Повесы небес

Глава пятая

Ред нашел бар, должно быть, с помощью волшебной лозы[48] или благодаря присущему ирландцам нюху на спиртное. На баре не было ни неоновых знаков, отмечающих его, ни военного полицейского, патрулирующего перед ним, — только надписи на двери, которые переводились примерно так: «Здесь есть сильная вода», и «К вашим услугам огненная вода».

Бар оказался коктейль-холлом, освещенным мягким светом, с креслами, столиками, высокими табуретами у стойки и щелканьем харлечианских голосов на фоне звуков флейты, производимых автоматическим электронным органом. Я заказал виски и пиво у стойки, чувствуя настоящую тоску по родным старым временам шумных ссор, пьянок, плотских грехов, и ностальгия моя усилились, когда из-за столика поднялась девушка и подошла к стойке, чтобы сделать заказ. Ожидая выполнения заказа, она мягко выговорила, едва шевеля уголками рта:

— Как насчет того, чтобы «размять бедра», дылда?

«Размять бедра» — жаргонное выражение, означающее процесс, сопровождаемый качанием бедер. Холодно и официально я ответил ей, что не люблю «качать бедрами», и она вернулась за свой столик. Подавляя приступ ностальгии, я выпил виски и для полировки принялся потягивать пиво, размышляя о райской жизни и награде за добродетель — об отсутствии синяков, похмелья и раскаяния в содеянном по пробуждении в понедельник утром. Не успел я прикончить второй бокал, как дверь в бар отворилась и ввалился вдрызг пьяный Ред О'Хара. Обнажен и непристоен!

На этот раз харлечианскому запрету на разглядывание людей угрожало массовое нарушение. На Реде была одежда шотландского горца, зеленая шотландская шапка и сложенный вдвое шотландский плед, перекинутый через плечо. К талии и ногам был привязан кожаный кошелек, а под кильтой[49] такой короткой, что заставила бы шотландца покраснеть, красовались покрытые розовым мхом стволы дубков — корявые ноги Реда. Он был без шорт. На передней части пледа располагались, словно военные знаки отличия, пять наградных кленовых листков.

— Во имя чего?.. Как?.. Где ты раздобыл такую мини-кильту?

— В гроте портного, — проорал он по-харлечиански, — на углу южного шестого туннеля и западного восьмого холма. То, что эти лупоглазенькие кенгуру не могут сделать руками, они могут сделать пальцами ног… Мак, мне как обычно…

По тому, как бармен отозвался на Мака и стал смешивать двойное виски с порцией пива, я понял, что О'Хара не только нашел это место, но уже успел стать здесь завсегдатаем.

— Убавь громкость, — сказал я, — эти субчики могут обидеться.

— Пусть попробуют! — проревел он, грозно взглянув на сидевших в баре выпивох. — Я обобью о потолок несколько этих голов на лебединых шеях… И не бойся, Джек. Эта планета биологически вырождается, — тут его голос понизился до шепота, который однако проникал через закрытую дверь и разносился по туннелю. — Знаешь, почему эти кроты живут в норах? Они боятся погоды наверху… Ну, за Землю, парень! За планету, порождающую ад и настоящих мужчин!

— За Землю! — повторил я, чокаясь с Редом.

— Мы с тобой попали в полностью демократизированное общество, Джек, и знаешь, почему? У этих кузнечиков с совиными глазами недостает прыти создать правительство. Они не могут воспитать вождей. Эх, парень, я вижу в этом ужасно благоприятную возможность учредить трон. На планете, где все жители — сплошные калеки — и однорукий может стать королем.

— Ладно, Ред. Разыграем трон. Если выпадет решка — я буду королем, а если выпадет орел — ты станешь премьер-министром.

— Уж таков жребий О'Хары, — моментально отреагировал Ред, выдав этим, что он не так уж и пьян, как притворяется.

— Повторить, — окликнул я бармена.

Я умел соображать, будучи пьяным, и нюхом учуял игру, несогласуемую с моей собственной.

— Джек, мы должны основать здесь свою собственную маленькую колонию. Обойдемся без МУКа.

