на него, теперь нельзя было даже заподозрить, что совсем недавно этот человек пережил страшную трагедию: утратил солидные источники, из коих привык черпать проверенные знания.

— Вот, грунт посмотреть надумал, — пояснил Безликов. — Шурф копаю. Своими руками — оно основательнее, прочнее…

— Пожалуй, — согласился Батыгин. — Самое важное — найти свое место в жизни и приносить людям пользу, а все остальное — пустяки.

— Правильно! — вгоняя лопату в землю, кивнул Безликов. — Главное — приносить пользу! А здесь мне понравилось, — широко показывая вокруг, признался Безликов. — На Земле я тоже с молотка и лопаты начинал. И на Венере пришлось. Геология — ничего не поделаешь! Хоть и астро, а все же геология. Такая наука!

Батыгин почти никогда не оставался один. К нему приходили за советами, рассказывали о сделанном, но Батыгин чувствовал, что все это — просто дань уважения, а на самом деле жизнь экспедиции настолько налажена, что опекать никого не нужно. И так получилось не потому, что все имели задания и теперь добросовестно выполняли их, а потому, что люди знали свое дело и каждый работал, не дожидаясь указаний… С атомохода «Витязь» сообщали, что на экваторе температура не превышает сорока градусов жары, что все в отряде здоровы и они производят посадки. С вертолета, отправившегося под начальством Свирилина в новые странствия, радировали, что на севере обнаружен мощный горный хребет с заснеженными пиками и действующими вулканами; самому высокому пику участники полета присвоили имя Юрия Дерюгина… Близилась осень; посев Мишукина с каждым днем набирал силы, и все ждали, что пшеница вот-вот заколосится. Шатков и Громов закончили монтаж батискафа и готовились к погружению. Виктор целыми днями ходил около них и все уговаривал Громова остаться на берегу и разрешить ему, Виктору, опуститься в глубины океана; но Громов не соглашался, и разговоры на эту тему велись у них с утра до позднего вечера…

А Батыгин думал, что вот таким и должно быть руководство при коммунизме — без мелочной опеки, без начальственного окрика. В сущности оно сведется к выработке общего плана и контролю за выполнением. А фактическое выполнение плана, осуществление идеи — это уже дело самого народа, сложившихся производственных коллективов сих выборными правлениями. Например, как протекает жизнь у него в экспедиции?.. Есть идея, которая всем понятна и близка, которой все увлечены, и люди вдохновенно трудятся, не думая, какой пост они занимают — руководящий или рядовой, потому что им дорого дело, а не собственная карьера… А он, Батыгин, давший людям эту идею, сейчас только наблюдает, правильно ли воплощают ее, нет ли диспропорций в выполнении общего задания…

И Батыгин с радостью думал, что если такие же люди прилетят на Венеру через несколько десятков лет, то дела тут пойдут отлично и история человечества на Венере действительно сложится совершенно иначе, чем на Земле.

Чаще всего рядом с Батыгиным сидел Денни Уилкинс: рука у него заживала медленно, и он не мог работать.

— Я вам не мешаю? — спрашивал он обычно у Батыгина.

— Нет, — отвечал тот, потому что Денни Уилкинс действительно не мешал ему.

— Хорошо мне с вами, — объяснил он как-то Батыгину. — Спокойно. Вот сидеть бы так и сидеть… И смотреть, как волны набегают на берег. Больше ничего и не нужно…

— О чем ты тоскуешь? — спрашивал Батыгин. — О Земле?

— Так вообще, о жизни, — уклончиво отвечал Денни Уилкинс.

— Что же тебе тосковать? — улыбался Батыгин. — Ты еще молод, жизнь у тебя впереди, и ты сможешь сделать ее такой, какой захочешь…

— Не так-то это просто…

— Не узнаю тебя, Крестовин. Ты всегда казался мне энергичным, решительным, смелым…

Когда разговор принимал слишком рискованное направление, Денни Уилкинс умолкал, но не уходил, потому что рядом с Батыгиным было не только хорошо и спокойно, но и легко мечталось. Денни Уилкинс думал, что его жизнь могла бы сложиться иначе и тогда он не продался бы Герберштейну и, может быть, стал бы таким же человеком, как Батыгин, и уж наверняка таким, как Виктор… А теперь? Кто он теперь?.. Агент под кличкой «Найденыш»! Герберштейн не ошибся — он ловкий агент, он сумел открыть тайну Батыгина и не навлек на себя ни малейших подозрений; наоборот, он завоевал всеобщее расположение… Но разве сможет этот агент «Найденыш», вернувшись на Землю, погубить дело, которому эти замечательные люди посвятили свою жизнь?.. А что ждет «Найденыша» на Земле, если он не раскроет замысла Батыгина? Самое меньшее — разоблачение перед Надей, перед всеми товарищами. Самое большее — страшная смерть: если он попадет в лапы Герберштейна, тот пытками постарается вырвать у него все сведения… Не соверши он этого дурацкого убийства Юры Дерюгина, — такого же хорошего парня, как все они! — тогда бы он не раздумывал, не боялся бы разоблачения и еще потягался бы силами с Герберштейном! Но Юрий Дерюгин мертв, и что теперь делать, что?.. И не с кем посоветоваться, — никому, даже самому лучшему другу, нельзя открыть душу…

Прибежал Виктор и радостно крикнул:

— Николай Федорович! Пшеница зацвела!

