Пояс жизни

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В августе 198… года, в пятницу, по широкой лестнице уже опустевшего здания Совета Министров спускались два пожилых человека. День простоял знойный, безветренный, за окнами жарко светило солнце, но в коридорах и вестибюлях веяло прохладной речной свежестью, пахло луговыми травами, хотя кондиционные и освежительные установки были выключены часа полтора назад, сразу после окончания рабочего дня. И оба человека, — загорелые, в белых с отложными воротниками рубашках, в узких брюках из легкой немнущейся ткани, — казалось, проводили все свое время среди лесов и лугов и лишь ненадолго зашли сюда, под высокие своды здания Совета Министров. Один из них, — астронавт Батыгин, — был почти на голову выше своего худощавого, с тонким костистым лицом спутника — президента Академии наук и заместителя председателя Совета Министров Леонова. Пройдя по пустым залам и коридорам, они вышли в большой внутренний двор, — асфальтовые дорожки перемежались там с газонами и цветниками, а вдоль ограды, скрывая улицу и соседние дома, зеленели огромные вязы.

И Батыгин и Леонов жили в пригородном академическом поселке и полетели туда вместе.

За штурвал вертолета сел Леонов. Часы пик в Москве уже кончились, и геликоптер одиноко повис в воздухе над крышами многоэтажных домов. Немногим ранее в воздухе было бы тесновато: небольшие вертолеты деловито сновали над городом, неохотно уступая дорогу более крупным транспортным, а выше, во втором ярусе, пролетали тяжелые грузовые машины; одноместные милицейские вертолеты, с красными полосками вдоль корпуса, неподвижно висели на постах, и пилоты-регулировщики строго следили, чтобы над Москвою не нарушались правила воздушного движения.

Батыгин взглянул вниз. Геликоптер пролетал над центральной частью города. Редкие автомобили на огромных скоростях неслись по пустым магистралям. Липы сплелись кронами, и сверху казалось, что серое асфальтовое полотно проложено между двумя рядами высоких зеленых клумб.

За три часа, проведенных в Совете Министров, Леонов и Батыгин успели обсудить все главные вопросы, но и сейчас продолжали думать о них.

— К сожалению, мы не можем забывать, что в Америке наряду с дружественными нам учеными и государственными деятелями, разумно оценивающими действительность, есть и частная Компания по эксплуатации планет, — Леонов сказал это так, будто они с Батыгиным и не прерывали разговора… — Если эти дельцы узнают о вашем замысле…

— Они не узнают о нем, — ответил Батыгин. — Никто, кроме вас и еще нескольких человек, ничего не узнает до тех пор, пока звездный корабль не покинет Землю. Мой полет не включен в программу Международного космического года, и за нами сохраняется право не разглашать целей.

Вертолет давно миновал городскую черту Москвы и летел над широко раскинувшимися городами-спутниками, стокилометровым кольцом окружавшими столицу. Некоторые из них еще достраивались — застывшие краны то и дело попадались внизу.

— Значит, принцип неравномерности, — задумчиво произнес Леонов. — Не думал, что вы найдете ему такое применение. Прочитайте-ка еще разок, как он у вас сформулирован.

— Закон или принцип?

— И то и другое.

Батыгин извлек из сумки небольшую книжку, опубликованную им несколько лет назад, и привычно раскрыл ее на семьдесят восьмой странице.

«Неравномерность движения, взаимодействия, развития предметов и явлений природы есть всеобщий закон, — прочитал он. — Из этого объективного закона природы вытекает методологический принцип — принцип неравномерности:

Для правильного познания окружающей нас природы, для правильного управления природными процессами нужно исходить из того, что предметам и явлениям в природе присуща неодинаковая способность к взаимодействию, развитию, изменениям; что непрерывное обновление и развитие, возникновение и уничтожение в разных предметах и явлениях природы протекает с разной скоростью во времени и пространстве; что накопление количественных изменений и переход их в качественные протекает с разной скоростью в разных явлениях; что, наконец, все эти процессы в одних и тех же явлениях природы протекают с разной интенсивностью, что одни и те же явления природы обладают разной динамичностью в зависимости от условий места и времени».

Батыгин закрыл книгу.

— Особое значение приобретает сейчас и та старая истина, что люди могут быть причиной резкого ускорения или резкого замедления природных процессов, — добавил Батыгин.

— «Причиной резкого ускорения», — повторил Леонов. — Я помню, вы писали о принципе неравномерности еще в молодости…

— Да, он — моя первая любовь в науке. — Батыгин подумал и добавил: — И последняя, наверно. Как видите, на нем основывается мой замысел…

— И вы совершенно убеждены в успехе?

Батыгин пожал плечами.

— Абсолютной гарантии дать не могу, но уверен, что не ошибаюсь. Ведь пока строго не доказаны всего два положения: вероятное развитие планет с разной скоростью (я имею в виду близкие по своей природе планеты) и способность людей ускорять планетарные процессы. Это нам и предстоит окончательно доказать.

— Я верю в успех вашей экспедиции, — сказал Леонов, — верю, несмотря на фантастическую смелость замысла… Но самое, пожалуй, сложное и ответственное — сейчас же начать подготовку второй экспедиции, той, что, по вашему плану, должна вылететь лет через тридцать. Хотелось бы, чтоб возглавили ее те, кто побывает там вместе с вами. Но тридцать лет!.. Даже если с вами полетят двадцатилетние юноши, — к тому времени им будет под пятьдесят…

— Меньше, чем мне, все-таки…

В дачном поселке, загнав вертолет в ангар, Батыгин и Леонов спустились к реке и выкупались. Леонов — худой, с выступающими ключицами и острыми плечами — окунувшись несколько раз, выскочил на берег. А Батыгин ровным спокойным кролем ушел на середину реки. Несмотря на почтенный возраст, он был еще крепок, силен, и плотное тело его не выглядело старческим. Но на берегу, растираясь мохнатым полотенцем, он пожаловался:

— Трудно стало поддерживать спортивную форму. А нужно. Иначе не долечу. Автоматика автоматикой, но и от нас самих потребуется предельное напряжение.

Они продолжили разговор у Батыгина. Дача, которую ему предоставляла на лето Академия наук, стояла на высоком берегу реки Москвы, но реку скрывал яр, и за деревьями виднелся лишь низкий левый берег, занятый совхозными полями и огородами. В раскрытые окна веранды заглядывали ветви вишен с алеющими среди темной зелени плодами; от крыльца к калитке шла выложенная камнем дорожка с желобками для стока воды по краям; по обе стороны от нее густо разрослась сирень.

Батыгин и Леонов, отдыхая, устроились на веранде в просторных пластмассовых креслах.

— Найти продолжателей — я имею в виду таких, которые наверняка не свернут с пути, — конечно, не просто, — сказал Батыгин. — К счастью или несчастью, но мои сыновья так и не проявили интереса к космическим проблемам. Оба они работают сейчас в Сибири, на нефтекомбинате. Один ведает автоматикой, а второй, химик, занят получением из нефти белков и сахара. Когда приезжают, все бранятся, что люди расточительно сожгли нефть, вместо того чтобы использовать ее для изготовления пластмасс и продуктов питания. Но этого, как говорится, уже не исправишь… Н-да. Вы помните дневники Амундсена? Он никогда не брал в экспедиции родственников, считая, что никакие дополнительные причины — привязанности или симпатии — не должны отражаться на дисциплине и на работе. В космических пустынях, как и в полярных, тоже необходима железная дисциплина и абсолютное равенство всех перед руководителем… Вот почему иной раз я радуюсь, что мои сыновья увлеклись земными проблемами… А к молодежи я давно уже присматриваюсь. Думаю, что поиски мои увенчались успехом.

— Чем же покорил вас избранник?

— Это долгая история. Я знал его, вернее видел, еще совсем маленьким. Отец его, Андрей Тимофеевич Строганов, ведал снабжением при подготовке экспедиции на Луну. У него здесь, в поселке, дача, но мы с ним редко видимся. — А сын его у меня часто бывает. Это человек особого склада. Все началось с того, что я увидел юношу, идущего на высоте трех-четырех метров по натянутому стреловому тросу экскаватора. Этакий канатоходец, понимаете ли. Когда он слез, я узнал сына Строганова, но для чего он маршировал по тросу — спрашивать не стал… А месяца через три прибежал ко мне Андрей Тимофеевич и с порога кричит: «Спасите сына!» — «От чего, спрашиваю, спасти?» — «Помешался, говорит, на космосе. Заперся в своей комнате и на все вопросы отвечает, что не выйдет, потому что приучает себя к изоляции в ограниченном пространстве». В общем вообразил, что комната — кабина звездолета. Меня заинтересовал доморощенный астронавт, и я пошел к Строгановым. По дороге Андрей Тимофеевич уверял меня, что сын у него больной, слабый и, в частности, страдает вестибулярной недостаточностью… Я сразу же смекнул, почему он расхаживал по тросу — тренировал органы равновесия и, как видно, преуспел в этом… Дома мне пришлось выслушать стенания мамаши: ее больше всего тревожило, что сын приучает себя к какой-то хоть и калорийной, но малообъемной пище, а ведь известно, что все мамы очень любят, чтобы дети их много ели…

Батыгин рассказывал все это с легкой усмешкой, но Леонов, внимательно наблюдавший за ним, угадывал глубокую привязанность старого астронавта к юноше…

— Когда я назвал себя, мальчишка вышел из комнаты, — продолжал Батыгин. — Он оказался прекрасно сложенным мускулистым парнем и прямо заявил мне, что решил стать астрогеографом и готовит себя к космическим путешествиям так же, как в начале столетия люди готовили себя к полярным… Я спросил, чем же, в таком случае, он заменил лыжи и обтирание ледяной водою?.. Выяснилось, что у него разработана целая система, включающая легкую атлетику, гимнастику, плавание, езду на мотоцикле с недозволенной скоростью… Короче говоря, все у него было поставлено серьезно. От затворничества я мальчишку избавил, а систему тренировки одобрил. И нажил себе тем самым недругов в лице его родителей. Как на грех, он попал в аварию на мотоцикле и рассек себе голову у правого виска… Мне пришлось выслушать немало неприятных слов, но дружба наша с мальчишкой от этого не пострадала… Недавно я летал в Сибирь — навестить сыновей — и взял его с собою. Удивительно целеустремленный юноша. И думающий. Много читает, стремится осмысливать все по-своему. Даже со мною спорил. Наивно, а все-таки спорил. На обратном пути мы с ним совершили короткую вылазку в Саяны…

— Ему около семнадцати, да? — неожиданно спросил Леонов. — А что было, когда нам по семнадцати исполнилось?

Батыгин несколько секунд молчал.

— Война была, — тихо ответил он потом. — Конец сорок четвертого года. В Москве еще затемнение. Темные дома, темные ряды машин. Только трамваи ходили освещенными. Холодная сырая зима. Я приехал в Москву осенью из Сибири и поступил в университет. Жил в маленькой комнате, заставленной чьими-то чужими вещами. На лекции я приходил в подаренном соседкою старом бушлате, а замдекана требовал, чтобы я раздевался… Пришлось показать ему свитер — мою единственную одежду, — который я носил под бушлатом. После этого замдекана оставил меня в покое… Что еще было?.. Сдал все экзамены на отлично, и за это, кроме карточек, мне стали давать талоны на дополнительное питание — ДП. Это позволяло раз в неделю чувствовать себя сытым…

— А я приехал в Москву из освобожденной Смоленщины в таком состоянии, что мне даже давали усиленное дополнительное питание. По начальным буквам шутники называли эти талоны «умрешь днем позже». Но, как видите, я выжил…

Батыгин, словно отгоняя невеселые воспоминания, провел ладонями по лицу, по пышной гриве седых волос и взглянул на Леонова.

— Стареем мы с вами. Вот — в воспоминания ударились, — он сказал это шутливо, а потом, уже серьезно, добавил: — Я понимаю, конечно, почему вы о сороковых годах вспомнили, — иное время, иные характеры?.. Не беспокойтесь, я не идеализирую своего юного героя. Он закаляет себя, учится, и это хорошо. Но в то же время он избалован условиями жизни, привык ни с кем не считаться, привык, что желания его моментально исполняются…

— Да, — кивнул Леонов. — Вот одна из сложных проблем нашей эпохи: дети растут, не зная лишений, и не проходят той беспощадной закалки характера, которую проходили мы, да и все поколения до нас… Где гарантия, что они не вступят в жизнь менее подготовленными, чем вступали мы?..

— Где гарантия? — Батыгин усмехнулся. — Вся наша система воспитания…

— В общем это, конечно, верно. Но время выдвигает все новые и новые проблемы. Мы, социологии философы, очень остро чувствуем это. Не так-то легко поспевать за событиями и не так-то просто осмысливать их… Помните пятидесятые годы?.. Вы тогда были поглощены космосом, а я сначала работал в Центральном Комитете комсомола, а потом отправился в Казахстан…

— Разве забудешь пятидесятые годы?.. Всем они врезались в память.

— Но что происходило тогда?.. Мы призывали молодежь ехать на целину, в Сибирь, на север, призывали идти на заводы, фабрики, и делалось это под ясным и понятным лозунгом: вы должны трудиться, чтобы повысить благосостояние народа и свое собственное…

— Этот лозунг и сейчас еще не снят.

— Да, не снят. Но ведь близко время, когда мы сможем осуществить коммунистический принцип распределения — «каждому по потребности». Людей нужно готовить к столь серьезному шагу и в первую очередь молодежь…

— Вы имеете в виду вторую часть формулы — «от каждого по способности?»

— Да, — жестко сказал Леонов, и узкое костистое лицо его стало строгим. — Это ведь очень высокое требование — от каждого по способности, особенно когда у тебя всего в изобилии. Коммунизм — это полная смена побудительных мотивов к творчеству, к активной деятельности. Ни материальная заинтересованность, ни стремление выбиться «в люди», ни бунтарский протест против власть имущих уже не будут служить стимулом. При коммунизме возрастет роль творческого соревнования, но главное — сознательный труд по способности. Сегодня в экономическом отношении мы ближе к коммунизму, чем в моральном. И мы обязаны думать о том, чтобы юнцы, которым не придется заботиться о своем благополучии, все-таки вырастали подлинными коммунистами-творцами, а не обывателями…

— Задача нелегкая. Но я не сомневаюсь в успехе. Романтика труда и подвига — разве эти испытанные средства не помогут нам вновь?.. И потом — реформа образования…

— Не будем пока говорить о ней, — прервал Леонов. — Расскажите лучше, как вы думаете проверять кандидатов в экспедицию. Ведь ошибка в подборе может привести к серьезным последствиям.

— Не только проверять, но и воспитывать, — поправил Батыгин. — И для этого мне нужна учебная экспедиция…

— Учебная? Где же вы думаете учить молодежь?

— Не в космосе конечно. Пошлем экспедицию куда-нибудь в Сибирь, — в Саяны например.

— С серьезным заданием?

— Нет. Во-первых, с серьезным научным заданием молодежь не справится, а во-вторых, я хочу умышленно создать им трудные условия. Пусть пройдут настоящую закалку и проявят свои качества — и положительные и отрицательные. Экспедиции — как лакмусовая бумажка, я по своему опыту знаю…

— Что ж, экспедицию организовать несложно. Действуйте, — согласился Леонов.

Смеркалось. Из густых кустов сирени, жасмина, смородины вытекали на дорожки сада влажные, пахнувшие зеленью и цветами сумерки. На западе, в ясном небе, еще слабо розовели опаловые облачка, а на востоке, там, где медленно поднимался темно-синий полог ночи, уже робко вздрагивали первые звездочки, похожие на капли жидкого металла. Они были холодны на глаз, эти капли, и казалось странным, что они не застыли, не смерзлись в льдинки. И только одна из них, побольше размером, красноватая, была обманчиво горяча.

— Марс, — задумчиво сказал Батыгин, и Леонов тоже отыскал планету. — Близится великое противостояние. Всего пятьдесят шесть миллионов километров будут отделять Марс от Земли. Тысячи телескопов еще более приблизят к нам планету, а мысль астронавтов, планетологов и астрогеографов на несколько лет окажется прикованной к Марсу… Это хорошо. Нам легче будет осуществить свой замысел.

Пока они говорили, над темными крышами дачных особняков показался багряный диск Луны. Сначала ни Батыгин, ни Леонов не обратили на Луну никакого внимания, а потом, не сговариваясь, посмотрели на нее.

— Да, пройденный этап, — сказал Батыгин. — Все мы теперь отдаем дань пространствомании — влечет в бесконечность, все дальше и дальше от родной планеты. Забыты волнения пятьдесят девятого года, а три запуска в космос — как это было тогда грандиозно!.. Уж если мы с вами сегодня решили вспоминать прошлое, то скажу вам, что пятьдесят девятый год был для меня трудным годом…

— Почему?

— Я понял, что самая страстная мечта моя — полет в космос — может осуществиться. Но не очень скоро — лет через двадцать или тридцать, уже в пожилом возрасте. Нужно было работать с предельным напряжением, чтобы приблизить время ее осуществления. И нужно было сохранить силы, энергию, здоровье, — больному человеку никто не разрешил бы лететь. И я резко изменил многое в своей жизни — выработал для себя суровый и жесткий режим и все подчинил ему. Это была трудная и сложная борьба с самим собою. Никто не замечал ее, и, вероятно потому, что порою мне не хватало поддержки, становилось тяжело… Как видите, разум победил, и вскоре я смогу отправиться во вторую космическую экспедицию… Но я понимаю, как трудно Виктору, и если он выдержит — я поверю в него окончательно.

— Виктору? — переспросил Леонов.

— Да, Виктору Строганову, моему юному другу.

Через день в зарубежных газетах появились сообщения о встрече директора Института астрогеографии Батыгина с Леоновым, хотя тема их беседы осталась неизвестной. Газеты не скупились на догадки, и все сходились на том, что Советский Союз все-таки пошлет в ближайшее время астронавтов на Марс. В некоторых газетах поднимался вопрос о престиже западных стран, и поэтому все с нетерпением ждали разъяснений от всемирно известного астрогеографа Джефферса — того самого, что побывал на Луне после Батыгина.

Вскоре все зарубежные газеты поместили его обстоятельную, на две полосы статью, в которой рассказывалось о приближающемся великом противостоянии Марса и приуроченном к этому событию Международном космическом годе. Значительную часть статьи Джефферс посвятил программе Космического года и обязательствам, взятым на себя разными странами. Писал Джефферс и о работе астрогеографического института Батыгина. Джефферс сообщил читателям, что русские, располагающие первоклассной аппаратурой для проведения космических исследований, решили послать на Марс астроплан с передвижной лабораторией, снабженной мощными радио— и телеустановками. Джефферс писал, что он ничего не слышал о подготовке в Советском Союзе экспедиции на Марс. Но, добавлял он, каждая страна имеет право на проведение сверхпрограммных исследований, преждевременно не рекламируя их.

Далее Джефферс сообщил, что американский Институт астрогеографии в соответствии с программой Международного космического года взял на себя обязательство послать на Марс астроплан с экипажем. Если это произойдет, то экспедицию возглавит сам Джефферс. «И все-таки гарантировать вылет астроплана с людьми нельзя, — заканчивал свою статью Джефферс. — Не исключено, что и нам придется ограничиться посылкой лаборатории».

Уже на следующий день статья Джефферса подверглась критике за излишне объективный и спокойный тон.

Секретарь, как обычно, положил утренние газеты Джефферсу на письменный стол. Ровно в девять часов Джефферс вошел в большой, просто обставленный кабинет с информационной машиной у письменного стола и стеллажами с книгами вдоль стен. Мельком взглянув на газеты, он небрежно отодвинул их в сторону. Джефферс был сыном своей страны, любил ее, но хорошо знал и ее недостатки. Газетные статьи попросту не задевали его.

День обещал быть таким же, как все предыдущие, — наполненным напряженным трудом, расписанным до последней минуты. Джефферс помнил, что он далеко не молод, и не позволял себе расточительно тратить время. До часа дня никто из сотрудников не имел права беспокоить директора, и этот порядок, установленный много лет назад, соблюдался неукоснительно.

Поэтому Джефферс удивился, когда в одиннадцатом часу включился телевидеофон и на экране возникло смущенное лицо секретаря. Джефферс ждал, что тот скажет.

— Звонит Герберштейн, — извиняющимся тоном произнес секретарь. — Он приказывает соединить вас с ним.

Герберштейн руководил специальным отделом Компании по эксплуатации планет, и Джефферс знал это. Включив телефон, Джефферс в ответ на обычное «хелло» попросил не беспокоить его до часа. Герберштейн крикнул, что ему необходимо немедленно поговорить с Джефферсом, но ответа не последовало.

Неожиданное нарушение привычного режима лишь ненадолго отвлекло ученого. Он умел быстро сосредоточиваться и работал в этот день не менее плодотворно, чем всегда.

Ровно в час он поднялся из-за письменного стола, и в то же мгновение вновь позвонил Герберштейн. Начальник специального отдела просил разрешения приехать для конфиденциального разговора. Джефферс пригласил его к пяти часам. Оставшееся свободное время он провел на опытном заводе, где строился астроплан и лаборатория-самоходка.

Джефферс встретил гостя посередине кабинета.

Руководитель специального отдела был невысоким полным человеком с маленькими пухлыми руками и добрым румяным лицом. Люди, близко знакомые с руководителем отдела, знали, что на его добром румяном лице никогда не появляется улыбка. Герберштейн носил очки с толстыми дымчатыми стеклами, но и они не могли скрыть его взгляда — острого, оценивающего.

Джефферс выжидающе молчал, и Герберштейну пришлось извиниться за звонок в неположенное время.

— Вы могли не знать моего распорядка, — сказал Джефферс. Огромный, с косматыми бровями и седой гривой волос, он казался раза в два крупнее Герберштейна.

Начальник специального отдела знал все о людях, которые его интересовали, но счел за лучшее не вступать в объяснения.

— Я не собираюсь окольными путями выяснять у вас то, что мне нужно, — напрямик сказал Герберштейн. — Вы тесно связаны с Компанией, и, значит, интересы у нас общие.

Джефферс кивнул. Компания по эксплуатации планет частично финансировала Институт астрогеографии, получавший от государства небольшую субсидию, и Джефферс действительно во многом зависел от нее.

— Вот кто интересует меня, да и не только меня, — Герберштейн протянул Джефферсу фотографию.

На Джефферса смотрело немолодое открытое лицо человека с косматыми бровями и пышной седой шевелюрой. Черные живые глаза Джефферса потеплели — он узнал Батыгина. О некотором их внешнем сходстве не раз писали газеты.

Джефферс положил портрет на стол.

— Слушаю вас.

— Не так давно у вашего заокеанского коллеги состоялась официальная беседа с президентом Академии. Мне поручено узнать ее содержание и выяснить замыслы Батыгина. Это трудно, но вы понимаете, что Компания никому не может уступить первенства в эксплуатации планет… Думаю, что в данном случае интересы Компании совпадают и с вашими личными.

Герберштейн быстро взглянул на Джефферса, стараясь понять, какое впечатление произвели на него эти слова, но лицо ученого оставалось невозмутимым; он ждал, что скажет разведчик дальше.

— Батыгин вновь обгонит вас, если мы не будем бдительны. Я знаю, ученому трудно смириться с мыслью, что кто-то может опередить его, отнять заслуженную славу, и поэтому предлагаю вам союз: вы поможете мне, а я ничего не скрою от вас…

— Вы знаете, сколько мне лет? — неожиданно спросил Джефферс.

— Шестьдесят, — без запинки ответил Герберштейн.

— Правильно. А в этом возрасте люди обычно уже не страдают чемпионизмом. Первым я буду или вторым — какая разница?.. Я посвятил свою жизнь покорению космоса, а не бегу взапуски. Если случится так, что на Марс первым прилетит Батыгин, я буду знать — и он подтвердит это, — что в его победе есть доля и моих трудов: он читал мои работы, прислушивался к моим советам. Если первым прилечу я, то Батыгин будет знать — и я во всеуслышание заявлю об этом, — что в моей победе есть большая доля его заслуг, потому что я тоже читал его работы и тоже прислушивался к его добрым советам… Наука сильна единством мысли, связью, преемственностью. А вы желаете нам самого страшного — разъединения во имя какой-то чепухи!

— Наука, содружество, мирное сосуществование! — насмешливо проговорил Герберштейн. — А частная инициатива — разве она отжила свой век?.. Оставим политику политикам. Подскажите лучше, о чем Батыгин мог говорить с президентом?

— О Марсе, о подготовке к Международному космическому году… Мало ли о чем!

— Нет, не о Марсе. Или не только о Марсе.

— Откуда вы знаете?

— Интуиция…

Джефферс усмехнулся и развел руками.

— А если узнаете — скажете? — спросил Герберштейн.

— Только в том случае, если это не будет тайной Батыгина.

— Если это не будет тайной, мне едва ли понадобятся ваши услуги!

Разговор был окончен. Герберштейн откланялся.