— Осторожно! — вспыхнул я. — У этих стен есть уши. Межпланетное управление колониями было квазивоенным учреждением, а в этой комнате могли сидеть харлечианские агенты.

— Если ты предлагаешь организовать заговор, — добавил я по-английски, — с целью лишения Земли колонии, то из твоих останков нечего будет пожертвовать в банк органов. Ну, а теперь скажи мне, — я снова заговорил по-харлечиански, — по какому поводу ты вырядился в кильту?

— Реклама, парень. Взгляни-ка, — он полез в свой кожаный кошелек и вытащил пачку отпечатанных типографским способом визитных карточек. — Мы ведь преподаватели необязательных предметов, вот я и привлекаю студенческий контингент. Взглянув на лежащую сверху пачки визитку, я прочел:

Я был тронут его заботой, хлопотами по поискам печатника и тем, что он заказал визитки для меня, но вынужден был указать ему на явную ошибку.

— Ред, я — не единственный голубоглазый учитель на Харлече. Ты ведь тоже голубоглазый.

— О, нет, — сказал он, — твою визитку надо читать вместе с моей. Вот, читай, — и он вручил мне свою визитку.

Он переиграл меня, но я не выразил никакого возмущения, так как меня гораздо больше разбирало любопытство, касающееся другой части его туалета. Пряча в карман визитки, я заметил:

— Спасибо тебе, Ред, но каким образом ты заработал этот пучок кленовых листьев?

— Ты же знаешь, как я заработал первый, — ответил он. — А остальные были вручены мне за отличные успехи при изучении языка. Я сменил четырех домашних учителей, прежде чем справился со своим ирландским акцентом. Вот этот нижний — от Харлы. Помнишь девушку, регулировавшую объектив переводной машины пальцами ног?

— Как же не помнить, — заметил я, — вдохновительницу твоей любовной лирики.

Взгляд Реда стал задумчивым.

— Когда эта девушка закрутила своей коленкой, меня сразу же сразила любовь с первого взгляда… Она учила меня неправильным глаголам.

— В харлечианском языке нет неправильных глаголов, — запротестовал я.

— Вот как! — Ред печально покивал головой и дал бармену знак повторить заказ. — Так вот, та неутомимая любительница покачать бедрами побуждала меня… Джек, ты же — теолог. Любовь — даяние, правда?

— Частично, да, — ответил я.

— Моя благотворительность очень истощает меня, — пожаловался Ред. — Я начинаю чувствовать себя как казна общины, состоящей из одного человека.

— Ну, так прими обет воздержания, — посоветовал я.

— Ни в коем случае! — испугался Ред. — Щедрость — моя единственная добродетель и я намерен поддерживать ее. Между прочим, ты очень смутил того парня, Йона, когда потребовал секретаря мужского пола. Уж не вздумал ли ты опорочить доброе имя Земли?

Так как я не рассказывал Реду о замене секретаря, то я гораздо больше был удивлен его осведомленностью, чем гнусным намеком на то, кем я стал по его мнению. Мне стало ясно, что сплетни и пересуды не чужды студентам Харлеча.

— Нет, — возразил я, — я отстранил девицу, чтобы сохранить то немногое, что ты оставил от доброго имени Земли. Похоть есть зло.

— В этом я согласен с тобой, друг, — сказал он, — на все сто процентов. Похоть изнашивает меня. Может быть и мне следовало бы взять секретарем мужчину.

— Устал спать с девочками? — источал я участие.

— Устал от поднимания — так будет вернее, Джек. Семьдесят фунтов могут стать тяжелыми, если их держать горизонтально. Но проблема является не только физической. Вступают в действие законы экономики.

— Как же проявляются экономические законы на планете без денег?

— Когда товара навалом, его цена падает. Мне становится неинтересно, Джек. Здесь не отказывают ни в чем, кроме предоставления носильщиков, а я не радуюсь по-настоящему, если не нарушаю каких-нибудь законов: моральных, социальных или юридических.

— Таких как Устав Флота? — предположил я.

— Особенно Устав Флота, — подтвердил Ред, — но сейчас я пьян, так что ты не можешь предъявить мне обвинение.

— И я пьян, и потому слушаю тебя, — заметил я.