Все население Землеграда, как в тот день, когда прокладывали первую борозду, отправилось на поле. И Батыгин тяжело зашагал вместе со всеми.

Пшеница цвела, и ветер нес над полем зеленоватые облачка пыльцы.

— Понимаете теперь, почему мы взяли с собой только ветроопыляемые растения? — спросил Батыгин. — Ведь на Венере нет насекомых, и вся наша затея провалилась бы, если бы мы не учли этого обстоятельства… А в том, что на Венере дуют ветры — сомневаться не приходилось! Через тридцать-сорок лет здесь будет в миллионы раз больше жизни, чем мы завезли!..

На следующий день Шатков доложил, что батискаф готов к погружению.

— Что ж, начинайте, — сказал Батыгин, а Виктор, которому Громов так и не уступил своего места, горько вздохнул. — Счастливого погружения!

Батискаф своим ходом вышел из реки в море и исчез под водой. В небольшой кабинке было очень тесно — Шатков и Громов сидели, вплотную прижавшись друг к другу.

В лучах прожектора, освещавшего темную воду, изредка мелькали тени подводных обитателей. Внезапно картина резко изменилась: вокруг батискафа засеребрилась, закопошилась сплошная масса каких-то мелких, быстро прыгающих в воде существ. Это было настолько неожиданно, что даже всезнающий астрозоолог Шатков растерялся:

— Что это? — спросил он у Громова.

Громов с неменьшим удивлением рассматривал крохотные создания, но внезапно его осенило:

— «Призрачное дно»! — сказал он. — Это «призрачное дно»!

— Правильно! — поддержал Шатков. — Горизонт океана, заселенный так плотно, что звуковая волна отражается от него. Но ты обратил внимание на разницу в глубине? На Земле «призрачное дно» находится примерно на глубине ста пятидесяти метров, а на Венере — семидесяти-восьмидесяти. Из-за постоянного облачного слоя солнечные лучи проникают в воду лишь на небольшую глубину, и зона фотосинтеза здесь совсем маломощна!

— Да, — согласился Громов.

— А это означает, что мы не можем рассчитывать на богатую жизнь в абиссальной толще океана — слишком мало пищи поступает туда…

— Ну, с этим я не соглашусь — пищи должно хватить! — Громов подумал и добавил: — Очень уж мне хочется посмотреть этих диковинных глубоководных рыб!

— Мало ли, что хочется! — возразил Шатков.

«Призрачное дно» осталось наверху. Батискаф погрузился в ту часть океана, куда никогда не проникают солнечные лучи, процеженные сквозь облака.

— Абиссаль, — коротко сказал Шатков. — Приступаем к специальным наблюдениям.

Но «наблюдать», собственно говоря, было нечего: сколько ни всматривались Шатков и Громов, им ничего не удавалось заметить в освещенном столбе воды.

— Н-да, невесело, — заключил Шатков.

А Громов все смотрел в окошко, надеясь увидеть причудливую рыбу.

К сожалению, прогноз Шаткова оправдался: они спустились на глубину более километра, но ниже «призрачного дна» жизни не обнаружили…

— Дело тут не только в недостатке питания, — объяснял Шатков погрустневшему астроботанику. — Глубоководная фауна всегда возникает позднее мелководной, и на Венере она, видимо, еще не успела сформироваться.

— Как жаль! — неутешно вздыхал Громов. — Как жаль! Ведь на Земле мне не придется заниматься абиссалогией!

— Зато ты первый начал абиссалогические исследования на Венере. А если учесть, что в задачи абиссалогии входит изучение не только животных, но вообще природных условий в глубинных частях океана, то мы свое дело сделали…

А Батыгин по-прежнему сидел на берегу в шезлонге, тепло укрытый шерстяным одеялом. Костик держал постоянную связь с батискафом, и Батыгин знал, что исследователи достигли и миновали «призрачное дно», что батискаф погрузился в безжизненную, еще не заселенную зону океана. Все это было очень интересно, и Батыгин охотно выслушивал сообщения Костика и сам расспрашивал, уточняя детали, но иногда казалось ему, что невидимая дымка времени отделяет его и от Костика, и от Виктора, бродящего по берегу, и от Шаткова и Громова; что он уже не современник их, что он в прошлом и смотрит из этого прошлого на них, своих потомков, продолжающих начатое им дело, к которому он уже не имеет прямого отношения, потому что он не здесь, а в другом мире, в мире прошлого…