Оставшись один, Джефферс задумался. Все последние годы он жил крупными планами и мыслями, он боролся за расширение содружества ученых, радовался долгому миру на Земле, установившемуся взаимопониманию между различными странами… Конечно, он знал о существовании специальных отделов при различных компаниях… Джефферс с сожалением думал, что не сможет освободиться от постоянного контроля со стороны Компании по эксплуатации планет, и вдруг сообразил, что руководители Компании могут доставить ему немало неприятностей… Мысль эта несколько минут занимала его, но Джефферс знал, что ни при каких обстоятельствах, ни единым словом не выступит против Батыгина.

Андрей Тимофеевич Строганов вызвал Батыгина по телевидеофону. Батыгин нажал клавиш, и на экране возникло круглое лицо пожилого, лысеющего человека. Его брови удивленно поднялись, а глаза вопросительно уставились на Батыгина.

— Слушаю вас, — сказал Батыгин и вспомнил, что видеопередатчик у него отключен. Значит, Андрей Тимофеевич его не видит. Батыгину вовсе не хотелось разговаривать с ним и тем более не хотелось, чтобы тот его видел; но не включить видеопередатчик было бы невежливо.

— Слушаю вас, — повторил Батыгин, поворачивая регулятор. Лицо на экране просветлело — Андрей Тимофеевич увидел собеседника.

— Виктор все время пропадает у вас, а мы никак не соберемся потолковать, — сказал Андрей Тимофеевич. — Вот я и решил позвонить. Нам с женою чрезвычайно лестно, что Виктор заслужил ваше расположение…

— Андрей Тимофеевич! Мы же не первый день знакомы… Зачем такое длинное предисловие?..

— Да, — голова на экране коротко кивнула. — Я позвонил, чтобы поговорить о Викторе. Говоря честно, нас с женою беспокоит его близкое знакомство с вами, — слова прозвучали не очень любезно, и Андрей Тимофеевич постарался сгладить впечатление улыбкой. — Это не более чем родительская слабость, и вы, конечно, поймете нас с Лидией Васильевной. Нам хочется самим определить будущее Виктора…

Андрей Тимофеевич умолк и посмотрел на собеседника; их глаза на экране встретились. Батыгин ждал.

— Виктор все больше и больше выходит из-под моего влияния; простите, но мы с женою видим, как рушатся в его душе основы, заложенные с детства. Это было бы неприятно любому отцу, и это неприятно мне.

— Какое же будущее вы собираетесь предначертать Виктору?

— О, это слишком долго рассказывать — так много интересного на свете!

— Верно, однако сын ваш увлечен астрогеографией…

— Нельзя так серьезно относиться к фантазиям ребенка. Они еще не раз изменятся. Виктор впечатлителен, горяч, и по неопытности его потянуло к необычному… А нам хочется, чтобы он нашел себе другое занятие. Я уж не говорю о том, что отцы выстрадали право на благополучие своих сыновей. В конце концов человечество страдало, боролось и продолжает бороться за коммунизм для того, чтобы коммунистические поколения смогли обрести спокойную жизнь.

Батыгин почувствовал, что начинает раздражаться, и опустил глаза. Ну, конечно, сейчас этот человек начнет доказывать ему, что эпоха напряженного труда осталась позади, что ориентироваться нужно на будущее, а оно таково, что все станут получать по потребности и, значит, предстоит лишь из года в год обеспечивать тот же уровень производства или слегка повышать его. Как это убого и как это уже старо!

— Я понял вас, — стараясь быть спокойным, сказал Батыгин. — И простите, спешу.

Батыгин резко повернул регулятор, и лицо Андрея Тимофеевича мгновенно исчезло с экрана. Батыгин всеми силами пытался сдержать себя, заглушить нараставшую в душе ярость, но не совладал с собою. Слишком о многом говорил ему этот короткий, внешне ничем не примечательный разговор. Казалось бы — просто еще один выходец из прошлого, равнодушный и трусливый человек, пытается встать на его пути, но Батыгин очень хорошо помнил, как вот такие люди мешали ему, как он боролся с ними, боролся и побеждал, но сколько сил они отняли у него! Он ненавидел их, и они отвечали ему не менее откровенной ненавистью. «Да, в социалистическом обществе покончено с классовой борьбой, — думал Батыгин, — но вот с такими сторонниками мещанского рая еще предстоит затяжная борьба. Лет тридцать назад они кичились собственными дачами, машинами, телевизорами новейших марок, а теперь — теперь все желания их исчерпываются возможностью получать по потребности!»

Дерзновенные слова сказали Маркс и Энгельс людям: подлинная история человеческого общества начнется лишь с коммунизма, а все, что было до него, — это предыстория. Смысл коммунизма и заключался для Батыгина в том, что коммунизм высвобождал энергию человечества для творчества. Раньше люди тратили время на распри, расходовали разум и силы на войны, соперничество, поиски хлеба насущного. Коммунизм навсегда освободит человечество от столь непроизводительных затрат. И, значит, при коммунизме люди обязаны смелее рисковать, чем рисковали до них, дерзновенней творить, чем творили до них! Батыгин верил, что подлинные коммунисты увлекут всех равнодушных, научат творить всех ленивых и направят всю энергию человечества, весь разум на покорение природы!.. И Батыгин решил, что не отдаст Виктора равнодушным…

Батыгину не скоро удалось успокоиться. Когда к нему зашел его ближайший помощник по Институту астрогеографии Георгий Сергеевич Травин, Батыгин еще был взвинчен и зол. Он рассказал Травину о недавнем разговоре и без всякого перехода добавил:

— А в учебную экспедицию я обязательно пошлю вас. Отправляйтесь весною в Туву, побродите с молодежью по тайге. Там они непременно всесторонне проявят себя… Нелегко мне будет без вас в Москве, но ничего не поделаешь. Если б мы нуждались просто в специалистах!..

— Специалиста и проверить проще, — сказал Травин. — А когда дело касается такой тонкой штуки, как человеческая душа, характер… Да, это и есть самое главное в нашем замысле — отобрать мужественных, умных, лишенных пережитков прошлого юношей и возложить на них завершение плана… А поначалу условия там будут трудными…

— Очень трудными, — поправил Батыгин. — Очень… Я сперва думал послать нескольких молодых астрогеографов в очередной полет на Луну, чтобы они приобрели специальные навыки, но потом решил, что человеческие качества нужно выверять на Земле. Здесь легче во всем разобраться и можно создать искусственные трудности. Или во всяком случае не облегчать тех, что встретятся им. Например, наши молодые люди привыкли к высокой технике. В какой-то степени они даже избалованы техникой, они не знают настоящего физического труда… Вот и заставим их поработать с лопатой в руках. Чего доброго, шум поднимут, потребуют завезти канавокопатели или что-нибудь еще…

— По крайней мере чем труднее и сложнее будет обстановка, тем полнее проявятся и хорошие и плохие качества ребят, — согласился Травин. — Я готов поехать в Туву.

Батыгин сидел с Виктором на той же самой веранде, где недавно разговаривал с заместителем председателя Совета Министров. Вечер был пасмурный, темный; накрапывал мелкий дождь; нужно было сидеть очень тихо, не шевелясь, чтобы услышать нечастый перестук капель и шелест слабо вздрагивающих листьев; сырость пахла увядающими травами и поздними осенними цветами.

Виктор сделал неосторожное движение, и Батыгин предостерегающе поднял руку.

— Прислушайся! Будто замерло все, уснуло, но если долго не нарушать тишины — уловишь шепот сада…

И на самом деле: вода медленно, но настойчиво просачивалась в почву, и песчинки с нежнейшим поскрипыванием оседали, уплотнялись; упав на землю, дождевые капли разбивались, но потом брызги подтягивались друг к другу и сливались, подобно шарикам ртути; опавшие листья намокали, тяжелели и придавливали к земле сухие травинки; пригибаясь, травинки рассерженно шуршали, напрягались, чтобы не сдаться; дождик не усиливался, но на листьях яблонь и сирени скопилась вода, и тонкие струйки, слабо шелестя, потекли на нижние листья и застучали по ним так часто, что теперь казалось, будто пошел настоящий дождь…

И вдруг тишина нарушилась: где-то в отдалении, должно быть на другом конце поселковой улицы, сильный и свежий женский голос запел старую песню:

И Батыгин и Виктор одновременно подняли головы и замерли. Голос лился спокойно и светло и рассказывал не о том, о чем рассказывалось в песне, а о чем-то неизмеримо большем — о счастье, о жизни, о мечте, о разлуке и разочаровании. Так могла петь только молодая, но уже немало пережившая женщина…

Женщина спрашивала не рябину, она спрашивала себя, и голос говорил, что нельзя не грустить вот в такую черную ночь, потому что до рассвета еще далеко и кто поручится, что не будет он в тучах, потому что очень хочется любить и жить для любимого, а любовь заплуталась где-то во мраке.

— Хороша, — тихо сказал Батыгин.

— Песня?

— Женщина, душа ее.

— А мне грустно почему-то стало… Будет когда-нибудь так, что люди совсем перестанут грустить, страдать?.. А, Николай Федорович?

Батыгин пожал плечами — кто знает!

…Но день выдался солнечным, ясным. Было воскресенье, и Виктор с утра пришел к Батыгину — еще накануне они договорились пойти на реку и взять лодку.

Сначала на весла сел Батыгин, но через полчаса, устав, он уступил свое место Виктору.

Виктор пришел к Батыгину с твердым намерением серьезно поговорить с ним, убедить взять его, Виктора, в астрогеографический институт. В конце концов он не так уж молод — учится в одиннадцатом классе, и хотя ему осталось учиться еще почти семь лет, он вполне сможет совместить учение с работой… Виктор привык откровенно разговаривать с Батыгиным, но сегодня долго не осмеливался начать, — быть может потому, что собирался говорить о самом главном…

Батыгин, почувствовавший, что его юный друг пребывает в необычном состоянии, молча наблюдал за ним. Прекрасный спортсмен, пловец, проходивший стометровку менее чем за пятьдесят две секунды, Виктор был широкоплеч, строен; он греб против течения без малейшего усилия, и Батыгину было приятно следить за работой его эластичных, рельефно обозначенных мускулов. Но думал Батыгин об ином — о характере юноши. С одной стороны — завидная целеустремленность, настойчивость, умение направлять свои поступки, безусловная смелость. Но с другой — несомненное честолюбие, суховатость в обращении с товарищами, привычка осуществлять свои желания, не считаясь ни с обстоятельствами, ни с желаниями близких; угадывалось в этом нечто от эгоистичности и в то же время от избалованности условиями жизни… Нет, Батыгин не разочаровался в Викторе, он никогда и не стремился найти среди молодежи этакое идеальное существо, «рыцаря без страха и упрека». Но Батыгин спрашивал себя: не внушает ли он Виктору, постоянно интересуясь им, излишнее самомнение, излишнюю самоуверенность?.. Не решил ли юноша, что он уже вполне пригоден для участия в экспедиции?.. Между тем, если бы экспедиция должна была вылететь завтра, Виктор не попал бы в число ее участников. И нет гарантии, что он попадет в будущую экспедицию. Все прояснят ближайшие два-три года…

И Батыгин подумал, что надо сказать об этом Виктору, избавив его тем самым от ненужных иллюзий.

— Николай Федорович, возьмите меня к себе в институт, — неожиданно попросил Виктор и прямо посмотрел в глаза Батыгину.

Батыгин не спешил с ответом. «Так, кажется, мои опасения подтверждаются».

— Скажи мне, чем ты надеешься заслужить право на участие в космическом путешествии?.. Большим желанием? Крепостью мускулов? Твердой волей?.. Это было бы слишком просто. И ненадежно.

— Чем же тогда?

— Любовью.

Виктор не пытался скрыть удивления.

— Да, любовью, — подтвердил Батыгин. — Ко всему земному, ко всему человеческому… И еще ненавистью — ко всему, что мешает нам творить, ко всему самодовольному, равнодушному. А ты не умеешь ни ненавидеть, ни любить. Ты занят собою, и порою сам кажешься мне и самовлюбленным и равнодушным… Не знаю, каким ты станешь в будущем, но пока я не могу обещать, что возьму тебя в Институт астрогеографии, а тем более — в космическую экспедицию.

Виктор продолжал грести, и лодка по-прежнему ровно шла против течения. Батыгин по-настоящему жалел Виктора, но иначе поступить не мог. Он ждал, будет ли Виктор просить, спорить, но тот глядел куда-то мимо него, — на реку, залитую потоками солнечных лучей, на кущи деревьев, в зелени которых уже проступила желтизна, — и молчал. Молчал сосредоточенно и, как угадывал Батыгин, зло.

— Поворачивай обратно.

Виктор поднял весла, но не успел их опустить. Тот же самый голос, что пел вчера ночью, зазвучал вновь:

Песня лилась привольно и широко, словно торжествуя победу над тьмой и непогодой. Батыгин и Виктор, не сговариваясь, повернулись в сторону певицы.

К ним приближалась лодка — обычная прогулочная лодка. На веслах спиною к Батыгину и Виктору сидел парень в тенниске, а на корме — худенькая девушка с широко раскрытыми удивленными глазами; девушка смотрела на мир с такой радостью, таким восторгом, будто впервые увидела и Москву-реку, и крутой берег, и синее небо, и впервые услышала собственную песню, и удивилась тому, что и песня, и река, и небо — все это доступно, все это можно увидеть и услышать, все полюбить и всем наслаждаться.

Батыгин поглядел по сторонам, словно подозревал подвох, и хотел найти настоящую певицу, ту самую много пережившую женщину, о которой говорил вчера, но поблизости не было ни одной другой лодки. Пела эта худенькая миловидная девушка, ровесница Виктора.

Заметив, что на нее смотрят, и не понимая, чем вызвано столь пристальное внимание, девушка умолкла и нахмурилась. Лодки поравнялись и разошлись. Девушка оглянулась. Глаза ее были задумчивы и спокойны.

…Когда лодка пристала к берегу, Виктор сказал:

— У меня к вам есть одна просьба, последняя, — разрешите мне побывать в институте и посмотреть на звездные корабли.

— Пожалуйста, — согласился Батыгин. — Чтобы не откладывать, приходи завтра.

Виктор пришел. Он пришел утром, не зная, что никто не имел права беспокоить директора института в первой половине дня. Он мог бы уйти и вернуться позднее, но ему приятно было находиться в стенах института, о котором он столько мечтал. Виктор ходил по коридорам, читал названия отделов на дверных табличках и едва не плакал от обиды: неужели он никогда не будет работать в Институте астрогеографии, никогда не покинет эту несправедливую Землю и не побывает на других планетах?.. Почему Батыгин так решительно отказал ему? Может быть, попросить еще раз?.. Нет, просить он не станет.

Ровно в час Батыгин кончил работать и пригласил Виктора в кабинет. Виктор переступил порог с таким чувством, как будто надеялся тотчас перенестись в неведомый, полный чудес мир. Простота и обыкновенность кабинета удивили его. Стеллажи с книгами, старый из дерева письменный стол, жесткие пластмассовые стулья, информационная машина, глобус Луны на столе и единственный портрет…

— Присядь, минут через десять пойдем в мастерские, — сказал Батыгин и вышел отдать распоряжения референтам.

Виктор остановился у портрета. Это была фотография какого-то ученого — седого, с крупным умным лицом, густыми бровями и черными глазами. Виктор удивленно оглянулся на вернувшегося Батыгина. Нет, это не его портрет, но все-таки они похожи.

— Это Джефферс, — сказал Батыгин. — Мой заокеанский друг.

Виктор все медлил уходить из кабинета. Ему казалось, что чего-то он недосмотрел — важного, может быть, главного… Цветы на окне. Их много и в кабинете и в институте. Но Виктор давно знал, что Батыгин любит цветы, любит зелень. Нет, причем же тут цветы?.. Иное дело — информационная машина. Попросив разрешения, Виктор подошел к ней. Ему очень хотелось узнать, какие материалы получил сегодня с ее помощью Батыгин — вдруг что-нибудь интересное о Марсе или Венере?.. Но, приглядевшись повнимательнее, Виктор заметил, что на письменном столе Батыгина лежат только книги о Земле: физико-географические, геофизические, геохимические…

— Разве… разве вы изучаете Землю? — недоуменно спросил он.

Батыгин не сразу понял.

— А! Вот ты о чем! — после секундного раздумья сказал он. — Это тебе следовало бы знать. Да, Землю. И чтобы перейти от физической географии к астрогеографии, мне пришлось немало побродить по Земле. Чукотка, сибирская тайга, высокогорье Тянь-Шаня, Каракумы, экваториальная Африка, Антарктида… Всего теперь и не упомнишь. Первые десять лет своей научной деятельности я целиком посвятил Земле, а потом занялся и космосом. Дело в том, что, изучая Землю, мы в то же время изучаем космос. Не случайно же такие земные науки, как география, геология, ботаника, геофизика, геохимия, прибавили к своим названиям короткую приставку «астро»… Без помощи земных наук невозможно познать ни Марс, ни Венеру, ни Луну. Теперь это всеми признается, но когда-то мне пришлось поломать немало копий в спорах.

Виктор припомнил, что читал об этом, но всегда старался побыстрее пробежать страницы, посвященные Земле, потому что всеми помыслами своими стремился в космос… Он и сейчас не совсем понимал Батыгина. Земля Землею, и все-таки…

Батыгин, пройдясь по кабинету, остановился перед ним.

— Ученые долго не улавливали философского, мировоззренческого значения такой постановки вопроса… Как бы тебе растолковать это?.. Видишь ли, после Коперника наука стала рассматривать Землю как рядовую планету — всем это сейчас известно. Но я хочу обратить твое внимание на другое. Исторически в естествознании утвердилась несколько односторонняя тенденция: Землю изучали на общекосмическом фоне, а знания о Земле очень робко распространяли на соседние планеты. Между тем если Земля — небесное тело в ряду других небесных тел, то наши знания о ней имеют не только «местное», но и космическое значение — они необходимы для правильного понимания природы иных планет. Вот почему земные науки начали наступление на космос еще в пятидесятых годах нашего века, и в этом я усматриваю завершение переворота в естествознании, начатого Коперником… Впрочем, ты еще сам во всем этом разберешься, если сумеешь стать астрогеографом. Идем в мастерские.

Батыгин и Виктор пересекли двор и вошли в огромное здание под стеклянной крышей, похожее на цех крупного машиностроительного завода. И каркасы и части машин тоже на первый взгляд были обычны, но Виктор почувствовал, как суматошно заколотилось сердце от волнения. Это было то, что покинет Землю и улетит в космические пространства!

— Радиоуправляемая астролаборатория — «звездоход», — сказал Батыгин. — Попробуем посадить ее на Марс. Если она благополучно там опустится, мы сможем с Земли управлять ею: звездоход отправится в путешествие по Марсу, а размещенная в нем аппаратура передаст изображения сюда, и мы увидим марсианские пейзажи на экране. Лично я не верю, что на Марсе обитают существа, подобные человеку, но поскольку отсутствие их не доказано — пришлось предусмотреть вероятную встречу с ними. Мы снабдим лабораторию специальной аппаратурой для установления контакта с марсианами: манипулятором, способным повторять движение человеческой руки, радиотелефонными аппаратами… Кроме того, в лаборатории будет помещено большое количество самопишущих приборов; они, во-первых, сразу же начнут передавать на Землю сведения о температуре, давлении, влажности воздуха, силе и направлении ветра, а во-вторых, сведения эти будут фиксироваться в самой лаборатории на лентах. Когда Марс и Земля разойдутся в мировом пространстве, мы едва ли сможем принимать сигналы — слишком велико будет расстояние; зато когда люди высадятся на Марсе, в их распоряжении окажутся многолетние наблюдения… А теперь пойдем в следующий цех, где строят звездолет, рассчитанный на довольно большой экипаж…

Они миновали еще один двор и вошли в цех, по размерам значительно превосходящий первый. Мимо Батыгина и Виктора, вынырнув откуда-то из-за строений, пробежал автокар с несколькими открытыми платформами. В глубине цеха, на стапелях, Виктор увидел сигарообразный, сделанный из титановых сплавов корпус звездного корабля. Над звездолетом двигался мостовой кран. Игрушечные по сравнению со звездолетом башенные краны что-то подавали наверх, в открытые люки. С разных сторон к звездолету тянулись тончайшие черные нити проводов.

— Вот, полюбуйся, — сказал Батыгин.

Виктор стоял, запрокинув голову, не в силах оторвать взгляд от звездолета. Батыгин с усмешкой наблюдал за ним, но потом сам посмотрел на звездолет и на время забыл о Викторе. Батыгин думал о звездолете каждый день, каждый час, он координировал работу десятков научно-исследовательских институтов, поддерживал связь с десятками заводов. Он по памяти мог бы сказать, какие детали присланы из Омска или Новосибирска, Курска или Ленинграда, Харькова или Рязани… Но сейчас, взглянув на почти законченный звездолет, он вдруг поразился свершившимся чудом. Ведь стоящий перед ними на стапелях летательный аппарат действительно был чудом, которое сотворил гений сотен людей, и это чудо страна доверила ему, Батыгину… Ощущение огромной ответственности никогда не покидало его, но теперь он думал об этом с особой остротой, он думал об ученых, инженерах, рабочих, многие годы создававших звездолет, — думал о своей личной ответственности перед ними…

— Для чего нужно посылать на Марс астролабораторию, если вы сами полетите туда? — донесся откуда-то издалека голос Виктора.

— Это вполне логично: сначала приборы, потом люди, — Батыгин не сразу сумел отвлечься от своих дум. — Пошли, пора уже.

— Еще немножко, — попросил Виктор.

Он медленно пошел по цеху. Весь мир перестал существовать для него: был звездолет и был он, Виктор, а больше ничего не было. Дойдя до передней части звездолета, Виктор долго рассматривал его тупой нос… Неужели он не полетит на этом звездолете? Неужели он останется на Земле, когда этот прекрасный корабль устремится навстречу неизвестному?..

— Я все равно полечу с вами, — сказал Виктор и посмотрел на Батыгина сухими остановившимися глазами.

Батыгин усмехнулся.

— Полечу! — повторил Виктор. — Я заслужу. Вот увидите — заслужу!

— Да, право на подвиг нужно заслужить, — словно в раздумье сказал Батыгин.

Андрей Тимофеевич знал, что Виктор пошел в Институт астрогеографии к Батыгину, и решил серьезно поговорить с сыном, как только тот вернется. «Виктор уже в том возрасте, когда пора переходить от фантазий к реальным взглядам на жизнь», — думал он.

Отец Виктора немало работал и немало размышлял. И хотя по складу своего характера он всегда предпочитал организационную, снабженческую работу, однако он много читал и одно время под влиянием жены, Лидии Васильевны, даже по-настоящему увлекался историей. Андрей Тимофеевич перечитывал толстые монографии, порою по-разному трактующие одни и те же вопросы, и неизменно находил в них нечто общее: все они говорили о мучительных противоречиях человеческой жизни, о взлетах и падениях, прогрессе и преступлениях, войнах и дипломатических интригах, голодовках и восстаниях, о стройках, на которых гибли сотни людей. Андрей Тимофеевич не удивлялся этому: человечество в потемках шло к своему счастью, к благополучию; ведь только последние сто лет в руках у людей был компас, но и с ним они не раз ошибались. Зато теперь сотни миллионов пришли к социальной справедливости, покончили с нуждой; и Андрей Тимофеевич видел — человечество, как уставший после долгой и трудной дороги путник, радуется отдыху и покою, радуется возможности жить, не зная нужды…

Андрею Тимофеевичу казалось, что время революционных сдвигов в истории человечества ушло в прошлое, сменилось эпохой неспешного эволюционного развития.

Обо всем этом Андрей Тимофеевич думал не отвлеченно: он имел в виду сына, его будущее. Занятия историей открыли Андрею Тимофеевичу очевидную истину: во все эпохи, — и при рабовладении, и при феодализме, и при капитализме, — общественный прогресс сопровождался множеством личных трагедий. Так было, например, в эпоху Петра Первого, прогрессивным реформам которого сопутствовали казни, ломка привычного уклада жизни, усиление гнета. Так было в годы французской буржуазной революции: она расчищала дорогу молодому капитализму, но сколько голов слетело с плеч, сколько разоренных землевладельцев эмигрировало из страны!

И Андрей Тимофеевич совершенно справедливо считал, что коммунизм покончит с противоречием между личным и общественным, что общественный прогресс более не будет приводить к личным трагедиям, — наоборот, — будет способствовать личному счастью. А это означало, что жизнь его сына пройдет ровно, спокойно, счастливо; лишь по книгам узнает он о нужде, каторжном труде, переутомлении; ему никогда не придется рисковать жизнью, и он не поседеет к сорока годам.

Так думал Андрей Тимофеевич. И не только думал, но и прилагал все усилия, чтобы направить сына в общее, как ему казалось, русло, чтобы избавить его от лишних переживаний, волнений, трудностей…

А Батыгин — Батыгин был из другого, чуждого Андрею Тимофеевичу мира. Он еще сохранил в душе лихорадку прошлых эпох, он нес с собою риск…

…Виктор вернулся домой притихший, замкнутый. Андрей Тимофеевич и Лидия Васильевна принялись расспрашивать его, но Виктор отвечал сбивчиво, неохотно. Тогда Андрей Тимофеевич, возвращаясь к старой теме, сказал сыну, что они с матерью против его увлечения астрогеографией…

А Виктор, почти не слушая, думал о своем.