— Я хотел бы, чтобы ты преподавал курс по целомудрию и воздержанию. Ты в этом деле — мастак. Может быть, тебе удалось бы добиться успеха, осудить похоть и чувственность, научить их тому, что неразборчивость греховна.

— Повтори-ка заказ! — крикнул я бармену, скорее для того, чтобы подавить в себе ужас. Можно было подумать, что Ред прослушал курс, который я еще только замышлял. Повернувшись к О'Харе, я покачал головой.

— Читать харлечианам проповеди о греховности секса — все равно, что возражать против детской игры в «классики». Даже слово, которым они обозначают секс звучит также невинно, как сосательный леденец на палочке. «Размять бедра» — просто не может звучать достаточно грязно.

— Точно, — печально согласился Ред. — Грязно! Вот, как раз нужное слово. Секс вовсе не весел, если он не скрытен. Если бы здесь оказался брат Бен, он уж нагнал бы страху на этих деток. Заряд древней религии загнал бы им в промежность чувство вины. Это придало бы целомудрию цену, придало бы вкус любовным романам, сделало бы любовь разборчивой.

— И нарушило бы государственный закон о религии, — напомнил я.

— Забудь о законах, — сказал Ред. — Отчет составляем мы. В самом лучшем случае, пройдет два года, прежде чем комиссия по обследованию проверит планету для подтверждения отчета.

— Даже при этом, — возразил я, — эти существа не знакомы с концепцией греха — ни первородного, ни других. Как же они могут быть избавлены от того, чего не осознают?

— Джек, дружище, — сказал Ред и я почувствовал, что он заходит на посадку и сейчас выгрузит из трюмов суть своих замыслов, — я произошел от длинной линии церковных прислужников, хотя никто из них не принимал духовного сана. Мои гены верят во воспомоществование душам, но я только чту ниву, я не способен собирать урожай.

— Что-то я не расшифрую твое сообщение, — уклончиво заметил я.

— Я сказал вот что, Джек: я научу их грешить, если ты возьмешься за их спасение.

О'Хара был непревзойденным специалистом по выдаче буйных идей, но тут сама неблаговидность его плана придала ему искренность. Тем не менее я покачал головой, не желая обнаруживать личную заинтересованность в этом плане.

— Греху нельзя «научиться» с той самой поры, как дети иудеев познали Ваала, — назидательно произнес я.

— Я обдумывал темы для лекций, — не вступая в спор, продолжил Ред. — С видеофильмами о Земле, я, полагаю, смог бы провернуть курс по элементарным человеческим эмоциям. Женщины поддаются обучению. Я научил Харлу улыбаться, а сейчас она учится хныкать и стонать… Таким образом, я заставлю их пасть, а ты поймаешь их на крючок адского огня и вечных мук.

— Пойдем за стол и набросаем наш учебный план, — предложил я, забирая со стойки напитки. Я вел Реда от стойки к месту нашей преподавательской конференции, как баран-Иуда, ведущий овец на заклание. О'Хара, великий мастер обмана, перехитрил себя. Он заставил меня делать то, что я намеревался сделать сам, обманом добившись от него молчаливого согласия. Теперь же вместо молчаливого свидетеля Ред становился активным соучастником.

За два часа Ред и я выработали план занятия. Я стану преподавать три последовательных курса: курс по обычаям, этике и ценностям людей, логически сменяемый курсами по земной религии-1 и религии-2. Ред же должен был проводить параллель и подкреплять мои курсы занятиями по элементарным земным эмоциям, сменяемыми двумя обзорными курсами: курсом по любви, ухаживанию и бракам, и курсом по земным обычаям, фольклору и суевериям. Мы договорились исключить все, кроме мимолетных ссылок, относящееся к буддизму, исламу, индуизму и коснуться иудаизма в религии-1 только в качестве фона к христианству. Моим козырным, но рискованным разделом курсов стала эстетика и благоговение, а Реда — земная драма. И мы оба взяли по еженедельному уроку в гимнастическом зале для показа земных игр и спорта.