Он не один был там — он чувствовал рядом товарищей по первому космическому путешествию, друзей, с которыми пятьдесят лет назад лазал по крышам, гонял голубей, мечтал; в мире настоящего он не встретил бы и половины из них, но здесь они собрались все, и Батыгин радовался, что смог еще раз увидеть их. В мире прошлого он встретил и тех, кто в годы его молодости были или казались ему стариками. Эти люди, еще на заре социализма начавшие выковывать новый тип человеческого характера, теперь словно спрашивали отчет с него, Батыгина, и он отчитывался, но не словами: он просто предлагал им посмотреть на своих учеников и соратников… И конечно же в этом мире прошлого он встретил жену, — встретил человека, разделившего с ним все невзгоды и успехи долгой жизни. Ей не суждено было дожить до его последней экспедиции, но она первая узнала о замысле. Он попрощался с ней перед вылетом, но сейчас она и сама могла убедиться, что он сдержал слово, что он на Венере и что над Утренней звездой скоро займется заря новой жизни, жизни, управляемой разумным, чистым человеком… Батыгин не чувствовал, что отделен от Земли многими миллионами километров. В мире прошлого, как, впрочем, и в мире будущего, все было едино, неразрывно. И Батыгин ничуть не удивился бы, увидев здесь, на Венере, склоненные до земли березы и услышав шорох моросящего листопада, как не удивлялся другим земным картинам: низкому осеннему небу над крышами Землеграда, шуму волн и влажному ветру, дувшему с океана. Ведь действительно все это могло быть на Земле: и волны, бьющие в пустой берег, и ржавая пена, клочьями падающая у самых ног… И действительно будет так: ветви плакучих берез опустятся на Венере к самой земле, желтая листва прикроет почву, побуреет под затяжными дождями, а когда запорошат декабрьские снега, — исчезнет под белым покровом… Зато весною, когда снега стекут в моря и реки, чуткое ухо уловит слабое шевеление в прошлогодней листве, а внимательный наблюдатель, если у него хватит терпения тихо посидеть в пробуждающемся лесу, заметит, как бурые листики один за другим чуть-чуть приподнимаются над почвою, чтобы дать воздух и свет крепким зеленым росткам, пробивающимся на волю…

За серой пеленою мелкого частого дождя Батыгин разглядел корпус батискафа: подводное судно всплыло и приближалось к берегу; неслышно подошел Виктор и набросил поверх одеял прорезиненный плащ.

«Да, так будет, — заключил Батыгин, возвращаясь к прежним мыслям. — И для того чтобы было так, а не иначе, через три-четыре месяца, весною, все люди, прилетевшие на Венеру, разобьются на небольшие отряды и разъедутся в разные стороны, чтобы бросить в мертвую землю семена жизни… Они переплывут океан, пересекут материк, пролетят над горными хребтами. И они сделают свое дело — такое простое и будничное внешне… А когда они возвратятся на Землю, а он навсегда останется здесь, Венера зазеленеет, буйные травы зашелестят на ней, и он, быть может, услышит их шелест… Да, люди сделают свое дело, простое, будничное, но великое, сделают, хотя почти никому из них не придется увидеть Венеру преображенной, не придется узнать, что не зря рисковали они, не зря покидали Землю, не зря каждый трудился за десятерых, не требуя и не желая отдыха… И не в этом ли величие нового человека коммунистической закалки, что работает он во имя будущего, не ожидая ни награды, ни даже счастья увидеть собственными глазами результаты своего труда?..

Да, они посеют жизнь на Венере и улетят. Их звездолет пересечет еще раз космическое пространство и в точно рассчитанном месте выйдет на орбиту Земли. Они не промахнутся, как бедняга Джефферс, уже, наверное, погибший где-то в безднах космоса… На подмосковном астродроме они увидят своих родных, близких, знакомых — всех, всех, кого ему, Батыгину, уже не суждено увидеть.

Что ж, он останется на Венере. Он будет ждать тех, кто прилетит сюда через тридцать лет, чтобы продолжить и завершить дело, начатое сегодня…»

Батискаф подошел к устью реки, миновал небольшие буруны и вышел на тихую воду. Навстречу батискафу уже неслась резиновая лодка, в которой сидел Виктор… Верхний люк батискафа открылся; из него выбрался толстенький Шатков — уставший, но очень довольный, а за ним и Громов. Виктор размахивал руками и, должно быть, что-то говорил им. Потом они сели в лодку, и Виктор стал грести к берегу. Все трое выскочили на прибрежный песок и побежали к Батыгину.

А он смотрел на них и улыбался. Дымка времени бесследно исчезла — он снова был среди своих, видел Виктора, такого счастливого, словно это он погружался в батискафе видел, как, спеша, к нему, широко шагает Громов и мелко семенит астрозоолог Шатков, — видел все это и радовался успеху своих товарищей.

Все будет так, как он думал. Но пока он сам кое на что пригоден, ему еще надо пережить зиму и проследить, чтобы в срок вышли отряды.

И Батыгин протягивал руки навстречу Шаткову, Громову, Виктору, поздравляя их со счастливым возвращением…