— Николай Федорович говорит, что право на подвиг нужно заслужить, — вместо ответа сказал он.

— Что это еще за вздор? — насторожился Андрей Тимофеевич.

— И я заслужу его! — твердо сказал Виктор. — Но как заслужить? Что нужно еще делать?

Андрей Тимофеевич и Лидия Васильевна молчали. Виктор так и не получил совета.

Через неделю начался новый учебный год, и Виктор отправился в школу. Во всех социалистических странах недавно было введено всеобщее высшее образование. Учение продолжалось восемнадцать лет: поступали в школу с семи, а кончали в двадцать пять.

С восьмого класса в школах вводилась производственная практика: два часа в день, после занятий в классе, каждый подросток работал на заводе или в мастерских под наблюдением опытных мастеров-педагогов. До девятого класса включительно все дети занимались по единой, обязательной для всех программе. Но начиная с десятого класса учащиеся разделялись на «потоки»: математический, гуманитарный, биолого-географический, технический, в соответствии со своими наклонностями.

Виктор Строганов учился в одиннадцатом классе биолого-географического потока, но астрогеография у них еще не преподавалась. Несмотря на осложнившиеся отношения с Батыгиным, Виктор знал, что не отступит от задуманного и все равно станет астрогеографом. Он не изменил своего режима и по-прежнему много тренировался. Он пошел к врачам, и они подтвердили, что его детская болезнь — вестибулярная недостаточность — преодолена, что у него прекрасно развито чувство равновесия и безупречная координация движений. Он уговорил знакомого врача проверить реакцию его организма на возбуждающие, успокаивающие, тормозящие препараты, на внезапное сильное волнение, и врач констатировал высокую эмоциональную устойчивость юноши. Он продолжал приучать себя к малообъемной, но калорийной пище… Но Виктор постоянно помнил, что всего этого мало, — помнил о словах Батыгина, а посоветоваться ему было не с кем.

Виктор и хотел и боялся пойти к Батыгину, чтобы еще раз поговорить с ним. Он обещал ему заслужить право на подвиг, но ведь он еще не заслужил его…

После долгих колебаний Виктор все-таки пошел к Батыгину. Вечер был холодный, снежный, и Виктор поверх костюма надел легкую теплую куртку из синтетической шерсти.

Лет десять назад, когда Виктор был совсем маленький, многие еще ходили в тяжелых и некрасивых, похожих на балахоны с отверстиями для головы пальто и шубах. Теперь их никто не носил — все предпочитали не менее теплые, но несравнимо более удобные куртки и жакеты из тонкой шерстяной материи.

Войдя во двор, Виктор посмотрел на окна батыгинской квартиры — свет не горел в них. Чтобы не замерзнуть, дожидаясь Батыгина, Виктор принялся быстро ходить по двору. За этим упражнением и застал его Батыгин, неожиданно вышедший из-за угла. Виктор, растерявшись, замер по стойке смирно.

— А! Пришел-таки! — удовлетворенно сказал Батыгин.

— Мне бы книжку… — хмурясь, попросил Виктор.

— Книжку или не книжку, пойдем.

Все в квартире Батыгина свидетельствовало о полной освобожденности ее хозяина от древней, сковывающей душу власти вещей, от тесного и затхлого мирка приобретательства, наивной гордости собственностью… Виктору казалось, что у квартиры как бы не существует стен, что она совершенно не отделена от безграничного мира. Батыгин не терпел в квартире ничего лишнего, не любил громоздких, с претензией на роскошность вещей. Легкая пластмассовая мебель, выделанная под дерево, не загромождала комнат, и в квартире было просторно, свежо. Спартанской простотой отличалась и комната самого Батыгина с письменным столом, небольшим количеством книг, широкой жесткой кроватью, прикрытой тонким одеялом… Никаких украшений — только две фотографии висели над письменным столом.

На одной из них Батыгин, — еще молодой, в красивом рабочем комбинезоне, — стоял с товарищами на ракетодроме. А на второй Виктор узнал уже ставший привычным по снимкам лунный пейзаж — черные ребристые скалы, — а человека в скафандре он узнать не смог, но решил, что это сам Батыгин.

И только растений в квартире было, пожалуй, больше, чем следовало, — и вьющихся по окнам цветов, и пышных бамбуковых пальм, и драцен, и кактусов, и агав…

Виктор так и не смог побороть неловкости. Он взял книгу о Марсе и стал прощаться, но Батыгин не отпустил его.

— Поужинаем вместе, — сказал он.

Батыгин и в еде был умерен, но ужинал долго — просматривал за едой корреспонденцию, разговаривал. По вечерам к нему обычно заходили знакомые — давние приятели его или жены, Анастасии Григорьевны. Круг их с годами редел, а полтора года назад умерла и жена Батыгина…

Батыгин тяжело переносил утрату. Он любил жену трудной, эгоистичной любовью человека, считающего, что жизнь его близких должна так же безраздельно принадлежать науке, как его собственная, — но любил, любил с первого до последнего дня…

За ужином Виктор рассказывал о себе, о школе и все присматривался к Батыгину, стараясь понять, как тот относится к нему теперь. Но Батыгин держался просто, ровно, и Виктору не удалось прийти ни к какому заключению…

…После квартиры Батыгина собственный дом показался Виктору тесным, душным. Он впервые с неприязнью подумал, что родители зря так увлекаются приобретением всяческих вещей — и дорогих старинных, и автоматов новейших марок, которых еще ни у кого нет. Вещи — они всегда отгораживают человека от остальных людей; приобретательство — оно от неверия в других, от стремления защититься, обезопасить себя на будущее. Но разве тот мир, в котором жил Виктор, не гарантировал всех людей от превратностей судьбы, не гарантировал им обеспеченное будущее? И разве имеет смысл сейчас какое бы то ни было накопление?.. Чем-то очень старым повеяло на Виктора от квартиры, в которой он жил, — старым и чуждым…

В следующий раз Виктор осмелился зайти к Батыгину только в самом начале весны. Они сидели в кабинете, когда неожиданно включился квартирный микрофон и женский голос спросил из подъезда, нельзя ли видеть Николая Федоровича.

— Поди, пригласи, — попросил Батыгин.

Виктор открыл дверь и увидел перед собой незнакомую девушку — невысокую, худенькую; ему тотчас показалось, что он встречался с ней раньше, что на него уже смотрели эти удивленные и в то же время задумчивые светло-карие глаза.

Он молча посторонился, пропуская девушку в коридор, помог снять пальто. Она медленно, словно ей это было очень трудно, подняла на Виктора глаза и сказала:

— Спасибо.

А он поймал себя на ощущении, что есть в облике девушки что-то, исключающее в ее присутствии резкие движения и громкие слова, что-то обязывающее сразу подчиняться ей. Черное платье с белым воротничком, оттенявшим смуглое лицо, очень шло девушке, и Виктор невольно окинул ее быстрым взглядом.

— Светлана? — Батыгин не казался удивленным, и Виктор понял, что девушка уже бывала у него. — А где же твой верный паж?

— Ждет внизу, — Светлана слегка покраснела. — Вот я принесла, — она положила на стол свернутые в тугую трубочку листы бумаги и неодобрительно покосилась на Виктора.

— Молодец, — похвалил Батыгин. — Я прочитаю. Но почему же все-таки не зашел Дерюгин? Разонравилась астрогеография?

— Нет, что вы! Говорит, неудобно надоедать вам!

— Вот чудак!

Когда девушка вышла, Батыгин улыбнулся Виктору:

— Узнал?.. Это ведь та самая певунья. Помнишь?

Виктор вышел на лестницу. Светлана что-то говорила невысокому коренастому парню с круглым скуластым лицом, густо усыпанным веснушками. Виктор узнал его — это был гребец, которого он видел тогда на Москве-реке… «Почему они все время вместе?» — подумал Виктор, и чувство, похожее на ревность, заставило его нахмуриться.

— Зачем она приходила? — вернувшись, спросил Виктор у Батыгина. — Тоже интересуется астрогеографией?

— Тоже.

— А разве женщины будут участвовать в космических экспедициях?

— Когда-нибудь будут. Но астрогеография не сводится к полетам на планеты. Например, Светлана вполне сможет изучать марсианские ландшафты на телевизионном экране. Для этого, правда, нужно хорошо знать земные ландшафты, чтобы сравнивать, — и Светлана летом уезжает в экспедицию.

— Куда?

— В Туву, в Саяны. Насколько мне известно, у экспедиции большое и интересное задание — обследовать заброшенные рудники и изучить физико-географические условия района: дополнить наземными наблюдениями аэрофотосъемку, наметить трассы будущих дорог к центру гор…

— Я тоже могу поехать туда!

— Наверное, экспедиция уже укомплектована… Поздно.

— Поздно? — переспросил Виктор. — Не может быть! Я все равно поеду!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весна бушевала в Подмосковье. Подувший с юга полынный ветер разметал и угнал за горизонт серые, зимние облака, и омытое первыми теплыми дождями небо засияло ослепительной синевой. Неисчислимое количество красноватых копий травы сразу пронзило почву и вышло на свет. Копья осторожно, недоверчиво приподнялись над парною землей, потянулись к солнцу и убедились, что обмана нет: весна действительно пришла. И тогда верхние концы копий раскрылись, и в глубине свернутых трубочкой красных листочков показались вторые листочки — нежно-зеленые. А по оврагам, на солнцепеках, цвела мать-и-мачеха, на полянах зажглись первые желтые огоньки одуванчиков, в лесах медуницы выбросили кисточки бутонов. Деревья и кустарники, не мешкая, сбрасывали зимние чехлы почек, и нежные маленькие листочки уже тянулись, как детские ладошки, к солнцу за теплом и светом. Цветочные бутоны на яблонях, грушах, вишнях еще не раскрылись, и осторожные дубы не распускали листья, но ничто уже не могло остановить победного шествия весны, ничто не могло помешать молодости набраться сил, зацвести и созреть…

Электропоезд, в котором ехал Виктор, выйдя из Москвы, круто взял на север, прогрохотал над Волгой у Ярославля, миновал мутную Вятку, Уральский хребет и вырвался у Тюмени на просторы Западной Сибири.

Виктор, выехавший с первой небольшой партией, сразу настроился на романтический лад. Пусть пролетал он над этими местами год назад с Батыгиным, пусть проплывали под вертолетом двойные колеи электрифицированной Сибирской магистрали, бетонированные шоссе, березовые колки, овальные, блюдцеобразные озера… Все, что он делал теперь, представлялось ему совсем в ином свете — значительным, важным!

Подлинная романтика началась, однако, позднее, когда они выехали из Минусинска и направились по Усинскому тракту в Кызыл. Дорога раскручивалась, как кинолента. Сначала она шла степью, и суслики, столбиками застывшие у норок, освистывали машину, а потом горы, маячившие вдали, приблизились, и машина пошла вверх, упрямо подбираясь к плотной стене леса. По бесконечному серпантину дороги, минуя бесчисленные мостики, они поднялись высоко в горы. Виктор ехал в кузове и жадно смотрел вокруг. Он и не думал, что это может быть так увлекательно. Вековая замшелая тайга — чернь — подступала вплотную к дороге, и казалось, что ели и пихты нестройными толпами бегут вниз по склону прямо на грузовик. Могучие горбы сопок, широкие пади между ними, седловины под самым небом, холодные сизые ущелья, рокот рек и щетина дальнего леса — все это представлялось Виктору единой гигантской картиной, сработанной неведомыми колоссами.

Быстро промелькнули первые недели в Кызыле.

— Завтра, должно быть, наши приедут, — сказал однажды Виктору завхоз экспедиции.

Вечером Виктор неожиданно затосковал — об отце, о матери, разлука с которыми не казалась ему легкой, о Батыгине, так ничего и не сказавшем ему на прощание, о Светлане. Да, и о Светлане. Он несколько раз встречал ее в Москве и всегда вместе с Дерюгиным — тот ухаживал за Светланой и, видимо, тоже нравился ей. Она не обращала внимания на Виктора, а его смущали, волновали мысли об этой девушке, и он не мог заставить себя не думать о ней… Как видно, не так уж это просто — быть настоящим исследователем, скитаться по Земле, тосковать в чужом доме, в чужой комнате, прислушиваясь к вою ветра за Окнами… Но как же он тогда будет скитаться в межзвездных пространствах? Как он расстанется с Землей, если тоскует по родному дому?.. Виктор припомнил свои прежние раздумья — ведь раньше ему всегда казалось, что расстаться с Землей будет очень просто, что Земля неинтересна, и удивился: чувство тоски было новым, странным.

«Вздор, — сказал он самому себе. — Расстанусь. Только бы взял Батыгин…» А не возьмет — наступит день, и он, Виктор, сам уведет звездолет с Земли!»

Виктор подошел к окну. Вечерело. Шквалами налетал ветер, пронося по улицам города облака пыли и песка.

«Хорошо, что наши завтра приедут», — подумал Виктор.

И почти тотчас распахнулась дверь. На пороге появился шофер экспедиции.

— На базу, быстро! — сказал он. — Машины пришли!

Виктор выбежал следом за ним из дома и едва не задохнулся, глотнув вместе с воздухом песку и пыли.

Они подоспели к базе, когда вторая машина, натужно урча, вышла из-за поворота и остановилась. Из кузова выпрыгнули люди и бросились открывать борт. Виктор подскочил к ним, чтобы помочь, и через полминуты уже бежал к складу с тяжелым тюком на плечах. Сбросив на складе ношу, Виктор подумал, что лучше бы остаться тут, — принимать тюки и не выходить, пока не утихнет пылевая буря, но, упрямо склонив голову, выскочил наружу.

Машины одна за другой появлялись из свистящей палевой мглы, и все новые и новые люди включались в работу. Мимо Виктора быстрым шариком прокатился маленький человек с большим свертком на плече. «Травин!» — узнал Виктор и тотчас едва не столкнулся с Дерюгиным.

Уже давно знакомое чувство радости, рожденное коллективной работой, охватило Виктора.

Он вновь бросился к машине. Но его опередил Травин.

— Торопись, торопись! — сказал он и сразу же укатился обратно.

А потом Виктор увидел Светлану. Она стояла в кузове и подтаскивала к краю тюки, поворачиваясь так, чтобы хоть немного защитить лицо от секущей пыли…

Ливень начался сразу, как будто над Кызылом одним движением перевернули огромную бадью. Через минуту пыль улеглась, а мокрые, черные от грязи фигуры продолжали метаться между складом и машинами.

— Шабаш! — возвестил чей-то могучий бас.

Виктор протянул руку Светлане, чтобы помочь спрыгнуть, но она спрыгнула сама, и они вместе побежали к складу.

Десятка три мокрых грязных людей собрались в тесном помещении. Зажгли свет. Теперь, когда и трудная дорога, и пылевая буря, и дождь были позади, уставшие люди смеялись и шутили, словно они только что вернулись с загородного пикника. Песок и пыль еще скрипели у Виктора на зубах, но он тоже заразился общим веселым настроением. В эти минуты все толпившиеся вокруг люди казались ему близкими, дорогими, давно знакомыми, и ему хотелось поделиться с кем-нибудь этим своим ощущением. Виктор разыскал в толпе Светлану. Она спокойно стояла среди общего хаоса, держа во рту шпильки. Ее красивые смуглые руки с круглыми локтями были закинуты за голову, и она терпеливо и сосредоточенно укладывала волосы. Виктор долго молча смотрел на нее, но подойти почему-то не решился…

Денни Уилкинс был молод — ему шел всего двадцать пятый год, но в отделе Герберштейна он ценился как работник высокого класса.

Денни Уилкинса «открыл» сам Герберштейн, он нашел его лет двенадцать назад подыхающим с голоду в Детройте. Герберштейн знал о совете наполеоновского министра Талейрана не доверяться первому впечатлению или побуждению, потому что обычно оно бывает самым благородным. Но для Герберштейна — разведчика — первое впечатление или побуждение слишком часто оказывалось единственным. Он сумел заглушить в себе все лишнее, идущее от человечности, и никакие эмоции никогда не мешали его трезвому, спокойному анализу.

Герберштейн впервые увидел Денни Уилкинса, когда тот пытался украсть деньги. О причинах, толкнувших его на столь рискованный шаг, Герберштейну не пришлось гадать: изможденное, с ввалившимися щеками лицо рассказало ему заурядную историю. Но не самый факт заинтересовал Герберштейна — мало ли мелких и крупных воров приходилось ему видеть! — его поразила ловкость, с которой голодный мальчишка ориентировался в толпе, то подсознательное чувство обстановки, которое у опытных разведчиков вырабатывается с годами, а Денни Уилкинсу, видимо, было присуще от рождения.

Мальчишка не украл деньги. Он мог их вытащить, но не вытащил. С рассеянным видом он отвернулся от намеченной жертвы и вдруг метнул быстрый злой взгляд на Герберштейна, хотя тот держался в стороне и старался не смотреть на мальчишку пристально.

После этого Герберштейн не теряя времени подошел к нему и сказал, что есть другой способ заработать хорошие деньги.

Денни Уилкинс прошел великолепную школу, накопил опыт и превратился в первоклассного агента.

Получив задание поступить на работу в астрогеографический институт Джефферса и срочно проштудировать всю специальную литературу, Денни Уилкинс не удивился — он привык выполнять приказания без раздумий, — но понял, что близится какое-то необычное дело.

Срочный вызов к руководителю отдела его тоже не удивил. Значит, так надо.

Герберштейн встретил Денни Уилкинса приветливо, почти ласково — руководитель отдела по-своему любил его.

— Пришла пора действовать? — позволяя себе вольность, спросил Денни Уилкинс, ответив на крепкое рукопожатие.

— Ты становишься проницательным, — Герберштейн сказал это мягко, но без улыбки. — Да, пришла пора действовать. Мне захотелось поговорить с тобой — кто знает, увидимся ли мы еще раз? Годы мои уже немолодые, посылаю тебя надолго. Что многие не возвращаются оттуда — тебе известно не хуже, чем мне…

— Значит — к русским?

— Разумеется. Но дело не только в этом. Если даже тебе профессионально повезет, ты отправишься в экспедицию, из которой тоже проще простого не вернуться.

— В космическую?

Герберштейн кивнул.

— Да. В космическую. Заочно ты теперь неплохо знаком с Батыгиным?.. Вот с ним и полетишь. Компания должна знать о каждом его шаге. Понимаешь? О каждом. Ты будешь присматриваться даже к мелочам. То, что сегодня мелочь — завтра может оказаться далеко не мелочью. Наш резидент, связанный с научными кругами, сообщает, что Батыгин, как и Джефферс, все-таки собирается лететь на Марс, хотя полет и не включен в программу МКГ. Я по-прежнему сомневаюсь в этом. Но в одном из последних донесений содержится любопытный факт: в Тувинскую экспедицию, организованную Батыгиным, берут преимущественно молодежь. Следовательно, экспедиция превращена в школу для юнцов, в которой они должны пройти закалку. Ты можешь спросить, для чего понадобились юнцы Батыгину?.. Не знаю. Ясно лишь одно: Батыгин приступил к выполнению мероприятия, в котором основная ставка делается на молодежь. Значит, это мероприятие с замедленной отдачей — оно направлено в будущее. Тем более это интересно для Компании. Ты должен завоевать доверие Батыгина и добиться, чтобы он включил тебя в свой молодежный актив. Ты умен, превосходно знаешь русский язык и справишься с заданием. Я верю в тебя. Все понятно?

— Все, — ответил Денни Уилкинс.

— Вот имена людей, на которых тебе придется обратить особое внимание: Травин, Юрий Дерюгин, Светлана Короткова, Виктор Строганов…

Через шесть дней после приезда в Кызыл отряд Травина перебазировался в западные районы Тувы, в Шагонар, а оттуда — на заброшенный рудник в глубине Саянских гор. Заночевали у обогатительной фабрики, а утром, оставив лошадей внизу, поднялись к рудничному поселку. Там никто не жил, и тайга медленно, но верно отвоевывала когда-то отнятую у нее территорию.

— Надо найти подходящее помещение, — сказал Травин Виктору и Дерюгину. — Здесь будет база.

Они осмотрели несколько домов с пустыми оконными глазницами и просвечивающими крышами и наконец выбрали один из них: он казался прочным и окна его были заколочены досками. Дверь подалась не сразу, пришлось срыть перед ней землю. Миновав маленькие сенцы, Виктор и Дерюгин вошли в комнату. На них дохнуло пыльным спертым воздухом.

— Осторожно, ничего не видно, — предупредил Дерюгин.

Тончайшие золотые пластинки солнечных лучей, вставленные в узкие щели между досками, делили полумрак на кубические фигуры и освещали несколько топчанов и железную печку.

— Да будет свет, — сказал Дерюгин и, подойдя к окну, обухом топора вышиб доски.

И тогда все увидели, что посреди комнаты, между неплотно сбитыми досками пола торчит тонкий, но высокий бледный росток с едва наметившимися листочками. Ни ветер, ни солнце не касались его зеленовато-водянистого стебля, и, защищенный от непогоды и зноя, он тянулся вверх, к низкому потолку. Никто не мог определить, что это за растение. Но все, не сговариваясь, обходили росток, стараясь не задеть его. Однако когда открыли окна и двери и горячий ромб солнечного света наполз на растеньице, оно само сникло, опустилось на доски, словно сразу застуженное сквозняком и обожженное солнцем. И тогда Светлана, взявшаяся наводить порядок, вымела растеньице вместе с мусором.

За пределами дома командовал Травин. Под его руководством Дерюгин и Виктор подыскивали и подгоняли к окнам рамы, вставляли стекла, латали крышу. К середине дня, к тому времени, когда подошел караван с грузом, Светлана обмела паутину по углам, вымыла пол и топчаны, и комната приобрела жилой вид.

Вечером на поляне горел огромный костер. Жарко пылали сухие трескучие стволы кедров, бесшумно скрещивались над ними раскаленные клинки пламени, и темень, потеснившаяся во все стороны, уплотнилась настолько, что перестала быть прозрачной и отбрасывала обратно желтоватый свет костра… Все лежали тихо и смотрели на огонь так пристально, словно хотели прочитать переменчивые огненные письмена, уловить их смысл…

Утром весь отряд отправился осматривать старые выработки: когда-то на сопке добывали жильное золото. На местонахождение выработок указывали отвалы коричневато-серого грунта и надземные постройки из прогнивших досок, козырьком прикрывавшие вход от возможных обвалов. Штольни врезались в глубь сопки довольно далеко, и некоторые из них имели боковые ответвления — штреки. Травин долго лазал с карманным фонарем вдоль льдистых искрящихся стен и в конце концов заключил:

— Жила, конечно, не выработана. Попробуем покопаться. Быть может, получится что-нибудь интересное. А полезно будет наверняка!

Потом все поднялись на сопку. На склоне ее Травин вбил кол и от кола прочертил поперечную линию.

— Запомни это место, — сказал Травин одному из юношей, Линькову. — Здесь будем рыть магистральную канаву, чтобы выяснить, не залегает ли жила у поверхности. Потребуется твое участие.

— Какое участие? — настороженно спросил Линьков. — Я не канаву копать сюда ехал…

Левая бровь Травина медленно поползла вверх. Виктор успел подметить, что это плохой признак.

— Хорошо. Вместо Линькова останется Строганов. Есть возражения?

— Нет возражений, — ответил Виктор.

Травин еще в Шагонаре созвонился с директором совхоза, расположенного в предгорьях, рассказал ему о воспитательных задачах экспедиции и попросил помощи — нужны были люди, умеющие выполнять разную, подчас тяжелую работу. Добровольцы нашлись сразу же: один из ветеринаров совхоза тувинец Таклама и молодой селекционер Паир намеревались провести отпуск в родном селении, неподалеку от рудника. Они и вызвались.

Около двенадцати часов Таклама и Паир приехали на лошадях на рудник и представились Травину. Втроем они ушли в комнату и через некоторое время вышли оттуда веселые и довольные, словно обсуждали нечто очень забавное.

— Где он? — спросил у Травина Паир.

Травин молча кивнул на Виктора. Тувинцы засмеялись, а Травин во всеуслышание объявил, что нанял двух рабочих рыть магистральную канаву.

— Через час мы уходим с рудника, — сказал он растерявшемуся Виктору. — Будешь хозяйничать тут. Завтра рабочие начнут копать канаву, и ты помогай им, работай первую половину дня. Кроме того, ты обязан следить, чтобы канава была заданной глубины и ширины, а если рабочим потребуются продукты — до города все-таки далеко, — выдашь им. Так что ты у меня и за прораба, и за землекопа, и за кладовщика остаешься.

— Один остаюсь? — переспросил Виктор.

— Ну что значит один? — слегка шевельнув левой бровью, удивился Травин. — С рабочими. Правда, они живут километрах в трех отсюда, но скучать тебе не придется…

Грустно смотреть, как готовится сняться со стоянки караван, и сознавать, что ты не уйдешь вместе с ним. Еще грустнее следить за уходящим караваном, когда всадники один за другим скрываются в тайге, и вот уже последний из них исчез за сомкнувшимся строем деревьев. Некоторое время еще слышатся голоса людей, позвякивание уздечек и стремян, всхрапывание лошадей, но потом и эти звуки затихают, и ничто уже не напоминает об ушедших.