При обсуждении курса по христианству, первоначально названного религией-2, мы поспорили. Ред придерживался семи Таинств католической церкви, а я возражал против телесного вознесения Марии на Небо и ее провозглашения Королевой ангелов. Ред упрямо продолжал проталкивать в религию концепцию главенства женщины, пока я прямо не подколол его:

— Слушай, Ред, ты в самом деле хочешь видеть ангела, которому дана власть над мужчинами?

Он размышлял всего одно мгновение:

— Ты прав, Джек. Свергни ее с престола.

Мы завершили составление программы и Гэл отослал ее в регистратуру. Студентка, помощница регистратора, заверила наших секретарей-студентов, что немедленно сделает все, что нужно и проследит, чтобы наша программа попала в каталог. Со времени нашего прибытия в комплекс, мы еще не встречались с преподавателями, если не считать наших учителей языка.

Из-за того, что наши предметы были факультативными, без сдачи зачетов по ним, существовала вероятность, что мы вообще окажемся без студентов. Мы не смели рассчитывать на ценность наших персон, как экзотическую диковинку, потому что интеллектуальное любопытство харлечиан казалось минимальным даже при наличии потрясающе короткой шотландской юбки Реда и моих благопристойных длинных брюк. Ред в своей кильте представлял собой ходячую рекламу, но саморекламирование не достигало цели. С другой стороны, оно было успешно для дела, так как, когда вечером мы встретились в пивной, его утреннее возбуждение улетучилось и он выглядел изможденным.

К этому времени он уже шатался под грузом кленовых листочков, приколотых к пледу.

— Почему бы тебе не начеканить золотых листочков — по одному за каждые десять зеленых, — предложил я, — и не облегчить свое бремя.

Он принял мое предложение, но на следующий день все равно пошатывался под тремя золотыми листочками и пятью зелеными.

— Моя щедрость убивает меня, Джек, но я не могу разбить сердца этих девушек полным отказом.

Появившийся на доске у столовой утром, за два дня до начала занятий, бюллетень нисколько не поправил наше моральное состояние.

Когда Ред увидел уведомление, он разразился потоком бранных выражений, вызвавших бы отвращение даже у нерелигиозного человека, и гордо зашагал к канцелярии.

— Куда ты направился? — окликнул я его.

— Загнать в угол этого неуловимого администратора… этого пучеглазого Бубо.

В свою очередь, извещение поразило и меня. Во времена докосмической мифологии, космос был наводнен жукоглазыми чудищами. Мифы оказались неверными. В космосе существовало только два косоглазых и кривоногих чудища: Ред О'Хара и я.

Ред не смог найти Бубо. Он позвонил, чтобы пожаловаться, в тот же вечер, но получил извинение от секретаря Бубо, студента. Оказывается, это он написал это извещение, выполняя просьбу Гэла, который полагал, что оказывает нам услугу, рекламируя наши дисциплины. Утром на доске бюллетеней висело новое извещение:

Запоздав на завтрак, Ред с удовлетворением объяснил измененную редакцию извещения.

— Никакой землянин не стерпит подчинения приказам жукоглазого руководителя факультета. Я добился своего!

Накануне открытия семестра мы довели нашу рекламную кампанию до кульминационной точки, развешав по обеденным залам большие плакаты. Расположенными по кругу буквами, отпечатанными красным на бледножелтом фоне, плакаты превозносили чудесные лекции, предлагаемые учителем Редом и учителем Джеком. Главная мысль была чисто в стиле О'Хары: «… вострепещите перед Лепреконами![50] Испытайте чудо Спасения!»

Я чувствовал, что Ред наобещал больше, нежели я смог бы выполнить по последнему пункту, но было утро, и Ред все еще бурлил, как наливаемая в стакан газировка.

— Не сомневайся, дружище. При содействии О'Хары ты сможешь это сделать.

От Гэла я узнал, что список класса не давался преподавателям до тех пор, пока не начнутся лекции, и что сорок студентов считалось максимальным числом, разрешенным для одного класса. Пока длилась наша рекламная кампания, мы работали вслепую, поэтому Ред отпечатал и прикрепил к стене моей квартиры рекламный лозунг: «Попади в сорок!»

Если бы мы могли использовать телевидение, то я уверен, Ред уже привлек бы его. В столовой стояли телевизоры, а в университетском комплексе даже существовала радиовещательная студия, но и телевидение и радиовещательная сеть оживали только на время передачи официальных сообщений. По словам Гэла, они когда-то пытались развить телевидение на Харлече, но почему-то бросили эту попытку.

В день открытия занятий по местному телевидению показали декана Бубо, который выступил с приветствием к студентам, только что прибывшим в комплекс. Бубо оказался маленьким лысым человечком, а его речь длилась не более минуты. Он посоветовал вновь прибывшим обращаться за информацией к преподавателям только в случае, если таковой не оказывалось в каталоге.

Когда каталоги прибыли в кабинеты, мы нашли наши предметы среди других четырехсот двадцати предметов, перечисленных в алфавитном порядке.

День открытия принес мне разочарование. Первой лекции по земным ценностям внимало шесть студентов, а на первой лекции по земной эстетике их было восемь. Моя послеобеденная лекция по ценностям привлекла двенадцать студентов, зато на лекции по эстетике их число снизилось до шести. И все же не малое количество слушателей причиняло мне больше всего огорчений.

Аудитория располагалась четырьмя ярусами, подымающимися от кафедры к противоположной стене; столов не было — только высокие скамейки, а так как они располагались друг над другом, то скамейки каждого яруса хорошо просматривались от кафедры.

В обычных отношениях со студентами, их нагость[51] не доставляла мне никаких проблем ввиду моего более высокого роста, но здесь, в аудитории, поднимая глаза на студентов, сидящих на скамьях, я приходил в замешательство от предстающего передо мной вида. Смотреть на лица студентов мне запрещало табу на разглядывание лиц тех, с кем вы непосредственно не разговариваете. Опустить взгляд ниже мне не позволяло земное табу на рассматривание наготы женщин, а контингент слушателей моих курсов в большинстве своем состоял из особей женского пола.

Но мне нужно было сделать перекличку, чтобы распознавать студентов, и я выбрал нечто промежуточное: я останавливал взгляд примерно на уровне солнечного сплетения и пытался запомнить голоса студентов по форме диафрагмы. Я не мог затемнить аудиторию. Для этого не было повода, потому что для вводной лекции, одинаковой для всех моих классов, наглядные пособия и показ слайдов еще не требовались. И вот я мучился, изобретая способы, помогающие мне преподавать, не нарушая ни одного из этих табу.

Я вычертил на доске небесную карту, чтобы показать положение Земли в Галактике относительно Харлеча и его солнца, затратив на это двадцать минут вместо рассчитанных десяти.

В конце концов, я вынужден был повернуться и встать лицом к классу, превознося красоту моей родной планеты, радости жизни, живущих на ней, и успехи космических разведчиков. И я нашел выход — я поднял глаза к потолку и продолжал:

— Вид звезд и луны ночью и облаков днем — это видения исключительной красоты. Мы также когда-то влачили существование в пещерах, но красота Земли повела нас навстречу опасностям жизни на поверхности планеты.

Однажды подняв глаза к потолку и обозревая воображаемые небеса, я уже не смог опустить их вниз. Я не мог решиться опустить их снова и уповал на то, что мои студенты отнесут эту позу единственно на счет какого-либо из странных земных обычаев.

Этот день стал для меня самым длинным днем, тем не менее, мое вступительное слово о благопристойности, как земном обычае, я преподнес с пылом проповедника. О сокрытии членов, как искусстве эстетики, я не повествовал, а провозглашал с пафосом, но, когда я, в конце концов, отрывал глаза от потолка по окончании каждой лекции, в аудитории продолжала царить непристойность. Превозмогая себя, я сумел мельком взглянуть в лица студентов: они сидели, глядя перед собой пустыми глазами, не делая никаких заметок, только слушая, и в бесстыдстве своей наготы они были подобны Адаму и Еве до грехопадения.

Встреча с Редом в таверне началась довольно уныло. Сравнив наши выводы, я с некоторым удовлетворением отметил, что средняя численность его классов была на полтора студента меньше, чем в моих классах. Кампания, рекламирующая Реда, потерпела неудачу, а методы, рекламирующие меня, оказались более эффективными.