Виктор прошел через оба эти испытания. Правда, на прощание Травин крепко пожал ему руку и пожелал успеха. И Светлана улыбнулась понимающей улыбкой; уже тронув коня, она оглянулась, помахала рукой.

Виктор все-таки предпочел бы уйти вместе с караваном. И почему вместо Линькова оставили его, а не Дерюгина? Почему он должен выполнять самые неприятные задания, не имеющие никакого отношения к его цели в жизни, к космическим путешествиям?.. А почему самые неприятные задания по экспедиции должен выполнять вместо него кто-нибудь другой? — впервые в жизни спросил себя Виктор, и вопрос озадачил его. В самом деле, кто-то в экспедиции должен взять это на себя.

Остаток дня Виктор пролежал, греясь на солнце и думая о Светлане, о Батыгине. Почему Светлана оглянулась? Он готов был побежать за ней, он и сейчас мог бы броситься следом и догнал бы их, если бы… Нет, он не побежит, он останется и переживет разлуку. А Батыгин, наверное, в душе похвалил бы его…

Солнце скрылось за вершинами сопок, и наступили долгие горные сумерки. Тьма сгущалась медленно и сначала, оседая, скапливалась на дне ущелий и, лишь заполнив их, переливалась через края, подобно черному туману, наползая на склоны сопок, вершины которых еще продолжали сиять в красноватых лучах заката.

С заходом солнца поднялся ветер. Первые полчаса он дул порывами, оттягивая и отпуская, как струны, вершины деревьев, и лес отвечал ему глухими невнятными звуками. Затем ветер усилился, звуки слились, и могучая однотонная симфония гудящего леса заполнила горы. К ровному гулу постепенно стали примешиваться скрип раскачавшихся стволов и пронзительный свист ветра над скалами. Где-то загрохотал полуоторванный лист кровельного железа, захлопали и заскрипели на проржавленных петлях ставни, и весь рудничный поселок заговорил странными, тревожными голосами.

Виктор сидел у догорающего костра; синеватые прозрачные язычки пламени слабо трепетали над грудой раскаленных углей, которые уже начинали подергиваться темной металлической окалиной, и костер вот-вот мог погаснуть.

Виктор долго прислушивался к первобытной, тысячелетия назад сложенной музыке, прислушивался с опаской и тревогой. Было пусто, одиноко. Так пусто и одиноко могло быть на Земле только до появления человека, но скорее это напоминало иную, не знавшую разумной жизни планету… Вот так где-нибудь на Марсе одиноко сидеть у костра… Озноб прошел по спине Виктора. Огромный гудящий мир окружал его, горожанина, впервые попавшего в тайгу, и Виктор, всегда казавшийся себе сильным, бесстрашным, поразился своей незащищенности, своей беспомощности. Все, что он знал и умел, не могло защитить его. Виктор еще не понимал, что нужно уметь и знать, чтобы спокойно смотреть в ночь, но безотчетный страх заставил его вспомнить о Травине, о Дерюгине, рядом с которыми он так хорошо провел прошлую ночь…

Костер догорел, и Виктор поспешил скрыться в комнате. Там, под защитой ветхих стен, было спокойнее: пусть непрочная, но все-таки глухая перегородка отделяла его теперь от внешнего мира. А если хорошенько запереть двери и окна…

Но тут Виктор обнаружил, что не прибиты крючки к окнам и не приделаны засовы к двери…

Виктор заспешил. Он приспособил к окнам вместо шпингалетов палочки и приступил к баррикадированию двери. Придвинув к ней вплотную топчан, он притянул к нему дверную ручку аркомчой — неразрываемой волосяной веревкой — и толкнул дверь. Она не подалась.

«Вот так, — удовлетворенно подумал Виктор, начиная успокаиваться. — Теперь совсем другое дело». Почему-то ему припомнилась Москва и захотелось поговорить с отцом. Он даже взял радиотелефон и поднял антенну. Ему оставалось набрать номер, и тогда сюда, в таежную глушь, донесся бы голос отца или матери… Последний раз он разговаривал с ними из Шагонара… Виктор повернул диск, но потом опустил антенну. Нет, лучше он позвонит завтра утром, когда над горами вновь взойдет солнце…

Виктор еще раз проверил прочность запоров, осмотрел комнату и, окончательно успокоившись, лег на топчан. Ему хотелось спать, и он, сладко зевнув, повернулся на бок. В тот самый момент, когда веки его смежились, в затухающем мозгу ярко вспыхнула мысль: «А ведь я струсил». Виктор открыл глаза и недоуменно уставился в стенку. «Неужели струсил?.. Струсил, струсил…»

Медленно, очень медленно Виктор поднялся, подошел к двери и отвязал аркомчу. Так же медленно он пересек комнату, обошел все окна и вытащил самодельные шпингалеты. Потом он поставил на прежнее место топчан и снова лег. Москва, большой каменный дом — все это вдруг до смешного уменьшилось в размерах и отодвинулось на недосягаемое расстояние. Реальностью был низкий потолок над головой, тайга, гудящая за окнами, и он, Виктор, победивший самого себя.

Денни Уилкинс, прежде чем отправиться на выполнение задания, проходил специальную практику на островах, расположенных посреди Тихого океана. За свою недолгую жизнь Денни Уилкинс немало поездил. Однажды ему пришлось побывать на севере Норвегии, у Киркенеса, и он навсегда запомнил суровый облик края — исхлестанные нордовыми ветрами скалы, припавшие к земле крохотные кустики полярных березок и ив, белые резные веточки лишайников и бурые подушки моха; тундра — так назывались эти места.

А теперь судьба занесла Денни Уилкинса в совсем иной мир, в тропики. Небольшая группа коралловых островов, на одном из которых он жил, была затеряна среди необозримых водных пространств. Почти непрерывная полоса рифов окружала острова. Там, за внешней стороной, бушевал океан — длинные высокие волны с грохотом расшибались о рифы, забрасывая в голубое небо радужные веера брызг. А за рифами было спокойно, и вода лишь слегка вздрагивала и рябилась, когда на рифы обрушивались особенно большие волны. В тихой лагуне, замкнутой в подкове острова, вода почти всегда оставалась зеркально ровной, и пальмы, склонившиеся над лагуной, отражались в воде с идеальной четкостью.

В свободные часы Денни Уилкинс валялся на мелком прибрежном песке, смешанном с обломками кораллов. Он смотрел в небо — синее, плотное; с утра оно было чистым, но к середине дня откуда-то из-за островов, — казалось, прямо из океана, — всплывали белые облачка и застывали в зените. Высоко над пляжем раскачивались зеленые кроны пальм; они клонились всегда в одну сторону, на запад, — пассат дул с востока.

Денни Уилкинс занимался по уплотненной программе — Герберштейн торопил руководителей школы. В десять часов утра Денни Уилкинс надевал на лицо круглую стеклянную маску, укреплял за спиной дыхательный аппарат, а на ногах — ласты и вместе с инструктором опускался под воду. Там, под водой, все краски менялись. Когда Денни Уилкинс бродил по рифам, он всегда любовался их красками — нежно-розовыми, красноватыми, желтыми и даже зеленоватыми. Но под водою, в призрачном зеленовато-голубом освещении, рифы казались серыми и серыми тенями мелькали между ними рыбы… Денни Уилкинс включал сильный электрический фонарь, и тогда подводный мир вновь оживал, искрился, пестрел красками, серые рыбки оказывались удивительно красивыми, разноцветными, как тропические бабочки…

Обычно Денни Уилкинс плавал на глубине тридцати-сорока метров — на этой глубине можно оставаться долго, не боясь кессонной болезни. Однажды, погрузившись под воду, Денни Уилкинс и инструктор наткнулись на затонувшее судно. Оно было почти занесено обломками кораллов, песком, илом, но водолазы сумели определить, что это транспортное судно. Они увидели, что часть его задранной кверху кормы разворочена взрывом.

— Война, — сказал инструктор, когда они всплыли.

Денни Уилкинс и сам понимал, что это транспортное судно — жертва войны, бушевавшей на планете несколько десятилетий тому назад, когда его, Денни Уилкинса, еще не было на свете.

Война… Денни Уилкинс задумался. Слово это почти не встречалось теперь на страницах газет и журналов, о ней редко говорили политические и государственные деятели… Но он, Денни Уилкинс, был выделен из числа огромного большинства людей, — покорный чужой воле, вел тайную войну против совершенно безразличных ему людей. Денни Уилкинс сознавал это и сознавал, что может погибнуть, — нелепо, в то время когда никому не угрожает насильственная смерть… Но скорее погибнут те, кто преградит ему дорогу. Денни Уилкинс верил, что сумеет выйти невредимым из любой переделки.

Последнее, чему учился Денни Уилкинс, была езда на подводном скутере — на маленькой торпеде, в корпусе которой вместо взрывчатки находился электромотор и аккумуляторы. Искусство это давалось ему без особого труда, и Денни Уилкинс понимал, что вскоре ему предстоит покинуть маленький остров и отправиться на выполнение задания. Он думал о будущем с тупым равнодушием человека, отдавшего свою судьбу в чужие руки и привыкшего беспрекословно подчиняться. Но однажды ночью, когда он всплыл на скутере на поверхность, внезапное чувство тоски охватило Денни Уилкинса. Мотор работал легко и тихо, скутер набирал скорость, и Денни Уилкинс, взявшись за рукоятки, вытянулся. Теплая вода приятно обтекала плечи, грудь. Он поднял маску и посмотрел вперед, в густую черноту. Видимость была ограничена до предела, и Денни Уилкинсу показалось, что он так и будет плыть и плыть в ночь, и ночь эта никогда не кончится. Он вдруг почувствовал себя одиноким: черное звездное небо, черная вода и он посреди моря. И эти звезды! На одну из них ему, кажется, предстоит лететь. Черт! Он вовсе не мечтает об этом. Тоже — удовольствие! И на Земле людям несладко приходится, а тут еще на звезды лети!..

Вода слабо фосфоресцировала: казалось, что волны, ударяясь о скутер, высекают из него зеленоватые искры; искры проносились мимо и медленно тонули в черной воде.

Когда на востоке появилась пепельная полоска рассвета, Денни Уилкинс поплыл к острову. На берегу его встретил инструктор и передал приказ сегодня же вылететь к Герберштейну.

Прощаясь, Денни Уилкинс еще раз прошелся по небольшому коралловому островку, полюбовался прибоем, океанской лазурью, рифами. Потом его посадили в реактивный самолет. Последнее, что он увидел — были кроны пальм, которые, подобно зеленым бабочкам, метнулись в стороны, когда заработали моторы…

Через несколько часов Денни Уилкинс вошел в кабинет руководителя разведки. На этот раз они прощались надолго. Герберштейн подвел Денни Уилкинса к карте Сибири, нашел Саяны, а в Саянах краевой Куртушибинский хребет, круто обрывающийся к Тувинской котловине.

— Здесь, — палец Герберштейна уперся в карту. — Скоро сюда прилетит Батыгин… Утром решим, что с тобою делать. Надеюсь, риск будет не больше, чем обычно, и дня через три ты будешь гулять по Москве. Документы оформлены на имя Анатолия Ильича Крестовина. Можешь не бояться никакой проверки — они безукоризненны и не подведут.

Герберштейн подошел к сейфу, открыл его и достал маленький металлический предмет, похожий на зажигалку.

— Возьмешь с собой, — сказал Герберштейн. — Разумеется, террористические акты совершенно не входят в твои планы, но случиться может всякое. Это пистолет. Чудо нашей техники и секрет Компании. Он поражает не пулей, а пучком жестких невидимых лучей. Результат — мгновенный паралич центральной нервной системы и — смерть. Тщательная экспертиза показала, что паралич этот неотличим от естественного, лучи не оставляют следов. Но противника лучше переоценить, чем недооценить. Поэтому ни один агент, кроме тебя, не получит лучевого пистолета. Понятно? Три-четыре таких паралича, и контрразведка насторожится. А первый случай может пройти незамеченным…

… Тщательно разработанная операция увенчалась успехом, и на третий день Денни Уилкинс бродил по улицам Москвы, давно знакомым ему по планам и фотографиям…

Виктор проснулся, когда ослепительный солнечный зайчик соскользнул со стенки ему на лицо. Виктор зажмурился, затем, загородившись от солнца рукой, открыл глаза.

Напротив него, у стола, сидели рабочие и разговаривали вполголоса. От неожиданности Виктор так и подскочил. Наверное, он выглядел забавно, потому что рабочие, перестав разговаривать, засмеялись. Они смеялись так заразительно и так добродушно, что Виктор тоже улыбнулся.

«А я баррикаду строил!» — только и подумал он.

Виктор сразу повел рабочих туда, где Травин заложил магистральную канаву.

— Ча, — увидев вогнанный в землю кол, сказал Таклама, — пожилой с коричневым морщинистым лицом человек.

Рабочие взяли себе по двухметровому участку, и Виктор тоже взял двухметровый — крайний.

Сначала кайло легко входило в землю, пробивая дерновый покров из пересохшего моха и густо переплетенных корней, и Виктор подумал, что это, пожалуй, не так уж трудно — рыть магистральную канаву. Но под слоем дерна начался скальный грунт. К счастью, камни были раздроблены и смешаны с мелкоземом. Но все равно кайло теперь глухо позвякивало, натыкаясь на них, и работа пошла значительно медленнее. У Виктора очень скоро появилось желание отдохнуть, но тувинцы продолжали методично взмахивать кайлами, в их движениях не чувствовалось усталости. Несмотря на кажущуюся медлительность, они успели сделать больше Виктора, и это задело его. Он сбросил с себя рубашку, оставшись в одной майке, и удвоил темп.

Солнце припекало довольно сильно, и вскоре майка прочно прилипла к взмокшей спине.

Виктор работал, не распрямляясь, не поднимая головы, лишь время от времени убирая волосы со лба и вытирая горячие струйки пота, стекавшие по щекам. Он не глядел по сторонам, но спиной чувствовал, когда легкие облачка прикрывали солнце и серые тени их бесшумно проносились над ним; свежие краски июньской тайги мгновенно тускнели, но потом вновь ярко вспыхивали, когда серая тень проскальзывала дальше, таяла где-то за сопками, а спину снова начинали припекать прямые жаркие лучи солнца. Иногда вместе с тенью налетал ледяной ветерок, и озноб, как рябь по воде, пробегал от поясницы к плечам. Невысокие кедры с сизовато-серой корой начинали тихонько раскачиваться над Виктором, и ему казалось, что это они нагоняют ветер, обмахивая спину гигантским опахалом.

— Ча, — сказал Таклама и бросил кайло. Виктор распрямившись, сделал два шага в сторону и повалился на сухой шуршащий мох. Пахло пылью, солнцем и еще пахло потом. Виктор повернулся на спину и; раскинув руки, закрыл глаза. Тончайшая сланцевая пыль, мелкие чешуйки хвои и крошки от стебельков моха набились ему за ворот, скопились у пояса, и раздраженная кожа непривычно зудела. Губы были солеными, как после купания в море, и это сравнение заставило Виктора улыбнуться. Он и лежал, будто на пляже, — разбросав руки и подставив грудь солнцу, и шум тайги напоминал шум далекого, скрытого за сопками моря; но как не похож был сегодняшний день на множество других, уже прожитых им дней! Сейчас, вот сию минуту, когда радужные солнечные блики перед глазами померкли и мир сузился и потемнел, а горячие щеки ощутили влажную прохладу тени, — сейчас прежняя жизнь казалась ему не очень-то привлекательной. Спорт спортом, но это здорово — вот так работать, вот так лежать, отдыхая и прислушиваясь к беседе тувинцев; это здорово — чувствовать силу собственных рук и сознавать, что мускулы твои крепки и ты способен не отстать в работе от взрослых мужчин, опытных землекопов. Правда, на ладонях уже появились красные пятна и отчетливо обозначились места будущих мозолей, но Виктор знал, что все равно выдержит до обеда.

Резво вскочив на ноги, он первым взялся за кайло.

Но за час до обеда он понял, что выдохся. Пальцы его утратили способность сгибаться, и ему с трудом удавалось удерживать в руках непомерно тяжелое кайло. А спина — Виктор не знал, что хуже: стоять согнувшись или выпрямившись, — она тяжко ныла и в том и в другом положении, и Виктор, как о высшем благе, мечтал лечь на спину, прижаться к теплому мху и закрыть глаза.

К полудню стало жарче; маленькие круглые облачка все чаще закрывали солнце, но Виктор теперь не реагировал ни на смену температуры, ни на игру красок. Весь мир сузился для него до размеров выкопанной ямы, и все краски слились в одну — желтовато-бурую краску грунта.

А тувинцы продолжали работать как ни в чем не бывало, и даже старик Таклама мог сейчас дать ему сто очков вперед. И Виктор неожиданно обозлился на что-то в своей прежней жизни — он не сумел бы сказать на что именно, — на что-то, приведшее его сейчас к поражению.

«Ничего, — стискивая зубы, твердил Виктор, — ничего!» Он испытал уже однажды гордое сознание собственной силы и однажды поборол в себе противное чувство беззащитности, и забыть это невозможно. Где-то в глубине его души просыпались новые, ему самому неведомые силы, и начиналась подсознательная, скрытая борьба за утверждение своего «я», за утверждение своей действительной значимости в огромном и сложном мире.

Виктор не сознавал, что наиболее верным орудием в этой борьбе был труд: он просто поднимал обессилевшими руками кайло и твердил сквозь стиснутые зубы: «Ничего…»

Все чувства Виктора настолько притупились, что он не заметил, как Таклама и Паир бросили работу.

— Кончать пора, — сказал Таклама. — Устал?

И только тогда Виктор поднял голову и увидел, что тувинцы стоят около него. Ему стоило большого труда выпрямиться. Скрывая гримасу боли, он улыбнулся и честно признался:

— Устал.

Виктору очень хотелось рассказать им, что он много занимался спортом и сам удивлен, что так устал. Но он ничего не сказал.

Они легли отдохнуть, и Виктор понял, какое это блаженство: лежать и чувствовать, как боль в натруженной спине затихает, а солнце высушивает мокрый от пота лоб, чувствовать, как от сухого теплого моха, от скрытой под ним влажной прохладной земли осязаемыми струйками притекают в тело свежие силы, и оно вновь становится упругим, крепким…

Таклама и Паир не пошли домой обедать: две девочки принесли в бутылках кислый айран и пресные мучные лепешки. Виктор поднялся, чтобы уйти к себе и поесть, но Таклама остановил его.

— Давай айран пить.

Виктор выпил освежающее кислое молоко и съел лепешку. Уйти сразу после обеда было неудобно, и он решил дождаться, когда тувинцы приступят к работе. Неловкое положение, в которое он попал, раздражало его. Он думал, что все сложилось как-то неожиданно и странно. В век могучей техники, когда спутники вращаются вокруг Земли, атомоходы бороздят океаны, а звездные корабли готовятся вновь уйти в межпланетные пространства, ему, Виктору, приходится долбить киркой породу на заброшенном руднике! Уж нет ли тут какого-нибудь подвоха? И рабочие ведут себя как-то подозрительно…

Виктор так и не успел ничего решить. Таклама сказал «ча», и они поднялись. Виктор тоже встал и вдруг, несмотря на все свои рассуждения, несмотря на совершенно ясное приказание Травина работать полдня, он понял, что не может уйти, что в глазах Такламы и Паира это будет бегством. «Какое мне дело до них? Пусть думают что хотят!», — зло подумал Виктор, но все-таки никуда не пошел. Он лгал себе — ему было до них дело и он дорожил их благожелательным отношением, потому что заслужил его собственным горбом. Пусть летают звездные корабли и спутники, пусть плавают атомоходы, вгрызаются в землю термобуры, сверхмощные экскаваторы. Но разве не самое ценное в жизни — вот такие хорошие человеческие отношения?

Виктор трудился честно, не жалея сил, но к концу дня все-таки сильно отстал от тувинцев…

Вечером он и не вспомнил о вчерашних страхах, наскоро обмыл соленое, пахнущее потом тело в ручье, наспех перекусил и замертво повалился на топчан.

Проснулся он поздно. Тело ломило, на ладонях вздулись волдыри.

После завтрака Виктор перебинтовал себе руки и вышел из избы. «А что если Таклама и Паир, не заходя за мной, пошли работать?» — подумал он.

Таклама и Паир действительно работали. Виктор показал им перебинтованные руки, и они сочувственно поцокали языками. Потом Таклама что-то сказал, они оба засмеялись и взялись за лопаты, не обращая больше внимания на Виктора.

«Надо мной смеются!» — подумал он. Ему вдруг стало жарко, и два взаимоисключающих желания с одинаковой силой вспыхнули в нем: вскочить и уйти или схватить кайло и доказать им, что он может работать. Сбросив куртку, Виктор взял кайло. Таклама и Паир, не переставая работать, следили за ним…

Виктор не смог бы сказать, на какой день, — четвертый пятый или шестой, — он обрел новые силы. Но он обрел их и однажды заметил, что не так уж сильно отстает от рабочих. В тот день они пригласили его к себе и угостили соленым кок-чаем с молоком, тарой и каймаком — сливками с топленого молока.

Тувинцы жили неподалеку от обогатительной фабрики, и Виктор не раз заходил к ним. Он больше не боялся тайги и не казался самому себе беспомощным. Вместе с твердыми бугорками мозолей на ладонях к нему пришла уверенность в собственных силах.

Однажды под вечер дали затянуло серой пасмурью, а низкие дымные облака, цепляясь за вершины сопок, наползли на рудник. Начал накрапывать дождичек. Был он таким мелким и тихим, что Виктор сперва заметил коричневатые крапинки на посветлевшей сухой земле и только потом почувствовал его нежное ласковое прикосновение. Через час дождик немного разошелся, зашелестел, зашевелился в кедрах, во мху… Из-за дождя стемнело быстрее, чем обычно.

Виктор, минуя старые выработки, шел от магистральной канавы к своему жилищу, когда неожиданно услышал доносившуюся откуда-то издалека, из-под горы песню.

Ошибиться было невозможно, он тотчас узнал голос: Светлана!

В эти дни Виктор много думал о ней, и ему очень хотелось, чтобы Светлана увидела, как он работает. Иногда он злился, что не может совладать с собой и думает об этой девчонке. Светлана была неведомо где, а он слышал ее голос, видел улыбку…

Виктор поборол в себе желание броситься навстречу и спрятался за кедром. Он не знал, зачем так сделал, но был рад, что Дерюгин и Светлана проехали мимо, не заметив его.

Виктор видел, как они скрылись за поворотом, слышал, как спрыгнули с коней и распахнули тугую дверь в его жилище.

Потом Виктор спустился, но не к дому, а к ручью. Дождь кончился так же незаметно, как и начался; в просветах между облаками показались первые бледные звезды. Виктор разделся и вошел в воду; он намылил шею, руки и мылся долго, тщательно. Обычно ледяная вода заставляла его подпрыгивать, ежиться, фыркать, но сейчас он все проделывал спокойно, тихо, словно тело утратило всякую чувствительность к холоду.

Когда Виктор подошел к дому, в окнах горел свет, и он заглянул в окно.

Светлана и Дерюгин сидели рядом, и Дерюгин что-то говорил, — должно быть, ласковое и теплое. Так по крайней мере заключил Виктор по выражению его лица; Светлана слушала, улыбалась, но сама то и дело поглядывала на дверь.

«Боится, что я войду, — подумал Виктор. — Влюбленные!» Что ж, он не будет мешать… Вся усталость, когда-либо испытанная им в жизни, стекла в ноги; тяжелые, противно подгибающиеся, они почти не слушались, когда он, спотыкаясь, торопливо уходил в темноту. Миновав последние постройки, он полез в гору, продираясь сквозь ветви кедров и лиственниц, оступаясь в колдобины. Ему даже не пришло в голову защитить лицо от жгучих уколов хвои, и лишь позднее он ощутил, как саднит исцарапанную кожу. Устав, он упал грудью на землю и долго лежал так.

Тучи разогнало, но была пора новолуния, и ночи стояли темные. Тоненький, бледный месяц с трудом выбрался из-за далеких гор и по неопытности запутался в ветвях дальних лиственниц.

Но потом он выскользнул из ветвей на простор звездного неба, и звезды нехотя посторонились, уступая ему дорогу. Теперь было видно, что к повернутым на север острым рожкам месяца припаян тоненький серебряный обруч, и месяц стал похож на акробата, катящегося по небу в серебряном колесе.

Виктор смотрел на месяц, на светлые точки звезд. Там, на Луне, уже побывали Батыгин и Джефферс. Он тотчас представил себе светящийся шар Земли, черные космические пространства и множество других светящихся и несветящихся шаров, летающих там. И представил себя, Виктора Строганова, на звездолете парящим между планетами… Но что же общего между его столь жалким положением и покорением космоса?.. Будущий покоритель космических пространств лежит, словно придавленный к земле, поверженный — и почему? — потому что девчонка влюбилась в другого парня, а не в него! Смешно! Виктор попытался засмеяться, но не смог.