— Наверное, ты пострадал от того, что перестарался, — предположил я. — Наверняка, было бы лучше, если бы ты надел под свою кильту шорты.

— Верно, Джек, — сказал он, — ответ, должно быть, заключается в твоих клетчатых штанах — всем интересно, что в них спрятано…, - вдруг лицо его просветлело. — Джек, мы добудем себе еще студентов!

— Как?

— Я стану носить свои счастливые трусы.

— Ты уже сыграл своим тузом, — сказал я, — тебе нечем играть.

— Нет, я козырну трусами! — заартачился он. — Это была моя ошибка. Кроме того, у меня слабый голос и мне трудно читать лекции, поэтому трусы могут помочь отвратить от меня студенток. Я стану более разборчивым, не оскорбляя щедрости и великодушия милашек. А та златовласка дала мне идею…

— Тебя отвлекла их обнаженность? — спросил я, потирая все еще ноющую шею.

— Еще чего! Наоборот, это помогло мне сделать перекличку, так как лица у них, на мой взгляд, все одинаковые.

Я рассказал ему, как я обошел этот вопрос, уставившись на потолок.

— Вообрази себя гинекологом, — предложил Ред, — и гляди на них, как на объекты, а не как на субъекты.[52]

— Сегодня ночью я буду молиться, — сказал я, — и да придет ко мне озарение.

— Ладно, — согласился он, — с помощью Господа нашего и моих зеленых в горошек трусов мы спасем этот семестр.

В тот вечер, оставшись в кабинете один, я размышлял о проблеме наготы, о собственной неловкости в присутствии нагих и о позиции, какую я должен занять по отношению к харлечианскому безразличию к наготе. Как космонавта, меня готовили не слишком обращать внимание на странные обычаи и, теоретически, мне следовало бы относиться к подобным вещам так же безразлично, как, например, к бабуинам. Харлечиане были не людьми, а гуманоидами, и обычаи расы навсегда отрезали их от Мирового братства. Но уже только то, что я размышлял об этой проблеме, не позволяло укрыться от нее за дверями с надписями: «Высокомерие» и «Чувство расового превосходства».

Совет О'Хары занять объективную позицию был правильным, но требовал некоторого времени. Слишком долго я рассматривал эти проблемы субъективно. Одним словом, я запутался. Мой механизм реагирования разучился отвечать на раздражения еще тогда, когда брат Бен Пруитт обучал меня мудрости самоотречения. Неужели во мне произошла замена прежней похотливости нынешней излишней щепетильностью?

В конце концов, я напал на решение.

Моя первоначальная попытка избежать конфронтации была попыткой труса и теологически необоснованной. Лицезрение соблазна и сопротивление ему — вот что укрепит мои духовные силы. Я должен принять создавшееся положение как вызов и благословение, потому что именно вызов и благословение должны помочь мне перебороть в себе самый великий грех, все еще гложущий естество — вожделение к плоти.

Одно дело — смотреть в лицо теоретического дьявола в тиши кабинета, и совсем другое — сойтись с дьяволом в рукопашной схватке. На следующий день мои классы увеличились в среднем на три с половиной особи женского пола, на третий день — на четыре с половиной, на четвертый — на восемь. Гэл, мой секретарь, объяснил это так:

— Академическая свобода распространяется и на студентов. За вашими лекциями в первый день наблюдали разведчики с других курсов, отсылавшие доклады на свои факультеты. Они доложили, что вам нужно набрать сорок студентов.

Спустя три недели О'Хара и я набрали по сорок студентов. Раз все скамьи в аудитории были заняты, перекличка становилась излишней, но я все же сделал ее — по эстетическим причинам.

Нигде на Земле нет такой культуры, которая бы рассматривала половые органы как объекты красоты, хотя бы и прикрытые фиговым листом, и земные традиции сговорились с врожденной благопристойностью затуманить мои несовершенные наблюдения в течение первой недели, но теперь я воспротивился традициям земных культур. Хотя я так и не добился полной объективности, но достиг равновесия между похотью и щепетильностью, которое позволило мне притвориться безразличным и наблюдать и оценивать свои наблюдения со все возрастающим совершенством.