И все-таки он встал и сказал себе: «Главное — полететь с Батыгиным».

Он давно слышал крики Светланы и Дерюгина и теперь отозвался.

Первой встретила его Светлана.

— Где же ты пропадал? — тихо спросила она. — Я… мы ждали тебя! — и тотчас, отпрянув, громко крикнула: — Юра, вот он! А мы-то боялись, что с ним случилось что-нибудь.

— Что со мной могло случиться? — небрежно ответил Виктор. — Гулял вон там, за сопкой…

На следующее утро Виктор хотел, как обычно, пойти рыть магистральную канаву, но неожиданно приехал Травин с новыми сотрудниками, которых Виктор не знал. Среди них были рыжая девушка, очень юный молодой человек — Костик Курбатов, и геоморфолог Свирилин, — он казался старше других, быть может потому, что отпустил небольшую черную бородку, клинышком торчавшую вперед.

А Линькова среди них не было.

— Не понравилось ему у нас, — ответил на вопрос Виктора Травин, и левая бровь его слегка шевельнулась. — Ты можешь остаться в лагере. Канаву теперь будут рыть другие.

В Кызыл Денни Уилкинс прибыл без всяких приключений. Осмотревшись на месте и точно установив местонахождение отряда Травина, он ушел в горы. На третий день Денни Уилкинс добрался до базы отряда и укрылся на склоне сопки в старых выработках… Проснулся он на рассвете. Густая роса покрыла траву. К штольне не вело ни одного следа.

Спрятав рюкзак, он зажег фонарь и осторожно пошел в глубь штольни. Свет дробился, отражаясь в тысячах ледяных игл, и в воображении Денни Уилкинса промелькнули образы детских сказок… Закончилась штольня узким и низким забоем. Под толстым слоем льда белел кварц. Присмотревшись, Денни Уилкинс обнаружил узкий лаз и протиснулся в него. Дальше подземный ход расширялся. Вскоре Денни Уилкинс шел во весь рост. Вдруг он остановился — до слуха его донеслись голоса. Говорили по-русски, как и следовало ожидать, но в первую секунду Денни Уилкинс удивился этому: в таинственной обстановке он словно отрешился от реального мира, в котором ему предстояло действовать. Крадучись, он достиг выхода и понял, что прошел сопку насквозь. Теперь он находился совсем рядом с жилищем участников экспедиции. От входа в штольню, вдоль по склону, тянулась старая, из прогнивших досок галерея. Денни Уилкинс вошел в нее и приник к щели. Он увидел дома — старые, вросшие в землю, — и людей у костра. Над костром на тагане висел чайник. Из черного пролета распахнутой двери вышла девушка с ослепительно белым полотенцем на плече. Навстречу ей поднимался юноша с двумя ведрами воды. Он что-то сказал девушке, но та отрицательно мотнула головой и побежала вниз. Потом к костру подошел высокий старик, похожий на Джефферса, и Денни Уилкинс тотчас узнал Батыгина.

В лагере жизнь шла своим чередом, никто не подозревал о присутствии Денни Уилкинса, и он решил понаблюдать. Завтракали в доме, вернее, в разных домах — кто где жил. Потом из дома напротив вышел коренастый юноша с волосами соломенного цвета и сел у костра. Денни Уилкинс припомнил, что его фамилия Дерюгин. Следом за юношей к костру подошли две девушки. В одной из них, — очень миловидной, с худеньким лицом и большущими светло-карими глазами, — Денни Уилкинс признал Светлану. Но его внимание привлекла вторая девушка. Солнце светило ей в затылок, и пышные рыжеватые волосы окружали голову девушки золотым сиянием. «Хороша», — подумал Денни Уилкинс. Минуты через три из дома выбежал широкоплечий парень — красивый парень, как отметил про себя Денни Уилкинс, узнав в нем Виктора Строганова. Виктор огляделся, увидел Дерюгина и девушек у костра и направился к ним. Сначала они все о чем-то болтали, а потом Дерюгин и Виктор затеяли спор. Они спорили и оба посматривали на Светлану, ища у нее поддержки или одобрения. «Соперники, — безошибочно определил Денни Уилкинс и улыбнулся. — Тем лучше, если соперники…»

Он прислушался к спору и удивился: спор шел о каких-то научных проблемах; Денни Уилкинсу никогда не пришло бы в голову завоевывать симпатию девушки таким образом. Светлана делала вид, что спор ее не интересует; а может быть, он и действительно ее не интересовал. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы к спорщикам не подошли Батыгин и Травин. Виктор тотчас поднялся им навстречу.

— Николай Федорович, география — наука старая или молодая? — спросил он.

— А ты как думаешь?

— Я знаю, что молодая. Если по-настоящему считать (взгляд в сторону Светланы), лет сто ей, не больше.

— А если не по-настоящему? — улыбнулся Батыгин.

— Дерюгин пять тысяч лет насчитывает (опять взгляд в сторону Светланы). Я его понимаю, но только он не прав.

У костра теперь собрались почти все участники экспедиции, и Батыгин сказал:

— А ну, выкладывайте каждый по очереди свои соображения.

— Всем известно, — хмуро ответил Дерюгин, — что и тысячу, и три тысячи лет назад путешественники и мореплаватели странствовали по Земле и занимались географией.

— Правильно, — согласился Батыгин. — Ведь именно они — моряки, купцы, воины, натуралисты, миссионеры — были первыми описателями Земли. Они прокладывали пути в неизвестные страны, рассказывали о них удивительные истории современникам. А если так, значит, география — одна из древнейших наук. Верно?

— Верно, — отозвалось сразу несколько голосов, а Травин засмеялся.

— Нет, неверно, — упрямо сказал Виктор. — Сто лет географии.

— Юра вспомнил о путешественниках далекого прошлого, — продолжал Батыгин. — Да, в то время географы действительно открывали новые страны, описывали их… Но что можно описывать и открывать?.. Очевидно то, что еще не открыто и не описано? А если все открыто?

— А я про что говорю? — воскликнул Виктор. — В конце прошлого века закончился описательный период в развитии географии и начался период обобщения материала, — география стала подлинной наукой!.. Я же читал! Сто лет географии! А астрогеографии и того меньше!

— Виктор по-своему тоже прав, — согласился Батыгин. — География обрела новые задачи, новые цели. Нынешняя физическая география совершенно не похожа на ту, которой занимались наши далекие предшественники. Ведь в конце прошлого века с географией приключилась еще одна беда: ботаника отобрала у нее растительность, гидрология — воду, климатология — воздух и солнечное тепло, почвоведение — почву, геоморфология — рельеф…

При этих словах Батыгин показал в сторону горы, на деревянную галерею, где притаился Денни Уилкинс. Все обернулись. Денни Уилкинс вздрогнул, словно десятки глаз сразу увидели его, и отшатнулся от щели. Сухая глина посыпалась у него из-под ног и с плеском упала в лужу с зеленоватой водой. Денни Уилкинс едва не вскочил. «Нервы», — сказал он сам себе и замер. Никто не мог услышать этот легкий шум. Снаружи по-прежнему доносился ровный, спокойный голос Батыгина. Когда Денни Уилкинс снова прислушался, Батыгин говорил:

— Естественные науки «растащили» предмет географии, отгородились друг от друга… Но не утратилось ли при этом нечто очень важное?.. Да, утратилось — утратился взгляд на природу как на целое, был искусственно разобщен неделимый комплекс природных явлений… И климат, и горные породы, и рельеф, и растительность, и вода, и почва, и животный мир образуют на Земле нечто целое, единое. А если так, то почему же нельзя изучать их вместе как взаимосвязанный комплекс?..

— Можно, конечно! — снова за всех ответил Виктор. — Последние сто лет физическая география и занимается этим. Значит, я был прав!..

— Оба вы правы, — засмеялся Батыгин. — Давайте так и договоримся: старая наука география ныне переживает вторую молодость!

Денни Уилкинс встал. Тело затекло, и ноги неприятно покалывало. Он собрался уйти обратно к оставленным вещам, но, в последний раз заглянув в щель, увидел, что все поднялись и куда-то направились вместе с Батыгиным. Он не видел, куда они пошли, но вскоре услышал шум мотора, и тень вертолета пронеслась перед ним по земле.

«Кажется, Батыгин отбыл, — заключил Денни Уилкинс. — Значит, здесь мне не удастся с ним познакомиться».

Денни Уилкинс подумал, что, пожалуй, следует связаться с резидентом и сообщить, что он благополучно прибыл в Туву и приступил к выполнению задания. Тщательно уничтожив следы своего пребывания в штольне, он вернулся к месту ночлега и осторожно выглянул наружу. Прямо перед ним расстилалась широкая падь, заросшая невысоким лиственничным лесом; лиственницы стояли не густо, каждая по отдельности, и сверху, со склона сопки, был виден зеленый моховый ковер, прикрывавший землю, и редкие черные камни, выступавшие из-под него. Денни Уилкинс прислушался. Он уловил лишь тихое журчание ручья, стекавшего со склона. Денни Уилкинс вышел и долго пил, припав губами к холодной струе…

После разговора с Батыгиным Дерюгин ушел из лагеря. Он забрался на вершину сопки и стал медленно спускаться по противоположному склону. Дерюгин шел и думал, что знает еще очень мало, что стыдно так мало знать и что с сегодняшнего дня он начнет работать больше и настойчивее, чем работал раньше. Он по-прежнему робел перед Батыгиным, по-прежнему не решался разговаривать с ним так свободно, как разговаривали Виктор или Светлана. Ну что ж, думалось ему, вот когда он будет знать столько же или почти столько же, сколько знает Батыгин, вот тогда он заговорит с ним, как равный с равным. А пока — дело не в разговорах, пока нужно учиться и работать, чтобы попасть на звездный корабль, — ведь когда-нибудь тот отправится в космическое путешествие… И он, Дерюгин, во что бы то ни стало примет в нем участие, и тогда сбудутся его мечты… Он не делился своими мечтами даже с друзьями, ни с кем не делился. Светлана была первой, кому он поведал о самом заветном. Она же привела его однажды к Батыгину, и тогда он почувствовал, что мечты его могут стать былью… Могут и станут! Он полетит на Марс и полетит вместе со Светланой, потому что их ничто не может разлучить. А может быть, и не только на Марс, может быть, и на другие планеты…

Так, думая о Батыгине, о Светлане, о будущих космических путешествиях, Дерюгин подошел к штольне. Рядом со склона стекал ручеек — темный и прозрачный. Он бежал меж камней по узкому руслу, зеленому от моха и водорослей, и светлым водопадиком падал на желтую каменную плиту, разбиваясь о нее в брызги. Дерюгин подставил под струю руку и долго смотрел, как живая холодная вода протекает между пальцами. Пальцы онемели от холода, и холодом веяло из штольни, легкий озноб проходил по телу. Дерюгин отпустил живую струю ручейка и приложил руку к горячей щеке. Потом, улыбаясь своим мыслям, он заглянул в штольню. Он увидел конус света от фонаря, упиравшийся в льдистый потолок, и человека около маленькой рации. Дерюгин ничего еще не успел понять, он даже продолжал улыбаться. Человек, не снимая наушников, рывком выбросил руку вперед. Дерюгин ничего не увидел и не услышал, но яркая, как вспышка магния, боль на мгновение озарила его изнутри, и он провалился в темноту…

Денни Уилкинс бежал с рудника, постаравшись не оставить после себя никаких следов. Черт возьми! Он не собирался начинать с убийства и даже испытывал нечто вроде жалости к Дерюгину. Наверное, это был неплохой парень, и дернуло же его подвернуться! Если бы не эта дурацкая случайность, они дня через два сидели бы вместе у костра и рассуждали о звездах. Денни Уилкинс даже не стал прятать труп Дерюгина — пусть его похоронят как следует. Парень, наверное, мечтал о космосе или еще о чем-нибудь. И не успел растерять свои мечты! У него, у Денни Уилкинса, будет иначе: он давно утратил все мечты, все иллюзии, еще когда голодным мальчишкой бродил по рабочим кварталам Детройта. А потом разведшкола. Там умеют вышибать из людей иллюзии. Ну и черт с ними, с иллюзиями! Без них, как и вообще без всяких фантазий, легче живется на свете. На жизнь нужно смотреть просто и не очень-то задумываться над ее сущностью… Вот. А парня все-таки жалко. Скверно получилось. Может быть, у него были друзья или даже девушка, например та, худенькая с большими глазами. Впрочем… Девчонка — это Денни Уилкинс понимал, — с девчонкой приятно побыть недолго. А вот всякие так называемые друзья… Нет, весь жизненный опыт Денни Уилкинса убеждал его, что дружба, товарищество — все это до той роковой черты, на которой решается вопрос: быть или не быть. Уж он-то знает! Может, раньше и было по-другому, но теперь… Нет, его не проведешь! Если он не спасет себя, никто его не спасет. А он спасет себя, его не поймают. Он выполнит задание шефа, потому что не выполнить нельзя — все равно крышка будет. Он выполнит. А парня того все-таки жаль…

Денни Уилкинс шел весь остаток дня. Шел ночью. Ночью дорога кажется длиннее, вероятно потому, что темнота скрадывает детали местности и глаз не замечает смену их. К утру он прошел километров семьдесят, но продолжал идти. Теперь он уже ни о чем не думал; в пустой, но очень тяжелой голове билась одна-единственная крохотная мысль: «Дойти!» Мускулы ног одеревенели, утратив эластичность, и на всякое движение каждый из них отзывался тугой мучительной болью. В полдень Денни Уилкинс не выдержал и лег, зарывшись в валежник. Он проспал три часа. На следующий день он добрался до Кызыла и с первым рейсовым самолетом улетел в Москву.

На базе экспедиции после отлета Батыгина все занялись своими делами. О Дерюгине долго никто не вспоминал. Одна Светлана немножко беспокоилась и иногда посматривала на сопку: она привыкла видеть Дерюгина все время рядом. Впрочем, ее отвлекал Виктор, которого как будто устраивало, что Дерюгина нет и можно побыть вдвоем со Светланой. Виктор определенно нравился ей, и она с интересом слушала его рассказы и наблюдала за ним. Когда он очень увлекался, Светлана хмурилась, делая вид, что сердится, но, видя, как смущается Виктор, едва удерживалась, чтобы не засмеяться. Иногда к ним подходила Надя, подруга Светланы, голубоглазая, с пышными золотистыми волосами, а следом за Надей — юный Костик, тот, что приехал на рудник вместе с Травиным. Надя говорила, что он бегает за ней «хвостиком», а Костик обижался, втягивал голову в плечи и приглаживал хохолок на затылке; когда Костик сердился, хохолок топорщился, и он знал об этом.

Но в конце концов Светлана забеспокоилась.

— Где Юра? — спрашивала она у всех. — Вы не видали Юру?

— Соскучилась? — подсмеивались над ней. — Найдется!

Но забеспокоился и Травин.

— В самом деле, все в сборе, а его нет. Кто видел Дерюгина последним?

Во время проводов Батыгина его видели все, но куда он делся потом — никто не знал…

— Придется поискать, — распорядился Травин. — Уже темнеет.

Костик решил пойти вверх по сопке, до самой вершины. Он шел и думал, куда бы это мог запропаститься Дерюгин, и собирал голубику: она уже созрела, и он кушал голубику с большим удовольствием. И справа и слева от Костика шли другие сотрудники экспедиции. Поднявшись на вершину, Костик увидел, что все начали спускаться по противоположному склону, а он забрался выше всех и теперь отстал. Он заспешил: придерживаясь руками за деревья, поскакал вниз, все примеряясь, догнал или не догнал других. Толстый слой моха вдруг поехал у него под ногами. Костик, издав протяжный вопль, кубарем скатился вниз и шлепнулся на землю у входа в штольню. Сначала Костик заметил лишь черную дыру, от которой веяло сыростью и холодом; он вскочил, намереваясь как можно скорее убраться от нее подальше, и увидел Дерюгина. Тот лежал навзничь, запрокинув голову, и открытые остекленевшие глаза его, не мигая, смотрели вверх, на пепельно-розоватое небо, на рдеющие в предзакатных лучах облачка, на первую вечернюю звезду — зеленоватую, большую, уже мерцавшую на западе. Нижняя челюсть Костика непроизвольно опустилась, он, как во сне, хотел крикнуть и не мог; он смотрел в глаза Дерюгину и видел в них неподвижные светлые блики отраженного неба. Потом он бросился бежать. Он бежал со всех ног и все хотел крикнуть, но не мог, и ему казалось, что вот-вот с ним тоже что-нибудь случится и он, Костик, упадет и будет лежать так же, как лежит Дерюгин. Он чуть было не налетел на Травина, и тот схватил его за плечо.

— Что с тобой?

Костик отчаянно рванулся, но Травин не разжал руки.

— Да стой же!

— Там, — прошептал Костик, и серое лицо его исказилось гримасой боли и удивления. — Юра там. Дерюгин.

… И вот все стояли у черного входа в штольню, смотрели на бледное не по-земному, чуть тронутое синевой лицо Дерюгина, с которого вдруг исчезли все веснушки, и не верили случившемуся. Светлана стояла тут же и молча строго смотрела на Дерюгина.

Виктор первым наклонился над телом и взял Дерюгина за холодные твердые плечи.

— Помогите, — почти сердито сказал он. — Ну! Помогите же.

Виктор долго не решался подойти к Светлане, знал, что надо подойти, но не решался и сам не мог понять почему. Словно был виноват перед ней… Или потому, что любил ее?.. Он впервые так определенно подумал об этом, и ему сделалось страшно. Да, он, конечно, глупо вел себя; она любила Дерюгина, а он ревновал. Как это глупо!.. Если бы можно было все вернуть, он вел бы себя совсем, совсем иначе. Он не позволил бы себе полюбить ее, он никогда бы не заговорил с ней!.. А разве имеет он право любить Светлану теперь, после того, как внезапно умер от паралича сердца, как определил врач, Юра Дерюгин?.. Нет, конечно, не имеет права, он не смеет любить ее, но не может не любить! Как бы хотелось ему сделать что-нибудь такое, что помогло бы Светлане пережить горе!..

Он видел ее из окна. Она сидела на старом прогнившем бревне — труха почти высыпалась из него, но верхний, прокаленный на солнце серый слой древесины еще держался. Светлана набирала полные горсти бурой трухи и подбрасывала ее; крупные куски падали на землю, а пыль уносил ветер.

Виктор сказал себе: «Надо подойти, надо, надо, сейчас я встану, выйду из дома и подойду».

Он встал, вышел из дома и подошел к ней.

— Светлана, — позвал он.

Она медленно обернулась; меж неплотно сжатых пальцев ее правой руки сыпалась на землю бурая труха.

— Уйдите, — Светлана смотрела на Виктора с ненавистью, с ужасом, и Виктор непроизвольно отметил, что она подурнела. — Уйдите и никогда — слышите? — никогда не смейте подходить ко мне. Никогда!

Она сейчас ненавидела его за то, что совсем недавно он нравился ей.

Денни Уилкинс не сразу рискнул пойти к Батыгину. Он понимал, что для успешного выполнения задания необходимо при первой же встрече произвести хорошее впечатление. Но как достигнуть этого?.. Резидент предлагал свои услуги, обещал достать рекомендации, но Денни Уилкинс отказался. Интуитивно он угадывал, что такого человека, как Батыгин, рекомендациями не убедишь, — он не придаст им никакого значения. Наоборот, они могут насторожить его: если человек запасся большим количеством справок, значит, он сам в себе не уверен!

И Денни Уилкинс принял единственно правильное решение: он явился к директору астрогеографического института без всяких предварительных звонков и разговоров, целиком положившись на свою способность приноравливаться к любой обстановке.

Батыгин был занят, и референт попросил Денни Уилкинса подождать в приемной. Он сел напротив широкоплечего розовощекого человека, уткнувшегося в толстую, книгу, и от нечего делать принялся изучать приемную, безотчетно фиксируя все детали. Великолепная тренированность помогала Денни Уилкинсу сохранять спокойствие, но все же он предпочел бы сразу войти к Батыгину…

А в кабинете Батыгина шел разговор о космической медицине.

Врач психиатр Нилин, — маленький, подвижной, энергично жестикулируя, — излагал Батыгину результаты своего исследования. Слушая Нилина, Батыгин просматривал рукопись его статьи.

— Познание начинается со сравнения, — быстро пробегая мимо массивного стола, за которым сидел Батыгин, говорил Нилин. — Со сравнения! А нам не с чем было сравнивать. Долгое время в медицине даже не ставился вопрос о влиянии гравитационного и магнитного поля Земли на психику человека, на его физиологию. Между тем ритмика наших жизненных процессов, наша психология настроены на определенный лад, они находятся в сложном соответствии с силовыми полями, со всей окружающей обстановкой…

Батыгин, перевернув последнюю страницу, отложил рукопись. Нилин сумел по-новому осмыслить уже давно опубликованные результаты наблюдений за поведением участников первой лунной экспедиции, попавших в условия, резко отличавшиеся от земных.

— Сядьте, — попросил Батыгин и, когда врач присел на край стула, спросил: — Значит, вы полагаете, что на других планетах у людей будут резкие психические отклонения от нормы и их можно предсказать?

— Это не совсем точно. Предсказать нельзя, потому что неизвестны многие природные факторы, которые будут определять поведение человека на Марсе или Венере. Но организм — система автоматная, способная активно реагировать на изменения внешних условий. Используя наблюдения за участниками лунной экспедиции, мне удалось выявить наиболее устойчивые типы нервной системы и наиболее пластичные, обладающие высокой степенью приспособляемости. Но любопытно, что для космических экспедиций идеальным оказывается сочетание устойчивости и пластичности — тип, к сожалению, не часто встречающийся…

— Это неутешительно, — улыбнулся Батыгин.

— Что поделаешь! Зато сконструированная мною аппаратура — она совсем несложна — позволит отсеять людей, нервы которых могут не выдержать. Сейчас я вам это продемонстрирую!

Резво вскочив со стула, Нилин выбежал в приемную. Он увидел там широкоплечего, розовощекого человека, уткнувшегося в толстую книгу, и скучающего Денни Уилкинса.

— А! Товарищ Безликов! — сказал он человеку с книгой. — Прошу вас, зайдите в кабинет. И вы, молодой человек, — повернулся он к Денни Уилкинсу. — Вы тоже заходите.

На полчаса Безликов и Денни Уилкинс превратились в подопытные существа. Нилин записывал показания прибора, объяснял их значение Батыгину, вычерчивая на листе бумаги кривую линию. Анализ нервной системы Безликова не произвел на него большого впечатления.

— Не могу сказать, что космические полеты ему противопоказаны, — заключил Нилин, — но как он поведет себя на другой планете — бог весть. Возможны и крайности.

— Какие еще к˝айности? — обиделся Безликов. Он слегка картавил, особенно когда волновался.

Но Нилин, не слушая его, занялся Денни Уилкинсом. На этот раз он ничего не объяснял Батыгину, но, закончив анализ, не смог сдержать возгласа удивления.

— Изумительно! — темпераментно воскликнул он. — Лучшего кандидата в космическую экспедицию вам не найти! С такой нервной системой… Нет, это восхитительно!

Батыгин засмеялся, приглядываясь к незнакомому молодому человеку, а Денни Уилкинс понял, что на большую удачу и рассчитывать нельзя. Когда Нилин удалился вместе со своим прибором, он рассказал Батыгину о цели прихода. Держался он просто, скромно, неплохо разбирался в астрогеографических проблемах, казался молодым энтузиастом, мечтающим о космических полетах. Поэтому, наблюдая за Уилкинсом, Батыгин подумал, что его следует испытать на деле.

— Чем бы вы хотели заняться сейчас? — спросил Батыгин Уилкинса. — Не поехать ли вам в экспедицию? Хорошая практика, знаете ли, никогда не помешает. Астрогеография — это все-таки география, а географ без экспедиционного опыта — плохой географ. Послезавтра товарищ Безликов вылетает в Туву. Может быть, и вы вместе с ним отправитесь?

Денни Уилкинс тотчас согласился.

— Вот и прекрасно, — кивнул Батыгин. — Кстати, передадите письмо Травину, — Батыгин вручил запечатанный конверт Безликову.

От Москвы до Кызыла скоростной самолет летел без посадки. Денни Уилкинс и Безликов сидели рядом в удобных мягких креслах с высокими спинками и разговаривали. Вернее, Денни Уилкинс спрашивал, а Безликов пространно отвечал ему на все вопросы, выказывая незаурядные знания. Денни Уилкинс уже получил подробные сведения об экономике и природе Тувы, об орографии и геологической истории Саян, об археологических раскопках в Хакассии и фольклоре тувинцев.

— Вы — как справочник, — искренне удивился Денни Уилкинс.

— Энциклопедия, — мягко поправил Безликов. — Как энциклопедия. Цель жизни, так сказать. — Он доверительно придвинулся к Денни Уилкинсу и пояснил свою мысль: — Хочется все знать. Понимаете? — Все!

— Все? — переспросил Денни Уилкинс. — Как это красиво.

— Что красиво?

— Желание ваше…

Розовые щеки Безликова стали пунцовыми.