«Долой фиговые листки» никогда не станет лозунгом Джека Адамса, и я ревностно продолжал читать лекции по благопристойности. Я возлагал большие надежды на слайды с дамскими модами, взятыми из той эпохи, когда ноги относились к «органам», и открывшаяся лодыжка вызывала стыдливость и смущение, но вынужден был отдать должное противнику.

Как советовал Ред, а архитектор при проектировании аудиторий, очевидно, имел в виду то, что мне придется это делать, я продолжал делать перекличку в харлечианском стиле — ни разе не нарушив табу на разглядывание лиц. В самом деле, лица студентов оставались для меня расплывчатыми и безымянными пятнами, пока то, что Шекспир так странно назвал «недозволенным местом» не начало приобретать черты индивидуальностей: степенной Орлис, смешной Алиты, Кары с золотыми волосами.

В моем представлении Кара обладала грацией и красотой, а также качеством, которого я сначала не мог определить. Я полагаю, именно Кара более, чем кто-либо другой, вдохновила меня ввести в харлечианский язык английское слово «красота», чтобы заменить употребляемое ими громоздкое сложное слово. Она стала моей золотой студенткой, любимицей учителя и, боясь разочарования, я никогда не смотрел на ее лицо. Ее холм Венеры вздымался как безупречно овальный сфероид, украшенный шелковистыми, как на кукурузном початке, вьющимися волосками. Незначительная эллипсность внешних губок придавала всему этому ту необыкновенность пропорций, без которой нет истинной красоты, а изгибы дарили дух радости, сочетающейся с ощущением покоя, и при этом все, казалось, источало счастье и безмятежность. И тем не менее, эманация этой прелести не поддавалась определению до тех пор, пока, однажды утром, вдохновение не одарило меня словом, которое включало в себя все — Кара была личностью.

В то время как я боролся за сохранение целибата,[53] О'Хара боролся за достижение частичного воздержания, стараясь не обидеть своих милашек. Чтобы создать рычаги, которые разрешали бы ему делать среди них отбор, он учредил Орден Святого Георгия,[54] отмечаемый знаком, который носили на шее на широкой красной ленте. Сам знак, Крест Святого Георгия, был отлит из бронзы, поверхность которой была анодирована до темно-зеленого цвета, а в центре располагался белый крест. Это был красивый предмет, имевший второе значение в том мире, которого харлечиане никогда не знали: это была персональная пощечина О'Хары Англии.[55]

Согласно публично объявленным условиям, никакая девица не могла стать Дамой Ордена Святого Георгия, применив лобовую атаку на О'Хару. Чтобы заслужить Крест, претендентка должна была соблазнить Реда хитростью. Она должна была завлечь его и заставить ухаживать за собой — это был всего лишь первый барьер. Претендентка должна была сопротивляться настойчивости О'Хары, по крайней мере, половину харлечианского часа, длившегося около семидесяти земных минут.

Благодаря этому простому совету, который Ред причислил к моим звездным предложениям, и ношению нижнего белья, Ред добился восстановления энергии, которую он теперь мог направить на преподавание.

Его любимым курсом стала драма, но женским хитростям и обману обучались на его лекциях по элементарным земным эмоциям с применением наглядных и практических средств. Половина каждого часа отводилась показу «мыльных опер» с субтитрами на харлечианском языке.

Однажды я зашел за ним до окончания лекции по земной драматургии и у меня возникло подозрение относительно его преподавательских методов. Стоя за дверью, я слушал, как он говорил:

— Тогда как, пу-у-у-ф, огнедышащий дракон исчез, там стоял лепрекон в своем зеленом костюмчике, смеясь хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха. Теперь все вместе: хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха.

Вот тогда-то, в первый раз на Харлече, я услышал смех из уст харлечиан, и он был так же приятен, как звон колокольчиков, переходящий во взрывы[56] неподдельного смеха.

И все же, когда Ред присоединился ко мне, я был обеспокоен. В соответствии с буквальным восприятием харлечиан, лепреконы и драконы существовали — потому что так говорил учитель Ред. И кельтское воображение О'Хары заселяло их умы демонами, которых мне придется изгонять, прежде чем я поведу их к Кресту, когда начну преподавать религию-2 — христианство.

Когда мы вышли из аудитории и он принялся восхвалять своих студентов, мне пришлось несколько притушить его энтузиазм. Они умели запоминать свои роли с одного единственного чтения, а в искусстве притворства они были непревзойдены.

— Все они — способные актеры, Джек, так как верят в свои роли, как в непререкаемые истины,[57] — восторженно произнес Ред.

— Ну, если говорить о Евангелии, Ред, ты можешь причинить им вред, начиняя их головы суевериями и предрассудками.

— Нет, Джек, — возразил он. — Я подготавливаю их умы к тому, чтобы они поверили, когда придет твой черед рассказывать им о Боге, говорящем из горящего куста, о манне с небес и о нашем благословенном Спасителе, ходящем по воде, аки посуху.

О'Хара всегда смотрел далеко вперед.

Помалу мои лекции по благопристойности возымели действие, сначала среди учащихся смешанных классов. По мере того, как летний семестр приближался к закрытию, в моих классах появлялось все больше и больше студентов в трусах, и однажды утром, когда я обозревал аудиторию, я с чувством мучительного прощания обнаружил, что эллипс Кары прикрыт.

Только тогда я прекратил перекличку и мои студенты канули в анонимность.

Трусы стали массовым увлечением в комплексе. Мужские особи не хуже женских гонялись за модой. Понятно, что доминирующим фасоном стали зеленые трусы в горошек.

А затем по комплексу распространилось еще одно модное новшество. Однажды утром в аудиторию вошла девчушка с блестящими темными волосами и такими же блестящими темными глазами. На широкой красной ленте, одетой на шее, в ложбинке между ее грудями бросался в глаза зеленый с белым Крест Святого Георгия. Ред присудил свою первую награду!

В эту же неделю я засек еще один Крест Святого Георгия на особи женского пола, проходящей мимо меня по коридору. Эта гибкая молодая девушка, ходившая с необыкновенно волнообразными движениями бедер, чрезвычайными даже для Харле-ча, также была брюнеткой.

Прошло несколько дней, прежде чем я смог поздравить Реда за выбор соискательниц, так как темп работы вынудил нас отложить встречу в таверне до шестого дня, местного эквивалента пятницы при восьмидневной неделе. И вот тогда до меня дошло, что обе дамы были темноволосые.

— Я сыт по горло золотоволосыми ангелочками, — ответил он, — а сейчас я набираю состав исполнителей для телевизионной драмы, но ни одна из моих девушек не хочет играть Джульетту, потому что ее убивают. Атак как Джульетта — итальянка, то должна быть темноволосой.

— Так ты ставишь Шекспира?

— Девяносто минут основного времени по всенациональному вещанию, в шестой день через две недели.

— Как тебе удалось договориться? — спросил я. — Я полагал, что у Бубо монополия на телевидение.

— Монополии нет ни у кого. Это дело провернули студенты. Несколько моих студентов заправляют в телевидении постановкой пьесы.

— Какую же пьесу ты хочешь поставить?

— Я открываю сезон убийством Макбета его женой…

— Постой, Ред, — сказал я, — я читал Шекспира в высшей школе. Леди Макбет не убивала Макбета. Его убил Бэнко.

— Это технические детали. Я хочу, чтобы леди Макбет сыграла роль матери Гамлета — это придаст больше чувств сцене кровосмешения, в которой Гамлет обвиняет мать в убийстве его отца, чтобы разделить ложе с братом Макбета, Яго.

— А как сюда попала Джульетта?

— Она бежит от Шейлока, снедаемого похотью, и переводит дух, лишь добравшись до замка, где в нее влюбляется Гамлет.

— А куда делась Офелия?

— Эта роль не слишком удачная, — объяснил Ред, — поэтому Гамлет во втором акте упекает ее в женский монастырь. К тому же она была жидковата в коленках.

— Офелию будет играть, конечно, блондинка?

— А кто же еще? — с презрением фыркнул Ред.