— Правда? — обрадовался он. — А все твердят — «это невозможно, это невозможно». А почему невозможно? Сколько было на свете ученых-энциклопедистов! Конечно, раньше проще было охватить всю сумму знаний. Но я трудностей не боюсь, я по двадцать часов в сутки работаю! Говорят — в наше время открытия совершаются на стыке разных наук. Верно, вот и надо изучать эти разные науки. Увидите, я докажу, что нет ничего невозможного!

— Вы смелый человек, — Денни Уилкинс тоже считал, что нельзя объять необъятное, но в его планы вовсе не входило противоречить новому приятелю. — А по специальности вы кто?

— Астрогеолог. Начинал когда-то с рюкзака и молотка, а потом занялся тектоникой в планетарном масштабе. Вам мои статьи не встречались?

Денни Уилкинс, извиняясь, развел руками.

— Ничего, еще прочитаете, — великодушно простил его Безликов. — Они в трудах Института астрогеографии опубликованы, сам Батыгин их в печать рекомендовал. Много раз мне к нему за советом обращаться приходилось…

— А как он к вашей мечте относится?

— Стать энциклопедистом?.. Сдержанно, я бы сказал. Но со своего пути я все равно не сверну!

На второй день после вылета из Москвы Безликов и Денни Уилкинс предстали перед Травиным и передали ему письмо. Травин поручил Виктору устроить приехавших и вскрыл конверт. Батыгин писал, что решил, больше не откладывая, провести эксперимент, согласованный еще в Москве…

Вечером Травин собрал всех участников экспедиции и сказал, что работа вступает в самую ответственную фазу. До сих пор одни из них учились вести маршрутную съемку и дешифрировать аэрофотоснимки, а другие искали золотоносные жилы (при этих словах Травин покосился на Виктора). Теперь же отряд должен отправиться в горы и пройти по трассе будущей железной дороги, чтобы тщательно описать ее и дать окончательное заключение о возможности строительства; многие участки намеченной трассы, судя по аэрофотоснимкам, мало пригодны для прокладки железной дороги. Травин достал карту и показал нанесенный на нее маршрут: тонко прочерченная линия то жалась к синим нитям рек, то пересекала темно-коричневые горбы хребтов.

Когда все разошлись, Виктор подошел к Травину — он так и не понял, возьмут ли его в дальний маршрут.

— Да, ты пойдешь, — сказал Травин.

Утром проводники пригнали лошадей: Травин назначил выход на следующий день. Заступивший на дежурство Костик (он специализировался по радиотехнике) принял из Москвы радиограмму. В ней сообщалось, что Травин переводится на Должность научного сотрудника, а начальником отряда назначается Виктор Строганов.

Виктор узнал эту странную новость одним из последних. Он несколько раз перечитал телеграмму, отказываясь верить ей.

— Ерунда какая-то, — сказал он Костику. — Напутали там что-нибудь, — и побежал к Травину.

Травин не выглядел удивленным.

— Приказ есть приказ, — невозмутимо сказал он Виктору. — Командуйте.

Травин передал ему пакеты с аэрофотоснимками и карту — ту самую, на которой был нанесен маршрут. Теперь на Викторе лежала ответственность за выполнение трудного задания, а он смотрел на карту, смотрел на аэрофотоснимки и не знал, с чего начинать.

— Я же ничего не умею, — пожаловался он Травину. — Что мне делать?

— На вашем месте я бы назначил час выхода и отпустил людей отдыхать.

Это Виктор исполнил.

— Вот, — сказал он потом Денни Уилкинсу, — что произошло! — и смущенно улыбнулся.

— Непонятный вольт, — согласился Денни Уилкинс.

Они вдвоем рассматривали карту, и Денни Уилкинс, умевший ориентироваться по карте лучше Виктора, успокоил его:

— Ничего, пройдем!

— Нужно пройти, — ответил Виктор.

И Безликов поддержал его.

— Главное — сохранять спокойствие, — сказал он. — Все вместе мы выполним любое задание. Можете не сомневаться!

Светлана сама подошла к Виктору. Он встретил ее той же смущенной улыбкой, которой встречал всех после своего неожиданного назначения, но Светлана не обратила на это внимания. Не глядя на него, она сказала:

— Я обратилась к Травину, но он послал меня к вам. Отправьте меня в Шагонар. Я уезжаю в Москву.

Виктор молчал, и тогда Светлана посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты поедешь с нами, а не в Москву, — тихо, но твердо ответил он. — Я не отпущу тебя, потому что мы не имеем права забыть о своей мечте и о мечте Юры, — он ведь тоже хотел стать астрогеографом.

— Не смей упоминать о нем!

— Нет, я имею право упоминать о нем… Теперь и на тебе и на мне лежит ответственность за его мечту. Мы должны обязательно принять участие в экспедиции Батыгина, и тогда мы покорим Марс, а может быть, и не только Марс.

— Уж не ты ли покоришь? — зло прервала Светлана.

— Мы, — мягко повторил Виктор. — Ты, я, Свирилин, Костик, Безликов, Крестовин, Травин и все другие, кого Батыгин возьмет с собой.

Светлана ничего не сказала. Она круто повернулась и вышла из комнаты.

… Караван покинул рудник рано утром. Впереди ехал проводник, за ним — Виктор и все остальные; Костик замыкал кавалькаду.

Виктор не мог похвалиться хорошим самочувствием: ночь он почти не спал, лишь под утро, к тому времени, когда темь уже начала редеть, забылся короткой дремотой, но тотчас проснулся.

Он поднял отряд по сигналу, и через пять минут после первого удара по металлическому рельсу дежурные уже бежали к реке умываться, волоча за собой котлы и ведра. В этот день дежурила Светлана, и Виктор обрадовался, заметив ее бегущей вместе с другими…

… И вот Виктор едет впереди небольшого отряда (часть людей он оставил продолжать работу в районе рудника), едет вместе с Травиным, которого не отпускает ни на шаг, потому что все время советуется с ним. Теперь он по-новому, иначе присматривается к своим товарищам, заботясь, беспокоясь о них… Он замечает, что Крестовин и Надя держатся вместе, что Светлана работает наравне с другими, но делает вид, что его, Виктора, не существует… Безликов захватил с собою в поход объемистую полевую сумку, набитую книгами; по вечерам, на привалах, он то и дело заглядывает в справочники, пополняя свои безграничные знания… Но днем, в походе, он преображается. Давно уже существуют подробные геологические карты Саян, и все-таки Безликов с величайшим энтузиазмом карабкается по скалам, сверяет карты со своими наблюдениями, ведет подробный полевой дневник, спорит с Травиным…

Наверное, у них — Травина и Безликова — были какие-то особые глаза, по крайней мере они видели мир иначе, чем Виктор. Но и Травин и Безликов ничего не скрывали: не дожидаясь вопросов, они делились своими впечатлениями, вслух высказывали мелькнувшие мысли.

Обычно первым разговор затевал Травин. Виктор слушал его, как завороженный, и прошлое оживало перед глазами: он видел, как медленно вздымались миллиарднотонные пласты Земли на месте Саян миллионы лет назад, как отдельные глыбы их, не выдержав собственной тяжести, обрушивались, заставляя содрогаться все вокруг, а над провалами еще выше поднимались колоссальные зубья уступов-пиков, вонзавшихся в пересыпанное теми же звездами небо. Более мягкие пласты не ломались — они сгибались в складки, и горбы их возносились почти так же высоко, как и зубья. Но чем выше становились горы, тем больше сил противоборствовало им. Тихие равнинные речки превращались в стремительные потоки и медленно, но неотступно принимались распиливать горные кряжи на отдельные массивы. Зной и холод, действуя в полном согласии, раскалывали каменные глыбы, и они сползали на дно ущелий, ломаясь и крошась по пути…

А Безликов, в это время дотошно копавшийся среди обломков горных пород, вдруг обнаруживал на зыбком изломе известняка овальный отпечаток археоциаты и начинал рассказывать о кембрийских морях, миллиардолетия назад заливавших эти места. Таинственная жизнь уже тогда била ключом в морях, и волны рвались в пустое девственное небо, не тронутое крыльями птиц. Со дна морей медленно поднимались никому не опасные археоциатовые рифы — рифы, созданные этими небольшими давно исчезнувшими животными, смутный след одного из которых запечатлелся на известняке.

Как всегда, по долине тянул ветерок, и Виктору казалось, что волосы его колышет бриз, пролетевший над гладью кембрийских морей…

Виктору думалось, что из всех людей, путешествующих вместе с ним, только одна Светлана испытывает те же чувства, что и он: Виктор догадывался об этом, видя, с каким напряженным вниманием слушает она, как румянятся ее щеки. Однажды Виктор перехватил взгляд Светланы, и она, забывшись, улыбнулась ему короткой понимающей улыбкой…

Как бы подробно ни рассказывал Травин о геологическом прошлом Саян, Безликов неизменно говорил потом:

— Могу дать дополнительную справку.

И действительно: двумя-тремя штрихами удачно дорисовывал набросанную Травиным картину. Вскоре к этому все привыкли, и Травин, закончив рассказ, сам спрашивал, нет ли у Безликова дополнений. Он спросил его об этом и после долгого рассказа об истории гор Южной Сибири.

— Дополнения? — переспросил Безликов. — Нет у меня дополнений. Я сейчас о другом думаю. Конечно, мы уже неплохо знаем историю Алтая, Саян, Забайкалья… Но какие силы вызывают движение земных пластов — вздымают горные системы, образуют впадины?..

— Тектонические силы, — не поняв, куда клонит Безликов, подсказал Виктор.

— Да, но в чем их причина?.. До сих пор у нас нет общепринятой теории горообразования. Сколько теоретиков — столько гипотез. Хоть караул кричи, — Безликов выразительно вздохнул.

— Почему же так? — спросил Виктор.

— Могу дать справку. Вся беда в том, что тектонисты имеют дело с планетой в одном экземпляре. Но космические соседи Земли тоже испытывают тектонические движения, а мы о них почти ничего не знаем. Проблему горообразования разрешит не тектоника, а астрогеотектоника. Улавливаете мою мысль? Нужно сравнить между собою планеты солнечной системы, их геологическую историю, и только тогда мы до конца поймем, почему возникают массивы материков и океанические впадины, горы и котловины, познаем силы, изменяющие лик планет и, в частности, нашей Земли… Увлекательнейшая задача. Поэтому я и решил стать астрогеологом.

Отряд географов с каждым днем уходил все дальше и дальше. Случалось, что они разбивали лагерь у развилка ущелий и разъезжались в разные стороны. Денни Уилкинс всегда уезжал вместе с Надей, а Светлана ездила то с Травиным, то со Свирилиным. Иной раз Виктор в душе немножко обижался на нее. Но теперь он был начальником и не мог сказать Светлане, чтобы она ехала вместе с ним — это прозвучало бы как приказ.

Лишь однажды они пошли в маршрут вместе: все разбились на пары, и они остались вдвоем.

— Вот, — сказал Виктор и развел руками. — Так уж получилось…

— Ну и пусть, — равнодушно ответила Светлана. — Мне все равно с кем идти.

Это прозвучало очень обидно, но Виктор весело кивнул:

— Значит, все в порядке!

Они отдыхали среди курумов. Светлана осторожно опустила руку на приникший к теплому камню огромный красновато-зеленый лист ревеня.

— Рэум, — напевно произнесла она, и звуки чужого мертвого языка прозвучали скорбно и торжественно, поразительно гармонируя с суровой немногословной природой.

Виктор следил за Светланой. Она что-то искала среди камней.

— Смотри! — на секунду забылась Светлана. — Виола!

Виктор наклонился. В углублении среди камней, защищенные от ветра, еще цвели миниатюрные анютины глазки — фиалки.

— Виола алтайка, — любовно повторила Светлана, и в мертвом языке обнаружились нежные мелодичные звуки, так неожиданно гармонирующие с неприметной, невидимой с первого взгляда, тихой красотой тайги, с глубоко скрытыми светлыми чувствами юноши и девушки…

Прядь Светланиных волос выбилась из-под косынки и щекотала ее лицо, но Светлана не убирала ее, бережно разглаживая листики фиалок. И тогда Виктор, чувствуя, как пересыхают от волнения губы, поправил ей волосы.

— Ты что? — отпрянув, спросила Светлана.

Виктор молчал. Он уловил в глазах Светланы тот лихорадочный блеск, который, как он понимал, не сулил ему ничего хорошего. Но Светлана вдруг успокоилась.

— Будет когда-нибудь так, что люди совсем-совсем перестанут страдать? — спросила она.

Виктор вспомнил, что точно такой же вопрос он задал Батыгину, когда они впервые услышали голос Светланы. На лбу его собрались морщинки — первые, должно быть, в жизни.

— Нет, — сказал он убежденно, строго. — Не будет. Только если люди перестанут быть людьми.

Вечером Виктор достал из сумки два последних письма отца. Андрей Тимофеевич, не доверяя радиотелефону, предпочел послать их старым способом, в конвертах. Странные это были письма — о какой-то спокойной эпохе, наступившей в истории человечества, о праве нового поколения на отдых… Какая там спокойная эпоха, если внезапно умер Юра Дерюгин, если страдает Светлана и если Батыгин и Джефферс готовят экспедиции на другие планеты. Чудно!.. Но даже если забыть обо всем этом, то как можно отдыхать, когда столько еще не открыто? Да, Виктор не понимал отца, и это раздражало. Впрочем, может быть раньше он просто не задумывался над его словами?.. Виктор чувствовал себя устремленным в будущее, в неизвестное, полное великих тайн и непредвидимых опасностей, а тут — призыв к отдыху, к покою…

Словно уловив главное в раздумьях Виктора, Светлана тихо сказала:

— Счастливые звезды! Все-то они видели, все-то им ведомо!

Безликов с шумом захлопнул объемистый учебник по физиологии — в знаниях он готов был поспорить со звездами.

— Что же они видели? — спросил он с некоторой запальчивостью.

Светлана лежала на спине, глядела в черное, усыпанное звездными снежинками небо и едва приметно улыбалась. Она не услышала вопроса.

— Сколько уж столетий мы идем к знанию — ошибаемся, падаем, снова встаем. И сколько еще идти!

— Нет, что же они видели? — настаивал Безликов.

— А все. Например, как возникла Земля. И что произошло прежде, чем стало вот так, как сейчас, — Светлана сделала кругообразное движение рукой, будто предлагая оглядеться. — Все они знают!

— Ха! — торжествующе воскликнул Безликов. — Могу дать справку: это и мы, ученые, тоже знаем!

— Конечно, — поддержал его Виктор. — Эволюция биогеносферы Земли в общих чертах ясна. Я читал об этом.

— Биогеносферы? А что это такое? — спросил Костик.

— Сфера возникновения жизни, — пояснил Виктор и покосился на Светлану, но она не смотрела на него.

— Правильно, — кивнул Безликов. — Еще в тысячу шестисотом году английский физик и врач Уильям Гильберт, — тот самый, что ввел термин «электричество» и первым сказал, что у Земли есть два магнитных полюса, — выделил поверхностный слой земного шара…

— Так вы запутаете Костика, — улыбнулся Травин. — Помните, Батыгин рассказывал, что уже около ста лет физическая география изучает окружающие нас явления природы как нечто целое, взаимосвязанное, единое?.. Вот этот комплекс природных явлений и называют биогеносферой. Он находится у поверхности Земли и облекает ее тонкой, но непрерывной оболочкой… Понятно?

— Не очень, — признался Костик. Виктор сделал нетерпеливое движение, но Травин взглядом остановил его. Костик, однако заметил это. — Я же радиотехник, — жалобно сказал он.

— Радиотехник! — Виктор усмехнулся. — А что такое атмосфера — ты знаешь?

— Конечно.

— А литосфера, гидросфера, биосфера?

— Знаю.

— А где эти сферы существуют вместе, проникая друг в друга?

— Здесь, — Костик показал большим пальцем себе за спину.

— У поверхности Земли. Они и образуют биогеносферу, ту самую, в которой мы живем.

— Можно это объяснить и несколько иначе, — сказал Травин. — Подумай сам, Костик, где в пределах земного шара существуют вместе горные породы, вода, воздух, почва, растительность, бактерии, животные, где усваивается поступающая из мирового пространства солнечная радиация, где происходит непосредственное взаимодействие Земли с космосом?.. И ответ ты сможешь дать только один: там, где мы с тобой живем, в пределах биогеносферы. Нигде больше на земном шаре нет подобного сочетания природных явлений, и поэтому биогеносферу изучает особая наука — физическая география.

— Но причем же здесь возникновение жизни? — спросил Костик.

— Могу дать справку! — Безликов ревниво слушавший объяснения Травина, простер над костром руку, чтобы привлечь к себе внимание. — Согласно современной космогонической теории наша Земля возникла из холодной космической пыли и газа и сначала была совсем небольшим небесным телом, не имевшим даже атмосферы. Лишь камни да солнечное тепло взаимодействовали тогда у поверхности планеты — ни воды, ни жизни, ни воздуха, ничего не было! А сейчас все это есть, и, значит, земная поверхность проделала сложнейшую эволюцию, в результате которой и возникла жизнь!

— Верно, — подтвердил Травин. — Очевидно, сперва появилась атмосфера, потом образовалась земная кора, а какие-то до конца еще не выясненные процессы обусловили появление воды и небольшого количества кислорода. В ту пору биогеносфера Земли, по крайней мере в приэкваториальной части планеты, была похожа на гигантскую оранжерею: разрыхленный грунт, влага, тепло, свет, воздух, — все имелось в ней, и, казалось, сама природа ждала появления жизни… И жизнь появилась, а потом и бурно развилась, возникли животные, растения и наконец человек…

— Понятно, — заключил Костик и задумчиво повторил: — Биогеносфера, сфера возникновения жизни…

Еще полмесяца шел отряд по тайге. Менялись пейзажи, менялась погода. Временами горы затягивало серой пасмурью, а когда ветер рассеивал ее, горы оказывались побеленными снегом; временами безоблачно сияло солнце, и тогда далекие вершины приближались и думалось, что до них рукой подать. В голубичниках все синело от небывалого урожая ягод.

С каждым днем Виктор чувствовал себя в новой роли все увереннее. Теперь он не сомневался, что вполне может справиться с порученным ему делом; убеждение это пришло к нему главным образом потому, что он отлично ладил с людьми — и с Травиным, и с Костиком, и со Свирилиным, и с Крестовиным, и со всеми остальными.

Поход этот всем пошел на пользу, и прежде всего Костику.

Костику было шестнадцать лет, но его способности к радиотехнике проявились уже настолько определенно и ярко, что и сам Костик и учителя в школе единодушно считали, что он будет учиться дальше в техническом потоке, а специализироваться по радиотелевизионной аппаратуре. Костика уже знали в Институте астрогеографии, и один из ближайших помощников Батыгина — Лютовников — прочил его в свои заместители. Но Костик, как и многие другие, никогда раньше не покидал родного города и, попав в тайгу, почувствовал себя совершенно беспомощным.

За время похода он окреп, возмужал, и темная голова его с задорно торчащим хохолком все чаще и чаще маячила далеко впереди всех.

Костик переоценил свои силы и однажды поплатился за это. При переправе через бурную, разлившуюся после дождя реку Костик первым с лошадьми въехал в нее, и одна из верховых лошадей едва не утонула — ее занесло на маленькую галечниковую отмель, прижатую к трехметровым отвесным скалам бурлящей на шиверах рекой.

— Что ты наделал? — вспылил Денни Уилкинс. — Шляпа!

И тогда Костик, не раздумывая, бросился в реку. Это было глупо. Его избило о камни и полуоглушенного, задыхающегося выкинуло на ту же отмель. Пока Виктор, Травин и все остальные бежали по берегу к скалам, он успел прийти в себя и поднялся, настороженно глядя на подбегающих. Мокрый хохолок по-прежнему задорно торчал на макушке, но вид у Костика был далеко не бодрый.

— Ну, что же вы? — прерывающимся голосом сказал Травин. — Берите лошадь и вылезайте! — Несмотря на быстрый бег, Травин был бледен.

Виктор отстранил его и кинул вниз аркомчу. Костика вытащили наверх.

— Я спасу лошадь! — сказал Костик. — Сейчас спущусь к ней, и мы переплывем на тот берег.

Он стаскивал с себя мокрую, липнущую к телу одежду, освобождал карманы.

— Лучше обойтись без заплывов, — возразил Травин. — Здесь не переплыть — видите, что творится!

— Не переплыть, — подтвердил Виктор. — Придется действовать иначе. Я слыхал про один способ…

Виктор обвязал себя аркомчой и велел страховать. Он спустился на отмель по скалам, по пути очищая их от обломков и мелких кустиков. Одной аркомчой он обвязал лошадь у задних ног, вторую удавкой накинул ей на шею и полез обратно.

— Не поднимем, — махнул рукой Травин.

— Сама влезет, — возразил Виктор, хотя в глубине души не был в этом уверен.

Он взял конец аркомчи, накинутой удавкой на шею лошади, перебросил его через толстый сук лиственницы, росшей у обрыва, и распорядился:

— Крестовин, Свирилин, я и Костик будем затягивать петлю, а вы, когда лошадь от удушья начнет метаться, все тяните вторую веревку вверх. И лошадь влезет.

— Что-то рискованное вы задумали, — Травину явно не нравилась эта затея. — Конечно, это ваше дело — вы начальник, но я бы не стал губить животное. Виселица еще никого не спасала.

— Ты же только читал об этом! — поддержала Травина Светлана. Но она следила за Виктором с интересом.

Виктор нахмурился и отвернулся, чтобы скрыть неуверенность.

— Беремся! — распорядился он.

Все произошло, как по-писаному. Виктор и его помощники, прочно упершись в землю, потянули аркомчу. Лошадь невольно задрала голову, и удавка захлестнулась у самого основания шеи. Задыхающаяся, испуганная лошадь дернулась в сторону, но обе аркомчи тащили ее вверх.

— Сильнее! — крикнул Виктор, у которого от страха похолодела кровь. — Сильнее! — и он повис на аркомче.

Все последовали его примеру, и шея лошади вдруг начала растягиваться, как резиновая, а глаза вылезли из орбит. Обезумевшее от страха животное метнулось туда, куда тянули аркомчи, — вверх, и в предсмертном ужасе обретя неожиданную, почти непостижимую ловкость, в несколько мгновений вскарабкалось по отвесному склону.

— Ну, знаете ли, — не скрывая удивления, сказал Травин. — Вот уж не ожидал…

А Виктор, у которого колени подгибались от пережитого страха, ничего не отвечая, нежно поглаживал лошадь, мотавшую головой от боли.

… Маршрут близился к концу, когда над лагерем отряда рано поутру появился вертолет Батыгина. Он неподвижно повис в воздухе, а потом медленно опустился в самом центре лагеря, между палатками. Батыгин прилетел один. Он рассказал, что был в Кызыле, в обсерватории, а теперь летит обратно в Москву. Он знал, что начальником отряда назначен Виктор, но все-таки уединился для разговора с Травиным.

Лишь после этого Батыгин спросил у Виктора, что тот собирается делать дальше.

— Выходить к Енисею, — ответил Виктор. — Продуктов у нас хватит всего дней на семь-восемь.

— А по-моему, можно не выходить к Енисею и с хода начать следующий запланированный маршрут. Пусть один из вас отправится к завхозу (он, кстати, ждет в Баинголе) и скажет ему, куда забросить продукты. Это сэкономит вам дней шесть, а время нужно беречь: в Москве тоже много дел.

— Что ж, можно, — согласился Виктор. — Только кого послать?

— За трудное дело всегда лучше браться самому. А Свирилина оставь своим заместителем.

«Свирилина? Почему именно Свирилина?» — подумал Виктор и покосился на стоявшего рядом геоморфолога. Перед началом похода Свирилин сбрил бородку и сейчас вдруг показался Виктору, несмотря на высокий рост и широкие плечи, очень юным, хотя Виктор знал, что Свирилин старше его на три года. Виктор не смотрел Свирилину в глаза, он смотрел на его еще по-мальчишески пухлые губы, на круглый мягкий подбородок и думал, что случившееся с ним, Виктором, очень уж напоминает смещение. Но разыграться самолюбию он не дал. «Ничем Свирилин не хуже других, — сказал он себе, — и прекрасно справится с поручением». А Батыгину Виктор ответил:

— Хорошо, я поеду в Баингол.

— Вот и молодец, — одобрил Батыгин.

Не теряя ни минуты Виктор занялся сборами в путь. Он сам оседлал лошадь, уложил в переметные сумы провизию, приторочил к седлу одеяло, плащ, котелок. Он отдал Свирилину карту и еще раз напомнил, где они должны встретиться. Затем Виктор легко вскочил в седло и сразу всем помахал рукой.

…Потом, уже в Баинголе, Виктору казалось, что не было трех дней и двух ночей, а был один непрерывный переход. Ущелье сменялось ущельем, храпел и пятился конь на трудных переправах, боясь идти в глубокую воду, лиственницы тихо роняли на тропу пожелтевшую хвою. На вечерней зорьке, в вязких сумерках, глохли и блекли звуки и тишина медленно стекала с вершин. Крики маралов, вызывавших друг друга на поединок, не казались воинственными и злыми. Одиноко пылал костер, но Виктор не испытывал чувства одиночества, не испытывал страха, даже когда конь начинал боязливо жаться к огню и тревожно поводить ушами. Виктор думал. Экспедиционные работы кончались, Батыгин сам сказал это, и Виктор думал о доме, об отце, о Москве… Что он будет делать, когда вернется в Москву? Разрешит ли ему Батыгин бывать в астрогеографическом институте, или все останется по-прежнему?.. Ведь он уже все равно не сможет заниматься ничем другим, он все равно будет астрогеографом!.. Он много, очень много пережил в экспедиции и верил, что жизнь его теперь и в Москве пойдет как-то иначе. Новые привычки так противоречили всему старому, домашнему, что он не видел способа совместить их. И еще его беспокоил отец. Иной раз ему казалось, что отец отдалился, и Виктор даже ощущал легкий холодок, когда думал о нем. Впрочем, все это не представлялось ему страшным. Просто они теперь немного по-разному смотрят на мир. Или он не так понял письма.

А утром солнечный луч с разлета звонко ударял по тайге, по влажным от росы камням, по притихшей и потемневшей реке, и все оживало, все приходило в движение, и мир откликался на удар солнечного луча чистыми блестящими звуками…

В душе не оставалось сомнений, и смутные мысли прятались до вечера, до той поры, когда вновь запылает костер.

На вторую ночь выпад снег. Шел он тихо, и только его холодное прикосновение разбудило Виктора. Виктор сел и долго вглядывался в посветлевшую ночь. Это было похоже на сказку: горы, тайга, ночь, снег и он совершенно один… И это было хорошо, как в сказке… К утру снег перестал идти, облака растаяли, но солнце так слабо просвечивало сквозь серо-голубое стекло неба, что Виктор смотрел на него незащищенными глазами…

Потом промелькнули Баингол, поход с караваном, новый маршрут, пронеслись под самолетом белые холмы облаков, и Виктор увидел далеко впереди Москву…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первую половину дня, нарушив свой многолетний режим, Батыгин провел вне стен Института астрогеографии: близились сроки начала космических исследований, и все больше времени отнимали организационные дела. Прямо из дома Батыгин поехал в Институт физики Земли, астрогеофизический отдел которого разрабатывал для экспедиции специальную аппаратуру, а оттуда — на один из подмосковных заводов, где эта аппаратура изготовлялась… Во время первого полета на Луну, в котором участвовало всего несколько человек, Батыгину пришлось совмещать обязанности астрогеографа, геолога, астрогеофизика. В составе будущей экспедиции предполагался небольшой астрогеофизический отряд, но и теперь Батыгин считал необходимым усвоить все тонкости сложнейшей аппаратуры…

В конце рабочего дня Батыгин позвонил в Совет Министров Леонову. Секретарь сказал, что Леонов сегодня работает в Президиуме Академии наук, и сразу же соединил с ним Батыгина, — они условились о встрече через час.

Леонов все время следил за подготовкой экспедиции, и поэтому Батыгин лишь коротко информировал его о состоянии дел: один из звездолетов готов, второй, предназначенный для семян растений, микроскопических водорослей и колоний бактерий, будет закончен в ближайшие недели.

— Через год, в намеченные сроки, сможем вылететь, — закончил Батыгин.

— Т-а-а-к! — Леонов, довольно улыбнулся. — Слушаю вас, а у самого вот тут, под сердцем, щемит: и страшно за вас и с вами полететь хочется!

— Ну-ну, завидуйте, — Батыгин усмехнулся.

Леонов подошел к распахнутому окну и долго молча смотрел на улицу.

— Я много думал о вас последнее время, — сказал он наконец. — Помните нашу беседу и опасения насчет состава второй экспедиции?

Батыгин кивнул.

— Вольно или невольно, но я много раз мысленно возвращался к этому разговору. Ваша экспедиция в моем представлении неразрывно связана с нашим будущим, с близким коммунизмом, и она заставляет особенно остро, нетерпимо относиться к нашим внутренним неполадкам, бороться с ними. Как ни грустно, но у порога коммунизма нам еще приходится бороться с рецидивами мещанства. Оно стремится найти себе место даже в коммунизме, хотя нет ничего более враждебного мещанству, чем идея коммунизма!..

— Да, мещане оказались живучи.

— К сожалению. Они играют на низменных чувствах недостаточно сознательных людей и находят сторонников…

— В какой-то степени это тоже проявление принципа неравномерности, — сказал Батыгин. — Нельзя же было ожидать, что все люди одновременно проникнутся основными идеями коммунизма, что для всех одновременно труд станет первой жизненной потребностью.

— Согласен. Однако я что-то не припомню ни одного человека, который не понимал бы права брать по потребности, а вот насчет давать по способности… Ведь от каждого по способности — это значит дай все, что можешь!.. Так нет! Кое-кто на это заранее не соглашается. Но ведь подлинные коммунисты никогда не отождествляли коммунизм с сытым существованием. Они боролись за имущественное равенство людей для того, чтобы человек мог стать подлинным властелином планеты!.. И в то время, когда осталось сделать последнее усилие, чтобы достроить коммунизм, шептуны говорят: «Не торопитесь! Давайте поживем спокойно. Это раньше пролетариям нечего было терять, а теперь можно потерять многое. Не все ли равно, построим мы коммунизм на десять лет раньше или на десять лет позже?.. Нужно и о себе подумать». — Леонов говорил желчно, зло, и на узком костистом лице его проступил сухой румянец.

— Все это мне хорошо знакомо, — сказал Батыгин. Он думал об отце Виктора, но на этот раз без прежней злобы.

— Но эти хоть понимают, что работать нужно, потому что без работы и сыт не будешь, они за медленный прогресс, — продолжал Леонов. — А есть и более откровенные приспособленцы. Они рассуждают примерно так: если у нас в стране министр и уборщица обеспечиваются практически почти одинаково, а в недалеком будущем станут обеспечиваться совершенно одинаково, то зачем нам заниматься тяжелой работой?.. Зачем, например, идти в горнодобывающую промышленность, если можно устроиться делопроизводителем в Совете Министров?.. Или, зачем мне стремиться на общественный пост, связанный с большой ответственностью, если можно просуществовать в той же должности делопроизводителя?.. Ведь социалистический принцип материальной заинтересованности постепенно сходит на нет, и недалеко то время, когда он вообще отойдет в область истории!

Леонов закурил, что случалось с ним очень редко, только когда он нервничал, и прошелся по кабинету.

— А вас, кажется, не очень взволновала моя речь? — спросил он Батыгина.

— Во всяком случае меньше, чем взволновала бы год назад, — ответил Батыгин. — Проблема состава второй экспедиции меня уже не пугает. Жаль, что вы не видели, как ребята прекрасно работали в Туве! Молодцы они. Почти все молодцы. Мне думается, что в наши дни важнейшая общественная задача состоит в том, чтобы помочь каждому человеку найти свое призвание. На своем месте все будут работать по способности, с полной отдачей, потому что это интересно, а труд для большинства все-таки стал первой жизненной потребностью. Было время, когда школа выпускала из своих стен учеников почти без всяких производственных навыков, не помогала им найти самих себя, — с некоторым запасом знаний они отпускались на все четыре стороны, вот и все. И начинались поиски, сомнения, ошибки, возникало чувство разочарования, неудовлетворенности. Иное дело теперь. Реформы образования и решают эту важнейшую задачу — они помогают молодым людям найти свое общественно полезное место в жизни…

Леонов потушил едва раскуренную папиросу.

— Значит — славная молодежь, говорите? — он улыбнулся. — А как Виктор Строганов?

— Я не ошибся в нем. Держится отлично. Думаю вскоре послать его в новую экспедицию.

— Какую?

— Она предусмотрена в планах Академии. Помните?.. Мы наметили ботаническую экспедицию в тропики, на Амазонку, для сбора семян наземных и водных растений. Климатические условия там, вероятно, более всего соответствуют амазонским. По крайней мере на большей части планеты…

— Поручим ее Ботаническому институту, — сказал Леонов.

— И еще одно дело. Я ознакомился с опытами Института стимуляторов роста. Растения с повышенной жизнедеятельностью, ускоренным темпом развития — это прямо-таки находка для нас… И заметьте, что сотрудникам института удалось закрепить новые свойства, они передаются по наследству…

— Понимаю. Ваша экспедиция получит стимулированные семена злаков.

Несколько месяцев, проведенных в разлуке с сыном, показались и Андрею Тимофеевичу и Лидии Васильевне бесконечно долгими. Они скучали, волновались и случалось даже ругали себя за то, что отпустили сына в экспедицию. Сначала Андрей Тимофеевич был уверен, что Виктор уехал в обычную географическую экспедицию, которая будет заниматься изучением природы Саян, но потом он совершенно неожиданно узнал, что к экспедиции имеет какое-то отношение Батыгин…

«Что нужно Батыгину от экспедиции? — пытался угадать Андрей Тимофеевич. — Ясно одно: Батыгин — слишком занятый человек, чтобы зря тратить время…»

В первые недели единственной отрадой Андрея Тимофеевича и Лидии Васильевны были разговоры по радиотелефону и письма, которые доставлялись на следующий день после отправления. Виктор звонил часто и часто, приходили письма; Андрей Тимофеевич мог проследить по ним весь путь сына от Москвы до рудника.

Узнав, что Батыгин причастен к делам экспедиции, и понимая, что это, пусть косвенно, но связано с предполагаемыми космическими полетами, Андрей Тимофеевич решил действовать иначе, чем раньше: не требовать от Виктора разрыва с Батыгиным, а развенчать Батыгина в глазах сына. Он сделал это, как ему казалось, умно, не навязчиво, но Виктор после этого вообще перестал писать и звонить, коротко уведомив, что ему некогда…

Виктор приехал неожиданно, без предупреждения, — повзрослевший, возмужавший, обветренный, с рюкзаком за плечами.

И сильно изменившийся духовно. Это отец и мать поняли в тот же день, к вечеру. Виктор вдруг ни с того ни с сего заявил, что в квартире у них тесно, что она захламлена, и весьма скептически отозвался о тех вещах, которыми так дорожили Андрей Тимофеевич и Лидия Васильевна и которые отнюдь не легко было приобретать… Они так и сказали ему, и Виктор ничего не возразил, но на следующий день вытащил из своей комнаты половину стоявшей там мебели, оставив только самое необходимое.

Виктор почти не рассказывал об экспедиции — он казался сдержанней, чем раньше, молчаливей. Он не изменил прежнего режима, продолжал тренировку, только стал еще строже, требовательней к себе…

После возвращения Виктор ни разу не видел Батыгина. И со Светланой ему тоже ни разу не удалось встретиться. Но мысленно он встречался и разговаривал с ней очень часто. Любовь его не угасла; она словно замерла, скованная безнадежностью, и, не причиняя острой боли, заставляла сердце тоскливо сжиматься. Возвратившись из школы, Виктор сразу же садился за книги и читал, читал, читал. Подсознательно он теперь стремился все время быть впереди каравана, стремился прокладывать дорогу другим. Он понимал, что для этого нужно много знать. Очень много. И он работал. Виктор всегда видел перед собою Батыгина и всегда старался равняться на него, идущего далеко-далеко впереди. И он верил, что наступит такой момент, когда знания уравняют его с Батыгиным. Нужно только работать, работать неутомимо, так, как работает Батыгин…

И теперь за этими юношескими мечтами скрывалось нечто несоизмеримо большее, чем просто честолюбие, — скрывалось желание много сделать в жизни.

Любовь к Светлане, раздвинув для Виктора границы мира, кое в чем сузила их. Он перестал встречаться с прежними приятелями, редко бывал в кино, в театре. Все это было бы интересно вместе со Светланой, а без нее…

Без нее Виктор учился. Уходя на миллиардолетия назад, к началу геологической истории Земли, или уносясь на миллиарды парсеков в глубь космоса, он мысленно приближался к Светлане, и ему всегда казалось, что она в это время занимается тем же, читает те же книги, думает над теми же проблемами. Так было в первые недели, но процесс познания все более и более увлекал Виктора, и в конце концов он понял, что действительно в мире нет большей радости, чем радость открытий. И пусть пока он открывал известные другим факты — эти маленькие открытия, открытия для себя, со временем обещали перерасти в открытия подлинные, в открытия для всех. Он ни к кому не обращался за помощью. Ему доставляло удовольствие самому докапываться до сути сложных проблем. Это было на редкость увлекательно: одно маленькое звено цеплялось за другое, Виктор ощупью брел вдоль длинной цепи, пока после немалых плутаний не добирался до ее конца; тогда все становилось ясным, и он неизменно испытывал чувство глубокого удовлетворения… И каждая новая крупица знаний была для него новой победой, очередным самостоятельным шагом вперед.

Экспедиционные впечатления не тускнели в памяти Виктора. Мысленно он часто возвращался к ним, думал, стремился во всем разобраться. Теперь, когда экспедиция была в прошлом, ему порою казалось, что все происходившее с ним, вплоть до назначения его начальником отряда, не было случайным, что кто-то умышленно ставил его в самые неожиданные положения. Виктор уже знал, что Травин работает в Институте астрогеографии, и догадывался, что не без умысла был назначен начальником экспедиции. Но если так — значит Батыгин испытывал, проверял и Виктора и его товарищей. Виктор вновь и вновь перебирал в памяти события летних месяцев, чтобы понять, выдержал он испытание или нет. Но окончательный ответ на этот вопрос мог дать только Батыгин, а Батыгин молчал. Сначала это беспокоило Виктора, а потом к нему пришла уверенность, что нет такой силы в мире, которая могла бы помешать ему стать астрогеографом. В институте ли Батыгина, или еще где-нибудь — он все равно будет заниматься астрогеографией, посвятит свою жизнь этой науке… Он преодолеет любые трудности, и ничто не заставит его отказаться от астрогеографии!

Однажды Виктор прибежал домой возбужденный, счастливый.

— В институте Батыгина создан семинар для молодых астрогеографов! — с порога крикнул он отцу. — И меня пригласили туда! Значит, я выдержал испытание!

— Какое еще испытание? — спросил опешивший от неожиданности Андрей Тимофеевич.

Но Виктор, не отвечая, забежал к себе в комнату и тотчас снова ушел из дому.

В Институте астрогеографии Виктор встретился со всеми своими товарищами по экспедиции. Пришли и Костик Курбатов, и Свирилин, и Крестовин с Надей, пришла и Светлана.

Светлана сама подозвала Виктора.

— Садись, если хочешь, здесь, — предложила она.

Виктор сел. Они обменялись несколькими незначительными фразами и беспомощно умолкли. «Я же столько хотел сказать ей! — думал Виктор. — И скажу! Обязательно скажу!»

В аудиторию вошел Батыгин. В маленькой круглой комнате, уже заполненной молодежью, он казался особенно массивным, могучим. Следом за ним появился астрогеолог Безликов — широкоплечий, почти квадратный, с большим желтым портфелем, набитым книгами. Безликов скромно остановился у дверей, но Батыгин жестом пригласил его на середину аудитории, к столу.

— Близятся события, которым суждено сыграть огромную роль в истории всех наук, начинающихся со слова «астро», — сказал Батыгин. — Мы решили создать в институте теоретический семинар для молодежи, чтобы ускорить ваше обучение, передать вам свои знания и, главное, научить вас самостоятельно работать, самостоятельно мыслить. Руководить семинаром будет товарищ Безликов — вы все с ним знакомы. У нас в институте он занимается астрогеологическими проблемами, но в то же время мало кто может поспорить с ним знаниями по астрогеографии, астроботанике, планетологии… Вскоре вы сами убедитесь, что товарищ Безликов — неисчерпаемый кладезь знаний…

При этих словах Безликов приподнял и опустил свой портфель, смущенно двинувшись на стуле, но похвала Батыгина пришлась ему по сердцу.

— Для начала я сделаю краткий общий обзор, — продолжал Батыгин, — а в дальнейшем вы будете, советуясь с товарищем Безликовым, самостоятельно разрабатывать темы, готовить доклады… Приближается великое противостояние Марса, и к этому событию все мы должны тщательно подготовиться.

Батыгин сделал небольшую паузу и продолжал:

— В общих чертах вы, конечно, представляете себе, как развивалась биогеносфера Земли: состав и строение ее все время усложнялись за счет возникновения новых компонентов — воды, почвы, растительности, возрастала ее автономность, обособленность от иных частей планеты, усложнялись взаимосвязи между компонентами; биогеносфера становилась все более целостным природным образованием, в котором одна часть влияла на все другие части и наоборот.

Например, растительность — она не только создала почву, но и по-своему изменила состав воздуха. Вы знаете, что растения поглощают из атмосферы углекислый газ и выделяют в атмосферу кислород. Когда-то на Земле было гораздо больше углекислого газа, чем сейчас, и значительно меньше кислорода. По сути дела весь атмосферный кислород создан растительностью. Жизнь как бы сама себе обеспечила возможность существовать и развиваться. Значит, если на какой-нибудь планете жизнь находится в таком же расцвете, как на Земле, то атмосфера этой планеты должна содержать много кислорода и мало углекислого газа… Можно привести и другие примеры, но все это должно стать темой ваших самостоятельных изысканий.

Я же хочу подчеркнуть главное. Биогеносфера — это очень тонкий слой на поверхности Земли. Ученые включают в нее тропосферу, часть земной коры до глубины в пять километров и океаны. Экваториальный радиус Земли превышает 6378 километров, а средняя мощность биогеносферы по вертикали всего 15–16 километров … Но в этом тонком слое материя проделала сложнейшую из всех известных нам эволюции — породила жизнь, человека; здесь, если выражаться образно, солнечным лучам удалось высечь из камней жизнь! И сейчас биогеносфера — это дом, который все человечество никогда не сможет покинуть. Голубые стены этого дома защищают нас от смертоносной космической и коротковолновой радиации, идущей из мирового пространства, и, наконец, биогеносфера снабжает нас всем необходимым для жизни, для производства.

Следовательно, прежде чем решать, есть ли жизнь на другой планете, нужно установить, есть ли там биогеносфера, потому что проблема возникновения жизни, как бы она ни была сложна, — это все-таки часть другой, еще более сложной и обширной проблемы — проблемы возникновения и развития тонкой пленки у поверхности планет. Жизнь во вселенной немыслима без биогеносфер.

Астрогеография и есть наука о самых сложных и высокоорганизованных явлениях мироздания — о биогеносферах, несущих в себе жизнь или возможность жизни.

Кроме Земли, в солнечной системе биогеносферы имеют Венера и Марс. Вы, конечно, помните, что Венера, если считать от Солнца, — вторая планета; перед ней есть еще Меркурий — лишенный атмосферы, мертвый. Третья планета — Земля, четвертая — Марс, а за ними располагается еще несколько планет-гигантов; они покрыты ледяными панцирями из сгустившихся газов, а атмосферы их ядовиты; жизнь там невозможна. Таким образом, планеты, несущие на себе биогеносферы, расположены в солнечной системе подряд и заключены между Меркурием с одной стороны, и мертвыми ледяными планетами — Юпитером, Сатурном, Ураном, Нептуном и Плутоном с другой.

Венера, Земля и Марс образуют в солнечной системе «пояс жизни». В самое ближайшее время мы с вами и приступим к исследованию пояса жизни. Вы, наверное, заметили, что я очень осторожен: я говорил о биогеносферах на Венере и Марсе, но не говорил о жизни на них. Это не случайно, конечно. На Марсе жизнь есть почти наверняка, хотя фотографии, переданные межпланетными станциями, и не дают окончательного ответа. Что же касается Венеры… Утренняя звезда — сплошная загадка…

Батыгин умолк и устало провел ладонями по лицу.

— Вот, пожалуй, и все. Теперь слово за вами. Посоветуйтесь с руководителем и действуйте. Время не ждет. — Батыгин сделал паузу и добавил: — От занятий временно освобождаются только Строганов и Крестовин. Для них у меня будет особое задание. Прошу завтра утром зайти ко мне.

Виктор пошел провожать Светлану. Он хотел поговорить с ней о самом важном — о их будущем и никак не мог решить, с чего начать. Стоял крепкий мороз, но Виктору было уютно, тепло и хотелось идти долго-долго, чтобы все время чувствовать рядом Светлану.

Но они пришли к ее дому до обидного быстро.

— Мне нужно столько сказать тебе, — спохватился Виктор. — Мы должны быть вместе. Не знаю как, но вместе!

— Чудной ты, — Светлана улыбнулась. — Зачем тебе это?

— Нужно, — убежденно сказал Виктор.

— Совсем не нужно, — Светлана вздохнула. — А говорят, что в жизни все просто…

— Кто говорит?

— Например, Крестовин — Наде. Он говорит ей, что не надо мудрить, надо просто смотреть на вещи. А Надька влюбилась и верит ему.

— Любить — это же хорошо, — неуверенно сказал Виктор.

— Хорошо, — вздохнула Светлана. — Но твой Крестовин мне очень не нравится!

— Почему?

— Я уж сама думала. Не знаю. — Светлана протянула руку. — До свиданья.

Виктор задержал ее руку в своей.

— Можно… мне завтра прийти к тебе?

Светлана молчала.

— Приходи, — сказала она наконец. — Приходи часов в восемь…

Домой Виктор вернулся в превосходном настроении. Не дожидаясь лифта, он взбежал на четвертый этаж и открыл своим ключом дверь. Отец и мать сидели за пустым обеденным столом.

— Мы хотим еще раз поговорить с тобой, Виктор, — строго сказал Андрей Тимофеевич. — Присаживайся, Ты уже не маленький, и пора серьезно подумать о будущем…

И Виктор услышал рассуждения, которые уже читал в письмах.

На этот раз Андрей Тимофеевич постарался подкрепить их ссылкой на свою молодость. Он признал, что жил иначе — рискованней, напряженней; но жил он так для того, чтобы создать иную, более устроенную жизнь поколению, к которому принадлежит его сын… Чувствуя, что Виктор не соглашается с ним, Андрей Тимофеевич даже попытался научно обосновать свою позицию.

— Изменения в жизни нашей семьи, — сказал он, — в данном случае совпадают с изменениями в жизни всего общества, покончившего с материальной необеспеченностью, с внутренними разладами. Это закон общественного развития, закон очень верный и справедливый…

— А сводятся все твои рассуждения к тому, чтобы я перестал встречаться с Батыгиным и забросил астрогеографию? — хмуро спросил Виктор.

— Да, к этому. Но меня удивляет твой тон.

— Чему же удивляться, папа?.. Я внимательно читал твои письма, но я очень люблю астрогеографию…

— И без нее в жизни много интересного. Ты еще так мало знаешь…

— Нет! Просто я сразу нашел свое интересное. Другие дольше ищут, а мне повезло. И потом, очень хочется сделать что-нибудь такое, чтобы после меня людям жилось лучше, чем при мне!

— Вот и получается глупость: поколение за поколением трудится, борется, живет ради потомков, а потомки, вместо того чтобы воспользоваться сделанным для них, все начинают снова ради других поколений!..

— Нет, мы ни от чего не отказываемся, но мы не хотим останавливаться на достигнутом!

— Ты говоришь, как Батыгин…

— Может быть, Батыгин многому научил меня. И лучше не возвращаться к этой теме. Никто не запретит мне заниматься астрогеографией! — холодно сказал Виктор и поднялся. — Станете принуждать — уйду. Совсем уйду!

— Ну так и уходи! — вспылил Андрей Тимофеевич.

… Виктор быстро шел по улице. Едва он выбежал из подъезда, как почти тотчас успокоился: в душе не осталось ничего, кроме недоумения. Виктор понимал, что нужно выдержать характер и не возвращаться домой. Но куда пойти? Он перебрал в памяти всех своих знакомых и вспомнил о Крестовине. «Да, разумеется, надо пойти к Крестовину, — заключил Виктор. — Он живет один, у него и переночую».

Виктор проехал в электробусе несколько остановок и снова пошел пешком. В этот поздний час на улицах почти никого не было. Виктор торопливо пробежал по переулку, свернул во двор. В комнате Крестовина еще горел свет.

«Что он там делает?» — подумал Виктор.

Звонить пришлось долго; наконец за дверью послышались шаги.

— Ты? — Денни Уилкинс не смог скрыть удивления. Был он в пижаме, как видно собирался ложиться спать. — Ты один?.. Проходи!

Он пропустил Виктора и запер за ним дверь.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил Виктор.

— Никого нет. Сидел, ужинал.

В комнате Денни Уилкинса на столе еще стояла неубранная посуда.

— А меня ты покормишь?

— Я человек не любопытный, но все-таки… — Денни Уилкинс выжидающе смотрел на Виктора.

— А-а! Я ушел из дому, — беспечно ответил тот.

— Совсем?

— Не знаю. Может быть, и совсем.

Денни Уилкинс вполне удовлетворился объяснением и даже как будто повеселел.

— Что же, накормлю. И ночевать у меня будешь?

— У тебя.

Денни Уилкинс достал из холодильника вареную говядину, колбасу, салат оливье, купленный в магазине, и плоскую бутылку.

— Выпьем?.. «Советское виски».

— Можно. А ты виски пьешь?

— Да. Это хорошая штука — виски… — Денни Уилкинс ловко открыл бутылку. — Видимо, у всех людей существует потребность в опьянении, потребность забыть себя таким, каков ты есть, и почувствовать себя другим — свободным, веселым, сильным, — таким, чтобы без предрассудков и условностей, чтобы море по колено!.. Жизнь такая милая штучка, что человеку, где бы он ни жил, всегда хочется убежать от самого себя! Мрачно?

— Мрачно.

— Но верно.

— Может быть, и верно. Сегодня мне тоже хочется убежать от самого себя.

Денни Уилкинс разлил виски по стаканам, и они выпили. Виктор поспешил отправить в рот кружок колбасы; а Денни Уилкинс пил не закусывая.

— Почему ты ушел из дому?

Виктор рассказал.

— Н-да, пожалуй, ты поступил правильно. Нельзя уклоняться с избранного пути. Такие вещи даром не проходят.

— О чем ты?

— О себе. А может быть, и не только о себе. Я сделал неприятное открытие — узнал, что такое любовь.

Виктор смотрел на него, ничего не понимая.

— Пей еще.

— Что ж…

— Да, неприятное открытие. Ты знаешь, как избавиться от любви?

— Нет…

— Эх ты… Я тоже не знаю. Два голубых глаза, золотистые волосы и очень теплые руки… Вот и все. А не избавишься.

— Значит, и не надо избавляться.

— Нет, надо!

— Зачем?

— А затем, что это мешает. Понимаешь? Это лишнее, это мешает, с этим за душой не на всякое пойдешь. Я думал — умереть! Что такое — умереть?.. Плевое дело! Каждый день вокруг умирают. А вот с этим за душой на смерть трудно идти. Выпьем!

— Что ж… А кто тебя заставляет идти на смерть?

— Жизнь. Или хотя бы та же астрогеография. Поди-ка, улети на Марс, когда на Земле остаются два таких покорных голубых глаза!

— Полететь можно.

— Можно. Но труднее.

— А я сегодня разговаривал о тебе.

— С кем? — живо спросил Денни Уилкинс.

— С одной девушкой. Она говорила мне, что ты слишком просто смотришь на жизнь и Надю уговариваешь так же смотреть.

— Слишком просто? — Денни Уилкинс облокотился на стол. — Последнее время я часто думаю над всякими такими вещами. С Тувы еще… о жизни, о любви, о дружбе… Вот что такое любовь — я знаю, и откуда она берется мне понятно. А что такое дружба — этого я не понимаю. И откуда она берется — тоже не понимаю… Выпьем?

— Что ж…

— Никогда ни с кем не дружил. И кто такие друзья?.. Те, что вместе играли в жмурки?.. Или те, что живут одними интересами и поверяют друг другу сокровенные мысли?.. По-моему, в дружбе не бывает равенства — кто-нибудь верховодит. А в настоящей любви люди равны… Нет, непонятное это чувство — дружба… А насчет того, чтобы просто смотреть на вещи, а если говорить конкретнее — на женщин, так можешь сказать Светлане…

— Откуда ты взял, что Светлане? — Виктор покраснел.

— Можешь сказать Светлане, что Крестовин ошибался…

— Скажу, — обрадовался Виктор. — Обязательно скажу. Знаешь, ты почему-то ей не нравишься.

— Вот как?..

Если бы Виктор был трезв, он, пожалуй, подметил бы настороженность во взгляде приятеля, беспокойство, вызванное случайно брошенной фразой. Но ничего этого Виктор не заметил.

— Ты не огорчайся, — успокаивал он. — Знаешь, эти девушки…

— Давай-ка спать, — предложил Денни Уилкинс.

— Давай, — согласился Виктор.

Виктор рассказал Батыгину о семейных неладах. Батыгин выслушал его молча, ничем не обнаруживая своего отношения к этому событию. Он все-таки не ожидал, что дело примет такой оборот, и чувствовал себя немного виноватым. Придется позвонить Андрею Тимофеевичу и еще раз поговорить с ним; неприятный будет разговор, но его не избежать…

У Виктора Батыгин спросил:

— Что же ты думаешь делать?

— Перееду в интернат. Буду жить, как другие.

— На твоем месте я бы помирился с родителями. Ведь все равно же ты не бросишь астрогеографию и, значит, постепенно убедишь их в своей правоте…

— Конечно, не брошу! — Виктор взглянул на Батыгина, стараясь понять, что кроется за этими словами.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал Батыгин, и Виктор понял, что окончательно завоевал доверие своего учителя. Ему хотелось сказать Батыгину что-нибудь восторженное, но он лишь кивнул, показывая, что согласен на все.

— Слышал ли ты когда-нибудь о гипотезе, — продолжал Батыгин, — утверждающей, что жизнь в солнечной системе сначала возникла на Марсе и развилась там; но Солнце постепенно угасало, и очаг жизни переместился на Землю, а в будущем — переместится на Венеру…

— Я читал о ней, — сказал Виктор.

— Солнце вовсе не угасает, и гипотеза эта неверна, но кое-какие предположения ее заслуживают внимания. Например, мысль о будущем Венеры…

— Я вас пока не понимаю…

— Поймешь когда-нибудь. Твоя дальнейшая деятельность будет иметь некоторое отношение и к Венере. Весь «пояс жизни» принадлежит астрогеографии. — Без всякого перехода Батыгин спросил: — Можешь ли ты сегодня выехать из Москвы?

— Могу, — сказал Виктор, и тотчас вспомнил о Светлане. — В котором часу?

— В четыре.

— А нельзя… вечером? Мне нужно, вы даже не знаете, как мне нужно до восьми быть в Москве!

— Нет. Нельзя. Решай немедленно.

— Еду, — сказал Виктор.

— Вот и хорошо. Ты отправляешься с ботанической экспедицией в Бразилию. Экспедиция будет заниматься сбором семян ветроопыляемых растений — злаков, пальм, а также пресноводных и солоноватоводных водорослей. Растения, которые опыляются насекомыми, вас не должны интересовать.

— Почему?

— Так надо. Почему — узнаешь позднее.

— Кто еще полетит?

— Из твоих товарищей — Крестовин. Вылетишь вместе с ним. Будете помогать ученым — они уже в Одессе. Завтра утром экспедиционное судно «Коралл» выйдет в море. А до отъезда зайди домой. Если не успеешь зайти — хотя бы позвони…

… Виктор и Денни Уилкинс летели на обычном пассажирском самолете. Откинувшись на спинку мягкого кресла, Виктор смотрел на часы. Стрелка приближалась к восьми. Виктор звонил Светлане, но к телефону никто не подошел. Механический телефон-секретарь записал слова Виктора, и, если Светлана догадалась прослушать его, то она уже знает, где Виктор. Виктор пытался представить — очень ли ждала его Светлана и очень ли теперь тоскует, но это плохо получалось, и он чувствовал себя глубоко несчастным.

Если бы их свидание состоялось, все в жизни изменилось бы, — Виктор не сомневался в этом. Он добился бы права встречаться со Светланой, и рядом с ним она поняла бы, что жизнь не замерла, что жизнь продолжается… И тогда, кто знает, может быть, Светлана полюбила бы его…

Остались позади выжженные солнцем скалы Гибралтара, и «Коралл» плавно закачался на пологих длинных волнах, шедших с просторов Атлантики… Но вскоре судно попало в полосу жестоких штормов. Волнами сорвало укрепленный на палубе груз. Капитан «Коралла» Вершинин объявил аврал. Виктор и Денни Уилкинс выскочили на палубу вместе со всеми. Они находились на баке и успели схватиться за натянутые леера, когда на палубу обрушился огромный вал, но удар был так силен, что никто из них не смог удержаться. В последний момент Виктор за что-то зацепился, и волна схлынула, пронеслась мимо, а Денни Уилкинс исчез за бортом. В одно мгновение Виктор очутился около небольшого надувного плота, обрубил пожарным топором удерживающие его канаты и столкнул плот за борт. Потом он швырнул в воду спасательный круг и бросился в океан.

Виктору показалось, что он пробыл под водой бесконечно долго, прежде чем его вытолкнуло на поверхность. Он открыл рот, чтобы набрать воздуха, и едва не захлебнулся: плотный ветер нес над водой тучи брызг, а мелкие волночки, вспененные на склонах океанских валов, беспорядочно шлепали в лицо. Повернувшись так, чтобы волны били в затылок, Виктор подплыл к спасательному кругу, ухватился за него и огляделся. Надувной плот, как гигантский поплавок, взлетал на гребни валов, а за ним виднелась голова Крестовина — она то исчезала между волнами, то вновь показывалась над гребнем.

Виктор первым достиг плота, забрался на него и втащил спасательный круг. Денни Уилкинс плыл, с трудом выгребая против волн, но плот несло ему навстречу, и минут через десять он тоже влез на плот.

— Где «Коралл»? — спросил Денни Уилкинс.

Но, сколько они ни вглядывались, рассмотреть экспедиционное судно не смогли — «Коралл» исчез из виду. Напуганные, растерявшиеся, они легли на дно плота и прижались друг к другу.

Шторм продолжался всю ночь. К утру ветер стих, волны вновь стали пологими; с голубого неба полились жаркие лучи тропического солнца. Вода сверкала так ярко, что вдаль нельзя было смотреть.

Согревшись и высушив одежду, Виктор и Денни Уилкинс немного ожили. Они сидели у борта, смотрели, как темными тенями проносятся глубоко под ними стаи макрели, следили за маленькими летучими рыбками; когда рыбки выскакивали из воды, чешуя их вспыхивала на солнце. Изредка вдалеке показывался похожий на перископ черный акулий плавник, и тогда темные тени макрелей стремительно бросались в противоположную сторону.

Но все это недолго развлекало Виктора и Денни Уилкинса. Страшный вопрос — что делать дальше? — неумолимо вставал перед ними. Оба понимали, что нужно бороться, нужно что-то предпринять. Но как бороться?..

«И зачем бороться?» — вдруг подумалось Денни Уилкинсу. Сначала он чуть-чуть удивился этому, но потом удивление прошло и возникло чувство грустной растерянности, подавленности. Он все время боролся, все время шел сложными тайными путями к целям, которые ставили перед ним другие. Он привык к этой борьбе, изучил ее хитрые приемы и знал, как выкарабкаться из, казалось бы, безвыходного положения. Знал, потому что его окружал знакомый мир, в котором немногие умели ориентироваться с такой легкостью, как он. И вдруг этот знакомый мир исчез, и вместе с ним исчезло все, с чем он боролся, и все, за что он боролся. Правда, этот мир исчез не совсем. Денни Уилкинсу чудилось, что он еще видит его — далеко-далеко, сквозь серую дымку. Он, пожалуй, даже смог бы добраться туда, но ему почти не хотелось этого. Зачем?.. Зачем ему возвращаться? Чтобы встретить смерть там? Но разве не безразлично ему, где умирать? И все, что делал в жизни Денни Уилкинс, все, из-за чего рисковал жизнью, — все вдруг показалось таким мелким и неинтересным, что он даже удивился: как он раньше не замечал этого, как он мог раньше относиться к этому серьезно?.. Нет, уж погибать так погибать. Сразу.

— Все равно погибнем, — сказал Денни Уилкинс. — Что ни делай — все равно погибнем.

Виктор упрямо мотнул головой.

— Черта с два! Раз в шторм не погибли, теперь и подавно продержимся. Нас обязательно найдут. А пока я знаю, что нам делать.

— Ничего тут не сделаешь! — Денни Уилкинс зачерпнул за бортом воды, взял ее в рот, сморщился и выплюнул. — Под таким солнцем мы без пресной воды и двух суток не продержимся. И никто нас искать не будет. Кому-то нужны мы!

Виктор снова упрямо мотнул головой.

— Нужны! Нас обязательно найдут.

— Я-то смерти не боюсь, но не думал, что так умирать придется. Думал иначе… Но ты… как ты надумал прыгнуть за мной?

— А я не думал. Прыгнул и все.

— И не страшно было?

— Когда с головой в воду ушел — перетрусил, думал — каюк, — Виктор застенчиво улыбнулся.

— Дурак ты, — Денни Уилкинс произнес это с неподдельным восхищением. — Я бы ни за что не прыгнул, — чистосердечно признался он.

— Прыгнул бы, — не согласился Виктор. — Это тебе сейчас кажется, что не прыгнул бы.

— Я-то себя знаю, — возразил Денни Уилкинс. — Можешь быть уверен. Хорошее сердце у тебя. С такими, как ты, мне раньше не приходилось встречаться, а теперь уж больше и не встречусь…

— Опять ты…

— А знаешь, это ведь тоже мужество — честно признать свое поражение и спокойно встретить смерть.

— Замолчи.

— Когда будем умирать, я открою тебе великую тайну, и у тебя волосы дыбом встанут!

— Открой сейчас.

— Нет, сейчас не открою. Когда будем умирать. Не хочется мне уносить ее под воду, не разделив ни с кем из людей. А вы — славные ребята. Все вы, с кем я работал в экспедиции. Очень славные.

— Что ты разговорился сегодня?

Но Денни Уилкинс не унимался.

— Если бы мне еще раз довелось родиться, я пошел бы с вами на все. Но по два раза не рождаются. Вот в чем беда!

— Чудак ты! — Виктор спустил ноги за борт и шевелил пальцами в прохладной воде. — Вот и несет, и несет чепуху. Давай-ка займемся чем-нибудь полезным.

— Ничего я не буду делать.

— Будешь.

— Нет, не буду. Умирать нужно спокойно. Мы достаточно суетимся, пока живем.

«Надо его переломить — любой ценою переломить, — подумал Виктор. — Иначе нам плохо придется».

— Размазня, — сухо сказал Виктор. — Берись за дело, а то хуже будет! — он стиснул кулаки так, что суставы побелели.

Денни Уилкинс засмеялся.

— Что может быть хуже, чем отправиться на дно?.. Ах да! Издохнуть от солнца, раздуться и плавать на этом корыте! Выбор чудес…

Сильный удар в челюсть опрокинул его навзничь. Денни Уилкинс удержался на плоту и, приподнявшись, увидел прямо перед собой бледное лицо Виктора.

Рука Денни Уилкинса привычно потянулась к карману, но оружия не было. Он успел заметить кулак Виктора и слегка отклонился. Удар пришелся в скулу. Денни Уилкинс, не вставая, ногами обхватил ноги Виктора и рывком повернулся со спины на живот. Виктор плашмя рухнул на плот. Они вскочили одновременно, бросились друг на друга и, потеряв равновесие, упали в воду.

Виктор первым забрался на плот и помог влезть Денни Уилкинсу.

— Ну, пришел в себя? — спросил Виктор. — Остался б ты без зубов — как бы тогда к Наде вернулся?

Денни Уилкинс вздрогнул, и в тусклых глазах его вспыхнули на секунду живые искорки.

— К Наде?.. Ни к кому мы уже не вернемся.

Виктор, не отвечая, встал, и в этот момент что-то сильно и больно ударило его в затылок. Он ткнулся носом вперед, неловко подскочил, и в воздухе повернулся так, чтобы очутиться лицом к новому неожиданному врагу… На дне плота прыгала небольшая летучая рыбка.

— Рыба! — заорал Виктор. — Рыба! — ликуя повторил он. — Рыба!

От волнения он все никак не мог схватить ее, и рыба прыгала перед ним, а он то накрывал ее ладонью, то выпускал снова, но наконец схватил и зажал в кулаке, с невыразимой любовью глядя на круглый рыбий глаз, на топорщившиеся жабры. Он поднес рыбу к самому лицу Денни Уилкинса.

— Видал?

— Вот и мы как эта рыба, — Денни Уилкинс слабо улыбнулся. — От одного врага спаслись, другому попались, а он еще безжалостнее.

Но Виктор уже не слушал его. Внимательно осмотрев спасательный круг, он обнаружил на продетой в петле веревке кусочек проволоки.

— У тебя нет ножа?

Денни Уилкинс пошарил в карманах и протянул ему маленький перочинный нож. Виктор перерезал веревку, распустил ее и сплел лесу. Согнуть крючок было совсем не сложно.

Насадив уснувшую рыбку на крючок, Виктор бросил удочку. Он ничуть не сомневался, что все макрели Атлантического океана немедленно кинутся на приманку, но ему пришлось жестоко разочароваться: макрели, как видно, предпочитали охотиться за живыми рыбками.

— Ничего ты не поймаешь! — почти торжествуя, сказал Денни Уилкинс.

Виктор не отвечал. Солнце пекло нещадно; намокшая во время невольного купания одежда давно высохла, и казалось, что на плечи насыпана горячая зола. Хотелось пить и, должно быть от этого, слегка мутило. Виктор вытащил на плот приманку, зачерпнул воды и взял ее в рот. Она была противна, но все-таки он заставил себя сделать глоток. А потом снова забросил удочку.

Почти тотчас удочку сильно дернуло вниз, а Виктор, вздрогнув от неожиданности, в свою очередь дернул удочку вверх.

— Есть! — заорал он не своим голосом. — Есть!

Денни Уилкинс приподнялся и перегнулся через борт; длинная плоская рыбина с плавником во всю спину яростно металась из стороны в сторону; она была необычайно красива — нежно-золотая, с синеватыми разводами.

— Золотая макрель, — со знанием дела сказал Денни Уилкинс; он припомнил небольшой коралловый островок, затерянный в Тихом океане.

Виктор так волновался, что едва не упустил макрель, но все-таки ему удалось втащить ее на плот.

— Вот, — сказал он. — Обед на столе.

Солнце стояло очень высоко, почти в зените, и лучи его, не отражаясь от поверхности, уходили глубоко в воду и там расплывались в радужные пятна.

— Будем есть, — решил Виктор.

Он раскрыл нож и вырезал из спины макрели две полоски розоватого мяса. Одну полоску он отдал Денни Уилкинсу, а вторую взял себе. Сладковатое мясо макрели оказалось сносным на вкус — Виктор думал, что сырая рыба противнее.

— Совсем неплохо, — сказал он и заставил себя проглотить.

— Дрянь! — Денни Уилкинс сморщился и выплюнул за борт разжеванный кусок.

— Ты! — Виктор чуть не задохнулся от бешенства при виде такого кощунства. — Да я тебя!..

Он держал в руке раскрытый перочинный нож, на лезвии которого сверкал крохотный солнечный лучик.

— Противно, — пожаловался Денни Уилкинс.

— Ешь! — Голос Виктора прозвучал так повелительно, что Денни Уилкинс не осмелился ослушаться. Он положил в рот другой кусочек рыбы, разжевал и, давясь, проглотил.

— Ешь еще, — приказал Виктор, и Денни Уилкинс съел еще; Виктор тоже съел. — Это не бифштекс, конечно, — согласился он. — Но есть можно.

Подкрепившись таким образом, они мирно легли рядом, прикрывшись одеждою от солнца, которое уже клонилось к закату.

Под вечер Виктор решил наловить планктона.

Он встал и с хозяйским видом оглядел океан. Пологие волны равномерно вздымались вокруг плота; их было очень много, бесчисленное количество, и они заполняли все видимое пространство; Виктор знал, что и там, за чертой горизонта, точно такие же волны медленно катятся к Америке… Близился вечер, и красные мазки лежали на гребнях… На секунду Виктору сделалось жутко, и он едва не поддался отчаянию, но совладал с собой.

Денни Уилкинс тоже встал.

— Словно кровь пролита на океан, — глухо сказал он. — Кровь всех убитых… Посмотри — солнце садится. И с каждой минутой все больше и больше крови становится в океане, словно она стекает с неба. Если собрать кровь всех убитых за тысячелетия — наполнился бы океан?..

— Тебя противно слушать.

— Может, и не наполнился бы, но она разлилась бы по всей поверхности; океан тогда и днем и ночью казался бы красным…

— Прекрати, пока просят по-хорошему!

Денни Уилкинс молча лег на дно плота.

Тропические сумерки коротки, и через полчаса багрянец сменился позолотой; потом море сразу погасло, став черным, а на небе вспыхнули звезды.

Виктор тоже лег. Они лежали рядом и смотрели вверх. Высокие борта скрывали от них воду, и порою Виктору казалось, что все это, — и «Коралл», исчезнувший в штормовом океане, и сам океан, и плот, — все это сон, а на самом деле они просто лежат в гамаке и смотрят в черное звездное небо…

— Когда мы вернемся и расскажем о нашем приключении, нам не поверят, — сказал Виктор.

— Почему тебе так хочется вернуться?

— Хотя бы потому, что я еще не был на Марсе, — Виктор произнес это тихо, в задумчивости глядя на крупные махровые звезды.

— Ерунда какая! — в голосе Денни Уилкинса слышалось неподдельное презрение. — Вздор все это. Нелепость. Он вдруг приподнялся и заговорил сбивчиво, горячо: — Как будто это так уж нужно — лететь туда, как будто нельзя обойтись без этих космических полетов! Мы оба с тобой были глупы. Слышишь?.. Оба! Мы беспомощны у себя на Земле, среди океана, а что будет там, на Марсе?.. Представить страшно!

— Что с тобою? — перебил Виктор. — Я никак не пойму, что с тобою происходит.

Теперь они сидели рядом, касаясь друг друга плечами. Волны тихонько раскачивали плот.

— Ты выглядел таким сильным, уверенным, — продолжал Виктор, — и вдруг… Да, умирать нужно спокойно, но сначала надо все сделать для спасения. А ты словно смирился с судьбою, и весь мир перестал существовать для тебя. Не понимаю я этого. Ведь ты любишь, и тебя, наверное, тоже любят…

Денни Уилкинс не вздрогнул, но Виктор почувствовал, что плечо его стало горячее, а грудь вздымается чаще и сильнее.

— Меня не любят, мне хуже, — грустно сказал Виктор. — И все-таки я не сдаюсь и не сдамся. Рыба, вынутая из воды, и то бьется до последнего!

— Зря бьется, — машинально ответил Денни Уилкинс; он думал о другом.

— Не всегда зря; случается, что с пользой. Но люди и подавно не должны сдаваться. Это самое оскорбительное — сдаться!

Денни Уилкинс молчал. Они снова легли и снова стали смотреть на звезды, влажно блестевшие в черной глубине неба.

— Она меня любит, — неожиданно сказал Денни Уилкинс. — Любит.

— Конечно, — охотно подтвердил Виктор.

— Любит, — тихо повторил Денни Уилкинс и умолк. — Мы должны спастись! — это он почти крикнул. — Должны, понимаешь? — Он нашел руку Виктора и крепко стиснул ее. — Если бы не Надя — тогда ладно! Но теперь мы должны спастись! Надина любовь — это единственное, что принадлежит только мне. На нее больше никто не имеет права! Я никому не отдам Надину любовь! Никому!

— Кто же отнимает у тебя любовь?..

— Никому, — сказал Денни Уилкинс. — Она — единственное, что есть у меня…

— Странный ты, Крестовин.

— Может быть. Но того, что ты сделал, я никогда не забуду.

— Ерунда все это. Какую ты хотел открыть тайну?

— Да нет, никакую. Так болтал…

Советский геликоптер обнаружил их на третий день — голодных, обожженных солнцем.

— Нашли! — несколько раз с удивлением повторял Денни Уилкинс, пока они летели к ближайшему американскому порту. — Вот чудеса!

— Какие там чудеса, — устало отвечал Виктор. — Все как полагается! — Он смотрел на океан, который сверху казался неподвижным.

«Полагается! — мысленно усмехнулся Денни Уилкинс. — Черта с два — полагается!.. Или прав Виктор? Или Герберштейн заслал меня в мир, живущий по другим законам?.. Если так, у этого мира до странности хорошие законы…»

В чужом городе, среди множества незнакомых людей, Денни Уилкинс и Виктор поменялись ролями: Виктор держался настороженно, даже робко, а Денни Уилкинс обрел прежнюю самоуверенность, энергию.

Но в глубине его души навсегда затаился страх, и если бы он мог отказаться от всяких космических полетов, он отказался бы от них и вообще от борьбы — борьбы с теми странными людьми, которые спасли его в океане…

Денни Уилкинс догадывался, что предстоит встреча с шефом, и, когда она состоялась, попытался пуститься на хитрость.

— По-моему, все это выеденного яйца не стоит. Не знаю даже, нужно ли мне лететь на Марс… — начал он.

— Ты куда клонишь? — резко прервал Герберштейн; он не добавил больше ни слова, но Денни Уилкинс сник, почувствовав угрозу.

— Экспедиция послана за самоопыляющимися растениями…

— Что за чертовщина?

— Ну… за теми, которые опыляются без помощи насекомых…

Денни Уилкинс впервые видел своего шефа растерявшимся.

— При чем тут насекомые?

— Сам ничего не понимаю…

— А должен понимать! — вспылил Герберштейн, но тотчас успокоился. — Любопытно. И с каждым днем становится все любопытнее…

… Через несколько дней Денни Уилкинс и Виктор вылетели вдогонку экспедиции. Ночь они провели в отеле аэропорта на берегу Амазонки, а потом сели в геликоптер… Широкая Амазонка медленно текла к океану меж зеленых, заросших непроходимым тропическим лесом берегов. Изредка внизу проплывали лодки и небольшие пароходы. И наконец Виктор и Денни Уилкинс увидели «Коралл» — он шел вверх по течению, оставляя за собою пенный след…